За окном, не разбирая, день это или ночь, бешено неслись машины. Николай Иванович тяжело вздохнул и повернулся на другой бок. Он включил лампу и посмотрел на часы: было два часа ночи. Выключив свет, снова, наверное, уже в сотый раз за эту ночь, попытался заснуть. Следуя модной методике, он стал уговаривать себя, что мышцы у него расслаблены, дыхание спокойное, мысли ушли далеко-далеко... Согласно руководству, через несколько минут после таких фраз он должен был уже крепко спать, но сон не шел к нему. Николаю Ивановичу надоело это занятие, и он предался размышлениям, воспоминаниям, которые и не хотели никуда уходить и словно ждали этой минуты, чтобы окружить его плотной толпой.
Только что прошел день его рождения, и, естественно, все мысли его были об этом дне. Как всегда, у него в этот день было особенно плохое настроение, и, как всегда, он не хотел в этот день никого видеть. Но, как и всегда, в такой день у него собралось много народу, и, причем, даже больше, чем обычно. Неужели это все было от любви к нему? Если это так, то это ему было лестно, и лишь это мирило его с таким обилием гостей.
Все началось задолго до начала торжественной церемонии. За несколько часов до назначенного времени в доме уже царило праздничное оживление. Кто-то жарил шашлыки, кто-то пыхтел у самовара, который упрямо не хотел разгораться, хотя из трубы валил густой белый дым. На кухне суетились, резали, варили, бегали. С минуты на минуту ожидался приезд гостей. Наконец, по одному, по двое, по трое, стали появляться его друзья, родственники, знакомые, все, кого он хотел видеть сегодня у себя дома (или думал, что хотел). Дом сразу же наполнился радостными приветствиями, возгласами, криками детей, как будто в улей залетел рой пчел. Ровно в три позвали к столу. Все словно этого и ждали. Прекратив на время разговоры, гости шумно направились в большую комнату, где стоял длинный стол, весь уставленный тарелками, бутылками, фужерами, блюдами с разными деликатесами. Как водится в таких случаях, стали произносить тосты. Виновник торжества, Николай Иванович Нерешилов, сидел на почетном месте, во главе стола, и не знал, куда ему деться от стыда. Гости словно соревновались, кто больше вспомнит различных достоинств, черт характера, особенностей Николая Ивановича. И вроде бы не говорилось ничего лишнего, но эти его черты так раздувались, что Николай Иванович готов был провалиться под стол от неловкости. Однако это ощущение неловкости и стыда продолжалось недолго. После нескольких рюмок водки Николаю Ивановичу стало так же хорошо, как и всем. Его подавленное настроение ушло прочь, и он стал веселиться вместе с гостями.
Быстро пролетел вечер. Добровольные помощницы перемыли посуду, все убрали. Остались лишь самые близкие, но, наконец, ушли и они. Николай Иванович побродил еще немного по такому оживленному несколько часов назад дому и решил, что пора укладываться. Пьяная эйфория его проходила, а так как он не мог никак заснуть, то снова его стала охватывать жгучая тоска, причем гораздо сильнее, чем до празднества. Зачем созданы эти дни рождения? Чтобы мучить виновника торжества? Чтобы говорить ему всякие лестные вещи, а потом взять и оставить неожиданно его одного? А если этот человек не глупый и если в нем есть остатки совести, то он поймет, что хвалебные речи произносились лишь по случаю. Был ли хоть один, который произнес что-либо подобное в другое время года? В особенности ему запомнилась речь его сестры. Она сказала много хорошего и, как ему показалось, искренне и от сердца. Закончила она словами: "Я горжусь своим братом!" Чем и кем она гордится? Николая Ивановича тошнило от самого себя. Кто он такой? Какой-то паршивый кандидатишка. Да таких сейчас в России сотни тысяч. Разбрелись они по разным фирмам, подальше от своих родных институтов в поисках хлеба насущного. Единицы остались в Alma mater, в их числе и Николай Иванович. Но может ли он этим гордиться? Не раз он представлял себя где-нибудь в коммерческом ларьке, не раз примерял он шкуру бизнесмена, и что же? Больше всего его отпугивало, что придут какие-то мордовороты и придется делиться, договариваться. Его мутило от одной этой мысли. А все думали, как он предан науке. Как хорошо сказал об этом Сержик! Да, может он и в самом деле ей предан, надо же быть чему-то или кому-то преданным. Может, он ухватился за науку как за спасательный круг, чтобы не погибнуть в этом мутном, опасном, беспокойном жизненном море? Может это самообман? Так и проживет он свою жизнь, думая, что занимается чем-то серьезным, нужным. Вроде бы труды его публикуются, значит, они кому-то могут понадобиться. Но он-то знает, что они никому и никогда не будут нужны. Сейчас он был безжалостен к себе и сам же от этой безжалостности страдал. Он был в таком раздражительном состоянии, когда люди мучают других людей, находя в этом облегчение. Других людей сейчас не было, и ему ничего не оставалось делать, как мучить самого себя.
Владя отметил его увлечения и, в особенности, живопись. Да, несколько картин и еще больше этюдов он намалевал, ну и что? Опять же все самообман. Когда он занимается наукой, ему кажется, что его место у мольберта, и он томительно ждет вечера или выходных или отпуска или болезни, когда можно будет не ходить на работу и предаться вроде бы любимому делу. Но вот, он у мольберта или этюдника, и что же? Работа не идет, и он с тоской думает: "Скорее бы завтра, чтобы заняться наукой. Там у него хотя бы признание, там его печатают, а здесь что?"
Он ни к чему не относится серьезно. Он преклоняется перед людьми, всецело отдающимися какому-либо делу, которых принято называть цельными натурами. Его натура раздвоена, а может разтроена или разчетверена. У него всегда есть пути отступления, всегда подготовлены запасные позиции. Он все обдумал, все заранее решил, для него ничто не будет являться неожиданным. Он страшный человек. Об этих его качествах никто не знает, а то бы не пели здравицы в его честь. А может, это так принято?.. Может, зря он ломает голову, зря он терзается? Гости говорили все это, потому что так положено, а истинное его лицо им известно...
Не был обойден вниманием и его лимон. Но он сам был в этом виноват. Он сам подводил всех к этому деревцу, на котором красовались несколько крупных желтых плодов и еще несколько зеленых, поменьше. Отметили и другие его увлечения: рыбки, огурцы. Но как они не понимают! Ведь он разбрасывается! Ему надо сосредоточиться на чем-то одном. Ведь уходит драгоценное время! И никто ему про это не скажет. Никто, кроме него самого. Интересно, хорошее вспоминают в дни рождения, смерти. Когда же вспоминают плохое? А подчас бывает важнее, чтобы вспомнили, напомнили ему именно это, о чем не говорят на днях рождения.
Теперь о главном. Он не любит людей. То, что сегодня у него было полно народу - ни о чем не говорит. Конечно, ему приходится общаться, завязывать и поддерживать знакомства. Но он с удовольствием обошелся бы без всех и поселился бы где-нибудь на болотах, где никого нет, кроме змей. А змеи тоже людей не любят, и он с ними бы ужился. Животных он любит, а людей нет. Почему так? Да потому, что он эгоист. Он не хочет пожертвовать и толикой своей свободы ради других. А другие только и делают, что покушаются на его время. Зачем же свобода ему нужна? Чтобы заниматься тем, чем ему хочется: живописью, лимоном, рыбками и... наукой, но наукой не ради денег, а ради самой науки, ради своего любопытства.
Николай Иванович покрутился на диване, принял новую позу и опять затих. Прошло уже полночи. "Вроде бы уже все обдумал, - уговаривал он сам себя, - пора и спать". Но спать по-прежнему не хотелось. "Значит не все", - решил Николай Иванович. Полежав еще немного, Николай Иванович вспомнил о странной своей черте: нелюбви к удовольствиям. Раньше он удовольствия любил, но потом в нем словно что-то переключилось, и он перестал их любить. Иногда, правда, он шел на поводу у них, но зато потом долго раскаивался. Об этом, разумеется, гости не знали, и никто об этом не говорил (этого еще только не хватало). Это Николай Иванович вспомнил так, потому что не спалось. Вероятно, потому-то он и не любил людей, что люди любили удовольствия, а он - нет. Люди предавались удовольствиям, веселились, а он злился на то, что люди его не понимают. Не любил же он удовольствия потому, что они его усыпляли. Предаваясь им, он забывал, что время течет, а этого забывать ему не хотелось. Он хотел держать руку на пульсе времени, хотел чувствовать, осознавать, что время идет. Он боялся в одно прекрасное утро вдруг, неожиданно проснуться восьмидесятилетним стариком.
"Так, так, - думал Николай Иванович. - От удовольствий ты бежишь, но к чему же ты стремишься? К работе?" Тут Николай Иванович вспомнил про свою непобедимую лень, которая его охватывала каждый раз, когда он хотел, было, приняться за работу, и усмехнулся. Лень его преследовала везде, и в институте, и дома. На работе он проводил часы в разговорах, прежде чем принимался за дело. А там, глядишь, пора и расходиться. Приходя домой, он со страхом смотрел на свой мольберт, обходил его стороной, делал вначале тысячу разных мелких и больших, нужных и ненужных дел, и лишь когда его фантазия иссякала, он нехотя входил в мастерскую и уныло брал в руку кисть. Впрочем, что же он сам на себя наговаривает! Ведь что-то же было, что на протяжении вот уже пятнадцати лет заставляло его этим заниматься.
Всю свою жизнь он стремился к свободе и счастью. Достиг ли он их? Свободы он почти достиг, в том числе и свободы от денег. Да, он был беден, и все благодаря своим увлечениям, своим принципам. Другие гонялись по городу в поисках заработка, он же за деньгами не бежал. Он был слишком горд для этого, и если деньги к нему не шли сами, то и он не шел навстречу им. Он полюбил свою бедность. Был он и богатым и знал, что это такое. Есть хорошее и в богатстве. Это можно понять, и большинство это понимает. Но что хорошего в бедности - это понимают не все. Во-первых, это чувство единения со своим народом. Если народ бедный, то быть богатым просто неприлично. Как приятно, одевшись как все, например, в потертый джинсовый костюм, слиться с толпой! Как приятно, когда тебя не видят, когда на тебе не останавливаются взгляды, когда ты вроде бы и не существуешь. Но ты существуешь, ты это знаешь, так как ты мыслишь, и это в особенности приятно. Приятность эта происходит, по-видимому, из того, что твое появление не возмущает окружающую тебя действительность, и ты можешь ее наблюдать, как будто тебя и нет, как будто ты умер много-много лет назад.
В бедности ты себя начинаешь жалеть, а жалость к себе сладостное чувство, и оно приятно. Бедность необычайно возбуждает разум и чувства. Ты думаешь: почему бедный я, а не кто-либо другой? Чем я заслужил такую участь? Николай Иванович палец о палец не ударил, чтобы быть богатым. Во-первых, ему быть бедным нравилось. Во-вторых, зачем же быть богатым? Чтобы другие видели, что ты богатый? Или чтобы каждый день есть колбасу? Но ради этого ему жаль было тратить свое время и силы.
Счастья он тоже не достиг. Какое же счастье без семьи. В работе он мог бы найти счастье, но, занимаясь чем-либо в институте или дома, он постоянно ощущал, что чего-то ему не хватает. По-видимому, ему не хватало любви. На работе почему-то так сложилось, что никто из женщин не принимал его всерьез. Знакомые друзей... да впрочем, он уже так привык к своему распорядку, что, наверное, и не решился бы его изменить.
Размышляя таким образом, Николай Иванович не заметил, как заснул. Разбудил его, как и всегда, лай собак во дворе. Обычно этот лай выводил его из себя и уже с утра делал его раздражительным и злым. Но сегодня, к своему удивлению, он не почувствовал в себе раздражения на "друзей" человека. Ему этот лай показался мелодичным и даже осмысленным. Еще немного, и он понял бы, о чем "разговаривали" местная сучка Белка и ее лохматые ухажеры. Впрочем, некогда ему было разбираться в собачьем языке, надо было идти на работу.
Подходя к метро, он равнодушным взором окинул коммерческие киоски, и вдруг его осенила мысль, которая прежде никогда не приходила ему в голову: ведь люди, сидевшие в этих киосках, тоже, возможно, испытывали такие же чувства, как и он, но они преодолели их, они переступили через них, они не испугались "боевых машин вымогателей". Ведь не голая жажда наживы заставила их пренебречь своей безопасностью.
Придя на работу, Николай Иванович сразу же взялся за статью, работу над которой он прервал перед выходными, взялся без раскачки, как будто и не было перерыва. Не успел он задуматься, как скрипнула дверь, и на пороге лаборатории появилась Вера Ильинична. Она закурила и стала рассказывать одну из своих бесконечных историй, от которых у Николая Ивановича становилось тоскливо на душе. Однако всякий раз он выслушивал ее до конца, обреченно смотря на ее сигарету и гадая, сколько минут пройдет, прежде чем она ее докурит. Но в прошлый раз случилось нечто, о чем Николай Иванович не мог вспоминать без содрогания. Вера Ильинична, докурив одну сигарету, с таинственным видом достала из пачки другую и продолжила свой необыкновенно нудный рассказ. Слушая ее, Николай Иванович, механически поддакивая, все старался разгадать секрет ее нудности, потеряв надежду, что она когда-либо кончит. Сегодня же он был настроен решительно. Выждав для приличия пять минут, он извинился, собрал свои бумаги и направился в журнальный зал. Идя по лестнице, он не переставал удивляться своей неизвестно откуда взявшейся смелости, благодаря которой он, наконец, смог освободиться от гипнотических историй своей соседки.
Посидев в журнальном зале два часа, Николай Иванович закончил статью, вывел попутно одну формулу и нашел ответ на вопрос, которым так огорошил его студент на лекции. Теперь можно было и пообедать. Хлебая суп из термоса, Николай Иванович не уставал повторять: "Ай да Нерешилов, ай да молодец!"
После обеда он наметил сходить к проректору подписать письмо. Он постоянно откладывал свой визит к нему, но больше тянуть было нельзя. Не хотелось ему идти из-за злючки-секретарши, такой мегеры, что он только удивлялся, как они существуют на белом свете. Всякий раз, когда он по тем или иным делам приходил в приемную, она отыскивала способ испортить ему настроение. Внезапно странная идея мелькнула у него в голове: а может, она не равнодушна к нему? Ведь ненависть и любовь иногда стоят ближе друг к другу, чем любовь и дружба. Подумав это, Николай Иванович сбегал в буфет за шоколадкой и решительными шагами направился навстречу своей судьбе. Войдя в приемную, он сразу же начал словесную атаку. Он завел разговор о растениях, которых в маленькой комнатке было превеликое множество. Он отметил вкус Елизаветы Федоровны, не забыв упомянуть про чистоту и порядок.
Как только Николай Иванович вошел, на лицо Лизы упала неподвижная, злая маска. Безусловно, она хотела уколоть Николая Ивановича, но он ей не давал слова вымолвить. По мере того, как он говорил, Лиза стала краснеть. Причем краснела она как-то пятнами. Когда же Николай Иванович вручил ей под каким-то предлогом подарочек, осведомился о проректоре и юркнул в кабинет, злая маска исчезла, но пятна остались. Выйдя из кабинета, Николай Иванович с удивлением обнаружил, что секретарша продолжала сидеть в той же позе, словно окаменелая жена Лота. Наконец она очнулась и заплетающимся языком спросила:
- Вас в самом деле интересует Аморфофалус? Я вам могу дать отросток.
"Виктория" была полной. Николай Иванович учтиво поблагодарил ее и, словно на крыльях, вылетел из приемной. Что такое с ним сегодня происходит? Все ему удается, все у него получается. В конце рабочего дня, побеседовав со студентами-дипломниками и с аспирантом, Николай Иванович впервые почувствовал, как он им нужен. "Ведь они без меня, словно слепые котята, ничего не могут", - подумал он. И неожиданно его охватила гордость за свой труд. Да, он кандидатишка, но другие ушли, а он остался! Да, ему платят мало, больше государство не может, но труд его нужен, он видел это по глазам ребят, которые у него допытывались, как работать с программой "HyperChem". Он чувствовал это из вопросов студентов, настойчиво пытающихся разобраться в симплекс-решетчатых планах, несмотря на леденящий холод, царивший в аудитории. И он будет здесь работать до последнего.
Позже, уже в метро, Николай Иванович, так ценивший каждую минуту и не расстававшийся в общественном транспорте с книгой, все смотрел и смотрел перед собой, на окружающих его людей, не переставая удивляться себе и происходящему вокруг. В эту минуту для него стали дороги и этот небритый старик, пробирающийся к выходу, и эта курносая девушка, весело щебечущая со своей подружкой, и эта усталая женщина, обремененная семейными заботами. Не только дороги, он полюбил их и не хотел расставаться с ними, когда подъехал к станции.
По мере приближения к дому все чаще, все настойчивее стали пробиваться в его сознание новые мысли, связанные с начатой им картиной. Он решил изобразить дерево, которое каждый день проходил, спеша на работу. Этот дуб для него был как символ. Каждая его ветка, каждый сук звучали как мощный аккорд, устремленный ввысь, к небу. Вот, наконец, и его дом. Судорожно открыв дверь, Николай Иванович ворвался в комнату, где стоял мольберт, на ходу сбрасывая пальто, и приступил к работе. Давно ему так не работалось, давно он не получал такого удовлетворения. Казалось, те клетки его мозга, которые в течение дня дремали, теперь ожили, пробудились от спячки и управляли теперь его рукой с кистью. Потом ему стало казаться, что кисть в его руке двигалась автоматически, без участия его сознания, удивляя его самого тем, что появлялось на холсте. Как ему хорошо не работалось, но усталость уже давала знать. Николай Иванович помыл кисти и стал укладываться. Уже в постели перед Николаем Ивановичем еще раз пронесся весь его день, и он с особой отчетливостью ощутил всю его необычность. Сегодня он как никогда был в ладу с собой. Не было мучительных самокопаний, не было недовольства своей персоной. Если в метро он понял, что полюбил людей, то сейчас впервые осознал, что полюбил самого себя. "Бедный я, бедный", - подумал Николай Иванович, почувствовав вслед за любовью и жалость к себе. И ему навязчиво захотелось завтра куда-нибудь сходить, на концерт или хотя бы в кино. Ему захотелось ублажить себя, побаловать. Слишком долго он держал себя в тисках, мучил, не любил себя. Слишком долго он безуспешно гнался за свободой, но впервые ее ощутил лишь сегодня, когда был в ладу с самим собой, а ощутив свободу, почувствовал и счастье. В чем же причина была всего этого? Почему он не пришел к этому раньше? И Николай Иванович вдруг понял, что прошлой ночью он родился, родился не только физически сорок лет назад, но родился еще раз, родился к новой жизни, бескрайние горизонты которой лишь начали открываться перед ним сегодня.