Семкова Мария Петровна : другие произведения.

15. Николай Ставрогин и его адепты

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Работа об отношениях мужчин, которые формирует их Анимус.

   Читая Юнга и юнгианцев, мы как само собой разумеющееся узнаем, что у мужчины есть Анима, а у женщины Анимус. Однако среди самих юнгианских аналитиков эти архетипические фигуры вызывают массу споров. Дело в том, что Анима и Анимус не образуют пары полярностей (сигизии), подобных парам "Мать - Дитя", "Старец - Юноша". В те времена, когда Юнг разрабатывал концепции Анимы и Анимуса, пол и гендер считались идентичными, поэтому на том уровне представлений можно было считать автоматически Я мужчины мужским, Я женщины - женским, а черты противоположного пола в психике можно было приписать Аниме или Анимусу. К настоящему времени ряд юнгианских аналитиков не согласны с классическим представлениями об Аниме и Анимусе. Цитирую работу Верены Каст "Анима/анимус" (материал сайта "Юнгланд"):
  
   "Хиллман (1985), исследуя концепцию анимы, пытается разобраться в различных аспектах этой идеи. Он отвергает понятие контрасексуальности и критикует порождаемые идеей анимы дихотомии, такие как сознание - бессознательное, персона - анима, анима - анимус, потому что, если рассматривать с этой точки зрения, анима является только частью  "тандема" и не имеет прав на самостоятельное существование. То есть если мужчина идентифицирован с очень мужской персоной, у него в качестве компенсации сильная анима.  
   Причина того, что, по мнению Хиллмана, аниму видят частью пары, заключается в ее связи с сигизией - женско-мужской божественной парой. Эта внутренне присущая полярность приводит к выводу, что анима  и анимус запускают друг друга. Душа и дух вызывают друг друга: если мы в контакте с анимой, то мы также в контакте с анимусом.  Он рассматривал психический опыт сигизии в качестве духовно-психического вдохновения. Комментируя юнговское определение анимы как архетипа фемининного и архетипа "самой жизни", Хиллман (1985) приходит к выводу, что эти архетипы одинаково важны и для мужчин, и для женщин. Он отвергает идею гендерной специфичности архетипа. Он также указывает на тот факт, что в клинической работе у женщин обнаруживаются образы анимы, а также эмоции, связанные с действием анимы.
   Самуэлз (1989) считает, что не существует фемининного принципа. Он считает, что дифференциация на фемининную и маскулинную психологию происходит из-за культуры и общества. Хиллман и Самуэлз отрицают идею контрасексуальности, но принимают архетипические аспекты анимы и анимуса.
   Гордон (1993) заявила, что анимой обладают и мужчины, и женщины. Она видела разницу в отношениях с анимой: мужчины взаимодействуют с ней через проекции на женщин, а женщины - через идентификацию с ней. Гордон также отмечала, что анима отличается от женщин и критиковала путаницу у Юнга и некоторых его последователей, которые считали женщину и аниму взаимозаменяемыми.  Она видела в аниме архетипическое, культуральное и коллективное влияние. Она различала мать и аниму, говоря, что мать имеет элементарный характер, а анима - трансформативный. Здесь она ссылалась на концепцию Ноймана, а также на мифы и сказки, где анима уводила героя в мир подальше от матери, а мать пыталась удержать его дома.
   Янг-Айзендрат и Видеман (1987) в книге "Женский авторитет: развитие женщин через психотерапию"  обсуждают путь развития анимуса, в котором женщины должны справиться с дефицитарной моделью фемининности и интернализированным чувством женской неполноценности. Книга богата клиническими примерами, авторы предлагают модели психотерапии для работы с женским комплексом анимуса.  По их  мнению, межличностные отношения важны для развития личности. Эта модель развития анимуса для построения женской Самости очень интересна. И должны быть проведены дальнейшие исследования в этой области.
   Гигерих (1994) обсуждает положения теории анимуса в юнгианской психологии. Он отмечает недостаток интереса к этому аспекту теории. Анимус имеет негативную коннотацию, как будто был изобретен механически в качестве противоположности анимы. Он заключает, что эта концепция анимуса сама появилась из негативного анимуса и, следовательно, сомнительно, могут ли женщины вообще развивать качества анимуса. Он сомневается даже в существовании такой вещи, как анимус, заявляя, что психологические термины должны производиться феноменологией души. Гигерих связывает анимус с мышлением  и считает, что эту концепцию еще необходимо разработать в юнгианской психологии. В моей собственной работе (Каст, 1984) исследовалась идея сигизии, анимы и анимуса в виде пары".
  
   Можно предположить, что в более традиционных работах образы Анимуса мужчины интерпретировались как родительские фигуры, феномены Тени или Персоны, Мудрого Старца или Божественного Ребенка.
   Для анализа образа Анимуса мужчины подходит не любой литературный источник. Сказки первобытных народов и большинство волшебных сказок традиционно патриархальны, речь в них идет обычно об инициации мужчины либо о героическом пути его индивидуации - и противостоят герою отцовские или теневые образы. Авторские сказки, в которых речь идет о персонажах вроде бы архетипических, могут быть сильно искажены. Поэтому я выбираю реалистическое, псхологическое художественное произведение, автор которого создавал символы неосознанно, подмечая типические (и в то же время очень индивидуальные) характеры, проявляющие себя во время распада старых традиций - "Бесы" Ф. М. Достоевского.
   "Бесы" были задуманы как сатира - но форма романа при этом вполне реалистическая. А там, где форма и жанр не совсем конгруэнтны, возникают эффекты абсурда, а то и вмешиваются влияния мифов. Поэтому роман "Бесы" кажется весьма перспективным источником для интерпретации.
   К образу Анимуса (и мужчин, и женщин) в "Бесах" имеет центральный его персонаж - Николай Ставрогин. Почему именно он?
  
   Таинственный Незнакомец
   В своем исследовании Верена Каст [1] пишет: "к фигурам анимы и анимуса (в сновидениях - М. С.) в строгом смысле  относятся только таинственные незнакомцы...". Именно так в городке появляется Ставрогин:
  
   "...Он возобновил такие знакомства, о которых она (его мать)и мечтать уже не могла, и везде был принят с большим удовольствием. Но очень скоро начали доходить к Варваре Петровне (его матери) довольно странные слухи: молодой человек как-то безумно и вдруг закутил. Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично. Что-то даже слишком уж откровенно грязное было в этом деле. Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер, привязывается и оскорбляет из удовольствия оскорбить. Варвара Петровна волновалась и тосковала. Степан Трофимович уверял ее, что это только первые, буйные порывы слишком богатой организации, что море уляжется и что все это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом, Пойнсом и мистрис Квикли, описанную у Шекспира. Варвара Петровна на этот раз не крикнула: "вздор, вздор!" как повадилась в последнее время покрикивать очень часто на Степана Трофимовича, а напротив очень прислушалась, велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира и с чрезвычайным вниманием прочла бессмертную хронику. Но хроника ее не успокоила, да и сходства она не так много нашла. Она лихорадочно ждала ответов на несколько своих писем. Ответы не замедлили; скоро было получено роковое известие, что принц Гарри имел почти разом две дуэли, кругом был виноват в обеих, убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил и, вследствие таковых деяний, был отдан под суд" .
  
   Обратим внимание: его поведение полярно, противоречиво, мотивы его жестокости непонятны. Появление Ставрогина предваряют слухи, о нем создают легенды. Общественное внимание притянуто к нему как бы насильственно. Возникают ассоциации с принцем, но и это сравнение ничего не объясняет. Рассказы о контрастах его поведения и беспричинной его жестокости, известные лишь из чужих уст, создают образ, выходящий за рамки человеческого, и неизвестно, насколько выходящий. Пока непонятно, чего от него ждать, но готовность проецировать на него коллективные содержания уже есть, не достает лишь определенности - что именно проецировать? Так до конца романа общество и его рупор, рассказчик, останутся в недоумении, проецируя на него то содержания Тени, то аристократической Персоны. Отсюда и стиль рассказчика - почти детективный, дразнящий, описывающий похождения Ставрогина подчеркнуто "извне", без попыток эмпатии или понимания.
  
   Тень или Персона? Персона или Тень?
   Нуминозное может переживаться как священное и отвратительное одновременно, вызывать трепет и отталкивание. Рассказчик, впервые увидев Ставрогина, описывает подобное впечатление.
   "Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти и, признаюсь, поразил меня. Я ждал встретить какого-нибудь грязного оборванца, испитого от разврата и отдающего водкой".
   Проекция на него теневых содержаний вроде бы становится невозможной.
  
   "Напротив, это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только господин, привыкший к самому утонченному благообразию".
   Зато становится возможной проекция содержаний Персоны.
  
   "Не я один был удивлен: удивлялся и весь город, которому конечно была уже известна вся биография г. Ставрогина и даже с такими подробностями, что невозможно было представить, откуда они могли получиться и, что всего удивительнее, из которых половина оказалась верною".
   Проекции множатся и отчасти оправдываются.
  
   "Все наши дамы были без ума от нового гостя. Они резко разделились на две стороны, - в одной обожали его, а в другой ненавидели до кровомщения; но без ума были и те и другие. Одних особенно прельщало, что на душе его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна; другим положительно нравилось, что он убийца".
   Мнения о нем дам - проекции содержаний Анимуса, которые уже готовы, культурно заданы: Анимус влияет на их суждения, и дамы становятся категоричными; кроме того, образ Ставрогина расщепляется, резко поляризуются содержания позитивного и негативного Анимуса.
  
   "Оказалось тоже, что он был весьма порядочно образован; даже с некоторыми познаниями. Познаний конечно не много требовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и о насущных, весьма интересных темах и, что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию. Упомяну как странность: все у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайно рассудительным человеком. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен как у нас никто. Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались".
   В восприятиях большинства мужчин преобладают содержания Персоны.
  
   "Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, - казалось бы писанный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску...".
   Вот комбинация притяжения, восхищения и отвращения, которая часто возникает при контакте с нуминозными содержаниями;
  
   "... впрочем многое говорили, между прочим и о чрезвычайной телесной его силе. Росту он был почти высокого. Варвара Петровна смотрела на него с гордостию, но постоянно с беспокойством. Он прожил у нас с полгода - вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и с неуклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет. Губернатору, по отцу, он был сродни и в доме его принят как близкий родственник. Но прошло несколько месяцев, и вдруг зверь показал свои когти".
   Опять подчеркивается контрастность его поведения, и в конце концов возникает образ "зверя": на Ставрогина проецируются уже надчеловеческие содержания - единства животного и божества.
  
   В то время как восприятие женщин уже готово и находится под влиянием Анимуса, восприятие мужчин лишь формируется - поведение Ставрогина не дает оснований проецировать на содержания только Тени или только Персоны. Большинство воспринимающих будет колебаться и дальше, и образ Ставрогина останется для них по-прежнему неопределенным, подобным маятнику, и их чувства будут резко меняться - от восхищения к отвращению и ненависти и обратно - пока рассказчик согласен быть лишь голосом тамошнего общества.
   Однако для Кириллова, Шатова и Петруши Верховенского Ставрогин значит гораздо больше. Снова цитирую Верену Каст:
   "... к фигурам анимы и анимуса (в сновидениях - М. С.) в строгом смысле  относятся только таинственные незнакомцы и Мудрые Старцы". Итак, в первом приближении это Учитель.
  
   Учитель Кириллова
   Ученик, превзошедший учителя
   Вспомним, что Анимус женщины "отвечает" за ее мнения (при незрелом Анимусе крайне категоричные), связь с архетипами Духа и Самости, за воодушевление ее в социально значимой или творческой деятельности. В романе первым появляется Кириллов, который настолько вжился в идею, подброшенную ему Ставрогиным, что живет ею и готов ради нее умереть. Вот отрывок диалога Кириллова с рассказчиком.
  
   " - Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? - спросил я.
   Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.
   - Я... я еще мало знаю... два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая тоже очень большая.
   - Какая же маленькая-то?
   - Боль.
   - Боль? Неужто это так важно... в этом случае?
   - Самое первое. Есть два рода: те, которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там все равно... те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка - те много думают.
   - Да разве есть такие, что с рассудка?
   - Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много; все.
   - Ну уж и все?
   Он промолчал.
   - Да разве нет способов умирать без боли?
   - Представьте, - остановился он предо мною, - представьте камень такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову - будет вам больно?
   - Камень с дом? Конечно, страшно.
   - Я не про страх; будет больно?
   - Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.
   - А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.
   - Ну, а вторая причина, большая-то?
   - Тот свет.
   - То-есть наказание?
   - Это все равно. Тот свет; один тот свет.
   - Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?
   Опять он промолчал.
   - Вы, может быть, по себе судите?
   - Всякий не может судить как по себе, - проговорил он покраснев. - Вся свобода будет тогда, когда будет все равно жить или не жить. Вот всему цель.
   - Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?
   - Никто, - произнес он решительно.
   - Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, -
   заметил я, - и так природа велела.
   - Это подло и тут весь обман! - глаза его засверкали. - Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.
   - Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?
   - Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое... Тогда историю будут делить на две части: от Гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения бога до...
   - До гориллы?
   - ...До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
   - Если будет все равно жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет.
   - Это все равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.
   - Самоубийц миллионы были.
   - Но все не затем, все со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет.
   - Не успеет, может быть, - заметил я.
   - Это все равно, - ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с презрением. - Мне жаль, что вы как будто смеетесь, - прибавил он через полминуты.
   - А мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо говорите.
   - Давеча? Давеча было смешно, - ответил он с улыбкой; - я не люблю бранить и никогда не смеюсь, - прибавил он грустно".
  
