Когда Чиклин и Вощев прибыли в деревню, она не имела для них явной пространственной структуры - для строителей котлована структура пространства появляется тогда, когда именно они сами приложат к нему руку, как-то преобразуют. Вот и посмотрим, изменилось ли пространство после того, как Чиклин казнил желтоглазого, прошло собрание и кончились похороны. Можно было бы предположить, что общие похороны жертв и "убийц" как-то воссоздают целостность мира.
"После похорон в стороне от колхоза зашло солнце, и стало сразу пустынно и чуждо на свете. Из-за утреннего края района выходила густая подземная туча, к полночи она должна дойти до здешних угодий и пролить на них всю тяжесть холодной воды. Глядя туда, колхозники начинали зябнуть, а куры уже давно квохтали в своих закутах, предчувствуя долготу времени осенней ночи. Вскоре на земле наступила сплошная тьма, усиленная чернотой почвы, растоптанной бродящими массами; но верх был еще светел - среди сырости неслышного ветра и высоты там стояло желтое сияние достигавшего туда солнца и отражалось на последней листве склонившихся в тишине садов. Люди не желали быть внутри изб - там на них нападали думы и настроения - они ходили по всем открытым местам деревни и старались постоянно видеть друг друга; кроме того, они чутко слушали - не раздастся ли по влажному воздуху какого-либо звука, чтобы услышать утешение в таком трудном пространстве. Активист еще давно пустил устную директиву о соблюдении санитарности в народной жизни, для чего люди все время должны находиться на улице, а не задыхаться в семейных избах. От этого заседавшему активу было легче наблюдать массы из окна и вести их все время дальше.
Активист тоже успел заметить эту вечернюю желтую зарю, похожую на свет погребения, и решил завтра же с утра назначить звездный поход колхозных пешеходов в окрестные, жмущиесяк единоличию деревни, а затем объявить народные игры".
Структура этого пространства ясна - есть центр, колхоз, а остальное пространство, где солнце, находится за его границами. Этот мир целен, в нем есть высота, окрашенная в цвета крайней тревоги - сочетание желтого и черного. Мир крестьян зависит от времени, определяемого движением солнца, и даже ночная тьма - это не безвременье, как у строителей котлована, а длительность, пусть и чрезмерная. Уныние из-за "долготы времени" приписывается курам, которые находятся где-то внутри, в закутах. Значит, есть неразрывная связь людей и зависимых от них существ, а восприятие времени относительно свободно от непосредственного созерцания солнца. В этом пространстве важно членение на "внутри" и "снаружи". То, что внутри - закуты, единоличные семейные избы - не локализуются, теряются или исчезают в темном пространстве - и это кардинально отличается от того, как рабочие тяготеют к "внутри" - к своему котловану, телу, сердцу. Люди находятся снаружи. В идеале от них ждут превращения в массу, но сейчас это не масса, а неопределенная группа, занятая установлением контакта. В отличие от строителей котлована, стремящихся к телесному контакту и к теплу, крестьяне пользуются зрением и слухом, работающими на дистанции - это позволяет тому, кого увидели и услышали, сохранять автономию, а также ждать связи издалека. Крестьяне хотят поддержки и утешения. Нахождение внутри, в границах изб, изоляция лишают их возможности поддержки; это значит, что построение четких границ психики из-за вмешательства смертоносной угрозы потеряло смысл. Изба не выполняет и функций контейнера - в избе, боится крестьянин, его затопят болезненные, страшные и бесполезные переживания. Там, где единоличники еще сохранились, избы жмутся; там тесно, они стремятся к исчезновению, не двигаются. Как и полагается пространству крестьян, этот мир зависит от деятельности. Деятельность здесь - не труд, а экспансивное движение ради превращения в массу. Созерцая зарю, активист планирует "звездный" (со звездой вместо креста) поход против единоличных деревень. Если строители котлована сбиваются в кучу, уходят в тело, то крестьяне готовы выйти вовне, заполнить своим движением еще пространства, что вполне соответствует экстенсивному, стремящемуся к захвату новых территорий, характеру русского рискованного земледелия. Экспансивность подчеркнута тем, что председатель сельсовета, середняк, "боялся бездействовать", и поэтому пошел просить у активиста распоряжений - не получил, но был отрезан движением руки. Пусть не слишком осознанно, но активист соображает: если к ним прибыли эмиссары из города, то лучше быть не их жертвами, а затеять такую же экспансию, сместить их воздействие на окрестных кулаков.
