Года два тому назад Артур Мельников отправился в институт, чтобы получить там дневник летней практики и наставления о том, как ему в течение месяца быть санитаром большой участковой больницы, а также к чему быть готовым на зачете. Вышел он заблаговременно, ему надо было договориться и в библиотеке: пусть уж ему в виде исключения выдадут на лето сочинения Авиценны и Гиппократа в одном томе, ведь во время учебы у него не было времени вообще ни на какое "левое" чтение, даже самое полезное.
Итак, он шел себе и думал, и представлял, как приедет в то большое село, как будет ловить рыбу и выезжать на смирной кобыле (непременно кобыле, сивой и толстой) в ночное. Он прекрасно знал, что вечерами будет валиться в койку без задних ног, что на рыбалку, может быть, один раз и выберется, и там все перепьются, что Гиппократ и Авиценна останутся недочитанными до августа. И что для настоящего ночного он будет слишком усталым и сонным. И все-таки он продолжал мечтать о реке, лошадях, пиве и ночных кострах. Потом фантазии исчерпали себя и тихонько изменились.
Всплыл в уме тот сон, что он видел сегодня утром. Сны Артура всегда были яркими, динамичными и имели ясный сюжет. А сегодняшний сон был странным из-за того настроения, что осталось после него на весь день: легкой тревоги, любопытства и странной бодрости - как если бы он окончательно пробудился и непременно сегодня должен отыскать нечто важное. В этом сне по телевизору выступал покойный Пий XVI. Как всегда, он сидел сгорбившись, укутанный в шелка и горностаевый мех, повернув голову чуть вправо, как на парадном портрете, и его огромное отечное лицо и облачение, красно-розово-белое, казалось, вот-вот заполнят экран, и ничего не останется по краям. Вспухнет экран, и его тонкая пленка прорвется... Папа сидел молча, потом повернулся и взглянул решительно прямо на зрителя, и его ярко-розовые, блестящие, словно бы пластиковые губы чуть разомкнулись. "Странно, - сказал отец; во сне он сидел бок о бок с Артуром и, как всегда, что-то вписывал в электронный блокнот, - почему-то он дышит бесшумно и редко, но при такой-то водянке..."
- Почему водянке?
- Эх ты, медик! Он же в гриме. Посмотри на кайму верхней губы - она ведь синяя, а не розовая. Он едва дышит.
- Я-асно...
Артура, как всегда, щелкнули по носу, и ему чуть было не стало стыдно - как всегда - но он удержался.
Тут Пий слегка закинул голову и запел. Он пел голосом сильным, высоким и чистым. Отец недоуменно свел брови, промолчал. Песня состояла из трех строф, ее размер был безупречен, рифмы предельно точны. Артур захотел проснуться и тут же записать ее, но не смог, и тогда видение изменилось резко и странно. К нему с величайшим презрением обратился койот. Шкура зверя была усыпана темно-серыми пятнами звезд, таких, как их рисуют маленькие дети, не отрывая ручку от бумаги. Койот сказал так: если Артур прямо сейчас не отправится в путь, он, койот, доведет его до того, что он, Артур, рад будет повеситься в первом попавшемся темном углу. Почему? Да потому что из-за Артура погиб последний в мире котенок редчайшей дикой кошки. Зверь коротко и властно взглянул на парня через плечо и торжественно удалился. И тут сновидца наполнила странная бодрость, веселая сосредоточенность, и уже не покидала его весь этот день. Но песню Папы он забыл безвозвратно - не только текст, но даже то, о чем эта песня была.
Я буду метаться...
- ...Ерш, - повторял он жалобно, - Ерш, я такого наделал, я же ее чуть не изнасиловал. Я ее ударил. Она меня все-таки послала.
На столе Ерша стояла бутылка "Рябины на коньяке", и прикладывался к ней только Артур. Ерш повернулся и начал говорить, лицо его было непривычно суровым:
- А ты знаешь, что эта Ксюша еще когда только поступила в училище, до института, тусовалась с нами? Ей, видите ли, нравилось быть прекрасной дамой, чтоб ей пели серенады.
- Они, это, хоть от души пели?
- Не знаю, - Ерш был все так же раздумчив и спокоен, - наверное, нет. Или не все. Видишь, ей было пятнадцать лет, как говорится, платонический этап развития либидо в разгаре, вот она и играла в любовь. Дело в том, что эти серенады писал я. Все до единой.
- Ты что, тоже любил ее? - насторожился Артур.
- Нет. Я просто оттачивал технику стиха. Я люблю Лену, а Лена любит настоящие стихи, не мои. И, тем более, не такие розовые сопли. А на тусовке я менестрель, стихи и песни мне заказывают.
