Аннотация: Воспоминания о Великой войне, которой я не видел, о войне, которая продолжалась на моих глазах. Почему это написал - и сам не знаю. Немного подправил, учитывая замечания.
СОСЕДИ
Когда мне было пять лет, мы (я, дед и бабушка) переехали жить в "двушку" на втором этаже так называемой "ленинградки". Дома этого проекта редко встречаются. От своих ровесниц-хрущёвок они отличались наличием мусоропровода (который не вонял), деревянных стеклопакетов на окнах и наружной отделкой панелей из мелких белых плиток, наподобие метлахских. Нынешнего обилия граффити на стенах тогда не было, наш дом, к примеру украшали только одинаковые трафареты на входных дверях каждого подъезда: мужское лицо и надпись "Ричи Блэкмор - 36 лет". Цифра, впрочем, менялась неизвестным энтузиастом ежегодно" Кто такой Блэкмор, я узнал гораздо позднее. В садик я не ходил, разогреть обед самостоятельно мне доверяли, ключи от квартиры у меня тоже были свои, так что во дворе я освоился довольно быстро, вскоре выучив имена и характеры большинства соседей. Среди них попадали очень интересные для меня личности.
Кроме моего деда, в нашем подъезде обнаружилось ещё трое мужчин "ветеранского возраста". Один жил с женой на первом этаже прямо под нами. Помню только их фамилию - Кузины. Оба высокие, сухопарые, без малейшего признака старческой сутулости. Сколько им было лет тогда, я не знаю, но мне они казались глубокими стариками. В гости к ним никто не ходил, и они тоже никуда не ходили, всё время проводя в квартире или возле дома. Похоже, что родни в городе у них не было. Старик Кузин вечно что-то мастерил во дворе: все скамеечки, столики, качели, горки, зимние снежные крепости (огромные, со стенами и четырьмя башнями по углам, с лестницами и деревянными помостами) были делом его рук. Старшие пацаны порывались ему помочь, но Кузин неизменно от помощи отказывался. Он не прогонял, нет, просто поднимал на подошедших голову и, не прерывая работы, произносил одну и ту же фразу: "Вольно, хлопцы! Гуляйте пока". И сразу склонялся над работой, абсолютно уверенный в том, что его распоряжение выполнено. И самый высокий заборчик был вокруг палисадника под его окнами. Там росли яблони, боярышник, сирень, шиповник. Старуха Кузина самым суровым образом пресекала любые попытки дворовых пацанов проникнуть на территорию своего мини-садика. Но созревшие яблоки - все до единого по осени раздавала во дворе детям: молча выносила урожай в огромных тазиках и оставляла на столе в центре двора. И тут же уходила - высокая, со строго поджатыми тонкими губами, в вечных черном платье и чёрном же плотном платке.
Свою нелюдимость Кузин нарушал только в двух случаях.
Первый был мирным и спокойным. Каждый вечер 9 мая и 22 июня он поднимался к нам на этаж, звонил в дверь, вызывая деда во двор. Дед брал шмат сала, зеленый лук и бутылку неизменного "Кагора", Кузин тоже что-то выносил, они устраивались во дворе под сиренью за дальним столиком, пили "Кагор", о чём-то разговаривали и обязательно пели - негромко, почти себе под нос, никому не мешая и всегда только две песни: "Чёрный ворон" и "Ой, на горе тай жинцы жнуть". Причём "Ворон" был не тот, всем известный, где "ты добычи не добъёшься", а какой-то иной, про то, как "чёрный ворон, друг залётный", принёс "руку белую с кольцом". Больше я этой песни никогда не слышал. Сидели всегда не больше двух часов и молча расходились по домам. Иногда к ним присоединялся третий - наш сосед из квартиры напротив - однорукий казак Мартылога, плотный круглолицый румяный дедок с вьющимися черными с проседью волосами, повсюду разъезжавший на своём "Запорожце". Впрочем, Мартылогу мы видели редко, большую часть времени он проводил где-то у детей-внуков или в саду. Уже позднее, года через два, дед рассказал мне, что перед войной Кузины служили оба на западной границе, где он был начальником заставы, а она - фельдшером, что в первые же дни войны у них, кажется, под бомбами, погибли двое детей, что потом оба воевали до самой Победы, что Кузин служил то ли во фронтовой, то ль - в дивизионной разведке, что потом даже был комендантом в каком-то маленьком немецком городишке.
