То, что творится на улице, сначала поддается его новому разделяющему мировосприятию:
"Альберт поглядел на солнце и улыбнулся ему как далекому человеку. Нет, не солнце, не это всемирное сияние энергии, и не кометы, не бродячие черные звезды закончат человечество на земле: они слишком велики для такого небольшого действия. Люди сами затмят и растерзают себя, и лучшие упадут в борьбе, а худшие обратятся в животных".
Человек, физик, играет в отношения со светилом: создает грандиозный и безопасный мир. Что касается его отношения к людям, тут и месть, и обесценивание, и ярость. Но есть в людях что-то подобное не только зверям, но и небесным телам: они способны затмить. А сейчас, после животного Зельды (ее удобно было сделать худшей), он увидит людей несколько иных, не совсем звероподобных. Вот в церкви окончилась служба:
"На крыльцо католического храма вышел римский священник, возбужденный, влажный и красный, - посол бога в виде мочевого отростка человека".
При таких эпитетах логичнее было бы посчитать его фаллосом, половым, а не мочевым отростком. Но сексуальность - редкая гостья в произведениях А. Платонова, для его персонажей генитальные потребности почти не важны - до них очередь просто не доходит, ведь его герои - выросшие, но не повзрослевшие младенцы. Сексуальность им враждебна и испытывается в основном в связи с близостью смерти.
Вспомним, однако, что отделяет фаллос, посылает его на разведку или кем-нибудь тайно овладеет Трикстер американских индейцев, чаще всего Койот [Березкин: http://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/]. В этом отрывке получается парадокс: священник-фаллос (бога? человека?) обязан жить в воздержании - но, судя по всему, некое сексуальное действо уже состоялось:
"Затем из церкви появились старухи, эти женщины, в которых кипевшие некогда страсти теперь текли гноем, и в чреве, в его гробовой темноте, истлевали части любви и материнства. Священник благословил с крыльца жаркое пространство и ушел в холодок своей квартиры на церковном дворе".
Еще раньше из церкви "выходили белые блаженные девушки с глазами, наполненными, скорее, сыростью любовной железы, чем слезами обожания Христа",
С католической церковью связано андрогинное тело: мужской мочевой отросток, сырость любовной железы и перегнивающая старушечья утроба. Все это - жаркое пространство улицы, и священник становится человеком снова только в своем прохладном доме. Это андрогинное тело расчленено, и временно связаны лишь негодные для настоящего секса половые придатки. Возможно, расчленение мучительно своего, но более не нужного более тела станет выходом и для Лихтенберга. Кроме того, девушки названы белыми - это намекает и на незрелость их, и на отношение к смерти. А утроба старух - явно гибельное и смертоносное место; Альберту же не хватает отношений с хорошей матерью, чтобы уходить от нее и возвращаться к ней [Маргарет С. Малер: 121 - 164]: у девушек нет ни гениталий, ни утробы; жена стала зверем; сон не приносит отдыха. Если говорить о потребности в регрессии, о временном возвращении в материнское лоно, то оно не даст возрождения, но превратит в прах. Своего рода неживая утроба встретится еще на пути Альберта Лихтенберга и отчасти оживит его.
Церковные колокола звонят: "Томись! Томись!" - и не только колокола - и газеты, и книги, и музыка ночных кафе:
"Мелкие колокола на башне все еще продолжали звонить, вознося пропетые молитвы через готическую мучительную вершину храма в неясное небо, затуманенное знаем солнца... Но уже двадцать лет слышал этот однообразный всемирный звук Альберт Лихтенберг; "Томись!" - и призыв к томлению, к замедлению, к уничтожению жизни все более усиливался, - одно лишь сердце билось невинно и ясно, как не понимающее ничего".
Призыв к томлению, к желанию без исхода - то ли так и не достигнутая взрослость физика, то ли его научные надежды, то ли религиозный призыв к отвержению земного. Может быть, это и голос кризиса между двумя войнами, о котором писал Г. Гессе в "Степном волке" [Гессе: 391 - 323; 328 - 329]. Для Альберта Лихтенберга, как он чувствует теперь, это фон жизни, ему можно не придавать значения, потому что он постоянный. Мелкость колоколов, мучительность подъема молитв, солнечная муть дают понять, что в этом мире нарушена вертикаль, и нормальной связи с трансцендентным, с Небом, больше нет; вот поэтому священник и оказывается пенисом (не фаллосом) некоего трикстера, а плодоносящая утроба гноится и мертвит - глубины в этом мире тоже нет.
Глубина есть, возможно, в теле - там, где сердце. Отрешиться от него физик не смог, и оно у него невинное и неведающее, младенческое. Младенец, гниющая утроба, пенис, чтобы мочиться - получается странное, полное лишений, детство... Отвергнув, ударив Зельду, он символически родился снова. Но теперь никакая мать не встретит его, и опору придется искать самому:
"Альберт сел где-то в городе среди потоков жары, день продолжался над нимс тщательностью пустяка, с точностью государственной казни и с терпением неизвестного милосердия. Лихтенберг потрогал дерево, росшее перед ним. Внимательно и нежно он стал глядеть на это деревянное растение, мучимое тем же томлением, тем же ожиданием прохладного ветра в этом пыльном, душном существовании.
- Кто ты? - спросил Лихтенберг.
Ветви и листья склонились к утомленному человеку. Альберт схватил близкую ветвь с той же страстью и напряжением одинокого дружелюбия, перед которым вся блаженная любовь на земле незначительна. С дерева упали мертвые бабочки, но живая моль улетела в сухую пустоту"
Дерево [фон Франц, Вечный юноша: http://www.rulit.me/books/vechnyj-yunosha-puer-aeternus-read-414298-31.html] является символом вегетативной самости, роста и развития. Лихтенбергу нравится то, что оно живое и при этом как бы неживое, подобное кости его лица - деревянное. Он чувствует сопричастность дереву, ожидая прохлады. Но дерево - это и материнской амбивалентный символ: герой может быть порожден деревом, но на деревьях так же хоронят младенцев, чтобы птицы могли унести их души обратно в небо ждать нового воплощения, но дерево может стать и гробом, как для Аттиса [Шварц-Салант, Черная ночная рубашка: 136 - 149] и Озириса [Шварц-Салант, 34; 105 - 130]. Для Альберта Лихтенберга эти коннотации важны, они скажутся потом в его перерождении - с символами он играет, а не мыслит с их помощью: сейчас дерево для него - парадоксальный партнер по контакту, не мешающий ни движениями своими, ни потребностями. Дерево помогает Альберту сделать выбор в пользу отказа от жизни - живые бабочки оказались молью и смешались с утомительным маревом этого дня, как и люди. Пространство вне дерева для него не существует, не имеет формы совершенно.
Сам Лихтенберг ожил. Дерево он очистил и от живого, и от мертвого мусора: мертвые бабочки упали, моль улетела, и дерево стало только деревом. Так и он из Альберта стал Лихтенбергом. То, что он назван теперь по фамилии, и усиливает его значимость, и делает носителем какой-то определенной функции, как это происходило с персонажами "Чевенгура" и "Котлована". Ожили его голова и трость; может быть, отдельной от всего остального, пыли и человеческого мяса, заменой его тела стало это замученное стойкое дерево: