В безнадежных и бессмысленных скитаниях своих Альберт Лихтенберг то и дело оказывался под влияниями феминного: реже - Анимы, чаще - смертоносной, удушающей или мертвой матери. Мужские составляющие психики в "Мусорном ветре" выглядят отвратительно и агрессивно - это наци всех сортов, памятник Гитлеру, полицейский, ужинающий человечиной. Разве что большевик-хлебороб, коммунисты, что "стали, как дети" да попытка самого Лихтенберга оплодотворить кровью землю выглядят достойно - но все это или плоды воображения, либо бессильно играющие пленники, либо умирающий.
Но вспомним - временами безобиднейший Альберт Лихтенберг способен на поступки агрессивные, отмеченные или сильным раздражением, или на холодные, инструментальные по своей природе убийственные действия. Каждый раз значимое для него действие повторяется (дважды, а самые важные действия - больше, чем два раза) и становится осознанным и более жестоким.
Он бы обошелся, не чувствуя совершенно, забыв о себе в своей необитаемой каменной вселенной. Но кто-то или что-то реагировать его заставляет; мир проявляет к нему насилие, просто существуя. Каждый раз, когда он вынужден совершить поступок, одного раза становится недостаточно. Первый поступок он совершает импульсивно, для самозащиты - а второй уже иначе, как будто бы он вынужден повторять уже сделанное прежде, потому что попал в почти такую же ситуацию. Вроде бы его вторые поступки - целенаправленные, делаются по собственному выбору, но остается впечатление, что он вынужден делать их, чтобы завершить неясную для него ситуацию. Это очень похоже на паттерн травматического повторения - но не бесконечный, а завершенный быстро и эффективно.
Например, дома Лихтенберга испугала жена - своей требовательностью, не исчерпанной еще сексуальностью, своим нытьем - и он ударил ее тростью, потому что она стала для него зверем, а назойливых зверей отгоняют именно так. "Он до гроба, навсегда останется человеком, физиком космических пространств, и пусть голод томит его желудок до самого сердца - он не пойдет выше горла, и жизнь его спрячется в пещеру головы". Зельда могла бы заразить его, и он не остался бы просто костяной головой физика - вот он и ударил, испугавшись поглощения и заявляя "зверю": я все еще человек, я все еще выше тебя!
Второй удар палкой был нанесен машине с табличкой, прославляющей (или рекламирующей) Гитлера- Лихтенберг бредил тогда, и этот бред в рассказе Платонова был правдой: за радиатором, в двигателе. томились заключенные тысячи рабочих сил, и физик ударил по радиатору. Третий удар - просто тычок в брюхо шоферу машины: как будто бы проверить, человек ли это.
Четвертый, самый важный удар, был нанесен монументу Гитлера. Но сначала была произнесена речь во вполне фашистском духе.
На кого же он похож? Вторым и третьим ударами - на самого известного странствующего рыцаря, на Дон Кихота, костяная герметичная голова физика космических пространств - тот же самый нелепый шлем. Бил он не женщину, а "животное", освобождал силы двигателя подобно тому, как Дон Кихот выпускал на свободу каторжников или бумажных кукол из бродячего театра. а тычок в пузо шоферу напоминает о том, как Рыцарь Печального образа пытался вызвать на поединок ручного льва и выгнать его из клетки; лев, как и шофер, от поединка отказался.
Но первый удар - по Зельде, и последний - по "верховному полутелу", - не настолько рыцарственны и однозначны. Вряд ли Рыцарь Печального образа ударил бы Дульсинею - а ведь он своими глазами видел, что они превращены в безобразных крестьянок. И не стал бы Дон Кихот произносить речь, восхваляющую великана, речь о согласии с ним, перед тем, как нанести удар. Первый удар - подл, второй - бессилен и бесполезен. В обоих есть грубая и бессмысленная жестокость, которую уже не оправдать только праведным гневом и слабостью бунтующего интеллигента.