   Кириллов не говорит о происхождении его идеи, она для него существует бесспорно, это истина. Это истина, которую нужно доказать собственным самоубийством. Он производит впечатление инструмента этой идеи, он одержим ею. Идея для него настолько действенна, что выходит за границы царства идей и способна изменить физическую реальность человека. В отличие от дам, вещающих свои мнения и придирки, Кириллов последовательно разрабатывает идею и осознанно принимает ее последствия.
  
  
   Посредником эго Кириллова и Самости был Николай Ставрогин. Вот диалог Кириллова и Ставрогина.
  
   " - Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
   - Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
   - Вы надеетесь дойти до такой минуты?
   - Да.
   - Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. - В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет.
   - Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.
   - Куда ж его спрячут?
   - Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
   - Старые философские места, одни и те же с начала веков, - с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
   - Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! - подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа.
   - Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
   - Да, очень счастлив, - ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.
   - Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
   - Гм... я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист?
   - Видал.
   - Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
   - Это что же, аллегория?
   - Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Все хорошо.
   - Все?
   - Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется - все хорошо. Я вдруг открыл.
   - А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо?
   - Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!
   - Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
   - На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда, ночью.
   - По какому же поводу?
   - Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы остановил, было тридцать семь минут третьего.
   - В эмблему того, что время должно остановиться?
   Кириллов промолчал.
   - Они нехороши, - начал он вдруг опять, - потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
   - Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?
   - Я хорош.
   - С этим я впрочем согласен, - нахмуренно пробормотал Ставрогин.
   - Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
   - Кто учил, того распяли.
   - Он придет, и имя ему человекобог.
   - Богочеловек?
   - Человекобог, в этом разница.
   - Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
   - Да, это я зажег.
   - Уверовали?
   - Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда, - пробормотал Кириллов.
   - А сами еще не молитесь?
   - Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет.
   Глаза его опять загорелись. Он все смотрел прямо на Ставрогина, взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но насмешки в его взгляде не было".
  
   Благодаря идее он обретает величие, способность оставаться добрым при моральной индифферентности и невероятную независимость. Налицо инфляция. Этот образ Человекобога, Антропоса - феномен Самости. Однако достижение такого состояния возможно лишь ценой добровольной смерти. Здесь мы могли бы говорить о проекции Самости на самоубийство, которую описывает Дж. Хиллмен в работе "Самоубийство и душа"; или, точнее, на того, кто смеет причинить смерть самому себе и обрести власть над нею.
   При чем же здесь Ставрогин? Кириллов не называет его автором идеи - он говорит лишь, что любил Ставрогина. Однако нарциссические гордыня и одиночество, тяготение к смерти и величию - черты самого Ставрогина, преломившиеся в мечтах Кириллова о Человекобоге. Кириллов становится всепринимающим, "широким" и неосознанно тщеславным, разделяя эти качества со Ставрогиным. В дальнейшем эти проекции отпадают (о влиянии Ставрогина на Кириллова говорит Шатов, но не сам Кириллов, это отчасти проекция Шатова), и теперь идея существует сама, требуя для своего воплощения решимости Кириллова. Ставрогин остается лишь посредником, тем, кто внушил идею - это одна их функций Анимуса.
   Становление этой идеи замешано на скорби о Христе, точно так же, каким все, вовлеченном в смертоносную обыденность жизни и отдавшему свою жизнь за ложь. Подобно Христу должен действовать сам Кириллов - "заявить свою волю" и вырвать у отсутствующего Бога право на смерть, отменив тем самым необходимость самоубийства для остальных. Отчасти за ложь отдаст свою жизнь и сам Кириллов - Петруша Верховенский уговорит его написать фальшивое признание в убийстве Шатова. Свобода Кириллова останется иллюзией - до самого конца П. Верховенский сохранит влияние на него, а Кириллов будет исполнять то, чего от него надо, доказывая противнику его низость и ничтожество. Зависимость от мужского Анимуса, склонность проецировать его содержания (а в светском обиходе нет способов правильного проецирования этих влияний) останется с Кирилловым навсегда, подтолкнет его к смерти; может быть, притязания его на всемогущество (победу над страхом смерти) до поры до времени были очень успешной компенсацией. Но и эта компенсирующая идея были приписана Ставрогину (в черновиках романа Ставрогин брезгливо отказывается от авторства); образ Учителя и компесаторная идея слились в один образ, Кириллов не смог окончательно присвоить его, не смог увидеть, что проекции-то его собственные, и его смерть оказалась такой же странной, как и его идея - в ней совпало стремление к бунту и автономии и почти автоматическое послушание интригану Верховенскому.
   Ставрогин оказывается тем, кто перекрывает путь к Самости, его мировоззрение и поведение заставляют чувствовать иллюзорность и Я, и "идеи". Кириллов понимает это. Он считает, что "Ставрогина самого съела идея. Когда он верует, то не верует, что он верует. Когда не верует, то не верует, что он не верует". Неразрешимость этого парадокса подталкивает Кириллова к решительным действиям. Ему предназначена роль того ученика, что превзойдет своего учителя.
  
   Учитель Шатова. Чудесный противник
   Шатов больше говорит о чувствах. Диалог Шатова и Ставрогина очень большой, эмоциональный, противоречивый и путаный, что потребует комментариев в ходе текста.
   " - Оставим это... об этом после, подождите говорить; будем о главном, о главном: я вас ждал два года.
   - Да?
   - Я вас слишком давно ждал, я беспрерывно думал о вас. Вы единый человек, который бы мог... Я еще из Америки вам писал об этом.
   - Я очень помню ваше длинное письмо.
   - Длинное чтобы быть прочитанным? Согласен; шесть почтовых листов. Молчите, молчите! Скажите: можете вы уделить мне еще десять минут, но теперь же, сейчас же... Я слишком долго вас ждал!
   - Извольте, уделю полчаса, но только не более, если это для вас возможно[...]".
  
   Шатов вызывает Ставрогина на разговор о вере, инициатива и власть сначала у него. Тот демонстрирует скуку, явно не уклоняясь, а потом ставит временные границы, и власть переходит к нему.
   "- Я уважения прошу к себе, требую! - кричал Шатов, - не к моей личности, - к чорту ее, - а к другому, на это только время, для нескольких слов... Мы два существа и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни голосом человеческим".
  
   Шатов становится высокопарным; он вроде бы претендует на равенство, его тон не оставляет Ставрогину выбор: проецируя собственное высокомерие на Ставрогина, он запускает механизм проективной идентификации.
   "Я не для себя, а для вас. Понимаете ли, что вы должны простить мне этот удар по лицу уже по тому одному, что я дал вам случай познать при этом вашу беспредельную силу... Опять вы улыбаетесь вашею брезгливою светскою улыбкой. О, когда вы поймете меня! Прочь барича! Поймите же, что я этого требую, требую, иначе не хочу говорить, не стану ни за что!"
  
   Шатов теряет (или не имеет и раньше) границы Я и ведет себя со Ставрогиным как с собственной частью.
   Исступление его доходило до бреду; Николай Всеволодович нахмурился и как бы стал осторожнее...
   " - Знаете ли вы, - начал он (Шатов) почти грозно, принагнувшись вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою (очевидно не примечая этого сам), - знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ "богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова... Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?".
  
   Итак, проповедь. Шатов вещает, что говорит об инфляции. Проявляется символика Самости - единство народа и его Бога.
   "- По вашему приему я необходимо должен заключить, и, кажется, как можно скорее, что это народ русский...
   - И вы уже смеетесь, о, племя! - рванулся было Шатов.
   - Успокойтесь, прошу вас; напротив, я именно ждал чего-нибудь в этом роде".
  
   Ставрогин действительно становится высокомерным - видимо, в их диалоге запускается механизм проективной идентификации. Со Ставрогиным происходит то же, что и с его учениками: сейчас его захватывают чужие чувства (чувство - его слабое место). Он сам на время становится одержимым и ведет себя высокомерно и брезгливо. Кажется, в отношениях, которые "курирует" мужской Анимус, такая одержимость - явление частое и необходимое; ученик следует за учителем и заставляет того вести себя соответственно.
  
   " - Ждали в этом роде? А самому вам не знакомы эти слова?".
   Он возвращает мысль Ставрогина обратно ее автору. Шатов чувствует, что проективная идентификация, запущенная им, сработала. Теперь он навязывает Ставрогину само ядро идеи народа-богоносца; при этом ни мы, ни Ставрогин, ни Шатов не знаем, кому она изначально принадлежала. Вероятно, юные спорщики просто наткнулись на нее, и она когда-то ими завладев. У. Бион пишет, что мысли ищут того, кто придал бы им форму, мог бы их помыслить - а с архетипическими содержаниями так бывает сплошь и рядом.
   Второй раз мы видим, что "идея" имеет самое явное отношение к божественности, всемогуществу (личности или народа); Бог используется как нарциссическое расширение: для подтверждения исключительности того, кто этой идее следует. Если бы и всемогущество проецировалось на Николая Ставрогина, то Шатов и Кириллов оказались бы психотиками - а в отношениях, завязанных на влияниях мужского Анимуса они с грехом пополам сохраняют контакт с реальностью - приписывая величие именно идее. Психотиком вместо них несколько раньше стал ставрогин: мы видим, что у него патология влечений, краткие эпизоды кататонии и выраженный эмоционально-волевой дефект, его время фрагментировано (раньше он был иным, сейчас - такой вот). его состояние может быть описано как гебоидная шизофрения, но Шатову и Кириллову он ненормальным не кажется - разве что отступником и ренегатом.
  
   "- Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клоните. Вся ваша фраза и даже выражение народ "богоносец" есть только заключение нашего с вами разговора, происходившего слишком два года назад, за границей, незадолго пред вашим отъездом в Америку... По крайней мере сколько я могу теперь припомнить".
  
   Ставрогин не согласен с патетической формой идеи (он одновременно и принимает авторство, и отказывается от него), он пытается высвободить ее из Шатовских проекций. Это ему не удается.
  
   " - Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора. "Нашего" разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы учитель".
  
   Шатов противится разговору на равных на уровне обсуждения идеи. Он проецирует образ Учителя на Ставрогина и образ воскресшего на себя. Влияния Анимуса названы и закреплены в форме сигизии.
  
   " - Но если припомнить, вы именно после слов моих как раз и вошли в то общество и только потом уехали в Америку".
  
   Ставрогин опять противится и конфронтирует Шатова с реальностью его тогдашнего поведения. Он хочет вести свой разговор, только человеческий, и отказывается от влияний Анимуса. Привлечь внимание Шатова к человеческой реальности его поведения - хороший ход; но следовало бы не иногрировать и силу влияния идеи. Шатов тогда проигнорировал мысль своего учителя - сопротивлялся или же не было потребности в содержаниях Анимуса. Теперь игнорирует Ставрогин.
   Кстати, огромная разница "тогда" и "теперь", котороую замечают и Кириллов, и Шатов, и, особенно, Ставрогин - тоже влияние мужского Анимуса: для него время не течет плавно, но делится на жестко отделенные друг от дуга статичные периоды.
  
   " - Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти... Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак... Но семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть не читали вовсе?
   - Я прочел из него три страницы, две первые и последнюю, и кроме того бегло переглядел средину. Впрочем я все собирался...".
  
   Шатов вновь противится "просто человеческому", а Ставрогин отказывается от спроецированного на него образа Учителя.
  
   " - Э, все равно, бросьте, к чорту! - махнул рукой Шатов. - Если вы отступились теперь от тогдашних слов про народ, то как могли вы их тогда
   выговорить?.. Вот что давит меня теперь".
   Шатов требует, чтоб его проекция была принята Ставрогиным и оставалась неизменной. Он хочет соединить "тогда" и "теперь", чтобы не было конфликта между прошлым и настоящим.
  
   " - Не шутил же я с вами и тогда; убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о вас, - загадочно произнес Ставрогин".
   Ставрогин чуть приоткрывает собственные тогдашние мотивы, и это вызывает резкий протест Шатова. он тоже соединяет "тогда" и "теперь", но указывает, что он сам изменился и что конфликт между теми и нынешними его мыслями должен быть.
  
   " - Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним... несчастным и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину, в то же самое время даже может быть в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом... Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления... Подите, взгляните на него теперь, это ваше создание... Впрочем вы видели".
   Шатов прямо обвиняет Ставрогина в идеологическом совращении Кириллова, но избегает прямых обвинений за себя - обвиняет лишь в неискренности, косвенно. это снова проекция - он не говорит прямо: ты, мол, учитель, меня совратил, а теперь бросаешь1 Нет, он выбирает фигуру, по его мению, одиозную, с идеями еретическими - чтобы хоть в осуждении идеологии Кириллова на время восстановить единство со ставрогиным.
  
   " - Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о том, что все это произошло в одно и то же время, почти верно; ну, и что же из всего этого? Повторяю, я вас ни того, ни другого не обманывал...".
   Ставрогин обвинения не принимает. Но соглашается, что оказывал влияние на своих учеников. Он хочет, чтобы за ним было признано право на ошибку, заблуждение, изменение убеждений - но Учитель-Анимус не может заблуждаться. Шатову и Ставрогину остается принять, что и "тогда", и "сейчас" юный учитель был прав.
  
   "- Я не к себе просил у вас уважения, начиная разговор; с вашим умом, вы бы могли понять это, - в негодовании пробормотал Шатов".
  
   Откуда эта настойчивость в требовании уважения не к себе? Очень вероятно, что Шатову необходимо уважение Ставрогина и равенство с ним. Кроме того, он пытается сделать из Ставрогина такого же адепта, как и он сам - и так реализовать в своем поведении полярность уже не ученика, а Учителя. Шатов отказывается от уважения себе, хотя вначале требовал, чтобы Ставрогиным были приняты его чувства - делал для этого все, вплоть до проективной идентификации. Он теперь настаивает на уважении к самой идее, чтобы не потерять учителя, чтобы он не отступился...
  
   " - Я не встал с первого вашего слова, не закрыл разговора, не ушел от вас, а сижу до сих пор и смирно отвечаю на ваши вопросы и... крики, стало быть, не нарушил еще к вам уважения".
   Это не только и не столько проявление уважения, а подчеркивание доминирующей позиции в разговоре. Сохранить власть Ставрогин все-таки хочет, но не за счет того, чтобы принимать проекции Анимуса, идущие от Шатова.
  
   " Шатов прервал, махнув рукой:
   - Вы помните выражение ваше: "атеист не может быть русским", "атеист тотчас же перестает быть русским", помните это?
   - Да? - как бы переспросил Николай Всеволодович.
   - Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную.
   Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, - высказали тогда же: "не православный не может быть русским...".
   Шатов не понимает отношения Ставрогина к вере и пытается прояснить это.
  
   " - Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и теперь; я не лгал, говоря как верующий, - очень серьезно произнес Николай Всеволодович. - Но уверяю вас, что на меня производит слишком неприятное впечатление это повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?".
   Ставрогин опять говорит лишь косвенно и не желает говорить дальше. Он намекает, что раздвоен - но раздвоенность неприемлема для того, кто имеет духовную власть. Может быть, Ставрогин боится полностью разрушить проекции Шатова.
  
   " - Если бы веровали? - вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. - Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?".
   Шатов шокирован, он в недоумении.
   " - Но позвольте же и мне наконец спросить, - возвысил голос Ставрогин, - к чему ведет весь этот нетерпеливый и... злобный экзамен?
   - Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится вам".
   Теперь Ставрогин проясняет намерения Шатова, тот не раскрывает их (возможно, хочет, чтоб Ставрогин сам угадал их либо не понимает собственных намерений).
  
   " - Вы все настаиваете, что мы вне пространства и времени"...
   Намек на инфляцию Шатова, тот воспринимает это как приглашение огласить одержащую его идею. "Вне пространства и времени" - указание и на то, что разговор идет об архетипических влияниях, и на то, что время в стабильный вневременной период образуется Анимусом. Это выражение означает: "Мы оба под влиянием одной и той же надчеловеческой силы".
  
   " - Молчите! - вдруг крикнул Шатов, - я глуп и неловок, но погибай мое имя в смешном! Дозволите ли вы мне повторить пред вами всю главную вашу тогдашнюю мысль... О, только десять строк, одно заключение. (Далее - длинная речь Шатова о народе-богоносце)".
   Тот воспринимает это как приглашение огласить одержащую его идею и подчеркивает несопоставимость идеи и его Я.
  
   " - Не думаю, чтобы не изменили (мысль), - осторожно заметил Ставрогин; - вы пламенно приняли и пламенно переиначили, не замечая того. Уж одно то, что вы бога низводите до простого атрибута народности...
   Он с усиленным и особливым вниманием начал вдруг следить за Шатовым, и не столько за словами его, сколько за ним самим".
   Приглашение к обсуждению идеи на философском уровне. Ставрогин ждет, что шатов станет человеком и опустится на человеческий уровень. Ставрогин чувствует, что перестал быть человеком, что он давно под влиянием инфляции - поэтому и манипулирует собеседником, чтобы тот вернул к человечности и его, и себя
  
   " - Низвожу бога до атрибута народности? - вскричал Шатов, - напротив, народ возношу до бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ - это тело божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества [...] Единый народ "богоносец" - это - русский народ и... и...".
  
   Устами Шатова явно вещает автономный комплекс. Для Шатова этот комплекс повязан на Ставрогине, и Шатов проверяет реакцию Ставрогина реального. Он уже понял, что реальный Ставрогин и Ставрогин как внутренний объект (неотличимый от идеи) сейчас не одно и то же. Шатов хочет, чтобы все стало как было, чтобы Учитель соответствовал своей идее - но намерения ставрогина противоположны.
  
   "...и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогин, - неистово возопил он вдруг, - который уж и различить не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и воскресения и... и какое мне дело до вашего смеха в эту минуту! Какое мне дело до того, что вы не понимаете меня совершенно, совершенно, ни слова, ни звука!.. О, как я презираю ваш гордый смех и взгляд в эту минуту.
   Он вскочил с места; даже пена показалась на губах его".
   Предвосхищение оценки, что даст ему и его идее Ставрогин, отказ от философской дискуссии: кажется, обвиняя Ставрогина в непонимании, Шатов отграничивается от него и присваивает себе идею. Теперь, когда Шатов отделился от Ставрогина, он цепляется за идею именно как за автономный комплекс, который осознается как самостоятельная одержащая идея, согласие на одержимость. Именно одержимый Шатов смеет высказать презрение.
  
   " - Напротив, Шатов, напротив, - необыкновенно серьезно и сдержанно проговорил Ставрогин, не подымаясь с места, - напротив, вы горячими словами вашими воскресили во мне много чрезвычайно сильных воспоминаний. В ваших словах я признаю мое собственное настроение два года назад, и теперь уже я не скажу вам, как давеча, что вы мои тогдашние мысли преувеличили. Мне кажется даже, что они были еще исключительнее, еще самовластнее, и уверяю вас в третий раз, что я очень желал бы подтвердить все, что вы теперь говорили, даже до последнего слова, но...".
   Ставрогин заговорил о собственном желании - он хочет быть живым, одушевленным и деятельным в сфере духа.
  
   " - Но вам надо зайца?
   - Что-о?
   - Ваше же подлое выражение, - злобно засмеялся Шатов, усаживаясь опять:
   - "чтобы сделать соус из зайца, надо зайца, чтобы уверовать в бога, надо бога", это вы в Петербурге, говорят, приговаривали, как Ноздрев, который хотел поймать зайца за задние ноги".
   Шатов угадывает это желание и, кажется, дает понять, что у Ставрогина это не получится и что тот не имеет на это права.
  
   " - Нет, тот именно хвалился, что уж поймал его. Кстати, позвольте однако же и вас обеспокоить вопросом, тем более, что я, мне кажется, имею на него теперь полное право. Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли, аль еще бегает?
   - Не смейте меня спрашивать такими словами, спрашивайте другими, другими! - весь вдруг задрожал Шатов.
   - Извольте, другими, - сурово посмотрел на него Николай Всеволодович; - я хотел лишь узнать: веруете вы сами в бога или нет?
   - Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую в тело Христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России... Я верую...
   - залепетал в исступлении Шатов.
   - А в бога? В бога?
   - Я... я буду веровать в бога.
   Ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина. Шатов пламенно, с вызовом, смотрел на него, точно сжечь хотел его своим взглядом".
   Мастерская конфронтация. Шатов уже не вещает: он одержим, но не верует. Сейчас он отрицает отсутствие веры, но эта попытка терпит крах.
  
   " - Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! - вскричал он наконец; - я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест... Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне... Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта".
   Теперь Шатов оправдывается собственным ничтожеством; та часть, что связана с величием и всемогуществом, еще должна спроецироваться.
  
   "Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал... Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!.. Он не договорил и как бы в отчаянии, облокотившись на стол, подпер обеими руками голову.
   - Я вам только кстати замечу, как странность, - перебил вдруг Ставрогин, - почему это мне все навязывают какое-то знамя? [...]".
   Шатов опять теряет границы Я и говорит как если бы Ставрогин был его лучшей частью. Ставрогин возвращает и эту проекцию.
  
   " - Гм. А правда ли, что вы - злобно ухмыльнулся он, - правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де-Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей? Говорите, не смейте лгать, - вскричал он, совсем выходя из себя, - Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу! Говорите все, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!
   - Я эти слова говорил, но детей не я обижал, - произнес Ставрогин, но только после слишком долгого молчания. Он побледнел, и глаза его вспыхнули.
   - Но вы говорили! - властно продолжал Шатов, не сводя с него сверкающих глаз. - Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?
   - Так отвечать невозможно... я не хочу отвечать, - пробормотал Ставрогин, который очень бы мог встать и уйти, но не вставал и не уходил".
   Шатов снова обвиняет, он разозлен отказом Ставрогина от служения идее, его идея не должна быть лишь одной в парадоксальном ряду идей Ставрогина. Теперь Шатов навязывает Ставрогину стыд: вероятно, он чрезвычайно стыдится своего "нагиша". Теневая сторона его великой идеи - стыд и ничтожество Я (и не только самого Шатова). Этим он попадает по слабому месту Ставрогина - поиску позора.
  
   "- Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но я знаю, почему ощущение этого различия стирается и теряется у таких господ как Ставрогины, - не отставал весь дрожавший Шатов, - знаете ли, почему вы тогда женились, так позорно и подло? Именно потому, что тут позор и бессмыслица доходили до гениальности! О, вы не бродите с краю, а смело летите вниз головой. Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям совести, по сладострастию нравственному. Тут был нервный надрыв... Вызов здравому смыслу был уж слишком прельстителен! Ставрогин и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору, чувствовали вы сладострастие? Чувствовали? Праздный, шатающийся барченок, чувствовали?
   - Вы психолог, - бледнел все больше и больше Ставрогин, - хотя в причинах моего брака вы отчасти ошиблись... Кто бы, впрочем, мог вам доставить все эти сведения, - усмехнулся он через силу, - неужто Кириллов? Но он не участвовал...".
   Шатов продолжает наступать и точно угадывает часть мотивов Ставрогина (т. к. границы Я им утрачены). Поэтому он очень проницателен: позор и мучительство - это обратная, теневая сторона обаяния Ставрогина.
  
   " - Вы бледнеете?
   - Чего, однако же, вы хотите? - возвысил наконец голос Николай Всеволодович, - я полчаса просидел под вашим кнутом и, по крайней мере, вы бы могли отпустить меня вежливо... если в самом деле не имеете никакой разумной цели поступать со мной таким образом.
   - Разумной цели?
   - Без сомнения. В вашей обязанности, по крайней мере, было объявить мне, наконец, вашу цель. Я все ждал, что вы это сделаете, но нашел одну только исступленную злость. Прошу вас, отворите мне ворота.
   Он встал со стула. Шатов неистово бросился вслед за ним".
   Ставрогин отступает. Шатову вроде бы удалось обесценить его в своих глазах, но его "победа" не нужна и ему самому. У него нет учителя, проецировать не на кого - с идеями он экспериментировал от тчаяния 9видимо, предчувствуя душевное заболевание).
  
   " - Целуйте землю, облейте слезами, просите прощения! - вскричал он, схватывая его за плечо.
   - Я однако вас не убил... в то утро... а взял обе руки назад... - почти с болью проговорил Ставрогин, потупив глаза".
   Теперь Шатов пытается спасти Ставрогина; пытается стать Учителем сам. Ставрогин говорит, что он и вел себя как хороший ученик - в другой раз он даст понять, что перетерпел пощечину из-за желания проверить себя или испытать мазохистское наслаждение - но сейчас он следует за Шатовым.
  
