Состояние перехода бывает нужным весьма часто, но подчинить его себе и контролировать очень и осень сложно - недаром оно выливается в кризис, острый или подавленный, хронический.
Телесные метафоры в русской литературе, иногда очень странные, хотя и естественные, стали появляться все чаще незадолго и после Революции. Новые отношения, решения в пользу того, кем же является индивидуальный человек - субъектом или объектом, сама небывалая порода нового, советского человека требовала и иного восприятия телесности. Если коллективное "карнавальное тело" [Бахтин: 112] неубиваемо и напропалую предается самым элементарным потребностям - ест, пьет, гадит, совокупляется и бывает битым, то коллективное "советское тело" функционирует совершенно иначе.
Главный герой повести Андрея Платонова "Котлован" (его зовут просто по фамилии - Вощев) был уволен за то, что задумывался, и больше не соответствовал ритму работы конвейера. Выйдя из рабочего транса, внезапно остановленный, он начинает странствие в поисках истины. Но что для него истина? Поскольку он собирает и носит в своем мешке все ненужное и забытое - опавший лист, а потом и выкопанные камешки - можно предположить, что и с истиною он поступит примерно так же. Он случайно наткнется на нее и спрячет в мешок, пообещав, что будет о ней помнить. Для него истина пока - объект внешний; объект, который ему жизненно необходим - и поэтому нет ее в мире. Нашел, спрятал, и что дальше? Что делать с истиной, как с нею взаимодействовать? Кажется, что Вощев, осмелев, может и съесть ее, использовать как источник энергии: именно так чаще всего едят персонажи Платонова - без всякого наслаждения, по необходимости, просто для поддержания жизни. Может быть, Вощев и съел бы ее - ведь между увольнением и окончательным уходом он отправляется в пивную ради чего-то, похожего на сопричастность людям, но безуспешно.
Если до своего странствия он чувствует только свое постоянно живущее между сном и бодрствованием сознание, которое и не отключается, и не дает никакого результата (Вощеву это мучительно), то в пути важным для него становится тело. А. Платонов пишет так: "Тело Вощева было равнодушно к удобству, он мог жить не изнемогая в открытом месте и томился своим несчастьем во время сытости, в дни покоя на прошлой квартире". Обратим внимание - его сознание стеснено границами тела, а тело мучается в пространстве, где есть какие-то внешние границы.
Выход за пределы освобождает его - но в чем? Кажется, Вощев обретает свободу проецировать, и для него проекция - именно то, чего он был лишен: проникновение в мир, сопричастность миру. Но почему же именно проекция, а не сочувствие, не эмпатия? Вот Вощев идет мимо дома станционного смотрителя; муж и жена ссорились, а их ребенок "молча щипал оборку своей рубашки, понимая, но ничего не говоря". Вощеву тут же чувствуется, что "...ребенок живет без упрека, вырастая себе на мучение" и он решает найти смысл жизни для этого ребенка, не для себя. Молчание и отверженность - беда самого Вощева, про ребенка же мы ничего не знаем... Незадолго до этого он слышал собаку и решил, что "скучно собаке, она живет благодаря одному рождению, как и я". Хорошо, он теперь сопричастен некоторым другим обитателям мира, но не готов как-то связывать смысл жизни с собою - просто найти его и передать, для ребенка, для опавшего листа. И знает, что смысл жизни связан с чувством - но не для него: "Все живет и терпит на свете, ничего не сознавая... Как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убежденное чувство и взяли его себе" И как же он переживает эту утрату? Эмоционально - никак. Идет по дороге до изнеможения, а изнемогает он потому, что "... его душа вспомнила, что истину она перестала знать".
Хорошо, но при чем же здесь тело, если речь идет о сопричастности, проекциях и эмпатии? Во-первых, Вощев уже избавился от лишних для него телесных границ квартиры; во-вторых, ради ребенка он "решил напрячь свою душу, не жалеть тела на работу ума, с тем чтобы вскоре вернуться...". Что ж, его тело двигается и работает, и невозможно сказать пока, оживет ли оно до такой степени, чтобы чувствовать, или же монотонной, автоматической деятельностью сделает так, чтобы не чувствовать вообще, оставаясь при изнуряющей работе сознания. Мы не можем даже говорить о том, что его тело может что-то выбрать само, слишком уж оно привержено терпению. Платонов дает понять, что тело Вощева не оживет, что само это оживление плохо - ему попадается алчный безногий Жачев, ожиревший и агрессивный вымогатель (то, чем он живет, сейчас называется рэкетом), глаза которого "наблюдали посторонний для них мир с жадностью обездоленности, с тоской скопившейся страсти...". Желания, согласно персонажам Платонова, вредят другим и причиняют неутолимые страдания самому желающему. В самом деле, отрезанные ноги Жачеву никакая пища и никакой жир отрастить не в силах.