- Поня-атно, - хищно протянул Артур. - Так вот откуда эти сто восемь фрикций туда, сто восемь сюда, и не дай Боже кончить раньше времени. И всегда обязательно в позе Будд с супругами. Ссука. Она и тут развлекается. Сексом, видите ли, занимаются ради просветления. а не ради любви. Хорошо она меня поимела, да?
- Поимела, и что с того? Ты же сейчас на нее сам полез.
- И укатила на этот типа ретрит, вчера вот вернулась - да я же читал, что ездят туда эти псевдобуддисты только ради группен-секса. Сами треплются на форумах. Я ей эту порнографию в морду ткнул.
- Что ты сейчас будешь делать?
- Заявления ждать, подаст - не подаст.
- Она не подаст. Ксюха не понимает, что это насилие. Вспомни, как она обращалась с тобой.
- И что?
- Она думает, что это нормальное возмездие. Она же легко винит себя, я знаю - поэтому и провоцирует. Скажи, ну зачем ей надо было выяснять отношения именно у тебя?
- Ну да... но... моя мать была дома, она все поняла. Может, даже видела. Она меня прокляла.
- Не трави себя, это все равно не настоящее покаяние.
Они замолчали. "Откуда тебе-то знать, - подумал Артур, - Ленка ведь никогда не была твоей любовницей... Или ты из-за этого знаешь? Тоже можешь так?"
- Тебя проводить домой?
- Ты что?! Нет! - у него аж дыхание пресеклось.
- Тогда чтобудешь делать? она же у тебя на фиг сопьется!
- Ты, мама еврейская, отстань! Дай еще хлебнуть.
- Чего ты выеживаешься, придурок...
И они выпили - Ерш глотнул тоже. Что было потом, Артур помнил плохо, обрывками. важными для него. Вроде бы он рисовал для друга какой-то жуткий эскиз бронзового трезубца - Ерш взялся нарисовать его для знакомого кузнеца из реконструкторов; кузнец за эскизы учил его работать по металлу. Потом они вслух, с завываниями читали все эти серенады. посвященные Ксюше - с диким хохотом и похабными замечаниями. Ерш быстро умолкал, но Артуру до этого дела не было...
- А это что? - Артур углядел на столе кольчужную перчатку без пальцев.
- Я набирал, да мне мала, жалко.
- Ленке подаришь?
- Зачем ей? Она говорит, это все глупо - про ролевые игры.
- Дай мне.
- Ты же не рыцарь Ланселот, а король Артур.
- Тьфу на тебя, какой еще король...
- И кого ты собрался вызывать на дуэль?
- Себя, блин!
- Ради такого дела - бери.
Артур надел ее и решил больше не снимать. ерш мечтательно заговорил:
- Зря я поступил на филфак - это судьба литературного критика и вечная зависть, в лучшем случае. Буду опять поступать, на истфак.
- Моя мама говорит, оттуда два пути - в чиновники или в школу.
- Э, не-ет! Если маме станет лучше, я переведусь на археолога, в Москву. Ей бы тоже туда, там хотя бы лечат.
- А что с ней?
- Лейкоз. Но какой-то странный, обычные дозы ее не берут. Один Проводник предлагал ей странствие в ее тело, в костный мозг, но она боится. Говорит, там все развалено и гниет, и она быстрее умрет от отвращения.
- Хреново.
- Да уж.
Ерш стал странно печален, снял какую-то книгу с полки, сразу в нужном месте раскрыл.
- Смотри, здесь прямо о тебе написано.
Артуру бросилось в глаза:
"Я буду метаться вдоль табора улицы темной
......
Я только запомнил каштановых прядей осечки
.......
Никто не промолвит: "Из табора улицы темной..."
И он пьяно решил схитрить, сменить тему:
- Я не понял, чего это ты свои стихи так презираешь? Они нормальные. "Может быть, я вернусь, но, наверно, останусь - ведь у лодки моей резиновый парус". Классная же песня!
Грустный Ерш тихо сказал, покачивая кудрявой головой поэта:
- Вот поэтому, что мои - нормальныеили классные или клевые, а эти - прекрасные. Если я могу не писать - не пишу. Вот так-то, братец кролик.
- Ерш, ты научишься!
- Какое там, научиться этому нельзя!!! Он гениально писал уже в семнадцать. А мне сколько?
- Ерш...
- Проехали, говорю! У Ксюхи прощения проси.
- Да пошел ты на...!
- Слушай, Арт! - Ерш стал по-настоящему грозен, - секс с постоянной девушкой, даже и без любви, в нашем возрасте - огромное событие. Имей уважение к возлюбленной, а то душу прое..шь на хер! Так тебе понятнее?
- Ты...