   " - Договаривайте, договаривайте! Вы пришли предупредить меня об опасности, вы допустили меня говорить, вы завтра хотите объявить о вашем браке публично!.. Разве я не вижу по лицу вашему, что вас борет какая-то грозная новая мысль... Ставрогин, для чего я осужден в вас верить вовеки веков? Разве мог бы я так говорить с другим? Я целомудрие имею, но я не побоялся моего нагиша, потому что со Ставрогиным говорил. Я не боялся окарикатурить великую мысль прикосновением моим, потому что Ставрогин слушал меня... Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда вы уйдете? Я не могу вас вырвать из моего сердца, Николай Ставрогин!".
   Шатов хочет сохранить имаго Ставрогина неприкосновенным. Согласен погибнуть сам - ради того, чтобы сохранить и величие идеи.
  
   " - Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов, - холодно проговорил Николай Всеволодович".
   Ставрогин не понял этого, ему кажется, что речь идет о любви и взаимности (так он ошибался и с другими).
  
   " - Знаю, что не можете, и знаю, что не лжете. Слушайте, я все поправить могу: я достану вам зайца!.. (Далее следует глупый совет заработать веру мужицким трудом)".
   Шатов согласен с отсутствием любви. Он лишь пытается спасти образ Ставрогина, который для него связан с верой, величием и подвигом. .
   Содержания Самости проецируются Шатовым на единство народа и Бога. Это похоже на идею Кириллова: человек становится Богом (не Бог человеком, как в Новом Завете). Народ порождает Бога и выращивает его, так получается у Шатова, и, видимо, такая идея еще не дотягивает до действительно интегрирующего образа (на это обращает внимание и Ставрогин). Может быть, для Шатова была бы возможна проекция на Ставрогина архетипа Антропоса, но он с возмущением отвергает и моральную, и идеологическую двойственность самого Ставрогина.
   На Ставрогина проецируются содержания, связанные с фигурой Учителя. Это не классический Старец, готовый учить и давать полезные советы, а молодой, формирующийся, духовно рождающийся и порождающий нового бога человек, способный идти великим путем, подтолкнуть в выборе пути и повести за собой. Такое отношение связано, казалось бы, с проекцией на Ставрогина архетипических содержаний Духа. Но дух способен вдохновлять и одухотворять. Однако Шатов укоряет Ставрогина в том, что он дал ему идею, ставшую новым смыслом жизни, но не дал веры (воодушевления). Поскольку Шатов говорит со Ставрогиным как с частью себя (похоже на разговор Ивана Карамазова с Чертом), он полагает, что, вернув веру Ставрогину, обретет ее сам.
   Диалог Шатова и Ставрогина похож на борьбу Иакова с ангелом. И на Ставрогина нападает его "ангел" - Шатов, конфронтируя его с теми ожиданиями, которые он всегда вызывал и никогда не оправдывал. Что же касается Шатова, то он противостоит (как бы ни отказывался от этого Ставрогин) некоему легкомысленному духу, равнодушно играющему идеями, вызывающему и тут же отвергающему страсти, игнорирующему добро и зло. И он противостоит холодному избалованному человеку. Почти до самого конца диалога Ставрогин остается закрытым, и это позволяет Шатову удерживать проекцию; Шатов, вызывая своего противника на равный разговор, при этом запрещает ему быть человеком. В итоге Шатов проигрывает: одарить его верой или принять помощь Ставрогин не собирается; его идея "народа-богоносца" и идея Кириллова кажутся ему несоединимыми противоположностями, подброшенными шарлатаном (он не видит их общности - о порождении Бога человеком и о том, что богопорождение возможно лишь на крайних путях; вряд ли это полностью понял и сам Ставрогин), Ставрогин все так же несоизмеримо выше и ниже его - и в интеллектуальной игре идеями, и в позорных страстях. Распалась лишь иллюзия любви и духовной поддержки. Шатов корчится, раздавленный своей идеей, и готов к гибели.
   Чего же не хватает Кирилову и Шатову - и идеи, и страсть для того, чтобы следовать им, налицо. Но: Шатов не верит в Бога; Кириллов же должен совершить самоубийство 9и, желательно, сохранить при этом душу) - но он все еще жив. Не хватает не чувств или мотивов - направления, импульса, сверхчеловеческих возможностей. Кириллов и Шатов это чувствуют и предпочитают остаться все-таки людьми. Жизнь в идее вместо ее реализации, подпитывание собою очень сомнительной мысли и страх проверить ее на истинность действием - обычное состояние учеников. Но ученики не претендуют и на то, чтобы это сделал их Учитель: Кириллов принимает отступничество Ставрогина, а Шатов видит в нем недостойного, предателя. Для установления ценности идеи Шатов выбрал смерть, Кириллов - предпсихоз (но погибнуть придется и ему - ради совершенно других целей и идеологий).
  
   Верховенский. Сакральный брак Ивана-царевича
   Два незадачливых ученика не приняли необходимости сомнений. Они протестировали своего Учителя и признали его слишком легким. Третий, Петруша Верховенский, поступит иначе - он сам станет своего рода Учителем, обезоружит своих противников и уничтожит их. Он единственный, кто знает: власть - это мощнейшая иллюзия; он захочет, чтобы Ставрогин стал его орудием, не забыв и того, что стихия Николая Всеволодовича - не реальность, но миф.
   Вот Верховенский пытается соблазнить бывшего учителя - это ситуация колдовского поединка в сказках, когда ученик должен побить наставника его же оружием, да еще и оказаться хитрее, понять его слабости:
   "Николай Всеволодович вскинул плечами, но не остановился и не оборотился.
   - Слушайте, я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что же вы не отвечаете? Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите?
   - Стало быть, правда, что вы его убить положили? - вскричал Николай Всеволодович.
   - Ну зачем вам Шатов? Зачем? - задыхающейся скороговоркой продолжал исступленный, поминутно забегая вперед и хватаясь за локоть Ставрогина, вероятно и не замечая того. - Слушайте: я вам отдам его, помиримтесь. Ваш счет велик, но... помиримтесь".
  
   Подкупая Ставрогина, Верховенский предлагает сначала Лизу, это его идея. Шатова он обещает лишь во вторую очередь, видя, что первое обещание не подействовало. Почему-то большее значение он придает именно возлюбленной Ставрогина и, кажется, преувеличивает ее значение. Может быть, во время разговора Верховенский действительно готов на эти жертвы.
  
   Ставрогин взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был еще неопомнившийся человек, у которого отнимают или уже отняли самую драгоценную вещь".
   Обратим внимание на то, что эта перемена очень резка. "Тасм, в комнате", пока Ставрогин играл навязанную ему роль, он, как ценная вещь, действительно принадлежал Верховенскому, а сейчас игра окончена, и он рискует потерять Ставрогина. Здесь та же утрата границы Я со стороны Верховенского, как было и с Шатовым
  
   " - Да что с вами? - вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за ним и глядел на него прежним умоляющим, но в то же время и непреклонным взглядом.
   - Помиримтесь! - прошептал он еще раз. - Слушайте, у меня в сапоге, как у Федьки, нож припасен, но я с вами помирюсь.
   - Да на что я вам наконец, чорт! - вскричал в решительном гневе и изумлении Ставрогин. - Тайна что ль тут какая? Что я вам за талисман достался?".
   Ставрогин возвращает обратно проекцию, связанную с драгоценностью (талисман). Верховенский зол за то, что слишком многое позволяет Ставрогину и не может управлять им реально.
  
   " - Мы пустим смуту... Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?
   - Возьмите Шигалева, а меня бросьте в покое...
   - Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений в роде Фурье; но смелеет Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал "равенство"!".
   Верховенский предлагает исключительность. Ставрогин не согласен, он предлагает идеолога террористической группы Шигалева, но Верховенскому нужен не идеолог. Шигалева, теоретика, оспользовать нельзя - слишком упрям, честен, самостоятелен и страшноват, начисто лишен таинственности и харизмы. Ставрогин дает понять, что мифические мотивы в деяниях Верховенского неуместны: то ли действительно глупит, то ли прикидывается дурачком, чтобы уязвить собеседника. Николай Всеволодович считает Верховенского страстно верующим 9о чем тот сам не догадывается, выдавая себя за рационалиста). Предлагая использовать теоретика Шигалева вместо себя, он выставляет дурачком и Петрушу Верховенского. тот чувствует, что над ним издеваются - но Ставрогин просто пародирует его самого (ведь Петруша очень аккуратно мучает всех, кого собирается использовать).
  
   "С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось очень особенное", посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли не останавливаясь".
   Состояние Верховенского необычно. Это своего рода страстная влюбленность, прорыв автономного комплекса, как и у Шатова. Верховенского несет по течению, и он отмстит за то, что невольно выказал подобную страстность.
  
   " - У него хорошо в тетради, - продолжал Верховенский, - у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: Без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот Шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за Шигалевщину! Добавь про судорогу![...]".
   Он говорит об уничтожении Я и о прекращении развития, о создании массы-вещи, поддающейся контролю. И отдает себе отчет в том, что в толпе так или иначе проявятся архетепические влияния. Теневой Самости.
  
   "Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой. "Если этот человек пьян, то где же он успел напиться", приходило ему на ум".
   Ставрогин не вступает в дискуссию, как он поступил с Шатовым, его молчание делает его действительно подобным вещи в этом разговоре.
  
   " [...] - Довольно, - пробормотал Ставрогин с досадой.
   - Довольно! Слушайте, я бросил папу! К чорту Шигалевщину! К чорту папу! Нужно злобу дня, а не Шигалевщину, потому что Шигалевщина ювелирская вещь. Это идеал, это в будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна черная работа, а Шигалев презирает черную работу. Слушайте: папа будет на западе, а у нас, у нас будете вы!".
   Верховенскому требуется живой символ смуты, фигура для проекций толпы. Пока он еще рационализирует. Фантазируя о верующей и послушной толпе, он защищается, чтобы не оказаться самому под влияниями Анимуса.
  
   " - Отстаньте от меня, пьяный человек! - пробормотал Ставрогин и ускорил шаг.
   - Ставрогин, вы красавец! - вскричал Петр Степанович почти в упоении, - знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы должно быть страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну, а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо как вы. Я никого, кроме вас не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк...
   Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и он в испуге вырвал свою руку. Они остановились".
  
   Восторженная тирада, подобная признанию в любви. Страдание, красота, аристократ, идол. Страх, ненависть и трепет. Это та нарциссическая полярность, которой не хватает Верховенскому, он согласен остаться червяком. Зависть становится влюбленностью, да еще и политически оправданной. Оставаясь невидимым, ничтожным, он находит в лице Ставрогина противоположность безличной толпе. Архетипическая пара народ-предводитель создана, а управлять ею собирается Верховенский. Создается еще одна полярность: эзотерического управления и экзотерического мифа о народе и его предводителе, предводитель, возможно, станет такой же марионеткой, как и все прочие. Ставрогин боится не зря: зная склонность Верховенского к "жертвам" (убийствам с целью манипуляции Ставрогиным и своими сподвижниками), он может предчувствовать, что рано или поздно будет принесен в жертву и сам. Ставрогин снова и снова переключает внимание собеседника на состояние его чувств, но тот игнорирует эти попытки. Ставрогину такая одержимость становится отвратительна, потому что он не способен к такому сам и не желает быть новогодней елкой, на которую все кому не лень развешивают не его проекции.
  
   " - Помешанный! - прошептал Ставрогин.
   - Может и брежу, может и брежу! - подхватил тот скороговоркой, - но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки".
   Иллюзорное всесилие Верховенского наконец прорвалось. Ставрогин становится его нарциссическим дополнением.
  
   "Ставрогин стоял и пристально глядел в его безумные глаза.
   " - Жаль тоже, что мы поглупели, - пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой".
   Разговор возвращается к политическим планам Верховенского, и Ставрогин еще раз пытается проигнорировать его.
  
   " - Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы пожалуй и вылечим... если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним... Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь - вот чего надо! А тут еще
   "свеженькой кровушки", чтоб попривык".
   Это уже та пара противоположностей, которая истинна для Верховенского: обесчеловеченный и обезличенный народ и управляющая им невидимая и тоже обезличенная группа. Такая оппозиция проявляется потому, что Петруша всеми силами избегает боли и детских травм (не зря он говорит о ребенке алкоголички). В переживание всесилия он спасается сам, но понимает, что должен быть лишен слабостей, поэтому намерен, как и Иван Карамазов, приписать страдание не себе, а какому-то ребенку. Становится ясным, почему ему нужен Николай Всеволодович, и почему тому настолько противно: Верховенский ценит его за преступные наклонности, за неумение раскаиваться и страдать; сам он - не харизматик, и Ставрогина пытается использовать для того, чтобы спрятать за ним свои слабости - да еще и дергать за веревочки, когда это необходимо. Принять свое возможное всесилие Петруша тоже не может - как до него Кириллов и Шатов.
  
   "Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха, ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял".
   Теперь Верховенский перевернул эту пары противоположностей с ног на голову: человеческое лицо обрел народ, а "вожди народа" его утратили. Он дает понять: вот, мол, как хорошо я манипулирую символами и людьми - и Вы, Николай Всеволодович, попадете в хорошие руки.
  
   " - Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас и слушаю с изумлением, - промолвил Николай Всеволодович, - вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический... честолюбец?
   - Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Не даром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только "машут дубиной и бьют по своим". Эх кабы время! Одна беда - времени нет. Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! [...] Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-та мы
   и пустим... Кого?".
   Верховенский проявил доверие (или уверен, что Ставрогин уже принадлежит ему), раскрыв особенности своей политической технологии.
  
   " - Кого?
   - Ивана-царевича.
   - Кого-о?
   - Ивана-царевича; вас, вас!
   Ставрогин подумал с минуту.
   - Самозванца? - вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. - Э! так вот наконец ваш план".
   Ставрогин заинтересовался не политтехнологией, а мотивами Верховенского. Верховенский отдает себе отчет в тех коллективных чаяниях толпы, что связаны с поисками нового символа интеграции - но очень сложно понять, как он сам для себя восапринимает потребность в том, чтобы стать новым и целым..
  
   " - Мы скажем, что он "скрывается", - тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. - Знаете ли вы, что значит это словцо: "он скрывается"? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное - новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну, что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!
   - Так это вы серьезно на меня рассчитывали? - усмехнулся злобно Ставрогин".
   Политические расчеты и личная одержимость Петруши Ставрогиным сливаются. Ставрогин готов отказаться, потому что такая двойственность ощущется с отвращением - нельзя ни отделаться от Верховенского, ни послушаться его. Интересно, если Петруша оставался рационалистом, что бы чувствовал Ставрогин? Он снова и снова возвращает Петруше проекции - и иррациональные, и те, что выглядят как рационализации.
  
   " - Чего вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь как ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой".
   Переживание действительно детское, но Верховенский не отступает.
   "Слушайте, я вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он скрывается. А знаете, что можно даже и показать, из ста тысяч одному например. И пойдет по всей земле: "видели, видели". И Ивана Филипповича бога-саваофа видели, как он в колеснице на небо вознесся пред людьми, "собственными" глазами видели".
   Он понимает необходимость неопределенности, чтоб был запущен процесс проекции.
   "А вы не Иван Филиппович; вы красавец, гордый как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом жертвы, "скрывающийся". Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите".
   Верховенский соблазняет, льстя самолюбию Ставрогина, восхищается и верит.
  
   "Новую правду несет и "скрывается". А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то - газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: "новый правый закон идет", и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы".
   Теперь соблазняет иллюзиями власти и справедливости. Новым языком преподносится то же требование - ты, Ставрогин, должен поддерживать иллюзию всемогущества, потому что сам я этого сделать не могу. Но есть и угроза - я понимаю, насколько иллюзорна ваша власть, Николай Всеволодович.
  
   " - Неистовство! - проговорил Ставрогин.
   - Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и схватился за вас, что вы ничего не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока еще Колумб без Америки; разве Колумб без Америки разумен?
   Ставрогин молчал. Меж тем пришли к самому дому и остановились у подъезда".
   Ставрогин прямо говорит о нереальности этого проекта. Верховенский требует от Ставрогина совпадения с его фантазиями о нем.
  
   " - Слушайте, - наклонился к его уху Верховенский: - я вам без денег; я кончу завтра с Марьей Тимофеевной... без денег, и завтра же приведу к вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?".
   Опять мелькает соблазнение Лизой. Устройство брака упоминается дважды, как бы вскользь. Но Оно необходимо для окончательного создания образа Ивана-царевича.
  
   "Что он вправду помешался?" улыбнулся Ставрогин. Двери крыльца отворились.
   - Ставрогин, наша Америка? - схватил в последний раз его за руку Верховенский.
   - Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.
   - Охоты нет, так я и знал! - вскричал тот в порыве неистовой злобы. - Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барченок, не верю, аппетит у вас
   волчий... Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..".
   Реального Ставрогина Верховенский в расчет принимать не желает. Он пытается шантажировать, хотя пока "счет" Ставрогина не столь велик: Верховенский говорит о будущем, о том времени, когда прежняя жена Ставрогина будет убита. В реальности своего нафантазированного Ивана-царевича, в верности того, что он за него спланировал, он уже уверен.
   " Ставрогин не отвечая пошел вверх по лестнице.
   - Ставрогин! - крикнул ему вслед Верховенский, - даю вам день... ну два... ну три; больше трех не могу, а там - ваш ответ!".
   Теперь Петруша почему-то уверился и в своей власти над Ставрогиным.
  
   "Он выхватил опять револьвер; Ставрогин серьезно посмотрел на него.
   - А что ж, убейте, - проговорил он тихо, почти примирительно.
   - Фу, чорт, какую ложь натащит на себя человек! - так и затрясся Петр Степанович. - Ей богу бы убить! Подлинно она плюнуть на вас должна была!.. Какая вы "ладья", старая вы, дырявая, дровяная барка на слом!.. Ну, хоть из злобы, хоть ив злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж все бы вам равно, коли сами себе пулю в лоб просите?
   Ставрогин странно усмехнулся.
   - Если бы вы не такой шут, я бы, может, и сказал теперь: да... Если бы только хоть каплю умнее...
   - Я-то шут, но не хочу, чтобы вы, главная половина моя, были шутом! Понимаете вы меня?
   Ставрогин понимал, один только он может быть. Был же изумлен Шатов, когда Ставрогин сказал ему, что в Петре Степановиче есть энтузиазм.
   - Ступайте от меня теперь к чорту, а к завтраму я что-нибудь выдавлю из себя. Приходите завтра.
   - Да? Да?
   - Почем я знаю!.. К чорту, к чорту! И ушел вон из залы.
   - А пожалуй еще к лучшему, - пробормотал про себя Петр Степанович, пряча револьвер".
  
  
   Петр Верховенский - для него сам собою разумеется брак Ставрогина и Лизы. Однако разбойничья песня о кленовых веселках и шелковых парусах, которую он цитирует, крайне двусмысленна. Атаман и есаул разбойников в ней будут убиты, невеста взята в плен. Знает ли Верховенский, что предполагает жертвоприношение августейшей пары? Если знает, дразнит ничего не подозревающую жертву? Если не знает, как не знает ни себя, ни других, то его бессознательное крупно его подставило. Именно эта идея и воплотилась гибелью брата и сестры Лебядкиных (предварительная целостность андрогинной психики), Лизы и Ставрогина (уточнить материалы о жертвоприношениях священных супругов или любовников, воплощающих обновленную Самость).
  
   Даже Н. Бердяев считает Ставрогина погибшим окончательно погибшим. Он ловится на то, что Ставрогин сам декларирует, и не обращает внимания на то, что для прочих героев Ставрогин еще живее, чем они сами.
   Когда в носителе проекции Анимуса (Ставрогине) разочаровываются, что происходит с самой идеей, у истоков которой он стоял? Кириллов ее все так же методически воплощает и не замечает, что Верховенский, взяв контроль над самоубийством, совершенно ее обесценил. Значит, идея живет сама по себе изолированно как автономный комплекс. Шатов, казалось бы о ней забыл - возведя родившегося сына своей жены в символы Антропоса. Акушерка не зря замечает, что в родах нет ничего особенного - Шатов спутал реальный и идеальный пласты мира, он их и раньше не различал. Верховенский обесценивает Ставрогина и берется за дело, но его идеи, кажется, не были заданы Ставрогиным.
   Собеседники Ставрогина остаются в преддверии идеи, не развивая ее - она сама развивается в них и захватывает. Ее упрямо пытаются воплотить именно как идею из царства Платоновых идей в реальность, не считаясь с ограничениями, и эта идея остается изолированной и теряет связь с системой всех других идей. Проекция Самости на Анимус. Я перестает быть нужным - отсюда самоубийство Кириллова и самоуничижениие Шатова. Идею превозносят и незаметно для себя ограничивают только одной крайностью. Поведение Кириллова перед самоубийством доводит идею свободной смерти до абсурда. Я становится одиноким и противодействующе-жестким. Несовершенств и ограниченности идеи остаются невидимыми - или такая ограниченная идея и кажется наиболее законченной и цельной. Тень носителя идеи и огромная Тень Ставрогина просачиваются туда, и идея всегда становится идеей самоуничтожения. Выбор: или я сохраняю идею во всей полноте и жертвую собою, или даю ей измениться или замениться и психологически буду уничтожен.
   Это не идея, а идея-страсть, что часто бывает у героев Достоевского. См. о страсти как первой стадии мысли в "Герое нашего времени". Оставаясь страстью, идея не развивается и не плодотворит.
   Петр и Степан Верховенские инфляцируют в образе Учителя и не имеют, по сути, настоящих учеников. Дополнительно к этой инфляции учениками стать не способны. На Ставрогина же проецируют (Шатов, отчасти Кириллов) образ Учителя (Дух), Ставрогин брезгливо отказывается от проекций. Отсюда и ревность Петруши Верховенского, который постоянно рискует утратить влияние.
   Ерничество Кириллова в предсмертной записке, особенно заметное в черновиках, отражает его веру в то, что тайное станет явным - он так делает записку несерьезной, фиктивной. Он путает идеальный и реальный пласты - в идеальном он победил Верховенского, но Верховенский победил реально, а Кириллов этого не понимает.
   Кириллов, Шатов, Верховенский (о браке Ставрогина, легкости начала смуты) верят, что идеи сами собою воплотятся и не могут признать, что идеология - это мнение, в ней столько же от истины, сколько и иллюзий. Готовы стать инструментами идеи.
  
   Анимус мужчины и архетип Духа
   Вопросы, затронутые учениками Ставрогина, касаются духа времени, духовности, совести. Как бы сильно они ни были влюблены в наставника, он не может обеспечить их истиной, не может и поддержать.
   Мужской Анимус - не Дух. Он тот, кто пытается совладать с Духом или мешает ему. Образ Анимуса мужчины - это избранник Духа, его живое воплощение. Тот, кто дает образец, как жить с идеей. Отвечает ли полноценный Анимус за ее воплощение. Анимус мужчины - Наставник, Незнакомец, Совратитель, Чудесный соперник. Все роли подходят Ставрогину, ни одна не преодолена его собеседниками. Ставрогин не путает эмпирическую реальность и мир идей, в отличие от своих учеников - наоборот, настойчиво повторяет. что между ними непроходимая пропасть.
   Идеи собеседников Ставрогина застойны, так как конфликтны. Камни преткновения - Христос не воскресал (Кириллов), революции не нужен Бог (Шатов).Осознают и протестуют. И ненужность Бога, и окончательная обыкновенная смерть Христа вполне вероятны, это та грань, которую герои не могут переступить, не разрушившись. Поэтому готовы умереть, оставшись целыми. Какую часть их\своего конфликта Ставрогин подбросил своим ученикам, а какую они на него спроецировали?
   Ученики не понимают очень важных вещей, которые имеют отношение к страстям, а не к мыслям. Верховенский - что люди сложнее, чем ему кажется. Кириллов - что Верховенский разрушил его свободную смерть. Чего не понимает Шатов? Кажется, т ого, что веру нельзя заслужить. У Кириллова и Шатова проблемы в отношениях с Богом, их символы Самости обветшали. Они ищут обновлений, но находят подмены, гибриды (я. Народ). Ставрогин мог бы стать символом обновления Я перед Богом, но чем-то (слабостью человеческой, наверное) не дотягивает.
   Символом Самости в форме Антропоса для Кириллова и Шатова является не Ставрогин: для Шатова - новорожденный, для Кириллова - человек Иисус. Символом Самости Ставрогин остается для Верховенского, но тот пытается его, женив на Лизе, улучшить. Однако он этот символ не переживает, а пытается сфабриковать и овладеть им.
  
   Верховенский верно заметил, что самого Ставрогина опережают творимые о нем легенды.
   Ставрогин живет чужими проекциями, невольно (сначала, наверное, вполне добровольно) поддерживает их. Потом что-то происходит (изнасилование Матреши и женитьба?), он с отвращением отвергает проекции, не может этого сделать и гибнет. Кажется, на проекциях его еще мать воспитывала. Не тогда ли гибнет, когда свои проекции отводят Лиза, Верховенский и мать? Инфляция Ставрогина: он полагает, что полностью знает и контролирует свою Тень (сладострастие, сексуальный садомазохизм), и тогда она прорывается - в Тени была еще и жестокая совесть, и Матерша во сне грозит кулаком. Ставрогин врет себе - он не может отказаться от изначсилования, может лишь тянуть время, получая дополнительное наслаждение от власти над собой.
   Кириллов видит всемогущество в самоубийстве - никакое другое всемогущество ему недоступно, он не Бог в этом, лишь в самоубийстве. Кажется, это невольное влияние Ставрогина, который не может любить, творить и верить - только создавать иллюзию полнейш Анимус - не то же, что и Дух. Носитель проекций мужского Анимуса только кажется удачным воплощением для духовных содержаний. В лучшем случае это "возлюбленный мудрости" - тот, кто дает образец, как жить и умирать с идеей. Но горе ему, если он несет свою миссию не так, как хочется проецирующему: это вызывает нарциссический гнев (на Ставрогина ярятся и Петруша Верховенский, и Шатов) или аутоагрессию (так происходит с Кирилловым).
   От Ставрогина ждут то ли обновления, то ли откровения. Он изменяется, но иначе - опустошается, как будто бы ученики и возлюбленные забирают у него жизненную силу. Может быть, они компенсируют, сами того не зная, его распад, обогащая мысли страстью.
   Петруша Верховенский поступает очень практично - убирает людей Ставрогина.
   его самоконтроля.
  
   На Ставрогина то и дело проецируют, считают его идеологом. Даже Н. Бердяев ошибся так, назвав его умершим гением.
   Ученики Ставрогина
   В трех важных диалогах Ставрогина важно то, что не выговаривалось.
   Кириллов не говорил о том, что его идея сначала принадлежала Ставрогину. Он то ли забыл о первоначальном авторе, то ли принял ее как свою и серьезную, а не как умственную игру. Полная независимость Кириллова - фикция: ведь им очень легко манипулирует Верховенский. Может быть, подобие сумасшествия - это уродливая идентификация Кириллова с психическим дефектом Ставрогина - или попытка как-то одухотворить этот дефект.
   Шатов постоянно говорит о своей низости и навязывает Ставрогину серьезное (не игривое!) авторство идеи народа-богоносца и ответственность - как за идею, так и за судьбу его самого, Шатова, Кириллова, Верховенского. Шатов не знает, что переживание низости и позора - то, к чему стремится Ставрогин; в конце концов догадывается и об этом, но не понимает, для чего этот позор нужен Николаю Всеволодовичу. Именно Шатов послал своего учителя на исповедь к Тихону, в которой потребность позора была раскрыта и понята.
   Петр Верховенский думает, что брак Николая Всеволодовича и Лизы сам собою разумеется. Неизвестно, из какой разбойничьей песни он взял метафору ладьи новобрачных - но не исключено, что где-то рядом оказывается песня о Стеньке Разине и княжне. Может быть, Петруша играет с этими двумя мотивами и ждет от Ставрогина выбора, что же делать с жертвенной невестой. На уровне сознания Петруша и не предполагает, что под его влиянием хоть кто-то свободу выбора сохранит (тут он ошибся даже в Шигалеве и Виргинском).
   В итоге гибнут все те, кто нуждался в Ставрогине и когда-то любил его. Петруша Верховенский идентифицировался с ним, хотел переупрямить, ждал, что Ставрогин сам придет к нему - и остался жив. Кроме того, он не воспринял рабски какую-то одну из его мыслей - может быть, он молчит об этом, но в Ставрогина он влюблен по-своему. Ничего не случилось и с Тихоном.
   Что происходит с идеей, когда становится ясно - объект для проекций Анимуса не подходит, разочаровывает?
   Тот, кому подарена идея, одержимый ею, так и остается как бы в ее преддверии, только носителем. Идея не развивается в его руках. Может быть, Ставрогин и играл с ними, продуцируя и отказываясь от авторства так легко, чтобы идея двигалась и углублялась. Кажется, роль адепта или идеолога была отвратительна ему. Идею считают самостоятельным объектом, единственно важным для того, чтобы продолжать жить. Такая идея становится судьбой. Разочаровываясь в носителе проекций Анимуса, идею превозносят до небес. Кириллов становится подвижником, Верховенский - идеологом, а Шатов - преданным адептом идеи, так что даже при одержимости выбор позиции по отношению к идее, выбор роли все же возможен - и тем важнее, что прежний автор бросает ее на произвол судьбы. Тень автора не осознается (или частично, как то сделал Верховенский). Кроме того, идеи изолируются, а в голове Ставрогина они, вероятно, были системой. Но теперь Кириллов, Шатов и Верховенский не общаются и относятся друг к другу очень критично. Вряд ли они ревнуют сейчас.
   Для всех троих игры ума Николая Ставрогина вылились в необходимость уничтожения Я - но разными путями. Они снимают проекции, связанные с персоной Учителя, но при этом остаются учениками.
   Для Кириллова, Шатова и Верховенского идея обязательно должна быть воплощена - самоубийством, верой и созданием организации соответственно. Двусмысленного и игривого характера мыслей своего наставника они не понимают и путают реальное и виртуальное. Воплотить идею надо самим, по своему выбору, и эта свобода выбора и власть над идеей подчеркивается. Верховенский отказывает другим в свободе воли; ради свободы Кириллов хочет застрелиться, а Шатов, не упоминая о ней, желает насильственно поверить в Бога. Произвол, что был игрой у Ставрогина, они превращают в основной принцип своих жизней в реальности. Важно и то, что идеи все трое не воплощают прямо сейчас, а бесконечно долго готовятся к их реализации. Все трое любят, отрицая. Их отношения с возлюбленным учителем так и не могут быть завершены. Не все, связанное со Ставрогиным, переживается как идея - многое отыгрывается в поведении и переживаниях учеников. Вероятно, Ставрогин, в силу своего личностного расстройства, склонен к проективной идентификации, и ученики выражают то, что он заранее отверг. Проективная идентификация используется и Шатовым, когда он дважды пытается вывести "учителя" из себя.
   И Ставрогин, вероятно, подпадает под их влияние - может быть, и незаметно для себя. Он делается куда активнее, начинает играть людьми, как прежде играл с мыслями. Что-то подобное происходит и со Степаном Трофимовичем, когда он бежит из города.
   Обратим внимание на те связи между Ставроиным и Шатовым, Кирилловым, Верховенским, которые обе стороны пытаются отрицать. Но дело в том, что эта троица антиподов как была, так и остается учениками Николая Всеволодовича. Развив что-то одно из его мыслей, каждый из учеников должен создать нечто целостное и в то же время оттолкнуться от других двух учеников. Вместе все трое создают [для Ставрогина] его же собственное мировоззрение. Мировоззрение Ставрогина не рефлексируется им самим - точно так же, как способ познания с помощью тотема не рефлексируется тотемистом (мнение К. Леви-Строса).
   Кириллов и Шатов оказываются в отношении мировоззренческих антиподов, хотя перестали общаться еще до событий, описанных в романе. Кириллов настаивает на безграничной власти Я - над смертью и над выбором веры (его монолог о самоубийстве и останусь лучше со Христом, чем с истиной). Смысл - в преодолении Эго как абсурдной частицы живой материи, еще даже не человеческой массы. Идея Кириллова - в выборе в пользу Я, лишенного любых содержаний, кроме воли, и отвержение содержаний Эго. Фокус в том, что преодоление Я вовсе не обязательно ведет к реализации Самости. Кириллов держится за Христа как за символ, но, похоже, он не собирается подчиняться какому-либо действующему символу Самости, он предпочитает умереть. Шатов предполагает растворение личного Я в массе народа-богоносца и в порождении Бога. Он предпочел бы подчинение влияниям Самости. Но Ставрогин легко ставит его на место, спрашивая, а смог ли он таким образом поверить в Бога? Порождение Бога как заданная цель - ложь; что-то в идее Шатова позволяет предположить, что Бог должен быть порожден, и Шатов не может принять, что это порождение вовсе не гарантировано. Идеи обоих учеников имеют отношение к проблематике оси Эго - Самость. Но ни один не находит решения: они, насилуя себя, стараются воплотить то, что стало их идеологией. Оба толкуют о перерождении. Кириллов понимает важность боли и страха в этом процессе, но не надеется ничего породить; Шатов, кажется, уповает на то, что растворение в народе-богоносце будет безболезненным. Что делает эта пара? Предлагает Ставрогину выбор: Я или Бог. Они пришли к тому же, от чего начинал он - кажется, в Бога он сейчас не верует, но его проблема состоит в том, как не упустить ни себя, ни Бога и как создать такой образ Божий, которому не стыдно будет поклониться.
   Шатов оппонирует и Верховенскому. Для Верховенского масса пассивна, управляема, регрессивна. Для Шатова - существование народа имеет цель в порождении Бога, и народ развивается в этом движении к Богу. Верховенский же считает ниже своего достоинства оппонировать Кириллову и Шатову. Он, социопат, поступает с ними согласно логике своего характера - используя, убивает. Верховенский в романе перестал быть учеником и стал равным противником Ставрогина. Если перед Кирилловым и Шатовым стоит вопрос, что выбирать: Я или воплощенного вне Я Бога, то для Верховенского и Ставрогина этот основной вопрос переворачивается с ног на голову: кого отвергать? Я? Воплощенного Бога? Для Ставрогина вопрос решен в пользу отвержения Бога (вряд ли он себя принимает, а Я как принцип для него очень важен). Верховенский отвергает Я в принципе и фабрикует на его месте новый образ божества, по значимости равный христианскому или ветхозаветному Богу.
  
   Идеи
   Идеи Шатова, Кириллова и отчасти Верховенкого такие застывшие потому, что их надо было обездвижить, не заметить заложенных в собственных откликах на игры Ставрогина конфликтов и парадоксов. Кириллов: можно ли верить или не верить во Христа, если Он не воскресал? Шатов: необходим ли бог в революции? Верховенский: свобода воли нужна, чтобы обязательно подавлять ее. (У Петруши завелся не то что бы адепт, но своего рода зеркало - Шигалев, создавший теорию идеального тоталитарного государства, худшего, чем у Платона. Поработить этого теоретика так и не удалось - наверное, потому, что Шигалев позволил идее развиваться и дойти до абсурда и честно признал это, не избегая конфликта). Кириллов, Шатов и Верховенский чувствуют эту парадоксальность и свое несоответствие (своего рода бездарность) и полагают, что могут преодолеть такое - жизнью или смертью. Никакому пересмотру их ведущие идеи не подлежат, они становятся как бы объективными, без автора.
   Верховенский не желает понимать, что люди свободны и что они сложнее, чем ему кажется (он их себе придумывает, "да и живет с ними"). Поэтому разваливается его организация.
   С. Булгаков пишет о влиянии Ставрогина и тут. По его мнению, Николай Всеволодович не давал созреть вере Шатова. Для более свободного Кириллова Антропос - это не Ставрогин, а Христос, человекобог. Верховенский же, приводя Лизу, предлагает, чтобы Николай Всеволодович взял на себя-таки роль Антропоса. Роль эта жертвенная, он хочет подставить Ставрогина вместо себя, всемогущего, и, когда тот отказывается, берет на эту роль Шатова.
   Ставрогин: Бога не может быть, но Он есть!
   Его ученики: Бога нет, но Он должен быть!
  
   Ошибка Тихона
   В отношении Ставрогина ошибся и мудрый исповедник. По совету Шатова, Ставрогин пошел просить совета - правильно ли будет, если он обнародует свои записки об изнасиловании девочки? восстановит ли это его душу?
   Архимандрит Тихон сначала, как и все, подпадает под обаяние Ставрогина и проецирует на него величие - желание подвига. Когда тот брезгливо отказывается от своего же нарциссического желания, Тихон, извиняясь, отыгрывает полярность ничтожества. Потом Тихон начинает подкапываться под ставрогинский нарциссизм, конфронтируя - предлагает тайное медленное покаяние. На отказ от нарциссического подвига Ставрогин не согласен, и тут Тихон говорит просто от себя, как он боится будущих преступлений. Тихон предлагает больше, чем покаяние - отказ от единоличного контроля над собой, этого Ставрогин не выносит.
   Сначала Тихон спроецировал на Ставрогина величие, затем - бессилие и ничтожество. Неудивительно, что Николай Всеволодович морщился от подобных проекций, они и раньше были ему противны. Тогда Тихон отозвал эти проекции, предложив Ставрогину тайное покаяние. Но тот не смог отказаться от роли носителя проекций - она сохраняла его существование и целостность. Отставить изнасилование в прошлом было бы еще сложнее - угрозы воображаемой Матреши хоть как-то сохраняли целостность его личности во времени.
   Тихон не предложил ничего нового - то же, по сути, что и три ученика: оказаться от учительства и принять влияние новой идеи, которая ожжет спасти душу.
  