Что происходит? Почему в бреду он действует благородно, а до и после бреда - непонятно? Обратим внимание: там, куда идет Лихтенберг, всегда появляется мусорный ветер. Он горяч и сух, он там, где толпы, он - перхоть, насыпавшаяся их головы Европы. Этот ветер раздражает крайне, занимает собою все пространство - сначала вне тела Лихтенберга, потом - вне его помойки и вне концлагеря. У мусорного ветра нет содержания - он может нести нужное и ненужное, всякие отходы и нужные вещи, пыль и даже слова. Там, где мусорный ветер, легко представить себе механизм из живых человеческих костей и металла. Он заполняет собою все пространство, и оно теряет границы. Еще опаснее то, что пространство мусорного ветра теряет структуру по горизонтали: в нем остаются только дерево и "верховное полутело Гитлер", предметы вертикальные.
Значит, мусорный ветер не производится ни только нацистами, ни только Лихтенбергом. Это, как называет подобные явления Н. Шварц-Салант [Шварц-Салант, Черная ночная рубашка: 7 - 11], феномен поля между ними. В книге о комплексе слияния "Черная ночная рубашка" он пишет, что именно таковы ощущения этого комплекса: мучительное раздражение, несвобода и крайний дискомфорт, появление массы хаотических содержаний. Поэтому так сильно желание Альберта, чтобы Зельда от него отстала наконец. И потому он ведет себя с монументом крайне двусмысленно, совершенно не замечая противоречия. Кто знает - может быть, он раньше стал националистом, сам того не осознавая: его Зельда - афганка, расово чуждая; он же все-таки немец.
Но комплекс слияния - это что-то вроде мути и волн, когда всплывает большая рыба. Мы можем ожидать, что проявятся не только символы интеграции коллективного сознания (автомобиль и памятник вполне еще живому Гитлеру), довольно отвратительные и фальшивые, но и феномены Самости.
Лихтенберг - младенец, и тяготеет он к материнским содержаниям; он боится, что они его поглотят, что он так и останется нерожденным. Но и рождаться в мусорный ветер он совершенно не готов. Тогда каковы могут быть феномены Самости, имеющие отношение именно к его состоянию?
Н. Шварц-Салант пишет [Шварц-Салант, Пограничная личность: 22]:
"Имманентная самость пограничной личности инкапсулирована в психотическом процессе. Следовательно (курсив Н. Ш.-С.), существенно то, что такой человек страдает от глубоко укорененного страха быть покинутым, не находя материальных или духовных идей освободиться от него. По этой причине терапевт (а в нашем случае - читатель, М. С.)должен обнаруживать психотические и искажающие действительность фантазии и противостоять им".
В рассказе сам Лихтенберг искал такие фантазии и противостоял им, но ошибкой его было то, что он искал чужие фантазии (толпы, нацистов), а свои собирался сохранить в неприкосновенности. Лихтенберг - глубокий шизоид, структура его личности пограничная, и тогда нам придется разыскивать следы Самости не в его психике. а в общем для него и Германии поле, в мусорном ветре.
Подобные образы Самости Н. Шварц-Салант [Шварц-Салант, Пограничная личность: 34; 40 - 43] описывает как Озириса в саркофаге (мертвую самость) или как Око Богини (самость убивающую):
"В египетском мифе Око Богини - символ архетипа Великой Матери на начальных стадиях творения - бродило по миру и разрушало все, что видело... Этот взгляд у пограничного пациента отщеплен и бессознателен".
Что ж, Альберт Лихтенберг одновременно и мертв, и убивает, что-то похожее в этом образе есть. Этот вариант мертвой и убийственной Самости мы видели вместе с ним, когда умирающая мать укачивала мертвых детей, и всем запрещалось закрыть глаза.
Но чувствуется, что для Лихтенберга нужен еще какой-то образ - тоже смертоносный и безумный, но куда более подвижный. Состояния персонажа очень быстро меняются и уходят без следа, потом появляются вновь; так бывает не только при психозах, но и при тяжелых соматических заболеваниях - тело помнит только актуальное состояние. Итак, нам нужен кто-то, прячущийся в мусорном ветре, поднимающий его; кто-то опасный и грубо-жестокий, появляющийся и исчезающий незаметно, неуловимо. Настолько незаметный и неуловимый, что не поняли, когда Лихтенберг убил конвойного офицера.
Вернемся к египетскому мифу. Озирис был убил Сетом, и как мститель за отца выступил его сын Гор, божество, относящееся к ясному, но жестокому сознанию. Сет вырвал Око Гора, но сам был им оскоплен [Шварц-Салант, Пограничная личность: 35]. Он, Сет, злобный брат Озириса, имеет облик вепря и появляется в облаке пустынной бури.