Тут дверь распахнулась, и мама Ерша, со страшными неровными проплешинами на голове, склонив истощенно-одутловатое желтое лицо, пошатнувшись, но вежливо и твердо, попросила:
- Мальчики, я хочу спать, у меня голова очень кружится. И тошнит. А тебя, Артур, я в таком состоянии прошу к сыну больше не приходить!
- Извините, Вера Васильевна, я щас...
- Мама, это я его упоил...
- Егор, помоги мне дойти до постели.
Он подхватил ее за талию - "Иди, Арт!" - и легко увел. Артур вышел.
Хмель то налетал на него бесшумным вихрем, лишая памяти, то неожиданно отпускал. Его носило, как самый большой в мире опавший лист. Таким листом он себя и чувствовал, хотя его берцы тяжело увязали в апрельской грязи. Он нарочно выбирал бездорожье и давал глине себя засосать, чтобы его случайно не унес с земли полуночный ветер.
"Я буду метаться вдоль табора улицы темной...". Нет, Ершик, понял я: это - и о тебе! Так-то вот, братец лис. Грязь, боль. Ерш, Егор Шаров, парень с пухлыми щеками и острым длинным носом, кудрявый "волосатый" поэт, друг с детского сада. Он мудрый. У его мамы лейкоз, она на химиотерапии. как же я забыл, полез тут со своими признаниями... Вот он и убегает к своим рыцарям, королям и прекрасным дамам, в Нарнию. А она должна быть там, если не побоится. И он(если не они). Иду. Так его вынесло к "Шамбале".
Зря он злобно надеялся - никто не тряс кустов. Никого вообще не было. Только блестел зеркальный фасад сторожки. И, что интереснее всего, дверь была чуть приоткрыта. Он стукнул в дверь кольчужной рукой и вошел, затаскивая берцами огромные куски влажной глины.
- Добрый вечер! Ты тот художник, который рисовал Белую Тару и Калки на коне? - человек в облачении ламы тяжело поднялся, опираясь на костыль с упором на предплечье. На его столе кипел крошечный чайничек, грел его почти бесцветный огонек спиртовки.
- Ой, что с Вами?
- Диабет. Ноги больше нет. Однако, мне интереснее, что с тобой?
Лама заварил янтарный чай в микроскопические чашечки. Сел, предложил одну гостю. Тот отставил ее и начал. Его, все еще крепко пьяного. понесло. Он стал проницателен. Говорил, как Ксюше изначально был нужен только секс, как потом и ему стал нужен от нее только секс, потому что ничего другого у них друг для друга не было. Как она стала требовать права на свободную любовь. И как мерзко он принуждал ее отдаваться, и такое было не раз... и сегодня то ли изнасиловал, то ли едва удержался на краю.
- Эта девушка, - веско произнес лама, - возомнила, что она дакини...
- Кто?
- Духовная спутница из снов, которая ведет мужчину к просветлению.
- Это плохо?
- Смотри сам: ты погряз в привязанностях, а она пострадала.
- Значит, она врала - себе, и мне! И у нее бред величия, - упрямился Артур.
- Какое тебе теперь до этого дело? Твое дело - освободиться от этой глупой и жестокой привязанности и сохранить сострадание к ней. А ты ее обвиняешь и подкармливаешь обиду и гнев. Так освободиться нельзя, ты только усилишь привязанность.
- А как тогда?
- Ты же бывал на лекциях.
Ламе, видимо, стало скучно - или он счел. что тема исчерпана. Он снова налил воды и поставил чайничек на огонь.
- Что ты будешь делать?
- Не знаю. А вы что скажете?
- У меня есть работа - надо нарисовать голодных духов, адские мучения и Махабоддхисаттву Ваджрапани. Это в деревне, в убежище для алкоголиков. Может быть, что-то и поймешь.
- Класс!
- Тогда иди домой, проспись, а утром придешь, и мы поговорим.
- Нет, не могу! Мама выгнала меня, дала по морде... Она... ужасно пьет.
- Зависимость?
- Чего спрашивать, ей до белки два шага.
Он безнадежно махнул "рыцарской" рукой и нечаянно сбросил перчатку к ноге ламы. Она, шершавая, соскользнула неожиданно легко. рука была потной.
В перчатке он выглядел полным дураком, точно.
- Вызываешь меня? - ухмыльнулся лама.
- Нет, разоружаюсь.
- Отлично, туше! Сколько тебе лет? как зовут?
- Девятнадцать. Артур Мельников.
- Хорошо. А буддийское имя есть?
Артур так покраснел, это было видно даже в полумраке:
- Я... это... забыл. Дордже... Нет, дальше не помню.
- Учишься, - лама не спрашивал, он утверждал.
- Да, в медицинском, но...
- Что "но"?
- Это все равно не мое.
- Ты - живописец. Очень неплохой.