   Петруша Верховенский
   Происходит так, что Петр Степанович перехватывает власть Ставрогина над Шатовым, Кирилловым и Лизой и губит всех. Ставрогин, кажется, сам отказался от власти - но и не принял того, чтобы ему самому превратиться в символ смуты. Не зря он у Тихона вспоминал послание Агнца к Ангелу Лаодикийской церкви ("ни холоден, ни горяч"). Он не ищет себе импозантного образа - напротив, разыгрывает пародию на самого себя. это важно. Он хочет создать тень коллективного сознания своего времени и тень, пародию, на Самость. При этом, оставаясь сам без образа, он может спровоцировать массовое движение. См. Юнг, "Непроявленная Самость"
   Ставрогин и красный паучок
   Вспомним, как Николай Всеволодович сидит, оцепенев, и ждет, пока повесится соблазненная им Матреша. Он смотрит на красного паучка в цветочном горшке. Дальше этот паучок станет вестником - то ли символом, то ли странным объектом - который пробуждает отчаяние и заставляет чувствовать (а чувствовать по-настоящему Ставрогин уже не способен).
   Вообще, паук - образ очень подходящий для символизации. Паук Ананси, например, связывает своим движением туда-сюда небеса и землю. Паучиха индейских сказок помогает героине вернуться с небес. Арахна ткет паутину бытия.
   Но герои Достоевского не могут увидеть пауков так. Свидригайлов преставляет посмертие как темную баньку с пауками. Ставрогин либо не понимает, что образ паука может помочь стать целостным, либо очень этой целостности боится.
   Герои индейских сказок должны обязательно закрыть глаза, когда паук спускает его на землю - иначе нить оборвется, и они разобьются. Ставрогин не подсматривает непосредственно за тем, как вешается Матреша. Но, печатая свои "листки", он именно подглядывает за самим собой, и это замечает Тихон. Не осмысляя символически образа паука, Николай Всеволодович отыгрывает его влияния в действии, как если бы красный паучок был психотическим странным объектом. Даже смерть его задана этим образом - он вешается, оказывается между небом и землей.
   Красный паучок в цветочном горшке зарылся в землю. Это же хотел сделать и Ставрогин, исследуя себя - но ничего не понял и остался на поверхности.
  
   Сомнения и угроза уничтожения
   Те, кто идентифицирует себя с идеей, избегают сомнений - опровержение идеи уничтожит и личность ее носителя. Но идея религиозная, этическая или же миф недоступны проверке на истинность или ложность, это не научная теория.
   Духовные вопросы, не находящие ответа - источник постоянного ужаса и для Ставрогина. Он проверяет, способен ли не быть уничтоженным, если совершит страшный грех. Дух для него приравнен к морали и персонифицируется карой, но не имеет образа. Николай Всеволодович жаждет преклониться перед тем, кто умеет находить истинные ответы на вопросы духовности - для этого ему и нужен Тихон. Но Тихон не поддается соблазну власти над "учеником", и Ставрогин не может очароваться им.
   Прежде он одарил Кириллова, Шатова и, возможно, Верховенского взаимоисключающими идеями. Его духовность конфликтна, он не видит здесь возможностей разрешения и гармонии, а видит лишь равнодушие духа. Улаживают за Ставрогина его идеологические противоречия его ученики - и не в дискуссии, а действием, отреагированием. Сделав их рабами идей, он выступил как воплощение их Анимуса. Поскольку ему приписывается "тайна и авторитет", а ждут от него не меньше, чем "чуда", то это архетипичекое влияние и парализовало духовные поиски Кириллова, Шатова и Верховенского. Они отыгрывают для него то, что дух действует: они считают себя обязанными воплотить "свои" идеи - в отличие от Ставрогина, для которого дух пассивен, равнодушен, а его содержаниями можно манипулировать.
   Феминность здесь просто поглощается, используется для экспериментирования. Все почти персонажи-женщины инфантильны или дефектны - Матреша мала, Лиза истерична, Лебядкина безумна; Даша, выражаясь современным языком, созависима, а генеральша Ставрогина так и не позволила сыну сепарироваться.
   Ученики и Ставрогин: одержимые держатся за одержимого. Сам Николай Всеволодович не может встроиться в заданную духовную традицию, не может создать и своей, в этом его трагедия.
   Буддизм Ваджраяны предполагает линию передачи неприкосновенной традиции от учителя к ученику. у масонов есть символ цепи. Каждый ученик, находящийся под влиянием Анимуса, находит наставника, который свои содержания уже куда-то (на кого-то) успешно спроецировал. Лестница вверх уходит в бесконечность, к Богу или к Будде Падмасамбхаве. В символе цепи, линии или лестницы снимается излишнее напряжение - беспокойство по поводу истинности или ложности духовных содержаний теперь становится не важной. Положение адепта становится еще прочнее, когда он видит многих, связанных с ним по горизонтали общностью учения; такова сангха буддистов - это не только ренальная община, но совокупность всех последователей данной линии. Символ вертикальной преемственности и горизонтальных связей хорошо понимает и профанирует Верховенский, когда туманно говорит о связи руководителей с Интернационалом и о множестве законспирированных ячеек - "пятерок" в России.
   Успокоения не происходит со Ставрогиным и его учениками: они должны экспериментировать с жизнью, и не только своей, чтобы установить истину. Когда преемственность прерывается (например, на Ставрогине), то все проекции терпят крах; адепт обесценивает фигуру "учителя", и с этим разрушается система его объектов. Тогда разрушается и Эго.
  
   Вечный юноша Ставрогин
   Если при анализе романа "Бесы" придерживаться классических позиций, то из четырех главных персонажей-молодых мужчин именно Ставрогин приближается к привычным преставлениям о Вечном Юноше (Puer Aeternus). У Шатова и Верховенского практически ничего не известно о матерях - виден лишь конфликт с отцом у Верховенского и конфликт с подпольной организацией (выполняющей роли и матери, и отца) у Шатова. Бог, веру в которого Шатов обрести не может, тоже не является только отцовской фигурой. Верховенский презирает отца "за обиду матери", брошенной им. И только у Ставрогина просматриваются отношения холодного симбиоза с матерью, вдовой генерала Ставрогина. Здесь, в отличие от П. Верховенского и Шатова, незначимым становится как раз отец.
   Итак, Вечный Юноша - Ставрогин. Его оппоненты - Шатов и Верховенский - крепко привязаны к нему отношениями любви и ненависти. О Кириллове говорить труднее, так как обычные чувства потеряли смысл для него - но и он зависит от идеи, случайно или не так уж случайно оброненной Ставрогиным в умственном разговоре.
   Что же делает Ставрогин? Мы не знаем, верит ли он или просто умничает. Скорее всего, он отдает свои идеи в рост. Не умея любить и верить, он не способен додумать мысль до конца, а потом признать ее истиной или ложью. поскольку его личность фрагментарна, то и его идеи представляют собою частичные объекты, которые он "прививает" своим ученикам - а потом и не любопытствует даже, во что они выросли; он остается внутренне пустым.
   Все три идеи - Верховенского, Шатова и Кириллова - касаются преодоления человеком данных ему границ - власти над властью, власти над Богом, власти над смертью. Разрешить их интеллектуально или поступком до конца невозможно. Они столь сильно окрашены страстью, что воспринимаются как универсальные, существующие в царстве идей, и как свои собственные. Остается лишь вера в то, что ответ на них есть: подвиг, деятельность (для Кириллова и Верховенского) или фантазии Шатова о том, что Ставрогин уже нашел ответы. Поэтому да еще благодаря своей внутренней пустоте, скрывающейся под таинственностью, благодаря своим собственным неразрешимым конфликтам Ставрогин становится столь соблазнительной фигурой, что бы проецировать на него содержания Анимуса - так в романе поступают и мужчины, и женщины.
   Шатов, самый зависимый от Ставрогина среди троих его бывших учеников, считает, что неподвижные идеи - его самого, Кириллова и Верховенского - исключают друг друга. Это для него так, потому что невозможно верить одновременно в народ-богоносец, в окончательное освобождение от страха через самоубийство и в важность собственной революционной организации. Верить - нельзя, а мыслить - можно; именно этого Шатов и не понимает. Под влиянием Анимуса его мышление стало страстным, прямолинейным, огрубленным и неэффективным. Он не видит, что все три идеи, исходящие от Ставрогина - это полярности в системе мыслей об отношениях личности, коллектива и божества. Столь же однонаправлено, но менее эмоционально мышление Кириллова.
   Верховенскому же Ставрогин прямо идей не высказывал. Отношение Петруши к Николаю Всеволодовичу держится на проекции: он хочет, чтобы Ставрогин и его возлюбленная Лиза стали символом революционного движения - Иваном-Царевичем и его невестой. Верховенский - единственный из четверых, кто понимает, насколько важна женщина хотя бы для конструирования действующего символа. Вспомним, что Кириллову женщины неважны, жена Шатова ушла к Ставрогину, а его сестра тоже состоит в отношениях с Николаем Всеволодовичем. Сам Ставрогин губит и Лизу, и Марью Лебядкину, свою ради шутки после обеда тайную законную жену, и соблазненную им девочку Матрешу.
   Возможно, Кириллова влечет к Матери-смерти, и его идея его обманывает, выдавая самую обычную предельную регрессию за освобождение от страха смерти. Шатов конструирует брак Бога и народа-богоносца, но не может определиться, существует Бог истинно или порождается народным сознанием. Если порождается, то народ-богоносец важнее, он становится матерью образа божия или даже самого Бога. Тогда становится понятно, почему Шатов был так рад возвращению жены и тому, что она родила ребенка от Ставрогина - этот символ порождения и возрождения Шатов увидел в том, что случилось с ним и его женой и приемным сыном, которого в честь отца назвали Иваном.
   Судя по тому, какие идеи развивают ученики Ставрогина, и учитывая его отношения с реальными женщинами, можно предположить, что здесь замешана негативная, убивающая, амальгированная с содержаниями архетипа Ужасной Матери Анима, к которой привержен столь зависимый от матери Николай Всеволодович Ставрогин.
   Незримо присутствующая тень Вечного юноши - бесплодный и мрачный старец, Сенекс. Пуэры часто проецируют такую свою тень на близких - и тем становится скучно, их настигает разочарование и душевное удушье. В "Бесах" эту тень видела только жена Ставрогина, дурочка Лебядкина: именно она прогнала его и обозвала филином. Разрывы в течении времени, гибель чувств, утрата жизненных смыслов - признаки плохой старости, как и отсутствие будущего: его и чувствует Ставрогин, отказываясь от покаяния и собравшись доживать свой век в одиночестве, где-то в ущельях Швейцарии. Сенксных образов в "Бесах" достаточно: это, например, Степан Трофимович Верховенский (отец Петруши), сохранивший массу юношеских черт. Хороший Сенекс воплощает собою Тихон - но и он недостаточно хорош, есть в нем какая-то червоточинка. Почему Николай Всеволодович не поверил ему? Может быть, и потому, что его сенексные содержания очень уж косны и на осмысленную старость не согласны - только но духовную и душевную смерть.
  
   Петруша Верховенский претендует на то, чтобы быть Тенью Ставрогина
   Три пласта есть в образе Петруши: человек Верховенский - нарцисс; Верховенский пытается сфабриковать образы Самости (позитивный, фальшивый из Ставрогина и деструктивный, тоже замешанный на обмане - из себя\организации).
   П. Верховенский наивен. Не осознает, что проецирует (люди как свои инструменты. Например), считает это истинным положением вещей. Он хорошо понимает, как создаются проекции, умеет этим управлять. Не известно, верит он или не верит в те образы самости, что фабрикует - и сам, наверное, этого не знает. Он путает реальный и идеальный пласты мира.
   Верховенский силен, когда его нет. Его организации, и реальная и та, что в мечтах, таинственны и должны быть невидимыми. Он и собой не является, а разыгрывает роль самого себя - это дистанциирование дает ему силу и пространство для маневра, но его Я перестает быть.
   Отношения Ставрогина и Верховенского странны. Он относительно свободен от влияний Ставрогина как носителя проекции Анимуса - однако это за счет того, что он проецирует на Ставрогина образ собственной Самости. С этим ему смириться сложно, и он пытается взять в руки и Ставрогмина с Лизой, и сфабриковать еще более грандиозное воплощение непроявленной Самости. Часть пытается овладеть целым.
   Когда Верховенский появляется впервые и умиротворяет страсти вокруг тайного брака Ставрогина, он дает ему понять, что видит его насквозь, и претендует на роль Тени Ставрогина - ведь тот монополировал право на свою Тень. Ставрогин пока не может отказаться от этого.
  