Вообще чувствование находящегося вне мира, лишенца (изначально, при рождении, а не в результате утрат), пустого, истощенного очень характерно для персонажей Платонова, особенно для условно положительных, симпатичных ему. Вечная пустота, отказ от алчности, страх любых потребностей и избегание контакта с ними - это состояние, чьей причиной является постоянный ужас смерти [Лоуэн: 87]. Ужас этот не осознается, но ведет к постоянному сдерживанию, страху испытать потребность и быть разрушенным ею. Страх для героев Платонова - состояние совершенно нехарактерное; о чувствах в связи с ними говорить вообще трудно, они переживают состояния, конца которым не видно - наплывы мыслей или воспоминаний, вынужденное внутреннее бодрствование (см. отрывок о вечно не спящем и раз в жизни плачущем соглядатае в "Чевегнуре"). Ощущение внутренней пустоты остается с ними постоянно, они не различают цвета, не чувствуют боли, очень легко умирают, просто соскальзывая в смерть, и не делают принципиальной разницы между живым и неживым: Платонов описывает человека как предмет (если его вообразить, получится нечто вроде окаменевшей пустой внутри и автоматически двигающейся мумии, полной неизвестно как на нее налетевшими мыслями), а предметы, и особенно машины, одушевляет.
Мы видим здесь сильнейшее искажение отношений привязанности. В мире А. Платонова не развиваются, не поддерживаются даже самые примитивные оральные потребности, и речь идет вообще не о том, живет или нет некий персонаж - а о том, как он вообще замечает свое существование. Складывается впечатление, что персонажи его как человеческие существа быть не хотят, тяготеют к небытию или хотя бы к превращению в машины. Пища им требуется только как источник энергии, а основное значение придается движениям, часто механическим, и получению/отдаче тепла. На такое вполне способен и неодушевленный предмет. Похоже, его персонажи и стремятся к неодушевленности, если можно говорить, что человек, столь отрешенный от потребностей, вообще способен "стремиться" - разве что катиться, как камень со склона. Вряд ли они избегают боли - автор о ней практически никогда не пишет, но упоминает иное, не менее мучительное состояние. Это тоска или скука, напряженное переживание фрустрации потребности, удовлетворение которой невозможно в принципе. И поэтому заблаговременный отказ от любых телесных потребностей - это для персонажей Платонова необходимость, а вечное напряжение при недостатке сил они вкладывают в трудовые действия (а иногда и в осмысленную и автономную деятельность, но это с ними бывает не слишком часто).
Поскольку потребности так мучительны, никаких внутренних объектов для них не существует - это означает, что настоящий объект был когда-то утрачен или не обретен. Поэтому они хотят объектов вовне и только вовне - а это неодушевленные предметы, которые не умирают, хорошо контролируются и поэтому надежны. Мертвый объект - надежный объект - он подходит и для того, чтобы идентифицироваться с ним, и для того, чтобы привязаться к нему, не рискуя утратить. Неживой объект - стройка или железная дорога - так сложен и могуществен, что заставляет людей работать коллективно, сбиваться в группы, быть причастными и при этом не зависеть особенно от взаимоотношений. Забегая вперед, отмечу, что именно так девочка Настя, единственная героиня "Котлована", которая могла еще что-то требовать, после смерти матери не горевала привычно для нас: она требовала или чей-то живот, чтобы на нем спать, или кости покойной матери, чтобы держать их при себе; никакие новые объекты ей нужны не были, только заместители мертвой матери, которые никуда от нее не денутся.
Вернемся, однако же, к Вощеву. Он все еще пребывает в изнеможении и не обладает истиной. Не он решает проблему поиска истины, а сама эта проблема решается в нем. Мы оставили его, когда он встретил крайне неприятного персонажа, инвалида Жачева, которому все благополучные что-то должны. Жачев так отрицает невосполнимость своей утраты, а чем занимается Вощев? Он, по обыкновению своему, созерцает. И видит - мимо проходит строй пионерок:
"Каждая девочка, двигаясь в меру общего строя, улыбалась от чувства своего значения, от сознания серьезности жизни, необходимой для непрерывности строя и силы похода. Любая из этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые социальной войны, и не все пионеры имели кожу в час своего происхождения, потому что их матери питались лишь запасами собственного тела; поэтому на лице каждой пионерки осталась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты выражения. Но счастье детской дружбы, осуществление будущего мира в игре юности и достоинство своей строгой свободы обозначили на детских лицах важную радость, заменившую им красоту и домашнюю упитанность.