- И там я полностью завишу от отца, и мне все равно ничего не сдать сейчас. Это была его идея, поступать в мед.
- Значит, ты решил освободиться. Рвать когти. Линять. Сваливать.
Артур заржал от неожиданности.
- Предупреди родителей. Отца тоже, раз уж он такая важная персона.
- Отца - не буду!
- Что ж, дело твое.
- У меня нет аськи.
- Тогда пиши письмо матери, утром отправишь.
- Утром. Я не могу... Голова совсем не работает.
- Ладно. Спи, ночь ничего не изменит. - Сангъе коротко махнул в угол. Там стояла застеленная тонким одеялом кушетка. Сам сел в кресло и взял еще микрочашечку, наполнил.
-... и вот ты пришел, - слышал Артур сквозь тяжелую войлочную дрему, - чтобы выследить, чтобы видеть, как они совокупляются под забором. И что бы ты сделал, беспомощный? Восстали хтониды, дети подземелья, но не почвы; умерли старые книги, и новые мелкие мысли быстро заполняют лакуны. Мы разбегаемся во времени, как галактики разбегаются в пространстве. И истина скоро предстанет нам в самых омерзительных и страшных своих формах...
- Что?! что? - ошарашенный Артур (или Дордже) почти проснулся.
- Я говорю, что появился ужасный Кали, и только один Калки, супруг самой Лакшми, может одолеть его. Понимаешь, во всех религиях, и у нас тоже, полезла самая страшная, самая гадкая чернь, религиозная - фанатики и шарлатаны. самоуверенные и тревожные дурачки и мошенники.
- Мы видели, как здесь...
- Я помню вас обоих, вы оба проявили настоящее сострадание и были так прелестны. Поэтому мы просили именно тебя сделать наши росписи.
- Эту чернь, - Сангъе Ванчук зябко, с громким шорохом, потер мозолистые от костылей ладони, - надо любым способом убрать. Как угодно, но победить. Спи, спи...
Утром лама растолкал его, напоил чаем с медом, заставил-таки написать и отправить письмо матери. Артур не был уверен, что мама сможет его прочитать, ведь запой продолжался слишком долго, даже для нее. Только после этого Сангъе Ванчук отдал нового ученика (или наемного живописца?) в распоряжение Игоря Логвиненко, администратора центра "Шамбала".
Позорная история
Он проснулся сравнительно поздно. Птицы в саду уже давно пели, перекликаясь, но сегодня почему-то не удавалось проснуться до конца. Койка ламы была уже пуста, сам он, прочно устроившись в коляске, сидел под ветхим навесом у стены. Лама, как всегда, бормотал мерно и властно, и можжевеловые четки в его пальцах постукивали, то чуть быстрей, то помедленнее. К салату он не прикоснулся, это-то и было плохо. Артур учуял легкий гнилостный запашок, сладкий и въедливый, из-под повязки на стопе; это еще хуже, потому что лама перевязал ногу всего часа два-три назад. Бедро его распласталось по креслу рядом с синеватой культей другого, липкое, матовое, сероватое, а вверх по голени уже поползли новые красные полосы. Облачения он больше не носил, в нем было тяжело и жарко - и громоздился в коляске, одетый в лишь в желтоватые от стирок трусы и новую белую майку. "Ему больно? Но если так больно, то почему он ничего не говорит?". Артур догадывался, что ламу Сангъе привезли сюда умирать, а не прятаться - но верить ему в это совсем не хотелось; ему, юноше, можно было и отмахнуться от такой догадки. Однако с утра, не проснувшись, управлять страшными мыслями было выше его сил.
Артур позвал негромко:
- Лама!
Тот только щелкнул четками. Не отозвался. Юноша судорожно вздохнул, потянулся и отправился во двор...
Уже умытый и чуть посвежевший, ученик вернулся и принялся за белье, как следует прокипяченное и выполосканное еще вчера. Это он удачно придумал - натянуть веревки так, чтобы не повредить кору яблони и березы: обмотал стволы дверными пружинами и привязал веревку уже к ним... Лама тогда посмеялся добродушно и похвалил его; хотя деревья и не имеют личной кармы, но уродовать их нехорошо. Кто знает, насколько им больно. Как и ламе сейчас; на время медитации учитель уподобился дереву и, как старое дерево, мучительно гнил. Артур аккуратно развесил мокрую тяжесть - днем там будет самое солнышко, отдельно белье и отдельно старые бинты. Яблоня чуть прогнулась, но пружины все еще держали крепко и мягко. Надо бы снова выбрить голову, рыжая щетина стала зверски чесаться. И побрить ламу, он похож теперь на обычного старого инвалида - на пьяницу, бомжа и сумасшедшего.