Но кому из них ближе Альберт Лихтенберг? Или архетипические влияния, связанные с образами этих божеств, склеены, спутаны и лишены границ? Внутри, в своей голове, в каменном саркофаге своем мертвой вселенной - конечно, Лихтенберг похож на Озириса. С тем лишь важным отличием, что сам голоден и не может никого накормить. Озирис и Гор в одном лице - это монумент Гитлеру: спаситель, кормилец, возлюбленный - но оскопленный, лишенный всей нижней половины тела. Он же - Сет, он появился в туче наци, в мусорном ветре улицы. Кто здесь воплощает порядок и кто - хаос? Свой порядок у нацистов, свой - в девятнадцатом веке Лихтенберга; о хаосе забыли оба, и он возбуждает толпу. И кто-то есть в этом хаосе рядом с Лихтенбергом и в нем самом.
Когда памятник воздвигли, что-то определилось: порядок - это он! Ликвидируя путаницу порядка и хаоса, Лихтенберг произнес речь, то ли ироничную, то ли безумную. Он как бы установил порядок - но себя объявил чуждым. Вепрь - враг и убийца состарившегося солнца [Грейвз, Мифы Древней Греции: 77 - 78]; нападение Лихтенберга на памятник - попытка реализации этого мифа: то ли убить старый порядок, то ли показать свое отношение к новому. Черный вепрь Сет выжигает лунное око Гора - и позволяет ему видеть только дневное, только правильное [Шварц-Салант, Пограничная личность: 43;Кэмпбелл: 585]; этого Лихтенбергу сделать не удалось.
В Шумере и Вавилонии был известен бог Нинурта, его считали божеством свиней, их лунных клыков. Судя по рисункам на печатях, двухвостый вепрь связан с Таммузом-Адонисом и с его деревом - как убийца или как жертва [Кэмпбелл: 600]. На как из древа вырастает из постамента бронзовый Гитлер - но у него нет гениталий, чтобы вепрь мог повредить их, Гитлер-кастрат защищен надежно. Может быть, Лихтенберх не просто нападает на незрелую мысль-фюрера, но еще и на себя - вечного ребенка-возлюбленного, убегающего сейчас от своей безумной матери Кибелы - в облике его жены, опустившейся восточной женщины - Зельды. Поскольку у памятника Гитлеру нет гениталий, а сам Лихтенберг уже оказался в роли юного Адониса-Таммуза, то миф воплотится своим чередом - мифу не важно, кто тут объект и кто субъект.. Его самого оскопят нацисты, свиноподобная толпа.
В египетском мифе Сет связан с превращение пространства в хаос, потому что он владеет пыльной бурей.
Еще яснее эта функция вепря - уничтожать структуры пространства - видна в ирландском сказании "Килхух и Олвен, или Турх Труит" [Кельтские мифы: 131 - 134]. Зачин этого сказания таков. К королю Артуру приходит его кузен Килхух, воспитанный в безвестности. Король Артур должен сосватать ему Олвен, дочь короля преисподней Аспатадена Пенкаура. Подземный король загадывает героям целый квест, где последующее задание не может быть начато до успешного окончания предыдущего. Одно из требований Аспатадена Пенкаура таково:
" - На всей земле не найти гребня, бритвы и ножниц, которыми можно паривести в порядок мои волосы, такие они густые, кроме гребня, бритвы и ножниц, что находятся за ушами Турха Труита, сына короля Тареда. Но он не отдаст их ни по доброй воле, ни по принуждению".
В отношении к рассказу "Мусорный ветер" волшебные артефакты нас не интересуют, нам важнее сам Турх Труит, сын Тареда. Он был королем, но превращен в вепря за свои грехи; человеческие речь и разум он при этом сохранил. Этот вепрь, что важно, был непобедим и неуловим.
"Со всех сторон спустили на вепря псов, но целый день до вечера не могли ирландцы одолеть Труита, который к тому времени опустошил пятую часть Ирландии... На третий день Артур сам вышел сразиться с вепрем, и девять дней и девять ночей продолжалась битва, но даже ни один поросенок не попал под горячую руку...
Артур послал Гухрира Гвалстаута Иайнойта поговорить с вепрем, и Гухрир Гвалстаут Иайнойт, приняв обличие птицы, уселся над логовищем Труита, где тот прятался со своими семью поросятами. Попросил Гвалстаут Иайнойт:
- Именем Того, Кто обратил тебя в вепря, молю тебя, сам ответь Артуру, а не хочешь, пошли ему кого-нибудь из своих сыновей.
Не смолчал Григин Гурих Эрайнт ( на серебряную проволоку была похожа его щетина,и, шел ли он по лесу, шел ли по полю, нигде он не мог укрыться от чужих глаз из-за серебряного сверкания.
Ответил он так:
- Именем Того, Кто обратил нас в вепрей, я отказываю тебе, ибо не желаю говорить с Артуром. Неужели мало выпало нам страданий, чтобы и он тоже пошел на нас войной?
- Я так тебе скажу: Артуру нужны гребень, бритва и ножницы, которые прячет за ушами Турх Труит.
Сказал Григин:
- Хоть умри Артур, не получит он ничего. Завтра же, едва наступит утро, мы пойдем в земли Артуровы, и Артур еще пожалеет об этом".
Этот довольно длинный отрывок интересен в первую очередь способом общения с вепрем Турхом. Приближенный Артура превращается в птицу и садится над логовом: так он оказывается в безопасности, потому что Турх несокрушим. Превращение в птицу означает и то, что взаимодействие с таким содержанием, неуловимым, динамичным и крайне опасным нужно вести не в обыденной реальности, а в процессе активного воображения. Проще говоря, надо вообразить себе мусорный ветер в виде вепря, а потом уж разговаривать с ним. Второй важный элемент - сам Турх на контакт не идет. Отвечает его сын, который не может не быть незамеченным. Это смертоносное содержание Самости, видимо, благодаря воображению, становится очень навязчивым и упрямым - и в то же время невидимкой.
Бритва, гребень и ножницы - то, что оставляет Турха превращенным человеком и королем. Этого отдать невозможно (уход за волосами королей очень важен, прическа во многом делает короля). Турх сын Тареда хранит их в единственном надежном месте - за ушами. За ухом чешут, там скапливается грязь, там что-то прячут - это место интимное. Вот почему так странно Альберта Лихтенберга "лишили обоих ушей" - его тело стало полностью раскрытым и беззащитным, там теперь ничего не спрятать...
"... На другой день Артуру стало известно, что Турх Труит идет по его земле и уничтожает все живое на своем пути..., успев до прихода Артура убить все живое в Абер Глетиве.
Завидев Артура, Турх Труит поспешил в Преселай, и Артуру с его воинами пришлось догонять его... Оттуда Турх Труит бежал в Глин Асти, где собаки потеряли его след".
Неуловимым и уничтожающим все на своем пути оказался Турх Труит, сын Тареда. Такая смертоносность, очень плохо уловимая, чисто умственная, была и в Лихтенберге. Не зря он мысленно превратил жену в животное, ударил и отверг ее. Еще раньше он превращал Космос в безжизненное каменное пространство, а человечество - в одиночку, чье существование лишено смысла в этом космосе.
Напав на памятник Гитлеру, в роли Сета, вепря пустыни, оказался Лихтенберг. Он должен был сохранить личность, хотя бы и мифическую, как Сет/Озирис. И напасть тоже на личность, а не на силу, воплощенную толпой. Уподобиться невидимой стихии, Турху, он еще не готов - это значило бы принять мусорный ветер и свою долю ответственности за него; найти убийцу в одеянии этого вездесущего ветра.
Все, что в сказке или мифе делается символически, в произведениях А. Платонова воплощается в непосредственной реальности: раз физик стал Сетом и Адонисом, с ним и поступили как с домашним боровком - охолостили и поместили в ящик с отбросами, как на откорм. Утрата слуха в левой половине головы может как-то соотнестись с потерей Гором левого, лунного глаза, но эта связь натянута, а дефект слуха не появляется в повествовании.
И, не принимая того, что относится к образу Турха, даже не думая об этом, Лихтенберг сам уподобится этому загнанному вепрю - будет скрываться, спать в логове под деревом, станет невидимкой - но это будет уже в концлагере.
