Семкова Мария Петровна : другие произведения.

4. Ад без жала

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Ад без жала

За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!

М. Булгаков, "Мастер и Маргарита"

ї1

...я наблюдал, как большие несчастия проистекали

из поведения осторожного и благоразумного...

Мемуары Казановы

   Данте Алигьери был далеко не первым и не последним в Преисподней странником. Сложно сказать, кто дал начало этой моде - он или кто-то другой. Во времена более варварские ангелы-хранители водили своих подопечных через Ад, чтобы те в оставшееся им время успели одуматься. Один из этих христиан, заблудший рыцарь по имени Тнугдал, видел даже, как Сатана претерпевает самые ужасные мучения, и это чистая правда - Дьявол является Князем Тьмы не из-за великой власти своей, а только в силу безмерности его страданий!
   Много времени спустя, когда христианство отступило от душ человеческих, странствия по Преисподней стали совершать по доброй (дурной!) воле, и это превратилось в своего рода туризм, неимоверно и постоянно повергающий служителей Ада в молчаливое бешенство.
   В конце прошлого века в Преисподнюю живые просто повалили валом - мешали работать, заставляли дополнительно страдать, вспоминать и завидовать (Данте тоже проклинали везде и всюду, особенно те, кто вызнал, как он ушел в чистилище) - а в Аду никто, понимаете, себе лишних страданий не желает, ни жертвы его, ни служители! В Аду нет времени, но спешка и алгоритм действий есть всегда, и становится очень больно, когда ритуал так часто нарушают своим появлением чужаки. Странно, никто из них туда не возвратился мертвым.... Так вот, в это самое время на тропе у самого начала пути показалась тощая девица, одетая для Ада вполне себе приемлемо. На ней была обвисшая кофточка с короткими рукавами, плотные синие штаны, облегавшие ноги наподобие вязаных чулок и огромные матерчатые башмаки радужной расцветки, со шнуровкою. Девица это была стриженая, вполне в духе этого места куафюра, но зато на ней были очки - как если бы она оказалась Доктором из итальянского уличного театра. Вблизи стало понятно, что не девица это - девчонка, тощая и без фигуры. Осторожно ступая ногами, превращенными обувью в мягкие лапы, она ставила ноги след в след, чтобы не оскользнуться на цементной пыли и глядела в основном под ноги. Эта праздношатайка, не отбрасывая тени (теней здесь не было никогда), была уверена, что жива, и знала, что находится в мире ином. Но каков этот мир и как именно она пришла туда, ей известно не было; те же самые представления были у нее и о мире, ей родном (в оправдание легкомысленному созданию надобно сказать, что в ее стране совсем недавно произошла вторая буржуазная революция, не названная этим именем официально, и запустила бурю событий невероятных и непривычных).
   Дерзкая спустилась и стояла, озираясь - тропы больше не было, только плоский, серый, пыльный ландшафт, словно бы старая огромная газета под ногами, - и очарованное любопытство в ее взгляде постепенно стало тревожным. Тогда-то перед нею и встало чудовище. Страннице повезло, она видела таких на картинках - размером чуть больше носорога, на этого зверя оно и походило больше всего. Зверь встал, перекрыв путь широкой головою. Кто он был - сам демон или чье-то верховое животное? От затылка его расширялся вогнутым веером толстый костный воротник, там можно было сидеть погонщику. Смотреть зверю было не очень удобно, ведь глазки его злой творец поместил почти по бокам головы. Ноздри не широки и не мясисты, как у наших зверей, пасть подобна черепашьей, без губ, и пять рогов, толстых и острых, торчали вперед параллельно носу. Самый длинный и неприятный из рогов рос прямо изо лба. Тяжелый зверь, но тихий и быстрый, ноги его стояли крепко на изящных подобиях высоких копыт. Шерсти не было, а плотную шкуру разрисовали разводы, кольца и полосы цвета лимонного, апельсинного, оттенка весенней травы. Зверь копнул копытом пыль и сосредоточил взор, взглянул прямо на путешественницу.
   - Ты мой проводник? Ты проводишь меня? Или я должна ехать на тебе?
   "Думай, о чем говоришь, женщина! Поехать? На мне?!"
   Голос прозвучал прямо у нее в уме, а чудовище так и не разомкнуло челюстей; это был довольно скрипучий старческий баритон, такой, как если бы этот старик прежде очень долго молчал...
   - Простите, пожалуйста, - и дурочка резко склонила голову примерно так, как это делают офицеры. - Значит, Вы привратник? Но тогда я...
   "Привратника ты миновала и не заметила, так я понимаю. Скажи ты мне, дуреха, зачем ты сюда притащилась? Кто тебя научил?"
   - Я учусь искусству сновИдения, вот меня и занесло. Простите, пожалуйста!
   "Занесло на самом деле. Но у нас тут не прощают, знаешь ли... Запрещено это. Кто, ты сказала, тебя научил этому?"
   - К-к-карлос Ка-кастанеда...
   У чудовища мимики не было - но выражение слегка изменилось, зверь что-то прикинул в уме:
   " Не знаю такого богослова!"
   - Он не богослов! - заторопилась собеседница. - Они... ну, как Вам сказать... маги... В Мексике.
   "Ага, колдун?!" - хищно обрадовалось чудовище.
   - Пусть будет колдун. - она заметила, как глазки этого образованного зверя стали затекать кровью и насторожилась; испугаться по-настоящему она почему-то не смогла. Зверь тоже заметил странность ее состояния и с усилием прервал приступ гнева. - Пожалуйска, скажите мне, как тут надо идти дальше?
   "Я тебе не Чеширский Кот! Откуда я знаю, куда тебе надо, и надо ли вообще?"
   - Вы знаете Чеширского Кота? - оторопела собеседница; чувствовала она себя неважно, словно бы выговаривал ей, неразумной, очень занятой педагог, не менее чем доктор наук, а она ему мешала размышлять о куда более важных вещах...
   "Знаю о нем. Может быть, ты вернешься?"
   - Но...
   "А если я тебя, ведьма ты придурочная, сейчас на рога насажу вдоль продольной оси тела и вдобавок медленно, а? Если твой индейский колдун отправил тебя в жертву нам - ты об этом подумала?!"
   Тут девчонка неожиданно улыбнулась, а зверь подивился ее облегчению и даже вроде бы радости.
   - Ты все-таки привратник, ты пугаешь и угрожаешь мне! Да, ты изменил форму!!!
   Зверь исчез, а вместе с ним и единственное тут яркое пятно. Гладь - а пред нею и чуть над нею нависает старик, невероятно похожий на преподавателя анатомии по прозвищу Дракула! Только не в привычном, белом и без колпака - он одет в обесцвеченно-черное одеяние, вроде бы средневековое, седой, простоволосый, костлявый и длинный.
   - Нет, не привратник. Я - палач! - печально, с отвращением сказал старик.
   - Как? - странница поверила.
   - Да. Смотри. Это для таких - как вы говорите, туристов - как Данте или ты, Ад - это путь вверх или вниз. Иди - вверх или вниз.
   - Но одна? Это же нельзя!
   - Правильно! - Палач погрозил пальцем и улыбнулся. - В Преисподней нет ни времени, ни направлений. Это только постепенный распад. Так вот, для Данте с Вергилием Ад - это путь подъема. А для всех для нас, и для тебя тоже, для не осененных благодатью - это множество слоев, уложенных друг на друга, как страницы книги, и свою страницу ты не покинешь, не сможешь. Будешь блуждать по своей и только своей странице, а краев у нее нет! Если помнишь, у точки нет длины, и множество точек не сможет стать прямой - никогда! У прямой нет толщины - и множество прямых не построит плоскость! Точно так же стопка плоскостей не сделает объема. Мы остаемся каждый на своей странице...
   "Вот, начались адские мучения, - отметил голос без интонаций прямо в голове странницы, и она жалобно подумала: - Да, математика, и теперь так будет всегда"
   Она как-то медленно отшатнулась, а старик оскалился и прошипел:
   - Вы хоть представляете себе, какую боль причиняете всем нам - и жертвам, и палачам? - Злость его молниеносно ушла, потом скомкалось и отвращение, и осталась только печаль. - Вы приходите, уходите, напоминаете о жизни, времени и направлении. И, пока вы гуляете тут и играете в свои игры, мы-то остаемся здесь! Нас вы не помните, один лишь Данте... Да о чем с тобой говорить?! Ты играешь, а мы в плену.
   - Простите. Я не знала.
   - Ты слишком молода и эгоистична. Я полжизни учил студентов, знаю вас...
   "Так ты поэтому палач?"
   - Но самое гадкое, - очень серьезно продолжил палач-преподаватель, и встревожились они оба. - Пока вы этак странствуете, Ад поддерживает свое существование. Пока ты идешь, он обновляется и чуть-чуть оживает.
   - Вы хотите, чтобы он исчез?
   - Погоди-ка! - вскинул брови старик, - Я тебя откуда-то знаю? Мы виделись?
   - Нет!
   - Я тебя знаю. Прости, но ты похожа на хилого мальчишку, а не на девушку. Вроде "Давида" Донателло, но похуже, конечно. И я тебя запомнил.
   - Но я не помню! Вы ошиблись, наверное. Послушайте, а откуда Вы знаете о Чеширском Коте? Вид у Вас средневековый и речь...
   Старик опечалился еще сильней, но ненадолго:
   - Знаешь, это своего рода пытка. Приходят умершие, и мы читаем в их сознании. Тут нет времени, и нам известно то, что у вас называется будущим, но хаотично, фрагментарно. А книги, - старик снова зашипел сквозь зубы. - Книги еще при жизни дают нам понять, в каким плену мы живем и умираем! А сейчас, - хмыкнул он. - Я поступлю с тобой почти так же, как некоторые с Данте (но тот не разговаривал с палачами!). Я все-таки знаю тебя, ты была старше и научилась задавать точные вопросы. Я разговаривал с тобой еще при жизни - значит, ты выбралась...
   - А если это была наша прошлая жизнь? - глаза этой дурехи, серовато-голубые, как и у старика, так и вспыхнули светлым азартом.
   - Какая еще прошлая жизнь?! Не бывает такого! Не мешай.
   - Все-таки отпустите меня, профессор!
   - Ты так и не поняла? У меня нет власти ни отпустить тебя, ни оставить - только задержать, и все.
   - Вы хотите уничтожить Ад?
   - Когда уйдешь отсюда, - попросил профессор, не услышав вопроса. - Передай как-нибудь весть обо мне.
   - Кому?
   - Неважно. Слушай. Торопись. Меня звали Бенедиктом, я был доктором философии...
   Старик некоторое время назад отступил с пути и стоял теперь, повесив непокрытую голову, на своего рода обочине, которой никогда не было. Девушка слушала. В пыли мотнулся ветер, и на миг потянуло свежим. Миги, секунды и минуты есть в Преисподней, но все, что длительнее, исчезает. Ад разрушается постоянно, но не может рассыпаться раз и навсегда. Дунул ветер света и принес издалека плотный световой шар. Бенедикт знал - так сюда приходят умершие. Они, испуганные, надеются, что свет и те, кого они видят в нем, защитит их. Умершие идут на свет и попадают туда, куда им суждено. Сам Бенедикт попал сюда иным путем, без малейшей надежды и в совершенно ясном сознании... Неожиданно изящно старик сделал шаг назад; шар потускнел и вытянулся воронкою, а девушка обернулась на свет. Свет потянул ее к себе. Тогда она, пытаясь обернуться, спросила еще;
   - Вы хотите, чтобы Ад развалился?
   - Я здесь в залог того...
   Свет потускнел, девушка потеряла вещность, ее словно бы промывало светом до прозрачности. Старик исчез; улепетывало чудовище с ярко-полосатой задницей носорога, оно параллельно "земле" несло тяжелый, длинный и неподвижный хвост в форме морковки. Потом исчез и остаток облика странницы, а свет погас.

***

   Наш родной мир ветшает и отступает в прошлое, когда ты действуешь в нем. Но деяния твои, особенно суетливые и бессмысленные, укрепляют, освежают Ад. Потому-то Бенедикт проигнорировал все вопросы путешественницы о существе Преисподней - чем больше ненавидишь ее, чем больше жаждешь, чтобы она рассыпалась прахом, тем крепче ее существование - в этом и состоит одна из функций адских слуг. Как в муравейнике есть "рабочие" и "стражи", так во Аде существуют более озлобленные, отчаявшиеся палачи и суетливые строители и чиновники. В зависимости от состояния служители могут чередовать эти функции.
   Но имя Карлоса Кастанеды, предположительно индейского колдуна, следовало запомнить. Старый ребенок, Крысолов давно уже съеден крысою на Земле, и теперь никого никуда вывести не может - ничего от него не осталось даже для Преисподней. А вот Кастанеда, как выяснил Бенедикт, стал кем-то наподобие нового Крысолова, но лично не сделал ничего. Не было его, был странный сон. На самом деле, как выяснилось, этот маг - всего лишь сочинитель с одурманенным и дурманящим сознанием, даже шарлатанистее Аполлония Тианского. Имя следовало запомнить и забыть, так как в Крысоловы этот Карлос Кастанеда никак не годился, его бы самого на веревочке водить...
   Мечтать о разрушении Ада опасно, это вмазывает, как кирпич, в его стены. Но к чему приводят мечты о побеге, неизвестно... В Преисподней нет времени, ни исторического, ни личного, ни философского. Есть своего рода атомы времени, только и всего. Именно это, думал Бенедикт, может оставить ему лазейку. Единственная причина, по которой он "добровольно" находится здесь - выплата за следующую, счастливую жизнь друга, Игнатия. Невероятно, чтобы человеку доставалась судьба, полностью или почти полностью ему подходящая; человек и мир мешают друг другу, сковывают друг друга. Но за такое... Но: Игнатий оказался на десять тысяч лет назад до сотворения Адама, и этот ад не предназначен для него. О времени с верховным судьей Радамантом договора не было, да и сам этот судья был только стержнем Ада, поддерживая его своими мучениями. Неизвестно, солгал он или сказал правду. Если нет времени, то Бенедикт пребывает в Аду уже вечность и волен в любой момент его покинуть, но как, как? Ад пластичен и зависит от намерений человека неизмеримо больше, чем мир земной, но зависит непрямо, парадоксально - потому-то свет появился для девушки в самый неподходящий для Бенедикта момент. С этим парадоксом тоже надо что-то делать.
   У палача, бывшего ректора, на миг возникла и пропала очень подлая мысль, имевшая значение и для него, и для Ада (эта-то ответственность за любую мысль, вкупе со скукою, и заставляет страдать еще больше, чем переживание насилия): нужно было воспользоваться светом и уйти самому, но тогда девочка навсегда осталась бы в той плоскости Ада! Потому-то он, старик, резко изменил форму и позорно удрал, не договорив. Оставалось надеяться, что мысль эта скажется только на нем самом, не укрепив Преисподней в целом. Он видел, как она ушла, знал ее в своем прошлом и в ее будущем (это, вспомнил он, была та самая врачевательница душ, что сумела свести знакомство с Крысоловом), а воспоминание о движении и времени дарило надежду - и важно было воспользоваться этой надеждою, а не переживать ее неисполнимость во славу Преисподней. И получился прелюбопытный, как говорят медики, побочный эффект, ублюдок основного чувства.
   Вернемся немного назад. В Преисподней нет времени, потому понятия "до" и "после" приходится поддерживать сознательно, а на это уходят силы. Вехами тут может служить все, что угодно, а Бенедикту, поскольку он при жизни боялся только людей и был совершенно не брезглив, поспособствовало разложение его же тела. Дело было так. Первые семь недель, когда все мягкое постепенно обращается в гной, было больно так, как на костре инквизиции. Зря, значит, пугал Бенедикта пресловутый костер: душа его не развалилась и не исчезла в огне, она отсчитывала уже ненужное время! А потом, когда обнажились и выветрились кости, наступила пустота, сосущая скука. Полного уничтожения произойти не могло, и пока останки позволяли сохранить хотя бы память о чувстве времени. Оно причиняло страдания - хуже, чем боль, и Бенедикт в ту пору был как палач чрезвычайно добросовестен. Он мог и причинял нескончаемые боль и страх. И радовался, но как-то куце.
   А потом прибыл Млатоглав. Он умер, видимо, вскоре после самого Бенедикта. Чертов инквизитор, во-первых, был унижен кровавым поносом. Во-вторых, он был уверен, что заслуживает Рая. Потому-то Бенедикт его, обиженного, пытал с особой радостью - сама разочарованная душа эта своим страданием так укрепляла Ад, что надо было бы остановиться, но не хотелось, совершенно этого не хотелось... Не зря модного инквизитора прозвали Млатоглавом: он постепенно принимал соответствующий имени облик - дело в том, что люди на Земле теряют свою животную природу и в тоске ищут ее, а ведь задолго до Адама они были еще и иными существами - но не в птицу, о которой думали университетские, давая прозвище, а в рыбу-акулу с прямоугольной плоскою мордой и глазками по бокам. И акулища дополнительно страдала в пыли Преисподней, потому что живого моря тут не должно было быть и не было! Разум оставался у Млатоглава - как поймать и растерзать, но не более, и прекрасно! Под воздействием этой пытки ускорилось и изменение самого Бенедикта. Кто знает, может быть, что-то от природы Млатоглава было и в нем самом, потенциальной жертве инквизиции, но принимал он временами облик африканского зверя носорога, существа ох какого свирепого и страшного, подслеповатого и неожиданно грациозного, как хороший конь. Сам Бенедикт этой своей природы совершенно не предвидел и обвинял в своем превращении именно рыбу Млатоглава, методично его затаптывая и пронзая рогом. Тот облик ящера с рогами и воротником был для него не слишком привычен, но возможен. Радужными полосами покрыла его, наверное, та глупая девчонка.
   Но потом его снова унизил Радамант. Млатоглава он отнял:
   - Извини, Бенедикт, эта душа нужна мне, он и при жизни был отличным палачом. А ты отвлекся бы на других, мало ли тут подонков?
   Бенедикт поклонился и вышел, пятясь. Он прикидывал, как можно бы обойтись с самим Радамантом. У того давно гнила нога, он был сам себе отвратителен и страдал от боли постоянно, но пока выносимо. Зачем ему Млатоглав - ногу аккуратно откусить? Пристально глядя на отекшую стопу, Бенедикт пятился в поклоне и что-то понимал без слов. А за дверью встретился ему сослуживец, но почему-то в ярком и остром ужасе, что для Преисподней совсем не характерно. Имя этого человека Бенедикт позабыл. В тот период для него имело значение различие языков, а этот второй палач в белом халате и шапочке говорил на странном, но все же немецком языке. Из другого времени и иной культуры, он был врачом когда-то. Сейчас этот человек, иной немец, схватил Бенедикта за плечо, уставился полубезумным взглядом и прошептал:
   - Я понял, господин, я понял, что есть Ад! Это всего лишь деление живых клеток, и все, все существа, все растения поддерживают его бытие!
   - Какой "живой клетки"? Какое деление?
   - Ты не знаешь, ведь клетка - в основе всего живого. Ах, если бы жизни не было в этом виде, в этой плоти...
   Бенедикт вырвался; врач побежал, нелепо всплескивая руками. Он мог бы воплотиться журавлем или аистом, но трансформация почему-то не давалась ему.

***

   Наверное, не прав был грешный врач - Ад создается душою и Духом. Но ему виднее все, что касается плоти, а она - вещь довольно жуткая. С момента того свидания с Радамантом Бенедикт заскучал и стал суетлив. Воспоминание о времени почти оставило его, а вместе с ним и злоба с завистью. Тогда оказался он - так сновидение заменяет один эпизод другим, внешне совершенно чуждым - в качестве столоначальника в одной канцелярии Преисподней. Столоначальник тут буквально возглавлял длинный стол, исписанный и изрезанный от скуки. Ящики в торце пока были пусты, а чиновники еще не собрались.
   Пришел курьер, принес три бутылки чернил - черные (с ведро), красные (с кувшин) и золотые (крошечный пузырек); ушел и вернулся с чернильницами. Пришел второй, принес связки белых и черных перьев, подарил якобы от себя перочинный ножичек. Пришел третий, сгибаясь под стопами бумаг одного формата, но различных блеска и толщины. Четвертый принес конверты, сургуч и все, что надо для запечатывания.
   Четверо поклонились и стояли, чуть пригнув головы.
   - Вы остаетесь в моем штате? - спросил Бенедикт.
   - Нет, господин столоначальник, - ответил тот, кто принес бумагу, и пошевелил затекшими плечами. - Разрешите идти?
   - Что ж, разрешаю.
   - Да! - встрял носильщик перьев, который совсем не устал и переминался с ноги на ногу. - Нужно еще шесть канцелярских книг, карандаши и линейка, но Вы это сами добывайте, у нас нет.
   Что-то нужно дать ради журналов? Но что? Деньги тут не в ходу?
   - Знаете, я новичок - так не поможете ли вы мне, у вас все-таки опыт?
   Носильщик бумаги даже не оглянулся; носильщик перьев выскочил за дверь. Человека с конвертами уже не было, а вот Чернилка понял, что опоздал уйти, и недовольно вздохнул.
   - Чем могу быть полезен?
   - Ваш коллега сказал о шести журналах, линейке и карандашах. Так не могли бы Вы хотя бы сказать мне, где все это есть?
   Тот потер затылок:
   - Я вам принесу.
   - Что я буду должен? Не знаю, что здесь в ходу...
   - Словечко замолвите как-нибудь.
   - Благодарю, понял.
   - Пока это сложно для Вас, журналы. И вы не должны бы видеть, как... Они совсем обленились...
   - Так вы все-таки обязаны обеспечить этот стол журналами, да?
   - Ну да. Я принесу.
   И правда, принес. Шесть журналов, уже расчерченных на первой и второй странице десятком узких граф. И еще две огромные книги учета тех жертв, чьи имена начинаются на К и L. Бенедикт поблагодарил и записал имя курьера - оно начиналось на Р.
   А штата нет как нет, что поделаешь! Делать нечего. Бенедикт налил себе чернил черных, выбрал лист средней ценности и перо с довольно широким концом, сел и начал писать. Писать было даже приятно, шрифт красив и экономен, что для готики характерно, латынь мерная и не вычурная. Потом он понял, что по наитию записывает некий основополагающий приказ. То были должностные обязанности адских служителей. Прав у них, само собою, не предусматривалось никаких. Целей деятельности, как ни странно, тоже. Как и следовало, много общих словес - и указаний, за что и как адский служитель должен оказаться в роли жертвы (это хотя бы понятно и конкретно!). Этот угрожающий отрывок Бенедикт отдельно переписал красными чернилами, чтобы повесить на стене. Важно было всячески поддерживать животную форму существования и уметь ею пользоваться, но тщательно избегать постыдных растительных форм - последнее является терминальной стадией адского выгорания.
   Приказ второй касался жертв. При жизни Бенедикт думал так: жертв надлежит держать в черном теле и полнейшем отчаянии, чтобы они сокрушались о содеянном вечно, но раскаяться по-настоящему и спастись не могли. Нет, оказывается, совсем не так. Цели пребывания жертв в Аду ничего не значат для них самих, и это особенное мучение. Ни знания, ни надежды, ни спаси Сатана, покаяния! Покаяние следует пресекать хитро, решительно и устрашающе. О животных формах жертв ничего не говорилось - значит, в цели Преисподней трансформация душ никак не входило. Сам термин "душа" не употреблялся, очень редко упоминался Дух. Значит, Преисподняя существует только ради того, чтобы поддерживать свое собственное бытие, и в вечном своем распаде как-нибудь незаметно для себя не развалиться. А он-то думал, что Ад нужен хотя бы для тех легкомысленных странников - они ходят туда, как добропорядочные бюргеры в тюрьмы, и развлекаются созерцанием сумасшедших и преступников.
   Ничего не говорилось о том, как именно жертве предписано переживать муки. Всякие упоминания о том, материальна ли душа и материальны ли адские мучения, воспрещались строжайше и карались дополнительными, но вечными муками. Запрещалось также тайно или явно владеть совестью, распространять ее и даже упоминать о ней. Одержимость ею рассматривалась как способ зависимости типа чревоугодия или пьянства и каралась дополнительно как смертный грех. Слово "покаяние" сокращалось как непристойное, а его употребление каралось специфически, муками стыда. Следовательно, были важны только греховные помыслы, допущенные именно в Аду, а мирские грехи здесь значения не имели.
   Никаких готовых правил поведения, отношений и субординации для жертв, палачей и чиновников не предусматривалось. Между строк можно было прочесть, что эти правила следует держать вне сознания и при этом изменять на каждом шагу. Хорошо же!
   Значит, мучение - это не процесс, никакой цели для жертвы он не служит. Процесс вне времени существовать не может. Все процессуальное и целенаправленное позволяет не раствориться в Преисподней. Для палача призрачная надежда - не надежда даже, а предчувствие - состоит в изменении формы души и в безупречном овладении формою зверя.
   Приказа об устройстве и смысле Преисподней в целом так и не последовало. Ах, да! Все документы пишутся на древних языках, выбор языка от чиновника не зависит. Красными чернилами надлежало пользоваться самому столоначальнику, а золотом выводить имена Миноса, Радаманта, Эака, писать их не иначе как лебединым пером в память о Платоне, обернувшемся лебедем перед смертью, который их в одном диалоге прославил на века. Имя же Сатаны писалось черными чернилами и орлиным пером. Понятия "Ад" и "Преисподняя" пишутся с заглавной буквы и употребляются вольно, как синонимы - но за нарушение вкуса в их употреблении можно пострадать дополнительно.
   Закончились оба указа, и осталась от них довольно гадкая умственная оскомина - подобострастный трепет, ибо все приказы и указы пишутся здесь как откровение, и недоуменное, любопытное отчуждение. Понять все это было можно, а вот попытки анализа очень быстро заводили в тупики, порождая отвратительную латынь, длиннейшие усложненные периоды (хотя урожденному немцу к ним не привыкать) и множество внутренне пустых терминов. Это речь безумца. Нет в ней ни огня, ни вопля, только скрип и жужжание. У Бенедикта от отвращения даже рот пересох, как если бы все это он выговорил вслух и перед толпой. В результате получилось ощущение-сумма: будто бы кто-то перемешал все в уме Бенедикта немытой ложкой, а потом залил поверх какой-то неподходящий соус.
   Тогда новый столоначальник полез сразу в обе книги учета. Он надеялся увидеть хоть какую-то хронологию - пусть воспоминание о всепорождающем Времени, но и этого не было. Открыв книгу с литерой К на корешке, он прочел: первым был Каин, а дальше номера шли уже за миллионы, имена были расположены по алфавиту. Книга была исписана совершенно безличным почерком до последних страниц. В книге L первым оказался Ламех (с пометкою в следующей графе: "пыток не применять, на разум не воздействовать"), а далее по алфавиту. Там, где есть порядок, есть надежда на существование разума, пусть иллюзорная! Можно бы уцепиться за нее, стать преданным ей... Но: дата прибытия жертвы нигде не значится, а это Книги Жертв, жизнь ее не имеет значения. И, что странно, ничего не говорится о грехах, ставших причинами адских мук. Так - а на эзоповом языке читали и писали во времена Бенедикта почти все умные взрослые люди - грех здесь то ли не имеет значения, то ли как раз имеет... Важно, чтобы жертва не знала, почему она здесь, и имела только случайный шанс понять, в чем дело, и покаяться. Да и не было тут смысла в покаянии, верно, ведь муки вечны? Но тогда ее отчаяние наполнилось бы смыслом, что крайне нежелательно. Не лучше ли такое отчаяние, чем отчаяние безо всякого смысла? Вот вопрос, вот вопрос... Грешники Данте претерпевали свое осмысленно и с достоинством. Сам столоначальник запродал себя сюда с ясной целью - это может стать преимуществом, его очередной опорой...
   Пока Бенедикт думал так, помещение немного изменилось, стало реальнее. Сделались заметными стены, запрыгали по ним и по жирной столешнице отблески свечей, потянуло салом, воском, чернилами, песком и бумажной трухой. Надо ли продолжать думать?
   Лучше просто читать. Вот дополнительная мука - останавливать разум, когда он готов ухватить важное и породить нечто еще важнейшее... Итак, грешную душу сопровождает краткая характеристика. Вот, ближе к концу, некто Куприн - московит, вероятно. Он вечно похмельный сквернослов, но имя его подчеркнуто красным, что означает... постой-ка... продолжительное посмертное влияние. Почему? В Аду этот вопрос почти запрещен - почему и для чего, это вопросы мира. После характеристики есть еще графа, о пытке. У большинства там указано - "как угодно", единицы "тяжелых", "чрезвычайных" и "невыносимых" мучений. Куприн этот влиятелен, сам по себе мелок, и в графе о муках не указано ничего особенного. Странно, но ты не думай... Вот это и есть еще одна пытка, очень, соглашусь, изящная.
   Ага! Ближе к концу тома "L" описан некто очень значительный, чье имя вписано красным, сеявший войны и раздоры, породивший ересь; упомянуто в кои-то веки то, что он сделал в мире - это нужно и для Преисподней. Поскольку человек этот - композитор (неважный), проповедник и переводчик (очень, очень любопытный), то было предложено быстро перевести его в отдел пропаганды и искажения информации. Он решительно отказался и отказывался впредь в такой грубой и враждебной форме, что некий ясный, но бездарный ум хотел попробовать его в качестве палача - но от такой благоглупости отказались прямо тут же. Против пребывания в Аду этот грешник не возражает, так как считает, что сам виноват и спасения не заслужил. Стали решать вопрос о том, как перевести эту всем надоевшую, всех обидевшую душу прямо в Чистилище. Вот будет весело - ведь даже само понятие о Чистилище этот еретик решительно отвергает! Этот лжеучитель Крысловом Ада, значит, стать отказывается. Но Крысоловом в мире был и будет, даже лучше - ловцом человеков, а не глупых детей. Его наживки и сети все еще работают. Значит, этот водитель душ, если только ему позволят покинуть Ад, может стать еще одной опорой. Но есть у этой опоры одна очень, очень большая слабость - ересиарх считает, что благодать заработать невозможно и что свобода воли перед Ним, Кого здесь называть не смеют, не стоит ничего.
   Ах, как ровно горели свечи, как послушно переворачивались теперь страницы! Книги учета оказались интересны и, что самое важное в Преисподней, их можно было понимать, они заставляли думать и использовать воображение. Вот почему, значит, появились привычные ночные тени и свечи.
   Но снова пришел белый неяркий свет, наиболее удобный именно для письма, не дающий теней. Без малейшего скрипа отворилась дверь и вошла старая толстушка с большой плетеной корзиной за плечами. Нижние углы этой корзины задевали ее за пятки, а к углам дальним (корзина та оказалась намного толще носильщицы) прикрепили небольшие и бесшумные колесики. Поклониться старушка не могла, груз мешал, но попыталась сделать реверанс.
   - Вот, батюшка, велено разобраться Вам.
   - Что это?
   - Я неграмотная, не знаю, что такое. Велено разобрать.
   - Ладно. Спасибо.
   Освобожденная служанка выкатилась за дверь, как большой шерстяной клубок, и только тогда Бенедикт спохватился:
   - Матушка, кому же разбирать? Передай, пусть помощь посылают.
   - Скажу, скажу, батюшка! Не извольте беспокоиться.
   Все, ушла. И тогда Бенедикт нехотя отложил книги учета и подтащил к себе корзинищу. Вошла вторая служанка с точно такой же корзиною, потом слуга с двумя ящиками бумаг, потом мальчишка с четырьмя папками... При жизни столоначальника бросило бы в холодный пот. Но здесь он всего лишь подавил рвотное движение, сорвал печать с самой первой корзины, отбросил крышку.
   Как он и подозревал, там были доносы - они здесь называются докладными. Жертвы думали, что держат адских слуг под контролем и могут заставить их сделать-не сделать что-то, но доносили почти всегда на таких же жертв. Что ж, для иллюзии могущества нужно оказаться хоть на вершок повыше, чем прежний равный... Но кое-где упоминались и служители - надо было затребовать книги учета адских слуг, чьи имена тоже начинаются на К и L. Если выдадут такое.
   И, засучив рукава в самом прямом смысле этого слова, столоначальник полез в корзину. Поминутно справляясь с томами К и L, начал работать монотонно и быстро.
   Через несколько минут он начал громко сквернословить - некоторые имена были написаны со слуха и начинались на самом деле не с К, а с С! Эти бумажки следовало отложить, передать по назначению, и разругаться с теми, кто эту пакость прислал - безграмотные этого заслуживают вполне! Второе затруднение заключалось в том, что господин Лошак, например, не всегда подавал докладную на госпожу Капелюху или наоборот! Комм мог жаловаться на Субо, а Токарев - на Лоуренса или Метелла. И что с этом делать - и "истцы", и "ответчики" чаще всего были именно жертвами! Тогда, наложив резолюцию, касаемую "подопечного" этого стола, следовало передать докладную в соответствующий отдел. Далеко не все фамилии можно было обозначить латиницей - скажите, как поступать с человеком, чье имя начинается со щелчка или чмоканья? Были и просто ошибки: Ириней, допустим, аккуратно доносил на Валентина и Маркиона, что последние по существу являются не христианами, а язычниками, и потому находиться в Преисподней недостойны, не имеют права! Эту докладную со въедливым сладострастием Бенедикт отложил далеко в сторону.
   ...
   Рассортировав обе корзины, оба ящика и все папки, Бенедикт потрудился подумать и о резолюциях. Но, разогнавшись, остановился разумом и похолодел, как при жизни: надо ли усугублять чьи-то мучения? надо ли облегчить их? Имеет ли это смысл, если вопрос о смысле вообще в Аду правомерен? Что ж, бумага идет по инстанциям, а люди забавляются, якобы контролируя ситуацию. И, что важнее, ждут исхода, потому что у них есть хоть мизерная, но цель - так они творят себе иллюзорное время, смеют надеяться. Нет смысла, его не подделаешь - зато есть вроде бы власть и вроде бы время. Потому-то большинство докладных Бенедикт и решил оставить без последствий - пусть идет себе бумага по кругу, а автор ее ожидает чего-то. Надо было составить и уведомления "ответчикам", что докладные на них поданы - но сохранить в тайне, от кого и за что: тогда они и помучаются тревогою, и при этом явного вреда причинить не осмелятся... Надо бы, но совершенно не обязательно. Вот если он изволит наложить резолюцию, тогда и потребует кого-то себе в помощь писать такие отписки. Хороший бюрократ умеет тянуть время (здесь эта тягомотина как раз и создает ощущение времени) и правильно, осмысленно предаваться административной лени. Но четверть самых глупых докладных, полных кретинических измышлений и фантастических клевет, он завизировал - рекомендовал наказать истца. Кое-где попало и жертвам, самым тупым. Глупость должна быть наказуема, у него всегда было именно так!
   После этого он начертал душераздирающую докладную на столоначальника отдела С и его безграмотных подчиненных. Дальше следовало "сделать выжимки": написать отчеты на каждую сотню и тысячу доносов - словом, превратить массу мелких кляуз в одну большую, о причинах недовольства и о тех людях, что вызывают его чаще всех остальных. Он так и сделал. Разложив стопками то, что требовало передачи, подготовив бумаги для того, чтобы послать их на все остальные буквы и то ли в самые верхние, то ли в нижайшие инстанции, Бенедикт, весь в поту и в пыли, одумался. Для чего все это было нужно и кому? И тогда он, одной только злостью побуждаемый, решился создать общий отчет и застрочил, скрипя и пером, и зубами.
   ...
   Все это было хорошо. Люди, чьи имена начинаются на К и L, своими грехами не отличаются от всех остальных. Значит, большой отчет станет общей панорамою Преисподней, из этого можно будет сделать выводы и что-то предпринять, но не для дела, не забывай - для себя.
   Но только Бенедикт продумал это, у него закончились чернила. Он недовольно огляделся. Кто-то прошептал: "Осатанел совсем, бюрократ", это пробудило его окончательно.