Старый лама дня два не позволял ни умывать его, ни брить, ни брать кровь на сахар. Кажется, он сильно температурил, но и прикоснуться к широкому лбу не удавалось никак, Сангъе жалобно стонал, отталкивал руку. Молча и напряженно сидел, вглядывался куда-то за реку, пил только воду, помногу, и отказывался от любой еды; но все еще мочился, обильно и довольно редко... Артур понимал, что это значит.
- Я пошел за молоком, - еще громче сказал Артур. Сангъе не отреагировал.
С березы сорвались две сороки и скрылись в одичавшем саду на другой стороне бывшей улицы. Треща, невидимые, они следили за людьми - так и не привыкли с мая, уводили от гнезда? Одна стрекотала громко, часто и как-то нагло - Артур за это окрестил ее Асуром, вторая отзывалась резко и коротко - ее звали Прета.
Сейчас еще нет шести, думал Артур, мерно ступая босыми ногами в пыли, но воздух неподвижен, с реки не тянет влагой, небо ясное - значит, днем снова станет жарко, еще жарче, чем вчера. Банки в пластиковом пакете шлепали о бедро. Сонный, он шагал и шагал мимо разваленных срубов и брошенных садов, и ему казалось, что кто-то, может быть, лама, ввел его в транс. Асур и Прета в последний раз обругали его и вернулись на березу. Идти надо было чуть больше километра, на другой конец мертвого села. Один домик был еще цел, и к нему тянулись грязные провода. За забором тихо гавкнули, потом вмешался другой лай - частое, злобное тявканье. Значит, мужик по кличке Казак, охотник, ушел с вечера на реку, а его лайка и фокстерьер остались дом сторожить. "Веста, Гай. тихо!" - прикрикнул Артур. Большой серый пес, громыхнув цепью, вскочил на поленницу, взлаял еще и смолк. Фокстерьер продолжал визгливо голосить. Скучно им.
Нужный Артуру дом был обнесен сплошным, высоким синим забором, блестел резными голубыми наличниками. Сами стены недавно покрыли желтыми и рыжими, как коньяк и масло, чем-то пропитанными узкими дощечками. Он позвонил, кто-то прошлепал по ступеням, и дверь ему открыла старушка в пестром сатиновом халате и толстых носках. Ступив на кабанью шкуру, хозяйка сдержанно улыбнулась.
- Здравствуйте, Галина Васильевна!
- Доброе утро, Артур, - до пенсии она была учительницей, жила в городе, и хорошо поставленный голос сохранила еще с тех времен. - Заходи.
- Нет, спасибо, у меня ноги грязные.
- Ладно. Сейчас вынесу, - забрала банки, кряхтя, поднялась.
Артур стоял в пыли и слушал, как Машка мычит в хлеву - голосом жидким, мерно и печально. Ей, наверное, тоскливо: Жданов, муж учительницы, уже погнал сегодня трех коров далеко в перелески - там трава еще зеленая - а телку почему-то оставил дома.
Галина Васильевна вернулась с полторашкой чуть вспенившегося молока и запотевшей банкой масла, желтого, холодного.
- У меня нет денег, а Игорь Евгеньевич почему-то не приехал...
- Ничего-ничего, он заплатил на прошлой неделе .
- Слава Богу! - вырвалось у него.
Старуха улыбнулась шире, протянула ладонь.
- Ты знаешь, мы сегодня телку режем...
- А почему?
- Сломала ногу, в ямку провалилась. Открытый перелом, кость торчит.
- Так вот чего она так мычит...
- Может быть, ты сможешь? Жалко ее, а когда Казак-то вернется?
Артур аж попятился:
- Ой, нет, я не смогу! - и, чтобы переменить тему:
- А мясо куда? Жарко же?
- Муж продаст в шашлычную. Нынче летом и корма-то не хватает.
- Ты вот что, - Галина Васильевна наставила на собеседника узловатый очень чистый палец, и юноша сник, как первоклассник, чуть втянув голову в плечи, - Казак вернется после обеда, зарежет, а ты возьми-ка печень, прямо сразу, с кровью...
- Мне же нельзя...
- Не для еды. Старику твоему - нарежешь парную печень, тоненько-тоненько, обложишь ему ногу, чтобы гниль вытянула, потом снимешь, когда подсохнет. Но так, чтобы мухи не садились. И смоешь потом соленой водой.
- Он не разрешит! Разозлится. У него диабет, а он совсем без мяса... - Артур наморщился, сжал кулаки.
- Тогда чистотелом. Надо?
- Спасибо. У нас есть еще.
Галина Васильевна несколько недель назад была у ламы, подбирала для него травы; не подошли ни ромашка, ни календула, ни сфагнум. Оказалось, что лучше всего для его язв - отвар чистотела и ольховых шишек. Она послала через Артура и большой пакет чаю из плодоножек черники и овсяной шелухи - и этот чай правда помог, сахар перестал "скакать"...
