Бюрократ Пашкин в колхозе совсем не нужен. Хотел он побыстрее "с активной жадностью обнаружить здесь остаточного батрака, и, снабдив его лучшей долей жизни, распустить затем райком союза за халатность обслуживания членской массы"; зачем ему это надо было, ни нам, ни персонажам непонятно, да и не слишком интересно: может быть, это в бюрократических обыкновениях - подсадить и распустить, или что-то более серьезное - параллельный колхозному процесс среди котлованцев, уничтожение паразитической правящей верхушки, автоматическое действие, которое совершает бюрократ. Он уверен, что успеет сделать это быстро (в спешке), потому что даже не остановил двигатель, и его автомобиль "стоял... и жег бензин на одном месте". Потребности четы Пашкиных, мещанские, для нас вполне привычные, находятся вне реальности колхоза и котлована; Пашкина сопровождает супруга: "она лишь берегла своего любимого человека от встречных женщин, обожающих власть ее мужа, и принимающих твердость его руководства за силу любви, которую он может им дать", она это делает более в воображении, даже не вылезая из машины. Все эти "вещи" - жена, автомобиль - кажутся странными в мире физического труда, незащищенного тела и явной асексуальности. И Пашкин оказывается в итоге беспомощным, он вынужден удрать. потому что очень уж странен и непригоден для учета оказался последний батрак.
Дело в том, что батрак - медведь, работает молотобойцем в ударное бригаде, значится вторым кузнецом, у него "стаж велик". В мире всякого рода справок места ему нет, потому что нет у него определенного статуса. А вот в колхозе он на месте, как-то сохраняет сказочность деревни. Может быть, его породило присловье "пусть медведь работает", и он действительно работает, ничем, кроме ковки, и не живет - что-то вроде половины известной игрушки "мужик и медвель". Во многом он куда более идеальный рабочий, чем землекопы и крестьяне: у него есть квалификация, он работает с металлом, способен к сложному согласованию трудовых операций; Миша понимает водку (до его появления в повести речи о спиртном вообще не велось) и "обожает дисциплину" до того, что без сигнала покидать кузницу не будет, а на дрова пускает те же устаревшие кулацкие плетни. "Пока Елисей равнодушно ходил на Оргдвор [чтобы ударить в колокол и позволить Мише отойти], медведь сделал четыре подковы и просил еще трудиться". Работает он, значит, потому что такие у него потребности, он - идеальный рабочий, главный кузнец им гордится. Его поняла и Настя, носитель советской идеологии: она, "глядя на почерневшего, обгорелого медведя, радовалась, что он за нас, а не за буржуев" и считала, что медведь "ведь тоже мучается, он, значит, наш". Обратим внимание еще раз, что это деление на своих и чужих важно именно для девочки; взрослые землекопы могут и забыть об этом советском противоречии, а она обязательно напомнит.
Возможно, Чиклину просто надоело делать плот, или ему совестно - но он в чувствительность не вдается и оставляет работу - в отличие от послушного медведя, Чиклин на это вполне способен. Теперь, после сцены на Оргдворе, когда он побывал всеобщей матерью, его ждет иная функция, связанная со становлением идентичности человека и коллектива - культурного героя [Мелетинский: 21 - 30]. Часто культурные герои в древних мифах появляются как близнечная пара [Березкин: http://ruthenia.ru/folklore/berezkin/]. Прежде эту пару составляли Чиклин и Вощев: неосознанно, просто потому, что пришли вдвоем, а предыдущая пара - Козлов и Сафронов, погибли. Пока Чиклин и Вощев выглядяд как воплощенные противоположности (действующая и чувствующая). Теперь Вощев отпал, но появился Миша, и характер противоречия будет иным. Чиклин сплачивает и убивает, он целен; Миша при всей своей цельности противоречив - он уже не животное (работает, ходит на двух ногах), но не человек (не разговаривает). Медведь кажется избыточным, необязательным в повести, раздражает даже - разве не достаточно там самых разных людей? Но, чувствуется, он все-таки нужен, пусть и не совсем понятно, для чего. Это образец - и как последний батрак, и как квалифицированный рабочий; им, в отличие от инициативного Чиклина, можно помыкать. Миша старый и седой (как Прушевский), как человек - когда он пойдет по дворам, это будет похоже на то, как шел мстить старухе сказочный медведь: "Скырлы - скырлы - скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке! Старуха на моей коже сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет...". Появление зверя предвещали люди, заросшие шерстью, близкие к смерти, а теперь появился сам живой и очеловеченный зверь - антипод их почти животных.