***

   Их существование следует подтвердить. В Преисподней что-либо доказать невозможно из-за неустойчивости множества смыслов, но подтверждать приходится на каждом шагу. Бенедикт, приходя в себя, мимолетно подумал о какой-то ошибке, совершенной случайно, но мысль не успела оформиться. Те, кто пришли, не задумываясь об этом, громко подтверждали непонятно кому, что они здесь есть.
   - Понимаете, они все время пили чай, чай, чай. Или делали вид, что пьют, - рассказывала девушка.
   - И при этом не ходят в туалет, да? - хихикнул юноша.
   - Фу, да как Вы...
   Сначала Бенедикт увидел стол. Казалось, что все пришли, но конец этой широкой доски терялся в пыльном мареве. На расстоянии чуть больше человеческого роста от него сидел паренек, а напротив него - девушка, они-то и болтали. Девица при жизни покраснела бы, но теперь она всего лишь привычно сжала губки, чтобы не захихикать тоже. Молодой человек чуть пригнулся и требовательно, с любопытством глядел на нее. Девушка заметила первой, что начальник уже проснулся. Не торопясь, она встала и сделала легкий реверанс. Следя за нею, поднялся мальчик и коротко кивнул головой.
   - Кто вы? Зачем вы здесь?
   - Нас прислали к Вам, - ответила девушка.
   - Хорошо. Я - Бенедикт фон...
   - Нам сказали, - прервал начальника мальчик. Бенедикт слегка оторопел и решил подождать и понять, что же это такое - нахальство, обусловленное возрастом, или же совершенная невоспитанность.
   - Тогда назовитесь вы сами. Имя, возраст...
   Мальчик пробормотал нарочитым басом:
   - Алекс. Четырнадцать лет.
   Как бы то ни было, это бурчание прояснило его. Юноша был одет в колет или курточку из черной кожи, очень старый, с длинными крестами у застежки, явно чем-то протравленными. Тем же средством юнец протравил и волосы - они висели, неживые, впереди и позади ушей, а у корней были темными. Теперь они навечно будут вот такими, двухцветными. Интересно, что это за крестоносец такой и как его допустили в током виде в Ад?
   - А полностью?
   - Александр Терещенко.
   - Хорошо. А Вы, барышня?
   - Нинель. То есть, извините, Нина Венгерова. Мне пятнадцать лет, ваше превосходительство.
   "Ох ты черт! Молокососы! Московиты! Вроде бы взрослые, но ведут себя - совершенные младенцы, особенно мальчик"
   - Латынью и греческим владеете?
   - Латынью... Совсем немного, - это Нинель.
   - Нет, - это Алекс.
   - Чем вы занимались?
   - В школу ходил, - с вызовом объявил Алекс.
   - Я училась дома, ваше превосходительство, - Ниночка смягчала разногласия, как могла.
   "Еще хуже. Что ж, не привыкать - просил подмогу, а получил еще одно адское мучение. Теперь держитесь, детки - дьявол ленив, и все мы здесь мучаем друг друга сами"
   Тут Бенедикт задумался серьезно, захватил подбородок в кулак, глядя на них так, как дети очень не любят - как если бы их тут не было, а он таращился вроде бы просто вдаль. Но и далей не было тоже. Алекс смотрел ему в лоб недовольно, с отвращением, а девочка потупилась. Вид получился такой, как будто бы они заранее перед столоначальником виноваты. Столоначальник сосредоточился и сказал:
   - Что ж. Нина, будьте добры, налейте черных чернил. Угу. Возьмите бумагу - вот ту, вон ту, шершавую! - возьмите перья...
   Мальчик повертел перо в пальцах и прикусил за нерабочий конец.
   - ... и попробуйте переписать хотя бы вот это, - он указал на красный текст инструкции для адских служителей.
   Дети не поняли, приказ это или просьба. Взрослыми их считают или детьми? И надобно ли слушаться прямо так сразу? На секунду растерялись, переглянулись. Нина что-то смогла сообщить Александру, и тот уселся.
   - Воронка вон там.
   Девушка нашла ее, нашла чернильницу, но подымать и наклонять ведерную емкость пришлось из вежливости Бенедикту. Мальчик мерно жевал перо.
   Итак, бумагу и перья взяли. Положение оказалось примерно таким же отвратительным, как Бенедикт и подозревал. Девушка водила по бумаге уголком рабочего конца пера, хотя в готическом шрифте важен правильный поворот руки, чередование жирных и волосяных линий, - а у нее получалось что-то наподобие очень растянутой безвольной черной паутинки. Мальчик не только изжевал бородку пера, но и умудрился расщепить его конец - перо оставалось только выбросить; сделанная им копия, если не приглядываться, была не так дурна - но он не писал, у него получался рисунок, и очень медленный. Ему бы кистью писать. Концы пера поехали в разные стороны, когда он нажал чуть сильнее.
   - Нет, не годится.
   Ребята с облегчением вздохнули и бросили перья прямо на то, что писали.
   "Не умеют ничего. И, насколько я знаю студентов, у меня им будет скучно и страшно - не люблю бездарных. Значит, мне придется их развлекать, чтобы не бояться"
   - Хорошо. Александр, сделайте, пожалуйста, вот что. Тут у меня документы - раз, два, три, четыре... Ага, двадцать девять. Видите, стопки?
   Стопки эти уплывали и терялись в пыльное марево, но без хорошего курьера они с места не сдвинутся, так?
   - Мне нужно двадцать девять курьеров разнести их по отделам. Какая литера наверху стопки, такой и отдел. Они должны знать.
   На это самое "должны" мальчишка сделал стойку; так ведут себя те, кто развлекается, стрекает учителя, чтобы увидеть, где тот не покрыт панцирем.
   - Я не знаю, где курьеры.
   Попал, дерзец, сразу же попал! Дело в том, что сам Бенедикт понятия не имел, где и как их искать!
   - Выйдете в коридор - перехватите первого попавшегося и следуйте за ним.
   Мальчик вышел за дверь, и шаги его тут же смолкли.
   - А Вы, Нина, подойдите сюда.
   Девица почему-то смутилась. Обыкновенная девочка в коричневом странном платьице с рукавами величиной и формой примерно с арбуз. Красавицей она не стала бы, но волосы уложила аккуратно: в кукишек на затылке, а ушки прикрыла толстыми "бубликами".
   - Скажите мне, Вы сразу попали сюда, ко мне?
   - Нет, ваше превосходительство, я была в отделе XYZ, а потом его расформировали. Разделили на X и YZ. Столоначальник отдела Х целиком перешел на греческий и меня не взял.
   - Понимаю. Сплошные Ксантиппы и Ксенофонты.
   Девочка чуть расслабилась и продолжила:
   - А столоначальница YZ...
   - Продолжайте.
   - Она... Она устроила сокращение. Она сказала, что делать там и ей особенно нечего. Но, я думаю, это ее старухи были против меня...
   - Барышня, а вот об этом новым начальникам не говорят!
   - Я поняла.
   На всякий случай сделав реверанс, Нина решила подождать. И тогда Бенедикт ее по-настоящему атаковал:
   - Скажите мне, из-за чего Вы здесь? Я должен знать своих подчиненных, и потому отослал Александра, чтобы Вы не смущались.
   - Но я уже рассказала...
   - Я имею в виду, в Преисподней.
   - Ох!
   Все оказалось просто и примерно понятно, несмотря на реалии более поздних времен. Итак, она - единственная дочь статского советника, а мама умерла при родах, ее имя горюющим отцом не упоминается, нет о ней ни рассказов, нет портретов. Все скучно - занятой папаша, старая нянька да старый учитель, книжки о несчастной любви (во времена Бенедикта студенты называли "И вместе умерли они" все это бумажное скопище). Подружки? Вроде бы нет. В один прекрасный день некая пехотная рота расположилась на самом видном месте, чтобы проводить ежедневные занятия. И она... Она полюбила поручика! Он был так юн, так хорош, когда вытягивался во фрунт перед штабс-капитаном, и еще более прекрасен, когда учил своих солдат делать ружейные приемы. Ничего не было - Нина видела его только издалека, не могла определить ни цвета волос его, ни цвета глаз. А поручик в ее окно не заглядывал (наверное, он был слишком старателен на плацу), а она смотрела на него из-за занавески) и совсем не знал о ее существовании. Так продолжалось года два, а потом полк ушел из города. Узнав об этом, Нина проглотила очень много каких-то спичечных головок. И отравилась фосфором насмерть. Вот почему она здесь, больше она ни в чем не виновата!
   И вот почему она оказалась среди служителей ада - для самоубийства необходима какая-никакая жестокость.
   - Что ж. Я понял. Как жаль.
   Нина почему-то продолжала смущаться и делала это очень заметно. Тогда Бенедикт спросил прямо:
   - Нина, Вы смутились. Вы меня боитесь?
   Она выпалила:
   - Я никогда не оставалась наедине с незнакомым мужчиной!
   Бенедикт не выдержал и словно бы лопнул от смеха, довольно странного хихиканья:
   - Не беспокойтесь, барышня! Это самое пришло бы мне в голову в последнюю очередь!
   И зря он это сказал, зря рассмеялся. Нина сверкнула серыми глазками, сделала холодный взгляд и уселась на стул, не дожидаясь разрешения.
   Какую-то ошибку Бенедикт совершил еще до этой! Но какую именно? Он пока не понял.
   Алекс распахнул дверь, и двадцать девять курьеров и служанок строем вошли в отдел. Это были профессионалы - не ломая строя, не замедляя шага, бесшумно, они разобрали пачки документов и удалились так же беззвучно и быстро, как и пришли. Алекс утопал на свое место и уставился на столоначальника, изображая собачью преданность. Нина продолжала дуться. Когда Бенедикт попросил ее принести кувшин красных чернил и связку перьев пожестче, она демонстративно подумала (очень шумно!) стоит ли послушаться сразу. Алекс отвлекся от начальника (он принял его за кого-то вроде бывшего учителя, чьи манипуляции шиты белыми нитками) и одобрительно улыбнулся ей. Тогда вышла она, и наступила время отчета для маленького придиры, который считал себя одновременно и ребенком, и взрослым. Бенедикт спросил о первом попавшемся:
   - Александр, как Вас пустили сюда с этими крестами?
   - Они, - гордо ответил тот. - Посвящены Сатане.
   - Вы его видели?
   - Нет, он меня не принял.
   - Хм-м. Скажите, а Вы пришли в отдел КL сразу?
   - После чего? А, нет. Я дважды пробовался на палача, но меня все время тошнило, - Бенедикт не совсем понял, в чем признается юнец - в позорной трусости или все-таки считает это доблестью? Озаботившись (на самом деле Бенедикт побаивался этого Алекса), столоначальник спросил еще:
   - Вы знаете, из-за чего попали в Преисподнюю?
   - Я сам сюда хотел! - гордо заявил юноша. - Но Сатана не призвал меня пока...
   Причины оказались еще глупее, чем у Нинель. Молодой человек читал "Божественную Комедию", но ни "Чистилища", ни "Рая" не осилил: не понял аллегорий, а читать примечания было скучно. Он всегда симпатизировал Сатане, назло новокрещенным родителям и православной бабке, а потому занялся готикой (Бенедикт понял, что это не строительство соборов и не изучение искусства и уж тем более не каллиграфия). Видимо, Князя Мира Сего молодой человек не впечатлил, так как падал в обморок от вида крови и никаких жертв приносить не мог. Тогда он решил не дожидаться призыва и не мучить себя. В этой жизни, и у детей (все они дураки) и у взрослых (они - совершенные идиоты) все очень скучно, а выхода из этого нет. А вот в Аду, как его видел этот Данте, все очень даже интересно. Поэтому он стал приучать себя к виду крови, делать надрезы на руках. Он научился не падать в обморок. И тогда же где-то прочитал, что так проявляется его неосознанная тяга к самоубийству и саморазрушению. Приятели сочли, что он ведет себя позорно, и оставили его. Но он, неукротимый, не желая признавать ни утрат, ни боли, ни собственной мизерности, залез на крышу пятнадцатиэтажного дома и прыгнул оттуда вниз. Еще в падении он сошел с ума и почувствовал, как его душа распалась на части. Но потом Сатана как-то уладил это, а как - никого не касается!
   Мальчику не понравилось, какими круглыми глазами таращится на него столоначальник; Алекс отвернулся и сел, широко раздвинув ноги. Штаны на нем были плотные, синие и словно бы специально разодранные пошире на коленях и порезанные на бедрах. Зачем так портить прочные, хорошие штаны, они-то е заживают?
   Господи, помоги! Эти двое, дети они или просто идиоты, не понимают, что наделали! Они как младенцы, которые хотят конфетку и потому давятся и плюются хлебной жвачкой. И теперь навечно останутся не детьми и не взрослыми, ведь в Преисподней не растут, они будут скучать и возненавидят первую попавшуюся жертву. Они - самоубийцы, потому в них есть очень мелкие наклонности палачей... Но что же с ними делать, как их развлекать, как создавать иллюзию роста и деятельности? Или пусть мучаются и мучат - но мучить будут его, Бенедикта!
   ...А ошибка была элементарна: столоначальник С не был виновен в посылке тех документов. Он, скорее всего, знать о них не знал: они должны были попасть к нему, но не попали. Для бывшего преподавателя логики и нынешнего бюрократа перепутать входящие и исходящие - нелепая ошибка! И подвести коллегу... Но докладная уже пошла по инстанциям, Бенедикт отправил ее, а теперь следует написать опровержение.

***

   Пока Бенедикт усмирял панику, девица принесла все, что надо; дети о чем-то беседовали, хихикая время от времени. И тут Господь, упомянутый мысленно, кажется, сжалился над столоначальником. Осторожно приоткрыв дверь, вошел некто третий. По сутулости его и согнутым локтям можно было надеяться, что он - чиновник, из маленьких. Человек этот не поздоровался, не поклонился, не осмотрелся, как если бы всегда работал именно здесь. На нем коробом стояло одеяние из ворсистого сукна. Оно походило на привычные Бенедикту одеяния университета, но оказалось затейливее - с широким отложным воротником и вторым, стоячим. Отвороты второго воротника покрыли, видимо, крашеной кошкой, потому что намеки на полосы было все-таки видно. Одеяние новое, а вот сапоги рыжие и с заплатами, головной убор с козырьком расплющен и засален. Человек очень бережно снял суконное одеяние и повесил его на крючок у входа; пола завернулась, открыла подклад из маркого белого коленкора. Поправив полу, человек отошел полюбоваться одеянием и только потом развернулся к Бенедикту.
   Тот видел словно бы себя на посту ректора, такое вот кривое зеркало. Один нелепый старикашка в "почти новом", но уже обвисшем одеянии оглядывал другого, одетого в безобразное то ли черное, то ли зеленое нечто с протертыми локтями, но с блестящими пуговицами. Один был высок, тощ и гибко-неподвижен, второй - скован и суетлив, низенький и какой-то словно бы отечный. Оба выглядели небритыми, как очень и очень многие мужчины в Аду: душа в Преисподней сохраняет облик тела, в котором застала ее смерть, а побриться прямо во время агонии почему-то приходит в голову далеко не каждому. Щетина начальника отросла довольно ровно, смягчив довольно хищные линии челюсти, а у новичка росла островками возле ушей, в углах рта и подбородка. Новенький оказался рыжеват, волосики младенчески-легкие, а на лице конопушки и глубокие рубцы от оспы. Носик уточкой. Как бы и нет лица, но все-таки это лицо, и вполне определенное.
   - Так! Александр, Нина! Возьмите бумагу, перья!
   - Что нам делать?
   - Учиться писать пером, пока на вашем языке. Пишите каждый о том, какой он человек. Я этого все равно прочесть не сумею, поэтому можете не врать.
   Мальчик и девочка переглянулись, громко вздохнули, но послушались.
   - Здравствуйте! Я барон Бенедикт фон Кройцерхауфен, ваш столоначальник и бывший ректор провинциального университета.
   - Я знаю, Ваше превосходительство.
   - А кто Вы?
   - Я титулярный советник Башмачкин, Акакий Акакиев, Ваше превосходительство.
   Так. Надо называть его как-то иначе, но не по имени же?
   - Так Вы чиновник?
   - Да, Ваше превосходительство.
   - Вас сюда сама судьба послала!
   Тут уже и детки оторвались от бумаг.
   - Акакий Акакиевич! - как-то слишком уж восторженно вскрикнула Нинель. - А мы Вас знаем!
   Титулярный советник покраснел (странно, остальные краснеть не могли, ибо в Преисподней нет крови) и сморщился, не собравшись с ответом. Он словно бы отупел и задумался так, как это делают животные. А Нинель продолжала свое, и было страшновато от визгливых ее интонаций; возможно, что и новенький оторопел.
   - Да! Писатель Гоголь сочинил повесть про Вас и про Вашу шинель.
   - Ага. В школе проходили, - Алекс хихикнул: на языке его времени имя чиновника воспринималось довольно неприлично.
   - Вам ее вернули?
   - Шинель? Вот она!
   - А как?
   Тут новичок расплылся до ушей: вслед за ним, насколько это возможно в Аду, просиял и Бенедикт - новенький хотя бы умеет писать, если дружит с литераторами. Чиновник рассказал вещь совершенно неожиданную:
   - Вернул апостол Петр. Он меня проводил и у входа отдал шинель. И говорит: "На, вот она, душа твоя, шинель!". Пошутить изволил. А она и впрямь как душа...
   - Апостол Петр? - поразился Бенедикт.
   - Да!
   - Какая честь! - встрял мальчишка, но Акакий иронии не заметил и возбужденно продолжал:
   - Но у него не было с собой ключей. Наверное, я...
   - ...не такая важная птица? - гнул свое Алекс.
   - Да. Титулярный советник... Он меня проводил, а статуя у входа ожила и подняла плиту.
   Вот как надо его называть!
   - Акакий Акакиевич, у того, кто поднимал плиту, был хвост?
   - Что же Вы говорите, Ваше превосходительство! Не может такого быть. У него ноги спутала змея...
   - Все понятно.
   Тот, кто поднял плиту - это Минос, все ясно. Данте видел его и чуть ли не говорил с ним. Интересно, юнец это запомнил? Наверное, нет - сидит и молчит, а ведь Минос распределяет грешников по кругам Ада: сколько раз обмотается хвост Миноса вокруг грешника, в круг с таким номером он и попадет. А Акакия он почему-то не захлестнул, не пошевелился! Тот, кто шутил - третий судья, Эак. Спору нет, смотрится он хорошо, но он - идиот. Его касаются глупые, случайные смерти, но не грехи. Стало быть, новенький принадлежит Эаку и может не понимать, что с ним и где он. Бенедикт насторожился. Если придется защищать Акакия от мальчишки, мучений станет чуть побольше. А тот не понимает. Московиты подобострастны, а при власти подобны Хаму. Акакий уловил, что столоначальник чем-то недоволен, и весь обратился в слух.
   - Акакий Акакиевич, Вы умеете хорошо и быстро писать? Бумаги срочные, идут очень важным персонам...
   - Столоначальник мною был доволен.
   - А латынью и греческим владеете?
   - Никак нет, ваше превосходительство! - титулярный советник даже головою замотал, мелко-мелко, и попятился.
   - Что же нам тогда делать? Пишем-то мы по-латыни в основном...
   Тут чиновничек собрался и решительно заявил:
   - Это неважно, ваше превосходительство!
   - Как?!
   - Я переписывал бумаги, но никогда их не читал!
   - Как такое возможно?
   Этим заинтересовалась и юная парочка. Акакий Акакиевич поглядел на всех троих нежно и покровительственно:
   - А вот как. Разрешите показать, Ваше превосходительство?
   - Показывайте!
   Титулярный советник проскользнул на место у левого плеча нового начальника.
   - Ах, какой у Вас тут славный свет! Теней совершенно никаких! И перья прекрасные - это перья ангелов, такие...
   "Неужели он думает, что оказался в Раю? Он сошел с ума, умирая?"
   - А чернила! Но что мне написать?
   Бенедикт подал те же самые инструкции для служителей.
   - Какой прекрасный шрифт!
   - Будьте внимательнее, это латынь.
   - Конечно же! Ежели наверх чинам прошения подавать...
   Акакий Акакиевич уселся по-хозяйски, попрочнее поставил локти и попробовал перо. Писал он довольно медленно и очень, очень ровно. Бенедикту всегда нравились работники с долгим дыханием, а Акакий мог бы писать вечно. Копия получилась совершенно точной, только черной, а не красной. Оценив работу, Бенедикт написал на клочке довольно небрежно: "Акакий, ты в Преисподней" и передал подчиненному.
   - А вот это Вы можете написать таким же шрифтом, как в красном документе?
   - Да, Ваше превосходительство.
   Написал, но латыни не понял.
   - И вот, смотрите - обыкновенные документы мы пишем по-латыни, как Вы сейчас писали. А на Высочайшие Имена - по-гречески, совершенно по-другому.
   Столоначальник начертал: "Мир расширяется, Преисподняя неизменна. Минос, Радамант, Эак" и передал:
   - Пожалуйста.
   Акакий, чуть повозившись и пробормотав что-то вроде "Червячки, червячки", переписал и это.
   - Последние три слова - Высочайшие Имена. Их всегда пишем золотом, где бы то ни было. Запомнили?
   - Так точно.
   - А перья Вы чинить умеете? Никому доверить не могу...
   Акакий Акакиевич даже обиделся:
   - Ваше Превосходительство! У нас этим мальчишки занимаются, вот как этот!
   - Простите.
   Старики уже оценили друг друга и поняли, что сработаются. Он сидели молча, но молчание было неуютным, просто от нечего сказать и от вынужденного безделья.
   И тут заплакала Нина:
   - Как же так? Ведь я была живая, меня все любили! А теперь - теперь все пропало...
   Алекс (он уже давно рисовал перевернутые пентаграммы и рогатые головы) уставился на нее недовольно.
   - Я же была хорошая!
   - Ну, я был плохой, и что с того?! Успокойся.
   - Ты не понимаешь! Мы не будем взрослыми, у нас не будет детей. Никогда!
   - Ведь хорошо же! Ты чего?
   - Алекс, Вы дурак и скот!
   Алекс из оцепенения вышел (ругательства вывели, признал Ниночку своей, а не кисейною барышней?), девушку за плечи обнял и продолжал бормотать словно бы вместо нее:
   - Зато мы никогда не станем взрослыми! У нас есть вечная молодость, ты поняла?!
   Нина промокнула глазки и тут же закапризилась:
   - Ну да. Блаженствуют одни старикашки!
   А мальчик рассмеялся и поцеловал ее в щечку.
   "Старикашки" тем временем растерянно ждали, а дети не прощают растерянности взрослым. Первым отозвался Бенедикт:
   - Александр! Прошу Вас, погуляйте где-нибудь с барышней, приведите ее в порядок, пусть успокоится.
   Дети были счастливы уйти отсюда, но у дверей подумали хором: "Немец-перец-колбаса" и "Он хочет, чтобы я трахнул эту фифу". Акакий приуныл: вот, девочка попала в Рай и плачет, все не может расстаться с жизнью. Все у нее отняли, это так. А вот ему, титулярному советнику, вернули даже новую шинель...
   ...
   А за столом Бенедикт загрустил, посмотрел на подчиненного внимательно и спросил напрямую:
   - Акакий Акакиевич! Правильно я понял - Вы думаете, что попали в Рай?
   - Ну конечно же, как же... - недоумевал Акакий.
   Бенедикт уставился на него как можно более строго, ведь начальники московитов - сущие звери, об этом судачит вся Европа:
   - Господин титулярный советник! Акакий Акакиевич! Очнитесь Вы - мы все в Аду, в Преисподней. И встречал Вас не Петр...
   Тот растерялся и закипятился:
   - Да как же Вам не стыдно, Ваше превосходительство! Да где же я могу еще писать ангельскими перьями по-латыни и по-гречески золотыми чернилами и свободно со столоначальником разговаривать? Все так со мной шутят, но от Вас я такого не ожидал!!! Или это искушение какое?
   Ну и как после этого разговаривать с ним? Как можно переубедить сумасшедшего?
   - Простите, пожалуйста, Акакий Акакиевич!

***

   ... Бенедикту уже давно подсовывали баночку и несколько листов. Но он глядел, как пишет Акакий. Нина думала: так на пишущих смотрят кошки, но старик не станет хлопать лапой по бумаге, ловить перо и размазывать чернила. Бенедикт следил за ползущим пером, Нина следила за ним самим, Акакий Акакиевич писал. Все увлеклись, и только Алекс поглядывал на все это с явным отвращением. Нина с его помощью добыла себе протертые синие джинсы, но торчащие в прорезях нитки почему-то решила украсить, превратила во что-то типа кружева; это называется "мережка" - отношения своего к этому новшеству Алекс так и не понял. Она обтянулась красной маечкой, обрезала волосы и сделала себе ядовито-розовую челку. И прежней прически с баранками у ушей в ее время уже не носили, она навертела ее уже тут. Пока человек изменяется, решила она, он вроде бы живет.
   "Мы не дышим, - подумал Алекс. - Мы просто набираем воздух, чтобы что-нибудь сказать".
   Все четверо теперь походят на нищее семейство, которое покинули взрослые женщины.
   Девочке надоело подсовывать начальнику необходимое, так и она сама могла бы превратиться в автомат:
   - Ваше благородие, скажите, наконец, вашему превосходительству, чтобы он изволил взять бумаги!
   Перо приостановилось на миг и побежало дальше, наверстывая время, которого здесь не было.
   - Простите. Благодарю Вас.
   Бенедикт забрал бумаги, забрал чернила, подивился тому, что баночка так мала; золотые чернила всегда на дне и не иссякают, но красные-то расходуются, не так ли? лист наверху разъяснил, в чем дело. В нем говорилось, что заслуги столоначальника КL оценили по заслугам - так и написано
   Повышение? Но зачем?
   - и могут рекомендовать его для исполнения иной службы. В неких буддийских Адах настоятельно требуются те, кто умеет долго и неутомимо писать. Дело в том, что их подопечные проживают жизнь, умирают и воплощаются снова согласно так называемым "кармическим следам"
   "Это похоже, - мелькнула мысль. - на прием у врача. Вот очередной раз приходит больной. И врач говорит ему: "Привет, вот и Вы опять!" Вот и Вы опять, но для чего?" Мысль уплотнилась и окрасилась, врач, сначала в черном, как при Бенедикте, а потом вдруг в белом, сидит за столом, а перед ним раздевается тощий пациент.
   Например, некто совершает ужасающее злодеяние, воплощается в виде некоей кишечной палочки, причиняющей многие страдания
   Наверное, это глист?
   и его "карма" никак не улучшается. Так он живет 250 тысяч воплощений, ибо срок жизни этой самой палочки очень краток.
   А "карма" случайна, верно? Кого-то она убьет, не замышляя этого, а кто-то выживет. Сама "кишечная палочка" хочет где-то жить и что-то есть, как и все мы.
   потом по совершенной случайности палочка наследует определенные свойства и становится менее вредной. И тогда она появляется на свет, к примеру, "коловраткой" и существует так десятки тысяч воплощений
   Опять до какой-то счастливой случайности?
   и уже тогда воплощается блохою. Блоха переносит чуму и сеет многие страдания и смерти вместе со своею сообщницей крысой. Итак, если блохе посчастливится быть убитой, особенно человеком, существом разумным, она перенесет страдание и получит шанс воплотиться лучше
   Например, той же крысой? Да, блоха поедает крысу, и крыса страдает! Эти поедатели книг и свечей очень умны...
   например, в качестве крысы. А ее враг, сообщник и пища, крыса, будучи убита, воплощается таксой или терьером
   И они продолжают пожирать друг друга...
   крыса и собака близки человеку, существу разумному и наделенному свободной волей. Потому-то они когда-нибудь, по счастливой случайности, после тысяч воплощений могут появиться на свет людьми. И уже в этом качестве исправить неблагие кармические последствия и даже достичь Просветления
   Если это то же самое, что и Спасение, то... К чему Ады, если буддийская жизнь и так переполнена страданиями?
   в Адах все очень, очень заняты, и нет у них времени для исправления собственной неблагой кармы. Но шанс что-то осознать у каждой жертвы и каждого адского служителя все же есть. Их повелитель смерти может поглощать и уничтожать неблагие последствия - если практикующий правильно применит для себя его возможности.
   Так-так! Важнее то, что живое существо воплощается снова и снова. Если не падет, то станет рождаться во все более разумных формах, и Ад может тому поспособствовать! Тогда... И еще - была и здесь, в Преисподней христиан, одна жертва. Этот человек - он ученый - считает, что живое существо развивается благодаря страданию. Если некий орган плохо развит, жизненная сила направляется туда, вызывая страдания и обучая. Самое любопытное состоит в том, что существо действует так не только на благо себе самому. Оно передает требование развивать этот орган своему потомству - ведь ни животное, ни тем паче растение не может покинуть привычных условий своего существования и вынуждено приспосабливаться к нему - как и мы здесь, грешные! Но может ли оно уйти? Наверное, да, если разовьет тот орган, что творит смелость. Столоначальник, бывший палач, решил посмотреть, не обманывает ли его память, не грезит ли он вместо того, чтобы вспоминать. Нет, не грезит. В томе К не было ничего. В томе L, почти в начале - почему Бенедикт о нем и вспомнил - значился некий посмертно влиятельный (подчеркнутый красным) Ламарк. Идей своих он не оставил и после смерти. Узнав откуда-то об Адах буддистов, Ламарк обрадовался, ибо они служат трансформации и Просветлению! И подал прошение о переводе туда. Вопрос рассматривается. Ничего важного - "вопрос на рассмотрении"...
   так не будет ли столоначальник КL любезен не тратить столько красных чернил? Их опьяняющие свойства всей Преисподней отлично известны
   Вероятно, это и есть тот самый "чай", о котором говорила девушка? Их жаргонное название?
   и не все ресурсы возможно возобновить. Если этот прискорбный инцидент повторится, будет решаться вопрос о переводе столоначальника КL именно в буддийские Ады в качестве адского служителя.
   Какая удача! Ведро чернил мне!
   поскольку там нужно описывать каждое воплощение жертвы - будь то мышь, собака, кишечная палочка и даже какая-нибудь "амеба"!
   Как можно скорее...
   но, поскольку оный столоначальник не владеет принятыми в буддийских канцеляриях языками (как то: санскрит, тибетский и с некоторых пор английский), то ему предстоит растирать там тушь в течение десятков тысяч воплощений! Чтобы казенные чернила расходовать неповадно было!
   Подписи нет, но есть печать - пара радужных крыл, пара шариков на стебельках - это Вельзевул, славный своею мелочностью Повелитель Мух. Требуется написать объяснительную - красными чернилами, которые запрещено тратить! То, в чем нет ни следа логики, Бенедикта раздражало еще при жизни. Но наблюдать ее распад воочию и в уме, по виду очень даже разумный...
   Он застонал и отложил верхний лист.
   На следующем было написано, что отчеты столоначальника КL превосходны, и от него требуется писать их также на каждый десяток документов. Само собою, красными драгоценными чернилами! В распаде логики тоже есть смысл, простой, понятный и мучительный. Больше ничего во втором листе не значилось.
   Третий - это директива. Надлежит наказать Александра Терещенко за изглоданное перо, которое ремонту не подлежит, а также означенного Александра Терещенко и Нину Венгерову - за отвратительный почерк
   Как он понял? Наверное, мимо пролетела муха и отразила все это в своих зернистых глазах...
   Ну уж нет! Плох тот начальник, который не оставляет некоторые громы и молнии без последствий. Дети и так скучают и злятся... Преисподняя существует не для уничтожения - такова шапка документов Вельзевула - и разрушать ее точным исполнением всех директив не следует.
   тяжесть наказания - на усмотрение столоначальника КL. Это на первый раз!
   Вот этим и воспользуемся. Пусть сидят и маются бездельем, верно?
  
   Большой отчет завершен.
   - Акакий Акакиевич! Снимите, пожалуйста, копию - оставим ее у нас. Пишите черным.
   - Хорошо.
   Что ж, большой отчет пишется. Докладные, переданные в другие отделы, оставленные без последствий и завизированные столоначальником КL, все до единой внесены в три журнала, их содержание кратко пересказано. Четвертый посвящен входящим документам других отделов, пятый - бумагам на Высочайшие Имена, Миноса, Радаманта и Эака, шестой - общего учета. Бумаги имеют тенденцию размножаться делением и используют для этого человеческие силы. Особенно любят документы ловкость рук пишущего, но ничего не знают о том, что и у писаря, и у его начальника есть разум. А Минос, Радамант, Эак и Вельзевул об этом знают и пользуются ожидаемыми эффектами.
   Бумаги на самом деле размножаются! Журнал N 5 хлопнул обложкой, поднявши маленькие смерчи пыли, подпрыгнул - так передвигаются в море двустворчатые ракушки, посвященные Венере, - перевернулся в воздухе и упал на стол страницами вниз. Треснул в двух местах кожаный корешок, и все, кроме Акакия Акакиевича (тот писал) от ужаса остолбенели. Журнал поерзал на столе и распался натрое. Все три части подпрыгнули одновременно и упали последней страницей вниз. И пошел странный процесс - отросли картонные корочки и покрылись кожей. Вот книги "Эак" и "Радамант" пришли в себя и успокоились, а вот "Минос" немного опоздал, ему пришлось отращивать не одну, а две корки. Акакий Акакиевич услышал шорохи, притормозил перо, но вроде бы не удивился.
   В Преисподней время - это действительно иллюзия. Я заканчиваю что-то одно, чтобы тут же начать что-нибудь еще. И хорошо, если эта видимость времени создается тем, что работу подкидывают откуда-то извне. Если думать об этом самому, то кажется, что все события, тобою начатые или заказанные, происходят одновременно. В Преисподней есть только последовательность "после того, как...", но нет ни точной продолжительности временных отрезков, ни того таинственного их наполнения, которое так заметно на Земле.
   Работу подкинули. Пришла высокая ведьма с ведром зеленой... краски?
   - Вот. Вам прислали для отчетов. Велели зеленым писать, их все равно никто не использует.
   Тетка грохнула ведро на стол, прямо перед носом, но ни капли чернил не выпрыгнуло.
   - Стойте!
   Но она уже ушла. Зеленые чернила давно засохли и обратились в камень. Значит, остается только красный пузырек.
   Второй курьер - в почти таком же одеянии, как у Акакия, только новом; этот старый плешивец принес нечто интересное:
   - Вот докладные новых жертв. Велено переписать имена.
   Откланялся (не забыл!) и удалился. Акакий прошептал:
   - Это же тайный советник, Ваше превосходительство!
   Бенедикт не понял, что хотел от него советник титулярный, и зашевелился на стуле:
   - Акакий Акакиевич, Вы представляете, документы какой важности Вам придется писать? Вы сейчас будете вписывать имена в книги К и L.
   Акакий самодовольно и уверенно подтянул рукава повыше; попросил:
   - Прикажите, Ваше превосходительство, стол сукном застелить. Ровнее писать будет.
   - Но сейчас Вы будете писать в книгах.
   - Я на потом...
   - Александр, сходите, попросите сукна!
   Дети играли "в точки" и расходовали чернила, тратили бумагу. Что ж... Алекс нехотя встал и пробасил:
   - Они велят письменное прошение.
   Бенедикт быстренько черкнул его, отдал и обратился к чиновнику:
   - Акакий Акакиевич, Вы сможете записать имена под диктовку? Пока я разбираюсь с содержанием?
   Тот засмущался и поежился - виноват, виноват:
   - Ваше превосходительство! Я... не смогу. Уж Вы оставьте так, как есть.
   Значит, он не смог понять, какая буква какому звуку соответствует? Да и мог ли - документов я ему вслух не читал...
   - Да, Александр! - попросите заодно книги учета адских служителей К и L. - Дадут или нет?
   - Ладно.
   Титулярный советник принял у начальника первый лист, раскрыл том К и посмотрел вопросительно.
   - Пишите подряд.
   Акакий, бормоча: "Не предвидел я, что стану в Книги Жизни вписывать имена праведных" осторожно записал некоего Кролля, ничем не примечательного.
   - Ой! Ваше превосходительство, запись исчезла! Я...
   - Не бойтесь, она просто ушла вперед и встала на свое место.
   Титулярный советник нежно улыбнулся такому чуду и вписал Курцера, оружейника, подчеркнул по требованию столоначальника красным. Курцер побежал вверх по списку и замер. Потом Акакий осмелел, сам раскрыл том L и торжественно вписал Лернера.
   Алекс куда-то запропал. Ниночка что-то царапала на поверхности зеленых чернил, расковыривала их перочинным ножом. Бенедикт читал докладные и вписывал в журналы сразу, чтобы сберечь несуществующее время.
   - Ох! Ваше превосходительство, книги кончились!
   Проволочка. Если дело не завершено, это переживается весьма мучительно. Бенедикт отвлекся, Акакий досадовал. Тут книга L подпрыгнула, как прежде скакал журнал учета, легла коркою кверху, задрожала и распалась, породив дочерей "La-Lot" и "Lot-Ly". Пока рассеивалась пыль, К превратилась в "Ka-Kim", "Kir-Kop" и "Kor-Kza". Титулярный советник сидел, разинув рот, очарованный, а потом широко, радостно улыбнулся:
   - Вот Вам и чудо!
   И продолжил свою перепись.
   Александр уже нависал над столом, брюзжа:
   - Книги не дадут. Сказали, секретно. Будете каждый раз посылать запрос в трех экземплярах. Вот предписание. Вот сукно.
   - Акакий Акакиевич, отвлекитесь, внесите это сейчас же в книгу "Минос"! Золотом, золотом! Не это перо, белое!
   - Не думал я, что буду писать Имена Божии ангельскими перьями!
   Все равно он не узнает, что чернила имеют отношение к адским копоти и крови - палачи за все это отчитывались на красных бланках с водяными знаками. Только золото приходит неизвестно откуда и не иссякает. Бормотание Акакия начинает раздражать. Алекс и Нина переглянулись.Мальчик поднял палец к виску, девочка закатила глазки кверху. Дети что-то решили, они договорились. Им просто скучно.
   События, следуя одно за другим, не завершаясь, служат истязанию. Двое вкатили катафалк. Третий вскочил на него, во мгновение ока схватил вилы и начал сбрасывать бумаги, охапку за охапкой. Те, послушные, прилетали прямо на стол и ложились перед детьми - потому что оба старика оказались очень заняты, как всегда. Возчик объяснил:
   - Это ваши прежние бумаги. На утилизацию.
   - Будьте любезны, объясните, как это делается.
   - Сказали, вы сами все знаете. Чего у меня спрашивать?
   Увезли катафалк. Кажется, что привезли гораздо больше бумаг, чем приносили прежде. Грубый возчик вернулся:
   - Вот, забыл отдать. Каждую из бумаг нужно внести в этот журнал. Краткое содержание
   - Акакий Акакиевич, Вы освободились?
   Квадратный аршин сукна весь пропитался мелом; титулярный советник постелил его и поглядел вопросительно.
   ...
   Вот она, долгожданная работа для детей! Я все знаю? Я знаю, как надо? Хорошо же! Я знал, что чернила делались здесь. Мы уничтожим бумагу - возникнет необходимость где-то добыть новую. Здесь нет ни единого дерева, никакой лишней тряпки. Где им брать бумагу, как не на Земле? Если я узнаю, где они ее берут, то смогу уходить отсюда и возвращаться. Если я обязан быть здесь... Тут мысли Бенедикта как-то странно застопорились. Если я обязан своим пребыванием в Аду этому легкомысленному существу, если здесь я искупаю безалаберность Игнатия... Мысли эти, напитанные ненавистью, продолжения не обрели. Игнатий, значит, получил идеальную жизнь - такая была невозможна в наше время. А я? Это - моя идеальная жизнь? Это - моя истинная природа?
   Вот она, долгожданная работа для детей! Я все знаю? Я знаю, как надо? Хорошо же!
   - Александр, Нина! Эти бумаги нужно разрезАть на мелкие кусочки.
   Те оживились, обрадовались. Нина ухватила самые большие ножницы и стала кромсать документы на длинные полосы. Она старалась резать ровно. Алекс сложил полосы в стопки и резал их ножом поперек на квадратики; вид у него сделался озверевший и радостный. А девушка, подобно Мойре, знай себе щелкала ножницами. Акакий Акакиевич остановился и замер в ужасе. Капля поползла с конца пера, и он отвел его к чернильнице - а глаз с детей не сводил. Это же варварство - уничтожать бумаги! Но столоначальник поглядывал на этот разбой азартно и хищно, а на него, титулярного советника, даже не смотрел (такого почти не бывало). Так что Акакий посидел, повздыхал да и обмакнул перо в чернильницу снова. Веселый Алекс твердил о том, что можно обойтись тут без бумаги, поместить все в какую-то машинную память, но его никто не понял, и он огорчился.
   Осыпались чернила. Ясно, почему безнадежно засохли зеленые - ими просто никто никогда не пользовался! Золото опадало первым, золотая пыль летела прямо в свою чернильницу, создавая иллюзию солнечного света, и растворялась там. Облетали красные и черные чешуйки; часть, и немалую, уносило неизвестно куда или смешивало....
   - Не дышите на чернила!
   - Еще чего, - прошептала Ниночка.
   Остатки приходилось сметать кисточкой в ведро и в кувшин. Алекс по инерции складывал нарезанное в пачки, для него на диво аккуратные.
   - Смотрите! - заорал он.
   Нина щелкнула по пальцу, но крови не было; Бенедикт подскочил на стуле, а Акакий чуть было не посадил кляксу и мелко перекрестился рукою с пером. Все квадратики, шурша, дорастали до обычного размера листа. Значит, никаких проходов для бумаги в Аду не существует.
   - Чудо, истинное чудо! - восторжествовал Акакий, улыбался он поистине ангельски; бумага бессмертна, никто ее не уничтожит, а только возродит. Наросли огромные стопы листов - и где все это хранить?
   Бенедикт читает, Акакий пишет, дети наслаждаются "уничтожением" бумаг; времени нет, его не хватает. Время перестало быть линией и стало сетью, ведь все были заняты несколькими делами сразу. В этих тенетах и барахтался разум Бенедикта, стремясь найти клейкие точки и относительно безопасные сухие нити. Но тенета превратились в клей целиком, и он там безнадежно завяз. Он был зол на Акакия - тому не вдолбить, что он не в Раю (в таком раю живут бумаги, а он их обслуживает). Рай, беззаботность. Зачем его разубеждать? Или это не обязательно Ад, он не абсолютен? Допустим, что титулярный советник действительно достоин райского блаженства, и его определили сюда, потому что эта канцелярия полностью соответствует его истинной природе? Это разумно, но Акакия хочется треснуть по лысой макушке томом "La-Lot", он толще всех. Рай, беззаботность... Чем она порождена? Тем, что не сам Акакий создал себе этот Рай, свободы воли он не проявлял. Рай есть Ад, и он своим существование укрепляет Преисподнюю - так же, как и Бенедикт, ненавидящий ее. Беззаботный Рай, где жареные утки по небу летают - а вот здесь уже опасно, ибо кто еще на его памяти плыл по течению и счастливо жил там, куда его отведут? Не Игнатий ли? Тут Бенедикт совершенно забыл о глупом подчиненном. Игнатий, значит, охотится в свое удовольствие на оленей и быков. Или давно умер, обожествлен и теперь забыт. Что он сам сделал, чтобы заработать такое посмертное бытие? А ничего - его прямо здесь и сейчас зарабатывает Бенедикт. И будет отрабатывать вечно - при том, что блаженство Игнатия земное и временное!
   Столоначальник горбился, стлался над столом - а это значит, что он вот-вот примет форму зверя. Самым обидным было то, что Игнатий ни о его жертве, ни о его судьбе знать ничего не желает. А Акакий демонстрирует тут, как именно можно не замечать очевидного. Он - прирожденный писарь, но чиновник неважный, иначе заметил бы, что начальник гневается. Это заметила девочка и склонилась над остатками бумаг - как если бы старик запустил в нее чернильницей; так иногда поступал ее отец с нею самой и с подчиненными. Это она принесла слишком маленький пузырек - значит, виновата. Но столоначальник разогнулся, вроде бы даже вздохнул и погрузился в последнюю бумагу. Прочитав, передал ее Акакию.
   - Внесите еще их, тут человек двадцать, и пока все.
   Это - единственное прошение среди докладных, и непонятно, как с ним быть. Целый табор цыган из Московии, то ли Лыковы, то ли Ликовы, то ли Люковы (этих варваров правильно и через игрек не запишешь!) были убиты и ночью тайно закопаны в овраге за конокрадство, которое не они совершили, и за потраву луга (а вот это было). И теперь цыгане, согласные с тем, что убили их за дело, просят ради облегчения посмертных мук перезахоронить их по православному обряду. Прошение идет, резолюции наложены, но в Преисподней нет никого, кто мог бы хоть как-то помочь. Нет даже предполагаемых лазеек. Потому-то Бенедикт решил задержать бумагу у себя, свернул и спрятал в рукав.