Телка вдруг замолчала. Галине Васильевне не хотелось уходить; что-то с мальчиком было не так, но что? Она рассеянно огляделась и спросила:
- Может быть, я сама схожу, уговорю его?
- Насчет печени?
- Ну да. Или в больницу.
Артур обреченно замотал головой:
- Нет, он никого не подпускает. И уже не разговаривает.
- Смотри, умрет твой старик, что тогда будешь делать?
- А "скорую" от Вас вызвать можно?
- Ох, нет. Телефон-то не проведут, сказали.
- И сотовая тут не ловит...
- Погоди-ка, пойдем со мной!
Она провела его по незакрепленным досочкам нового тротуара в огород. Артур и про себя, и в лицо Галине Васильевне, Жданову и Казаку величал ее хозяйство Райскими Землями, а учительница за это любила его. Сейчас она глядела гордо, победоносно даже: хоть бы и засуха, но ее огород был жив! Так вот, протянутые от бочек к ягодным кустам по периметру участка, тянулись какие-то мокрые жгуты и трубочки, свисали матерчатые ленты и сетки - и все это капало, сочилось, собирало росу, отдавало воду. Поэтому все было влажным, крепким и бодрым - и всякая ботва, и виктория, и зелень, и даже цветы. У самого-то Артура, как бы он ни поливал свои грядочки, салат только-только распустился и стал горьковатым, а редиску приходилось есть мелкой, чтобы ее не успела изгрызть блошка, и вместе с ботвой - не пропадать же добру. На широкой лавке у стены в медном тазу - влажные ягоды, ароматные, белая садовая земляника вперемешку с очень крупной темной викторией.
- Ты-то хоть не постись так! Бери-ка ягоды!
- Денег же нет! - смутился Артур.
- Какие еще деньги? У меня и так на эти ягоды сахару не хватает. Да еще Жданов вчера клубники принес. Хоть морду масками не обкладывай, - вдруг глуповато хихикнула она. Артур смущенно улыбнулся от неожиданности.
Он осторожно зачерпнул пригоршню виктории помельче, да так и стоял, озирался, не знал, куда бы ее приспособить.
- Вот, - Галина Васильевна подставила глубокую оловянную милку, он сбросил помятые ягоды, истекавшие прозрачным розовым соком, а она все добавляла - еще и еще, пока большая древняя посудина не наполнилась с верхом. - Подержи-ка.
Вместе они упаковали полную миску в пакет.
- Ты сам кушай, а то совсем без витаминов...
- Спасибо большое, Галина Васильевна!
- Чаю будешь?
- Нет, мне пора. Извините! Лама там один. Миску я верну.
- Ну, до послезавтра. Если что-то будет надо, заходи.
Артур заспешил. Он вышел на дорогу и хотел побежать, но пакеты мешали ему. Тогда он предельно ускорил шаг и ступал резко, механически, почти не гнущимися ногами, склонив лоб - но и правда очень быстро. Галина Васильевна немного постояла в пыли, глядя ему вслед, а потом вернулась в хлев, к покалеченной телке.
...
Он отнес молоко и масло в баню, поставил в шайку с ледяной (пока, с утра) водой. Ягоды вынул из пакета и оставил на столе, заботливо укрыв чистым полотенцем, самым ветхим и редким. Лама все так же прямо сидел в коляске, читал мантру, и у ноги его кружила первая за день муха, блестящая, изумрудно-зеленая. Артур сел у колеса коляски и решил, что вместо положенных для медитации Прибежища простираний будет эту муху отгонять. Она как-то вдумчиво и очень упорно жужжала, четки ламы мерно пощелкивали. С Прибежищем все получилось, он попал в ритм, и испуганная муха то улетала, то возвращалась, не мешая ему. Тогда он начал практику Зарождения Бодхичитты и повторял ее, пока не почувствовал в воздухе знакомую золотую глубину. И стал повторять Стослоговую Мантру - но грезил о сверкающих белых горах, которые были так далеко отсюда.
Запах мешал ему - гниль и гной. Муха жужжала и жужжала, как будто прямо в голове. Надо будет отмачивать повязку. Но он будет вырываться. Кого позвать? Ждан с коровами, Казак на рыбалке. Пока не режут телку, позову-ка Галину Васильевну? Нет, неудобно. А придется. Я его удержу, а она перевяжет. И глюкоза последняя, и соль на исходе, и физраствор. Бинты старые, заразные уже, наверное, как их ни кипяти. Вчера вечером лама принял последнюю таблетку. И полоски для глюкометра кончились. Денег нет, да и ламу оставить нельзя. А если "скорую"? Тогда он попадет на операцию, а потом, если будет жив, в психушку или в тюрьму. Самому сделать разрезы на голени? Опять же его надо держать или привязывать... все не то. Игорь, правая рука, опоздал уже на три дня.