В мифах менее древних пара культурных героев, которые отличаются друг от друга, служит познанию противоречий мира: один брат становится "правильным", а второй - трикстером. Но, пусть Чиклин - человек, а медведь - зверь, соответствия этому типу мифов в "Котлование" не будет, потому что потребности его персонажей крайне архаичны, а противоречия для них невыносимы, все, что они не могут принять, они ликвидируют. Поэтому для интерпретации новой пары Чиклин/Миша нам нужен иной класс мифов, более архаичный.
В мифах древнейших близнечная пара, в которой братья не различаются, нужна для того, чтобы жестоко мстить, уничтожать лишнее и вредное. Эти мифы посвящены очень примитивному способу выделения и сохранения сознания - все, что помимо его, не дифференцирпуется, а уничтожается; психологически это описание процесса диссоциации, в результате которой появляется статичное, довольно холодное и ограниченное человеческое сознание. Близнецы нужны, чтобы отражаться друг в друге: столь примитивная психика без нарциссического зеркала своего существования не чувствует. Нужно ли нарциссическое зеркало Мише? Пока не понятно - он все-таки зверь, ему сознания не полагается. А вот Чиклин при желании мог бы в нем отразиться. Сам Чиклин внутренне непроницаем, он после воспоминаний о девушке действует, не переживая явно для читателя; он умеет играть и убивать, принимает на себя функции судьи и палача. А вот медведь может воплощать собою ту общую суть, что осталась еще у крестьян и у землекопов, так что Чиклин, беря его в напарники, может как-то направить свои импульсивные убийственные действия, придать им смысл. Он может с Мишкой и поконкурировать, этим обнаружив их общее; кузнец торгуется и не хочет прямо так сразу отпускать Мишу, а Чиклин отвечает ему так:
"- А если план твой сорвется, так я сам приду к тебе его подымать... ты слыхал про араратскую гору - так и я ее наверняка бы насыпал, если б клал землю своей лопатой в одно место!"
Вот так отразился в Мише Чиклин и тоже сделался сказочным.
Но пока есть только прежде отношения власти, и Миша по сути своей остается прислугой кузнеца:
"Кузнец ему указал на Чиклина, и медведь спокойно пошел за человеком, привычно держась впрямую, на одних задних лапах".
Пока настоящего контакта между ними нет, нет и привычного для котлованцев слияния; есть привычное отношение власти и послушания. Нужно вмешательство третьего (не кузнеца), чтобы отношения их состоялись и обновились:
"Настя тронула медведя за плечо, а он тоже слегка коснулся ее лапой, и зевнул всем ртом, откуда запахло прошлой едой.
- Смотри,Чиклин, он весь седой!
- Жил с людьми - вот и поседел от горя.
Медведь обождал, пока девочка вновь посмотрит на него и, дождавшись, зажмурил для нее один глаз; Настя засмеялась, а молотобоец ударил себя по животу так, что у него что-то там забурчало, отчего Настя засмеялась еще лучше, медведь же не обратил на малолетнюю внимания".
Другой вариант - "он жил с людьми, вот и дожил до старости" - нашим героям в голову не приходит. И все же настоящие теплые и игривые отношения у Миши получились с Настей, он даже поймал и подарил ей муху. Она стала тем третьим, что обеспечивает связь. То же самое она делала и на котловане, взамен получая тепло и опору. Но медведь дает ей даже больше сейчас - он играл с нею и сделал ей подарок. И бюрократические функции раскулачивания делегируются зверю и двум детям - взрослому и маленькому. Девочка и медведю теперь приказывает уничтожить кулаков как класс. Сначала зимой появляются мухи (возможно, ожившая, как во сне, ассоциация к выражению "белые мухи"), и в этом потом окажутся виноваты кулаки:
"Настя выбрала из его лапы муху, зная, что мух теперь тоже нету - они умерли еще в конце лета. Медведь начал гоняться за мухами по всей улице, - мухи летели целыми тучами, перемежаясь с несущимся снегом.
- Отчего бывают мухи, когда зима? - спросила Настя.
- От кулаков, дочка! сказал Чиклин.
Настя задушила в руке жирную кулацкую муху, подаренную ей медведем, и сказала еще:
- А ты убей их как класс! А то мухи зимой будут, а летом нет: птицам нечего есть станет".
Это странное событие, чудо. Для медведя это так, и он с любопытством играет - более сложно, чем Чиклин, который равно манипулирует с предметами, с людьми и с трупами, как выросший, но не повзрослевший младенец. Игра медведя и Насти сложнее, они понимают друг друга и взаимодействуют, им весело. Чудо это, появление мух, нарушает космический порядок, искажает времена года и может оказаться зловещим.
Чиклин как будто бы заранее знал, для чего ему Миша - искать затаившихся кулаков; повествование все еще следует логике сна, когда спящему преподносится готовая ситуация, готовое знание. Потому что он батрак? Или это можно объяснить проще?
"Около одних дворов было так же прохладно, как и по полю,а около других чувствовалась теплота. Коровы и лошади лежали в усадьбах с разверстыми тлеющими туловищами - и долголетний, скопленный под солнцем жар жизни еще выходил из них в воздух, в общее зимнее пространство. Уже много дворов миновали Чиклин и молотобоец, а кулачество что-то нигде не ликвидировано".
Как свое и безопасное воспринимается прохлада, полная слитность двора и окружающей среды; и в самом начале, когда Вощев оказался в бараке, прохлада их дыхания как-то умиротворила его. Прохлада, отсутствие градиента температур, слияние со средой - это норма. Но в том, что касается тепла, мы видим новое и опасное. Тела источают жар, накопленный а течение жизни, и впервые в повести мы видим что-то вроде теплопродукции и теплоодтачи одновременно; она так эффективна, что просыпаются мухи и начинают летать среди хлопьев снега. Эта теплопродукция уродлива и лишена смысла, потому что туши нагревают воздух и зря порождают мух сейчас - те понадобятся в пищу летом. Это и разрыв пищевой цепи - мясо и мухи пропадают просто так, умирают и живут зря. Это и искажение механизма теплоотдачи - тепло просто, без труда уходит в воздух и пропадает, не передается в труде преобразуемой материи. А что здесь названо кулачеством? Люди - или же такое убийственно-расточительное и бессмысленное обращение с ресурсами? Или же это термин, который ожидают увидеть воплощенным как-то?
То был общий план, а дальше придет очередь людей, кулаков. Чиклин увидел привычное горе жителей изб, но не первым, а после того, как зарычал медведь:
"Бабье лицо уставилось в стекло окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их держала все время наготове".
Это горе то ли настолько эксплуатировалось крестьянами и истаскалось, то ли так их воспринимают ожесточившаяся Настя и не умеющий выражать чувства землекоп, что теперь оно не имеет никакого эмоционального смысла, воспринимается просто как знак того, что здесь живут кулаки, слезы которых - просто вещество. "Хорошие" тут не плачут; а плачут те, в ком социализм не нуждается.
Медведь ревет, и скоро мы узнаем, как именно работает его хвалено чутье на кулаков. Это обыкновенное обоняние:
"В сарае, засыпанные мякиной, лежали четыре или больше мертвые овцы. Когда медведь тронул одну овцу ногой, из нее поднялись мухи: они жили себе жирующим способом в горячих говяжьих щелях овечьего тела и, усердно питаясь, сыто летали среди снега, нисколько не остужаясь от него. Из сарая наружу выходил дух теплоты, и в трупных скважинах убоины, наверное, было жарко, как летомв тлеющей торфяной земле, и мухи жили там вполне нормально. Чиклину стало тяжко в большом сарае, ему казалось, что здесь топятся банные печи, а Настя зажмурила глаза от вони и думала, почему в колхозе зимой тепло и нету четырех времен года, про какие ей рассказывал Прушевский на котловане, когда на пустых осенних полях прекратилось пение птиц".
