Одно дело - вызвать к жизни некую идею, и совершенно иное - подобрать ей наиболее подходящее воплощение. Размыслив, Зрячий Хейлгар решил сделать шествие пилигримов, мужчин, женщин и лесных существ (их показывал божок в его крови, а некоторые встречались ему в Броселиане), мерно, с обеих сторон, идущих ко входу в храм. Пространства у самых дверей он предполагал закрыть либо большими бронзовыми зеркалами, либо плитами полированного черного камня, если будет на то согласие прижимистого епископа Гермы - чтобы будущий странник к Сердцу Мира мог как следует всмотреться себе в лицо и либо с освобожденным духом вступить в Храм, либо повернуть восвояси.
Начались и трудности, предвиденные и неожиданные. Работа с резными линиями не позволяет многих вольностей, которые необходимы при работе с кистью. Поэтому дело двигалось медленно, а то, что получалось, было хоть и выразительным, но грубоватым. Повороты тел, ракурсы были не таковы, как в жизни, а условны: лицо изваяния смотрит на зрителя, плечи развернуты, а поясница и ноги видны сбоку. Так до Хейлгара не делал никто, и каменные пилигримы были не совсем похожи на привычных людей. Такие фигуры требовали особого изящества линии и очень качественных инструментов. Это Хелгар предвидел.
Не предвидел он того, что почти совершенно не знаком с телом женщины - наброски паломниц у него получались в лучшем случае похожими на железного Гермафродита. И тогда, рискуя быть или повешенным, если припомнит епископ его рабское происхождение, или ослепленным, он решился на опасное непотребство. Сначала он посетил дом разврата, где голые проститутки плясали на столах для того, чтобы мужчины не слишком стеснялись в дальнейших развлечениях, и заказал танец для одного себя. Правда, ничего интересного в этом танце не было: девушкам надо было ходить вперед-назад, торжественно и мерно. Недовольный, как они решили, клиент заплатил всем и удалился, не взяв никого в постель. То ли похоть, то ли любопытство не покинули живописца и после этого. Тогда он выбрался в дальнюю деревню, нашел там соломенную вдову, жену наемника, и занялся с нею продажною любовью. Но и после этого женские фигуры его шествия все-таки напоминали грациозных юношей.
Не спорится работа - скучно читать храмовые книги - ученики не ленятся, но ждут с недоумением. По рабскому своему прошлому Хейлгар знал, что есть верное средство, усыпляющее скуку - питие. Но не такое, чтобы утром с похмелья руки тряслись. Епископ Герма с некоторых времен глядел и на него, и на изваяния с беспокойством, но не наказывал и пока не вызывал к себе. А что, если он не захочет оплатить зеркала?
***
Божок в крови долго не давал знать о себе.
Зеленый Король был на дальней войне, Броселиана с детьми скрылась где-то - если она не хочет, ее и не найдешь. Сначала Конол Бастард был далеко, на границах Логра и Бенойка, нанимал солдат и собирал недовольных рыцарей. Потом он выбил графа, своего старшего законного брата, из Западной Марки и закрепился там. Так прошло еще четыре года, и вести из Западной Марки были противоречивы - обыкновенная вялотекущая война, какие растягиваются на десятки лет.
Как-то раз встревоженный божок побеспокоил живописца:
- Смотри внимательно, что сейчас видит мой брат! А потом я поговорю с тобой.
Сейчас божок перед внутренним взором Хейлгара обрел вид прыткого горностая, но было в нем и что-то от крупного пернатого хищника - так холодно он обозревал некую незнакомую местность. У Хейлгара очень неприятно закружилась голова, он как будто упал и покатился со склона, все быстрей и быстрей. Когда это ощущение прошло, он очутился в войсках Зеленого Короля Аластера. Видно было сразу во всех направлениях, но интересовало невольного зрителя то, что должно произойти впереди.
Так. Душный день, ветра нет, собираются толстые слоистые облака.
Немного красного и море черного - длинные копья, туники воинов. Черные копьеносцы. Чуть сзади на тяжелом вороном коне с волнистой гривой и косматыми бабками сидит сам Аластер Гвардхайвад - но не в зеленом, облечен в черный шелк - только шлем, некогда принадлежавший Конолу, сверкает желтизной, лицо открыто, шишак чуть погнут. Высокое седло сзади оснащено крыльями из перьев черных гигантских орлов, и король не восседает, а именно сидит в нем, покойно и удобно, как в кресле. Строй копейщиков перед ним редок, а впереди - широкий зеленый дол и красный замок, очень дорогой, кирпичный, хотя кругом во множестве есть самый подходящий камень. Видимо, из-за дороговизны замок невелик. Он плохо просматривается, окруженный такой же кирпичной высокой стеной с бойницами, а вот за его пределами начинаются странности.
Нет ни рва, ни валов. Трупы, видимо, убраны. Недалеко от авангарда короля Аластера - остаток разрушенной стены примерно по пояс человеку. В провале поставлен на колени человек. Вместо шлема на нем мягкая шапка из овчины. Красный кафтан. Меч с золотой рукоятью на поясе. Руки связаны. Лицо его красно, отечно, к носу сходятся черные вены, а вместо самого носа - страшный провал. Ровным рядом капель на красную грудь по давно слипшейся рыжей бороде стекает кровь, перемешанная с гноем. Сзади и сбоку этого человека молча стоят высокие женщины в черном, лица их столь невыразительны, что их не удается рассмотреть.
Герольд вышел к стене и обратился к человеку в красном:
- Конол, именуемый Красным Бастардом, сдавай замок и прими милосердие короля!
- Нет.
- У тебя больше не осталось здоровых воинов, сопротивляться нет смысла.
- Ваш король нанес мне позорную рану, свойства которой обманны - значит, не так он доблестен, как я думал. Я не сдаю замка, так и передай.