При всех различиях и противоположностях крестьянского и котлованного пространств, возможность контакта между людьми оттуда и отсюда пока есть. Она существует благодаря тому, что пространство и в том, и в другом коллективе зависит от активности, деятельности людей, и от того, что люди стремятся наладить связи друг с другом (хотя пока попытки контакта просто-напросто смертоносны). Возможность контакта чревата изменением крестьянского пространства: в нем появляется глубина, чье содержимое ползет вверх - это подземная черная туча. Ее человеческими представителями будут строители котлована, чья приобретенная работой в грунте на кладбище хтоническая природа проявится именно в колхозе.
Посредником мог бы выступить Вощев, поживший с теми и другими, но способен ли он на такое?
"Вощев боялся ночей, он в них лежал без сна и сомневался; его основное чувство жизни стремилось к чему-либо надлежащему на свете, и тайная надежда мысли обещала ему далекое спасение от безвестности всеобщего существования. Он шел на ночлег с Чиклиным и беспокоился, что тот сейчас ляжет и заснет, а он будет один смотреть глазами во мрак над колхозом
- Ты сегодня, Чиклин, не спи, а то я чего-то боюсь.
- Не бойся. Ты скажи, кто тебе страшен - я его убью.
- Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу.
- А мы его добудем. Ты, Вощев, как говорится, не горюй.
- Когда, товарищ Чиклин?
- А ты считай, что уж добыли: видишь, нам все теперь стало ничто...".
Типично шизоидная бессонница Вощева и потребность бессмысленного напряжения взгляда объясняется предельно напряженным внутренним конфликтом (он называет его сердечной озадаченностью); он вынужден сторожить себя и сохранять сознание, чтобы не исчезнуть. Кроме того, он хочет что-то высмотреть в пространстве, где пока ничего увидеть невозможно. Он видит то, что есть. Сильное, до галлюцинаторных представлений, воображение (как у Прушевского) - это не для него: он должен фиксировать и понимать именно только то, что есть. Если он сохраняет сознание, то ради сопричастности это требуется и от Чиклина. А хочет Вощев трансцендентного, находящегося за пределами мира - такие переживания без хорошего воображения и крепких границ Я всегда чреваты ужасом уничтожения. Так что он проецирует этот любимый прекрасный объект в недостижимую даль - и сам не знает, его ли высматривает во мраке. Он чувствует, что ему грозит полная потеря связей с непонятным миром, и поэтому стремится либо к телесной близости (но и избегает ее, смотрит на других со стороны), либо к сопричастности, к одинаковости с другими. При этом он теряет шанс выйти из безвестности, стать собой, чего ему очень хочется. Вот сейчас, в колхозе, он мог бы показаться - но противоположно направленные стремления не позволят ему этого.
А заботливый Чиклин предлагает ему игру в "как будто" - точно так же он предложил Насте свой живот, как будто бы это живот ее матери. Он говорит: представь, что этот твой объект есть, что мы его уже взяли, и не горюй, как говорится! Это присловье, "как говорится", похоже, позволяет снизить ценность горя Вощева, самому избежать горестных переживаний и подать себя обыкновенным дневным человеком, который не боится переживаний. Чиклин сейчас научился быть эффективным, убивая - это вам не бессмысленно ларьки крушить! Похоже, он гордится этим, стремится убивать дальше, чтобы освоить это умение, и помогать своим.
Мы не так и не узнаем, чем окончился этот диалог и убаюкал ли Вощева его товарищ. Глубокого контакта в нем не было, каждый исходил из своих потребностей. Переживание Вощевым своей безвестности - признак глубокого нарциссического дефицита, он не может быть собой и быть эффективным. Чиклин обогнал его, он пребывает в состоянии нормального детского нарциссизма, играет (этого Вощев не умеет совершенно) и предлагает спутнику помощь и пример, которыми тот не может воспользоваться. В таком состоянии оба они не подходят на роль посредников в отношениях с колхозом, который живет иными потребностями.
Но важно, что в этом диалоге названы серьезные чувства, о которых раньше не говорилось - Вощев умеет бояться и пребывать в печали, он научился называть чувства. А Чиклин, кажется, выбирает противоположное решение: отреагировать, воплощать нечто, что еще не успело стать эмоцией, в поступок. Так, он получил письмо от Насти (очередной призыв убивать кулаков, напоминание о своих и чужих); он нее любит и растрогался, но он может работать или убивать, а вот воплощать чувство в движение - это у него не получается, там какой-то провал: "Чиклин долго шептал эти написанные слова и глубоко растрогался, не умея морщить свое лицо для печали и плача; потом он направился спать". Вот его способ переживать - сначала повторяющиеся действия, а потом регрессия.