***

   Не прошла даром тайная ярость столоначальника. Посмотрим: вот он путает входящие с исходящими, и тут появляются дурачок и дурочка; тайно помянув Бога, он мог способствовать появлению Акакия Акакиевича. Это все волшебно, но есть способы передачи настроения, одинаковые и в Преисподней, и на Земле. Он был раздражен, но не проявил этого, а дети ловят настроения взрослых так же чутко, как собаки и кошки, это для них жизненно важно. Тем более, что мальчик и девочка не умели ничего; резать бумагу им быстро надоело, ибо нарезка шла бумаге только на пользу. Дети обожают театр и устраивают его всюду; а титулярный советник - человек незлобивый, безобидный и замкнутый, ему нечего сказать, да и начальник его уважает, а их - нет. Такие люди подростков раздражают и интересуют, к ним цепляются, чтобы раскрыть, спровоцировать на что-то. Ведь подростки уверены: они что-то значат только тогда, когда на них бурно злятся взрослые. О прошлом Бенедикта-палача они что-то слышали - боялись и скучали с ним, а он их отвергал. Непроницаемый чудак, титулярный советник, сулил многие развлечения - такое с ним часто делали и при жизни. А дети болтаются в Преисподней как горошины в пустой миске и совершенно не могут повлиять на нее, подчинить себе.
   Все началось с курьеров. Мальчишка, ровесник Алекса, принес еще журналов и письменную инструкцию. Она гласила: каждая доза чернил, каждое старое перо, каждый исписанный лист должен вноситься в книгу расхода. Каждый обновленный лист, полученные перья, новые чернила - в приходную книгу. Акакий Акакиевич умел копировать, но такая работа могла показаться ему слишком сложной - и он не справился. Бенедикт махнул рукой и велел ему дальше "записывать имена Праведников в Книги Жизни". Услышав, о чем он бормочет - именно об этом - дети ехидно, громко рассмеялись. Тот не заметил. И пошло: то бумагу ему свечкой запачкают, то в чернила песка насыплют, то конец пера подрежут - а все это учитывается! Одергивать их каждый раз не было времени, так как столоначальник совершенно погряз в отчетах. Если отчеты о каждой сотне и тысяче, а тем паче большой отчет, давали общую картину, то отчеты о десятках, он знал - просто кляузы. Ему не было известно, во что их воплотят, но догадывался: вероятнее всего, они для красоты где-то лежат, никто их не читает. Может быть, справятся, если кто-то из жертв им особенно надоест.
   Вошел еще кто-то, тщился привлечь внимание, но его почти не заметили. То, что он принес, было куда важнее - туда Бенедикт написал золотом целый маленький тест - положенную благодарность. Принесли Книгу учета упоминаний Нижайших Имен, и туда попал выговор, посланный Вельзевулом столоначальнику КL. К этой книге можно было прикасаться только в черных перчатках. Они, в количестве 1 (одной) пары, прилагаются, но в книгу еще не внесены. Перчатки оказались малы.
   Титулярный советник макнул перо в чернила; дети придвинулись так, что Алекс уперся животом в стол и умудрился отбросить тень. Сначала песок был только на дне, но теперь перо макнуть вовсе не удалось. Алекс еще надвинулся и пошатнул стол, Ниночка вся вытянулась, словно стремилась к любимому. Тут чиновничек отбросил перо и наконец возмутился. Он покраснел и, дрожа, совсем отвернулся от Алекса, а Ниночки и прежде не видел:
   - Ваше превосходительство! Скажите хоть Вы им! Разве можно так в Раю над человеком издеваться?
   Алекса и Ниночки для него не существовало - были взбесившиеся инструменты вроде перочинных ножей. Когда-то при жизни молодому коллеге Башмачкина стало стыдно за то, что он издевался над беззащитным. Новые, эти коллеги-инструменты опешили, но до вины и стыда, видел Бенедикт, им было куда как далеко. У них были перочинные ножи. Пусть в Аду нельзя убить, но он видел однажды: некий старик яростно бросался на палачей и не подпускал к себе; они разом всадили крючья и дернули. Разорвали старика, и куски, все так же переполненные яростью, начали сползаться, да так и не слиплись. Он и дальше так существовал - несколько кусков и голова в бешеной ярости. А Игнатия убили именно от скуки и от страха, и если теперь Акакий не выстоит, а он не сможет...
   - Акакий Акакиевич! Поторопите, пожалуйста их там с запросами на палачей. Побыстрее, пожалуйста!
   Когда титулярный советник вышел, столоначальник КL страшно оскалился и начал подниматься с места, да так медленно, что Ниночка вспомнила кошмарных покойников писателя Гоголя.
   - На колени, оба!
   Ниночка упала, как будто ей поджилки перерезали, и даже коленками стукнулась. Алекс замедлился, она потянула его за рукав, и он опустился тоже.
   - Так. Извинений в адрес титулярного советника я с вас не требую. Но трогать его не сметь! Ты, Нина, сейчас процедишь его чернила и нальешь ему новые. Сама! Пора это уметь! А ты, Александр, будешь сушить и чистить песок. Я думаю, это была твоя идея.
   Дети услышали, как шипит злое чудовище - почти без голоса и очень медленно. Они увидели, наконец, что челюсть начальника прыгает. Им стало страшно, но приходилось еще и сохранять достоинство - откуда-то они знали, что Акакий их не замечает, а вот Бенедикт по-настоящему боится. Сейчас оказалось неожиданно, что это они его боятся. Тогда Алекс спросил старика, чтобы отвлечь, а потом впал в отчаянный, странный азарт:
   - Ваше превосходительство, можно спросить?
   - Да.
   - Почему Вы перестали быть палачом?
   Начальник недоуменно сощурился:
   - Наверное, вот почему... Они, жертвы, приходят, чтобы мучиться, так? Но это превращается у них в ритуал, что-то вроде рабочего дня. Они приходят снова и снова, как будто бы здесь есть время. Но я не обязан создавать им иллюзию времени, это не имеет смысла. И не обязан никого развлекать - и Вас тоже. Все. Встаньте.
   Дети возились с чернилами и тревожно шушукались; Акакий Акакиевич принес документы, а молодые люди его и не заметили.
   ...
   Столоначальник и присесть не успел, а она уже профильтровала и отжала смесь песка и чернил. Он стоял - вставать со стула в Аду не было смысла; теперь, когда он встал, не нашлось повода садиться. Ниночка то ли не смогла, то ли не захотела, то ли не осмелилась сама поднять ведро и залить чернила в чернильницу, а Алекс пропал из вида. Потому-то Бенедикт занялся черными чернилами сам. Девушка принесла негодную, распавшуюся по шву воронку. Пришлось сворачивать лист, заливать по нему и заносить его в книгу учета как истраченное. Разрезать лист и собрать чернильную пыль девица сумела.
   Все закончилось. Бенедикт уселся на место, и тут длинная булавка впилась в соответствующее место, а вторая - в спину под лопаткой. Стул был оббит чем-то мягким и кожаным, а Алекс, единственный, кого он потерял из виду, воспользовался. Почему-то гаже всего было, что мальчишка воткнул вторую булавку. Прирожденный палач, но кишка тонка, слабоват и мелко-жесток. Театрален...
   Бенедикт, и здесь простофиля, поднимался медленно и сгибался в спине, руки тянули его вниз. Титулярный советник все еще писал, а дети зачарованно смотрели. Столоначальник, ссутулясь, становился темнее и много, много больше. Упав с кресла, он оперся на ладони, и никто не уловил момента, когда в отделе воцарился носорог. Он, угольно-черный, покрытый тусклой броней, пригнул голову, топнул на Алекса. Тот и хотел бы, да не мог отодвинуться - оцепенел; голова плыла в пыльной пустоте, а телом больше невозможно было управлять. При жизни он напустил бы лужу или обделался бы. Но тут не смог - точно такое же мертвое тело, как и у начальника: на горбу носорога была заметна дырка от булавки, и теперь она останется навечно. Зверь мотнул рогом и не попал. Акакий вскочил, потянулся через стол, но не достал его. Он опрокинул чернильницу, залил бумаги и сукно, но пренебрег этим. Еще вытянувшись, он потрогал рог и проговорил, торопясь, умоляя:
   - Ваше превосходительство, Бенедикт Христианович! Что Вы, нельзя же так... Оставьте Вы их, они же дети, дети...
   Акакий свалился на место, схватился за голову и зажмурился. Ниночка стояла столбом, а челка ее поднялась дыбом, как у рассерженного попугая.
   Носорог шатнулся назад и встал на дыбы; обратное превращение занимает совсем немного времени, и никто его, даже сам Бенедикт, не уловил по-настоящему. Вот стоит столоначальник, он упер руки в бока и скалится - а вот его оцепеневшие подчиненные. Бенедикт фыркнул все еще не по-человечески и обратился к Алексу:
   - А если я тебя растопчу и рогом проткну? Ходи потом плоский и дырявый.
   Отмерла Ниночка, встала между столоначальником и его нынешней жертвой:
   - Разве Вы не понимаете, Бенедикт Христианович, что Вы нам не нравитесь? Акакий Акакиевич, он хотя бы добрый, а Вы...
   Бенедикт развернулся; развернулись и дети - стояли теперь пред ним, как Гензель и Гретель перед ведьмой.
   - Да я вас обоих тоже терпеть не могу! За лень, за бестолковость... Ты же хотел укреплять преисподнюю, да, Алекс-с? Так что же? И больше всего ненавижу за то, что вы сделали, идиоты!
   - Но мы...
   - Что вы? Я не про булавку, я про самоубийство.
   - Отпустите нас. Ну, выгоните. Нам тут скучно, - предложил Алекс.
   Столоначальник осекся и стал расхаживать туда-сюда, потирать руки, совсем как при жизни:
   - Скучно?! Но ничего хорошего не обещаю.
   Он пошел к столу несколько медленнее, чем привык когда-то; Алекс успел опередить его и очень заметно вытащить булавки. Сел и написал прошение на имя Вельзевула - по причине полной непригодности канцелярской работе Александра Терещенко и Нины Венгеровой столоначальник КL нижайше просит перевести вышеозначенных сотрудников в курьеры. Подписал и отдал.
   - Отдайте кому следует. И вон отсюда!
   Шкодники убрались. Башмачкин прекратил дрожать над пролитыми чернилами и немного расслабился:
   - Ваше превосходительство...
   - Они не ведают, что творят? Да, Акакий Акакиевич?!
   - Я прошу извинения...
   - Да к черту эти чернила! Осыплются.
   - Туда мел попадет.
   Башмачкин видел, как остывает Его превосходительство - медленно, наподобие банного камня. Тот уже не гневался, он досадует. Да, дети давно не видали, как он встает. Они проверяли, каменная у него задница или не каменная. Они не посмели больше трогать Акакия и переключились на Бенедикта. Нина отвлекла его, он встал, и тогда Александр... Им было скучно, их не уважали и не замечали - и плох тот преподаватель, который этого не понимает. А то, что он их боится, дети использовать так и не посмели. Или не поняли этого - не осмелились даже так подумать.

***

   Прошедшего совершенного времени в Преисподней нет; потому-то дело Жана-Батиста Ламарка могло оставаться в подвешенном состоянии вечно, и опорою он стать не мог. Бенедикт не видел этого его прошения - вероятно, оно ушло еще в отдел КLМN; в его время и людей было куда меньше, и демоны безжалостней... Был еще один большой отчет, потом еще. Кто читал их? Ничего особенно нового об Аде из них узнать было невозможно, обыкновенные случайные колебания, на чем весь Ад и стоит. Но это создавало опору неграмотному Акакию - он копировал второй большой отчет и пребывал в обычном для него нежном покое. Иногда он вспоминал, что столоначальник опасен - все знают, что немцы на русской службе - страшные звери, а он такое зверское обличие даже видел и убийство предотвратил - и это в Раю! Бумаги надежны, бумаги безмятежны и без него, титулярного советника Башмачкина, существовать не могут. Он будет писать до самого Страшного Суда, тогда им написанное зачитают вслух, и восстанут, как школьники или чиновники, по первому зову. Но пришел еще кто-то - краем глаза Акакий Акакиевич ухватил только темную тень и услышал короткий шорох. Упругий шорох - значит, бумага ценная.
   А Бенедикт понимал, что от его резолюций не зависит ничего, но не был в этом полностью уверен. Может быть, что-то меняется случайно: вот же, он написал прошение, и вредные подростки не вернулись. Любое его действие или бездействие обернется на пользу Ада, ведь не ради мучений грешников существует Преисподняя. Может быть, прав сумасшедший доктор медицины, и Ад - это всего лишь потерявшая душу тень Земли. Выхода нет, спасение - абсурд. Новый толстый лист мог быть и счастливой случайностью.
   Итак, тот самый ересиарх(или экклезиарх?), пропитавший многие земли кровью, ждал перевода в Чистилище. Его имя должно было оказаться в томе "Lot-Ly", где-то в середине. Надо просмотреть, прочесть, что-то сделать в ответ. Но страшно, очень страшно. И невероятно завидно - как Бенедикту навязали службу палача, так этому предлагают освобождение. Не сам он требовал перевода, как несчастный Ламарк и все те, кого мучают надеждой и прививают ненависть к ней. Так что же?
   Ересиарх не желает покидать пределов Преисподней на том основании, что Чистилища не существует!
   Он боится оказаться в небытии или просто упрямо настаивает на своем, как и при жизни, в отсутствие разумных аргументов? В этом и сила его - в тупом, но необходимом упрямстве; если этот человек и боится, ужаса он не признает никогда - наверное, больше всего он боится именно страха
   Он категорически отказывается покидать пределы Преисподней на том основании, что Чистилища не существует!
   А кто это пишет? Отчаявшийся палач или просто жертва, которой надоел беспокойный сосед? Так-так, доносчик пожелал остаться неизвестным - вот почему такая толстая, гладкая бумага!
   Что важнее, этот человек дал понять, почему отказывается от перевода, хотя пытки, чтобы выгнать его, были предприняты чрезмерные и невыносимые. Он проговорился, что готов сокрушить Преисподнюю.
   одним упрямством ее не уничтожишь
   Он сказал, что медленно, но верно соберет силы, чтобы разверзнуть Ад, когда придет время Страшного Суда. Такая гордыня - великий грех: Тот, кого запрещено именовать здесь, Сам придет и Сам разверзнет Преисподнюю! Это повод усилить мучения и отказаться от перевода этого грешника в Чистилище. Но что, если на самом деле соберет силы и разверзнет? Что делать сейчас ему, Бенедикту?
   Итак, сей великий грешник привел Преисподнюю в беспомощное состояние. Сам столоначальник КL, доктор философии, окаменел и, казалось ему, промерз так, что выступил иней на плечах. Как быть? Инстинкт палача подсказывал - надо дать ход этой докладной! Тогда грешника отправят в Чистилище и можно будет выследить, где и как открывается проход. И что можно сделать, чтобы и его, Бенедикта, выставили отсюда. Палач предположил, что этот грешник действительно несокрушим и неутомим. Но старый преподаватель восстал в душе и тихонько возразил так: этот святой человек уже сейчас согрешил, впав в безмерную гордыню, возомнил себя орудием Господним, а что же будет дальше? Преисподняя сокрушит и развеет в пустоте эту страшную душу. Он, грешник, в гордыне своей не видит предела своих сил - но ты, палач, знаешь точно, эти пределы есть, и они уже близко. Но зачем принимать решение за этого сокрушителя, если он уже принял свое? Ох, поберегись, доктор философии! Что будет, если ты сохранишь этого человека, убережешь его от лишней боли? Кто станет еще одним кирпичиком в фундаменте Преисподней - он, ты или вы оба?
   Но жаль эту душу как хорошую книгу, обреченную костру. Истинным человеком этот грешник перестал быть еще при жизни и не заметил этого. Не поймет и сейчас.
   Но что же делать все-таки? Документы не присылают по одному. Есть важные и есть пустышки. Пустышка теперь - это очередная жалоба того же самого Иринея на Маркиона и Валентина - они, язычники, недостойны находиться в Аду! Но почему, почему докладные этого склочника попадают именно сюда?! Все прекрасно знают Иринея из Лиона - этот враг гностиков очень тщателен, упорен и не слишком уж зол, это не фанатик. А давай-ка сделаем так:
   Бенедикт сотворил резолюцию со ссылкою на прошение, которого пока не существовало. Написал и прошение от своего имени - указав все заслуги Иринея и восхвалив его в понятных для адских чинов выражениях, он покорнейше попросил перевода этого грешника в отдел КL на вакантную должность секретаря. Тут разум Бенедикта стал ясен, подвижен, и он понял, как поступить с сокрушителем Ада.
   Акакий Акакиевич тем временем закончил копию. Пока он присыпал ее песочком, пока вытирал перо, Бенедикт накидал черновик. Титулярный советник уже хорошо разбирался в его почерке, и особенно стараться не следовало. Башмачкин закончил и посмотрел на начальника. Тот подал ему и безымянную докладную, и свой черновик.
   - Акакий Акакиевич! Вы не могли бы скомпоновать один документ из этих двух?
   - Я, Ваше превосходительство, не умею этого, - голос его ласково просил прощения и успокаивал. - Никогда не умел. Вы уж оставьте все как есть.
   - Но это необходимо, титулярный советник.
   - Тогда...
   - Вот, смотрите: Вы напишете эту же шапку, но под нее поместите не тот текст, который был, а тот, что я написал.
   - Да.
   Пока Акакий писал, рыжие глазки его, постоянно подернутые туманцем или очарованные, прояснялись. Окончив, он документа не отдал, а отложил как что-то сомнительное, опасное. Посмотрел ясно и внимательно, а потом спросил - он никогда ничего не спрашивал, тем более так:
   - Бенедикт Христианович, а зачем Вы это приказали? В Раю?
   Бенедикт, прозванный когда-то Простофилей, врать умел не очень хорошо, разве что скрытничал. Сейчас требовалось солгать без подготовки.
   - Понимаете, Акакий Акакиевич, это докладная из Преисподней.
   Тот встопорщил бровки и приоткрыл рот, словно бы мысль на лету ловил, как собака муху.
   - Мы их и раньше получали, да Вы не интересовались... Так вот, речь идет о покаянии одного великого грешника, надо передать наверх...
   ах ты черт, мы же не писали золотом Нижайших Имен, он не поверит!
   И - да - он не поверил. Врет Бенедикт, а стыдится Акакий.
   - Неужели, Ваше превосходительство, мы имеем какие-то сношения с Адом?
   - А что?! - окрысился столоначальник, - Разве на грешников не распространяется высшее милосердие? Или Вы хотите сидеть здесь и наслаждаться, пока они...
   Акакий поглядел с укоризною снизу вверх:
   - Но как же так?
   Устыдившись, Бенедикт послал все к Дьяволу:
   - Я солгал Вам, Акакий Акакиевич. Простите.
   - Да?
   - Это действительно докладная из Преисподней. В ней сказано, что некий грешник собирает силы для сокрушения Ада. Если докладная будет получена в этом виде, его душу превратят в прах и лишат разума.
   - Но почему...
   - Я велел вам написать другое - что этот грешник отказывается покинуть Ад и отрицает Чистилище...
   - Что отрицает?
   - ... а это о нем знают все. На наше счастье, этот донос не подписан. Я уничтожу оригинал, а в журнал занесу эту Вашу копию. Не беспокойтесь, это будет незаметно.
   (я надеюсь)
   - Но, Ваше превосходительство, почему докладные из Ада направляют в Рай? Неужели Господь...
   У Акакия подходящих мыслей не осталось, а Бенедикт уставился на него в ужасе и глядел, глядел. Проясненные рыжие глазки стали подозрительными, потом озарились. Столоначальник, сам того не замечая, расхаживал туда-сюда, Акакий глядел снизу и постепенно оседал. Неужели он понял? Но тогда...
   И знакомый жар наполнил плечи и грудь; столоначальник дышал, но недолго. Сухой жар кинулся в губы. Зачем, для чего, почему - Бенедикт нагнулся к подчиненному, немного сбоку и сзади, поцеловал его в висок. Тот вытаращил глаза и пробормотал: "Ваше превосходительство, что?", но столоначальник отступил, попятился. А Акакий говорил, говорил:
   - Ваше, Ваше превос... Я Вам тогда не всю правду сказал.
   Бенедикт не понял для чего он это говорит; Акакий выдержал паузу и не дождался ответа:
   - Бенедикт Христианович! Я после смерти стал призраком. Я отнял шинель у генерала! Я угрожал будочнику. Я Вам солгал!
   То, о чем твердит Акакий, больше не имеет значения.
   Как и прежде, был вход-выход для всех, кроме него, по левую руку и далеко. Была маленькая дверца в глубине, которой пользовался только он сам. Бенедикт покинул канцелярию через эту дверь, в которой не было ничего волшебного.

***

   Там, снаружи, был неподвижный более серый свет с розоватым мерцанием где-то вдали и низкие вихри пепла. Поверхность и здесь напоминает исписанный и плохо затертый бумажный лист. Направления не слишком важны. Кто бы и когда бы ни писал Ад на картинах, творит его созданным из отдельных кусков. Только Данте увидел в нем форму и движение - но у него был проводник. Как бы ни суетились грешные души, они остаются в неподвижности.
   Цели у Бенедикта не было - мысль куда-то гнала, и он попытался уйти от нее пешком, как делывал это в юности. А мысль была очень проста и навязчива: "Если в Аду нет ни целей, ни времени, ни смысла - тогда житейские привычки, способы действия, прежние цели будут повторяться снова и снова, пока не прояснятся". Он подозревал, что знает, к чему относится эта самая мысль. Ад сберег его от понимания - кто-то летел навстречу - и сам он шел очень быстро, - встречный стал замедляться, и Бенедикт чуть было не столкнул его с дороги. Этот человек был так же высок и тощ, как и сам Бенедикт, но так и не запачкал белого одеяния и шапочки. "Йозеф, его зовут Йозеф, я вспомнил". Палачи обращаются друг к другу и упоминаются в документах (кроме докладных) только по именам; и оттого их имена теряют всякий смысл.
   - Йозеф, здравствуйте!
   Доктор поскользнулся на пепле, но на приветствие ответил:
   - Здравствуйте. А я к Вам шел.
   Он всегда был странноват, а речь его все-таки звучит нелепо, как если бы он специально сохранял подобие немецкого акцента. Вон как засиял, натолкнулся на брата по крови; да вот только крови никакой в нас больше нет... Бенедикт выразил любопытство, которого не было:
   - Да?
   Ах, энтузиаст! Даже в Аду противно видеть, как разумное вроде бы и даже аристократичное лицо расплывается ухмылкою идиота. Была бы в Аду влага, безумный доктор распустил бы слюни.
   - Я поблагодарить Вас, Бенедикт! Те двое, кого Вы мне прислали...
   - Никого я не посылал!
   Скорее Ад заплачет, чем я начну снабжать тебя людьми! Врач эту мысль прочел и изобразил несуществующее удивление:
   - Ну как же? Вот они, копии с Вашего прошения!
   Бенедикт перехватил бумажки. Завизировано: Александр Терещенко и Нина Венгерова поступают в полное распоряжение доктора медицины Йозефа Такого-то.
   - Спасибо Вам!
   - Но как Вы смели - без моего ведома?! Это же дети...
   Бенедикт снова дышал - выдыхал, а получались судороги.
   - Тем лучше, тем лучше...
   Доктор ручки потирает и мелко-мелко кланяется, чего ему по чину не положено. За ним ощущается бледно-золотой свет, а глаза, обычно серые, стали совсем прозрачным - так пишут взгляды святых. "Конечно же, без ведома, Простофиля, - очень заметно думал доктор Йозеф, - ты бы мне их не отдал; упустил, а я перехватил. Не твое, не твое!"
   - Но в чем же дело, Бенедикт? То, что они дети - прекрасно, они здоровы.
   "Ах ты гадина, - судорожно думал простофиля-столоначальник, - документ с печатью, теперь их не вытащить. Он их замучает"
   - Но в чем же дело? Это московиты, просто копии людей, животные?
   Пока Бенедикт выдыхал ужас, Йозеф успел сделать такой знакомый вид простофили - дескать, он поступает так, чтобы всем было хорошо, и не может понять, почему...
   - Но Вы же сами их прогнали за непригодность, а нам они годятся.
   Ужас Бенедикт выдохнул и повис в пустоте:
   - Где они теперь?
   - Не волнуйтесь, все строго добровольно. Мальчик занимается проблемами боли - ведь в палачи он не годится. А девочка хочет работать с голоданием.
   - Так Вы, - задумчиво спросил Бенедикт. - Соблазнили их тем, что он смогут контролировать собственные тела?
   - Само собой. Мальчик - членовредитель и мелкий мучитель, Вы сами это знаете. Девочка стремится изменить внешность к лучшему. Оба они самоубийцы.
   - Тела их не слушались. Они их жестоко наказали. Все понятно.
   - Естественно. И теперь они смогут контролировать и себя, и других! Они идеально подходят для такой работы.
   - И Вы соблазнили их тем, что работа идеально им подходит, что они смогут уважать себя? Наша-то совсем не то, он скучали.
   - Ну да, - Йозеф удивлялся дотошности и непонятливости Бенедикта, но тот все еще казался простофилей.
   - Мерзавец, - склонил голову набок столоначальник. - Эти дурак и дура совсем не умеют страдать.
   - Но это, - Йозеф превратился в такого уж разумницу (детей перехитрил!) и сказал властно и недоуменно. - Но это мне и нужно. Разве нет?
   - Сволочь! Это мои служащие! - так сказал Бенедикт, стекая куда-то вниз.
   - Эй! - в изумлении завопил Йозеф. - Вы же сами от них отказались! Эй!
   Бенедикт не успел, носороги слишком велики и инертны. Пока он наступал на крыло, не аист, не журавль, но белая цапля шумно взлетела из-под копыта. Она уселась на самый длинный из рогов и нацелилась толстым клювом прямо в глаз.
   "Пат" - решил Бенедикт.
   "Пат, пат" - подтвердила, глядя желтым неживым глазом, цапля.
   Цапля улетела; наверное, Йозеф впервые смог принят эту форму, а Бенедикт поспособствовал этому. Опять. Сам столоначальник ушел к себе в обличии человека - так проще думать о докладной на доктора Йозефа, мошенника, садиста и чудака.

***

   Столоначальника будто ударило холодным ветром прямо под сердце, он на миг превратился в камень - Акакий ушел. Хуже - и исчезла и его шинель, словно никогда ее здесь и не было. Значит...
   Поддельная докладная осталось на месте, титулярный советник не собирался передавать ее по назначению. Бенедикт поднял ее, свернул и сунул в рукав к цыганскому прошению, хотя подать ее следовало бы поскорее. Титулярный советник оставил записку - выполненную прекрасным шрифтом, длинную, заполнившую целый лист. Он, чего за ним раньше не водилось, создал буквицу - человек в шинели сгорбился под ветром. Но Акакий не владеет латынью! Тем не менее, в записке было сказано:
   "Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже "перепишите", или "вот интересное, хорошенькое дельце", или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" -- и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...
   Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, -- нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь". С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало".
   Титулярный советник рисовать не умел, языком не владел и способен был только копировать. Он ушел без свидетелей, первым на памяти Бенедикта покинул Ад и обернулся не только бумагой, но словом, шрифтом, приблизился к собственной сути. Жаль, как жаль, что он ушел, и что Бенедикт снова остался один. Но Акакий Акакиевич смог совершить чудо или оно совершилось с ним. Он исчез, Бенедикт остался. Что-то изменилось в помещении. Больше не было молочного ровного света - возник привычный здесь полумрак, подпрыгивали тени. Аршин сукна прежде был зеленым и целым, но и это было иллюзией - он протерт и переполнен пылью и мелом; когда-то это сукно покрывало картежный стол. Даже перо для черных чернил взъерошилось недовольно. Нет Акакия и не будет его здесь больше.
   Но он умел создавать подобие Рая там, где находился. Или поддельный Рай создавал ему Бенедикт?

ї 2

   Бывают совершенно безумные условия, при которых жизнь складывается тревожно, тоскливо, унизительно, -- такие условия, когда человек, под гнетом смутного ожидания чего-то непредвиденного, приходит к сознанию, что существование его не имеет ничего ясного, определенного, что оно только терпимо, но и то лишь под условием беспрерывных, ничем не мотивированных оглядок.

Подобные неясные существования встречаются на свете чаще, нежели можно предполагать, и, говоря по совести, они мучительнее самой суровой ясности.
М. Е. Салтыков-Щедрин, "Господа Молчалины"
   Ах, как часто сетуют люди на то, что время последовательно и линейно! Если б я мог любить сразу всех юных дев, если б мог переделать в момент все дела, а потом проводить вечность в приятной праздности - если б мне была дана сразу вся власть мира, все возможности, лишь только я о них подумаю, каждую из них пожелаю! Чтобы не было зазора между желанием и его исполнением, ни малейшего! Но время течет так, как течет. Люди не знают, что исполнение их безмерности - одна из самых редких и безумных пыток Ада. Не всякий способен дотянуть до нее и встретить с целой душою, но после такого от души остаются только жалкие клочки. Так что даже в Аду люди цепляются за линейную последовательность времени, за скудные порции того, что они делают, за иллюзию связи причины и следствия. Так они себя пытают, выживая - события следуют друг за другом, не завершаясь; их эффекты накапливаются, и страдание все гнетет обитателя и сотрудника Преисподней. Люди придерживаются такого обыкновения изо всех сил, но порою и эта адская машинка дает сбои.
   Вот так и с Бенедиктом случилось сразу два события. Верный ограничениям человеческого разума, одно из них он воспринял первым, но оно не прекращалось. Тогда он увел его в фон и стал более или менее свободен для восприятия того, что почитал вторым.
   Итак, придурковатый палач Йозеф, зубы торчком, предательски отнял его, Бенедикта, сотрудников. Потом они прислали ответ на его запрос - "Нам тут интересно, в канцелярию не вернемся" - но теперь это было неважно. Предательство и утрата. Утрата худшая - перевоплощение Акакия. А утраты Бенедикт переносил всегда очень, очень плохо. Можно сказать, он их не переносил совершенно. Получилось так, что понесло его, понесло и остановило в странном месте, не похожем на город. Преисподняя строится по типу человеческих поселений, и ничему тому, что создано непосредственно Богом, там места нет. Тот ландшафт, где оказался столоначальник, тоже когда-то построили. Кто-то, еще не забывший о равнинах Земли, создал пыльную плоскость и украсил ее глиняным или известковыми конусами разного размера. Конусы эти получились ноздреватыми, как сыры - так выглядят системы осиных норок, вырытые прямо на тропинках.
   Подбежал носорог и ударил один конус рогом сбоку, отковырнул черепок копытом. Толстый черепок упал и оказался не совсем скорлупой. Маленькие голые люди сплошным ковром стояли там на головах, отталкивали друг друга руками и ногами. Бледный ковер шевелился. То один слой тел оказывался на поверхности, то другой - люди, как и при жизни, за что-то соревновались, лезли по головам, топтали тела. Черепок лежал, толпа стояла на голове. Когда этот кусок был еще скорлупой глиняного гнезда, люди спешили обогнать друг друга и приникнуть к оконцам, отдышаться. Так? Бенедикт, покачивая рогом, безучастно смотрел. Кто-то еще, подобный ему, простучал когтями по окаменевшей земле. Этот кто-то торопился, топотал озабоченно, а потом понял, что носорог крупнее и его не прогнать. Новый зверь осмелел и проскользнул вперед. Зверь этот выглядит как небольшая копна, сухая шерсть наподобие хвои либо соломы, ноги-столбики (на передних по паре огромных когтей), голова длинная-длинная, огромный мохнатый нос. Зверь этот не определился еще, кто он есть и как ему лучше - то шерсть на нем, то сплошная еловая чешуя вроде очень древнего конного доспеха. Зверь этот практичен, внешность его формируется сама собою. Сам же он озабочен. Черепка у ног носорога-философа не тронул, отвернул когтищами край разлома, высунул длинный -длинный и липкий язык, не совсем как у змеи, заткнул проход носищем и пошел жрать. Язык лакал-не лакал, ходил туда-сюда, и люди прилипали к нему, исчезали в незаметной дырочке пасти. Где-то под носом зверя людей расплющивало, и он их со вкусным чмоканьем втягивал. Бенедикт не ударил его, не пронзил - просто отбросил рогом в сторону. Зверь сгруппировался еще в воздухе, упал на бок, встал, отряхнулся и слизнул последнего человечка.
   - Радамант? - позвал Бенедикт.
   Зверь, как и следовало ожидать, не отозвался. Тревожно развернув голову, он следит - вот носорог покачнул головой, а вот уже тощий старик уходит прочь. Тогда странный зверь снова заработал языком.

***

   Если в места удушения толп Бенедикта принесло, возвратился он оттуда сам. В Преисподней ничего не значит выбор направления. Ты окажешься именно там, чему соответствует твое состояние. Пращник Минос оборачивает свой хвост вокруг грешника столько раз, на какое количество ступеней вниз тот должен быть заброшен. Почему-то в этом Минос никогда не лжет, хотя мог бы, и соответствие ландшафта (и деятельности) состоянию души - единственное надежное свойство Преисподней.
   Так. Одно свойство, одна опора угадана. Время в Аду отсутствует, но последовательности событий тащат душу за собою, а помнить о сделанном там нет никакого смысла. Может быть, опора еще и здесь? Глупой страннице простофиля Бенедикт объяснял, что Ад - это стопка слоев, это своего рода книга. Это он сделал в условном прошлом Преисподней и вспоминает об этом сейчас, в условном настоящем. Так вот, Простофиля ошибся в очередной раз: листы книги соединяются корешком, а ее текст связен. Но Ад - это случайная стопка исписанных черновиков, куча накопившихся документов, где нет ни последовательности, ни связи. Бенедикт обманул девчонку, оказался по своему обыкновению слишком логичен для этого места. Вот и еще опора - время, как и на Земле, все же укладывается в воспоминания.
   - Ты плачешь? - спросил нищий и ответил сам себе, - Это хорошо, здесь такого не умеют.
   Да, мерзкие людишки сначала пробивались подышать, потом встали на головы, а зверь плющил и всасывал их одного за другим.
   - Ты плачешь? - настойчиво повторил нищий. Бенедикт вроде бы знал его - этот старик носил что-то черное, очень старое, был лобаст, бородат, выглядел недовольным и еще так, как будто бы спал на помойке, а потом переселился туда насовсем.
   - Я? Не знаю. Не заметил.
   - Нет, я! Я плакал всю жизнь над человеческой глупостью на помойках Эфеса. Это я жил на кладбище...
   - Гераклит?
   - Да какая разница?!
   Нищий уселся удобно. Мусорная гряда стала опорой его спине. Валы мусора копятся вокруг городов и воняют нестерпимо. Но в Преисподней нет ни еды, ни падали, ни дерьма, и эта гряда постепенно должна была рассыпаться прахом безо всякого запаха. Бумаги, бумаги, пергаменты, драные и целые книги, доски, мраморные блоки, черепица и кровельное железо дворцов, одежда, еще что-то - все это плотно лежит, образует гряду. Так река выносит песок над водой, формируя косы. В мусорной крепости кто-то непрерывно шевелился, постукивал гремел. Кто-то переговаривался - по-деловому, как на строительстве. А нищий старикан сидел спокойно. Он, курносый и лысый - это не Гераклит, но тоже старый знакомец. Во времена Бенедикта могли спутать греческое и римское, потому-то старик и оказался одет в уродливое подобие хитона с как-то привязанными рукавами. Одеяние давно запылилось и потеряло цвет.
   - Что за место? - спросил Бенедикт, вытирая слезу. Нищий хихикнул:
   - Это я должен спрашивать. Ты идешь оттуда, ты это знаешь?
   - Нет.
   - Это природа?
   - Нет! совершенно нет!
   Бенедикт передернулся, мотнул головой и уставился на собеседника так, как если бы тот бредил.
   - Хорошо! Это творение?
   - Какая разница?!
   Он вводит в транс, задавая вопросы. Сфинкс задавала одну и ту же загадку, в ней три или четыре вопроса - а этот будет тянуть новые вопросы из твоих же ответов, и не будет конца разговору. Жаль, недогадливые жители Афин отвечали ему, злились и убили его - а вот если бы они спрашивали его сами, он бы отвечал и отвечал им, он этого ждал, не получил, обиделся! Надо перехватить...
   - Ты Сократ?
   - Я забыл. Он, его даймон. Он и его даймон.
   - Что это за место?
   - Что это за место?
   - Для прогулок, так я думаю. Это сновидение?
   - Ого, так в Преисподней бывают сновидения?
   - Как видишь.
   Тут Бенедикт припомнил кое-что еще, склонил главу и воззрился на нищего с ласковым и опасным терпением, как на самого глупого и вредного из своих студентов:
   - Сократ, я спрашиваю, что это за куча мусора, под которой ты сидишь?
   - А, это? - обрадовался сумасшедший. - Тут живут философы. Эти софисты, растлители разума и осквернители человеческой природы.
   - Это они ее строят?
   - Кто-то строит. Те, кто хотят быть понятными. Они сортируют мусор на разные кучки. Но они - дальше.
   - А здесь?
   - Мы здесь живем. Вот послушай.
   Да, в щелях шуршат, гремят, бормочут, и куча издает ровный, вечный гул. Да, так. Так на помойках Земли строятся крысиные ходы и города. Бенедикту представилось: вот кто-то влезает по этой прочной куче, как по лестнице, а листы железа раздвигаются, высовываются чьи-то бородатые, шишковатые мудрые головы, наставляют в чем-то, что-то повторяют. Так бывает - вдруг вспоминается чья-то мысль - чаще всего, глупая, издевательская, если хочешь разобраться в чем-то опасном и непонятном. А если просто занимаешься душой своей, эти говорящие головы повторяют свои знаменитые мысли, поправляют лавры на висках и создают помехи, если ты думаешь сам. Они - ступени, они же - стены и засовы...
   - Так кто же ты, странник? - любезничал нищий.
   - Философ. Мелкий - доктор философии, бывший декан.
   Собеседника разочаровало это. Он махнул рукою вправо - там мусорная гряда уходила в туман, и в луче какого-то бледного сета танцевали пылинки. В детстве они были золотыми, танцевали в узких солнечных лучах, и маленький Бенедикт все старался поймать их, изловить и понять, почему они никогда не устают, если живые. И живые ли...
   - Иди туда, - дулся великий философ, - Там твои собраться, строят себе мусорные домики.
   - Не-ет, туда я не хочу.
   Старый Простофиля расхохотался до слез и свалился у подножия вала. Какая-то книга шлепнулась страницами вниз, зашевелилась, как будто бы ее раздавили, а она старается убежать, несчастная сороконожка...
   - Так это и есть разум?
   - Да! Да! - радовался Гераклит-Сократ. - Слушай, ты! - крикнул он куда-то внутрь, под изломанные балки. - Ты, атомист! Ты, безбожный шут! Тут еще один умеет смеяться. Он тебе нужен?
   Тот, кого звали, не ответил. С тою же упрямой ласковостью Простофиля Бенедикт задавал вопрос, пользовался положением наивного дурачка. Мудр Сократ, но все философы спесивы. Этим и попользуемся.
   - Таков, значит, разум, и вы его осмеиваете?
   - Если тебе угодно.
   - Вы, обезьянки Божии, создаете шутовские подобия разума?
   - Ты так решил. Это называется Левиафан - так говорят твои ... э-э-э... товарищи во времени.
   Бенедикт уселся покрепче, ноги протянул и хихикнул прямо в лицо Гераклита:
   - Говори так со своими учениками.
   Философ обиделся, а доктор философии заговорил мечтательно:
   - Я пытался писать о живом разуме...
   - Я знаю таких. Они умерли много после тебя. В том-то и беда твоя...
   Бенедикт тоже знал "таких", но не при жизни. Схоластическую мудрость - после его смерти прошло больше века - стали стараться позабыть и вырвать из философии. Писали о некоем общем разуме - словами, понятными для последних лавочников. В терминах страстей, обязанностей и выгоды. Красота, Истина и Правда, Божественное были изгнаны и выживали вне пространств разума. Стиль тех, кто холостил мысль, мог бы пригодиться Бенедикту. Возникло противоречие - Божественного в Разуме больше не было, но и человеческим он не стал. Эти любомудры писали и писали о некоем общем для всех людей разуме, неживом, себя не осознающем, но огромном. Они-то и пытались его осознать, стать не глашатаями, а зеркалами разума.
   - Давай, - провоцировал Гераклит-Сократ, - Давай, покажу тебе этот твой живой разум?
   - Я тебя чем-то обидел? - лениво поинтересовался доктор философии.
   - Да нет, не знаю. Покажу тебе. Как тебя зовут?
   - Бенедикт.
   - И тебя тоже? Эй, Барух, покажи ему!
   Подошел нестарый человек, похожий на еврея.
   - Барух, ты еврей? - дежурно спросил Сократ. Тот усмехнулся:
   - Уже нет. Но все-таки, наверное, да.
   - Барух, для чего евреи считают, что люди и животные не должны жить рядом?
   - Смотри.
   - Я уже видел. Ему показывай, тезке твоему.
   Барух легонечко поклонился, разорвал пыльные одежды, потом раскрыл грудь. Ребра отвел легко, как заднюю стенку часов. В легких собралась стеклянная пыль и проросла рубцами; клубы этой пыли выглядели здесь на диво живыми, сукровичными.
   - Вот этот философ, Барух, тоже думает о живом разуме, как и ты. Бенедикт, Барух, твой тезка, ловил и распинал человеческие страсти, как бабочек на булавках, превращал их в аксиомы и теоремы - теперь его ненавидит Евклид, единственного из всех. Бенедикт, простофиля, ты поступал с живым разумом так же?
   - Я не смог завершить...
   - Твое счастье! И вы не поняли, тупицы оба, что я, юродивый, создавал свои вопросы, чтобы живой разум жил непригвожденным?! Бездарности, оба! Препарируйте наши Красоту, Истину, и Благо, но не смейте...Кха, кха, кха!
   - Прости, Сократ, - сказал Простофиля Бенедикт, - Это-то меня и остановило. Платон...
   - Еще и Платона приплел!
   - Не смог.
   - Твое счастье... Барух, закройся. Он тебе не уподобился, ты, пугало! Все-таки покажи, почему нельзя совмещать человека и зверя?
   Барух, обиженный, сбросил шляпу. Но то была не шляпа. Кто-то когда-то спилил ему крышу черепа, но и теперь она могла сидеть плотно, как шлем. Сейчас он держал ее ладонью, словно чашу, и это была обыкновенная и сухая мертвая кость, как на медицинском факультете. В черепе открылось примерно то же, что и в глиняном гнезде людей. То, да не то: мозг породил известковые наросты и странные стеклянные пузыри. Простофиля Бенедикт увидел, а Барух, его мнимый тезка, возложил крышку черепа обратно и спрятал все это.
   - Что это, Барух?
   - Если человек общается с животными, духи болезней проникают в него и формируют вот такие пузыри. Человек становится падалью, его съедают псы и выпускают этих духов-личинок, поселяют их в своих утробах. Мысли человека в этих пузырях замирают и теряют связь с речью - так произошло с твоим собеседником, Сократ.
   Еврей снова поклонился и решил уйти.
   - Спасибо, мой Барух - ты, Стеклянная Колючка! До свидания, ты свободен.
   - А ты все так же тщеславен, мой Сократ. Ты распят своим тщеславием вот под этой кучей разумного мусора.
   - Ну да, отступник, ну да, и кому же это мешает?
   - Не мне, дорогой учитель, не мне...