Вощев стоял с робостью перед глазами шествия этих неизвестных ему, взволнованных детей; он стыдился, что пионеры, наверное, знают и чувствуют больше его, потому что дети - это время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал стыд и энергию - он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твердой нежностью".
Мы видим нечто, подобное карнавалу - юное, коллективное, но скудное, выживающее женское тело. Его назначение - идти вперед. Мы не узнаем, кто вспоминает о голоде, глядя на детей - Андрей Платонов или Вощев, но само это указание просто требует как-то обойтись без неутоленной прежде оральной потребности, время для которой уже ушло. Вощев чувствует это так, что он выброшен, лишен сопричастности. Эту свою заброшенность он не переживает никак - и тут ему на помощь приходит стыд (чувство, по мнению Д. Хломова, нарциссического спектра, реакция на лишение социальной поддержки); и верно, до Вощева в очередной раз никому не было дела, никто его не заметил. И вот он решил не то чтобы доказать, что он есть (это - переживание нарциссического круга), но оправдать свое бытие, найти всеобщий жизненный смысл, а уход во всеобщее от конкретно-личного - это, по мнению А. Лоуэна реакция типично шизоидная, следствие того, что психика совершенно не воплощена в конкретное тело. Да и трудно сказать, какие чувства вызывало у Вощева то, что пионеры его перегонят и оставят позади - то ли нарциссическое (и для него прогрессивное) желание конкурировать, то ли шизоидный страх уничтожения и забвения, страх не быть. Кстати, "важная радость" - это типичное выражение психически здорового младенца с нормальной привязанностью. Так что внимание Вощева, привлеченное пионерками, прямо-таки кричит ему, требует: "будь!" (ты есть), а он это воспринимает как шизоидное "делай!" (оправдывай свое существование, делай для других). Да и жизнь для него - это причастность группе.
Далее следует эпизод почти эротичный - девочка выбежала из строя сорвать растение, "обнажив родинку на опухающем теле". Это "опухающее тело" непонятно - то ли оно больное, то ли отекшее от когда-то пережитого голода, то ли просто растет. И не поймешь, красит его эта опухлость или обезображивает. Девочка исчезла, оставив в Жачеве и Вощеве сожаление. И ответ Жачева на ее появление вполне в духе "опухающего тела":
"... у того надулось лицо безвыходной кровью, он простонал звук и пошевелил рукою в глубине кармана. Вощев наблюдал настроение могучего увечного, но был рад, что уроду империализма никогда не достанутся социалистические дети. Однако калека смотрел до конца пионерское шествие, и Вощев побоялся за целость и непорочность маленьких людей".
Равноценный ответ на опухлость - полнокровие, только и всего. Но вот насколько сам Вощев был сопричастен вожделению калеки, или же просто переживал появление и исчезновение детей из его жизни? Исчезли - калеке не достанутся, это радует. Но все же остается страх, и Вощев нападает на калеку, запрещает ему глядеть. Но тот отвечает, что смотрит на них потому, что скоро помрет. Можно было бы предположить, что Вощев спроецировал собственное вожделение на своего случайного соседа, но разговор их закончился еще более странно, то была не проекция, а защита еще более архаичная, проективная идентификация. Именно Вощев мог спровоцировать "могучего калеку" на переживание смертной тоски и желание хотя бы сохранить образ детского шествия в памяти. Что ж, и алчный инвалид, и почти бестелесный искатель истины оказались друг другу сопричастны, но неизвестно еще, была ли эта сопричастность связана с их истинными чувствами. Жачев остался, а Вощев ушел "в город жить" следом за пионерками.
...
"До самого вечера молча ходил Вощев по городу, словно в ожидании, когда мир станет общеизвестен. Однако ему было по-прежнему неясно на свете, и он ощущал в темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало начаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали".
Чего он хочет? - если уместен вопрос о желании применительно к человеку, избегающему любого чувствования именно себя, любой индивидуальности, любой субъективности. Он нуждается в понятном и принимающем мире, но действует так, что теряет на это все возможные шансы. Он живет мимо живых людей, в контакты не вступает и прячется. Ему надо непременно мира не для себя, а непременно "общеизвестного", и никакой ответственности за бытие собою он не принимает. Но зато он ощущает внутри нечто вроде всепорождающей Пустоты - но не бережет ее явно от внешних влияний, никак к ней вроде бы не относится - и неизвестно, от нее ли зависят его поступки. Решениями их назвать нельзя, Вощев реагирует на внешние стимулы, от одних отталкивается, к другим приближается - все это очень похоже на полевое поведение младенца, недавно начавшего ходить, но без детского интереса к окружающему и энтузиазма.