Тогда Аластер Гвардхайдвад обеими руками снял свой странный шлем и передал оруженосцу. Чуть помедлив, он выдернул длинную шпильку из узла волос над правым ухом, встряхнул головой, и длинные золотистые кудри упали на плечи. Тогда один из черных воинов подошел к связанному, вытянул меч из его ножен и перерезал путы. Конол не встал, руки его упали. Черный воин взмахнул мечом, и упала голова, и потеряла серую кудрявую шапку. Воин брезгливо отбросил меч и вернулся к своим.
Но ничего не кончилось. Стоящее на коленях красное тело выбросило руку и привычно схватило брошенный меч. Сослепу тот, что был Конолом Бастардом, перерубил копье с собственным знаменем - и пал серебряный волк на красном поле, несущий в зубах стрелу. Тело осело, Конол стал хвататься за шею, но слишком далеко укатилась по зеленой траве обезображенная голова. Лишь после этого он боком рухнул со стены и умер.
Король неподвижно сидел на коне и, кажется, был доволен. Он смотрел только на казнь, а то, как тело поднимали на колесо и устанавливали на груди голову с гноящимся лицом, его не особенно заинтересовало, но и не вызвало протеста. Запомнил, правда, что оруженосец надел на голову странный бронзовый шлем короля Аластера.
Напал на Хейлгара Зрячего какой-то хищный сон, и он оказался дома.
***
- Вот так Конол, Красный Бастард, не понял рыцарской ответственности - любое деяние ведет к непредсказуемым последствиям и нуждается в искуплении. А ты теперь свободен.
Так заговорил бог в крови, и Хейлгару показалось, что беседует с ним волшебный сокол.
- Бог мой, чего ты от меня хочешь? Завершения работы?
- Да в преисподнюю твою работу, - вызверился божок и опять обрел вид мелкого хищника. - Ты меня утопишь из-за нее в своем пиве - это каждый вечер пиво, пиво, пиво, а утром - камни, пыль, скрежет. Никогда тебе ее не завершить!
- Но подожди, чего же ты хочешь?
- Я тебя лучше сам убью и вырвусь в небо! Я развлекал тебя три года, потом еще четыре, а ты...
- Тебя отпустить?
- Это невозможно, я замурован в твоей темной крови, а братья мои свободны. Освободись и ты. Бог, казалось, беспомощно плакал.
- Я сделаю то, что ты хочешь, ладно. Только успокойся, сделаю завтра.
Божок вроде бы ожил и убрал оскал.
- Скажи мне, я не понял, что чувствовал король - кажется, он был рад, что все доблести Конола достались ему? - спросил бога живописец.
- У него нет своего бога, мой брат не понял, что с ним. Но ты, Зрячий, наверное, прав.
Значит, решил Хейлгар, Зеленый Король теперь не тот, что прежде, и с ним надо бы сохранять бдительность.
***
Но что нового может человек, знающий только свое ремесло и место, где он трудится? Поэтому живописец еще засветло отправился в Храм и стал, глядя сверху вниз, перед статуей Матушки-Смерти. Преисподняя усатая рыба, верховое животное Смерти, нацелилась глазом прямо на него.
- Ты сказала, что я так и не отпер Золотые Двери?
"А теперь тебе это вдруг понадобилось?" - ехидно, беззвучным голосом, ответила Смерть.
- Не вдруг. Мне просто пора. Я выбрал неверную цель для работы. Что там?
"Увидишь, если посмеешь"
- Смерть, в нашем Храме нет небес. Говорят, души умерших и боги могут попасть на небо?
"Я ничего об этом не знаю. Мое дело - поглощать плоть, как твое - ее воссоздавать"
- Как войти туда?
"Прежде ты не увидел входа, так? Теперь у тебя может получиться - если ты не боишься лишиться рук"
- Рук?! Но как я без рук?
"Это опять-таки твое дело. Иди и смотри внимательно. Один из лучей на Золотой Двери - засов. Ты либо поднимешь его, либо отступишь"
И Матушка-Смерть замолчала.
Зрячий Хейлгар давно уже не был тем отчаянным любопытным рабом, которого прозвали Жестокий Как. Что может произойти с его руками? Если он не сможет писать, умрет он сам. Если не удовлетворит бога в своей крови, тот все равно убьет его. Так что Хейлгар вполне осознавал - страх и безысходность гонят его к Золотой Двери, а не храбрый легкий азарт; в таком, как у него, состоянии, последствия поступков бывают непредсказуемы и, как сказал бог о судьбе Конола Бастарда, требуют искупления.
Быстро миновав знакомые залы - времени было мало, уже начинался закат - живописец пришел к Золотой Двери. В розовых отблесках золотой узор, слепит и обманывает. Но: в верхнем правом углу дверного полотна, очень высоко, было начеканено Солнце. Его тонкие, как волоски, лучи струились вниз и влево, кое-какие из них заканчивались изображениями ладоней. Пустые ладони тянулись к земле, а некоторые держали жезлы, чаши, цветы и кубки.
Один из лучей незаметно изменил направление - по замыслу древнего мастера или по волшебству, это не столь уж важно сейчас - на уровне глаз невысокого человека стал горизонтальным. Эта ладонь держала золотой меч, почти вшлифованный в узкую щель. Это и был засов. Уцепиться за гладкую поверхность было невозможно, и Хейлгар правой рукой надавил на рукоять в золотой ладони, чтобы конец меча показался наружу. Меч не шелохнулся, и Хейлгар ударил кулаком по ладони Солнца. Опять ничего не произошло - и тогда он подсунул кончик ногтя под рукоять. Рука Солнца шевельнулась, и увесистая гарда раздавила ему ноготь большого пальца.
"Вот, начинается, - легкомысленно подумал он. - Не пошла бы ты, Смерть - надоели твои издевательства"
А поберегу-ка я другой большой палец... Тут кончик меча и показался из щели. Хейлгар надавил еще, и его ноготь покрылся трещинами. Перехватив острие левой рукой - острый край перерезал ему сухожилия двух последних пальцев. Выронив меч и отпихнув дверь, которая оказалась неожиданно легкой, он вступил в последний, а по времени строительства, первый, зал.
***
Время еще есть, сумерки пока не опустились.