***

   Философы остались вдвоем. Бенедикт поглядел печально и пусто - стало видно, наконец, что глаза у него голубые. Сократ перехватил взгляд своими бледными глазками, глазками веселой беспечной Горгоны, и не сказал ничего. Тогда, вздохнув, начал Бенедикт.
   - Гераклит. Сократ Или даймон. Я был философом, и я был палачом. Потому послушай меня.
   - Я слушаю. И соболезную.
   - Так вот. Я предполагаю, что тебе известно, как покинуть Ад. Ты не делаешь этого сам, и это грех.
   - Я не спрашиваю, из-за чего ты сделал это предположение...
   Бенедикт отмахнулся.
   - И я могу выпытать это знание. Ты меня понял?
   Сократ посмотрел, одобряя, кивнул и отодвинул тряпочку на груди. Кто-то когда-то забил ему меж ребер железный костыль, и костыль этот давно заржавел.
   - Хорошо догадался. Я и впрямь знал и не ушел. И Барух прав - я пригвожден здесь. Это место называется Лимб, ваш Данте его видел... Ты все еще думаешь, что я тебе полезен?
   - Нет. Не воспользовавшись им, ты сделал свое знание ложным?
   - Умница! Я кое-что расскажу тебе все-таки. Первое. Барух не зря говорил о животных. Он ненавидит животную природу человека и старается ее убить.
   А Бенедикт потерял счет тем, кого подымал на рога, кого пропарывал рогом, кого разбивал копытами. Он разломал гнездо людей, но это никого не спасло.
   - Твой Платон, умирая, превратился в лебедя, так?
   - Не знаю. А ты чего это защищаешь звериную природу? Что это ты ей так предан?
   - Уж очень вы ею пренебрегали, греки.
   - Мы?! Ты мне это говоришь, христианин?
   - Ладно. Мы все ею пользовались, презирая.
   Игнатия она, природа зверя, спасла во время оно. Спасала всю жизнь, в том числе и от Бенедикта.
   - Я не запрещаю. Если хочешь, тупой ты вепрь, становись зверем и разбивай врата вашей Преисподней - только зверем ты их не найдешь.
   - Что тогда?
   - Подумай.
   - Сначала разыщи ворота, потом сноси их, так?
   - Сам сказал.
   Ничего интересного в этом разговоре не было, привычный сократический диалог. Слово за слово, старикашки на лавочке. Оцепенели.
   - Смотри-ка ты, - сказал Сократ. - В Преисподней есть не только сновидения, но и сонливость.
   - Еще скажи, что Ад - это сон.
   - Таких бездарностей много и без меня.
   - Хватит, Сократ!
   - Угу. Слова чередуются бесконечно. Чего тебе надо?
   - Я хотел покинуть Преисподнюю.
   - Помочь не могу. Оставайся в Лимбе или уходи.
   - Говори что-то настоящее.
   - Хорошо. Говорить с тобой смысла нет. Развернись, найди любую дырку и смотри. Преисподняя видна отовсюду, но из Лимба-Левиафана - лучше всего.
   Простофиля, неофит - Бенедикт послушался: все равно скучно, все равно сонно, но это что-то новое - время без событий. Вот, значит, для чего нужны мысли философов. Куча мусора состоит из дыр. Как говорил один старый монах про муху под решетом: "Дырочки везде, а вылезти нельзз-ззееее!". Видно - по спирали из ярких камней спускаются двое. Тот, кто одет в покрывало, сопровождает молодого. Этот молодой уродлив. Черную бороду расчесать не удастся никому, нос великоват для лица, и из-за того верхняя челюсть словно бы провалена.
   - Идущих ты знаешь, - отвлек Сократ-Гераклит. - Ничего нового.
   - Вергилий и Данте...
   -Ты смотри на двух других.
   "Двое других" были замечены, возникли.
   - Они словно бы в песочек играют. Строят круги Ада, верно?
   - Угу. Тот, щекастый, с лысинкой...
   - Седые волосенки до плеч...
   - Это Иеремия, ты его не знал. Он строит свой - он это называет Паноптикум, на самом деле это еще и Ад.
   - Это не спираль - круги. Они разделены. Движения там нет?
   - Правильно. Смотри пристально.
   - Вижу. Круги состоят из клеток, в каждой - человек.
   - Это не слишком важно. Люди всегда были уединенными, это не тайна. Смотри в центр, ну!
   - Он строит башню из темных стекляшек.
   - Это - главное. Тот, кто в башне, видит всех, кто в клетках, а они его - нет. Они не знают и не могут знать.
   - И при этом они думают, что за ними всегда присматривают, так?
   - Умница! Когда Иеремия Бентам описал это, адские судьи - они ленивы - решили, что теперь за Адом не надо следить самим. Кто угодно может смотреть из башни на кого угодно. Иеремия - циник, и он думает, что такая власть необходима на Земле.
   - Скучно.
   - Угу. Никто и не смотрит. Если те, кто в клетках, узнают...
   - ... эту страшную тайну, то... Смешно.
   - Да. Они разочаруются - никому они не нужны.
   - Никто не хочет знать.
   - Молодец!
   - Ничего нового. Сам так жил.
   - Знал об этом?
   - Знал.
   - Хотел это знать?
   - Да. Это необходимо.
   - Возвышает, да?
   - Иеремия здесь поэтому?
   - Он - циник, такая власть ему очень нравится. Но посмотри на второго.
   Второй, темноглазый и лысый, сверкал большими зубами, посмеивался.
   - Он проводит палочкой какие-то канальцы. Не понимаю.
   - Это Мишель. Смотри, смотри внимательно!
   - От башни исходят стволы, потом разветвляются мелко, как корешки. Куда это направлено?
   - От башни.
   - Я так и думал. Просачивается?
   - Он жил в совершенно сумасшедшее время. Ваше было жестоким и радостным, а его - невероятно жестоким, человеку не вместить.
   - Наверное, это скучно, если не вместить. Зачем тогда зверствовать, если не наслаждаешься?
   - Сладострастная и обезличенная жестокость - его конек, как говорят они, французы. Он действительно строит канальцы, чтобы власть незаметно стекала к каждому - даже если башня пуста.
   - Такова Преисподняя?
   - И не только она.
   - Благодарю.
   Тут он, Гераклит или Сократ или даймон, рассвирепел:
   - Отделаться от меня хочешь?! Так ни Эфес, ни Афины не отделались. Сиди и смотри!
   - Больше не на что.
   - Дело твое. Тогда слушай.
   Софисты говорили речи хорошо поставленными голосами. У старого нищего был обычный надтреснутый негромкий голос. Теперь он очистился и занял собою все пространство, но звука так и не обрел. Старички сидели под мусорной кучей, а голос создавал свое пространство. Мусорный вал должен был пасть, но этого не случилось. Бенедикт отодвинул железный лист. Башня, идущая пара и пара строителей исчезли, пространство заполнила пыль.
   Знай. Это важно, это просто. Когда Иеремия, играючи создал свой Паноптикум, Ад был завершен, и судьи его заскучали. Неизвестно, кто и за кем наблюдал из башни-оси, нужна ли она хоть кому-то. Есть ось, но периферия неподвижна. Сначала было трое посмертных судей. Их тоже звали Минос, Радамант и Эак.
   - ... те же...э-э... персонажи - или судьи сменились?
   - Я не знаю. Не знаком с ними. Да какая разница?
   Мой Платон, сочинитель, написал: трое судей Ада выспрашивают, определяют приговор и направляют душу в следующий, соответствующий ей мир. Так было. Но Платон, заговорив об этом, заставил судей задуматься о себе. Они изменились или ушли - или все изначально было не так, как придумал себе милый Платон. Так вот, было три судьи, три способа окончательной смерти. Можно во сне выпасть из повозки, так и не проснувшись, а повозка не заметит тебя и уедет своим путем - это Первый. Можно остановиться или остановить, удерживать движение - это Второй, он требует много сил. Можно разрушить, превратить в прах - это Третий
   - При чем тут Минос, Радамант и Эак?
   - Ни при чем.
   Вот трое
   - Забвение, Зависимость, Ярость.
   - Умница!
   - Раз, два, три - а где же четвертый?
   - Остро! Ты думаешь, он должен быть?
   - Это не смерть, это подмены смерти. Сократ ошибся с даймоном - выбрал зависимость. Но афинские важные персоны были в ярости и не замечали этого. Его даймон - ярость, разрушение.
   - А не запрет, не остановка? Разве даймон хоть когда-то требовал от тебя что-то делать?
   - Нет. Он именно запрещал.
   - Кто он?
   - А тебе какое дело? не отвлекайся. Четвертый есть.
   Это тот, кто уничтожает без следа - как если бы кто-то не существовал вовсе. Он, четвертый, когда-то был главою адских судей и жил на покое, на отшибе
   - Минос, Радамант и Эак повинуются Ананке...
   Они ее очень хорошо понимают - она нема, бессловесна. Ее мысли - не речь и не действия. Тираны Преисподней знают ее мысли. Смотри. Вот самый темный, самый пыльный угол Ада - за пределами Лимба и Паноптикума, и связей с ним нет
   - Кто там?
   - Те, кто смог избежать проклятия. Представь, что Эдип действительно и от папочки ушел, и от мамочки ушел, не стал отцеубийцей и кровосмесителем, не родил проклятых детей. Он убежал, жил хорошо, умер спокойно. Никто о нем ничего не знает. Но - не происходит никаких важных событий, которых требовала Ананке. Знаешь, Исмена...
   - Дочь Эдипа?
   - Да. Она сопротивлялась проклятию и осталась жива - она теперь там! Исмена - единственная, чье имя сохранилось. Все остальные там безымянны, их кара - полное забвение.
   - Зачем ты мне это говоришь?
   - К слову пришлось. Но, подумать если - так действовал тот, Четвертый, уничтожая бесследно.
   - Мне нужна область забвения? Выход там?
   - Не знаю.
   Старички сонливы, даже великие философы. Вот Сократ-Гераклит уже дремлет, вот покачивает головою, хотя никаких мух в Преисподней нет. Хотя кто знает - вдруг в куче философского мусора зарождаются и философские мухи?
   - Что теперь?
   Сократ раскрыл глазок:
   - Ты спрашиваешь об этом у меня? Я тут кружу, как козел вокруг колышка, и ты спрашиваешь меня, как уйти отсюда?! Брысь отсюда, не мешай спать!
   - Ого! У вас тут можно поспать? Тогда я вернусь.
   - Уходи и возвращайся, дело твое. Знаешь что? Оставь-ка ты нам в залог своего зверя! Разве тебе жалко, глупый ты калидонский вепрь?
   - Это не вепрь, это носорог.
   - Какая разница... Оставь его в Лимбе в залог, а сам ищи, чего искал - тогда я увижу, что ты настроен серьезно. Когда он тебе понадобится, мы его вернем.
   - Вам он зачем?
   - Любопытно. Мы - не звери.
   - Ох, какие вы тут высокомерные! На Баруха своего посмотри!
   - Ну да. Не беспокойся - мы честные люди. Наша жизнь достойнее наших мыслей. Мы твоего зверя не обидим. Выбраться из Лимба он не сможет и тебе не помешает.
   Бенедикт, хихикнув, спросил еще:
   - А если он разрушит вашу стену? Прошибет дыру?
   - Твои коллеги построят новую. Их много.
   Это было первое событие, фоновое - хотя оно возникло и закончилось, но не исчезало. Видно, так уж устроен Лимб или Левиафан: не отпускает свидетелей, чтобы можно было вернуться туда и уснуть.

***

   Второе событие, спусковой крючок, напротив, четких начала и конца не имело.
   В канцелярии протерли стол, пока столоначальника не было на месте - он пыли не касался принципиально, потому что она, вездесущая, накапливается прямо тут же, как вытрешь ее. Носорог остался в залоге, и теперь всякие непрошеные вмешательства раздражали Бенедикта, словно власяница. Но при этом почти не пугали. Пыль смели не зря, оказалось. Принесли толстую пачку листов и к ней опись, прошнурованную тетрадь. Бенедикт посмотрел - листы пронумерованы и в эту самую тетрадку записаны. Значит, нужны журналы такие-то, чернила сякие-то и силы, поскольку времени тут нет. Сонливость Лимба стала приносить пользу...
   Злополучный документ состоит почти целиком из шапки. Уже известные Валентин и Маркион
   Прекрасно! Можно переслать эту пакость куда следует!
   а также некто Кирилл
   Нет, не переслать.
   и полторы тысячи их учеников подают вот это самое слезное прошение. Они челом бьют, уже в который раз, на мучителя Иринея. И так-то они, грешные, терпят муки, а оный Ириней вознамерился силой спасти их души и привести к раскаянию. Ежели они покаются (да в чем же?), то Судьи Адовы, проименованные тут золотом, отправят их на муки еще горшие. А ежели они будут упорствовать в ереси - тогда упомянутый Ириней, человек методичный, работящий, требующий, чтобы все трудились ради спасения душ, станет их вольным-невольным палачом. Занудство оного Иринея известно всем. Так вот, упомянутые выше Валентин, Маркион, Кирилл и полторы тысячи их учеников покорнейше просят Судей Адовых (проименованы золотом) перевести оного злодея Иринея в адские слуги. А будет ли то ему наградой или наказанием (Ириней не жесток, просто беспощаден), это просителям заранее не известно.
   Вот оно, значит, как! Возвращаться из Лимба в канцелярию - гиблое дело. Душа рассыпается пылью по поверхности стола, но не исчезает. Ах, как же это обидно! Вот оно как! Прошение нелепое, эти сукины сыны сделали пародию. Они, не без оснований, считают Ад машиной; логика адских канцелярий может им как-то помочь, если они нашли верные формулировки, правильные спусковые крючки. В то же время пародия дает им повод посмеяться над всеми участниками этого действа - ими, ничтожествами, нудным Иринеем, адской троицей и даже самой Ананке. Вот только о канцеляристах они и не подумали. Ибо теперь прошению должен быть дан ход, коли его породили. И теперь он, Бенедикт, должен написать 1554 отписки и внести все это в шесть журналов, а потом и в седьмой. То же самое сделают и другие столоначальники, выбора у них нет. Так кто из вас адские служители - благодетельный Ириней или вы, утонченные Валентин, Маркион и Кирилл? Чиновник и на Земле не считается человеком, это живая машина. Но все-таки есть смысл смеяться.
   Засучивши правый рукав (левый, где хранились бумаги, не поддался), столоначальник КL захихикал, сначала нервно, потом сердито и далее совсем уж ехидно. Так он сотворил еще один документ, для себя. В нем он слезно и покорнейше просил направить под его начало оного Иринея, если того решено будет использовать в качестве адского служителя - нелепо растрачивать такие способности и делать из него слабого палача.
   Пока столоначальник писал, какие-то люди входили, отодвигали стулья, наливали чернила, чинили перья, разбирали бумаги. Постепенно и незаметно 1554 документа расползлись по столу, были сотворены и учтены так, как следовало. Чиновники переговаривались между собой и, видимо, сами все знали, так как столоначальника никто не по тревожил. Когда закончили скрипеть, шуршать и переговариваться, тот, кто сидел у входа, позвонил в судейский колокольчик. Тут же, словно бы того и ждал, вошел еще один. Даже для Преисподней такая скорость была удивительна. Новенький поклонился, поискал взглядом главного, нашел Бенедикта и поблагодарил. Тот спросил:
   - За что же?
   - Я - Ириней из Лиона.
   - Значит, курьера придется подождать, все в порядке. Очень, очень рад Вам.
   Ириней удивился, а вот Бенедикт был по-настоящему рад. Во-первых, поддался Ад (хотя кто его знает - может быть, своей проницательностью столоначальник КL его только укрепил, сделал чуть поудобнее?); во-вторых, умные силы Иринея будут растрачиваться чуть менее бездарно.
   Призванный Бенедиктом пока стоял; когда-то его вырядили в шутовское облачение - оно изображало епископское. Потом нанесли несколько ран мечами - раны эти не оставили кровавых потоков - одна или несколько причинили смерть, остальные были нанесены уже трупу. Странно: раны колотые, но их места и размер очень медленно, неуловимо менялись, и было уже не понять - как их нанесли, как удар следовал за ударом. Это наваждение прошло, раны исчезли (не затянулись, а именно пропали), а вот шею епископа обернуло широким рубцом, не топора, а тоже меча.
   Да и лицо его было странным - большеглазое, чернобровое, бородатое - обыкновенный южный святой. Византиец? И более ничего о нем сказать невозможно. Столоначальник посмотрел-посмотрел, что-то для себя решил и указал новенькому место по правую руку. Тот сел и поглядел вопросительно.
   - Вот, смотрите. Это мое прошение о Вашем переводе сюда - еще не успел отправить. Вот что - Вы напишите рапорт от своего имени, что Вы уже здесь. И отошлем задним числом.
   - Эх, господин мой, нет здесь ни задних, ни передних чисел...
   Бывший епископ Лиона позволил себе вольность - махнул рукой. И сел.
   Вот еще странность - Бенедикт не представился, а Ириней не спросил, как обращаться к столоначальнику. Вот уж деталь бумажной машинки!
   ..
   Ах, не зря, не зря так навязчиво беспокоил Бенедикта глупый сюжет о царе с ослиным ушами. Видно, эти уши не мешали Мидасу превращать все вокруг в золото, золото, золото! Точно так же Бенедикт превращал души в бумаги. Бумаги имеют подлое свойство размножаться: казалось, повысишь голос или пожирнее поставишь точку, и рассыплются стопки; когда документ соскальзывает с документа, они совокупляются, распадаются на куски, плодятся - и вот уже бумага выдавливает из помещения человека за человеком. Хорошо бы, если б это было так! Но пространства Ада невозможно заполнить - потому и говорят, что Ад вечно голоден.

***

   Что ж, это шутовское прошение было вступлением. Пришло второе, непонятно как.
   Ириней заполнял журнал, а Бенедикт просматривал докладные. Их пишет такой же писец, как и они, канцелярский. Но то, странное, и написано странно - стойте, это же Людвиг Коль, старый библиотекарь! Почерк его. И пишет доктор Коль о том...
   Если в Преисподней, паче чаяния, появится кот странной окраски... У него бледные глаза, короткая шерсть, черные голова, лапы и хвост, а сам он бурый и толстый. Зовется оный кот Базилевсом и принадлежит он библиотеке университета города N. Следует знать, что животные грехов не совершают, не так их задумал Господь. Потому-то и Базилевс неповинен ни в каком колдовстве - это можно сказать заранее. И за свой странный вид он отвечать не может - таким уж он родился. Потому, ежели этот кот объявится в Аду, вот что предлагает Людвиг Коль - раз зверь служил в библиотеке, так пусть и тут сторожит документы, крыс ловить он умеет. Если крыс тут нет, пусть спит на бумагах. И еще: Базилевс - кот общительный, одному ему будет скучно. Для того, чтобы его мучить, он не годится - чересчур пуглив и совершенно не зол, душа у него слишком летучая, теплая и мягкая. Чтобы всех утешать, тоже не подходит - он всецело привязывается к кому-то одному. Но еще лучше будет, ежели кота направят в кошачий Рай или создадут таковой. Насколько он, доктор Коль, знает Базилевса, в этом Раю всегда тепло, а земля покрыта мягкой шерстью, и текут в ней реки сливок. Травка на ней растет только местами, но очень вкусная. На деревьях растут мясоовощи, на кустах - рыбоягоды: стоит лишь взглянуть на них, эти вкусные вещи сами падают наземь и начинают кататься, играть с котами в догонялки. Если же внимание Людвига Коля к оному Базилевсу причинит коту вред, то доктор Людвиг Коль впадет в самое глубокое и искреннее раскаяние. А Базиль, добрейшее существо, обижаться и злиться не умеет - только утешать и заботиться. Так что мучить несчастное животное себе дороже. С почтением, Людвиг Коль.
   Прочитав это, Бенедикт медленно пришел в себя и решил: Людвиг или умер в маразме, или сошел с ума уже в Преисподней. Так шутить - и ради чего? но под скрепкой был еще второй документ, его же рукою написанный.
   Людвиг Коль доказывал с помощью богословских и философских доводов, языком то юридически точным, то причудливым, как у медиков - у него нет никаких оснований находиться в Аду. Книг ворованных он специально не покупал. Он хранил то, что скупил, вот и все. То же самое относится и к тому, что он якобы распространял колдовские, алхимические и враждебные Церкви источники. Ничего он не распространял - хранил у себя. Казенных денег зря не расходовал, тратил, наоборот, свои собственные. Ничего ни у кого не вымогал - ректор завещал ему книги и рукописи совершенно добровольно, ради сохранения. Вольнодумцев у себя доктор Коль не привечал, ибо при жизни был необщителен и непредсказуем.
   Лишь в том, что касалось смерти его начальника, Г. Вегенера, доктор Коль не имеет никакой уверенности. Да, он покрывал пьянство Вегенера, и каждое утро тот мог восстановить уважение к себе: мол, он не все выпил, оставил кувшинчик пива на утро. Никто не знал, что это делал Людвиг Коль и никто не мог сказать Вегенеру в глаза, что тот давно уже пребывает в состоянии смертного греха. Да, Вегенер был беззаботен. Но он был безумен: пьянство сначала перекрывало дорогу бесовским голосам, но потом приманило всю их толпу. А он, Людвиг Коль, никому не позволял это разглядеть. Но: Вегенер был одержим, он каялся в несовершенных грехах, впадая в гордыню, и мог ради прощения оговорить кого угодно. При жизни обоих Людвиг Коль скрывал от своего начальника все эти опасности для его души и потворствовал ему, это и тогда мучило его. Теперь же он не видит, как внешние мучения Ада связаны с состоянием его, Людвига Коля, души. Ему достаточно и той вины, которую теперь, возможно, уже не искупить. Он и так пребывает в состоянии уныния, а это есть смертный грех. В своей гордыне он взвалил на себя смертные грехи Вегенера, подозревая, что тот слишком слаб - отнял у него даже надежду на истинное покаяние. Такой грех упорнее адских мучений. Кроме того, он раскаивается - не оптом и на всякий случай, как бывший его начальник, а пересматривая каждое свое действие. Это, по мнению таких-то богословов, прямое показание для того, чтобы оказаться в Чистилище. Со смирением, Людвиг Коль.
   Бенедикт обратился в соляной столп и стал прозрачным. А Ириней все шуршит мягким пером, думает что-то о вызволении адских душ. Гордые гностики хотели бы освободиться сами, не Божьим произволом. Он, Ириней, им такого не позволит - так служить ему в Аду, служить Преисподней, пока... Поздно. Не нужен Бенедикту Ириней - ему самому не нужен, но канцелярии очень даже пригодится.
   Столоначальник оживал потихоньку. Безумие - Людвиг сам написал и сам передал прошение. Он говорит о совести, о покаянии, о вине и о смертных грехах. Он сознательно не соблюдает правил. Это дерзость - обычно люди подчиняются правилам автоматически, даже не понимая того, чему подчинились - и что находятся под их властью. Так ошеломляет Ананке.
   Второе - это настоящий скандал. Людвиг знает наверняка, за что он здесь. Прочие овцы об этом не думают - дескать, Господу было виднее, в чем они грешны. Да и я, Бенедикт, барон с Кучи Грошей, знаю, почему здесь я. Я очень глупо запродал душу и, наверное, могу ее украсть отсюда.
   Третье - Людвиг посмел опровергнуть обвинения, сам себе выбирал вину. Такое безумие не угодно не только Аду, но и Церкви. В этом я, мол, каюсь, а в том - не считаю нужным! И, главное, зацепки, зацепки находит! Нет никакого маразма, нет сумасшествия! Кстати, и для себя зацепки я вижу, пусть ненадежные - но с чего ты взял, что опора должна быть прочной?
   Так прошло еще сколько-то мелких событий - то, что здесь заменяет время. Потом постучали, был получен ответ, и Людвиг вошел и поклонился. Вид он сделал непроницаемый: непонятно, узнал он Бенедикта или не узнал. При жизни старый Людвиг Коль походил на переспелую и подгнившую грушу: словно бы штаны набиты ватой спереди и сзади, а головка на тоненькой шейке клонится в сторону, чаще на правое плечо. Ступни он ставил тоже презабавно, носками внутрь, и из-за болей в позвоночнике сильно ворочал тазом при ходьбе. По лестницам он не всходил, а вползал, цепляясь за перила. Был у него еще один атрибут, не очень заметный. То ли молочно-голубоватые глазки, то ли пух на лысине, то ли еще что-то - но казалось, что старика сопровождает странный свет, бледный и слепящий, смягчающий грани, стирающий цвета. Потому-то казался Людвиг недоступным и слишком странным. Сейчас он смотрелся в точности так же.
   Неловко. И начинать следует Бенедикту.
   Из кресла он вылез, распрямился, как будто бы делал что непотребное, и, склонившись, написал на обоих документах какие-то расплывчатые резолюции. Передал Иринею; тот, не глядя, принял. Неловкость превратилась в странную оторопь. При жизни Людвиг Коль не влиял на него так, не обездвиживал.
   ...Увел гостя дальше, к окну. Это окно, как любая вещь в Преисподней - видимость и мучение: его то ли заложили кирпичами, то ли приспособили переплет и подоконник просто к стене. Бенедикт подумал-подумал, да и брякнул:
   - Зачем ты написал прошение о коте? Теперь его замучают. Зачем ты предал беднягу?
   - Не замучают, - улыбнулся Людвиг углами губ. Вид у него стал такой, будто бы ему одному известна какая-то очень приятная тайна, и всех остальных глупцов он снисходительно жалеет.
   - Я подписал твои прошения и передам дальше. Сам знаешь, тут от меня ничего не зависит.
   - Зато от меня очень даже зависит. Ты при жизни умел читать и писать на языке Эзопа.
   - Но зачем все-таки ты приплел сюда кота?
   Людвиг оперся поясницей о подоконник; при жизни он больше на лавочке сидел, но тут было слишком высоко.
   - По нескольким причинам. Отсюда можно незаметно выйти?
   - Угу.
   - Как при жизни?
   - Как при жизни.
   - Тогда идем.
   Незаметная дверца слева вывела их вон, но это оказалось странным местом. Так же, как в городе N., мостовая, лет триста назад замощенная булыжниками. Улочка сворачивает чуть влево, но стены, границы ее - без окон. И прямо посреди дороги поставили жаровню на треноге. Она горит, дает неплохой свет, по мостовой скачут тени. Но две тени падают неверно, и они неподвижны: стена справа остановила тень длинную, а слева прилипла тень то ли репки хвостиком вверх, то ли груши.
   - Странно, - сказал Бенедикт. - Этого не было.
   - Вероятно, и нет.
   - Зачем, - утомленно вздохнул Бенедикт, - Зачем ты обратился к мне?
   - Моя фамилия начинается на К, а имя - на L. Мне тебя не миновать.
   Ощущение плоского света все-таки оставалось, оно скрадывало Людвига; легче было видеть не его, а его странную тень. Тени верней и надежней, чем те, кто их отбросил.
   - Ты пишешь и знаешь, что ничего на самом деле от тебя не зависит. Но ты почему-то должен писать и даже не спрашиваешь, почему...
   - Я знаю, почему.
   Тень отмахнулась пухлой ручкой:
   - А я - я преподаю источниковедение уличным акробатам и жонглерам! Боги мои, да ведь они все неграмотны! Да и кому здесь нужно это источниковедение?!
   - Судьям?
   - Они, наверное, собираются посмотреть все это как-нибудь потом. Они могут откладывать на потом. Источниковедение - неграмотным, и актеры не спрашивают, для чего им это нужно. Моему коллеге это нравится, он на своем месте...
   - Никогда не мог понять, - обидчиво заявил Бенедикт, - Почему все кругом, за исключением меня, прекрасно понимают... нет, владеют правилами игры. Они вступают, действуют, и все друг друга прекрасно чувствуют. Интересы-то у них шкурные. Я это знал, но не знал, какие именно эти шкурные интересы.
   - Вот потому тебя сделали ректором и надолго оставили в покое.
   Теперь был заметен Людвиг, не тень, и смотрел он по-доброму.
   - Но при чем здесь все-таки кот?
   - Смотри! Первая причина. Это прошение - бред. Коты не попадают в Ад, они не грешат. Я буду смеяться, а кое-кто остолбенеет. Как ты, например.
   - Но все-таки нехорошо. Жаль кота. Он умер?
   - Я оставил его живым. Ты не думай, я этим прошением не предавал его, и я не шутил. Причина вторая. Этот кот - не совсем кот, очень уж похож на святого человека. Хотелось бы создать ему Рай.
   - И воспользоваться мною и Судьями?
   - А почему нет?
   Нет-нет. Ты сам создашь свой кошачий Рай. Ты сам - старый кот с непроницаемым взглядом. Чеширский Кот.
   - Третья - ради тебя. Ты что?
   Бенедикт только фыркнул:
   - Не думал, что именно ты будешь делать что-то ради меня, да еще в Аду.
   Теперь пришла очередь Людвига смотреть так, как смотрят на упрямых дурачков.
   - Я пригрел всего одного кота, который не совсем кот и не совсем мой. А ты? Этот твой Игнатий - человек с душевным складом пса или медведя. Он даже тебя близко не подпускал...
   В уме Бенедикта наступила ясность, сделалось любопытно. А Людвиг довольно улыбнулся и продолжил:
   - Или этот твой фаворит, который по правую руку, с иконным лицом...
   - Это Ириней, бывший епископ Лиона. Тот самый, борец с гностиками, - Бенедикт засмеялся. - Он - мой преемник, но пока не знает этого!
   - Ты готовишь преемника? Ого!
   - Тогда не называй его фаворитом.
   - Это неважно. Я говорю не о нем - о тебе. Ты понял, что ты делаешь?
   - Что?
   - Ты выбираешь не совсем людей. Человек-зверь. Человек-икона. Чем-то тебя не устраивает человеческая природа.
   - Не устраивает.
   Бенедикт насторожился и похолодел
   (он все знал? и ревнует?)
   был еще и человек-ангел, первый
   а Людвиг продолжал, и напряжение в голосе сменилось смехом:
   - Ты бы и меня не обошел вниманием, будь я лет на сорок помоложе, ведь так?
   - И потому, - Бенедикт изобразил светское изумление. - Ты намереваешься что-то сделать для меня. За то, что я мог обратить внимание. Или за то, что не обратил. Нет, не совпадает.
   - Не в этом дело! - а вот это уже самая настоящая досада. - Просто я тебя понял. Тебе тут делать нечего.
   - Твое собственное прошение... Сам знаешь, что бы я там ни написал, Ад только ухудшит твое положение и добавит мучений мне. Тогда зачем?
   - Совесть замучает? Ах, как хорошо! Тебя, столоначальник, даже не передернуло от такого слова! К чертям в уборную мое прошение!
   - Как?!
   - А вот так! - Людвиг показал, как.
   Теперь оба шли к жаровне бок о бок, и тени их падали обыкновенно, просто назад. Людвиг коль очень устал и решил закончить разговор. Но Бенедикта он знал и мучить его не хотел (Аду мы не служим!) - этот не отцепится, пока все себе не разъяснит. И пока не будет сам готов отпустить и проводить.
   - Прошение - чепуха. Я-то мастер изобретать чепуху...
   Людвиг вдохнул, вдохнул и развернулся к собеседнику; тот резко остановился.
   - Прошение для кота - не чепуха.
   - Хм, хм... Думаю, ты сам создашь этот твой которай.
   С улыбкою светлого ангела Людвиг закивал головой.
   - Да! С твоей помощью. Прошение про меня - вот чепуха!
   - Ты что-то хочешь сказать и не решаешься?
   - Да. Спасибо. Да... Я почти уверен, что моя душа не бессмертна.
   - Но почему?!
   Как вообще способна существовать смертная человеческая душа?!
   - Я похож на того кота... Ты выделял меня... Человек-Кто? Человек-Книга?
   - Погоди-ка, это не то!
   - Не то. Согласен.
   - Да не вертись ты, не под пыткой!
   - Ага! Вот ты как! Под пыткой, говоришь? В пытках-то все и дело. Я тебя старше лет на тридцать, ведь так?
   - Угу.
   - Тогда ты плохо это помнишь. Время как будто бы отступило назад - как отлив, и у молодых пропала память, оно ее смыло. Ты пришел к нам, когда уже наступила эта тишь-гладь-божья благодать и дядя Руди в князьях Церкви. Я-то не оттуда, и видел другое.
   Людвиг глядел в пламя и оттуда что-то глазами выхватывал.
   - Не так давно - а для тебя слишком давно... У нас, в том, моем, городе, был некий пророк. Мужик, вроде не бедняк. Все собрал в одну кучу - женщин, золото, товары, продукты. Мужчин и детей они перерезали. Почти всех. Потом снова грабили. И вроде бы во славу Божию. Не работали. Собрали все и стали ждать, когда же господь пошлет им благодать! А он послал, он ох как послал! Переловили их, пытали. Казнили да подвесили гнить на колья. Там творилось... Во время этого с душой моей что-то произошло. Она стала стеклянной и распалась на куски, вот и все. Душа избегает причастности Бездне. И ради сохранения невинности она теряет жизнь вечную. Мерзость!
   Тут разум Бенедикта исторг на поверхность некоторые воспоминания о пытках:
   - Даже здесь, даже здесь! Способности душ к переживаням очень, очень ограниченны! Они перестают чувствовать.
   - Вот именно. Потому что нечем. И Богу моя душа больше не причастна.
   - Так ты согласен умереть?
   Людвиг поглядел ему в лицо еще раз, что-то решил:
   - Смертная душа противоречит самому смыслу Преисподней. Так или иначе, Ад меня отторгнет. Если я рассыплюсь у всех на виду, это какой же будет конфуз! Так я просто дал понять, что подошел к пределу. Мне все равно, отпускают меня - или нет.
   - Что могу сделать я?
   - Быть свидетелем.
   Да, а потом сесть тебе на хвоста? И помешать уйти. Или воспользоваться твоим способом. Тени снова устроились каждая на своей стене и притихли, а Людвига уже трясло. Бенедикт вцепился в него взглядом, и старик принял эту опору:
   - Когда я шагну за жаровню, оно произойдет.
   - Я увижу.
   - Нет, - старик покачал головою и по-детски закусил губу. - Боюсь, нет. Нет, свет ослепит тебя. Тезей не увидел, как царь Эдип провалился к Эвменидам... Да что я так болтаю, стыдно... Все!
   - Нет, погоди, погоди! Если есть шанс, что душа бессмертна...
   - А если я скажу, что вовсе нет бессмертных душ?! Что вы здесь сохраняете их неизменными, как вяленых лещей? Цена вашего бессмертия - гибель!
   - К чертям эти дохлые души! Если ты не погибнешь, исполни просьбу.
   - Какую?
   - И сделай этот кошачий Рай!
   - Я не бубен, чтобы на мне играть!
   Бенедикт заторопился, полез в рукав и быстро передал прошение:
   - Это просто - цыгане просят, чтобы их похоронили по-христиански.
   - Это просто. Бог им в помощь, да и я им не так уж нужен... Что еще?
   - Вот это. Прочти-ка.
   Доктор Коль развернул страничку, вытянул руки как можно дальше вперед, а голову закинул назад: так читают дальнозоркие.
   - Ух ты! Никто так повестей не пишет - словно бабка на лавочке сидит и сплетнями делится. Это же повесть? Странная какая...
   - Не знаю. В это самое превратился мой чиновник, когда я...
   - Это он и есть Акакий Акакиевич Башмачкин - тьфу ты, московит, язык сломаешь! Про твоего Акакия, - хихикнул библиотекарь, словно бы и не предстояло никакой смерти. - Судачит вся Преисподняя; ну, те, кто умеет слушать. И что мне с ним делать?
   - Не знаю. Он превратился в это, когда поверил, что попал не в Рай. Забери его отсюда, прошу!
   - Так-так-так! Еще и человек-документ! Бенедикт, у тебя есть стиль!
   - Я тебя прошу!
   - Хорошо. Тогда мне пора.
   Старик замолчал и широко шагнул. Бенедикт остался и смотрел. Второй шаг унес Людвига в темноту, тень его исчезла со стены. Кажется, было, было несколько шаркающих шагов, а потом растворились и они.
   Вот и все. Когда Бенедикт вернулся, увидел нечто очень нужное и невероятно опасное. Кресло во главе стола не опустело - его занял Ириней, бывший епископ Лиона. На место Иринея уселась тучная женщина.

***

   Как случилось дальнейшее? В Преисподней незаметно, легко занимают положенное место. Бенедикт был палачом, был чиновником и сделался рабом. Толстуха, напарница Иринея, проводила его куда-то. Ад как-то распланирован; в области канцелярий планировка эта прямоугольная, какой у естественно развившихся городов не бывает. Чиновница послала его в архив.
   Прежний архивный раб выбыл. Документы не хранились, лежали пачками просто на полу, ни рассортированы, ни описаны не были. Бенедикт предположил, что от него требуется создание картотеки - но писать можно было только на клочках, отходах; рабы отказались сколачивать ящики, а чернила представляли собою темный студень, перемешанный с песком. Сохранилось только перо из отдела КL, случайно забытое в рукаве, короткое и мягкое. Стало быть, настоящей картотеки быть не могло, а то, что удавалось сделать, приходилось делать урывками. Все, что требовалось - разыскивать документ по запросу курьера и передавать, учитывая. Определенных мест у бумаг не было, потому приходилось много бегать, лазить и рыться в пыли. Работа для курицы. Приходили какие-то люди, строили полку за полкою, но грузить туда бумаги пока не следовало - ждали, пока их все не воздвигнут и не покроют лаком. Кое-где лак высыхал под сплошной пеленою пыли.
   Пыль собиралась на одежде. Если замечали, что с рукавов свисают пыльные клочья, раба наказывали. Наказание болезненное, но еще больше унизительное: выбивание не одежды, а раба целиком кистью из толстой металлической проволоки. Ссылаться на то, что простой бывает вынужденным, что подвижность раба зависит от того, запрашивались ли документы, совершенно бесполезно и унижает любой разум. Итак, Бенедикта то гоняли, то били, а форма носорога все не могла проявиться. Видимо, зверю неплохо было в Лимбе, и возвращаться для того, чтобы разнести архив, он не желал. Память у этого зверя короткая. Страдания же Преисподней заключаются прежде всего в боли, и не обязательно сильной; менее заметны постоянная скованность и незавершенность движений. Прочие ощущения в Преисподней отмирают - постепенно, незаметно. Вот, строят полки, строгают планки - но сколько ни старайся вдохнуть, никак не пахнет это свежее дерево; оно не рассохлось, нет, не распадается в пыль, а порою даже теряет капельки смолы, но не пахнет... обитатель Ада, что жертва, что палач, что чиновник - своего рода мумия, еще способная испытывать боль. Все ощущения Преисподней так или иначе превращаются в боли.
   Но нечто могло бы послужить опорой, пусть на краткий срок. Этот самый архив не делился по алфавиту, и в его хаосе можно было бы обнаружить любой документ. Значит, прежде его держали в шорах, К и L, но теперь, оказавшись чуть ниже уровня поверхности, Бенедикт обрел широчайший кругозор! Здешние документы уходили куда-то еще, там редактировались и только после этого поступали в канцелярии. Он видел: в одном документе, в другом, в третьем, во всех подряд - были отмечены возраст, место и причина смерти человека! Значит... А что значит? Фамилия Игнатия, Якобсен, распространена чрезвычайно, в основном среди простолюдинов (которые грешат по неведению, беззаботности и по необходимости), разве что имя довольно редкое. Так вот - когда Бенедикт отыскивал бумагу на очередного грешного Якобсена, то словно бы вмерзал в воздух. Бывают такие разновидности льда, что не тают, водой не растекаются, а испаряются, визжа и шипя, прямо в воздухе. В такое вещество превращался воздух архива, а то и всей Преисподней, если Бенедикту попадалась на глаза эта фамилия. Но потом, когда он читал, что грешника зовут не Игнатием, его отпускало, и начиналась огромная и тупая боль, как если бы он отлежал все тело в могиле. Вскоре подобные документы стали вызывать еще и раздражение, и зависть, и от них хотелось спрятаться, но это было невозможно! Значит, Радамант не обманул его? Значит, Игнатия, который десять лет не был у исповеди, все-таки не направили в Ад? Был и риск, что единственный нужный документ все еще валяется где-то в пыли, ждет Бенедикта. Да и в какой степени такая посмертная судьба зависела от безумного адского судьи - и в какой мере зависит сейчас от него, Бенедикта? Вероятно, никак, и его попросту поймали в примитивный силок. Если даже между философами его века и века следующего лежит неодолимая преграда (она-то и мешала ему писать о тревоге и скуке, об ужасе и гордыне), то связи между ним и тем, кто ушел на много тысяч лет назад, нет и не будет! Если это правда, то нет смысла разыскивать документ за документом и оставаться здесь.
   Робкая крыса, а так же бродячий школяр - оба они хорошо понимают, что выхода откуда-то может и не быть, но, если ты туда попал, в твоем распоряжении остается вход. А где его, Бенедикта, врата в Преисподнюю? Радамант и его обещание? Возможно, да. Но, вероятнее всего, он сам уже был готов к такому повороту дела - но то, что завлекло его в Ад, проявилось и забылось много, много раньше.
   ...
   Единственный нужный документ создал проблемы поиска причины. Вероятнее всего, Аду он стал обречен из-за падре Элиа. Бенедикт преследовал и соблазнял своего духовника. Агрумент "не ведает, что творит" не должен был работать - потому что отрок был уже конфирмован и стал полноправным католиком, будущим монахом. Он готовился к семинанрии. Три года издевательств во время исповеди безнаказанно забыться не могут - ни тем, ни другим; вот за то, что случилось с Элиа после (тот куда-то пропал из монастыря, когда Бенедикт уже учился в университете), Простофиля несет свою часть ответственности, даже если духовный отец и был виновен перед ним. Искупить эту вину Бенедикт не пытался ни сейчас, ни прежде - как если бы стал обязан только Игнатию и только за его посмертное состояние. Это посмертие так естественно, так идеально, что Игнатий сам способен его сохранить, не так ли, особенно если там его обожествили? Бенедикт же обречен страдать от собственной непричастности, отверженности и ходить по струночке перед Радамантом и иже с ними, лишь бы Игнатия не отправили полумертвым калекой обратно в то время, когда их обоих угораздило родится. Но сторож ли я брату моему? Он - не единственная вина, ожидающая искупления. Но искупление вины перед Элиа считал совершенно бесполезным. Да, Бенедикт возвращался в монастырь своего детства, да только падре Элиа там уже не было. И он не спрашивал о нем, ушел тут же. Что потребовалось, какой ценой можно было предать забвению своего исповедника или, сказать верней, оставить его? Очень простой и очень, очень дорогой - выйдя тогда из монастырских ворот, молодой магистр Бенедикт лишился будущего. Нельзя сказать, что он навсегда остался юношей, нет - он повзрослел и состарился, как любой другой. Но ощущение, ожидание будущего ушло навсегда. Этою ценой можно было не рисковать, что встретишь Элиа снова, и между ними подымутся старые демоны. А сейчас вместо времени и будущего есть что-то еще, неисчерпаемое, и потому...
   Место, время и причина смерти падре Элиа не были известны. Хуже того, Бенедикт забыл его фамилию. Или не знал, потому что был юн и видел в нем только священника, отца Элиа. Сам он носил наименование причудливое и смешное, барон с Кучи Грошей, а люди вокруг него подбирались с совершенно обыкновенными именами. Простая фамилия, просто причудливая, потому что Элиа - из Флоренции. Ужас, переохлажденный воздух в общей спальне. Жгучий мороз, когда он вернулся, чтобы показать падре Элиа рукопись о том, как сосуществуют Тревога и Скука - это могло бы стать частью искупления, да не состоялось! Похоть, медленное сожжение в медном быке, тут это обыкновенное скучное дело. Медный бык... Бык! Торо, эль торо гранде! Торо, Тор, рогатый шлем... И все, только этот обрывочек.
   Так! Тор..., Элиа. Нашелся один, другой Элиа, все не те. Многие другие Элиа никогда не покидали Италии. Будущее осталось на Земле, и это причиняло скорбь почти невыносимую - но еще в юности понял Бенедикт, что в "почти"-то все и дело! Сейчас некий документ, некое имя, забытое на Земле, нашлось, бумага сама почти прыгнула в руки. Так. Элиа Торелли... Он покончил с собой, когда его духовное дитя, Бенедикт, учился в университете. Что-то остановило его расспросы, а монахи бывшего воспитанника не удерживали...