Мухи живут так же, как и кулаки: среда для них - не люди, а еда. Жизнь мухи мимолетна и проходит в толпе ненужных собратьев, как у кулака. Чиклину слишком жарко, для него, как и для Вощева, более уместна прохлада; он холоден, подобно своей зимней глине, и не способен ощущать вони - только бессмысленное тепло, которого слишком много. Одна Настя, ребенок, способна еще ощущать вонь. Важно, что она сама не помнит о смене времен года, знает о них по рассказам и, кажется, живет как младенец, свой первый год, хотя по возрасту, кажется, могла бы учиться в школе; этот ее правильный первый год испортили кулаки. Подоплека странного появления мух ужасна и отвратительна. Это устроили кулаки, бестолковые, вредные и докучные обжоры. Благодаря этой кошмарной картине у Чиклина, Насти и Миши появляется возможность осмыслить себя по-другому: как правильных, прохладных, передающих тепло своим и объекту труда. Они оказываются физически чище кулаков, которые превращают мясо в гниль и плодят только мух, от которых зимой нет никакой пользы.
Чутье же молотобойца можно объяснить не только обонянием - медведи сами припрятывают туши, закапывают их и ждут - пусть мясо пустит душок и станет вкуснее. Молотобоец - медведь окультуренный, он больше так не делает (или вообще никогда не делал), но такая возможность сближает его с кулаками и делает их пусть и понятными, но куда более отвратительными, более звероподобными, чем медведь.
В доме медведь выместил гнев на сундуках и заинтересовался ночным горшком, на котором восседал сын хозяйки:
"Молотобоец попробовал мальчишку за ухо, и тот вскочил с горшка, а медведь, не зная, что это такое, сам сел для пробы на низкую посуду.
Мальчик стоял в одной рубашке и, соображая, глядел на сидящего медведя.
- Дядь, отдай какашку! - попросил он, но молотобоец тихо зарычал на него, тужась от неудобного положения".
Эта сценка, где медведь ставит себя в смешное положение - единственное упоминание об анальных потребностях. Теперь мы видим, чем занимаются кулаки - они превращают когда-то живых коров и овец в дерьмо. Отношение к калу искажено - в норме он отбрасывается, и анальные потребности служат освобождению и контролю. Но для мальчика его какашка и горшок - единственное возможное теперь имущество, и он стремится сохранить их и не отпускать от тела.
По сравнению с кулаками землекопы лишены анальных потребностей, и кажется, что всю свою безымянную пищу они превращают в теплоту тела без остатка и передают своим во сне и грунту в работе. Это почти автотрофное человечество, не зависящее от биомассы Земли. А вот кулак - это узнаваемое карнавальное тело, которое ест и гадит сверх меры, тем и живет; оно даже размножается, потому что в этой семье есть маленький ребенок - это семья. Правда, в отличие от средневекового, это тело не сексуально, оно пускает слезы и очень сильно фрагментировано. В отличие от убитого и воскресшего карнавального тела, кулацкое тело необратимо умирает и превращается в тлен. Оно бренно. А расточение землекопами себя в труде, в неживой материи, гордая независимость от живых пищевых ресурсов может подать надежду на бессмертие - состояние безвременья в трансе, нескончаемую работу, незаметную смерть в "среде людей" или на сознательное расточение этого и так почти неживого тела ради будущего. Иного бессмертия им не надо - поэтому семей у них нет, девочка приемная - своего рода пережиток буржуазного прошлого, от чего она яростно защищается.
Чиклин сейчас использует только слова силы, и это так же эффективно, как и его убийства, совершенные почти по неосторожности:
"- Прочь! - произнес Чиклин кулацкому населению.
Медведь, не трогаясь с горшка, издал из пасти звук, и зажиточный ответил:
- Не шумите, хозяева, мы сами уйдем".
Прежде Чиклин в основном молчал и убивал. Но теперь ему приходится осваивать новые инструменты власти, слова, потому что медведь разговаривать не умеет. Видимо, это спровоцировало зависть медведя и его стремление к развитию:
"Молотобоец вспомнил, как в старинные года он корчевал пни на угодьях этого мужика и ел траву от безмолвного голода, потому что мужик давал ему пищу только вечером - что оставалось от свиней, а свиньи ложились в корыто и съедали медвежью порцию во сне. Вспомнив такое, медведь поднялся с посуды, обнял поудобней тело мужика и, сжав его с силой, что из человека вышло нажитое сало и пот, закричал ему в голову на разные голоса - от злобы и наслышки молотобоец мог почти разговаривать".
Странный это получается медведь - действительно существо вроде подвижной игрушки. Его отправляют в лес на корчевку, а он там так и корчует пни, хотя и голоден, не уходит искать пищу или охотиться. Он не может отогнать свиней или съесть их, когда они валяются в корыте. Он хищник, но не понимает этого. И человеком не является, потому что платы не получал, должен был есть свиной корм, а разговаривать так и не научился. Кулаки - животные, а он - подобие робота, и этим выше их, по понятиям "Котлована". Он сложнее землекопов - у него есть биографическая память. Платонов здесь опять не называет зависть по имени: в отношении кулака она реализуется сразу как справедливая месть (вернуть накопленное в кулацком теле); возможная зависть по отношению к говорящему Чиклину заставляет медведя кричать. Медведем он быть уже не может, а человеком так и не станет - подобным образом базовые потребности утратят и колхозники, и землекопы, и даже кулаки.
В одном из следующих домов медведь словно бы превратился в Чиклина, стал бить ради справедливости (только он, в отличие от своего спутника, именно бьет, а не убивает "ненарочно"), а Чиклин освоил свой новый инструмент преобразования мира, слово-приказ:
"Через четыре дома молотобоец опять ненавистно заревел. Из дома выскочил бедный житель с блином в руках. Но медведь знал, что этот хозяин бил его древесным корнем, когда он переставал от усталости водить жернов за бревно. Этот мужичишка заставил на мельнице работать вместо ветра медведя, чтобы не платить налога [на ветер?], а сам скулил всегда по-батрацкии ел с бабой под одеялом. Когда его жена тяжелела, мельник своими руками совершал ей выкидыш, любя лишь одного большого сына, которого он давно определил в городские коммунисты".
На первой усадьбе медведь ориентировался по чутью, его память восстановилась не сразу. Но теперь он ревет с ненавистью, это уже не ощущение, а настоящее чувство, которых лишен, например, Чиклин. Память медведя вполне стройна, и как существо с биографической памятью и чувствами он оказывается куда более зрелым, чем взрослый младенец Чиклин.
Что касается мельника, то в его исполнении батрак подобен животному, он скулит - и неудивительно, потому что батраком ему служит зверь, пусть и беспомощный, несостоявшийся как животное. Блины дают вспомнить о Масленице, прожорливость этих супругов тоже - секс и еда для них почти одно и то же, тайное дело под одеялом; может быть, мельничиха и зачинает, съев блинка. Но это тело, похожее на карнавальное, бесплодно, потому что аборт из скупости делает сам супруг. Он расчетлив - работает за него медведь (как в присловье и говорится), лишние рты ему не надобны, секс поэтому безопасен, предусмотрен и социальный лифт для сына - в "городские коммунисты" его сунет сам отец, а не партия решит, годится ли он ей. Такое обращение с телом - жить комфортно, наслаждаться им и сберегать его - это, по идеологии "Котлована", абсурд и что-то подобное извращению. То же самое означает и работать на себя, производить не для других. Этот мужик - враг.
Кулак из предыдущего дома (о нем здесь цитат нет) вообще не женился из скупости, и богатство было его телом; он хорошо размышлял и предсказывал. Казалось бы, вот кто похож на землекопов - но нет, ни асексуальность, ни размышления не сделали его своим, потому что он причинил Чиклину душевную боль, разбудил в спящей памяти очень травматичное воспоминание, а это ох как непросто:
"- Колхоз вам не годится...
- Прочь, гада!
- Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством.
У Чиклина захватило дыхание, он бросился к двери и открыл ее, чтобы видна была свобода, - он также когда-то ударился в замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби, которая касается лишь одного рабочего класса".
Это редкое описание сильного чувства кого-либо из землекопов. Вот на этом мужике заклинания Чиклина не сработали - от него требуют: "Прочь!", а он, гада, рассуждает! Ощущение такое, будто удар пропустил боец Чиклин, и не совсем понятно, что же так задело его. То ли он в плену стремления людей вообще к единоличности и/или к самодержавию (даже коммунистическому), то ли мечту его охаяли, и теперь ему не вырваться; вероятнее всего, речь идет о тюрьме его "единоличного" тела, в которых все еще не умерли такие болезненные чувства... Этого мужика он выбросил в снег собственноручно, но не убил прямо здесь.