   Петруша Верховенский и Смердяков
   Шатов хочет победить Ставрогина, Кириллова и особенно Верховенского в противостоянии идей. На языке Шатова идея - это моральная концепция. Верховенский действует еще радикальнее и пытается сделать из Ставрогина, Кириллова и Шатова свои инструменты, использовать в своих целях. В обоих противостояниях проигрывают все.
   Похожая ситуация есть и "Братьях Карамазовых". Вспомним последнее посещение Смердякова Иваном, когда загадка убийства их отца разрешается. Убил Смердяков, с детства садист. Но он хочет, чтобы виновным признал себя и Иван. Знает ли он, чего добивается? Знает. Раскаивается ли? Нет. Смердякову жутко, досадно, он разочарован. Поскольку он балансирует на краю психопатологии, то прибегает к механизму проективной идентификации и делает так, чтобы недоступное ему (или непереносимое) чувство вины испытывал собеседник, в данном случае Иван. Но почему именно он?
   Во-первых, Иван имел претензии на духовную власть и своей статьей о духовном суде и особенно "Легендой о Великом инквизиторе" исследовал ее пределы. Видимо, она была им признана несовместимой с его сознательной духовностью и распространялась только на Смердякова, его тень. Возможно, Иван боится духовной власти, будь он ее объектом или субъектом - все равно. Мы видим, что к вере он признал себя неспособным сам. Иван боится и пасть в плоть. в карамазовщину, и стать зависимым адептом любой идеи. [У Ставрогина этот процесс зашел еще дальше - он боится стать зависимым от собственных идей, принять ответственность за них, и поэтому делегирует эту зависимость Кириллову и Шатову}. В то же время Ивану нечего больше выбирать, кроме плоти и идей (есть еще выбор - чувство и отношения, но он его за могуществом плоти для себя не видит). Следовательно, Иван находится в двойной ловушке. Это следует иметь в виду.
   Смердяков же цинично сводит счеты с отцом и двумя старшими братьями. Ивана он почитает, так как чувствителен к обаянию идей. Федора Павловича и Митеньку почитает ниже себя, так как ими, эмоциональными, легко манипулировать. Мораль и чувство - слабые места Смердякова: это можно увидеть, когда он в диалогах с Иваном не понимает, отчего тот мучается. Вместо вины Смердяков чувствует ужас и, видимо, ярость. Садистически издеваясь над Иваном, он ищет выход из собственной двойной ловушки. Если Иван окажется обыкновенным человеком, который вину чувствует, то это значит, что не все позволено. Тогда Иван проиграет, а Смердяков вроде бы выиграет. Но, выиграв, он останется в том же ужасе, и это будет значить, что позволено действительно не все и что все его мировоззрение ложно, а пути назад нет. Если же Иван не будет раскаиваться, это значит, что Смердяков останется побежденным, несвободным, вечно зависимым от идей, упрощенных, конечно, которые он приписывает Ивану. Это серьезный удар по нарциссизму.
   В итоге в этом разговоре происходит так, что Иван вплотную подошел к переживанию вины (перед Дмитрием?), но и его идеи не разрушились - так как были амбивалентны, а этой двойственности Смердяков замечать не хотел. По обоим направлениям Смердяков проиграл и не нашел другого выхода, кроме самоубийства. Он разрушен как личность. Кроме того, самоубийство - это страшная месть Ивану. Иван, переболев своим Чертом, решил воплотить свою вину (а не идею) в жизнь и подготовить побег для Мити. Иван потерял только личину таинственного идеолога.
  
   Назад и вниз
   Если вернуться к схеме выбора между Анимой и Анимусом мужчины:
   Пример с выбором Анимы - частое явление в сказке, для русских показательнее сказка "Царевна-лягушка". Это - нормативный выбор. Аномальный выбор - в пользу Анимуса. Поэтому примеры такого выбора следует искать не в фольклоре, а в литературе - например, таково отношение к Ставрогину его учеников (Ф. М. Достоевский, "Бесы"). Если мы хотим искать в более "сказочных" источниках, то следует обратиться к драме Г. Ибсена "Пер Гюнт", к эпизоду знакомства Пера с Горным Старцем.
   Может быть, существует и третий вариант: чтобы не попасть в лапы могущественнейшему мужскому Анимусу и не быть одержимым, мужчина выбирает зависимость от матери, но становится носителем проекции Анимуса других мужчин (и женщин тоже, но пока вариант с Анимусом женщины мы не рассматриваем). Эта ситуация описана в "Бесах".
   Вспомним, что сам Ставрогин крайне почтительно, хоть и холодно, относится к своей матери, и на свой лад старается ее беречь. У его учеников нет матерей, но они зависимы от тех символов и идей, которые получены от Ставрогина и приняты в качестве мировоззрения. Шатов выбирает идею народа-богоносца, выступающего в женской роли: порождающей идею Бога или заключившей с Богом брак по образцу еврейского народа. Кириллов выбирает добровольную, контролируемую смерть. Он уже побежден, зная о том, что Христос не воскресал - и по сравнению с иллюзорностью Христова воскресения, которое Кириллов почти насильственно выбирает, унижающая смерть выглядит гораздо более могущественной: как та самая Ужасная Мать, сожрущая каждого из нас в свой черед. Мужские же символы обоих учеников - Бог Шатова и Христос Кириллова несостоятельны, они в них по-настоящему не верят, что прекрасно видит Ставрогин. Когда мужские символы духовности разрушаются, ученикам становится нужен Ставрогин - как генератор новых идей и разрешитель идеологических противоречий в некоем таинственном деянии (это более заметно в черновиках к "Бесам"). Верховенский отличается от этой троицы идеалистов - он создает организацию, суррогат родительского имаго, имеющий и материнскую составляющую крайней зависимости и потери собственного Я, и отцовскую - тотального контроля и кары.
  
   Русский Puer

Так бей же по жилам,

Бросайся в края,

Бездомная молодость,

Ярость моя...

Э. Багрицкий

   Рецензия к русскому изданию книги М.- Л. фон Франц содержит одну интересную мысль, которая в самом тексте книги развития не имеет: о том, что при всей жизненности Вечного Юноши люди в его окружении оказываются измотанными и опустошенными. Если это так, то они становятся носителями проекций архетипа Старца, который так или иначе проецируют.
   Интересно и то, что в книге о затянувшейся юности речь идет только о неэффективных клиентах, но нет ничего о тех молодежных движениях и попытках революций, что потрясли мир в 60 - 70 гг. Может быть. о них было принято молчать, как сейчас мы молчим о Перестройке и времени правления Б. Ельцина. Иначе получается нелогично - даже о Че Геваре, модном кумире, в связи с архетипом Вечного Юноши не вспоминают. Может быть, в истории этот комплекс не бывает эффективен долго.
  
   В русской литературной традиции носителями таких содержаний становятся вовсе не вялые постаревшие юноши (таков разве что Рудин), а юноши, которые пока молчат, но могут быть очень мощными, невероятно активными - "русские мальчики" Ф. М. Достоевского.
  
   Для Раскольникова характерны претензии на огромную единоличную очень грубую власть и переживание мучительной бедности, бесправия и позора (когда его сестру фактически продают ради того, чтобы он мог окончить университет). Иван Карамазов размышляет о теократии, на личную власть не претендуя, а в реальности становится (вынужденным) вдохновителем убийства отца. Если говорить не о персонажах Достоевкого, то Евгений Базаров претендует на духовную власть (она реализуется довольно просто, он - редукционист), и при этом о каком-то особенном унижении в его адрес речи не идет, хотя он предельно самолюбив (может быть, бесплодность его отношений с Одинцовой?)
   Все эти юноши имеют слабых отцов - неважно, хороших или плохих, любимых или отвратительных. При этом отцовские влияния сказываются сильно - вспомним мировоззренческое сходство Ивана и Федора Карамазовых: примерно такое - если человек смертен, то никакого уважения он недостоин; или же общее дело, медицину, отца и сына Базаровых. Что касается Раскольникова, влияние отца может быть как-то связано со сновидением о засеченной лошади. Если М. - Л. фон Франц обратила внимание на зловещее влияние матери (по биографии Экзюпери), то следует рассмотреть влияния отцовского комплекса. Вероятно, сепарация от отца происходит трудно и вызывает довольно жесткие реакции - Базаров своего отца всерьез не принимает и своей снисходительностью практически уничтожает; Иван готов принять отцеубийство. Может быть, эти персонажи не видят трудностей в сепарации от отцов или не видят в ней необходимости? Следует просмотреть Фрейда, "Достоевский и отцеубийство", чтобы разобраться с предельным вариантом такой сепарации.
   При главных героях могут быть юноши-сателлиты, довольно слабые и инфантильные и иногда даже пошловатые (Лебезятников, Аркадий Кирсанов, Смердяков; возможно, Разумихин). Такая инфантильная тень комплекса Вечного Юноши отвергалась в 19 веке, но сейчас, похоже, становится более заметной.
   Кроме этого, обязательно есть и оппоненты, зрелые или пожилые. Их моральный уровень и мировоззрение весьма различны, однако все они как-то влияют на юношей, используют их в своих целях или вступают в противоборство. И всегда это несколько персонажей, иногда никак, кроме как через героя, друг с другом не связанных.
   Для Раскольникова важны четверо - Мармеладов, Лужин, Свидригайлов и Порфирий Петрович. Мармеладов может быть повторением его слабого и погибшего реального отца. Сделав возможным появление в жизни Раскольникова Сони, он выполняет свою функцию и гибнет. Лужин, жених сестры Раскольникова, склонен к жестокой эксплуатации всех в его окружении; он будет эксплуатировать и жену, и самого Родиона. Именно Лужин воплощает отвратительную тень того мировоззрения, которым одержим Раскольников. Еще один теневой персонаж, Свидригайлов, куда сложнее и служит пробным камнем для этого мировоззрения Раскольникова; важно, что Свидригайлов появляется на горизонте последним и обобщает те "старческие" влияния, которые Раскольников пытался победить. Следователь Порфирий Петрович манипулирует им и в то же время воспитывает в христианской традиции, приближая к покаянию. Все эти персонажи могли бы быть крупными личностями, однако, при приближении к Раскольникову мельчают и занимаются в основном примитивными манипуляциями. Видимо, они подпадают сами под влияния теневого Старца, поскольку Раскольников - только юноша, и поэтому становятся холодными и мелочными, а их желание поиграть в охоту на человека усиливается. Как-то это связано или с раздражением, или с отвращением - самого Раскольникова и его оппонентов.
   Влиятельных мужских фигур в окружении Ивана Карамазова не заметно - кроме, разве что, диалога со старцем Зосимой в самом начале романа. Вся мучительная пошлость и склонность к мелким издевательствам в его "старческой" области сконцентрирована в галлюцинаторном образе Черта.
   Базаров имеет дело с двумя братьями, помещиками, и особенности их отношений, в том числе и дуэль, следует освежить в памяти. Кажется, отношения братьев как-то меняются после того, как Базаров покидает их, а Аркадий взрослеет - они теряют связь? При Рудине "пасется" пошляк и резонер Пигасов.
   Для Вечного Юноши в русском варианте - или для действия этого комплекса в 19 веке характерны переживания всемогущества, чередующееся с беспомощностью/безнадежностью (нарциссическая составляющая, упомянутая О. Нимеринского о молодых психотерапевтах). В отличие от того, что пишет Фон Франц о холодной неспособности к жизни таких людей, эти герои концентрируют колоссальную энергию и выхода ей не находят. Поскольку их цели не определены, то энергия эта дает о себе знать яростью, которая героев в итоге и губит. Отношения с персонажами, воплощающими Старцев, сложны. Старцы эти мелочны, склонны к контролю и жестоким играм, с влияниями на душу главного героя - и все они весьма неэффективны и в жизни неудачливы. Эти отношения характеризуются эксплуатацией и ощущением вынужденности, своего рода слипания, они и не личные, и не в полной мере деловые. Ярость, подневольность и неэффективный, но очень разрушительный бунт.
   Следует обратить особое внимание на Алешу Карамазова. У него есть и сателлит, Ракитин, существо прагматичное и беспринципное. Отношения Алексея и Рактитина вроде бы не особенно важны. Но - его отношения со старцем Зосимой аутентичны, никакого принуждения в них нет, и в них оживают и Алеша, и, возможно, сам Зосима окончательно обретает старчество. Далее, после смерти наставника, сам Алеша становится своего рода старцем для группы мальчиков.
   Если говорить о реальных биографиях, то это Пушкин. См. у Ю. Лотмана о его отношениях с Николаем I, Бенкендорфом, Раевским. Могут очень помочь биография и стихи Э. Багрицкого.
   Если нужен довольно благополучный Вечный Юноша - и при этом вполне сознательный и эффективный - нужно вспомнить Юрковского, героя ранних произведений братьев Стругнацких.
      -- Его любовь к стихам Багрицкого.
      -- Сложные, но разумные отношения с властными фигурами.
      -- Наставничество в отношении к молодым - видим, это и есть выход для Вечного Юноши из его замкнутости.
      -- Разрушительность. преобразования или мстительность Вечного Юноши есть, но направлены в конструктивное русло - не зря Юрковский был назначен инспектором.
      -- Избранная им игривая и доблестная смерть во имя научного подвига - и для того, чтобы не стареть.
   К. Г. Юнг и М. - Л. фон Франц считают, что труд - это что-то вроде панацеи для излечения Вечного Юноши. Рабский труд в современном российском стиле на остатках советской бюрократической системы для этого не подходит. Видимо, важно самоуправление и реализация личных смыслов - или обучение молодых, передача им этих сформулированных смыслов - на реализацию?
  
   Видимо, трудность перехода из позиции Пуэра (поиск, разрушение старого) к позиции Сенекса (передача новых духовных ценностей новым юношам), и заставляет проявлявляться содержания мужского Анимуса: там наставник может чувствовать себя и Юношей, и старцем одновременно.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"