***

   В рекомендациях для Элиа было указано, что пытки должны быть живописными и архаичными. Сам Бенедикт эту область Ада знал, но служил в ином месте, взявшем на вооружение скуку, страх и боль. В нужной ему теперь области собирали людей артистичных, вспыхивающих и угасающих подобно соломе обаятельных притворяшек. На Земле они казались невинными и впечатляли других, но теперь адские слуги поражали и повергали в отчаяние их самих. Говорили, что эта область изукрашена так, как изображалась Преисподняя во всяческих видениях и на иконах. Котлы, жаровни, все очень, очень жутко и противно.
   Если область канцелярий планировалась просто, чтобы курьеры бегали быстрее в прямоугольных кварталах, то области пыток никто не планировал, они нарастали сами собою. Это были веера, кольца, что-то, похожее на перья и спирали. Эту часть иногда величали Лабиринтом. Ходить в ней было сложно, поверхность не была ровной и значительно уклонялась от горизонтали; именно так почва уходит из-под ног. В Лабиринте никогда не было светло. Но добраться до его извилин - это само по себе довольно сложно. Пока Бенедикт искал документ, рабочие понастроили полок и полочек. Расставлять полочки - не их забота, и теперь его, раба, окружало что-то вроде толстостенной клетки или жесткой паутины. Эта клетка и станет еще одной паутиной, если начать расставлять полки упорядоченно, так, как хочется. Не следовало этого делать, никак не следовало! Паутина полок скрыла внешнее пространство. В Преисподней невероятно сухо - нельзя намочить палец слюной и проверить, куда дует ветер. Дышать там тоже почти нельзя - только если вспомнишь об этом. Тогда Бенедикт подбросил перышко, последнюю память о канцелярии КL, и оно рванулось куда-то, почти прямо, его засасывала разверстая область Преисподней. Бенедикт пролез под досками и пошел в том направлении. Шел он прямо, но чувствовал, как этот путь свивается в обрывки спиралей и меандры.
   Идти нужно было очень осторожно, чтобы не переломать ног и не застрять в пыльных осыпях. Стопа двигалась вперед, скользя, как челн по воде, и вторая делала следующий шажок. Когда он зимою вернулся в монастырь и мерил шагами спальню, холод точно так же проникал сквозь стопы к коленям, и казалось, что ноги иссыхают. Сейчас они могли бы рассохнуться, растрескаться и развеяться пылью. Чтобы этого не произошло, связки в коленях превратились в металл или стекло. Бог запретил Своему народу употреблять в пищу ту связку, что натянута между головкой бедренной кости и вертлужной впадиной - неизвестно почему: ее, прочную, как канат, разварить невозможно. Эти-то связки, опоры чресел, теперь, казалось, вот-вот остекленеют и треснут. Так и шел Бенедикт вперед, зачарованный страхом - ему полегчало, когда он увидел дверь, привычную для адского служителя.
   О жуткой красоте этой области Преисподней судачили чиновники и палачи. На самом же деле Бенедикт пришел к большому то ли сараю, то ли амбару. Выстроили его очень давно, и доски успели приобрести музыкальную легкость и мягкий тон черненого серебра. Фасад сооружения состоял из огромных двустворчатых ворот, и в правой створке была тяжелая дверь в человеческий рост и с глазком. Что-то по ту сторону глазка громко щелкнуло, Бенедикт выставил вперед бумагу на отца Элиа, и дверцу потянули внутрь. Добродушный служитель пустил гостя за порог, попросил прочесть документ вслух, а потом махнул рукой куда-то внутрь.
   - Мне некогда, я тут один, - смиренно улыбнулся он, - Вы уж сами его поищите.
   - Угу. Где у тебя самоубийцы?
   - А вон там, - служитель указал ладонью вправо, подхватил с полу лопату и ушел.
   Здание было сухим только снаружи. Внутри было тяжело, на диво влажно и то ли душно, то ли холодно. Стены кто-то выдумал окрасить в горохово-желтой краскою сверху и мутной, темно-зеленой внизу на высоту человеческого роста. Зал уходил куда-то в глубину, и был в нем постоянный очень въедливый шум, как если бы что-то постоянно там потрескивало, шуршало и лопалось. Шум сначала мешал, потом становился снотворным. В это заведении даже пахло - отсыревшей штукатуркой, древесной трухой, варевом из требухи и чем-то еще. Этот запах, самый незаметный и въедливый, остается, если много голых людей, безразлично, чистых или грязных, долго пребывают толпою в одном месте - это едкий запах кожного сала, общий для всех, лишенный отличительных признаков. Снаружи под ногами скользила пыль, а тут на скользкие плиты выплескивалась скользкая пена. Вообще-то слухи об ужасах Лабиринта предназначены тем, кто еще не умер. Эта часть его на вид совершенно не страшна и похожа то ли на бани, то ли на лазарет. Рядами разложены костры, над каждым распялена тренога, на треногу подвешен котел, а в котле варится грешник, все по одному. Есть медные котлы, есть латунные и даже золотые. Кто-то варится в воде, кто-то в масле, а кто-то и в собственном дерьме, судя по запаху. Ни один не двигается, не кричит, вроде бы и не мучается. Кажется, будто люди просто греются или моются. Но не похоже, что здесь варят именно мясо. Есть притча о том, как сварить лягушку, чтобы получить кость, любовный приворот. Лягушку в кипяток ни в коем случае не бросают (нужно сварить ее непременно заживо) - она выскользнет и удерет. Лягушку кладут в котелок с холодной водой и медленно, очень медленно усиливают огонь - тогда она, мол, раскиснет и позволит себя сварить.
   ...
   Элиа был в первом ряду, в левом углу. Его латунный котел стоял на крепких львиных ногах - может быть, он, котел, пришел сюда сам, узнав о посетителе? Как бы то ни было, человек в котле дремал, запрокинув голову. Так чисто никто перед смертью не бреется, а священник не изменился с тех пор, как Бенедикт простился с ним. Но все-таки изменился. Щетины не видно, но его лицо напиталось водой и отекло. Почему-то Элиа обрил голову. Сейчас он сидел, зацепившись затылком за край котла (слишком тонкий и острый), погрузил руки в грязный, мутный бульон. Лицо его побелело, но что-то там было еще виновато, кроме влаги - этот синюшный оттенок... Борода, наверное, вылезла от воды, как и венчик волос вокруг тонзуры. Спящий запрокинул голову, и Бенедикт хорошо видел, но не сразу разглядел (так она была естественна) глубокую борозду на коже над краем воды, с мокрой ссадиной в глубине. Котел был слишком мал для взрослого человека, да и весь Элиа производил впечатление распухшего младенца, утопленного матерью сразу после родов. Бенедикт не посмел его тронуть, хрупкого:
   - Элиа, падре Элиа! - позвал он очень тихо, шепотом. - Это Вы?
   Тот приоткрыл глаза. Это его глаза, большие и черные, но теперь он не может поднять век. Сидящий в котле сразу привычно обиделся, это было заметно даже при таких отеках, но голос звучал бесстрастно:
   - Я обрил голову, прежде чем... Чтобы знак своего сана не позорить, - и пригнул подбородок, указывая на борозду. Сказал он все это без выражения, как если бы выучил наизусть. Наверное, много паломников проходило через это отделение Лабиринта.
   - Так вот почему мне никто ничего не сказал! - Элиа смотрел мутно, а глаза Бенедикта стеклянно распахнулись; он окостенел, словно бы спрятался в костяной панцирь, и при этом ощущал, как, подобно губке, распухает в тесном котле его наставник. - Вы повесились.
   - Да, - вяло ухмыльнулся бывший духовник, стал поднимать ладони; Бенедикт видел сквозь грязно пузырящийся бульон, как сморщены его пальцы - словно мякоть грецкого ореха, когда ее обожгут и отбросят кожицу. - Не устоял. Был там один малыш, и я не устоял. А потом взял воти повесился.
   Бенедикт мстительно, хищно улыбнулся и ничего со своей улыбкою сделать не смог. Правильно, падре был неравнодушен к милым маленьким блондинчикам - подростки говорили, что он рано или поздно доиграется. Почему он выбрал черт знает кого и зачем, если рядом был он, Бенедикт?!
   - Это ты, ты во всем виноват! - Элиа был не очень-то понятен и при жизни - то ли он капризничал, то ли обвинял серьезно? - Это из-за тебя все получилось так!
   Бенедикту чудилось: вот сорокалетний священник на его глазах превращается во младенца-переростка, и без мамы.
   - Да, я. Я пришел сказать об этом.
   - Ага! Ты и при жизни не умел просить прощения!
   А вот это уже не мальчик без мамы, а его безумная мамаша, она ругает плохого друга мальчика - и как все это ужасно!
   - Элиа... Что для Вас самое...?
   - Да, это ты, - падре Элиа странно, облегченно вздохнул. В юности Бенедикт не обращал внимания на такое - но и тогда его духовник придумывал себе людей, приписывал им понятные душевные движения и исходил из этого, не из реальности. Элиа раскрыл ладони и воздел сморщенный указательный пальчик. - Да если б я попал в твои руки...
   А что руки? Широкие и длиннопалые, в следах чернил и пыли, похожи на панцири крабов. Про такие говорят: загребущие. Бенедикт пошевелил пальцами в недоумении и решил не сдаваться, испуганно уставился прямо Элиа в глаза - чего не смел делать при жизни.
   - Если б я попал к тебе в лапы... Я бы все уступал, уступал помаленьку и в конце концов покорился! - голос у него был странно напряжен, как если бы в Аду сохранялось хоть какое-то сладострастие.
   - Как?! Я не знал, я не думал...
   - Ты не думал! Когда тебе надо, ты был мальчишкой! Ибо ты не ведал, что творишь? Так я тебе не Господь, зря ты так думал!
   Да, я боготворил тебя, и это часть причины, по которой я в Аду. Но я тебе этого сказать не могу.
   - Падре, но юноши мыслят примитивнее взрослых и правда не понимают этого!
   - С чего ты взял?!
   - Учил студентов. Так Вы сказали... Вы готовы были... отдаться мне?
   - Тебе... Хм... Нет. Ни коем случае. Ты и тогда был старикашкой, злым, въедливым и печальным. Просто притворялся ребенком.
   - Так почему Вы меня не пытались остановить?
   - Я не знал, как.
   - Угу. Вы предпочитали ничего не замечать, верно?
   - Думай так, если хочешь.
   - Но для чего было тогда меня наставлять? Вы же предполагали, что я...
   - Так я ж тебе мысль кидал, как кость злому псу, чтобы остановить и отвлечь! Ты не понял?
   - Нет.
   - Дурак!
   - А Вы не видели разницы между взрослым и мальчишкой? Умно. Это вас и погубило.
   - Еще чего!
   - Вы боялись не устоять передо мною. Ничего себе!
   - Не льсти себе. Мог бы и не устоять, с таким-то твоим норовом. Но устоял, как видишь.
   - Тогда мне не в чем каяться...
   - Как бы не так! Ты, мерзавец, издевался надо мною все три года!
   - Простите меня. Мне самому было очень больно. Невыносимо.
   -Больно ему! А мне? После тебя все и началось! Ты управлял бы мною. А мальчики, мальчики этого не могут, не смеют... И я...
   - И я не смел по-настоящему. А Вы этого не заметили.
   - С мальчиками я был свободен.
   - Так это Вы ими управляли? И я был плохой частью Вашей игры. О Господи!
   - Как ты смеешь обвинять меня? Ты, мучитель?
   Бенедикта осенило, и он заговорил с наставником, как с мальчишкой:
   - Так ты чувствовал, что я тебя старше, Элиа?
   - Как же ты мне надоел!!!
   А вот этой фразой Бенедикта можно было остановить и тогда, чем Элиа широко пользовался. Мальчишка знал, что легко становится навязчивым, и стыдился этого. Теперь старик встал, чуть поклонился и собрался уходить, вспомнил что-то и замер, а потом сказал сквозь зубы:
   - Элиа, послушайте... Вот, у меня Ваш документ. Я могу унести Вас. Ну, хотя бы в Лимб...
   Элиа только руками замахал, да и то осторожно - он боялся развалиться, как хорошо проваренная курица:
   - Вот попробуй, вот только попробуй! Спаситель нашелся! Лапы загребущие! - а потом таинственно, безумно зашептал. - Бенедикт, ведь я же... Ведь мясо же свалится с костей!
   Собеседник подумал, оглядел ножки котла и уголья под ними:
   - Может быть, вместе с котлом?
   Неожиданно Элиа снова спрятал руки в воду и лег затылком на край котла:
   - Нет. Бенедикт, мое сердце в Раю, пока я здесь.
   - Как?
   - Так. Там оно запечатано в свинцовый ларец. Его пронизывает небесный свет, и оно вкушает блаженство Его милосердия.
   - Так этот котел - Чистилище? Простите меня, падре Элиа, если можете.
   Тут уж Бенедикт поклонился и, не распрямляясь, попятился к выходу, но закричал Элиа:
   - Нет, стой! Котел! Коте-ол!!!
   И правда, пламя зашипело почему-то. Да, котел, тонкий и почему-то блестящий, треснул по шву, и трещина побежала дальше. Варево выплеснулось, пар поднялся парусом, пополз по полу, как-то странно давя на грудь. Что-то свалилось назад, а потом котел рухнул в угли; тяжелые ножки упали одновременно на все четыре стороны. В голове Элиа взмолился: "Бенедикт, помоги!". Да, теперь, когда треснул котел, и свинцовый ларец в Раю распадется, и Свет Господень превратит слабое сердце Элиа в пепел! Как в старину, стремительно, Бенедикт метнулся за костер, ибо действовать ему, наконец, было разрешено.
   - Сюда! Котел!
   Подбежал служитель с паяльником в руке:
   - Опять? Этот готов!
   Служитель увидел: на одно колено припал старик, обернулся к нему, застыл, и голубые глаза его широко раскрыты - как будто бы здесь не Ад, а какой-то очень опасный лес (при жизни этот подгребатель углей был егерем). Он держит в руках какой-то бледный шар (голову за виски, понял служитель), а взглядом отталкивает постороннего. Странно для Ада - но этот человек то ли вспотел, то ли плачет. Нет, понял бывший егерь - это не слезы и не пот, лицо серое. Это просто осели капли пара, вскипевший на углях и остывший мясной бульон. Служитель подумал об ожоге - но все они тут уже давно были мертвы.
   - Ну вот, - бормотал служитель, склоняясь к Бенедикту и обходя его. - Вот теперь все хорошо, все кончено. Дайте мне голову, ему так будет лучше.
   Старик послушно отдал ее и стал смотреть тупо и вопросительно.
   - Вот так, смотрите! - служитель вытер голову Элиа платком, закрыл ему глаза. Потом потянул дверцу шкафчика на стене. - Теперь ему уже не страшно, ничего хуже случиться не может. Его успокаивала вода.
   - Котел его хранил?
   - Можно сказать и так. А теперь он будет в покое.
   Не зря, не зря служитель опустил и сжал веки этой головы. Он знал (а Бенедикт - нет), что теперь вечный неподвижный ужас овладеет этой душою. Потому он установил голову на остатке шеи, бережно закрыл дверцу на ключ. Потом вроде бы выронил ключ, но тот упал и повис, поблескивая, на шее. Когда ключ успокоился и прекратил блестеть, Бенедикт встал и пошел к выходу. Сторож решил молчать.
   - Да! - сказал гость. - Чуть не забыл! Возьми документ.
   Сторож принял бумагу с поклоном и подумал: "А на что она мне? Разве что для растопки".
   Так канул в небытие падре Элиа, владыка судьбы своего ученика, ненадежный наставник, склочный возлюбленный. Сварился. Распух, как губка. Испарился, распался в прах. Он был, и вот его не стало. Кто его знает, как изменились те следы, что оставил он бездумно в душе своего ученика - ведь все, что существует на земле, оставляет самые неожиданные и прочные знаки. Рубцы и клейма.

***

   Еще при жизни Простофиля Бенедикт научился извлекать скромную, но постоянную выгоду из служебного положения - иначе не продержишься даже в университете, а не то чтобы в Аду. А что ему было надо? Немногого, но постоянного. Так, он десяток лет сохранял любовника - и не сохранил в итоге, продолжает охранять его посмертие прямо сейчас (хотя этот долг уже очень сильно потускнел и перестал быть ведущим). Что еще? Людвиг был прав - книги он спасал, их не успевали сгноить и сжечь бездари, подобные фаворитам Млатоглава. Если Людвиг книги крал, то своею подписью это визировал ректор Бенедикт, даже за грех не считая подобное. Да, разграбление старых книгохранилиш, два пропыленных чудака и монастырский хормейстер, такой же музыкальный вор, как и они оба! Честные книжные воры, не опасавшиеся доноса. А то, что оставалось от библиотек еретиков? Это Людвиг тащил к себе, даже не понимая ничего в алхимии. Было это прекрасно...
   Как случилось, что Людвиг, владевший сначала только учебниками, и Бенедикт, пришлый бродяга, создали своего рода шайку и набили книгохранилище до отказа? Итак, Бенедикту было уже под тридцать, а ваганты в этом возрасте или идут на содержание к князьям мира и Церкви, ежели у них есть поэтический дар (у Бенедикта не было такого), либо оседают в кабаках и медленно растворяются в пиве и вине. Если они продолжают странствовать - делаются подозрительны: еретики и развратники имеют резон уходить отовсюду, прибиваться к молодым и растлевать их тела и души. Да и гибнут пожилые ваганты много чаще, просто от голода и от того, что нет у них никакого ремесла. Исчезают где-то в пути пожилые ваганты.
   Сам Бенедикт чувствовал, что нет различий между действием и мыслью - потому в итоге создал такой философский факультет, которому не было равных не только в городе с большим собором и крошечным университетом. Бенедиктн существовал в двух режимах - либо притворялся несуществующим под мантией (потому и ни одной собственной работы не завершил), либо уходил. Он ощущал свое движение как равнодействующую нескольких сил, то отталкивающих, то раздирающих, а притягивающей силы не бывало почти никогда. Цели у его движения не было - всегда только причина, а чаще всего несколько причин. Так вот, когда страннику Бенедикту почти исполнилось тридцать, он пришел в город с огромным собором. Он ушел очень, очень далеко на запад, и родина его забылась. Город с большим собором остановил и привил его к своему стволу совершенно случайно. Доктор философии пытался пробиться в другие университеты, восточнее и много восточнее, но... Он выбрал самое непрактичное поприще - философию, а рабом богословия так и не стал. Да и время было такое - мутное, кровавое, смывающее память: бродячим философом никого не удивить, это - расхожий товар. Бенедикт-бродяга был ничей, никого не знал он, никто не знал его, а подписи на его документах не свидетельствовали о важном покровительстве, ведь многие связи оборвались уже довольно давно, многие умерли или погибли и были забыты.
   В городе N. был старый гигантский собор и крошка-университет, возрожденный почти из праха. Где-то отроились новые доктора, им не нашлось корма на старом месте, и вот самые нетребовательные и немолодые полетели к N-ским купцам и архиепископу в надежде понравиться и прижиться там, заселили старый университет. Рой этот был пуглив, деятелен, сплочен и склочен. Попробовать здесь можно было надеяться, но не так чтобы сильно. Бенедикта увидели, документы его прочитали и не вернули сразу, так что надо было задержаться самое меньшее на ночь. Среди пожилых оказался почти старик, его что-то среди подписей заинтересовало: он ухватил бумагу покрепче, сверкнул наметанным глазом и решил ознакомиться с документом (не с Бенедиктом) получше.
   Денег у просителя почти не было, и ночь он решил провести просто в городе и уснуть на паперти, когда устанет. Согревала его всего лишь кружка пива - хотя согреться пивом, не будучи вагантом, да еще в середине сентября, невозможно. Город был устроен так, что все его отнорки так или иначе приводили к собору. Ночь до восхода Луны была серой, сам собор был серым и булыжники мостовой - тоже. Ступени и паперть построили широко - у того, кто вступает в собор, должно быть время подумать, а для чего он это делает. Ночью паперть казалась много светлее стен, хотя камень был тот же самый. Паперть говорила: "Вступи, и я тебя остановлю! Дальше ты не пройдешь, как бы ни хотел, потому что собор принадлежит..." Но кому же? Итак, бледная паперть казалась опасной, а все окружение собора выглядело одновременно как каменный колодец и лабиринт. Еще до странствий своих Бенедикт привык просматривать пути отхода и соваться во всякие закоулки, другим людям бесполезные. Так он обошел собор, сделал более трех сотен шагов и вошел в отсек лабиринта, где должно было быть темно. Темноты, однако, не было, и свет просачивался откуда-то снизу. Что ж, этот город задержит странника - если философ не нужен здесь, продолжится очень медленная смерть, и свет подземного царства будет очень и очень кстати.
   Бенедикт подошел поближе и разглядел, что чуда не было: просто он не заметил восхода Луны, в закоулках-колодцах было слишком темно. А Луна взошла и теперь стояла, золотая, чуть на ущербе, в маленькой квадратной лужице, вписываясь в нее, как если бы светило и вода пытались решить задачу о квадратуре круга. Бенедикт стоял так и смотрел вниз - он всегда пугался восхода огромной и рыжей Луны в небесах, его тревожило то ли медленное ее восхождение, то ли слишком четкие, как у обрезанной монеты, края, то ли слепые пятна... И тут подошло его будущее. Бенедикт услышал не шаги, а вот что:
   - Видите, ледок.
   Бенедикт шарахнулся, развернулся и увидел вроде бы очень крупного младенца - белобрысенького, с толстым брюшком и попкою, но младенец этот держал под мышкой какой-то тубус и шел, видимо, от жилья кого-то из крупных церковных - викария или архидьякона, может быть?
   - Простите, я Вас напугал, - но виноватым голос не был - младенчик, кажется, веселился, но сдержанно.
   - Я слушаю.
   Это был тот, кто заинтересовался рекомендацией. Этот старик хотел протянуть руку к бенедиктову плечу, но прервал движение, так и не начав его.
   - Не беспокойтесь. Я решил взять Вас - приходите утром.
   - К кому?
   - Ко мне. Я Людвиг Коль, библиотекарь. Вы не беспокойтесь, переночуете где-нибудь...
   Бенедикт еще раз, прощаясь, поглядел на Луну и спросил:
   - Но почему Вы решили взять меня?
   - Потому что Ваши рекомендации подписал мой бывший однокашник. Ну, будет с Вас?
   Бенедикт как-то подобострастно захихикал:
   - Нет. Конечно, нет.
   - Ну, Вы хотя бы умны...
   Тут толстяк не утерпел и расхихикался сам:
   - Умны и небездарны! Но не догадались, почему, да?
   Бенедикт молча любопытствовал.
   - Да просто потому, что Вы ни с кем здесь не связаны!
   - Тогда понятно.
   -Эх Вы, простофиля! Никак, умирать задумали?
   Людвиг Коль кивнул головой и ушел. Бенедикт посетил его утром, да так и остался в библиотеке. Прижилось и прозвище - так что Бенедикт стал Простофилей еще до того, как подчинил себе факультет философии.
   Вскоре одна сводница получила от некоего молодого преподавателя очень липучее прозвище Мадам Необходимость. Она захотела ответить тем же, но не придумала ничего стоящего; глядь - а новенького, то ли из-за общего впечатления сухости, тяжелой властности, тревожности и холодности, то ли из-за серой щетины уже называют Сатурном или Свинцовым Человеком. Появлялся он во владениях Необходимости крайне нерегулярно и держался как можно дальше от монахов, церковных служек, семинаристов и студентов. Но не требовал ничего постыдного или жесткого, и это устраивало и Мадам Необходимость, и ее подопечных.
   И кто же он такой, наш Людвиг Коль, доктор философии? Тут Бенедикта ударило в голову и хорошенько встряхнуло: он увидел тот однотонный, скрывающий грани бледный свет, который для него всегда был связан с Людвигом, бодрствующим на рассвете. Людвиг - именно тот, к кому идеально подходят определения негативной теологии: он - книжный вор, но к наворованному сам не привязан; он спасал Вегенера, сомневаясь, что спасение тут возможно вообще; он во многом виновен, но вину эту считает обычной, а не из ряда вон выходящей; он весел, но не глумлив и не радостен. Легок и добр, но так, что не заподозришь, будто бы у него есть сердце. Людвиг сказал, что его душа стала стеклянной после перенесенных бедствий. Больше скажу - эта душа научилась не отбрасывать тени, распадаться и так уходить от преследования. Где он сейчас? В разуме какого-то философа, сочинителя - еще одного книжника? Не его ли приняли за Чеширского Кота? Прекрасно, если он мог распасться и ускользнуть из Ада - но мог и расточиться совершенно, исчезнуть... Что ж, я был тебе свинцовою рамой, стеклянный ты человек - а теперь прощай, и можешь забыть обо мне!

***

   Мысли уходили в какое-то "туда", еще прижизненное, и высвечивалось в них то, что недосуг или опасно было замечать живому. Если даже Преисподняя так хорошо очищает разум, то каково тогда Чистилище?
   Мысли ускользают, и остается пренеприятное ощущение, как после скверно принятой исповеди. Был грех - и нет греха? Нет, не так. Как если бы грех пожертвовал своей головкой, ее сорвали, а темные, бесформенные корни и бездны начинают шевелиться и расправляться, и ты назойливо с молитвою перебираешь четки, потому что постыдному твоему состоянию пока нет имени... Да, эта гадость очень удобна, она заставляет навязчиво каяться - но и совершить новый грех, чтобы понять, что происходит и какова душа твоя! Потому-то, а не только из чувства вины, Бенедикт по возможности избегал исповедей - они никогда не вычерпывают грех до дна - становится все хуже и хуже.
   Белесый свет никак не исчезал из его разума, просто чуть изменил оттенок и стал немного резче. Противный у него был оттенок, мучительный. Это бывший егерь собирал лопатою то, что осталось от падре Элиа и собирал бульон с пола большой грязной шваброй, снова и снова, очень мерзко хлюпало - а голова Элиа в своей темноте все это слышала...
   ...
   Еще при жизни Простофиля Бенедикт научился извлекать мелкие, но постоянные выгоды из служебного положения. Так что же у него есть сейчас? Людвиг - не его Крысолов. Есть еще тот ересиарх, которого они с Акакием пытались обелить и неизвестно чего этим добились. Этот победоносец - свет в разуме потух, и Бенедикта скривило от отвращения - он желает, видимо, чтобы к нему примыкали и жертвы, и палачи? Он хочет подготовить Ад к моменту Страшного Суда, вручить его Господу и развалить. Но тогда Преисподняя будет укреплена еще больше и не выпустит никого - может быть, она и не пожелает пасть? Что угодно, только не этот завоеватель! Бенедикт в странствиях своих видел многое, и много в чем повинен был этот грешный сокрушитель Ада.
   Значит, остается Лимб. Если тихое отчаяние и тихий смех - то, чем там живут, то можно остаться и в Лимбе. Можно искать выход в его брешах и провалах. Действительно, остается только Лимб - Бенедикт забрел именно туда.
   ...
   Тот, кого можно было назвать и Гераклитом, и Сократом, и даймоном, сидел все так же - на земле у мусорной гряды. Но сейчас он был в войлочной шляпе и в довольно белом одеянии, явно греческом. Неужели в Лимбе есть Солнце - и оно печет?
   Бенедикт присел на обломок колонны рядом с ним, и камень показался ему нагретым. Лицо и одежду Сократа (или Гераклита) припорошила какая-то белая пыль. Мука? Нет, пусть это будет Сократ. Сократ был скульптором, таким же заурядным, как Бенедикт-философ, и эта пыль - каменная. Кроме шляпы Сократ подобрал где-то длинный посох, отполированный ладонями. Неужели в Лимбе странствуют? Сократ покопался посохом в пыли, совершенно по-куриному, так что пыль осела еще и на Бенедикта:
   - Да, -сказал он. - Скульптором я был. Как ты думаешь, что я ваял?
   - Хм? Декоративные покрытия?
   - Не совсем. Обыкновенные надгробия.
   - Тут и правда светит Солнце?
   - Смотри!
   Свет в прошлый раз был ровен и бледен, а сегодня в лучах плясала пыль, в кучах мусора таились тени и блики. Бенедикт вроде бы увидел, как из каменной щели кто-то серый (вроде бы ящерица) выстрелила головкой на очень длинной шее, поймала пылинку и спряталась.
   - Это ты ее изваял? Или она живая?
   - Что ты ко мне привязался? - поджал губы Сократ. - Я тебе не Сфинкс и не Эдип!
   - Что?
   - Если ты меня свалишь, куда ты попадешь?
   - Я...
   - Вот то-то же. Ты не понял - когда Эдип решил загадку Сфинкс, она...
   - ... бросилась в пропасть.
   - Она не покончила с собой! - Сократ теперь был чрезвычайно серьезен и почти сердит. - Ты не понял, глупец - она просто вернулась домой.
   Бенедикт видел: Сфинкс, беззвучно хохоча, спорхнула на дно пропасти.
   - Так я тебе не Сфинкс! Я вижу, ты приходишь к каждому и пытаешься свалить его, превращаешь в прах...
   Бенедикт увидел, как рушится карточный домик - Игнатий, Акакий, Людвиг и последним - Элиа. Все они пали один за другим, а семь фиванских врат так и не были открыты. Люди упали и рассыпались в эту белую пыль, а скверная тяжесть в душе так и не разрешилась.
   - Что ты тащишь за собой? Не я - твоя Сфинкс!
   - Тогда верни моего зверя.
   - Сам проси его вернуться!
   Эта гряда мусора смотрелась даже похабно: всюду хрупкое, неплотное, дыры и щели. В первую попавшуюся Простофиля и заглянул.
   Тот, кого зовут Мишелем, черноглазый и большезубый, сейчас делал что-то странное, гибкое. Казалось, что на нем не черная фуфайка с рукавами, а сплошная черная наколка, так тонко и послушно было это одеяние. Мишель мягко подпрыгивал, перекатывался с пятки на носок и успевал задеть, погладить зверя за основание рога - а рог этот так же чувствителен, как ноготь, как волосы. Носорог, покрытый коркой пыли, фыркал и топал ножкой, но тряс головой осторожно, чтобы не пырнуть невзначай. А Мишель смеялся. Странно он смотрится, этот Мишель - выглядит молодым, а умер, наверное, в старости - молодые не успевают стать великими философами, вообще никакими философами! Может быть, за вечную молодость он и расплачивается Лимбом. Как бы то ни было, носорог и Мишель играли в ярость, хитрость и власть, а Бенедикта при этом не было.
   На Земле эрекция обеспечивается приливом крови в нужное место. Кровь Бенедикта давно поглотила и переварила земля, так что теперь он среагировал тяжелым, болезненным скрипом как бы стариковского сустава или заржавленного механизма. Сократ хихикнул:
   - Останешься - может быть, он тебе и позволит! Но лично я держал Алкивиада в черном теле, чтобы не обнаглел вконец.
   Крайне глупо подглядывать через забор. Мишель вскрикнул и отскочил. Носорог помчался к хозяину, вроде бы пробил мусорную стену и пыльным дождем осел на теле, а остатки его Бенедикт просто вдохнул. Мишель сидел в пыли и восхищенно смеялся, Сократ поглядывал уважительно. Дыра в стене продержалась мгновение, потом упал конец балки, поползло кровельное железо, и рана затянулась, как если бы ее не было там никогда.
   - Сократ! Костыль все еще в сердце?
   - А где ему еще быть?
   Тут Бенедикт потерялся. Быть в этом месте Лимба ему вроде бы не полагалось по статусу, здесь обитают "великие". Сорвать Сократа с его костыля имело смысл - но что ему тогда откроется, кроме Лимба? Эдип попал в Фивы, но именно там ловушка-то и захлопнулась, для него и всех с ним связанных - кроме той дочки, Исмены, которая посмела быть обыкновенной. Так чего ему здесь надо? Света? Солнечной пыли? Плотской любви?
   - Сократ! Гераклит! Кто-нибудь пробовал уйти из Ада через Лимб?
   Старик стал еще серьезнее. Как и Людвиг во время оно, Сократ словно бы покрылся светом, спрятался в свет и почти превратился в призрак:
   - Да. Смотри. Туда, туда!
   Он отмахнул рукою влево.