В этот момент стало наиболее ясно заметно, что медведь теперь принял на себя функцию Чиклина - бить и наводить справедливость. Это какое-то заражение, но не подражание. Сам же Чиклин со своими переживаниями и границами тела-тюрьмы стал очень похож на мужика, как если бы его слова заразили землекопа. Вернемся же к эпизоду с хитрым мельником и увидим, как это проявится:
Медведь обернул блином лапу и ударил через эту печеную прокладку по уху, так что мужик вякнул ртом и повалился.
- Опорожняй батрацкое имущество! - сказал Чиклин лежачему. - Прочь с колхоза и не сметь больше жить на свете!
Зажиточный полежал вначале, а потом опомнился.
- А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
- Какое я тебе лицо?- сказал Чиклин. - Я никто. У нас партия - вот лицо!
- Покажь тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
Чиклин скудно улыбнулся.
- В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую. Являйся нынче на плот, капитализм, сволочь!
- Пусть он едет по морям: нынче здесь, а завтра там, правда ведь? - произнесла Настя. - Со сволочью нам скучно будет!
Весть этот эпизод работает на мгновенных изменениях значений предметов и слов. Блин сначала был пищей, потом взяткой, и после того - прокладкой для удара, чтобы лапы не пачкать. И первым изменил смысл вещи бессловесный медведь! Поступил он с мельником, превратившись в Чиклина - ударил, и тот упал, остался лежать. Стиль же самого Чиклина изменился, простого "Прочь" оказалось мало еще в прошлый раз, и он прямо запрещает мужику жить. Его слова власти ослабели, и он стал многословнее. Как бы заразившись от предыдущего мужика, он вступает с этим в очень уж длинный для себя диалог и даже отвечает на его требования и подначки. "Действительное лицо" - это должность, персона; кто-то, кто имеет право, так понимает это мужик. Мыслящий в категориях тела Чиклин понимает "лицо" буквально и тем выпутывается из очень скользкого положения: у меня нет лица, а вот партия... Дальше мельник или издевается, или говорит о партийном билете. Если он смеет издеваться, то получается остроумно: как можно разглядеть общее лицо-партию, если у каждого в отдельности ее члена и лиц-то нет? Если мельник не хотел сказать так, что читатель вполне может понять этот немыслимый в такой ситуации сарказм. Но Чиклин, у которого, кажется, нет партбилета, опять изящно (и, видимо, неосознанно, играючи) выходит из положения: он говорит о партии как о некоей мистической сущности, которую и сам едва достоин лицезреть и понимать, а кулака заклеймил готовыми речевыми штампами.
Настя обычно смягчала свои директивы привычным "правда ведь?". Сейчас она делает так же, но последнее слово, как и инициация уничтожения кулака как класса, остается за нею: она подтверждает, что кулак - сволочь, и пользуется расхожей, пусть и не политической, цитатой. Деревенским понятием "скучно" (так она обозначила психологический эффект от близости "сволочи") можно определить любое не очень сильно выраженное тягостное чувство - особенно какого-то неопределенного ожидания, что прежнее кончится, а новое как-то само собою начнется.
Когда медведь научился эффективно бить, Чиклин - чувствовать и исходя из чувств говорить, когда Настя подвела итог, можно было бы заканчивать эпизод. Дальше раскулачка окончилась своим чередом, все вернулись. Поскольку списки активиста и результаты розысков медведя сошлись в точности, то Чиклина снова понесли его речевые перевертыши, и он похвалил человека:
"Ты сознательный молодец! Ты чувствуешь классы, как животное".
Это явный оксюморон, а Чиклин серьезен. Предвещается некий карнавал, где предметы привычного мира поменяются местами. Вот уже правильное классовое сознание приписывается прежде всего животному...
А само животное, медведь - поскольку его природа не способна к игре смыслами, в человека не превращается, не может.
"Медведь не мог выразиться и, постояв отдельно, пошел на кузню сквозь падающий снег, в котором жужжали мухи; одна только Настя смотрела ему вслед и жалела старого, обгорелого, как человека".
Поскольку ликвидация кулака как класса закончилась, то теперь не имеют никакого значения странные зимние мухи, и люди больше не помнят о них. Но медведь-молотобоец, существо такое же странное и невозможное, существует именно в том, физическом мире, где людей сейчас нет. Может быть, поэтому Настя и не догоняет его - он только похож на человека, получил от человеческой природы все самое мучительное, но он - не человек. А она, мыслящая штампами, лидер и душа котлована, может жить в мире директив.