Это здание снаружи было квадратным, но сам первый и последний зал - круглый. Потолок, невысокий купол - снаружи он тоже замаскирован несколькими слоями плоских кровель. Множество узких окон, свет заката струями расплавленной меди окрашивает кирпичный пол в огненный цвет. На полу ничего не выложено, а вот от краев окон вниз написаны то ли кольца огненного змея, то ли некий огненный город. Стены белые, потолок голубой. На куполе - расходящиеся от центра цветущие ветви с широкими листьями. И, кажется, стая птиц, слетающихся к отверстию в центре купола по спирали. На росписи давно осели испарения толп и свечной нагар, поэтому здесь требовалась капитальная расчистка и обновление.
"А я так и не видел Древа Жизни, хотя посмел написать его..."
Что-то для себя решив, Хейлгар поплелся к выходу. Руки уже успели разболеться. Он приметил, что на пол падает кровь - но не пачкает его, тут же впитывается или испаряется. Он чуть задержался у статуи Смерти.
"Гадина, как я теперь буду работать?"
Смерть весело сверкнула пустыми очами - теперь окровавленный золотой меч торчал кверху в ее руке. Хейлгар плелся обреченно, а божок в его крови прыгал на месте, как обрадованный чем-то очень маленький ребенок.
***
Когда кровь остановилась, а большой палец посинел и распух, Хейлгар Зрячий натянул чистые рукавицы и отправился к епископу Герме.
Тот, по своему обыкновению, что-то писал за столом.
- Я слушаю Вас?
Не садясь, живописец начал так:
- Ваше преосвященство... Я должен отправиться к Древу Жизни.
- Но для чего?
- Последний зал открыт, там было написано это Древо, но я теперь не могу его написать, потому что не видел его, и это будет обман. Я был только у Сердца Мира...
- Будет болтать. Вы изработались, занимаясь не своим делом, и теперь должны бы возродиться, так? Но здесь это невозможно.
- В первом-и-последнем зале написано Древо Жизни и души-птицы, и роспись требует обновления...
- Хорошо, хорошо... Уладите свои дела и приходите через неделю.
Смотреть вновь открытые фрески епископ Герма не пошел - такое произошло впервые на памяти главного живописца Храма.
Поджившие руки Хейлгара все равно не дали бы ему возможности писать столь сложную вещь - ноготь сошел, висели без движения два пальца, пусть и левой кисти. Было решено, что руководство примет на себя более энергичный мастер из троих оставшихся в Храме - и он не будет ничего выдумывать, но только расчистит и возобновит изображение Древа с птицами. Хейлгар Зрячий отправится на поиски Древа Жизни и либо вернется, выяснив, как надо его писать, либо погибнет, и тогда древняя роспись останется такой, как была когда-то.
- Мы все решили, - сказал бывший распорядитель работ епископу Герме, представляя своего заместителя. - Я уйду. Цоколь доделают мои ученики - может быть, дополнят его как-то. Трое из них уже могут стать подмастерьями - мастера обещали мне, что сами посвятят их.
Герма радостно улыбнулся:
- Ты, наконец, понял, что Храм в одиночку не делается? Не хочется мне тебя терять, но, видимо, придется. И еще - не думай, что ты обязан дознаться ради Храма, как выглядит Древо Жизни.
- Как?
- Обыкновенно. Так скажи, чего ты хочешь за работу?
- Немного денег, хлеба и осла - одного из тех, на ком Вы ездили сами, Ваше преосвященство, которому можно доверять.
Епископ Герма полез в ларец и отсыпал в кожаный мешочек большую горсть серебряной мелочи. Подумав, добавил семь золотых монет - по одной за каждый год работы. Хлеб и круг сыра в мешке принесли из кухни.
- Выбирай осла сам, - проворчал епископ и повел живописца к одному из боковых ворот, к конюшне.
Ослы стояли в аккуратных стойлах, апатично жевали сено. Большинство было серыми, но Хейлгар подобрал себе ослицу повыше и поизящнее прочих, белую, с широким черным ремнем по хребту; чуть более узкая черная поперечина была на ее плечах. Ослица эта бросила жевать и любопытно посмотрела на вошедших.
- Вот эту!
- Эх, - махнул рукой епископ Герма, хотел я ее оставить на племя, да не судьба! У нас Храм на перекрестке путей, так и видно было бы, что ослы для паломников - тоже из Храма...
- Тогда я возьму другого?
- Не нужно. Ее братья, думаю, и без нее справятся. Ее зовут Сметанка, она не упрямая - на тот случай, если ты не умеешь управляться с ослом...
***
Живописец уехал, а епископ Герма еще долго стоял в своем садике. Был май, белые лепестки начали падать с вишен - под одной из них и стоял забывшийся епископ.
"Экий медведь, - думал он, - наступила весна, он вылез из берлоги и пошел себе обходить свои земли да нагуливать жир..."
Герма кивал как бы припорошенной красным перцем умной головой и смотрел под ноги, на опавшие лепестки.
С живописцем скучно, с ним не подружишься - ничего, кроме кистей и резца, и знать не желает. Но неосознанным самовластием он все-таки был близок настоятелю, а бескорыстие главного живописца удивляло его - то ли раб трусливый, то ли полный дурак... Приносящий удачу. А вот теперь Храм остается без него, и нечего Герме ждать чего-нибудь новенького из внешнего мира...
Епископ Герма грустно улыбнулся и ушел к себе.
***
А Хейлгар первым делом заехал на базар. Купил себе синие широкие штаны, подержанный колет из свиной кожи, острый нож, переметные сумы, охотничьи прочные сапоги и пояс для денег.
Рассовав все свое небольшое хозяйство по местам, он пошел к городским воротам, ведя Сметанку в поводу.
"Да, но куда я теперь пойду? Пути Броселианы изменчивы, а Зеленый король, наверное, еще не вернулся. Дай-ка я пойду не туда, откуда пришел в прошлый раз".
И, миновав городские ворота, он пошел не вперед, а направо.
Этот путь вел через широкий посад. С яблонь сыпались розоватые лепестки и ложились под копыта ослицы. Сначала были дома с дворами и крепкими заборами, потом пошли домишки. На выходе из предместья торчала добротная харчевня. Живописец решил прикупить там пива и прислушаться к разговорам.