***

   Там было странно. Ландшафт напоминает берег моря, но никакого моря тут не может быть. Белый песок, потом дюны и дальше белые скалы. Кто-то принес к самому краю песков каменное кресло - если б тут было действительно море, то волны повалили бы его и забросали песком. В кресле, подобно восковой кукле, сидела девушка, и ее очень светлые волосы, завязанные в хвост, отдувало назад, но не ветром, а вроде бы светом. За спинкой кресла стоял молодой человек в черном - казалось, он хочет вкатить ее в светящийся туман, но колес у этого кресла не было.
   - Допустим, да! - обиженно начал Сократ. - Вот этот юноша - ваш человек. То ли из твоей страны, то ли из вашего времени. Его зовут Лотар. Допустим, он был поэтом и писал длинные стихи, иногда у него получались хорошие строфы. Предположим, он полюбил вот эту девушку, уже тогда душевнобольную.
   Волосы девушки свет относил назад и пронизывал ее всю, а кудрей молодого человека не задевал.
   - Предположим, он ее любил, а она его любить не могла, душевного огня не хватало. Он решил не только, что он - не мужчина. Он решил, что он - плохой поэт, потому что его стих ее не задевали. Мальчик отчаялся и стал небрежен. Однажды он пошел в лес по ягоды, потерял дорогу и попал под дождь. Он заболел воспалением легких и умер в лесу в шалаше, тела так и не нашли...
   Бенедикт видел: снова и снова в лес уходили охотники, егеря и крестьяне, а тела все не было. Лето было пасмурным, и казалось, что больная девушка совершенно не отбрасывает тени. Она знала о том, что Лотар пропал, но не могла понять, при чем тут она и что же такое вина. Бенедикт видел: молодой человек в черном (студент?), красиво причесанный, с каштановыми кудрями - он приходит к ней на задний двор и усаживается то на штабель бревен, то на старую бочку - точно так же, как сам Бенедикт снова сидит здесь на обломке колонны. Бенедикт слышит: дыхание девушки учащается, и она слабо радуется Лотару. Он зовет ее за собой. Там, где он сейчас - так он говорит - вечная жизнь, вечная молодость, рядом обитают философы и поэты. Он все старые, но так прекрасны! Все будут почитать ее, а он, Лотар, сможет любить ее один, вечно! Там лучше, чем здесь, ведь так? Ведь так?
   Девушка смутно чувствует - может быть, и лучше. Никто не будет отнимать ее старых кукол, никто не станет навязывать ей женихов. Ей не надо будет никого рожать, воспитывать и хоронить...
   - И она согласилась. Хм-м. Я бы подумал, что этого мальчика увел Крысолов. Может быть, он завел его в лес.
   - Какой Крысолов?
   - Разве Лотар тебе не рассказывал?
   Бенедикт, в смешном превосходстве над чудаком Сократом, решил придержать историю о Крысолове при себе. Не знает - тем хуже для него.
   ...
   Очень страшно. В Преисподней страха нет, там его замещает напряженная скука, от которой точно так же вздрагивают руки - но ноги-то не трясутся! какой смысл бояться в Аду? Там даже предельный ужас способен зародить надежду на то, что какие-то, пусть невероятно гадкие, изменения все-таки возможны. Надеждою там пытают, но редко - это касается рассмотрения всяческих прошений и докладных, превращает ужас в ту же скуку. Вот, Людвиг был в ужасе - и ушел навсегда. Он не станет ничьим Крысоловом, ему дай Боже самому ноги унести.
   - Лотар! - крикнул Сократ. - Это Бенедикт - вдруг он сможет вам помочь?
   Лотар отвернулся от возлюбленной, не выпуская спинки каменного кресла, а Бенедикт двинулся навстречу. Мертвые души ступают легко и оставляют следы разве что на свежем снегу, на горячем пепле - так они легки и напряженны. Но теперь Бенедикт шел так, как ступал по песку на Земле - ступни проваливались, скользили, оставляли глубокие следы, песок мешал и холодил, хотя никогда и не был влажен.
   Лотар ожидал, Бенедикт подходил. Юноша оказался тщедушным, но принял какой-то странный грозный вид. Носил он черный костюмчик, из которого уже немного вырос - потому-то и пошел в лес в этом старье. При Бенедикте такой одежды не носили, и сложно было понять, кто этот Лотар - дворянин он или простолюдин. Впрочем, по внешнему виду Бенедикта тоже никто не догадывался, что имеет дело с бароном. Молодой человек стоял так, чтобы каменное кресло невозможно было обойти. Это он сманил и похитил эту девушку, и теперь она принадлежит только ему. Бенедикт разглядывал его, примеряясь, как обычно примерялся к разговору с неудобным студентом. Итак, мальчик слаб, невысок и бледен. Он носит старую одежку, и ему в ней не очень удобно. Может быть, он так и не вырос, его одетое тело принадлежит именно мальчишке. Голова у него крупная, как у мальчишки, а вот ручки маленькие. И поясница быстро устает стоять.
   Бледные волосы девушки треплет свет, забрасывает юноше на щеку, но он волос не замечает, его собственные кудри неподвижны. Вероятно, юный поэт хотел бы гордиться своими кудрями. Но они не выросли достаточно длинными - отец мог запретить ему подобную прическу. Получилась каштановая копна, завившаяся "мелким бесом". Был бы мальчик-белый мавр, да вот губы тонкие и глаза светлые. Лицо на детском теле выглядит слишком взрослым. Он бледен, у него покатый лоб с утолщением над бровями. Узкое лицо, но глаза, светло-карие, ореховые, расставлены слишком широко, и от того юноша выглядит наглецом. Щеки его худы, нос тонкий и короткий, недолеплен. Этот мальчик из тех, у кого должна быть длинная юность, а потом - сразу старость. Судя по всему, до смерти он ни разу не побрился, не было необходимости. При всем при этом Простофиля так и не подумал о самом важном - для чего его послал Сократ, чем он может помочь и должен ли.
   А поэт поглядывал со слабым вызовом. Он, юноша, быстро разглядел в страннике преподавателя и сменил вызов на упрямство. Бывший ректор протянул ему руку, но парень руки не взял, не мог оторваться от спинки кресла. Просто чуть поклонился.
   - Бенедикт - это я. Сократ послал меня помочь тебе.
   - Да... но я должен уйти в Ад - и тогда кто о ней позаботится?
   Это Лотар был перепуган. Девушку он бросить здесь не мог. Он же был в ответе за то, что все так получилось. Он растерян и виноват.
   - Да почему же в Ад?! Расскажи, что произошло, Лотар!
   - Ну, когда я умер, я этого не понял, - Вид у парнишки стал совершенно детский - не только виноватый, но и смущенный. - Понимаете, я думал, что мне стало лучше. И я отошел в кустики, но у меня ничего не получилось.
   Бенедикт видел: молодой человек вылез из шалаша, потянулся, а труп остался внутри, в тени его просто было не заметить. Слышно - это утро, для птиц уже слишком позднее, они постепенно умолкают. Юноша постоял спиной к кустам, поддернул штаны и засмеялся. До болезни он забыл, каким путем пришел сюда, но вот теперь мог вспомнить все нужные приметы одну за другой!
   Так он шел и шел - как Гензель шел бы, если б его крошки не склевали птицы. Молодой человек пошел домой, но никого почему-то не застал (семья как раз тогда снова пошла по соседям собирать народ на его поиски). Лотар удивился - дел днем невпроворот, особенно в лавке, и никого нет дома! Тогда он пошел на площадь, но и там не собиралось никаких толп - а он-то подумал, будто все собрались на казнь. Тогда он, легкий и беззаботный, отправился к возлюбленной. Она так хрупка, что никогда не бывала там, где толпятся люди. Ее могли бы принять за ведьму, но девушка невероятно благочестива и скромна. Наверное, она волновалась и скучала о нем! Сейчас она сидела, перебирала стеклянные четки и Лотару почти не обрадовалась. Он любезно извинился и стал ждать; стеклянные зерна мелькали все быстрей, как блики вязальных спиц. Лотар подумал, что она похожа на молящийся автомат, но тут же устыдился этого. Вошел и вышел мальчик, он гостя не заметил. Лотар тихо кашлянул. Девушка вздрогнула и отложила четки:
   - Лотар? Тебя нашли?
   - Нет, милая - я сам нашелся!
   - Но ты же...
   Она сглотнула последнее слово.
   - Что я?
   Лотару стало страшно. Его возлюбленная умела принимать чувства других, как хорошее зеркало. Она задрожала и позвала:
   - Ганс, Ганс, братик!
   Мальчик прибежал обратно.
   - Ганс, ты кого-нибудь видишь тут? Слышишь?
   Тот вытер нос рукавом и важно ответил:
   - Нет, милая, тут никого нет. Ты опять навоображала всего.
   - Ой, Ганс, ты совсем как отец! Уходи отсюда!
   Тот, довольный, убежал. А девушка стала совсем подозрительной:
   - Лотар, ты же умер! Ты призрак?
   - Что ты, что ты! Призраки приходят по ночам!
   Он перекрестился, но даже этим ее не убедил. Она подождала и сказала:
   - Если хочешь, приходи еще. Но не смей больше заходить в дом.
   Кот вошел, резко выгнулся вверх и зашипел на Лотара; тот хотел его погладить, но зверек забился под кровать.
   - Вот видишь! - сказала девушка. - Барсик тебя всегда любил. Значит, ты умер - и не смей больше заходить в дом!
   - А как же...
   - Мы будем разговаривать во дворе. Все равно тебя никто не увидит, а я - якобы сумасшедшая!
   Тут она оскалилась и прищурилась столь злобно, что стала и впрямь похожа на ведьму.
   - Поцелуй меня - тогда уйду!
   - Не хочу!
   - Когда мне подойти?
   - Когда захочешь. Но сначала разберись, на каком ты свете.
   Простофиля Бенедикт понимал: ее всю жизнь считали сначала чудачкой и капризулей, потом - сумасшедшей. И сейчас Лотар, мертвый, но настоящий, стал ей нужен (а при жизни не был), сделался в ее руках сильнейшим козырем. И Лотар, как и все чувствительные поэты, очень умелый манипулятор, это понял тоже. Его учители, романтические поэты, боготворили Смерть, считали Ее Раем, а он угодил прямо в Ее царство и теперь мог воспользоваться всеми Ее благами!
   ...
   Долго ли, коротко ли, но Лотар разобрался, где находится. В Ад его не взяли, потому что мелкими грехами он себя не выражал и грешил в основном по рассеянности. Тогда он осел в Лимбе. Со схоластами ему было скучновато, и он прибился к Кьеркегору, Сведенборгу и Даниилу Андрееву: потому что так и не нашел Байрона, а с этими великими мужами он прекрасно чувствовал все успокаивающее великолепие Смерти и ненадежность мира дольнего. Три великих философа были к юноше благосклонны, а он иногда навещал и Сократа с его приятелями. Он был совершенно очарован и при любой возможности прорывался к возлюбленной, чтобы рассказать, как прекрасны владения Смерти. Она не слишком верила стихам, но теперь, когда у нее появился друг-привидение, относилась ко всему этому куда доверчивее. Она стала веселей и энергичней, ведь Лотар существовал на самом деле, и его могла видеть только она одна!
   - Постой, Лотар! А как ты вырывался?
   - Да через любую щель в стене.
   В один прекрасный день она достала из сундука бальное платье покойной матушки. Платья такие вышли из моды вместе с воинственным Наполеоном. Но, раз Лотар рассказывал о самом Сократе, она решила, что "греческое" белое платье с травянисто-зеленым поясом под грудью и изумрудная лента в волосах подойдут! И потребовала от возлюбленного, чтобы он немедленно увел ее за собой. А вот Лотар не был уверен, что все получится так, как надо.
   Бенедикт ощущал: юноша испугался, даже к таком браку не готовился, и его пока все устраивало. Он ходит в гости, а Она его любезно принимает. Лотара напугала решительность возлюбленной. Он захотел стать достойным ее и тоже повел себя решительно - подхватил на руки и пронес сквозь какие-то старые ворота. Он забыл, какие именно. И вот после этого на внутренний взор Бенедикта пал холодный туман. Произошло что-то, чего Лотар так и не понял. Когда все прояснилось, он увидел: Сократ и Барух усадили девушку в кресле в каким-то странном месте, где у ног плещется перламутровый свет. Выражение ее лица понять было невозможно, а Лотар плакал настоящими мокрыми слезами!
   - Вот так, - закончил он. - Я тогда не понял, но она сошла с ума! Я должен пойти в Ад за это, но не могу, не могу ее бросить.
   - А чего же хочешь ты?
   - Перевести ее обратно, но не могу! - у него и углы рта растянулись, как у ревущего малыша, и в кудри на висках он вцепился, но слез не было.
   Бенедикт переждал его раскачивания, успокаивать не стал; юноша устыдился, собрался и снова ухватился за спинку кресла.
   Вот тогда-то старик легко задел юношу за плечо:
   - Лотар, ты ни разу не назвал ее по имени. Как ее зовут?
   - Что? Лене, ее зовут Лене.
   - Позволь мне обойти ее! - почти зашептал Бенедикт. - Ты драться не будешь?
   - Нет. Проходите. Но зачем?
   - Потом скажу, сначала посмотрю, - Бенедикт и сам не знал, для чего он это делает. Людвиг обошел некое препятствие, он сам обогнул очаг, хватая голову Элиа...
   Старик мягко отстранил юношу, обошел кресло, взглянул девушке в лицо. Свет здесь напоминал уже не перламутр, а невесомую воду, просвеченную Солнцем, переливы на дне ручья. Свет этот был так силен, что ни Лене не отбрасывала тени на Лотара, ни Бенедикт не затенял ее лица.
   - Лене! - позвал он.
   Девушка не закрывала глаз - смотрела в поток и чуть улыбалась. Свет делал прозрачными ее черты, и она казалась хрустальной. Голубые глаза, но правый зрачок немного убежал в сторону, как если бы этим глазом Лене плохо видела. Ямочки на щеках, чистая кожа, улыбка и взгляд - глубокий, втянутый в светлую бездну.
   - Лотар! - окликнул Бенедикт. - Ты видел ее лицо?
   - Нет, свет мешает. Ей плохо? - насторожился Лотар и потянулся через каменную спинку и волосы Лене. Бенедикт снова мягко остановил его:
   - Нет, совсем нет... Мне кажется, она переживает блаженство. Ты уверен, что надо возвращать ее обратно?
   - Вы думаете, она здесь... счастлива?
   - Проверим. Иди сюда.
   Лотар обошел кресло с другой стороны и встал рядом. Бенедикт привык, что люди становятся с каждым веком все выше и выше (очень рослый в свое время ректор в глазах его бывших подростков-чиновников выглядел вполне обыкновенно, мальчик мог бы перерасти его), но Лотар дотягивался только до его виска, когда очень старался казаться взрослым.
   - Слушай, Лотар! Сейчас ты будешь звать ее и отступать. А я буду следить за ее лицом.
   - Зачем? - насторожился мальчик.
   - Попробую понять, что она чувствует.
   - Ладно.
   - Тогда зови и иди!
   - Лене, Лене!
   Лотар потрогал ее за плечо (видимо, раньше он себе этого не позволял, а сейчас словно сам боялся обжечься и ее повредить), а потом осторожно отступил на шаг.
   - Не переставай звать, не переставай уходить!
   Бенедикт отвлекся от юноши и всмотрелся в лицо Лене. Сначала изменился взгляд, теперь правый глаз не казался слепым.
   - Лене, Лене!
   Глаза девушки задвигались подобно маятнику - так смотрят сны, но не помнят об этом.
   - Лене!
   Улыбка ее стала тревожной; свет ослаб и померк, он больше не играл ее волосами.
   - Все, Лотар, стой!
   - Что мне делать?
   - Пока ничего, - буркнул Бенедикт. Юнец, кажется, где-то там переминался с ноги на ногу.
   - Лотар, она тревожится, когда ты далеко.
   - Я возвращаюсь! - крикнул он, но остался на месте.
   Бенедикт не посмел отвернуться от лица Лене - вдруг она испугается или исчезнет?
   - Лотар, она счастлива, когда ты рядом. Тогда ей спокойно.
   - Я должен остаться здесь?
   Бенедикту показалось, что мальчик ждет приказа:
   - Ты - мужчина. Тебе решать.
   И Лотар прошептал:
   - Мне и при жизни-то было не по себе. То ли она со мной, то ли нет. А тут я как прилип...
   Лицо Лене стало неподвижным.
   - Мне страшно! А Вы не можете мне помочь!
   Мальчик требовательный и беспомощный - наверное, младший или поздний сынок...
   - Я уже помогаю, сынок. Не знаю, правда, кому и зачем.
   Лене вроде бы успокоилась и казалась спящей.
   - А вот оставайтесь здесь и пасите ее!
   - Нет.
   Бенедикт присел на корточки и впервые за свое время в Аду скривился - колени у него побаливали и при жизни, особенно на лекциях. Лене спала, а Лотар, наверное, чувствовал, что его все бросили.
   - Я умер из-за нее!
   - И чего ты сам хочешь?!
   Бенедикт разозлился достаточно - так, что Лотар выпалил:
   - Я отправлю ее домой и останусь здесь! Это мое место.
   - Хорошо. Ты решил, - Бенедикт встал, слишком медленно и потому непривычно. - Я тоже хочу уйти. Давай так: ты берешь Лене на руки и держишь. Я иду на ту сторону. Если все в порядке, скажу тебе, и ты мне ее передашь.
   Лотар вроде бы смирился; Бенедикт понял, что опять принял решение за кого-то, но было уже поздно!
   - Где выход?
   Лотар побаивался; он указал на каменные воротца левее. Бенедикт побрел туда, загребая песок, и увидел - кто-то поставил торчком два обломка колонн (немного разной высоты) и небрежно перекрыл каменной плиткой. Воротца оказались примерно в рост ребенка. Лотар, понял Бенедикт, сделал их сам: руки поэта привычны к перу, а не к камню.
   Если сквозь каменное кресло Лене лился поток света, то здесь та же сама субстанция образовала нечто вроде тумана. Бенедикт пригнулся, сильно согнул колени и, ворча, пролез в воротца. Распрямился и увидел, что пространство не изменилось. Подошел к воротцам, разглядел Лотара и Лене, позвал их обоих. Юноша поднял девушку на руки, ступил ко входу и простонал:
   - Нет, нет, я не могу ее бросить!
   Бенедикт отошел довольно далеко по песку и встал в стороне. Видел он то же самое - стену мусора, песок, перламутровый свет, каменное кресло вдали. Лотар боком протиснулся в воротца и попробовал поставить Лене на ноги; она чуть не упала - как-то жестко, словно доска. Когда он снова взял ее на руки, девушка снова обмякла и повисла.
   - Вот же! - радостно крикнул Лотар и побежал как-то неожиданно быстро. Бенедикт вяз в песке и видел: под ногами юноши - мостовая, но кому она нужна в зоне прилива, да еще такая широкая? Поэт бежал то ли к часовенке, то ли к храмику. Возможно, кто-то огромный разрезал храмик вертикально надвое острым ножом, как пирожное - теперь у него не было передней стены. Перламутровые воды света окружали его, но внутри пока был обыкновенный и бледный свет Лимба. Лотар ворвался туда и положил Лене на скамью. Бенедикт прихватил какую-то каменную плитку, какой-то ржавый гвоздь и сколь мог быстрым шагом припустил за ними. Он знал: то, что увидит, обязательно надо записать, а бумаги у него не было. Еще он знал, что мостовая предназначена только для Лотара и Лене, а сам он ступать туда не имеет права ни в коем случае.
   На руках Лотара Лене спала, даже глаза закрывала. Теперь она села сама, подымаясь медленно и не открывая глаз. Воды света втекли в храм и пока доставали им обоим до щиколоток. Лене глаз так и не открыла - зажмурился и Лотар. Он протянул ей руку, она взялась за нее и медленно-медленно встала. Чем больше она распрямлялась и приближалась к юноше, тем выше подымались воды света, тем шире девушка-кукла раскрывала глаза и тем быстрее, судорожнее писал Бенедикт. Гвоздь срывался, получались какие-то длинные хвосты. Неважно, как был заключен тот союз, смогли ли Лотар и Лене подарить друг другу поцелуй. Воды света заполнили сначала храмик, потом залили все. Бенедикт не успел дописать и отбросил камень и гвоздь.
   ...
   Когда свет отступил, оказалось: камень исписан зазубринами и непонятными клинышками. То, что философ писал на песке, разгладила и унесла с собою волна света.
   Он решил вернуться - часовни уже не было, но гряда мусора, собственно Лимб, существовала. Вернуться он тоже опоздал - там, где привык сидеть Сократ, теперь торчал всего лишь колышек. Бенедикт присмотрелся - этот колышек всадили косо, как для солнечных часов; да и не колышек это вовсе, а тот самый ржавый костыль из сердца Сократа. Теперь, значит, Сократ освободился. Он, заметный еще из-за шляпы и посоха, медленно уходил влево, к очарованным философам и романтическим поэтам. Бенедикту туда дороги не было - всю жизнь его выручали куда более глупые и грубые решения.
  

ї 3

О, проснись, проснись!

Стань товарищем моим,

Спящий мотылек!

Басё

   Сократ уходил налево, чтобы рассказать трем мистикам, что произошло с Лене и Лотаром? Сократ освободился? Бог весть.
   Бенедикт, чуть касаясь пыли, двигался назад, и подымала его от поверхности холодящая, словно мята, легкая злость. Итак, все началось с Игнатия - ценой его покоя было заключение Простофили в Аду; пусть так - на это Бенедикт в спешке, горе и растерянности согласился сам. Но: что потом? К Йозефу откочевали его неграмотные чиновники. Исчез (или не исчез) Акакий Акакиевич. Потом покинул Преисподнюю Людвиг и каким-то образом завершились мучения падре Элиа. Ушел прогуляться Сократ. Обо всем этом с Бенедиктом никто не договаривался - его огибали все они, так колесницы огибают поворотный столб и набирают скорость; так акробат отбрасывает более не нужный груз и делает длинный прыжок. Но он, Бенедикт, не груз и не столб. Либо кто-то может стать грузом или столбом и для него. Что сказал Гераклит-Сократ: "Не я - твоя Сфинкс. Я - не твой Сфинкс"? Ему неведома история Крысолова. Но какой-то толчок могли дать эти дети, Лене и Лотар, которым понадобились вечная юность и любовь. Лотар, дурачок, прицепился к живой девчонке и затащил ее сюда...
   Бенедикт, сердито хихикая, думал о том, не стоит ли и ему опереться на девчонку, если умные мужчины под его напором расточаются и рассыпаются в прах. Единственная глупая живая девчонка, с которой он был знаком в Аду, расцветила его бока радужными полосами и приделала дополнительные рога. Она была жива, попала в Ад по глупости и выбралась оттуда совершенно случайно. Она так она, хотя вот это по-настоящему смешно.

***

   Лимб превратился в призрак веселого, полубезумного разума человеческого, стал чем-то вроде Летучего Голландца. Корабль-призрак завяз в песке и более никуда не увезет.
   В Преисподней нет постоянной топографии. Ее дороги приводят в странные места, нужные места, ненавистные места - в места знакомые. Так Бенедикт вернулся в старый архив.
   В любом архиве есть позабытые хранилища. В этом можно было выбирать - чердаки или подвалы. Раб Бенедикт выбрал чердак, раскопал там сугробы пыли и извлек древнюю картотеку и свинцовый грифелек. Карточки - это краткая история души и рекомендации, у них чистая обратная сторона. И он начал писать, то ли опираясь на истории мертвых душ, то ли как-то отталкиваясь от них - так канатный плясун отбрасывает груз и делает длинный прыжок. Он писал о соотношениях Ужаса, Отвращения и Надежды, о том, как ужас внешне может напоминать гордыню или порождать ее, о вездесущих и связанных Тревоге и Скуке. Это было окончанием его прижизненных работ, что потонули в книжном море Людвига Коля (тот считал души прозрачными и пустыми, ему не нравилась водянистость, обстоятельность и некоторая примитивность сочинений бывшего ректора). Но сама душа водяниста и примитивна, выделения душ смешиваются, души пропитывают ими друг друга и искажают... Наверное, потому-то следы свинцового грифеля и впитывались в карточки подобно воде, и исчезали. Но Ад коробился под воздействием этих капель - с запросами стали прибегать куда реже.
   Когда истерся грифелек, Бенедикт уселся в углу на кипу ненужных бумаг, завалился плечом на стену и задремал. Прежде он не видел, чтобы кто-то в Преисподней мог спать. Снилась ему маленькая пестрая рыбка, вроде бы пескарь. Пескарь этот боялся всего и не надеялся, что пестрота надежно спрячет его. Он заживо похоронил себя под обрывом, выцвел окончательно, ослеп и уснул в норке. А снилось ему, будто бы он заглатывает щуку за щукою. Невеселый и правдивый сон... Бенедикт чуть не проснулся, тоскуя о водяных бликах на дне, прислонил к стене другое плечо и увидел новый сон. Тоже про рыбу. Кто-то выпотрошил воблу (оставив молоки) и выветрил ей мозги. Стала вобла жить на суше. Незаметной, тихой тенью подходила и говорила банальности, а банальности эти превращались в мысли, в общественное мнение. Мысли эти сплетались в паутину, там сушились новые воблушки, но они уже молчали и не сохраняли молок и икры. Жуткая сказка. Даже в Преисподней такого почти не было - этакое возможно только в дольнем мире.
   Смеялись двое детей, потом чего-то испугались и рассорились. Бенедикт проснулся во сне и прислонился к стене спиной. Перед ним раскрылся зеленый вид - очень крепкая береза, суховатая трава цветет метелками, а чуть дальше - просторный деревянный дом с мезонином. Он серый в серебро, старый, и Бенедикта встретили бы там с благожелательным любопытством - но вот только мешает собака, похожая на маленького волка. Она кинулась было с лаем, но осела на грудь и припала к земле, замолчала. Бенедикт грустно подумал: "Я все еще мертв" и проснулся.

***

   Девочку воспитывали в стандартной советской семье - мама и бабушка. Мама преподавала русский язык и литературу (сейчас, когда не так много оставалось до Первого Сентября, она пропадала в школе и жаловалась на то, что делать там нечего, а сидеть в учительской почему-то надо), а бабушка вышла на пенсию, когда заметила, что боли в пальцах мешают ей быстро вязать узлы, а колени и спина требуют сесть, даже если операция в разгаре. Папа пропадал где-то на северах, присылал алименты и подарки. Это еще ничего, что так - у некоторых папы меняются чуть ли не каждый год, и все пьют. Итак, в квартире жили - бабушка, мама и еще три кота. Каждый из котов выбрал какую-нибудь одну хозяйку. Девочку очень любил толстый полосатый Васька, ее ровесник. У Мосея, кота бабушки, рыжие уши и хвост, а сам он считается белым. Однажды кота решились вымыть, и потом бабушка неделю ходила с медовым компрессом на пальце. Мосей - его сперва назвали Муськой (бабушка очень смеялась - это она-то, оперирующий гинеколог, перепутала кота с кошкой!), а потом нарекли за вороватость в честь Мосия Шила. Он был некрасив - ноги длинные, морда узкая, но самый боевой из всех. Третий, дымчатый красавец Тиша, принадлежал маме. Ему одному разрешалось сидеть на стопках тетрадей, когда мама долго проверяла сочинения (и немало при этом веселилась). Коты почти не ночевали дома и жили в основном на улице.
   Сегодня, в начале августа, девочка заскучала. Когда она была маленькой, то начинала капризничать и плакать часа за два до того, как пойдет дождь. Сейчас она об этом не вспомнила и стала думать о другом. Мама, как всегда, ничего конкретного не велела. Это беспокоит. Мама будет ругаться, если что-то ей нужное сделано не будет. То ли надо погладить белье, то ли хлеба купить, то ли пыль вытереть. И обязательно полить огородик - все, кроме лука, он уже начал подсыхать, что он него и требовалось Но все равно непонятно: для чего надо гладить носки и трусы, если они, надетые, все равно расправятся и в придачу никто их не увидит? Но мама считает, что это надо. А бабушка тоже говорит, что надо, потому что горячий утюг обеззараживает. Пока время еще есть, нужно делать дела так, чтобы мама это видела, чтобы она застала девочку за работой. Иначе не заметит сделанного и все равно будет ругаться. Так что время есть еще, но делать-то нечего!
   Ага! Нужно съесть кашу в термосе, которую оставила бабушка, иначе будут нарекания. Бабушка ушла к своей бывшей операционной сестре, а нынче просто подруге. Эта самая Галина Ивановна одна живет в деревянном доме и держит скотину. Ей уже в тягость корова: доить пальцы болят, накосить столько сена, сколько надо корове на зиму, очень трудно, а прикупить его не на что. Старушка решила - сегодня корову отведут в деревню за четыре километра от дома и продадут. Там же купят козу и приведут домой.
   До школы бабушка и внучка были очень близки - бабушка только и мечтала о том, как она отправит девочку в первый класс. Но, когда это время пришло, бабушка как-то отстранилась. Внучка теперь - отрезанный ломоть; тем более, учится она хорошо. Бабушка коротала оставшийся век с друзьями и бывшими коллегами. Все они были старше ее и часто болели, а она их время от времени спасала. Она взяла бы сегодня внучку с собой - считала, что девочка должна уметь обращаться со скотиной. А раз не взяла - значит, взрослые напьются, а коровой и козой будет заниматься непьющая бабушка. Для того ее и звали.
   Все это девочка знала и понимала про себя, ни о чем таком специально не думая. Дети именно так и поступают.
   Так вот. Мамы и бабушки дома нет, котов тоже. В библиотеке она побывала утром. Наступил август, и дети торопились хотя бы посмотреть, что им было задано по внеклассному чтению. Девочка прежние книжки сдала, набрала, по своему обыкновению, сказок, книжек по зоологии и решила немного почитать. В читальном зале стояли толстые "Скандинавские сказки" и "Сказки Западной Африки", на руки их не выдавали. В августе сказками никто не заинтересуется, и обе книжки достанутся ей.
   Только за тем самым столом уже сидела Танька. Танька, сирота, жила с бабушкой-полуцыганкой и была девчонкой очень самостоятельной. Девочки поздоровались и устроились за столиком вдвоем. Проныра Танька нашла кое-что очень интересное. Где это видано, где это слыхано, чтобы в школе задавали сказки читать? Нынче на лето задали какие-то рассказы Салтыкова-Щедрина - теперь Танька их нашла, и они оказались сказками! Это была большого формата тонкая книжка в бумажной обложке, новая. Девочки раскрыли ее, попали на сказку о Премудром Пискаре, прочитали ее и сказали: "Ого!" - история оказалась довольно страшная и правдивая. Тогда они снова раскрыли книжку наугад и наткнулись на "Вяленую Воблу". Эта история Таньке не понравилась. Ее подружка подумала про себя, что "Вобла" еще страшнее - ходит себе такая мумия и всем мозги высушивает; так делают учительницы, особенно старые.
   Эти "Сказки" были в единственном экземпляре. Девочке пора было уходить, а Танька могла посидеть-почитать еще....
   Потом стало как-то неловко. То ли в читальном зале было слишком тихо, то ли беспощадный Салтыков-Щедрин писал ну совершенно не для детей, но обеим стало немного страшно. Как если бы за ними кто-то наблюдал - хотя бы пучеглазый портрет того же Салтыкова. Тогда девочка сказала, задумчиво глядя на приятельницу:
   - Жуть. Вот есть еще рассказ "Человек с золотыми мозгами", я по радио слышала. Так же страшно - он доставал из головы куски золота, все растратил и умер...
   Таньке надо рассказывать так, чтобы она поняла - что ей до проблем таланта и любви? А дети очень не любят, когда свои же сверстники таращатся на них взрослым взглядом; девочка этого пока не понимала...
   - Да ладно. Фантастика, что ли?
   - Нет.
   Таньке не понравилось, что эта почти-отличница опять хвастается, будто что-то такое знает:
   - Нам этого "Человека" не задавали. Можно, я эту книжку возьму?
   Ну, Танька эту книжку первая нашла...
   - Ты больно быстро читаешь, я не успеваю. Дай, я прочту хоть...
   Ощущение слежки ушло.
   ...
   Танька дулась. Девочка предложила ей:
   - Ну... А можно, я ее возьму и до завтра прочитаю? Я быстро.
   А Танька отвечает ворчливо:
   - Тебе-то мама все равно двойку не поставит. И будто бы у вас нет книг по школьной программе.
   Есть-то есть, но девочку привлекли картинки, серо-коричнево-зеленоватые, уродливые и мрачные, как ночной кошмар. Но то, что сказала Танька, справедливо. Книжку она будет мусолить недели две...
   - Ладно. Только мне скажи, когда будешь сдавать.
   - Ладно.
   Ничего она не скажет, просто забудет. Танька живет далеко, в деревянном доме, и до школы они больше не увидятся, и книжка уйдет.
   ...
   Сейчас девочка сидела за столом, с тоской поедала сухую пшенную кашу из термоса (она бы предпочла сварить картошку, но мама и бабушка боятся подпускать ее к газовой плите) и читала библиотечную "Тысячу и Одну ночь". Читать за столом нельзя, от этого бывает гастрит, но сейчас ей этого никто запретить не может, правда? Папа тоже так делает... Книга открылась на истории некоего Шахзадэ и его коня из черного дерева. Интереснее всего были винты на плечах коня - куда повернешь, туда он и летит - и загвоздка в конструкции, из-за которой заставить его опуститься было очень сложно. Взрослый подумал бы, что это история о силе любви и везении юности, а девочка опять заскучала. Самое интересное - это летучий деревянный конь, а всякие принцы и принцессы в сказках всегда ведут себя одинаково. Ей стало то ли стыдно, то ли немного страшно, она не поняла, почему.
   На самом деле ей было стыдно за хорошую деталь в глупой истории. Она, ребенок, не думала, что сама делает что-то подобное. Дело в том, что в ее ящике письменного стола лежала заветная Зеленая Тетрадь, исписанная с обоих концов. С одной стороны там были начала всяких фантастических рассказов. Там паслись плоские и прозрачные зеленые коровы, они перепархивали с пастбища на пастбище на огромных зеленых крыльях и грелись на солнышке, подставив свету несущие плоскости. Эти стада питались днем с помощью фотосинтеза, а ночью жевали жвачку. Мяса от них было мало, зато они доились и молоком, и глюкозой. Мясо росло в больших парниках. Вот и весь сюжет. Или была мостовая на пьезокристаллах, и волнолом, преобразующий энергию волн в электричество. Это, думала девочка, интересно само по себе, и при чем тут сюжет? Но Казанцев и Беляев наворачивали такое! так что сюжет надо было срочно придумать - и не получалось. Или позаимствовать у какого-нибудь настоящего писателя - но все равно получалось скучно. И что с этим делать? Так и хранились фрагменты чего-то, не похожего на нормальные фантастические рассказы.
   С другого конца Зеленая Тетрадь представляла собою журнал наблюдений за обитателями "больничного леса" и некоего "пруда". Тут получалось куда интереснее, и надо было взглянуть на эти владения и сегодня. Вот оно и дело.

***

   Она собралась - надела старую мамину юбку в клеточку с большим карманом и ту футболку с изображением голубого Олимпийского Мишки, которую давным-давно прислал папа, но ошибся размером (вместе с футболкой пришло письмо, что он работает с водолазами в Институте Моря - алименты и вправду были тогда побольше обычного). Теперь она до нее доросла. В карман юбки свободно влезла бы Зеленая Тетрадь, но девочка опустила туда только старый мамин блокнотик, химический карандаш и нож, который прислал отец - с ручкой из оленьего рога, двумя лезвиями и шильцем. Почему так? А вот так. Девочка совершенно точно знала, что дети (обращаться друг к другу во дворе было принято по именам и прозвищам, называть кого-то за глаза по фамилии, обращаться к целой компании "ребята" или просто "ребя", но девочка всегда для себя называла их "дети", а взрослых - "люди"), про которых люди думают так хорошо, в библиотеке одни, а во дворе - совершенно другие. Словно бы они принимают там свою истинную природу, природу маленьких троллей. Это особенно заметно у девочек - а мальчики почти все время одинаковы. Эти самые "девочки" (по дворовому названию - "девки") делились на две компании. Двор принадлежал медицинским работникам и строителям, это двухэтажные кирпичные дома с водопроводом и канализацией. Двор оброс хлевами, банями и огородами. Так вот, одна компания - это дочки начальников (главврача, завучей...), а вторая - дети строителей, чаще всего одиноких баб. Обе компании воюют и одинаково относятся к девочке - то подпускают к себе, то начинают травить - это надоело, но девочка не знала, почему так происходит и как это исправить. Ей хотелось бы, чтобы девочки не делали пакостей исподтишка. Вот почему нельзя было брать с собой Зеленую Тетрадь. Девочки-начальницы могли бы напасть на нее прямо, а строительницы - натравить пацанов. В любом случае Тетрадь отнимут, будут читать и издеваться, а потом порвут.
   Этим летом девочке казалось, что она проспала несколько лет, а теперь пробуждается. Иногда в голове неожиданно открывалась словно бы еще пара глаз и видела все за нее. То, что видят эти глаза, было непросто понять, они только видели, но не объясняли. Она уже привыкла считать себя хуже других детей и в то же время лучше их. Жизнь детей скучна и сумбурна и иногда опасна, но она не понимает того главного, что превращает детей в компанию "ребят". Пока девочке не было понятно, почему издеваются именно над ней. Тут надо было знать о положении в обществе взрослых, их родителей. Поскольку мама девочки работала в единственной тут средней школе, а бабушка вышла на пенсию в звании отличника здравоохранения и до сих пор позволяла себе покрикивать на главврача, своего бывшего ассистента, то девочке из такой семьи на роду было написано играть с маленькими начальницами. При этом у нее не было отца, а у начальниц отцы были. Значит, ей надо было играть со строительницами, но те с нею скучали и желали позабавиться, издеваясь. Как и Танька, девочки из обеих компаний смутно чувствовали, что она - не совсем правильный ребенок и понимали это для себя так: девочка "больно высоко заносится". А ей надоело заискивать перед дурочками.
   Одна компания другой стоила. Прошлым летом дочки начальников заживо разорвали ящерицу. Им было просто интересно, отбросит ли она хвост. Гнездо ящериц нашла девочка и по глупости показала одной "подружке". Когда ящерица ходила по рукам, девочка не успела врезать, кому следовало - сначала оцепенела, потом испугалась. В этой компании было в ходу прямое насилие - бросить в канаву, вывалять в череде и все такое. С дочками строительниц было сложнее. Они договаривались с парнями. Одному из них девочка надела на голову помойное ведро (жалко, уже пустое), и парни притихли. А девки занялись мелкими кражами, расцарапывали тетрадные обложки и вымогали то, что присылал отец. Позавчера они придумали новое издевательство - подходят сзади и орут: "Безотцовщина!", "У тебя нет отца!". Мама это услышала в окно и бессильно расплакалась. А дочка поплакала, проразмышляла целый вечер и на следующий день ответила так: "А у вас еще хуже, чем нет! У всех по два, по три папы, и каждый вас лупит ремнем. Сами после родительских собраний вечно жалуетесь. И пошли вы все...!"
   Если мама узнает, куда именно дочка их послала, будет ужас что. Ей все равно, что это была месть за мамины слезы. Сегодня девки придумают что-то еще - тогда ножик надо оставить дома, а то отберут или украдут.
   Девочка обула старые бабушкины вельветовые кеды (ступни у нее росли очень быстро и в длину и в ширину - мама говорила: "Ласты! В кого такие, даже у отца нога маленькая"; это хорошо, что ни в кого, а то был бы еще повод ругать, что и здесь дочка в отца - из маминой обуви она выросла прошлым летом и теперь принялась за бабушкину), с сожалением оглядываясь на удочку и купальник. Если уйти на реку одной, вот тогда попадет по-настоящему, так что обойдутся коты без пескарей.

***

   Странная была погода. Мог собраться дождь - бабушка еще вчера жаловалась на пяточные шпоры. Шпоры эти росли внутрь, их видно не было; она растерлась на ночь муравьиным спиртом, а сегодня все равно пошла продавать корову, раз обещала. Погода нагнетала скуку, ветра не было с утра. Сначала солнце светило ярко, а к обеду потускнело, затянулось очень легкой равномерной пеленой. Ни детей, ни собак на улице не наблюдалось, хотя ни жары, ни духоты особо не было. Бабушка всегда напоминала - надевай панамку, но пока не было такой необходимости. Девочка привычно огляделась - Васька спал на дереве у сараев и ее даже не заметил. Дымчатого Тишу гладила целая компания маленьких девочек, и он свисал в их руках. Защищать его необходимости не было - сам убежит, если что. Девочки приняли в компанию слабоумного парнишку. Бабушка его почему-то выделяла. Он добрый и кота не обидит. Даже гладить не будет, если кот не захочет. Девочки чирикали что-то (а вот воробьи и синицы молчали) про Колю Герасимова и Алису Селезневу - но одна упрямилась, что Шерлок Холмс интереснее. Не договорившись, малявки стали обсуждать, что пьют чьи папаши. Речь велась про самогон, брагу, антифриз и какой-то разведенный клей. Над воротами больницы висит длинный плакат - змея и чаша. Это то, что разделяет детей из этого двора. Одни говорят, что змея ест варенье, другие - что она пьет. Девочка решила в свое время, что змея лижет мороженое - ее как-то папа в кафе водил, но там тоже пили, и им обоим очень попало от мамы.
   С утра исчезали тени, расплывались и бледнели. Потому не видно было, дует ветерок или совсем пропал - не мотались под деревом тени листьев. Даже девочки-салаги и те спорили почти шепотом, без обычных обезьянских визгов. А то в этом возрасте (важно подумала девочка), малявки специально учатся визжать и не упускают к тому повода. Она позвала Ваську, но тот спал крепко - за долгую свою жизнь отполировал себе гнездо в развилке дерева. Тиша устал от ласк, вырвался и взлетел по стволу выше - это и было единственным движением во дворе.
   "Все равно клевать не будет" - подтвердила свое решение девочка и свернула вправо, решила обогнуть двор и уйти к больничному лесу.
   ...
   Это был на самом деле почти настоящий лес на склоне оврага - с елками, соснами, зарослями малины и заросшими котлованами на месте старых холерных бараков. Больные гуляли там в тихий час, выбрасывали кое-какой мусор и иногда выпивали. Дети играли в казаки-разбойники.
   Этим летом больничный лес породил две достопримечательности. Там поселилась умная ворона. Как-то раз уличный пес чуть не сошел с ума - он лаял, скулил и бросался на сосну. А с сосны на него кто-то громко хрюкал. Девочка постояла, успокаивала пса, а тот обиженно подвывал. Потом с сосны слетел просто-напросто вороненок. Наверное, пес хотел ухватить его за хвост, а этот почти птенец собаку испугал. Эта ворона научилась еще и гоготать, и издавать что-то похожее на "Кукареку". Но своей пары и гнезда у этой умницы не было. Может быть, она еще маленькая. Или ее даже свои боятся. Ворону-пересмешника можно было показать детям, и какое-то время девочка была в авторитете, а потом о них с вороной позабыли.
   Со второй достопримечательностью нужно было обращаться аккуратнее и делать так, чтобы дети тебя ни в коем случае не заметили. Все девчонки и пацаны любят муравьиный сок на палочках, и потому раскапывают муравейники. Их папаши любят ловить рыбу и тоже раскапывают муравейники. А те пижоны, у кого есть лупы, сжигают муравьев заживо и могут случайно или нарочно поджечь целый муравейник. Вторая достопримечательность - это новый, только прошлым летом отселившийся муравейничек на самом краю больничного леса. Посмотреть его и записать, что делают муравьи, стоило.
   За двором солнце пока светило почти во всю свою мочь, золотисто и нежно, а песчаная дорога казалась совершенно белой. Ветра не было, пыль невозможно было заставить подняться. Вот проехала телега, запряженная невысоким гнедым коньком. Это дядька с неприличным прозвищем вез больничное белье в прачечную. Собаки не гнались сегодня за телегой, и даже колеса не могли поднять пыль с земли. Под лавочкой у прачечной дремал рыжий кобелек очень легкого сложения, похожий на шакала - так и он не проснулся. Девочка обрадовалась - ходить в лес с собакой куда интереснее, она замечает такое, чего человек сам никогда не увидит.
   - Привет, Душман! Пошли гулять?
   Обычно Душман тут же вскакивал, потягивался и бежал следом, потом выносился вперед. Но сегодня он только приоткрыл левый глаз и мотнул хвостом в пыли: "Извини, мол, я сплю. Душно". Ну ладно, спи.
   Но муравьи почти ничего не делали. Фуражиры, четверо или пятеро, вяло возвращались, а остальные закрывали входы, как обычно на ночь. Видимо, дождь все-таки собирается, хоть и медленно.
   Но что-то же надо было делать в этом неподвижном лесу? Она привычно посмотрела в небо, затянутое прозрачной пленкой и огляделась. По тропинке вниз к ручейку трусил Мосей, просверкивал белым туловищем. Уши он прижал на всякий случай. Говорят, здесь видели лису! Жалко, сама девочка не замечала ни лисы, ни следов. Так говорил троюродный брат, хулиган и враль, сын охотника. Но он-то жил как раз за больничным лесом. Если лисица укусит кота, тот может заболеть бешенством. Но Мосей не волновался. Он единственный из всех кошек двора посещает больничный лес и иногда приносит оттуда полевок, но чаще наполовину съеденных серых птенцов. Мосей ходил в больничный лес, потому что там гуляла бабушка. Сейчас он обходит территорию, и на хвост уже прицепилась сухая головка репья.
   - Мосей, у тебя на хвосте репей! - получилась рифмованная дразнилка.
   Кот оглянулся; голову поворачивать ему нелегко, потому что конкуренты часто били его по щекам, и там наслоилась толстая, как подметка, кожа. Он скосился на хозяйкину внучку, дернул хвостом снизу вверх (поздоровался, значит) и побежал дальше, вниз. А девочка пошла своей дорогой, влево.
   Там было такое интересное место, о котором детям лучше вообще не знать, а то все загадят (они где захотят, там и устроят туалет). А взрослые туда просто не поместятся. Больничный лес отделяется от жилых домов забором из сетки-рабицы. Старый забор продырявился и во многих местах упал, большую часть его убрали, но один длинный обрывок остался и ржавел себе. Новый забор, тоже сетчатый, поставили чуть дальше. И получился коридор. Вход туда закрыли собою чахлая рябинка (пока что длинный прут) и молодая сосенка ростом девочке до глаз. Если их отодвинуть, коридор откроется.
   Девочка раздвинула детеныши-деревца и пролезла между сеток.
   Здесь, у входа, было совсем темно, а на земле слежалась рыжая еловая хвоя. Оттуда девочка всегда приносила хорошие белые грузди, но сейчас для них еще не время. Вытянувшись и ставя ноги по-волчьи, след в след, чтобы не зацепиться за проволоки, она прошла дальше, к свету. Там еловую хвою на земле сменила сосновая, показалась травка. Тут скоро появятся белые грибы.
   Но сейчас было совсем пусто. Да что же это такое? Ветра нет, солнце прячется, кот и пес не разговаривают с ней! Ни с кем, ни с чем нет никакой связи! То ли скучно ей, то ли страшно - сонно и беспокойно. В этом пустом и тихом мире можно потеряться и остаться навсегда!
   ... Самое интересное в сетчатом коридоре - не грибы, не хвоя. Он выводит из сыроватой зеленой серости леса в место, которое кажется иным. Сетки закончились там, где резко обрывается песчаная дорога, асфальт уходит чуть вниз и приводит в дом для начальства - два этажа и четыре квартиры. Там живут два человека из райкома, главврач и директор школы с семьями. Дворик у них тесный, гаражи огромные, и обычно дети сюда не заходят.
   Левее - больничные яблоньки и длинная лавка для пациентов - но сейчас на ней никого нет, никто не курит даже на крылечке, а двери в приемный покой распахнуты настежь.
   Простые дети не ходят в гости к детям начальников, если те сами их не пригласят. Дело в том, что у самого обрыва песчаной дорожки главврач построил вольер из той самой старой рабицы. В вольере живет собака, помесь лайки с овчаркой - их специально так скрещивают, чтобы получались злые и пугливые щенки. Такая собака живет в вольере, он ей слишком тесен, а она скучает и злится. Ее так и зовут - Собака Главного Врача, и она совсем не боится детей. Рабица дряхлая, и дети ждут, когда собака прыгнет на сетку посильнее, сорвет ее и выскочит. Тогда ее придется пристрелить, она сумасшедшая. Жалко, что сошла с ума такая красивая собака - она похожа на маленького волка...
   Можно было поглядеть на Иное Место, постоять там, не побеспокоив собаку - это такая игра в сказочный мир. Но ходить к дому начальников не надо - это не Иное Место, а самое обыкновенное. Девочка постояла, поглядела, неслышно дыша, и чем-то отвлеклась. Кажется, заметила начало города полевок, целой системы нор. Но визгливо, слюняво залаяла Собака, загремела ржавой сеткой. Девочка резко обернулась и чуть не порвала новую футболку. Очень близко от вольера был какой-то человек, девочка никогда его раньше не видела. Наверное, он не отсюда и не знает, что Собака - сумасшедшая. Этот человек даже не крикнул, не отскочил - просто сделал шаг, почти задев полой собачий нос. Тогда Собака Главного Врача резко замолчала, легла на пол и стала отползать. А человек прошел дальше, даже не оглянувшись. Это должен быть старик, высокий и сутулый - девочка видела, что волосы у него на затылке короткие и седые, как свинец. Одет он был странно - в какой-то темный, но бесцветный халат и штаны вроде черных трико. И в тапки из ремней. Шагал он легко, быстро, а на ходу не харкал, как старики. Он не обернулся. Это монах? Но в Советском Союзе нет монахов. "Черный Монах!" - как-то хищно подумала девочка. Мама проходила эту историю со старшеклассниками. Черный Монах был призраком и как раз появлялся средь бела дня! Вот бы он обернулся! Но девочка испугалась окликнуть старика. Мало ли что - вдруг это больной в халате просто вышел погулять? И как его позвать: "Эй, дяденька"?
   Пока девочка так сомневалась, старик неуловимо исчез, а Собака Главного Врача совсем забилась в угол. Трусливая злыдня - вот первый человек, который ее даже не заметил, и она сразу же напустила лужу. Будем иметь в виду - не такая она ужасная, как о себе лает и рычит.
   А человек ушел, и теперь его можно называть про себя Черный Монах, он интересный. Девочка осмотрелась - вдруг он курит на скамье? Нет. Значит, он мог свернуть. Вот там было настоящее Иное Место! Чуть влево уводит лужок травы-тимофеевки, девочке почти по пояс. Дальше стоит больная корявая береза - у нее очень удобная толстая ветка внизу, можно там почти лежать и читать книжки, как в шалаше. Обычно под этой самой веткой проходит дорога роящихся муравьев - и сверху они, все эти ползущие цари и царицы, так блестят, что их можно принять за тоненький ручеек. А дальше стоит огромный серый дом с балкончиком на чердаке и с большим крыльцом. Крыльцо этим летом покрасили противной коричневой краской для полов, а до того старый дом был очень красив и странен. Ни бани, ни забора не было рядом - только кроличьи клетки и две небольшие грядки. В этом доме живет одна толстая дряхлая старуха, очень похожая на ведьму. У нее черные глаза и нос в виде запятой. Она носит черные галоши и толстые старинные чулки, как солдатские обмотки. В детстве девочка думала, что это ведьма. На самом деле это подруга бабушки, ее зовут очень таинственно - Фаина Григорьевна. Ее дом внутри еще чудеснее, чем снаружи - он двухэтажный, но второй этаж - это как бы настил над первым, а посередине - дыра до самой крыши и столб света с танцующей пылью. Дом, однако, не разрушен - когда к Фаине Григорьевне приезжают взрослые внучки, они живут в комнатках на втором этаже. А так они живут в том же северном городе, где и отец девочки. Таких домов в поселке больше нет. Самое интересное в нем - не второй этаж, а множество статуэток из фарфора, глины и гипса - солдатики, спортсменки, принцессы, буденновцы, кони,пограничник с овчаркой, много кто еще. Фаина Григорьевна говорит, все они сделаны до войны и даже сразу после революции. У нее стоят и стеклянные шары, в которых плавают рыбки или сыплется снег, если их встряхнуть. Так что что-то от ведьмы в этой старухе и правда есть. Даже бабушка становится похожей на колдунью, когда приходит к ней в гости .А говорят они о том, что было до войны и как предсказать погоду по больным костям - самые настоящие колдовские разговоры. Пьют чай из мяты и смородины. Когда речь идет об отце девочки, ее посылают присмотреть за козой или покормить кроликов. Но тут и слушать нечего, она знает - ее папа пьяница, он теряет работу за работой, за тунеядство и неплатеж алиментов его могут посадить. Только мама этого не хочет.
   К этой странной старухе вполне мог пойти в гости странный старик. Но шагов она не расслышала, стука в дверь и скрипа петель тоже. Правда, у Фаины Григорьевны тяжелая и очень тихая дверь.
   Стоять дальше и, сомневаясь, ковырять в носу не было смысла. Девочка повернула обратно и направилась домой. Если бы взрослый средь бела дня увидал привидение, то сошел бы с ума - это произошло с Ковриным, который говорил с Черным Монахом - а ведь Монах с ним подружился, любил его! А ребенок, уйдя из Иного Места, повел бы себя так, словно все в порядке, он теперь в нормальном мире. Девочка не могла поступить ни так, ни этак. Она решила: пора поливать огород и гладить белье. Все. И пошла домой. Шла себе, думала про овощи и неглаженые носки, и не обратила внимания, что Душман куда-то убежал.