Но не зря ел вепрь-Лихтенберг, не зря он прятался. Пришло время не бежать от поглотившей его женщины, а спасать ее. В индуистском мифе [Кэмпбелл: 604 - 607] Вишну, великий сновидец, спас Землю, вытащил ее из-под воды великого потопа. Вепрь вырос гигантским и прекрасным, а когда достиг нужного размера, нырнул в космический океан. Во время его погружения Богиня Земля видела и восславляла его, склонилась почтительно на дне. Он опустился к ней, поднял ее клыками и вынес на поверхность.
Лихтенберг спас Гедвигу Вотман какой-то сторонней силой, что действовала словно бы через него. Просто столкнул в ров конвойного. Вторую женщину он пытался накормить своим мясом. Но зачем ему это, для чего он их спасал? Миф о спасении земли мог отразиться в его смерти, когда он старался напоить ее кровью...
Но в целом оба спасения, успешное и бессмысленное - это вариант мифа о вепре Вишну шиворот-навыворот. Мир Лихтенберга сух, его космос мертв, и он знает, что мусорный ветер не может проникнуть сквозь одежду и кожу Гедвиги Вотман. Он даже не думает о том, что Гедвигу или безымянную мать мертвых нужно куда-то унести, увести. Для него нет такого места в мире, куда бы он мог проводить их. Гедвига Вотман сама убежала, мать мертвых сама умерла. Их жизнь и смерть его не касаются, как спасителя его просто не замечают.
Вот и оказывается вместо спасителя-вепря рядом с женщинами просто боровок, не мифический, а обыкновенный. Он удачно толкнул офицера в ров и убил. Это не кажется страшным. Но вот его помощь матери мертвых детей, когда он сам обращался с собою как с тушей, просто ужасна. И игрива, немного смешна; приходит в голову анекдот о трехногом поросенке: "а зачем мне из-за одной котлетки целого боровка колоть?"
Есть ли в мифах следы таких жертвоприношений?
Да. На Фесмофории жрицы сбрасывали в скальные расщелины сосновые ветви и свинину, заменяли все это на следующий год. Жертва символизировала падение самой Персефоны в Аид, но свинья много значила и Для Деметры: как ее верховое животное и как вредитель посевов [Кэмпбелл: 587 - 591]. В подобный ров могли отправиться Альберт Лихтенберг и Гедвига Вотман. И в мифе, и в произведениях Платонова есть очень архаичный признак: персонажи взаимозаменяемы. Поэтому сама жертва с легкостью заживо похоронила палача, превратила его в гибрид сломанного металла машины и человеческих костей.
Но все европейские и египетские мифы, кроме самых древних, покидают Альберта Лихтенберга, не подходят тому, что он делает; ассоциации становятся все более отдаленными и натянутыми. Но существует очень архаичная ритуальная практика выращивания и жертвоприношения свиней на о. Малекула в Океании; "сын кабана" Кама-пуаа на Гавайях какое-то время был любовником богини подземного вулканического огня [Кэмпбелл: 569]. В Океании свинья - чудесное, приехавшее откуда-то животное, и ее используют как денежную единицу и животное для жертвоприношений [Кэмпбелл: 569]:
"...клыкастый вепрь является важнейшим жертвенным животным в обрядах мужских тайных обществ всей Меланезии и что эти жертвоприношения связаны с традицией загадок загробного мира, куда усопший попадает только благодаря своему духовному отождествлению с выращенным специально для ритуала клыкастым кабаном - его "мертвой свиньей", которая, замещая самого человека, приносится в жертву богине-хранительнице огненных ворот".
А что же Лихтенберг? Он никогда не принадлежал ни к чему - все подобия мужских союзов в "Мусорном ветре" кажутся отдаленными и не слишком серьезными: наци позабавились с ним, искалечили и бросили, а коммунисты держали при себе в качестве ребенка или щенка. В "Мусорном ветре" женщины производят куда более серьезное впечатление, и сепарироваться от них трудно.
Итак, Лихтенберг не принадлежит к сообществам мужчин - принципиально; в конце концов он перестает физически быть мужчиной и не жалеет об этом, не замечает. Он, и это важно, не идентифицируется со свиньей, а в какой-то степени является ею, живет жизнью тощего борова на откорме.