Час был не ранний, и кроме похмельных пьяниц, туда собрались пообедать мастеровые. Пока они хлебали да откусывали, отворилась дверь, вошли юная цыганочка в юбке с оборками и юноша с мешком на спине и ножом на поясе, по виду - ее брат. Кое-кто отвлекся от еды и подозрительно уставился на новичков. Нимало от того ни страдая, юноша и девушка присели за свободным столом. Он поставил к ногам мешок, а она достала из чехла лютню и заиграла.
Цыганенок объявил:
- Сегодня праздник яблоневого цвета, почтенные господа! Мы покажем вам замечательное представление, и вы услышите важные новости.
И попросил четыре яблока. Прислужница заворчала и полезла под стойку.
Сначала цыганская девушка играла старые плясовые песенки, а ее братец, на лету поймав те сморщенные яблочки, что кинула ему старуха, жонглировал ими, да еще успевал по ходу дела от них откусывать. Зрители стали кидать медяки - иногда и так, чтобы попасть цыгану в глаз. Особо увесистую монетку жонглер выхватил из воздуха прямо на лету и спокойно продолжал перебрасывать пять предметов, а потом и шесть, и семь... Зрители увлеклись и обижать артиста перестали.
Когда простецы, разинув рты, всем скопом уставились на него, а от яблок остались одни черешки, цыганенок поклонился, знаком попросил подождать и о чем-то зашептался с хозяином. Тот, не слишком довольный, кивнул головой и отогнал от стойки пьяниц. Юноша влез за стойку сам, снял свой мешок и вытряхнул оттуда кукол, которые надеваются на руку; его сестра тем временем перестраивала лютню. Куклы были самые обычные, старые, но ухоженные и чистенькие - король, рыцари, дамы, чародей, шут, священник и оборотень - если его вывернуть наизнанку, он из человека превращался в волка; кое у кого можно было заменить и голову.
Жонглер надел на руку толстого красного рыцаря, подвязал ему полотенце вместо плаща, подмигнул. Рыцарь ожил и нехотя отвесил почтеннейшей публике спесивый поклон. Довольный цыганенок опустился под стойку, а рыцарь остался стоять, озираясь. Цыганочка уселась на стойку чуть сбоку и ударила по струнам.
- Это жеста о проданной судьбе.
Жеста была новая - какой-то трубадур совсем недавно сочинил ее где-то на привалах, а волны народного языка еще не успели ее обкатать. Она звучала на языке придворных - а в нем очень много вычурных иносказаний и сравнений; собственно, примитивное кукольное действо понадобилось лишь для того, чтобы простецы не отвлекались и понимали, о чем вообще идет речь.
И вот что Зрячий Хейлгар смог услышать и понять.
***
Жеста о проданной судьбе
Недавно казнен Конол Бастард. Его уничтожил Зеленый Король, и теперь он волен вернуться в мир.
Старый властитель, Западный Кон, по капризу снасильничал девку. Та, не будь дура, подсунула плод папаше на воспитание. Рыжий Конол жил у отца, редко видел его, воспитывался, как побочный сын. Был сынок собой некрасив, мрачен, но ловок, силен и хитер.
Вот ему наступило пятнадцать лет. Его отец устроил турнир, и даже Конол туда попал - у старшего брата оруженосцем ему довелось служить.
Конол Бастард раздумывал так, когда прервался турнир и заиграли волынки:
"Кто я такой? Только бастрад. На турнире мне самому не бывать, честный герб на щите не носить. Братьям служить, отцу угождать - и ничего в итоге!"
Бессильно разгневан Конол Барстард.
Тут подошел к нему нищий один - подойти-подошел, а денег не взял.
- Хочешь, - сказал, - изменить судьбу?
Острые уши, худое лицо, облезлые клочья лисьих хвостов висят за спиной. Таращится скверно единственный глаз.
- Кто ты такой? Как смеешь со мной говорить, нищеброд?
- Так хочешь ли ты запродать судьбу?
- Чем заплачу?
- Если не жаль тебе серебра, купи на него черного пса. В полночь на перекрестке дорог заживо схорони его - не убивая, не связывая.
- Что еще?
- Волос с твоей головы.
Озадаченный Конол волос отдал. Нищий достал большую иглу, ту, что носил в воротнике, вдернул в волос и тут же его быстро вшил в нелепый узор, что грязный пояс его украшал.
Странный нищий ушел в толпу. Конол Бастард сделал свое: окончен турнир - он пошел на базар.
Купил себе огромного пса. Ночью лапы ему обрубил, пасть платком завязал ему. Однако, не дал псу умереть - сбросил в яму и закопал. Смотрел, как над ним шевелится земля - не стерпел и камнем все завалил.
После этого Старый Кон решил приблизить его к себе. Обещал, что будет законным сыном - если понравится всей семье, если будет услужлив, хитер и храбр. Только средний сын у нас не в чести. Такой ли судьбы Конол желал?
Конол, бывший бастард стал замечать: подвиг - ему, а славу берет другой. Напали южане - он победил, но слава пришла к его королю. От дракона деву освободил - в жены взял ее старший брат. Во владения Кона пришла чума - опять при деле бывший бастард: фею источника он нашел, в замок принес целебной воды. Перестал выпускать и впускать людей - и вскоре Черная Смерть ушла. Молва назвала чудотворцем отца.
Что же, того ли желал бастард? Раздосадован и разгневан он - лютая зависть его грызет.
Как-то король устроил турнир. Заиграли волынки, запели рога. Бьют барабаны, а вот и враг. Незнакомый рыцарь на чалом коне против Конола вышел в бой. На черном вымпеле - вепрь золотой, и никто не знает его. Сшиблись рыцари, копья их разлетелись в щепки. А Рыцарь-Вепрь тут же с коня позорно упал, меч обронил, шлем потерял. Стоит над поверженным Конол-Бастард. Хохочут зрители - как же так? Могучий рыцарь - и сразу упал! Вопят и свистят: "Не щади его!"