***

   Итак, послушная девочка с благими намерениями возвращается домой. Пока она не думает ни о чем по-настоящему важном, пока ее мысли замерли, мы можем рассмотреть ее получше. Она идет, а толстый блокнот хлопает ее по бедру; девочка этого не замечает. Она сутулится и подволакивает ноги в кедах - так она делает в крепкой задумчивости. А поскольку задумывается она часто, то обувь на ней просто горит, и она донашивает то мамино, то бабушкино старье. Она шевелит губами и хмурится. Мама говорит, это тики. Девочка довольно тщедушная, с большой головой. Палка-палка-огуречик, получился человечек. У нее есть повод для смущения - грудь начала прорастать еще в третьем классе, потому она и носит мешковатые футболки, иначе за "титьки" ее станут хватать просто из озорства (проверить, носит ли она лифчик; но таких маленьких лифчиков не бывает). Ножки у девочки короткие и немного похожи на букву Х. Зато лоб широк (лобные бугры как зачатки рожек), глаза большие и синие, брови широкие, а губы тонкие и нос еще не оформился. Есть щечки. Светлые волосы лежат в основном легкими волнами, но есть и более крутые кудряшки и завитки. Такие волосы прическу не держат, и мама все время пытается пригладить дочурке кудряшки, а та уворачивается. Летом девочка не стрижется и ходит лохматая, этакий очень запущенный ангелочек, еще не отрастивший крыльев и с бабушкиными часами на руке. Вместо крыльев торчат лопатки.
   Что же теперь писать в Зеленой Тетради? Сегодня я в 14.16 или около того видела там-то и там-то Черного Монаха? Да если мама это прочтет (а она считает, что обязана перечитывать любую детскую писанину), то она тут же отведет дочь к своей подруге, психиатру-невропатологу. Подруги меняются книжками и гоняют чаи из корней валерьянки. А девочка дружит с дочкой психиатрицы, очень капризной Юлечкой из балетной школы. Сама девочка ходит в школу художественную, у нее нет ни слуха, ни чувства ритма, ни пластики - мама и эта Людмила Евсеевна, психиатр (очкастая тетка с химзавивкой), всегда так говорят. Но в дневник наблюдений надо записывать все, иначе это не наука! Может быть, сочинить про Черного Монаха сказку, и это собьет маму со следа? Она и так считает, что девочки должны быть вроде Юлечки - платьица-оборки, куклы-капризы, а вот ее дочь - это какой-то казак, и подружки у нее такие же. Дочка только первое лето ходит без ссадин на коленках и синяков под глазом...
   Решаясь на такую сделку с научной совестью ради спокойствия мамы, девочка вернулась в реальный мир и зашаркала бабушкиными кедами еще сильнее. Но пыль все равно почти не удалось поднять. Пыль, поднявшись всего на сантиметр, тут же осела. Девочка была на повороте во двор, а это и есть самая что ни на есть реальная реальность. Не рассказывать же о Черном Монахе, который идет в гости к старой ведьме, Лильке и Оле? Это же просто-напросто девочки с косичками! Лилька (в белом сарафанчике вроде матроски) и Оля Волкова (в выцветшем зеленом платье в горошек) сидели на лавочке, словно две бабуси, выгуливали колорадских жуков на ниточках и ели семечки. Рядом в пыли копалась рыжая курица, торопилась склевать скорлупки. Иногда девочки вспоминали о ней и кидали семечко-другое. Обе они - девочки-дразнилки, на класс старше нашей героини, они никого зря не мучают.
   Оля Волкова - ничего себе девчонка, но она всегда хочет быть лучшей, потому что она старше. То она больше грибов набрала, то пескаря первая поймала! Зато Оля каждый год весной и осенью лежит в больнице - у всех по две почки, а у нее три, и все они болят. Там она научилась плести всяких чудиков из крашеных капельниц и учит этому всех, кому интересно. Но капельницы сейчас так просто не дают, из-за СПИДА. Их приходится искать на больничной помойной машине и отмывать от крови где-нибудь в луже поблизости. Олю воспитывает бабушка, у нее опухают ноги. Оля то общипывает пух с кроликов, то кормит индюшат, то следит за козами, чтобы они не жрали окурков и не портили молока. И при этом у нее всегда есть свободное время. Бабушка девочки говорит, что бабушка Оли уже никогда не будет нормально ходить, и отпускает свою внучку на помощь другой внучке. Чаще всего вместе приходится собирать коз на закате. Если сразу не поймать за рога белого козла с крестом на спине, он сделает так, что остальные трое будут метаться по огромному кругу, их придется ловить по одной, пока они не устанут. А это нежелательно, их ведь нужно еще и доить. Олин отец когда-то лежал в психушке, и за это его лишили родительских прав. Мать где-то скитается по деревням и пьянствует. Отец - нормальный тихий непьющий дядька, хоть и псих, пропадает в лесах и на реке. С ним можно ходить на рыбалку, мама и бабушка отпускают.
   Сейчас Оля и Лилька вели самый интересный за несколько дней разговор - надо ли снимать трусы, если тебе вырезают аппендицит?
   - Не аппендицит, а аппендикс! - авторитетно сказала толстая Лилька, дочь диетсестры и буйного алкоголика.
   Ответ на этот вопрос девочка знала точно. Когда Олеська вместо того, чтобы вернуться из лагеря, угодила в больницу в городе с аппендицитом, девочка спросила бабушку как раз об этом. Так поворчала: "Все вы только об одном и думаете! Может, вашей Олеське там совсем плохо?", но объяснила все, как есть. И сейчас девочка сказала:
   - Привет. Не только трусы снимают - еще бреют одно место! Мне бабушка сказала.
   Ну, если бабушка сказала - значит, так оно и есть. Девочка сделала то, чего делать не очень-то и надо: Оля и Лилька сидели бы еще долго, выгуливали своих жуков, обсуждали, снимают или не снимают трусы при аппендиците, придумывая бог знает какие жуткие подробности. А теперь тема разговора враз исчерпала себя, и собеседницы растерялись. Но девочка, сама того не желая, пустила разговор по новому руслу.
   - А зачем бреют? - невинно спросила Лилька, а Оля сказала:
   - Привет, Знайка.
   Знайка! Все, назвали - так оно и будет. Прошлым летом передавали из рук в руки "Незнайку на Луне". И прозвали ее Знайкой. Девочка решила - все это потому, что ей выписали очки для школы, и перестала их носить. Мама потребовала объяснений. Дочь заявила, что ее из-за очков прозвали Знайкой, а Знайка - зануда! "Но ты и есть зануда, дочь моя" - важно ответила мама и рассмеялась. А прозвище приклеилось, хотя Знайка носила очки только на уроках. Мама даже на этом сильно не настаивала - отец Знайки близорукий, дочь на него очень похожа, а теперь еще и эти очки...
   - Зачем бреют там? - повторила Лилька.
   - Дура, - осадила ее Оля. - И этого не знаешь.
   - Чтобы волосы в рану не попадали, - добавила ужасов Знайка.
   - А все хирурги - мужики! - вздохнула Лилька. - И даже Машкин папа.
   - Машкин папа, - властно объяснила Знайка, - Будет смотреть тебе на кишки, а не туда.
   - Фу-у, Знайка! Плюнь три раза!
   - Тьфу, тьфу, тьфу!
   - Пойдем куда-нибудь? - Оля встала и спустила жука с нитки.
   - Не, - Знайке было как-то вяло. - Надо белье гладить и огород поливать.
   - Ну, ладно.
   Знайка пошла дальше, а Оля увела Лильку куда-то к баням - может быть, кормить индюшат.
   - Аппендицит бывает, если ты ешь семечки со скорлупой! - постаралась восстановить авторитет глупая Лилька.
   - А давай попробуем, съедим их так. Заболеем или нет? - заинтересовалась Оля. Курице теперь не достанется ничего. Знайке было прекрасно известно от бабушки, что аппендицит из-за семечек - полная чепуха. Но говорить об этом сразу не стоило. Вот пусть попробуют и не заболеют - то-то им обидно будет! Нет, все-таки дети живут очень, очень скучно, потому и маются дурью. Им только издеваться интересно, хоть над жуками. Знайке вдруг стало скучно, совсем как взрослой. Ничем до этих детей не достучишься, и нужны им всякие глупости.
   Но теперь все было нормальней нормального: состоялся обыкновенный разговор, ее зовут Знайка, а дома есть довольно срочные дела.

***

   Но вот только гладить белье Знайка так и не собралась. Она выложила блокнот и карандаш, сменила юбку на зеленые шорты, которые на будущий год уже не налезут, кеды - на синие бабушкины сланцы (ей стало трудно их носить) и повесила на шею ключи от дома и от сарая. Она решила, что дождя не будет - и надо полить огород. Но вместо того, чтобы идти прямо к сараям, она опять ушла влево, за шоссе. Там и был ее "пруд" - кювет, довольно глубокий и широкий. Много лет в нем водились лягушки двух видов и иногда показывались жабы. Все эти годы девочка дралась со всеми, кто желал надуть лягушку через соломинку или оборвать ножки водомерке (за такое даже ее бабушка могла огреть батогом кого угодно). Ловить можно - поймал, посмотрел и отпустил обратно. Или забрал домой и держишь у себя в банке. Только так. В этом году не было нужды драться - повывелись лягушки, и девочка знала, почему.
   У нее было приспособление - то ли "корейское", то ли "китайское окно" - а на самом деле просто старый аквариум из юннатского кружка. Если опустить его дном поглубже в воду, все в глубине станет видно, как в телевизоре. Но недавно аквариум стал пропускать воду, а пластилин вместо замазки не годился - отваливается он в воде. Так что девочка уже несколько дней искала или замазку, или эпоксидную смолу, из которой когда-то папа отливал искусственные янтари с проволочными комариками внутри - но осторожно, чтобы мама не заметила и не наругала за беспорядок, грязь и глупости вместо домашней работы.
   Пруд со стороны дороги зарос низким ивняком, и по самой его середине кто-то позапрошлым летом сбросил целый штабель бревен, словно лестницу. Сейчас бревна совершенно почернели, но не рассохлись и лежали прочно. Под кустом должна быть литровая банка - словно бы подзорная труба вместо широкого окна в водный мир. Но какой-то гад ее нарочно разбил огромным комом земли, и осколки оставил там же! Значит, ничего увидеть не получится. Знайке было понятно, почему в этом году нет лягушек - хотя весной икры было много, целые студенистые лепешки. Из-за лестницы - штабеля пруд наполовину разделился на два затона. В одном давно жила личинка стрекозы (взрослеть она не собиралась, так и жила в воде) - и челюсть ее подобна маске-выкидухе, а во втором поселилась личинка плавунца - она плавает лучше, а челюсти ее как серпы. Девочке было любопытно, что произойдет, если хищницы встретятся, кто кого сожрет - но они не покидали своих ям. Обе, водяной леопард и водяной волк, опустошили пруд, слопали почти всех головастиков.
   Судя по всему, должна быть гроза. Маленькая жаба слонялась в траве - а они выходят только в темноте и непосредственно перед сильным дождем. Вода, всегда зеленоватая, теперь казалась черной и непрозрачной. Не было даже вертячек - эти жучки всегда появляются стайками, крутятся-вертятся, словно капельки ртути, вместе сплывают, уходят на дно и меняют место. Руками их не поймать: глаза вертячки поделены надвое, у нее четыре глаза, она видит все опасности сверху и снизу. Сейчас и вертячек не было, только одинокая водомерка стояла в отражении бревна и не двигалась.
   Будущим летом этот пруд могут засыпать, но сегодня он выглядит так, словно жильцы его уже покинули. Очень похож на старый дом Фаины Григорьевны, но она-то там живет! Жаль, что разбита банка - насекомые ушли на дно... У этого пруда еще есть шанс - он зарастает элодеей и стрелолистом, но не ряской. Большой дальний пруд с камышами ряской покрыт, как детской мозаикой, и теперь на нем пасутся гуси и утки. Утки дикие, гуси домашние.
   Раз смотреть нечем - то и дальше тянуть время смысла нет. Знайка отступила чуть выше на бревна и осмотрелась еще раз. Сколько она тут сидит? Ни одной машины не проехало, а часы она оставила дома, чтобы не намочить. Рядом с этим прудом время словно исчезает, и здесь можно остаться навсегда, как Аленушка на картине. Девочка бросила в воду травинку. Поверхностная пленка чуть прогнулась и выдержала, кругов почти не было. Но кто-то шевельнулся в тени, и Знайку охватило предвкушение - насекомое большое!
   На воде лежала она, та самая личинка стрекозы! И она начала превращение в имаго! Треснула на спине ее черная шкура - в воде она казалась зеленой. Знайка поскорее подхватила стрекозу - та не смогла хорошо ухватиться за бревно и упала в воду. Насекомое не шевелилось, не нападало, не вырывалось - просто лежало. Девочка всегда думала, что стрекозы сразу вылезают из мрачной личиночной шкуры зелеными и синими, яркими - но у этой из разрыва просто выпирал мясной горб - вот и все. Личинка захлебнулась и была мертва. Знайка осторожно приложила ее к бревну, потом к сухой травинке в воде - ничего не произошло, лапы не уцепились за опору, а ведь личинки стрекоз очень сильные. Все, мертва. Девочка выпустила стрекозу, та соскользнула на воду, почти не потревожив поверхностной пленки.
   У Знайки не было слов, но были странные чувства - словно бы кто-то ее обманул, ткнул лицом в гадкую тайну вместо прекрасного превращения. Никогда этой засадной хищнице не бывать стрекозой. Девочка встала на четвереньки, вглядываясь в неподвижную черную воду. Может быть, кто-то всплывет и ухватит личинку? Та же личинка плавунца? Но нет. Вода была враждебна, не просматривалась, не отзывалась. И тут голова Знайки закружилась, и кто-то вроде бы крепко ухватил ее за плечи, повис на шее. Девочка чуть не полетела в воду - качнулась, выпрямилась, встала и пошла домой. Хорошо, что не утопила ключи.

***

   Бенедикт видел: на безобразном крылечке, крашенном коричневою краскою цвета поноса, расселся старый толстяк в старом халате и толстых белых чулках. Людвиг? Он теперь там живет? Бенедикт свернул, не оглядываясь на собаку, подошел к крылечку - толстяк дремал, голова его была повязана цветастым платком, какие носят цыганки. Он приоткрыл глаза - не Людвиг, какая-то старуха, черноглазая и с крючковатым носом. Не ведьма, конечно - просто старая неизвестная еврейка. Старуха встала и ушла в дом.
   Потом Бенедикту открыл глаза. По-прежнему он сидел словно в клетке из деревянных полок, и от него требовалось расставлять их, заполнять документами. Но он, как ленивый и непослушный ребенок, устал и просто не делал ничего. Пока он спал, полки успели покрыть лаком. Бенедикт сидел у стены внизу, его загнали в угол, и смотрел вверх, выгнув шею, на нижнюю поверхность полочки. При жизни такая поза причинила бы ему мучительное головокружение, но теперь он словно бы видел сон наяву. Как если бы он сидел на дне омута и смотрел на поверхность воды, когда она серебрится и теряет цвет. Он всмотрелся еще пристальней и увидел личико ребенка, который с недовольным любопытством глядел в воду, словно бы что-то туда уронил и теперь не мог разглядеть потерянного. Ребенок был симпатичный, но какой-то грустный и слишком лохматый. Маленький нищий?
   Тут на поверхность упало какое-то горбатое насекомое, и ребенок потянулся за ним. Нет, это девочка, просто стриженая. И тогда Бенедикт рванулся вверх, разбил головою поверхность воды и крепко схватил девочку за плечи.

***

   Знайка озабоченно открыла сарай и взяла лейку. Тяжесть в плечах никуда не делась, но и дождя не было, а огород следовало все-таки полить. Воду нужно было брать из соседского крана, это надо было делать незаметно - они не трогали взрослых, но гоняли всяких мелких воришек. Дескать, вода у них в трубах нагревается, а глупые дети пропускают ее, и приходится поливать холодной, студить их драгоценные кабачки и патиссончики (врут: у них воды целое корыто стоит на солнце). Так что девочка потратила четыре лейки и решила этим ограничиться, чтобы они маме не нажаловались. А мама, кстати, ей и не велела таскать воду из дома, со второго этажа - бабушка говорит, от этого бывает искривление позвоночника. Вот оно - плечи совершенно отяжелели. Знайка заперла лейку в сарае и пошла домой.
   Тиша слетел с дерева и помчался впереди; он следы в пыли хвостом заметает - когда бежит, хвост почему-то не поднят, а стелется за ним. В подъезде ждал Васька, глядел вниз, в лестничный пролет. Зайка погладила сразу обоих, впустила домой и налила молока. У каждого кота было свое блюдце, но эти двое предпочитают есть вместе, сперва из одного, потом из другого, а с большой голодухи и из Мосейкиного, если он не видит этого безобразия.
   Плечи и шея словно бы окостенели. Не переодеваясь, в пыльных шортах Знайка завалилась на бабушкин диван. Они жили в комнате вместе - бабушка на диване под ковриком с оленями, а Знайка - на пружинной кровати вроде больничной, только покрашенной в синий цвет. Все остальное место занимали книги - литература и медицина. Знайка, достойный член этого семейства, свалилась на диван не просто так, а с книжкой - стоять и тем более гладить трусы что-то мешало, заставляло пошатываться. И тошнило - но она ведь не пила воды из пруда? Нет, вроде бы нет. Там что-то произошло, но она не поняла, что.
   Как назло, попалась "Тысяча и Одна ночь". Но сказок-то было меньше двадцати, никак не тысяча! И раскрылась книжка как раз на одной истории о Синдбаде. Глупая была история - на каком-то острове Синдбад хотел помочь колченогому старикашке, понес его куда-то на плечах, а старик возомнил, что это теперь такая разумная лошадь. Гоняй его, куда захочешь! Бабушка Оли Волковой со своими отечными ногами ведет себя примерно так же. Поскольку проблемы Синдбада Знайку не впечатлили, она вспомнила, что до белья у нее руки так и не дошли. Мама всегда недовольна, если дочка не видит сама, что надо сделать по хозяйству. Гладить пора, и никуда от этого не денешься.
   Девочка пошла в так называемую большую комнату или гостиную. Там живет и работает мама. Потому там снова шкаф с детскими книгами и литературой, шкаф с зимней одеждой и комод. Гладильную доску купили совсем недавно, но Знайка уже успела ее подпалить. Доска показалась особенно тяжелой и скрипучей, поиск утюга в столе вызвал тошноту, но послушная и ответственная Знайка все расставила, утюг включила на тройку и потянула из стопки бабушкин фартук. Этот фартук сшили из фиолетовой ткани в мелкий белый горошек; ткани не хватило, и потому его снабдили большими розовыми карманами. Знайка провела по ткани раз, другой, еще и еще, и у нее совсем закружилась голова. Если долго гладить что-нибудь в полосочку или в горошек, в глазах рябит, но не до тошноты же! В детстве ей иногда становилось очень, очень тоскливо, она капризничала и не могла перестать плакать, а мама и бабушка уже знали - ребенка скоро стошнит - и готовили тазик. Сейчас девочка едва успела поставить утюг на дыбы и убежала в туалет.
   Стены его очень давно выложили полупрозрачной плиткой цвета морской волны, и сейчас Знайке казалось, будто она тонет и отплевывается горькой морской водой. Вырвало ее какой-то отвратительной пеной, ничуть не похожей на пшенную кашу.
   Когда она вернулась в гостиную и взглянула на фартук, ее затошнило снова. Пришлось убрать и утюг, и доску - попадет ей там от мамы или не попадет.
   Делать нечего - она опять свалилась с книжкой на кровать. Конец истории ей совершенно не понравился. До Синдбада, наконец, дошло, что возить старикашку по острову он не обязан. Все быстрее девочка читала о том, как изобретательный купец угостил своего пассажира забродившими фруктами, а когда тот опьянел, сбросил с плеч и убил. Невероятно глупая сказка! Ничего-то Синдбад не узнал - ни кто этот старик, ни чего ему надо. Его не было - был - его не стало, и ничего не изменилось, как если бы весь смысл только в том, чтобы купец вернулся к себе в Багдад! Тут девочка подумала о бражке из бродящих фруктов и старых алкашах - и почувствовала, будто наелась такой пакости сама, как Эмиль из Леннеберги. Ее снова затошнило, и она метнулась в туалет. На сей раз ее вырвало желчью, прямо как если бы ее зондировали.
   Знайка совершенно упала духом. Года через два она будет читать уже "Мастера и Маргариту", увидит там слова Понтия Пилата: "Боги, боги мои! Мой разум не повинуется мне более!" и поймет - это оно и было. Но сейчас у нее не было таких слов. Казалось просто, что воздух стал неподвижен, и кто-то словно переполнял его углекислотой. Чужая комната, и коты словно бы где-то за стеклом (на самом деле оба уселись смотреть в окно), до них не дотянуться, они не услышат, не почувствуют. Все пусто и чуждо. Если девочка останется здесь, то время остановится, сама она станет имбецильной, а мама и бабушка не вернутся уже никогда.
   Знайка решила выйти на улицу, там можно было бы что-то предпринять. Она по стеночке пошла к выходу, уронила бабушкин батожок (палку нашла и срезала бабушка, а внучка очистила от коры ее рукоять и украсила резными крестиками, иксиками и спиральками вроде резьбы винта всю остальную поверхность; почему-то бабушка сегодня отправилась в дальний путь без палки, несмотря на свои шпоры). Васька слез с подоконника и прошел вперед. Он побежал по лестнице, потом остановился подождать хозяйку, а та медленно ползла, цепляясь за перила. Нет, до больницы она уже не доберется. Девочка хотела бы прилечь прямо в подъезде, там всегда было прохладно, но тогда ее могли бы принять за пьяницу и вызвать милицию, как однажды случилось с ее отцом. Потому она старательно слезла по лестнице и улеглась на лавочку у входа. Их на самом деле было две - одна пошире, и над нею по решетке поднимался вьюнок. Его цветки сейчас уже дрябли и увядали, но шмели все еще кормились на них. Вторую, узкую, увенчивало странное растение с плодами наподобие колючих огурцов; внутри каждого огурца было что-то вроде сетки, свернутой словно бы дольками, и крупные семена. Девочка села под вьюнком, потом мягко легла на бочок, перевернулась на спину, вяло сбрасывая сланцы. Она вытянулась как в гробу и прикрыла глаза локтем. Не надо было открывать глаз, чтобы видеть, как прилетел и улетел единственный шмель и как Васька плотно устроился в ногах. Тут было светло и прозрачно, но чуждость и неподвижность мира никуда не делись.
   ...
   Маме показалось, что приехал без предупреждения отец девочки и свалился на лавку пьяный. Точно так же падали сюда другие алкоголики, а он вот так вот мучительно прикрывал глаза от света. Мама похолодела и увидела лужицу желчи под лавочкой. Но, уговаривала себя она, муж не собирался приехать, ничего не писал. Его ноги не поместятся сюда, а сейчас хватило места даже для кота. Васька подошел к ней и стал тереться об ноги. Мама рассеянно погладила его. Нет, это дочка. Но неужели пьяная? Неужели гены отца сказались так рано?
   - Что произошло? - грозно (а на самом деле испуганно) спросила мама.
   Знайка осторожно убрала руку и открыла глаза:
   - Мама? Я ничего не сделала...
   Нет, с облегчением увидела мама, глаза у нее растерянные, мутные, но трезвые.
   - Доченька, что случилось?
   - Не знаю... Голова болит. И тошнит.
   - Давай сядем и пойдем домой.
   - Там душно!
   Девочка резко села и чуть не упала назад. Мама подхватила ее под локоть, и она опустила ноги, нащупала сланцы. Мама потрогала дочкин лоб, и тот показался ей горячим - она за доли секунды убедила себя, что лоб горячий.
   - Сегодня солнце не печет. Ты что, опять гуляла без панамки?
   - Угу.
   - Ты что делала?
   Девочка рассказала про невылупившуюся стрекозу и про старика, который оседлал Синбада. Пожаловалась, что ничего не понимает. Мама тоже ничего не поняла, подумала, что у дочки начался бред. Но взрослым нельзя ничего не понимать, и она притворилась знающей:
   - Это болотные испарения. Пойдем домой.
   Знайка снова поползла, цепляясь за перила, теперь вверх, а мама поддерживала ее под локоть. Дома девочка снова повалилась на кровать, мама прикрыла ее простынкой и села на стул напротив. Солнечный удар или какая-то инфекция?
   - Все-таки, что случилось?
   Дочка еще раз рассказала про стрекозу и старика. Мама вышла, принесла мокрый компресс и осторожно положила дочери на лоб. Та тут же скривилась, как от боли, и тряпку сбросила:
   - Не-ет! Больно.
   Мама раздернула занавески и открыла окно. Тиша тут же сел у проема, а Василий прыгнул на подушку (он не любил спать на подушках, проваливался в них), свернулся вокруг хозяйкиной головы и замурлыкал. За окном затявкала какая-то мелкая собачка Мама обернулась и увидела, как страдальчески дочь прижимает ладошки к глазам и как странно, беззащитно она теперь выглядит - словно ангелок в полосатом меховом нимбе.
   - Закрыть окошко?
   - Угу.
   Мама так и сделала, закрыла окно на защелку, задернула темные занавески, включила вентилятор - и как последнее средство диагностики достала градусник. В их доме было принято мерить температуру ровно десять минут, и мама уселась ждать. Дочка оторвала ладошки от лица и снова прикрыла глаза локтем, как ее отец.
   - Мама, тошнит!
   Мама быстро принесла тазик.
   - Не вставай. Пусть рвет сюда.
   Температура оказалась совершенно нормальной, и вот тогда мама по-настоящему испугалась. Она на самом деле не знала, что это такое может быть. И было в комнате что-то еще, жуткое. Может быть, растерянность несчастного ребенка? Мама приняла решение и встала; Тиша тут же спрыгнул с подоконника и свернулся там, где только что сидела мама:
   - Ты, дочура, лежи, не вставай. А я пойду позову бабушку.
   - Ладно. Но, мам, это далеко...
   - Я быстро.
   Когда мама вышла из комнаты, и ей, и Знайке стало немного легче и свободней.
   ...
   Голове стало тепло, кот задремал и сворачивался все плотней, тихо мурлыкая. Знайке вспоминались гнилые плоды (груши и яблоки) и болотная черная вода. Она не опускала взгляда, чтобы перед глазами не появилась горбатая мертвая стрекоза, и вместо нее видела дряблые розоватые вьюнки и ленивых шмелей. Тот, кто схватил ее за плечи, теперь словно бы сел на шею, но не требовал никуда идти. Стрекоза не должна была появиться, но Знайка чувствовала - она шевелится в голове, напрягает горб, хочет распустить мокрые крылья. Нет, крылья в ее голове сухие, твердые и острые, как бумага, и стекло, и жесть. Когда треснет кожа на лбу, стрекоза вылупится, и этого не предотвратить. Но она может схватить и унести Ваську, а он даже не просыпается! Унесет и сожрет прямо в воздухе, ведь она больше тех, что водились в каменноугольном периоде, огромная, сине-зеленая, какая-то зигзагообразная! А Васька все спит, он уже старый. Знайка не хотела, чтобы у нее начинался бред. Но теперь, когда бред уже был, пустая жуть стала менее ужасной.
   Девочка мотнула головой, и ее чуть не вырвало. А Васька так и не проснулся, только свернулся еще плотнее. То жуткое, что было в комнате, приблизилось. И старик на плечах ослабил хватку. Стрекоза в голове затрещала крыльями, потянула, и оказалось, что позвоночник девочки - это стрекозиное брюшко. Стрекоза хотела вывернуть ее наизнанку и лишить опоры. Тогда приблизился Черный Монах, и девочка не осмелилась увидеть его лицо. Он склонился к ней, схватил за виски, сдавил и не дал стрекозе родиться. Повисли жесткие крылья, стрекоза снова слада маленькой, а девочка вроде бы задремала.
   ...
   Мама вернулась очень быстро. Девочка услышала ее, тяжелые шаги бабушки и еще какой-то женский спокойный голос. Все сложилось очень удобно: не успела мама выйти за больничные ворота, как подъехал мотоцикл с коляской и высадил бабушку. С коровой и козой все получилось прекрасно, вот только после восьми километров пешком бабушкины ноги стали петь Лазаря. Подруга вручила бабушке большой пакет кроличьего пуха (бабушка предвкушала, как она сегодня вечерком сядет прясть и покажет внучке, как навивать этот пух на суровую нитку) и приказала племяннику отвезти подругу домой.
   Это бабушка перехватила маму, а то бы они разминулись; мама от волнения мотоцикла не заметила, и они почти побежали в приемный покой. Там они поймали фельдшерицу Валю и утащили ее с собой.
   Дома бабушка пошла отмывать руки щеткой и хозяйственным мылом, а фельдшерица подошла к окну и расположилась там. Знайка приоткрыла глаза и увидела: это тетя Валя, толстая, добрая. Говорят, у нее легкая рука. Неприятный лязг означал, что тетя Валя пришла со своим страшным железным чемоданчиком "Скорой помощи". Бабушка вошла, согревая руки (белый платок она повязала как пиратский капитан):
   - Так, убери-ка котов! И выключи вентилятор.
   Мама сняла Ваську с подушки. Он, не просыпаясь, свернулся на полу, а Тиша прыгнул на подоконник сам. Бабушка села на стул, посмотрела внучке зрачки и пульс, пощупала сосуды на висках. Лоб девочки показался ей ледяным. Давление оказалось чуть повышенным - но, возможно, из-за рвоты.
   - Температура была?
   - Тридцать шесть ровно.
   - И сейчас нету.
   Бабушка о чем-то пошепталась с фельдшерицей; запахло спиртом, затрещали ампулы. А бабушка невозмутимо продолжала:
   - Казак, у тебя голова сильно болит?
   - Ага.
   - А больше справа или слева?
   - Не знаю.
   - Видишь что-нибудь вроде огненных колес?
   Знайка задумалась так, что даже боль немного отступила:
   - Вроде нет. Только стрекоза крыльями трещит.
   - Угу. Тебя сколько раз тошнило?
   - Два? Нет, три. Сначала пеной, потом желчью.
   - А ты что сегодня ела?
   - Кашу.
   - Гуляла в панамке?
   - Забыла.
   - Я готова, - сказала тетя Валя.
   - Бабушка, у меня инсульт?
   Та от неожиданности даже рассмеялась:
   - Глупости! У детей инсульта не бывает. Не доросли.
   - Бабуль, а что это?
   - Мигрень.
   - Как у мамы?
   - Как у мамы. А теперь перевернись на живот, будут уколы.
   Девочка осторожно перевернулась; ее снова затошнило, но для рвоты этого было недостаточно.
   - Бабуль, болезненные?
   - Угу. Это анальгин с димедролом и магнезия.
   - Я же зареву! - ужаснулась Знайка и покрепче вцепилась в подушку.
   - От мигрени не ревела, а от леченья заревешь? За дурной головой попке работка! Давай, готовься, - сказала бабушка и погладила внучку по голове. Это было как-то оцепеняюще и не очень приятно.
   Тетя Валя Легкая Рука поставила оба укола так, что пациентка зареветь не успела. Да и силы у нее на рев просто не осталось. Девочке помогли перевернуться на бок, укрыли простынкой понадежнее, посадили на подушку Ваську и отвели тетю Валю на кухню пить чай с конфетами. Она не могла надолго оставить приемный покой и буквально через минуту убежала.
   Знайку оставили в покое. Задница болела кошмарно, но из-за этого боль в голове казалась далекой и тупой. Васька опять свернулся нимбом и задремал. Девочка обняла его, погладила: "Васисуалий пришел!", и он снова тихонько запел. Потом голову охватили три волны боли, одна за другой - холодная, горячая и колючая. Каждая волна уносила с собой боль изнутри головы, и после колючей волны почти ничего не осталось. Знайка сама задремала в обнимку с котом. Тогда пришел Тиша и устроился у живота. Громко запел. Девочка уснула.
   ...
   Вечером мама и бабушка сидели на диване в гостиной, краем глаза смотрели программу "Время" и говорили о том, что случилось с девочкой. Это пришла их фамильная болезнь, она передается по наследству так же, как светлые волосы, синие глаза и стройное телосложение; от нее разламывается голова, а под конец начинается неукротимая рвота. Прадед благодаря мигрени предсказывал погоду для целого колхоза. Почему-то этим не болеют дураки. Мигрень любит покой, тишину, темноту и тепло. Плохо одно - теперь болезнь будет возвращаться и не отпустит девочку до самой старости - у бабушки она исчерпала себя всего лет семь назад. Так надо ей об этом говорить или не надо? Маме было жалко дочь, а бабушка знала, что ее Казак все равно доберется до "Справочника практического врача" и прочитает там все, что нужно. Решили так: пока девочку пугать не стоит; им, взрослым, и в голову не пришло, что Знайка жила, как и все дети, сегодняшним днем или очень далекими мечтательными планами, она бы особенно не испугалась. Значит, пока не говорить, вдруг это единственный приступ, хотя вряд ли... Когда болезнь вернется, тогда все расскажем и объясним, как с нею быть. И на всякий случай купим побольше цитромона. Девочка будет принимать таблетку в самом начале приступа, и боль не будет так сильно нарастать.
   А Знайка спала на боку, окруженная тремя котами. Васька все так же обнимал ее голову, Тиша устроился подмышкой и даже Мосей растянулся в ногах. Перед тем, как пустить разбойника в постель, бабушка вычистила его щеткой и похвалила - он принес большую мышь (если бы это был очередной птенец, она погрозила бы коту батогом). Знайка спала, иногда посапывала, но не шевелилась - хотя обычно к утру она запутывается в простынях, а однажды каким-то образом влезла в пододеяльник и подумала, что спит в сугробе.

***

   Бенедикт попал в пустоту и держал ребенка за плечи, чтобы не исчезнуть. Оказалось, это больно, это вредно. Он отступил, но след его рук остался на плечах и на загривке девочки. Из-за него у бедняжки разболелась голова? Взрослая женщина - очевидно, мать испуганной девочки, сама была труслива. Кое-что видел Бенедикт внутренним зрением адского палача - между кожей и мышцами матери скопились слезы и превратились в соляную глазурь, уже довольно толстую. Мать любит все чистое, правильное, прекрасное, неизменное, особенно книги, а дочка своими вспышками, драками, странными интересами то и дело врывается в эту правильность, пугает мать, разбивает нечаянно ее глазурь (в этом доме говорят: "За нечаянно бьют отчаянно"). Дочь таскает домой гусениц, личинок, мышей и косиножек, разводит слизней и пиявок - это страшная тайна для дочки, но мать боится этих тварей как самых настоящих чудовищ. Дочь вся в кота - Бежит Мосей, в хвосте репей, несет домой мышей-чертей... Неугомонная девочка повреждает эту соляную скорлупу, и матери от того плохо. Сейчас женщина почувствовала, видимо, мертвенное присутствие и испугалась. Она беспомощна, она боится дочери, она боится того, что дочь умрет. Она собирается позвать на помощь собственную мать. Он, Бенедикт, может раздавить этот соляной панцирь и оставить от женщины мокрое место. Ее чувство опасности точно, как кошачьи усы - и женщина быстро уходит, не поняв того, что убегает - нет, она идет за помощью, как можно быстрее.
   Зачем Бенедикту надо, чтобы женщина-соляной столп ушла? Девочке страшно, она не понимает, чего боится, и страх матери заставляет ее чувствовать себя виноватой. Маму пугать нельзя, ей будет больно.
   Самой девочке очень больно. То горбатое насекомое, мертвая стрекоза, так и не родилось. Девочка не понимает, при чем тут стрекоза, но голова у нее болит из-за нее. Стрекоза привела в ее мир нелепую, жестокую, случайную смерть - ее рождение должно было стать величайшей удачей и для стрекозы, и для девочки (та еще никогда не видела появление имаго из личинки), но стало жутью, для которой не было слов. И теперь мертвая стрекоза ожила в ее голове и превратилась в смертоносный миф.
   Девочка боялась, что стрекоза вырвется и разорвет ее, убьет ее старого кота. Режущие крылья шевелились в голове и делали разумное непонятным. Она действительно могла вырваться - Бенедикт часто видел такое в Аду, так случилось с Элиа - страх воплощается точно, буквально. У девочки действительно могла расколоться голова.
   Тогда он подошел, сжал влажные, похолодевшие виски ребенка и не позволил стрекозе родиться. Тут же отступил, чтобы не причинить лишней боли.
   Что ж, прощай, малышка-натуралист! Звери стали знаками, а твой Райский Сад погиб. Ты их все еще любишь, но больше никогда не пойдешь на охоту, не сделаешь ни чучела, ни препарата, иначе на волю вырвется хищная стрекоза. Ты немного менее виновна, чем другие дети, но и ты способна причинить смерть просто по детской беззаботности, как причиняешь боль матери. Ты виновата в том, что ты - ребенок (точно так же мальчик Бенедикт годами издевался над своим духовником), что дети растут слишком быстро, у них нет времени понять, что и почему они творят. Может быть, ты создашь бестиарий, но натуралистом тебе не быть!
   Отступив, Бенедикт снова устроился в своем углу, стал очень похож на Людвига - когда тот в прежнем, поглощенном времени в полудреме наблюдал свой университет. Задремал и Бенедикт.