Второй вариант выхода из "нелюдимства" получался куда более бурным, даже буйным. И связан он был с ещё одним стариком, жившим с женой через стену от нас. Фамилию я их подзабыл. Да, пожалуй, и вспомнил бы, так и не написал бы всё равно. Его звали Иван Маркович, её - Тыся Павловна. Он - высокий когда-то, как и Кузин, очень худой, абсолютно седой, с выцветшими до прозрачности бледно-серыми глазами, полуспрятанными под густыми, кустистыми по-брежневски, белыми бровями. Она - маленькая, кругленькая. Оба ходили одинаково, сцеплённые руки за спиной, оба сильно горбились, сгибаясь чуть ли не вдвое. Причина ненависти (по другому и не скажешь) Кузина к соседу была простой: вроде как они знакомы ещё довоенных времён, служили где-то рядом, оба командирами были. Только сосед, оказавшись в плену, записался во власовцы и даже чем-то там командовал. Как он это сотворил, будучи польским евреем, до сих пор понять не могу. Может, национальность скрыть сумел, внешность-то у него была вполне арийская. А, может, немцам на это просто наплевать было, у них, как выясняется, всякого хватало.
Так вот: каждый год зимой: один раз в декабре и один - в феврале, по одному ему известным (но всегда одним и тем же) датам Кузин сильно напивался, у него "сносило крышу". В таком состоянии Кузин поднимался на второй этаж и начинал долбить дверь бывшего власовца с криком "Выходи, фашистская жидовская сволочь! (именно в таком сочетании!) Я тебя убивать пришёл! Пора платить за всё!" Жена его не останавливала, стояла на площадке меж этажами и молча смотрела, кусая край своего платка. Кузин колотил в дверь руками, ногами всегда не больше пяти минут, потом плевал на дверь и уходил к себе. Соседи в это никогда не вмешивались. Я только раз слышал, как мой дед ответил бабушке "Он в своём праве". Во время недолгого кузинского "штурма" семейство "власовцев" обязательно вызывало милицию. Милиция всегда приезжала, выслушивали потерпевшего, заходили к Кузиным. Всякий раз их встречала только старуха. Кузин куда-то исчезал. Через несколько лет я узнал, что он просто прятался за задней стеной туалета, которую он сделал съёмной. Не знаю, применялись ли к Кузину за эти ежегодные штурмы "власовской квартиры" какие-нибудь судебные санкции, но привычке своей он не изменял вплоть до самой смерти в 1978 году. Мы, пацаны, сильно были поражены, когда увидели, что на похороны приехало очень много военных, вплоть до генералов, как на множестве алых подушечек выносили во двор награды, как застыли у гроба солдаты с автоматами. Я сначала пялился на это через окно. Только дед, стоя у гроба, поднял взгляд, заметил меня и вернулся домой. Подошёл неслышно, больно сжал рукою плечо и сказал, почти прошептал: "Игорь, коли хочешь с человеком проститься, делай это по-человечески, спустись во двор. А в окно таращиться, словно бабка-сплетня, не надо, бесчестно это. Не цирк ведь". Вроде и не ругался он, но, господи, как же мне было стыдно! Даже во двор выходить стыдно было, думал, что чуть ли не все уже знают, как я опозорился. Дед, почуяв моё замешательство, спросил: "Ты ведь хочешь туда пойти?" Я кивнул. Дед подтолкнул к двери: "Иди давай, не бойся. Ты же не знал. А теперь понял. Иди-иди".
Кузина пережила мужа всего на несколько месяцев. После похорон она стала еженедельно выносить во двор пацанам не только традиционные яблоки, добавив к ним печенюшки с конфетами. И делала это уже не молча, а всякий раз приговаривая "Помяните, ребятки, дедушку Сашу".
Скамеечки, горки и качели, поставленные Кузиным во дворе служили ещё очень долго - до конца восьмидесятых.
В ноябре 1978 не стало и моего деда, старый Мартылога вскоре куда-то переехал.
А "власовцы" дожили до девяностых. Только с каждым годом сгибались всё больше и больше, окончательно напоминая два вопросительных знака с ладонями, сцепленными на пояснице.