"Обойдутся дурни - крови хотят. А я обожду" - так думал бастард. В пыльную землю меч свой вонзил - а Рыцарь-Вепрь обернулся к нему. Торчащие уши, единственный глаз...
Рыцарь-Вепрь опозорился, но не сбежал. Конол вскоре нашел его.
- Верни судьбу - ты меня обманул! Пусть буду бастардом - но волос отдай!
- Волос твой забирай себе - но к голове его не прирастишь. Как ты вернешь убитого пса? Кто славу твою тебе возвратит?
Плюнул Конол, махнул рукой, но Вепря убить побоялся он. Ночью пошел на могилу пса. Раскопал - а там ни черепа, ни костей...
Старый Кон совсем одряхлел - должен наследника объявить. Старший сын - у короля. Средний сын - вообще ни при чем. В западной Марке царит минорат - будет наследовать младший сын.
Обиженный Конол отца отравил.
На поминках надо устроить бой. Поют волынки, гремит барабан - пугают умершего злобный дух. Пугают, чтобы он не пришел, чтобы дорогу домой забыл.
Опасных зверей привели рабы - взяли кинжалы, остались там. Отважные рыцари встали кольцом, у каждого - красный высокий щит. Стоят стеною, бью о щиты.
Звери и варвары начали бой - тот, кто выживет, примет последнюю честь: его схоронят в кургане вождя, и не убьют, замуруют живым. В этого вида земную тварь и воплотится бездомный дух.
Последним остался крепкий арап. Трусливый волк в стороне стоял, звери не замечали его. Вроде и выжил счастливый волк - но арап руками его придушил. Победе радовался арап - улыбался, на солнце глядел. Но его мечами загнали в курган. И завалили камнями вход.
Воют волынки, поют рога. Слуги с крюками цепляют труп, тащат подальше - людей, зверей. Разделают вепрей, а хищников обдерут. Трупы варваров утопят в реке.
Конол Бастард стоял и смотрел. Тут раб с крюком подошел к нему. Странный на шее его амулет - фаллос на волчьих бегущих ногах. Наглый взгляд, единственный глаз...
- Мерзкая тварь, верни мне судьбу!
- Ее не вернешь. Ты, дурак, не знал?
- Мерзость, умри! - и рванулся меч.
- Судьбы не вернешь - да твоя судьба тебе самому не была важна. Но, если хочешь, я выкуп дам - станешь сильнее на всей земле.
- Раб, говори!
- Чтоб искупить свою глупость, ты должен странствовать по земле, самого доблестного искать. Когда сразишься с этим врагом, он дивную рану тебе нанесет. Рана не заживет никогда, для прочих ты станешь неуязвим.
- Я стану сильнее всех на земле! Никто на земле не сразит меня!!!
И, пока наш Конол торжествовал, раб незаметно ушел в толпу.
Не хотел умирать храбрый арап - целую ночь трудился он. К утру он камень смог отвалить - и умер на воздухе, пал от ран.
Нечистый покойник жертв не берет. Стали думать - убийца здесь. Вызвал Конола младший брат: кто виноват? Бастард виноват. Конол, взбешенный, пришел на тинг. Ворвался туда с мечом, на коне.
- Я - только Конол, Красный Бастард! Не страшен мне ни брат, ни отец! Земли Запада мне не нужны! Воры, обманщики, подлецы!!!
Рассек двоих тяжелым мечом, брата- наследника ранил в грудь.
Дернул коня - ускакал в леса.
С тех пор Бастард искал храбреца. Сражался со многими - раны не те. Защитник Гвардхайдвад сражался с ним - наградил бастарда его судьбой. За рану обиделся Конол Бастард: дескать, не та - уж слишком болит. Слишком болит, уродливый вид. Стал мстить Зеленому Королю. Наглость и глупость его подвели - не сладил он со своей судьбой. Дважды он продавал судьбу - и в третий решил отобрать ее.
Недавно казнен был Конол Бастард. Зеленый Король возвращается в мир!
Цыган сгреб свои куклы в мешок и выскочил из-за стойки. Он победоносно улыбался, растрепанный и потный. Его сестра спокойно опустила лютню в чехол. Юноша отвесил шутовской поклон:
- Привет почтеннейшей публике! - и стал у двери. Девушка собрала деньги в кружку, да так ловко и быстро, что никто ни разу не успел ущипнуть ей мягкие места; Зрячий Хейлгар расстался с двумя почти последними серебрушками. Юноша отворил дверь, и бродячие жонглеры вышли. Хейлгар отправился следом - покараулить ослицу.
Сметанка дремала, привязанная к забору, цыгане не обратили на нее ни малейшего внимания. Они уселись в двухколесную тележку, запряженную костлявой клячей, от старости так осыпанной белым и черным крапом, что мастью она напоминала уже не лошадь, а охотничью собаку. Юноша успел повертеть перед сестрой большим кольцом колбасы, которую, видимо, стащил из-под стойки. Откусив по кусочку, они разбудили свою кобылу и уехали.
Зрячий Хейлгар решил двинуться в ту же сторону. Долго ждал, пока они скроются из виду, отвязал Сметанку и влез на нее.
***
Белая ослица скоро увезла ездока из обжитых мест. Кончились яблони и вишни, у горизонта показался синий лес. Вымощенная дорога резко оборвалась, и ее сменила довольно широкая луговая тропа.
Поскольку Зрячему Хелгару было скучно, а в обычном состоянии он был постоянно занят и оттого к скуке непривычен, он забеспокоился. А божок в его крови отдыхал. Живописец думал не столько словами. Вот темная стена, которую необходимо украсить гравированным изображением. Вот резец царапает камень. Это будет женщина, и ради нее перед ним строем ходили гулящие девки. Не то похоть, не то любопытство, не то вина до сих пор не оставили его.