***

   Девочку Знайкой больше никто не называл - прошло почти четыре года, а детские смыслы так легко поглощаются временем! Перестройка достигла если не своего расцвета, то апогея, и застопорилась. Бабушка не перенесла этого и умерла от сердечного приступа, одна, в огороде. Она обычно не говорила ничего ни о перестройке, ни о Горбачеве, но, кажется, знала о том, что на самом деле происходило до войны. Знала и молчала, а перед смертью ее что-то то ли возмутило, то ли оскорбило, и это было связано именно с прошлым. Незадолго до ее смерти погиб в лисьем капкане Васька, а после похорон ушел и не вернулся Мосий Шило. Мама сразу поседела, растерялась. Девочка была поражена - не существовало, оказывается, строительства коммунизма - были лагеря, и теперь у правительства не будет ни желания, ни времени устроить Нюрнбергский процесс над палачами - потому что победителей нет. И перестал писать отец - но алименты все еще худо-бедно присылал.
   Был май, то самое краткое похолодание, когда цветет черемуха. В художественной школе стали выходить на пленэр, учиться писать сложный солнечный свет. Прежде писали натюрморты с одним-двумя источниками искусственного света. Пейзаж создается светом, а темой этого занятия были дома и дворы. Старые дома были как раз за художественной школой, и получилось так, что почти все ученики жили именно там. Они выбрали себе натуру, чаще всего свои собственные дома, и расселись на бревнах. Девочка выбрала себе один интересный дворик и принялась оглядываться. Ей было примерно понятно, на что опирался учитель. Собрались кучевые облака - синеватые, их становилось все больше, они рассеивали слишком сложный свет. Расцвела черемуха - по сравнению с облаками желтоватая, как старая бумага, и создала свои земные облачка. Зелень еще не так груба, как летом, оттенков зеленого сейчас немного. А старые дома отливают серебром. Или нет! Не серебром, их древесина высохла и стала легкой, как скрипки, а провода могут ныть, как струны. Дома похожи не на серебро (ненарисованного серебра девочка никогда не видела), а на алюминий.
   Девочка знала, что художником ей не бывать - ученики становились оформителями, фотографами или учителями рисования (к этому стремится Оля Волкова). Оля этого и хочет, а вот для бывшей Знайки такой путь заказан - даже отец, пьяница-оформитель с трясущимися руками, способен рисовать лучше, чем она. Девочка почти потеряла зрение на левый глаз и вместе с ним способность видеть объемы и расстояния. Хорошо - но есть же еще плоскостная живопись! Но и тут незадача - у нее совсем нетвердая рука, карандаш ползет сам собою и получается у нее всегда не то, что задумано. Но есть способность видеть и находить в красках любые оттенки цвета, да еще очень затейливое воображение. В художке теряют власть и остаются за порогом ссоры с учителями, мамина депрессия (она все два года напоминает дочке, что та оставила бабушку одну в огороде; Знайка в это время была на уроке рисунка, а когда вернулась, оказалось: она перестала быть Знайкой, потому что бабушка умерла), потери и даже любовь. Есть гипсы, есть старые предметы и множество журналов из глянцевой тяжелой бумаги, и в них - очень интересные картины и скульптуры самых разных времен. Там имеет значение твоя способность видеть мир и душу и подбирать для этого формы. Михаил Вениаминович (по-детски " Витаминыч") говорит, что ученики рождаются или живописцами, или графиками. С живописцев он не требует чрезмерной точности рисунка, а с графиков - чувствительности к оттенкам. В художке царят импрессионисты и имажинисты. Детям надо уметь видеть и выражать увиденное, а хорошей технике они научатся позже.
   Никто из них, знал Витаминыч, профессиональным художником не станет, если только чудо... Но учить писать их как можно лучше необходимо. Как-то раз Михаил Вениаминович поставил натюрморт с восковыми морковками на синем фоне и добавил туда настоящий кочан капусты. Сначала его ученики отрывались - морковь отбрасывала пламенные рефлексы на синее (чего он и добивался), а капуста получилась просто загляденье - льдистая, холодная, граненая! Но тут ребята попались в ловушку. Настоящий кочан увядал, а вместе с ним жухла, зеленела и рыжела нарисованная капуста. Тускнели морковкины рефлексы, и кое у кого аппетитный натюрморт сделался похож на помойку. Тогда учитель провел занятие о том, почему нарисованные продукты выглядят тухлыми и как быстро надо писать настоящий хороший натюрморт.
   Он высокий, рыжеватый, с чуть покрасневшими глазами, очень добрый и тихий. Большой фантазер.
   Никто, кроме девочки, не переоделся, сидели в коричневых платьях и синих костюмчиках. А она, отсидев физкультуру на лавочке (играли в волейбол - для того, чтобы верно отбить мяч, нужно видеть двумя глазами), сунула форму и туфли в пакет, осталась в синем спортивном шерстяном костюме и смешных розовых кедах - единственных, какие ей налезли. По мнению девочки, она в них походила на гуся лапчатого. Гуси тоже так думали. Во время стометровки по стадиону ее, сверкающую розовыми подошвами, преследовала в бреющем полете целая стая гусей - отчего она очень улучшила свои до того скромные спортивные результаты. Писать в костюме и кедах куда удобнее, это уже не школа. Пишешь в форме с фартучком - и рисунки получаются детские, в рамках школьного. Только одна ученица постарше взялась выразить контраст голубой и желтоватой белизны - облаков и черемухи. Большинству было важнее правильно написать деревянный дом с фасада. Но те, кто в розовых кедах, легких путей не ищут!
   Девочка выбрала не то чтобы дворик, а закоулок меж двух заборов, туда вываливались тяжелые ветви черемух и пока еще спящей сирени. Задание будет сделано, потому что будут написаны две половины разных старых домов. Здесь тень, и черемуховый цвет похож на слоновую кость. Хорошо, что сирень и черемуха недолго цветут вместе - бабушка всегда предостерегала: ставить вместе цветущие кисти нельзя, получается яд, и начинается головная боль, как от болиголова. Наверное, потому в этот закоулок никто не ходил, он зарос. Дома стали почти черными, лишь сверху пробегают узкие алюминиевые блики. Облака оттуда не видны, есть только клочок очень чистого, даже какого-то наглого неба. Зелень сирени спокойна и равномерна. Серость домов и слоновая кость черемухи дают впечатление чего-то старинного, а свежая листва - новизны. Вот на этом пейзаж и построим. Отец говорил: это дураки смотрят полминуты и потом пишут десять минут, а нормальные художники смотрят десять минут и кладут всего один мазок. Девочка-художница и, видимо, все-таки дура, и смотрела и писала минут по пятнадцать без перерыва. Потому пейзажи и натюрморты получались довольно странные.
   Михаил Вениаминыч никогда не возражал против фантазий - не то что преподаватель рисунка. Более того, он умел управлять фантазиями. Года за три до этого, еще до настоящей перестройки, президент Рейган, актер, изо всех сил запугивал мир ядерной войной. Поползли слухи, что нейтронная бомба оставит все, уничтожит только людей. Что лазер из Космоса (нашего мирного Космоса!), будет охотиться на людей и боевую технику. Злющий физрук объяснял, как реагировать на сигналы воздушной тревоги и как сшить ватно-марлевую повязку, в которой нечем дышать. Дети пугали друг друга, и кое-кто даже перестал спать. А хитрый Витаминыч взял себе в помощь обычную программу для художественных школ. Сначала он провел занятие по истории искусств - об антиядерных плакатах. Демонстрация началась с произведений самых страшных и безнадежных, например, о горилле, которая нашла в пустыне человеческий череп. А закончилось карикатурой о том, как жирные капиталисты катят Землю к войне, но огромная толпа простых людей перехватывает ее и уводит к миру. Затем Михаил Вениаминыч объявил конкурс плаката. Тема: как дети могут воспрепятствовать ядерной войне. Каждый отрабатывает свою идею. Все это происходит в классе, открыто. Все в друг у друга видят. Работа продолжалась пять недель, и конкурс выиграл мальчик, чьи работы и до, и после считались скучными, ему постоянно попадало за избыток коричневого. Он нарисовал ядерную боеголовку СС-20 и целую толпу детей с инструментами. Дети ее пилили, скоблили, строгали и сверлили - всячески портили, от боеголовки уже оторвался изрядный кусок. На земле вокруг валялись металлические стружки и росли цветы. Этот плакат оценили все и решили повесить на почетное место рядом с "Шоколадницей". После этого страхи ушли в прошлое. Недаром в каждом выпуске находится кто-нибудь и дарит учителю на прощание своей рукой набросанный портрет.
   Уроки на пленэре спаренные, и учитель решил, что пора вмешаться и проконтролировать. Он пошел по кругу, беседуя - поправил там, дал указание здесь и, наконец, добрался до ученицы в спортивном костюме. Ошибки у нее, само собою, были - потому что видит девочка одним глазом. Даже сейчас, несмотря на избранную цель, она не смогла добиться нужного ощущения глубины. Ее проулок уводил куда-то мимо домов и кустов, но в том месте не было ничего, кроме ядовито-бледного неба меж облаков. Учитель решил, что недостаточно глубоки тени и показал, как их углубить, чтобы задержать взгляд зрителя на пустоте между домами. Ученица сделала, но возникла еще одна проблема - пейзаж словно распался пополам и вертикально, и горизонтально. Теперь ни два дома, ни земля и небо не были связаны. Витаминыч похмыкал в сомнении, а ученица решила, что не миновать ей тройки за пленэр. Но хуже тройки оценок в художке не бывает, а потому теперь можно поэкспериментировать.
   Она вспомнила вредного козла с черным крестом на спине. Но третий белый, кроме облаков и черемухи, тут был явно лишним. Тогда она набросала контуры его тем самым неопределенным серо-синим, какой бывает в тенях и на рыбьих спинках. Козел стоял, опираясь мохнатыми копытами на забор, и обгладывал куст сирени. Козла породила прозрачная тень, поэтому он получился синим, весь из лазури и ультрамарина. Лукаво косил его золотистый глаз, но и этого было мало. И девочка написала ему явно золотые рога. Козел и куст соединили дома, а рога дали яркий блик, переход от снежной белизны туч к живой белизне цветов. Учитель решил не вмешиваться и улыбнулся про себя, а девочка этого не заметила, вся ушла в работу.
   Тут налетел пыльный шквал, зашевелились облака и стали стремительно темнеть. Кое-кто принялся лихорадочно замазывать нарисованные облака фиолетово-синим, превращая их в тучи, а тени - серым. Делать этого ни в коем случае нельзя - весь пейзаж придется писать по новой. Витаминыч посмотрел в небеса и сказал:
   - Все, не надо портить. Урок окончен. Свет ушел.
   Ученики подхватили рисунки, гуашь и акварель. Собрались в художку, ведь время еще не истекло. И тут брызнул дождь. Странно, но небо за секунду до него расчистилось и стало ослепительно ярким. В пыль упали капли - с копейку, две копейки, с пятак величиной, а потом слились. От дождя пахло пылью. Девочка запрокинула лицо и увидела, как из некоего эпицентра летят вниз тяжелые алмазные искры, яркие капли, в каждой из которых - фрагмент радуги. Такого ей ни за что не написать!
   Прикрывшись кто своим листом, кто палитрой, дети гуськом побежали в художку. Учитель подобрал забытое и ушел за ними.
   Когда ввалились туда, этот дождь уже кончился. Девочки хотели закончить портреты своих домов, но Витаминыч сказал - нет, свет изменился, и все придется начинать сначала, лучше это сделать в другой раз. Он велел расходиться по домам, пока не началась гроза.
   Девочка размышляла над пакетом - переодеться в сухую форму или нет? Но Михаил Вениаминыч попросил:
   - Останься. Сейчас пойдет дождь.
   Он стоял и внимательно смотрел в окно, упершись кулаками в подоконник. За окном в самом деле сильно посерело. Идти домой было километра два-два с половиной. Пока ученица отмывала кисти, учитель начал спасение работ. Кое-что размыло. Высыхая, пейзажи покоробятся... Когда девочка присоединилась к нему, Витаминыч прикидывал, как разместить работы: если приколоть их на мольберты, размытые краски стекут, и все испортится окончательно. Вместе они присмотрели горизонтальные плоскости поровнее и прицепили пейзажи прямо к столам. Работы с замазанными облаками получились очень даже ничего - ясный свет еще не ушел, но тучи превратились в темные призраки и дали нужный контраст. Кое-кому повезло - вода размыла краски так, как нужно, так произошло и с синим козлом - его шерсть распушилась, а рога испускали настоящее сияние. Та девочка, что искала контраст облаков и черемухи, перестаралась; облака смотрелись как небесные сугробы (чем они, по сути, и являются, это не так страшно), а вот черемуха у нее цвела ядовито-лимонными и охристыми цветами. Козел хорош, но это случайность, ему просто повезло. Человек пять рисует лучше ее, но и они станут учителями рисования или оформителями. На следующем занятии, Витаминыч обещал, они будут учиться писать воду, а ей не дается даже изображение стекла... Художником ей не быть - даже таким, как отец. Но уметь видеть и зарисовывать нужно театральным режиссерам - и почему бы нет? Девочка втайне думала, что может стать искусствоведом, но тогда есть риск умереть от зависти к настоящим художникам и писателям. Хирургам тоже над уметь видеть, а у нее еще и безошибочная зрительная память - но и хирургом ей не бывать при одном-то зрячем глазе и корявых руках. Врачом? Вероятнее всего.
   Михаил Вениаминыч видел, как придирчиво ученица разглядывает работы, как сокрушенно поджимает губы. Вот и дождь - сплошная стена и словно бы кидает в окно дробью. Град? Девочка в это время подумала о проволочных бичах. Живописцы вообще разговаривают немного, а уж о себе - тем более. Так что девочка удивилась, когда учитель первым заговорил с нею.
   - Я делал диплом, - пожаловался он, глядя в окно. - Писал девушку под дождем. Но мой учитель, Красильников, - Михаил Вениаминыч все еще был обижен, но именно тогда и понял, кто он есть - не художник, учитель. - Красильников сказал, что это плагиат. Пожалел и поставил тройку.
   - А у кого плагиат? Он не сказал?
   - Нет. Сам был должен понять. Только так и не понял. Пока дождь идет, посмотри-ка!
   И принес из каморки учителей (ученики никогда не входили туда: им было строго запрещено) тонкую, но большого формата книгу в блестящей обложке. Это не был альбом Третьяковской галереи, всем им прекрасно известный. На черной обложке поместили картину, изображающую средневековый город бесящихся детей. Девочка подумала, что это беззаботное царство Крысолова, и всмотрелась внимательнее. Художника звали Питер Брейгель Старший.
   Она знала его по автопортрету и картине, где усталые охотники и усталые собаки без добычи возвращаются в городок. Городок походил на плохо осушенное болото. Пока Брейгель был молод, он изображал толпы людей, мелких и безобразных, какие они и есть на самом деле. Толпы и пейзажи. С возрастом его люди становились все странней, а пейзажи - обширней и прекрасней. Девочка смотрела и смотрела - все эти уродливые люди и фантастические твари, написанные и нарисованные изящно и одухотворенно, все эти чистые, прекрасные цвета - все это была чистая правда. Толпы казались страшными, подвижными - хорошо, что его люди так малы. Толпа у Брейгеля всегда совершает сильное разветвленное движение, чаще всего немного опасное. Он просто видит ее или управляет ею?
   А учитель сидел у раскрытой двери своей каморки и набрасывал портрет карандашом. Лицо его ученицы очень скоро стало сосредоточенным, это ее обычное выражение, этого ему и надо было. Она обещает вырасти такой же крепкой и стройной, как бабушка - и довольно неуклюжей, тоже как она. Дочь не унаследовала эфирной красоты матери и ее странной прелести то ли Снегурочки, то ли Снежной Королевы - но унаследовала ее разборчивость, ее вкус. Это мать поспособствовала тому, чтобы дочку приняли в художественную школу; Михаил Вениаминыч и учительница литературы выделяли и уважали друг друга, она очень любит Врубеля, Нестерова и Рериха. У дочери формируются иные вкусы, и, может быть, Брейгель... С отцом девочки учитель знаком не был - просто знал, что тот раньше был оформителем, а потом спился. Она подражает Ван Гогу, он тоже терял зрение - и у нее хорошо получается. Вероятно, она сможет и копировать его. Дело наставника - учить ребят работать честно и добросовестно, видеть и выражать мир по-своему, ценить искусство. Михаил Вениаминович настоял, принял девочку - которая так сильно нажимала на карандаш, что грифель постоянно ломался - и не пожалел.
   Рано или поздно Брейгель перестал уходить от толп и созерцать их с высоты птичьего полета.
   Вот почти безлюдный живой пейзаж - своего рода портрет виселицы и людей, у которых нет памяти. Если на виселице сидит сорока, а не болтается очередное тело - это не значит, что теперь под нею можно плясать! И слепые - их некому вести, у их поводыря вообще не видно глазниц, и он первым провалился в яму! Кажется, он - самый безглазый из всех. Ужасные "Пчеловоды" - они одеты во что-то вроде противохимических костюмы, у них нет лиц. Они берут пчелиный мир в руки, вскрывают его и отравляют. Они двигаются - как бы по очереди, слева направо, делают мерные трудовые операции одну за другой. Их пчелы умерли, они не защищают ульев. Пчеловоды? Отравители пчел.
   Даже немного людей - это уже толпа, и никуда от этого не деться.
   Вот картина - медальон. Идет старик в черном плаще с капюшоном, а вор тем временем срезает его кошелек. Старик не видит толп, но это сослужило ему дурную службу, потому что люди толпы все равно его видят. Девочка подумала, что этот старик ей странным образом знаком - и стал внимательнее, ее детские глаза в голове открылись снова. А настоящий невидимка - это вор, дитя толпы, плоть от плоти...
   Внутренние глаза раскрылись, и тут же девочку остановил последний разворот. Бабушка ее владела одинаково и правой, и левой рукой, а прабабушка была левшой. Потому-то девочка сначала увидела страницу справа. Там собиралась разгневанная маленькая толпа. Безногие кого-то поджидали. Они были одеты в странные колпаки и мантии вроде королевских, но украшенные не горностаем, а очень маленькими лисьими хвостиками. "Гезы". Революционные нищие. Уленшпигель. Жуткая картина, но в ней хотя бы есть надежда.
   А слева никакой надежды нет, она-то и заставила девочку проснуться окончательно. Картина серая, и это выбивает ее сразу из остального яркого сонма. Две мартышки сидят в проеме окна. Глубокий подоконник скошен, и это заставляет прилагать усилия, чтобы не упасть, но обезьяны неподвижны и вроде бы спокойны, они привычно держат баланс. Центр картины - ввинченное в подоконник к кольцо, к которому прикованы обезьяны. Цепи слишком тяжелы, и обезьяны их не трогают. Цепи коротки, как раз по длине подоконника. Обезьяны остаются там, хотя не могут распрямиться в полный рост. Обезьяна слева играла с ореховой скорлупой, а теперь смотрит на зрителя, оцепенев в ужасе. Обезьяна справа, в тени, сгорбилась и напряженно смотрит в окно. А за окном поднимается серая вода. Парусные лодки уплывают, они пока устойчивы, но вода уже стоит вровень с берегами. Еще немного, и она зальет подоконник. Обезьянок, видимо, забыли там, и теперь они утонут.
   Книга закончилась, а дождь прекратился немного раньше.
   Девочка потрясла головой, словно пробуждаясь, и как раз в тот момент учитель отложил карандаш и ластик:
   - Держи портрет. Получилась, правда, маленькая девочка, которая увидела что-то волшебное.
   - Ух ты! Спасибо.
   Девочка получилась действительно моложе - не подросток, а очарованное дитя. Так она выглядела, когда нашла невылупившуюся стрекозу. Взгляд все время был слишком глубоким и пристальным, словно бы уходящим внутрь и за горизонт.
   - Я на самом деле была такая? Маме подарю. Спасибо.
   Девочка спрятала рисунок понадежней, в отцовский тяжелый дипломат, в отделение для бумаг.
   - Странно, - сказал Витаминыч. - Я думал, ты на рисунке получишься старше, я не очень-то хороший портретист.
   А ученица стояла тем временем в прихожей, где хранились недоделанные пластилиновые работы, смотрела в зеркало рядом с умывальником и думала, не переодеться ли ей в сухое. Но при Витаминыче переодеваться неудобно. Она решила пойти домой так - все знают, что шерсть согревает даже влажная.
   - Михаил Вениаминыч, спасибо за Брейгеля. Я пойду?
   - Ладно. В следующий раз, не забудь, собираемся около вашего пруда.
   Пруд. Человек в черном плаще. Детский портрет. Пляски под виселицей.
   Зеркало в художке повесили большое, прямоугольное, в полный рост. Так удобнее видеть недостатки рисунка - они виднее на отражении. Так можно рисовать автопортрет. И, не в последнюю очередь: ученики перемазываются красками с ног до головы. Сейчас девочка рассматривала отражение. Она только что видела рисунок. Поняла, как Михаил Вениаминович видит ее. Как видит себя она сама? Как бы ее портрет написал Питер Брейгель, кем бы она стала в его толпе? Девочка пока не писала автопортретов (они учились рисовать гипсовые головы и поддельные черепа) и не знала, что, если долго, неподвижным взглядом всматриваться в отражение, оно начинает меняться и нагоняет транс. Она привыкла рассматривать детали и видела сейчас, как ее лицо стареет. В возрасте оно будет похоже на льва, а потом станет сухим и острым, углубятся морщины. Тело, казалось, стало выше и много старше - голова. Только глаза оставались прежними: синими, с сильным блеском. Брови низко, а на веках эпикант. Все остальное принадлежало другому. Она не видела лица Черного Монаха, не видела лица брейгелевского Мизантропа, его полностью закрывал капюшон. Сейчас на нее смотрел старик. Это было жутко, но не страшно. Девочка сморгнула, и тогда отражение стало обыкновенным. Внутренний взор вспомнил двух мартышек. Та, что была слева, шевельнулась, подняла цепочку и стала внимательно рассматривать звенья, потом выбрала одно и укусила изо всех сил. Обезьяна справа услышала лязг, ухватилась за кольцо и стала расшатывать его.
   Девочка чуть не забыла форму, когда, наконец, ушла.
   Как всегда, после дождя осталась очень липкая рыжая грязь. Кеды промокли насквозь и облипли доверху. Их пришлось отмывать прямо под уличной колонкой.
   Дома девочка сама стала рисовать эскиз для портрета. По старым фотографиям она набросала, как на плакате, свою бабушку. Вечно старая и в то же время молодая, комсомолка в белом платочке, она полуотвернулась от темного леса и придерживала на плече полосатого котенка, Ваську. Карандашный портрет самой девочки лежал на виду, на столе.

***

   Бенедикт видел долговязого художника - тот велел ученикам рисовать по-своему, а не так, как надо. Пока дети рисовали, старик сам чертит что-то пальцем в пыли, пока не наткнулся на фрагмент какой-то гладкой полусферы. Он начал аккуратно, по спирали, отодвигать песок и раскрыл вскоре довольно странную вещь, непонятно для чего предназначенную. Кто-то сложил вместе очень мелкие обрывочки вороньих, гусиных и рябых тетеревиных перьев, добавил полосатое перышко сойки, зеленый и красный камешки - и получилась словно бы кисточка ягод с листьями. Потом тот, кто играл, аккуратно покрыл композицию линзой очков и засыпал пылью. Может быть, он и потом приходил, расчищал ее и созерцал. Тот бедолага, такой же чиновный раб, как и Бенедикт, тосковал о живом.
   Теперь уже Бенедикт спрятал в пыли неживые ягоды. Дети тем временем разбежались, и только одна, та самая девочка, помогала учителю просушить эскизы. Странно, но этот живописец не взял к себе ни одного по-настоящему талантливого ученика. Но девочку он почему-то уважал. Тогда старик снова расчистил ягоды под стеклом и подумал, что такое мог бы создать ребенок. Учитель рисовал, а ученица рассматривала картины в книге. Все это Бенедикт видел при жизни - не картины, а именно таких людей и тварей. Он проснулся, заметив вора, обрезающего кошелек такому же философу, как он сам, и посмеялся. Художники почему-то считают философов слишком наивными, что они лишены здравого смысла, а это совершеннейшая неправда! Пчеловодов таких и слепцов он знал прекрасно - не зря же коллеги собирались когда-то пожертвовать его инквизиции! А обезьянки перепугали. Разве не так бывает в Аду - сидят, неподвижные и позабытые. И почему-то не могут спастись, даже не пытаются. Видимо, выдохлись и сидят теперь в ужасе.
   Что его самого держит в Аду? Во время оно, когда инквизитор так и не вошел в город, студенты были этим разочарованы. Бенедикт умудрялся сохранять своего любовника целых десять лет, но в тот раз не сберег - целили-то в Бенедикта, но ради этого сначала ранили, а потом оскопили Игнатия, и тот погиб. Просто пришло время освобождать кресло ректора, а Бенедикт вовремя не сообразил. Радамант (Бог весть, кто он такой) воспользовался спешкой и растерянностью Бенедикта и потому заключил с ним договор: Игнатий уходит в во времена древние, к охотникам на быков, и может стать там культурным героем и божеством; но ценою того, что Бенедикт остается в Аду и реализует себя как палач, ибо такова его истинная природа. В случае малейшего несогласия оба вернутся назад, а оскопленный выздоровеет и будет жить дальше калекою. Бенедикт, естественно, на такие условия согласился. Но что держит его в Аду теперь? Страх, ужас - подсказал некий внутренний голос. Но страх чего? В Аду бояться уже нечего. Может быть, неизменности. Или возвращения, когда старик и калека будут таращиться друг на друга, вызывая вину - во времени охоты на людей, которое стало невыносимо обоим?
   Его "истинная природа" уже реализована. Он забыт, так говорит его интуиция.
   Любая его попытка бежать останавливается огромною виной перед Игнатием - да как он смеет лишить его такого прекрасного посмертия, даже рисковать этим? Потом начинаются зависть и ярость - да как он смеет жить так прекрасно и не помнить о нем, когда Бенедикт за это счастие тут отдувается? Все, с кем Бенедикт был связан, так или иначе исчезли или разрушились - они, словно прыгуны на канате, отталкивались от него и освобождались, а он оставался натянут, как этот канат. Он был элементом Ада, его использовали как удобную для толчка опору, и все это началось именно с Игнатия. Вот и оказывается, что Бенедикту безопаснее оставаться здесь, потому что Игнатия он еще и ненавидит. И предстать перед ним, кем бы тот ни был, недостоин.
   Хорошо. Но моя природа зверя раскрыта и реализована. Если идти к Игнатию, зверь очень может пригодиться. Игнатий Якобсен, бывший моряк, рассказывал, что на очень опасных зверей охотятся не для еды, а для того, чтобы стать единым и опасным мужским союзом. Если носорог придет туда, юноши сплотятся и год будут гонять его в степи, а потом убьют, но до того носорог уложит в пыль очень, очень многих. Не одним ударом, и последний удар нанесет распорядитель охоты, живой бог. Потом зверь умрет, будет расчленен, съеден мужчинами и похоронен. Зверь, существо призрачное, но вполне материальное, вернется снова, и новые юноши выйдут на охоту. Возможно, погоню возглавит Игнатий. Если же он останется человеком, будет еще интереснее. Разве божество и существо адской природы не смогут противостоять одному из судей Ада, который, возможно, лгал?
   Радамант, Вы мне лгали, а я верил вам, потому что мне было так спокойнее. Но Ад вообще ненадежен. А ведь Сократ подсказывал, хотя я не мог расслышать его в тот момент. Что он сказал? "Я - не твой Сфинкс" и "Не я - твоя Сфинкс". Очень помогла и девочка с ее Райским Садом, краем вечной и доброй охоты, с теми картинами - современницами Бенедикта. Она, ее учитель, бабушка, мать, старый кот и дохлая стрекоза.
   Это Вы - моя Сфинкс, Радамант!

***

   Рабов Ада не приковывают, им все равно деваться некуда. Данте, когда посетил второй круг, видел тех самых слоняющихся, не привязанных к определенным мучениям, не особенно виноватых. Данте он решил, что кружение - это и есть одна из мук. На самом деле это отдых, который, в силу полного отсутствия смысла, наскучивает и сильно тревожит. Вот потому-то Паола и Франческо даже в Аду не посмели разлюбить друг друга и слились еще плотнее. Со смыслом слоняются только дети - исследуют все, что увидят, и играют с этим - а не мертвые души. Так что душа Простофили Бенедикта могла прогуливаться сколько ей угодно и вернуться в архив как раз перед появлением курьера.
   В Аду существуют примитивные развлечения. Например, такое: сонмы душ летают по кругу, не опускаясь; некоторые их товарищи по несчастью, обычно палачи и мелкие чиновнички, стоят, разинув рот, и считают летящих, словно ворон. Кто-то подглядывает за парочками, ведь Паоло и Франческа - не единственные влюбленные Ада; там есть Паола и Франческо, Паоло и Франческа, Паола и Франческа, и все друг друга любят, чтобы спасти и спастись от ужаса, и не только они. Некоторые определяют даже закономерности полета толпы. Например, те, кто были холериками, всегда стараются вырваться вперед, их раздражает тот, кто впереди, особенно если он успокаивается в медленном движении. Бывший холерик (потому бывший, что ни одной из четырех жидкостей в нем тут не остается) вырывается вперед, и другие за ним, подобно овцам, так что в медленной толпе всегда есть быстрые струйки и завихрения. Внизу тоже протоптана тропа, замкнутая овалом, но сейчас Бенедикт пересек этот "стадион" по диагонали, быстро, и редкая толпа (некоторые даже танцевали) не задерживала его.
   Он спустился еще немного ниже, к то ли баракам, то ли амбарам; Радамант обитал еще дальше, в своем приятном для Преисподней отдельном домике, и время подумать пока было. Требуется его зеркало, даже не сам Радамант. И действовать надо быстро - если тот не солгал, то нельзя дать ему времени все переиграть. Бенедикт и при жизни, и после смерти обладал одним преимуществом - он мог всецело доверять собственным движениям. Сейчас думать заметно (как говорил Людвиг, "думать вслух") было нельзя, ведь Ад создан из тех же материй, что и сон, и потому нельзя предсказать, когда он станет сопротивляться и когда будет податливым. Мыслей о Радаманте следовало не думать вообще! Тело будет действовать само, а пока оно молчит - и пусть молчит.
   Задумавшись так, Бенедикт чуть было не наступил на еще одну игрушку. Что-то в перьях и с какими-то торчащими ветками валялось в пыли, как морская звезда во время отлива. Перья и палочки то ли подогнулись то ли сломались, и звезда направила свои лучи влево, противосолонь. Когда звезда в перьях издала пискливый скрип, Бенедикт понял, что она живая (он принимал ее за конструкцию вроде той, что лежала под очковым стеклом) и склонился к ней. Существо простонало еще, и он понял, что это белая цапля. Кто-то выбил из правого крыла ажурные перья, и теперь она не могла сохранять равновесие в полете, а хрупкие ноги оказались целы. Бенедикт подхватил ее за клюв (чтобы не ударила) и под грудь, поднял на ноги:
   - Вставайте, Йозеф!
   - Он пустил в меня стрелу...
   - Ничего страшного, крыло не перебито. Просто не хватает трех перьев. Кто-то хотел украсить наряд своей девке...
   Йозеф отряхивал от пыли белый халат; Бенедикт не замечал раньше, какие у него смешные зубы - спереди щель, и резцы сходятся, как лезвия ножниц. Йозеф похож на дурачка, и язык он осваивает хуже других.
   - Спасибо, - сказал Йозеф. Когда он вот так застенчиво улыбался, то походил на мальчишку - иногда он ради интереса обрывает мухам крылья, он этим очарован, но обычно стеснителен и послушен.
   - Послушайте, Йозеф, - сказал Бенедикт. - Простите меня. Тех двух чиновников, девчонку и мальчишку, я больше требовать не стану - они все равно никуда не годятся.
   Йозеф то ли не знал, то ли не придавал значения тому, что у Простофили-столоначальника больше нет канцелярии.
   - Они хороши! - заулыбался, засуетился Йозеф. - Особенно юноша. Он скоро будет понимать в боли больше, чем Вы!
   - А девочка?
   - Что девочка? Она изучает голод. Хочет, чтобы ее тело превратилось в чистый эфир и потеряло связь с вещами. Это невозможно, но она пока не хочет понимать.
   Вот тут-то внутренние глаза Бенедикта раскрылись широко-широко, внутренние уши носорога стали торчком. Он даже повел носом и вдохнул. Помедлил, задержал в себе пыльную пустоту и льстиво молвил:
   - Скажите, Йозеф... Я понимаю, изучение боли для нас необходимо крайне... Но зачем же Вам голод? Мы не едим, жертвы не едят...
   - О! Прекрасно, что Вы спросили! Может быть, замолвите словечко - Вы же человек Радаманта, а он в этом лично заинтересован.
   - Как так? - насторожился Простофиля Бенедикт и, заметив это, обмяк и привалился к ближайшей стене. Мол, стою, отдыхаю, веду светскую болтовню. Речь Йозефа стучала бы в голове, словно ткацкий станок, но сейчас в этом был смысл!
   - Вы понимаете, - зашептал Йозеф - сейчас он был немного выше собеседника, и ему пришлось склониться к настороженному уху. Вот она, действительно полезная исповедь! - Вы понимаете - ведь Радамант жив! Он стыдится такого, но он живой!
   - Но это невозможно! - торжествовал про себя Бенедикт.
   - Еще как возможно! - у Йозефа даже акцент пропал, в такой он пришел экстаз, раз собеседник готов сейчас слиться с ним и всласть понаушничать. - Не знаю как, но он жив, потому и болен. Он испытывает постоянный голод, но настоящей пищи не ест. Поэтому я - только я один во всей Преисподней! - занят проблемами голода!
   Бенедикт наставил ухо и слушал, а болтун Йозеф заливался соловьем (правда, шепотом):
   - У него же диабет...
   - Поэтому гниет нога?
   - Ну да! Он все время голоден, он алчет, и это притягивает души именно сюда.
   - Они попадают к нему, даже если не так уж виновны... Попадают, если не понимают, что творят... Или не хотят прилагать усилия в Чистилище. Вынуждены бесплодно трудиться ради блага Преисподней.
   - Ну да, ну да! Он ищет, чем насытиться, потому что от голода разыгрывается боль. Пока мучается кто-то другой, его язвы молчат. Но он все равно алчет. Бедняга. Мы хотим ему помочь.
   "Когда я видел Радаманта, он поджаривал людей на сковородке. Значит, он не готовил себе кушанье. Он обезболивался, мучая их. А потом пытал их страхом смерти, когда топил в помоях"
   - Ничего себе - в Аду и хотят помочь! Это же натуральное Чистилище, разве так можно?! Так вот почему, Йозеф, он не хочет Вас видеть - потому что, если Вы помогаете ему, то он, значит, слаб.
   - Наверное, да, - впервые за весь разговор задумался Йозеф; Бенедикт, словно девчонка или старуха, слушал. - Ведь он же никогда не встанет, даже если заживет нога. Знаете, он ведь был борцом. Неудачно сделал мост, и у него треснул шейный вроде бы позвонок. Обратили внимание - руки у него слабые? Так вот - ходить он не будет - ни ногами, ни на костылях...
   Речи Йозефа бессмысленно стучали в голове, потом словно бы схватились, стали прозрачными и полезными; поняв это, Бенедикт улыбнулся:
   - Йозеф, а Вы можете взять меня к себе?
   - Ну конечно же! С Вашим-то опытом причинения боли... Те мальчишка с девчонкой Вас все еще боятся! Только знаете что - поговорите с Радамантом сами. Скажите, что я, со своей стороны, полностью согласен. Он меня не очень-то любит видеть. А прошение напишем post factum.
   - Прекрасно! Разумеется, я скажу, это в моих интересах.
   Йозеф хотел было хлопнуть нового сотрудника по плечу, но остановился и просто подал руку, а Бенедикт пожал ее.
   - Я пошел, поговорю прямо сейчас. До свидания, Йозеф.
   - До свидания.
   Йозеф обернулся цаплей, взлетел и уселся на крыше лаборатории, зорко поглядывая золотистым глазом. Бенедикт чувствовал этот взгляд, он словно бы подталкивал в затылок и, слава Тебе, Господи! - мешал думать. Оживающая мумия шла сама по себе.

***

   В домике Радаманта света почти не было, в окне трепетал какой-то слабый отсвет - вот и все. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что Радамант не рассмотрит лица собеседника, и потому плохо, что сам Бенедикт станет видеть хуже. Он ожидал внезапного превращения в зверя, но этого не происходило - видимо, Мишель отлично приручил зверюгу. Прежняя взрывная ярость превратилась в холодную, очень полезную ненависть: Бенедикт лучше видел, лучше слышал, быстрее двигался и соображал. Может быть, и ему, как Радаманту, суждено ожить в Аду? Ну уж нет! Заканчивай разговор! Замолчи!
   Бенедикт, обернувшись Простофилей, негромко постучал и вошел, не дожидаясь ответа. Он знал, как плохо двигается Радамант и решил немного помочь ему. Дверь, как и в прошлый раз, привела в кухоньку, сейчас темную. Мрак был густым и бурым, словно патока. На сей раз никаких сковород не было - на столе стояла просторная клетка из бамбука и в ней сверчок, смешной и толстый, с колючими и жесткими ногами, с коленями гораздо выше спины. Это на вид сверчок комичен, но мы-то понимаем, почему он сидит в такой просторной клетке - сначала их там было несколько, а потом они сцепились и разорвали друг друга на части. Остался этот - то ли самый сильный, то ли самый хитрый, сумевший притвориться мертвым... Поблескивали только ободья больших колес - Радамант сгорбился в легком черном кресле для инвалидов. Он пропаривал над жаровней какие-то грязные бинты, и лучше здесь было не вдыхать! Наверное, потому мрак так сгустился.
   Бенедикт нашел взглядом зеркало - с ним нельзя было терять контакта ни в коем случае. Потом, Быстро и низко кланяясь, подступился к Радаманту. Тот бинта не отложил и буркнул:
   - Ну? Слушаю.
   - Я пришел, господин мой, с просьбой.
   - Я так и понял. Продолжай.
   - Я хочу поступить в лабораторию Йозефа-цапли, исследовать боль.
   Радамант уронил бинт - с расчетом, на стол, а не в огонь - потер ладони (они зашуршали, как крылья большой стрекозы), улыбнулся, от чего его монгольские глазки стали еще уже, а потом рассмеялся, как мальчишка:
   - Я же говорил, что тебе понравится! А что Йозеф? И у нас, кстати, не говорят: "Я хочу"!
   - Он полностью согласен.
   - А где прошение? Порядка не знаешь, что ли?
   Радамант капризно супился, а Бенедикт, встав немного сзади, его утешал:
   - Простите, господин. Но Йозеф решил написать его сам, после назначения. И спасибо Вам за Иринея!
   - Кого? Это не я его прислал.
   Бенедикт вгляделся в зеркало. Оно было прежним, прямоугольным и в человеческий рост. Только сейчас там было совсем не утро, не рассвет. Стояла ночь на том же самом лугу в предгорье, очень темная - при том, что Луна была почти полной. Она взошла недавно, огромная, и отсвечивала золотом. Так оно блистает, сплавленное с серебром. Успели раскрыться прозрачно-белые цветы - "Так это и есть тот самый звездоцвет, так похожи на звезды!" - подумалось Бенедикту. Большие серые мотыльки слетелись к ним без звука, да и от цветов ничем не пахло. Прилетела маленькая сова и выхватила мотылька из воздуха. "Так вот он, Край Вечной Охоты". Это не может быть Раем, в Раю никто никого не ест. И не может быть тем темным веком, куда отослали, словно ребенка поиграть, Игнатия... Или может?
   - Вы согласны? - напомнил Простофиля Бенедикт - очень уж Радамант увлекся грязным бинтом.
   Расшевеливая пальцы, Бенедикт увидел, как из-за горы слишком быстро примчался желто-пегий пес. Радамант вроде бы не заметил этого - и не стоило привлекать внимания, но Бенедикт от зверюги оторваться не мог. Пес встал на дыбы и навалился на поверхность зеркала, заскреб по ней когтями. Он закрывал и открывал рот - лаял, но слышно этого не было. При жизни Урс не любил Бенедикта - все пытался отогнать его, ревновал, видимо. В прошлый раз пес шел, сгорбившись, еле лапы волочил. Ждал, пока его нагонит Игнатий. Если пес лает, пугает - значит, Игнатий где-то поблизости. Но Урс вдруг завилял хвостом. Тяжелый хвост обметал зеркало изнутри, а весь собачий зад ходил ходуном. Лаять Урс не перестал. Так это он просится, чтобы его впустили! Он его, Бенедикта, зовет? Он рад? А Радамант по-прежнему ничего не видел в зеркале. Он скатывал старый бинт.
   А потом развернул кресло и сказал:
   - Я еще ничего не позволил.
   - Как прикажете...
   - А вот если ты сможешь очистить мне рану да наложить повязку, и чтоб без боли... Тогда - может быть. Подумаю.
   Тут Бенедикт начал быстро остывать внутри. Так уже было, Радамант уже играл с ним, сделав единственным ответственным за посмертную судьбу Игнатия! Ох, зря он это начал, не надо было так - не надо! Пес успокоился вдруг, сел, заулыбался во всю пасть и красиво разложил хвост. А Бенедикт посмотрел вниз. Нога ниже колена была раскрыта, она опухла и покраснела, как вареная колбаса, и по ней змеились лиловые и пурпурные сосуды. Несколько язв были пусты, суховаты, одна гноилась. Высохли два пальца и напоминали теперь березовые веточки. Не зря Йозеф тебя жалеет...
   Бенедикт чуть наклонился, как если бы хотел взять и свернуть бинты. Что сказал Йозеф: шея - твое слабое место? Вот и посмотрим.
   Хитрец Бенедикт ухватил Радаманта под подбородок, а другой рукой резко провернул голову, словно пробку ввинчивал. Страшно не сделалось - сначала что-то треснуло, а потом Радамант слабенько всплеснул руками, обмяк и упал глицом вперед, когда Бенедикт смог его - не тотчас - выпустить.
   Дальше - неважно. Он может или остаться трупом, или продолжать прежнее уже как мертвая душа. Бенедикта это больше не касается.

***

   Пес еще раз прыгнул на зеркало, поскользнулся и завалился на бок. Он вскочил, развернулся носом к горе, свернул хвост колечком и помахал им. Потом отбежал и вернулся. Залаял, как на дурачка.
   Зовет!
   Так. Если зеркало разбить, весь этот мир Доброй Охоты может исчезнуть. Не так значителен Простофиля Бенедикт, чтобы уничтожить Рай - но он может прервать с ним связи. Бенедикт похлопал по коленям, подозвал Урса. Стекло, как и вода, создает на поверхности натянутую пленку исчезающей толщины. Пес живет тут, он знает...
   Урс прервал его размышления, высунул нос сквозь стекло и лизнул другу хозяина руку. Бенедикт спросил:
   - А Игнатий?
   И повел руку дальше, погладил зверюгу по голове, почесал за ухом:
   - Урс, ты меня, если что, не гони, не трави...
   Бенедикт боялся, что на той стороне обернется носорогом сразу же.
   - Ты меня веди, ладно, Урс?
   Урс еще раз лизнул пальцы и развернулся к горам - спеши, мол. Тогда Бенедикт обмакнул руку в зеркало и сделал шаг, потом второй, очень осторожно. Не было желания опуститься на руки и отрастить рог - вот не было, и все!
   Урс побежал, мелькая изнанкой хвоста и пышными штанами. Врассыпную бросились мотыльки. Они, оказывается, жужжат в полете. Влажно, ароматно, пахнет свежей травой, жасмином, душистым горошком. Не в точности так же, но похоже. Пес побежал быстрее и за ним Бенедикт. Хорошо, что Урс - светлый.
   Бенедикт до боли в затылке хотелось обернуться, но он знал - этого ни в коем случае нельзя, все пойдет прахом, как обычно и случается в Аду. Нужно смотреть на пса, иначе он убежит за пределы видимости. Это был склон, он немного опускался, и приходилось бежать осторожно, чтобы не упасть. Бенедикт слышал странный ритмичный шорох. Он отвык дышать, и теперь шум собственного дыхания беспокоил его. Сердце билось сильно и быстро, но без перебоев. Сначала он замерз, потом стало жарко.
   Внизу, у самого ручья, он все-таки поскользнулся на мокрой траве и упал на спину. В небе было немного того же коричневого мрака, что и в кухне Радаманта. Но мрак этот был связан с облаками, а звезды были видны прекрасно - низкие, они сложились в знакомые, но искаженные созвездия.
   Пес вернулся назад, перепрыгнул через ручей, потом - через Бенедикта, залаял и развернулся. Перепрыгнул через лежащего снова. Бенедикт осторожно встал и последовал за ним через ручей, к горам.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"