Ничего не вышло из медитации. Артур энергично, как большая собака, замотал головой, зашлепал губами - брр-ап - и резко встал. Если так, надо бы наносить воды для огорода. Полить до полудня, чтобы не обжечь листьев. Солнце будет собираться в каплях, как в линзах. Значит, уже пора; может быть уже поздно. Что - поздно?!
С ведрами и коромыслом он направился не к колодцу - к реке: ради послушания, чтобы на обратном пути идти вверх по некрутому склону. На обратном пути коромысло ритмично поскрипывало, солнце припекало, и вместо Стослоговой Мантры опять получалось совсем не то: "Скырлы-скырлы-скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке; старуха на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мою лапу варит. Ты не смерть ли моя? Ты не съешь ли меня?".
Оставалось принести последние два ведра, когда на проселке показалась довольно высокая и тихая темно-серая машина. Ветра все еще не было - и, наверное, не будет - пыль поднималась низкими прозрачными шлейфами и тут же опускалась обратно. Артур отставил ведра и вышел - для этого не понадобилось даже открывать калитку, потому что забор давно обрушился, и он изрубил его на дрова вместе с остатками брошенных домов. Он подошел к примитивному очагу, который построил сам - две параллельные стенки из кирпичей прямо на дороге, подальше от пересохшей травы на обочинах, вытянулся, вглядываясь. "Шевроле-Нива" двигалась сюда.
Лев и Никон
- Вот еще что, - Проводник так и держал повестку между пальцами, словно бы забыл о ней, - кто твой Коренной Учитель?
Артур промолчал. Его мучитель продолжил, не ожидая ответа:
- Ведь если это Сангъе-Прозоров, то ты был обязан быть некритично верен ему, так?
- Но мною распоряжался Игорь...
- Уж не хочешь ли ты сказать, что этот Алмазный Светоч паршивого Просвещения был твоим Учителем, а? - раздраженно вмешался пес.
- Вы же сами сказали, что Сангъе Ванчук лишился сана... Он же был...
- Сумасшедшим, ты так хочешь сказать? - Никон слегка оскалился. - Тебе не положено судить собственного ламу, каких бы прегрешений на нем ни висело.
- Да, он с ранней юности был болен. Возможно, это паранойяльная шизофрения, - вздохнул Кочубей.
- Ведь сколько-то из-за него были теракты...
- "Сколько-то", - передразнил терьер, сердившийся все больше, - да он же их вдохновлял!
- Артур, вспомни точнее, - Лев Ильич глядел на него не отрываясь, озабоченно, - Что приказал тебе лама перед тем, как ты пошел вызывать "скорую"?
- Он сказал просто "Дордже, Дордже". Я не понял. Нас обоих так зовут, и Игоря тоже.
- Ты понял ли: когда ты послушался Логвиненко, то действительно стал его учеником, а этот убийца - твоим учителем?
- Я... я не знаю, кто мой Коренной Учитель! - выпалил Артур. Сам сказал и сам ужаснулся. И обнаружил, что вскочил с кресла, как пытался в тот день лама Сангъе.
- Ты, я так понял, не доверяешь ламе Сангъе сейчас. Но тогда? Ты любил его?
- Так-так. Значит, ты об этом не думал, - тяжело и утомленно заговорил Никон, и его тускловатый взгляд не обещал ничего хорошего. - Тогда ты был просто послушным и старался угодить обоим. Ты ничего не выбирал.
Никон неуловимо оказался на всех четырех и стоял прочно в шаге от клиента.
- Знаешь что, Артур, или Дордже, или как там тебя изволишь называть? - "Его не остановить. Пятнадцать минут позора, как говорит отец...". - Я тебя презираю и сейчас работать с тобой мне отвратительно. Ламу своего ты предал, думать никогда не и пытался, любить не умеешь, вечно убегаешь. И сейчас перед нами лебезишь вовсю и прикидываешься малолетним дебилом. Прозорова я ненавижу, но ты... ты только эмбрион человека! Этот подлец Логвиненко...
- Прекрати, Никон, ты же Проводник! - коротко скомандовал Лев.
Никон зевнул, широко, с писком, как и зевают большие псы, когда им слишком скучно. Почти упал на брюхо и обернулся к напарнику:
- Лев, я очень устал! Я твой Проводник, но я не обязан чувствовать за тебя. Ты умеешь только думать. Мне надоело - и вы оба, и эта работа.