Так в чем же он виноват, если виноват? Не продавал же он своего божка Храму, а себя - этому божку. Вот Конол судьбу продал дважды, получил за это именно то, что запрашивал, и все равно остался обиженным. А он сам? Привязанность епископа Гермы стоит, казалось бы, многого - но применил ли живописец во благо себе самому это расположение, или же Герма снова и снова жертвовал его Храму? Да и разве кто-либо его продавал? Он - ни варвар, ни пленник. Мать его как бы подарила Храму, и их отношения так и не были оформлены. А вот похоть, или любопытство, или вина...
Живописец думал о том, что другой человек счел бы несправедливостью - но не был ни обижен, ни разгневан, не было и сильной вины из-за отказа от работ. А поскольку думать о себе и чувствовать бывший раб был непривычен, то его внимание поочередно привлекала то прямая тропа в траве, то история Красного Бастарда и его одноглазого соблазнителя. В конце концов привычным глазом он высмотрел в небе пестрого коршуна - тот летел, описывая широкий круг, а потом завис, как подвешенный на нитке, и бросился вниз; тут Хейлгар, не замечая этого, сжал колени, и ослица, недоумевая, встала.
Дождя не было несколько дней, глинистая тропа подсохла и в самых вытоптанных местах свинцово поблескивала. Поэтому стук копыт кого-то размером меньше коня был слышен издалека. Ослица прижала уши и беспокойно обернулась, и Хейлгар тоже.
Приближалось яркое пятно, и обратилось оно очень странным существом. По дороге бодро цокал пребольшой белый козел, косматый, клочья невылинявшей шерсти так и тряслись на боках и подгрудке. Странным было вот что: во-первых, изо лба торчал единственный рог, вполне себе козлиный, у основания толстый, с кольчатыми перехватами - но рогаткой раздвоенный на конце. Во-вторых, неопрятная шерсть козла оставалась ослепительно чистой. И, самое важное - его оседлала ведьма. Это была молодая бабенка в ярко-красной рубашке, полосатой юбке, с медного цвета косой, уложенной вокруг головы. Бабенка эта прямо на ходу сучила нить из козлиного бока и сматывала ее в клубок. Видимо, нить получилась достаточно длинной: Хейлгар увидел, как она вытащила из-за пояса вязальные спицы и подвязала новый клубок к хвостику нитки; потом уселась на козле поудобнее и продолжила своре вязание - а спиц было четыре. Так и не взглянув на того, кого обогнала, уставившись на кончики спиц, ведьма проскакала вперед. На ее спине, подобно лисьему хвосту, трясся толстый, длиной почти до пояса, конец косы, а рядом с ним из волос торчала странная деревянная шпилька с крючком на конце.
Что ж, след цыганят давно уже потерян. А вот ведьма вполне может знать, где сейчас Броселиана, или даже сам Зеленый Король. Хейлгар поторопил ослицу, чтобы не выпустить ведьмы из виду. Ведьмин козел отличался какой-то особенной прытью - ведь не зря же ходит молва, что опасные бабы на них летают. Как ни старалась Сметанка, а сократить расстояние ей так и не удалось.
***
А дело было, видимо, в том, что цыганочка из харчевни надолго смутила живописца - голос ее был голосом не девочки пятнадцати лет, а взрослой женщины, строгой и разумной. Так-то она пела, так-то увертывалась от тех, кто хотел ее ущипнуть. Да и сестра ли она жонглеру? Все цыгане на одно лицо, а вот если б он, Хейлгар, подошел к ним да сказал, мол, могу подрисовать лица вашим куклам, и поехали бы они вместе...
Но в Храме к женщинам относились не то чтобы как к скверне и пагубе. Ничего особенно важного служанкам не поручали, вот и привыкли рабы к тому, что дело женщин - пыль да тряпка, метла да свечной нагар. А женщинам было интересно ухватить себе вольного - поразвлечься, видя, как он ежится и хитрит, как дарит подарки, чтобы не оказаться вдруг в чьей-нибудь постели да не потерять драгоценного зрения. Рабов же считали кем-то вроде мулов - ни на что они, кроме работы, еды и сна, не годятся. Ничего от храмовых женщин ждать не стоило - пересуды да издевательства, да глупые разговоры.
Но цыгане? И кто таков по крови сам Хейлгар? Мать его называли, бывало, цыганской шлюхой - но много ли в том правды, никому не известно; ведь и сына, умирая, она отвела к живописцам, а не в табор. И где уж сорокалетнему мужику, калеке и рабу, снова лишаться невинности - "вдова" наемника не счет? Засмеет его цыганочка...
Погода не майская, слишком жарко. Ослица трусит себе, а вот солнце все никак не дотянется к зениту. Широкая тропа давно ушла в низкую поросль - то были хилые березки и осинки - вероятно, выросшие на болотце. затекают бедра и поясница, и хочется пить.
Ослица, заскучав, остановилась. Хейлгар слез и размял позвоночник. Двигаться ему было особенно некуда и незачем, а вот Сметанка решительно направилась в заросли. Живописец поспешил за нею, вытащил на ходу новые сапоги и запрыгал, переобуваясь. Сметанка, недовольно прижимая уши, искала, где бы ей лучше войти в воду - топко, деревца мешают. Как-то пристроилась и перехватила несколько глотков.
А вот человеку такую воду пить опасно. Притопнув по звонкой земле, странник осмотрелся. С той стороны, куда он собирался продолжить путь, шла ведьма, удерживая своего козла за единственный рог. Живописец чуть обождал, вспомнил, как Зеленый Король разговаривал со своей дамой, и обратился к ведьме с легким поклоном:
- Госпожа моя!
Та хихикнула. Он якобы не заметил этого и продолжил чинную речь:
- Я - паломник, зовут меня Хейлгар.
Верный себе, он успел увидеть, как выбиваются из простой прически медные кудряшки, как торчит из-под косы странный крючок; что ее белое лицо присыпано редкими мелкими веснушками; что блестящие зеленые глаза поставлены, пожалуй, слишком близко к вздернутому носику, а вот рисунок ярких губ необыкновенно изящен.
- Ты не тот ли Хейлгар, что ранил Гермафродита?
- Я его не убил?
- Это невозможно. Раненый, теперь он страдает иначе - и, пока он страдает, наша жизнь длится и длится. Так зачем тебе опять нужно в паломничество?
