"Лихтенберг сжал трость в руке; он пошел дальше с яростью своего жесткого сознания, он чувствовал мысли в голове, вставшие, как щетина, продирающиеся сквозь кость".
С мыслями его произошло то же самое, что и с молитвами собора: те пытались, слабо, прорваться сквозь жаркую пыль, а яростные мысли пошли вверх и прорвались через куда более жесткую телесную преграду, кость! Собор, похоронивший своих строителей, больше не имеет для него значения - он выбрал как-то бессознательно, с помощью ярости, и стал собором, а не деревом с живыми и мертвыми бабочками.
"Снизу поднимался мусор: человек сто национал-социалистов, в коричневой одежде своего мировоззрения, монтировали памятник Адольфу Гитлеру... Национал-социалисты трудились, не жалея одежды, их белье прело от пота, кости изнашивались, но им хватало и одеждыи колбасы, потому что в тот час, миллионы машин и угрюмых людей напрягались в Германии, обслуживая трением металла и человеческих костей славу одного человека и его помощников".
Национал-социалисты - мусор: но их тело очень похоже на коллективное тело землекопов "Котлована", и это обидно. У нацистов нет кожи: кожа - это и нужное для выживания мировоззрение - все это их телу заменяет коричневая прозодежда (ее хватает), даже когда истлевает белье. У национал-социалистического есть кости, оно не жалеют этот внутренний инструмент; а пространство между костями и одеждой заполняется, видимо, колбасой. Это ближнее пространство - коллективное тело, одежа, кожа, съеденная колбаса и грузовики, на которых привезли монумент. Пространство дальнее, Германия, подобно, но голоднее - это механизм из железа и человеческих стирающихся костей. Справедливо было бы напасть на имеющих мясо, пищу.
Есть и третье пространство, благодаря которому пространство города начинает обретать структуру; оно подобно карнавальному телу [Бахтин: 196 - 212]:
"Из центральной улицы города вышла единодушная толпа - в несколько тысяч человек, толпа пела изнутри своей утробы - Лихтенберг ясно различал бас пищевода и тенор дрожащих кишок. Толпа приблизилась к памятнику; лица людей означали счастье: удовольствие силы и бессмыслия блестело на них, покой ночи пищи был обеспечен для каждого темным могуществом их собственного количества".
Мы видели некий центр - монумент, о телесном смысле которого пока ничего не известно. Мы видели бесполезные гениталии города - собор; видели его опорно-двигательный аппарат - и сытых нацистов, и угрюмых рабочих, превращенных в машины из кости и металла. Теперь перед нами предстала самая сохранная, еще со Средневековья, его часть: утроба и парасимпатическая нервная система. Покой и восстановление возможно только в ее недрах. Видимо, кишки высказывают и чувства: пищевод алчет, кишки боятся. А лица не чувствуют, они означают; ради того, чтобы означать, они и сохраняют видимость индивидуальности. И это, кстати, единственная толпа, которой разрешено иметь достигающий цели голос: она поет монументу, и это может быть услышано (молитвы из собора, мы помним, могли и не преодолеть преграды, не попасть на Небо). Тело народа расчленено пока, но оно собирается к центру памятника и там может воссоединиться, стать окончательно нацистским.
А что же делать Лихтенбергу с его тростью, с его костяной головой в щетине яростных мыслей, с его сопричастностью дереву? Его могут смешать с пылью, переработать, затоптать и даже поглотить, не заметив - и никакие космические пространства его не спасут! Он не боится сейчас - но ужас поглощения, переживание шизоидного спектра, типичен для того, кто отрекся от тела [Лоуэн: 42 - 52; Гантрип: 258 - 263]: тело подстерегает его и готово пожрать; если свое тело теряется где-то, то людоедом окажется тело других людей, воспринимаемых в целом. Ситуация, в которой находится Лихтенберг, тем более опасна, что идеология этого коллективного тела рада будет затопить и его разум.
Вот толпа начинает воссоединение:
"Они подошли к памятнику, и авангард толпы провозгласил хором приветствие - человеку, изображенному из бронзы, - а затем вступили в помощь работающим, и мусор поднялся от них с силой стихии, так что Лихтенберг почувствовал перхоть даже в своей душе. Другие тысячи и миллионы тоже топтали сейчас старую трудную землю Германии, выражая одной своей наличностью радость спасителю древней родины и современного человечества".
Что-то из человеческой природы, психики - неважно, что - делается мусором и отлетает прочь в присутствии самого бронзового Гитлера. Именно сейчас, при виде толпы, и у Лихтенберга проявилась душа - потому что была засорена чужеродным. Это опасно, она может быть захвачена той же радостью; ведь Лихтенберг сейчас настолько проницаем, что чужой психический мусор попадает в него напрямую (и еще неизвестно, что там с ним происходит - вероятно, просто исчезает). Он, космограф, видит в Германии и ближнее, и дальнее пространства - но они неотличимы друг от друга, это все то же национал-социалистическое радостное тело. Для космолога ближнее и дальнее пространства должны быть разными, но сейчас этого нет - то ли пространство свелось к телу, то ли в его уме космические дали теперь не то чтобы потеряли значение, а просто оказались в небытии.
Зато определилась роль Гитлера - это новый Спаситель; он - причина радости. Кроме того, он свел воедино древние времена Германии и современность, сделал из единым телом. Толпа приветствует его, не рабочих - значит, вся интеграция делается не для жизни, не для психики, только ради того, чтобы обеспечивать своими ресурсами символ собственной выморочной сплоченности.
Есть что-то вроде мышления - культура и бюрократия, есть армия; но все они где-то вне пространства. Они вроде бы и не тело, он их кормят. А Лихтенберга не кормят. Поскольку это единое тело, его кто-то должен кормить, оно кого-то объедает, кого-то поедает...
"Лихтенберг тоже не трудился - он мучился. Все видимые им людские количества погибали от голода и безумия, либо шагали в рядах государственной охраны. Кто же кормил их пищей, одевал одеждой и снабжал роскошью власти и праздности? Где живет пролетариат? Или он утомился и умер, истратившись в труде и безвестности? Кто же, бедный, могучий и молчаливый, содержит этот мир, который истощается в ужасе и остервенелой радости, а не в творчестве и ограждает себя идолами?"
Символ консолидации толп выглядит еще примитивнее - это уже не только центр, но и внешняя граница. Это похоже на размышления Николая Кузанского и Блеза Паскаля о Боге и мире: "центр - везде, но граница - нигде". А здесь, на этой конкретной площади, в конкретный летний день взяли и воплотили этот неуловимый символ, чья реальность была на самой границе доступного человеку ума: "вот вам этот бронзовый идол, а ограничивает он - пока - такую0то землю".