Он устроил поудобнее тяжелую голову и закрыл глаза. А Артур осмелел и внезапно пришел в ярость:
- Я не понял формата этой вашей работы, - начал он, оскалившись, пока негромко, - это что, допрос, экспертиза, духовный суд или консультация с Проводником?! Денег я Вам, Лев Ильич, не платил - и платить не буду, истины мне от Вас не надо... - он не замечал, что голос его меняет тембр, кулаки сжимаются, а в углах рта проступает пена - такая же, как и у отца во время его фирменных гневных приступов. - Вы можете меня посадить, хоть за убийство, хоть за оставление в опасности, прямо сейчас, но: оставьте! мою! душу! в покое, наконец!!!
Ни Никон, ни Кочубей не отозвались. Пес распластался неподвижно, а Лев Ильич все всматривался, все так же внимательно и напряженно. А Артура понесло в потоке порочного вдохновения:
- Вы, Лев Ильич, просто недостаточно свободны, Вы не можете быть настоящим проводником, и поэтому гниете в этой вонючей ментовке! И развлекаетесь с такими, как я - просто из охотничьего интереса...
Никон одобрительно обернулся, но Артур этого не заметил.
- Вы, Вы - садист, Вы трус, Вам даже не надо брать согласие клиента, чтобы взять его в оборот. Если так, - пламенея, погрозил он пальцем. - Вы ничем не лучше Логвиненко! Да, я предал ламу, но посмотрел бы я на Вас - если без собаки и там!
- Прекрати истерику, щенок, - медленно и мрачно отчеканил Никон, - веди себя по-мужски, раз уж ты взялся быть мужчиной, - и снова уложил голову на лапы.
- ... и начинали Вы, наверно, как осведомитель среди гомиков!
Тут Лев Ильич все-таки вмазал ему - хорошую такую пощечину, звонкую, искристую. А потом быстро, другой рукой, сунул новую "сиську" с минералкой. Артур рефлекторно схватил ее, свернул пробку зубами. Сел, но пить так и не стал.
- Ну, все? - Спросил Кочубей чуть погодя. - Ты пей, а то сигареты мы с тобой уже выкурили.
Сгорбившись над столом, он внес несколько строк в файл, подписал повестку и протянул ее Артуру.
- Тебя не за что судить - ничего противозаконного ты не сделал. Ничего... не сделал..., - почти пропел Лев, и его лицо устало обвисло. - Суда, скорее всего, так и не будет, Логвиненко не поймают или не будут ловить. Иди, свободен. Все.
- До свидания,- мрачно пробормотал Артур, весь красный и все еще злой, и сделал пару шагов к двери.
- Погоди! - голос Кочубея был столь насыщен властью, что освобожденный не устоял, обернулся. Кочубей пружинисто распрямился:
- Проводники своего пола бывают не только у гомосексуалистов. Они работают и с людьми, чей комплекс власти очень силен. Так что насчет несвободы ты прав. Ты прав - ну и что с того?
- Извините...
Когда бывший клиент прикрыл дверь, Никон уже спал. Лев Ильич снова надел аквамариновый перстень, знак магистерского сана.
Дома творился подобный же скандал - опасный, как пожар на торфяном болоте. Родители страстно спорили в кухне за закрытой дверью. Артур специально погремел берцами, а потом все же решил прислушаться.
- ... в обморок на фармакологии, Панкратов сказал, завкаф. Пойми, Ника, - торопливо убеждал отец, - он только что переболел, ему нельзя работать по ночам...
- Роман, я тебе уже сказала - мы ничего не возьмем.
- Но почему?! Затвердила сорока Якова...
- Я боюсь, ты эти деньги нам еще не раз вспомнишь, - голос ее до предела высох и напрягся.
- Да не тебе же, пойми, а ему.
"Ему" было сказано таким брезгливым тоном, что мать тут же отреагировала:
- Роман, за что...
- Я его ненавижу? Да, - устало понизив тон, - сказал отец, - и правда, ненавижу. Сперва он бросает институт, чтобы выносить горшки из-под своего гниющего идеолога, а теперь я боюсь - вот придут и его закроют, или за участие в убийстве, или за террор...
- Он никогда не участвовал в терактах...
- А откуда ты знаешь? - наконец взорвался отец, - Откуда тыэто можешь знать, а? Ненавижу, да - этот маменькин сыночек сумел отделаться от своего психа чужими руками, а потом сделал так, что все ему сошло - все потому, что он такой послушный, безответный дурачок, да? Панкратов вот меня стыдит - отрекся, дескать, от родного сына. Да и отрекся бы, как он от меня ради этого самодельного ламы.
- Это же бред! Он не убийца!
- И я бегаю по инстанциям - и все только ради тебя, лишь бы ты не запила, ты! А ты подаешь на развод - из-за него? - внезапно сбавив тон, умоляюще произнес отец.