На Малекуле мальчик выращивает первую свою свинью, привязывается к ней и сам приносит ее в жертву: это необходимо для преодоления тесной эмоциональной связи с матерью - сначала привязанность переносится на свинью, а потом ее жертвуют. И мальчик входит в сообщество мужчин. Последующие свиньи отращивают клыки, полукольцами, кольцами и даже двойными-тройными кольцами и накапливают сакральную силу. Когда эта сила приходит в соответствие с силами хозяина, очередную свинью приносят в жертву, и тогда она для мужчины "начинает отождествляться... с пожирающей силой Духа-Хранителя, который поглощает души во время их перехода в загробный мир". Кроме первопредков, кабан хранит связь с Пожирающей Матерью, Матерью Ночи. Приносящий такую свинью в жертву магически поглощает все ее потенциальное бессмертие, все ее накопленные сакральные силы и становится все более мужчиной, для которого возможна загробная жизнь. Жрец, приносящий в жертву свиней, в некоторых местах надевает женский ритуальный передник [Кэмпбелл: 574 - 581].
Такой жертвенный кабан своим существованием поддерживает равновесие между Мужчиной и Матерью, жизнью и смертью.
А Лихтенберг? Его забота о голодной матери? Да, он оказывается кормильцем женщины, в его глазах она выглядит уже как труп. Он играет по ее правилам, варит семейный ужин. Весь этот эпизод похож не на удачный брак с божеством, а на сказку о Бабе-Яге и ее жертвах. Только тут послушный ребенок не спасается, даже не лезет на лопату, а сам превращает себя в мясо и разделывает.
Последнее жертвоприношение Лихтенберга, когда он пропитывает кровью землю, по сравнению в прежними его поступками выглядит совершенно адекватно - это жертвоприношение, попытка оживить мать. но не конкретную умирающую женщину (в произведениях Платонова матери часто умирают), а Мать всеобщую, саму Матерь-Землю. Он больше не мыслит как рационалист, не манипулирует в уме и в реальности вещами, как младенец. Умирая, он думает и чувствует, пребывая в уже в мифе.
Но, наверное, и миф его не нужен, бесполезен - Платонов пишет, что кровь просачивается не очень далеко. Какие чувства заставляют его совершить жертву - мы не знаем точно. Такой мотив - излияние крови в землю - упоминается не так часто. В первую очередь приходит на ум студент Хароузек, нелюбимый сын персонаж романа "Голем" [Майринк: http://lib.ru/INPROZ//MAJRINK/golem_new.txt]: умирая от чахотки сам, он перерезал вены и выпустил кровь в могилу ненавистного отца. Что это было? Невыносимое сочетание вины и ненависти? Может быть - но еще и безнадежности, беспомощности. Как и Хароузек, так и Альберт Лихтенберг вскармливают мертвых и не дождутся от них любви.
Земля же "Мусорного ветра" непроницаема. Она - всего лишь плоскость, и никакого возлюбленного вглубь не пропустит, да и нет у нее никакой особой глубины. Она не глубже могилы или помойки, и лежат на дне рвов механизмы и кости. Такая земля точно отмерена только на погребение. Никакого воскрешения и обновления в такой земле не будет, так что шизоидный страх глубокой регрессии: "Если я углублюсь в нее, то исчезну" в мире А. Платонова вполне оправдан. В этом мире нет отдельной психологической составляющей: все - предметы. И поэтому страх регрессии - не иллюзия, а самый настоящий страх смерти. Нужно держаться и бодрствовать, а не то умрешь.
Что ж, чем больше пытаться выловить мифического вепря в мусорном ветре, тем хуже это получается. Пока речь идет о губительности, неуловимости, бурях и уничтожении всего живого, мифы идут навстречу этой книге и ее главному герою.
Но, стоит лишь помыслить о том, а возможен ли контакт между этим содержанием Самости и Лихтенбергом, и мифы начинают разрушаться. Он предан материнскому смертоносному комплексу, а Самость для него оказалась хоть и сильной, маскулинной, неудержимой - но совершенно обезличенной, опасной и отвергаемой. По сути, он боится мусорного ветра так же, как и Матери - поглотит и не даст родиться. Ему проще исчезнуть, чем что-то живое и сильное в мусорном ветре найти. Он ошибся и с выбором противника - это не Гитлер, а сам Мусорный ветер.