- Верно, я уже ходил к Сердцу Мира. Но мне нужно не туда, а увидеть Древо Жизни и написать его. Госпожа Броселиана знала...
- Так ты хочешь, чтобы я указала дорогу? А чем заплатишь?
Растерянный, ответил еще более важно:
- Если тебе, госпожа, угодны мои услуги, то я исполню любое твое повеление.
Ведьма, наконец, расхохоталась:
- Так-таки и любое?! Ох, не обещай неведомо чего. И чего бы от тебя потребовать, а?
Хлопнув себя по коленкам и успокоившись, она заговорила с властностью заботливой матери или старшей сестры:
- Ладно. Но наши копытные соратники хотят пить, а вода здесь опасна. Перво-наперво нужно найти чистую воду. Гафр, укажи дорогу.
И лохматый козлоединорог, подмигнув хозяйке, шагнул вперед и, не оглядываясь, осторожно двинулся вдоль берега. Ведьма отправилась следом, не обращая внимания на паломника. Он чуть переждал и зашагал, ступая след в след. Сметанку вел в поводу - и она дала увести себя от болотной воды.
***
Ведьм никто не считает красавицами, но соблазн - их основное искусство. Эта ведьма была ловка, невысока и довольно стройна; крепко сбитое тело кругловато, но не за счет жирка - мышцы ягодиц под безобразного цвета юбкой так и играли, лопатки не отставали от ребер. Коса, перевязанная жгутом полыни, моталась туда-сюда, и эта мерность и нравилась живописцу, и раздражала его, навевая цепенящую скуку. Поэтому он то и дело опускал взгляд; но и здесь не видел ничего любопытного - мох да влага, да глубокие следы деревянных башмаков и козлиных копыт. Если попадалась лужица, ведьма подхватывала подол. Но она, к сожалению, носила толстые белые вязаные носки, и оценить красоту ее лодыжек в столь безобразной обуви было невозможно. Пару раз она проступилась; молча выловив башмаки и безнадежно промочив носки, шла себе вслед за козлом. Тот только хвостом помахивал, а забытая всеми Сметанка все пыталась выбраться вперед.
Много ли времени прошло, неизвестно. Солнце наконец-то забралось в зенит и почему-то убавило жару. Мох сменился плотным песком, и вода у берега расчистилась. Из леса тек спокойный не очень широкий ручей, намывая отмель. Отмель покрывали птичьи следы.
- Ну, вот и вода.
Копытные соратники ушли вперед. Поднявшись чуть выше по течению, вдоволь напились ведьма и живописец - вода была ледяной и очень мягкой на вкус. Присев на корточки, живописец коснулся пальцем некоего следа.
- Посмотри, госпожа - след вроде бы гуся или лебедя, но очень уж велик. След свежий - лапа и следы перьев - видимо, только что взлетел.
- Что ж, если ты принял его за знак, так тому и быть.
Забывшийся странник уже оглядывал окрестности - нет ли где странного гуся; в лесу было тихо, в небе - пусто. Опустив глаза, он заметил большое перо, вроде бы лебединое, но того сверкающего лазурного тона, в какой окрашены брюшки черных навозных жуков. Он подобрал перо, внимательно осмотрел и сунул его за ухо.
- Синий гусь...
Ведьма, нимало не интересуясь чудесными птицами, уселась на бревнышке у воды и принялась медленно стягивать промокшие носки. Щиколотки ее коротковатых ножек оказались стройными, вены на припухших от ходьбы стопах чуть вздулись.
Хейлгар вдруг обиделся.
- Не следует ли нам найти этого гуся и идти за ним, госпо...
Тут что-то ударило его под колени, и он грохнулся на четвереньки. Носом он угодил прямо в ведьмин приподнятый подол. Запахи почему-то знакомые: нечистая шерсть, дым, травы и что-то рыбье: так пахли юбки его матери, которыми она укрывала его зимой. Смущенный, он с трудом распрямился. Рукавица на левой кисти - ее он оставил, чтобы удержать повязку - безнадежно промокла.
Тогда он вскочил и пнул козла под зад.
- Ме-ке-ке-ке! - ядовито ответил тот, высунул язык и отступил.
- Прости, госпожа.
- Сядь сюда, - похлопала она по бревнышку, - Дай, посмотрю...
Хейлгар все еще злобно таращился на козла - тот с невинным видом жевал веточку.
- Я повелеваю, сядь, - рассмеялась ведьма. Хейлгар послушно опустился на дальний конец бревнышка. Мстительный козел обогнул их и ударил сзади, вышиб дух из незадачливого странника. Тот снова рухнул на колени у ног своей госпожи.
Она бережно стянула рукавицу, отбросила ее - только посыпались вялые листья подорожника.
- Дай, подую.
Она схватила живописца за оба запястья - держала крепко и дула, дула осторожно и тепло.
- Вот и все. Если б ты был моложе или поранился недавно, все бы прошло. А так...
Живописец, возмущенный, встрепанный и красный, с любопытством рассмотрел ладони и пальцы. Ноготь правого большого пальца чуть скривился - только и всего. А вот раны на левой руке перестали мокнуть и схватились грубым белым рубцом - как если бы он порезал пальцы год назад или еще раньше. У основания мизинца и внутрь комок этих рубцов притянул скрюченные пальцы к самой ладони. Все, резца ему уже не удержать...
Рыжая целительница схватила его за руку, дернула и насильно усадила рядом.
- Пожалуйста, прости - лучше вылечить не получилось бы.
Бывший - теперь - ваятель что-то проворчал.
- А занятные у тебя руки, - продолжала она, поглаживая кончиками пальцев бугры на его ладонях, - сильные и сухие, и могут сжиматься или в щепоть, или в кулак, никогда не расправляются. Смотри-ка, вот линия Меркурия, длинная, признак таланта. А вот линии судьбы у тебя нет - так, какие-то обрывки.
Хейлгар видел и линии, и бугры, и тонкие ведьмины пальчики с чистыми ноготками. Поле зрения его стало узким, подобным трубе, и он мог бы сидеть так очень и очень долго. О синем гусе он уже забыл. Если б не побежала по плечам холодная дрожь, он не разорвал бы наваждения. А теперь он резко выпрямился, сжал и разжал кулаки - больно не было - и начал торопить спутницу.
- Госпожа, ты согласилась проводить меня к Древу, так? И мы упустим гуся. Помоги мне, пожалуйста.
Та встревожилась:
- Но ты должен, - и замолчала, словно наложив печать на прекрасные уста. Сердито сверкнув глазами, она заворчала:
- Это зависит только от тебя, разве ты не понимаешь!
- Но тогда...
И Хейлгар решил отправиться вдоль берега то ли болотца, то ли старицы - ведь где-то должно быть гнездо чудесного гуся? Вздохнув, рыжая ведьма последовала за ним. Ослица и козел не отставали - боялись остаться в одиночестве.
***
Лес скоро отступил, и открылась небольшая полянка - высокая трава говорила о том, что в ней могут прятаться змеи. Живописцу, обутому в тяжелые сапоги, это было безразлично, а вот его рыжая спутница в башмаках на босу ногу почему-то увязалась следом и не отставала. Хейлгар устало злился, а она шуршала травой как будто специально, чтобы он не забывал о ней. Да и курносый простолюдинский нос ее вздернут слишком уж нахально. Хейлгар решил молчать и отправился поближе к кучке валежника на краю поляны - авось, испугается и соизволит постоять в сторонке. Но она болталась прямо за правым плечом.
А в валежнике мог притаиться кто угодно. Замерев, Хейлгар слушал. Вроде бы кто-то там переминался с лапы на лапу. Зверь невысокий - кабан или хищник? Он сцапал нож и слегка присел. Зверь топал все громче и вдруг зашуршал - как будто бы обвалилось дерево с пышной листвой. Тогда он оттолкнул ведьму, чуть не порезав ее; она, не упав, ловко отскочила.
А из-за кучи к озерцу тяжело побежал, хлопая крыльями, сверкающий синий гусь - размерами куда больше лебедя. Сделал несколько шагов и взлетел. Хейлгар проводил его взглядом - через озерцо и вперед - и побежал следом.
Ведьма заступила ему дорогу. Он не успел увернуться и задел плечом ее грудь, отскочил. Голова его закружилась, пришлось нагнуться...
И вот снова - чуть заболоченный берег, устье ручья, след и перо синего гуся. Рыжая ведьма притопывает ножкой у бревна - да она же в бешенстве! Взбесился и Хейлгар. По-кошачьи зашипел в нос:
- Так чего ты от меня хочешь?! Скажи, наконец - или оставь меня в покое.
Гнев его не был желанием поиздеваться, помучить - нет, он хотел просто отогнать ее - или уничтожить, если она продолжит строить помехи или изводить его желанием. Сейчас это желание проявилось как никогда явно, и его понесло.
- И ты еще называешься зрячим?! Слепой глупец ты, вот кто! Мы потеряли дорогу, и я не знаю, нужен ли нам синий гусь. А вот я нужна точно...
Ведьма, вот чудеса, чуть не плакала.
- Для чего я тебе нужен? - мрачно вздохнул живописец, - Я не могу расписать тебе храм, у тебя его нет! - Он уронил тяжелые руки, - а если тебе нужен раб... Или мое целомудрие?
- Трус ты бессильный, жалкий мул! Если б ты пожелал меня, я обрела бы человеческую душу. Ведь хочешь?
- Да.
- Жадный...
- Ах, пожелал! И на что тебе душа в твоем-то лесу? А ты подумала, что будет со мной - или ослепят, или оскопят, или повесят - уж как решит епископ.
- А, так ты боишься, смельчак, ранивший Гермафродита! Да теперь из-за таких, как ты, он вынужден остаться уродом и никогда не обрести обе своих половины по отдельности. И кто же об этом узнает, если ты сам не скажешь?
- Да плевать мне на Гермафродита, и я не боюсь - не тебя же, шутовка безобразная! Кто это при рыжих-то волосах носит красное и это желтое, цвета поноса? Придумала тоже... И не смей меня задерживать.
Зарыдав, ведьма босиком бросилась через озеро - деревянные башмаки оставила на поляне синего гуся.
"Ведь утонет, засосет ее" - судорожно думал Хейлгар, но она бежала - как те большие ящерицы дальнего юга, те, с яркими колючими воротниками, что бегают по поверхности воды. А синий гусь улетел и никогда не вернется... И убежит рыжая ведьма, а он так зол на нее, она так ему мешает, и надо бы с нею схватиться - не так, так эдак.
Он попытался выдернуть ногу, потом другую - но сапоги увязли крепко. Подергавшись еще, он выскочил из затонувших сапог и запрыгал вдогонку. Мало-помалу прыжки сменились легким скоком.
Да, я хочу тебя, и я не я буду, если не поставлю тебя на место. И бежал, бежал, бежал, пока не перестал замечать сопротивления воды и собственных неверных ног. Догонял.
***
Сначала ему казалось, что бежит он сквозь плотный кровавый ливень. Но дыхание скоро наладилось, и пришел свет, бело-золотой, а вместе с ним - и безмерное пространство небес. Казалось, солнечный легкий ветер дует навстречу ему, и он бежал сквозь него, чтобы настигнуть обиженную им женщину.
Когда ил под ногами сменился горячим песком, к живописцу вернулось и его хваленое зрение. На пустынном берегу, чуть раздвинув босые ноги и опираясь спиной о ствол огромного дерева, давно сидела женщина в ярком шутовском наряде. Тяжело пробежав еще несколько шагов, Хейлгар снова рухнул на колени у ее ног. Положил ладони на ее колени и растерялся, не знал, что делать или говорить дальше.
Теперь ее черты были тоньше и определеннее. Кожа цвета молока, редкие золотые веснушки. Точеный вздернутый носик и широкие брови цвета зимней лисьей шкуры, плотные маленькие груди под влажной рубахой. Женщина бессильно и скупо плакала.