Семкова Мария Петровна : другие произведения.

6. Скорбная земля

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Однажды призвал меня епископ Теофил - я думал, как врача: водянка его поднялась куда выше колен, синюха стала очень заметной, и снилось ему, что он тонет; он действительно тонул, в собственной пенистой сукровице, и жить ему оставалось несколько недель. Он, думается мне, об этом прекрасно знал и хотел только облегчения страданий. Что же делать? Вечно принимать мочегонное нельзя, эти средства довольно быстро перестают действовать; кровопускания? - бесполезны, потому что вода, основа крови, связана отеками; а лекарства, возбуждающие сердце, могут легко его добить.
   Но: на сей раз его слуга перехватил меня у ворот, а был у меня с собою мешок корья. Едва-едва началось движение соков, чуть вспухли почки и тоненькие ветви приняли розоватый оттенок, поэтому нужно было раздевать их и высушивать кожицу именно сейчас.
  Я пришел к нему и предложил осмотреть. Он же, не вставая, отказался и приказал мне достать с подоконника берестяной короб. Короб этот был высок, сильно потрепан и испачкан воском и чернилами, а крышка его напоминала крышку гроба. Теофил велел:
  - Прочти внимательно и сделай так, чтобы никто этого не видел.
  Говорить ему было уже слишком трудно, а прежнее немного навязчивое желание все объяснять еще не вполне его оставило. Но я просто упрятал короб в мешок и жалел тогда, что раздавлю свои корочки-трубочки, размозжу и смешаю все их соки, и сгодятся они после того лишь на ванны; такое - грех перед деревами, их нельзя будет раздевать еще два-три года!
  - Иди. Будешь читать - не путай порядок страниц.
  Я вернулся к себе, отослал учеников и открыл короб.
  
  В нем лежала большая стопа пронумерованных листов, примерно локоть на пядь размерами. Первый лист был довольно свеж, и значилось на нем только "Правила епископов". Остальные - это свод, собранный лет за двести, разными писцами, дополненный и комментированный многими предшественниками Теофила. Листы были исписаны лишь с одной стороны, а другую оставляли для всяких замечаний. Думается мне, именно из-за комментариев, то озорных, то серьезных, этот документ и относился к категории секретных.
  Все врачи, бывшие или нет, умеют много и быстро читать. В стопе было две-три сотни листов, и этого мне хватит примерно на сутки. Я потребовал масляную лампу и воды, отдал служке мешок корья и устроился так, как когда-то готовился к студенческим испытаниям - поудобнее и надолго.
  
  Первая часть "Правил", довольно краткая, касалась религиозных и хозяйственных обязанностей; такие не меняются столетиями:
  1. Литургических.
  2. Пастырских и миссионерских.
  3. Управления жрецами и мастерами.
  4. Отношений с главами мастеров и казначейством.
  5. Суда - храмового и духовного.
  6. Строительства.
  7. Защиты территории.
  8. Отношений с герцогом и верховным королем (эта главка была выправлена после продажи города купцам).
  Этот раздел не комментировали - разве что где-то кто-то что-то помечал.
  
  Второй раздел был новее всех и еще не сведен воедино. Он касался введения культовых новшеств, отношений с паломниками, с их богами, дифференциации ересей, отношений с местными жреческими коллегиями вне храма и с Зеленым Братством. Отдельно - управление Картотекой, Скрипторием, Молитвенной Мельницей, Реликварием, правила сохранения и обновления Мифического Свода (и подчеркнутое требование ориентироваться по крайней мере на два человека-источника по каждому мотиву). Властвовал здесь косой крупный и быстрый почерк; этой же рукою было приписано красным: "Особенно важно исследовать, какому мифу, каким богам предназначен или подвластен правящий епископ - или надлежит ему быть свободным от любых таких влияний и служить, скорее, Храму, а не какому бы то ни было богу? Роза, Жемчужина, Вода - см. Картотека: ЉЉ 356 - 478, 776, 1104". Под этим замечанием было второе, черное: "Выполняю. Первомонета - Реликварий, Љ 2".
  Ниже вся страница пустовала, и я рискнул и вписал: "Новый бог освобожден - Картотека, ЉЉ 40185 и 138675".
  Кому бы то ни было из высшего клира было запрещено искать и обретать богов - мало ли чего те потребуют от своих Обиталищ? Этот запрет каким-то образом то ли нарушил для себя, то ли разрушил, то ли собирался упразднить вовсе епископ Теофил, он сам паломник. Бога его, правда, никто не знал.
  Позавчера еще один его любимец, жрец Автолик, снова принял мирское имя, Вольфганг, и отправился в паломничество. К возвращению его поджидает новое имя - Теофраст. Что ж, будет новая линия пилигримов на епископском престоле, и отмечать их будет знак "Тео-" в начале имени. К чему это приведет? Не мне предсказывать.
  Но когда же вернется Вольфганг/Теофраст? И Лес Броселианы, и Сердце Мира выкидывают разные штуки с пространством и временем. Если он не вернулся на следующий день после выхода, можно предполагать, что странствие займет от полугода до года. Может быть, больше.
  
  Третий раздел комментировали больше всего, и он напоминал учебник, исписанный раздраженными школьниками - от скуки и ради мести наставникам. Раздел этот касался образа жизни, предписаний и запретов, предназначенных епископам. Я, врач, просмотрел его сначала бегло - это голод, холод, беспокойство и дискомфорт. Правящий епископ не ограничивается только в воде и в солнечном свете. Кому и зачем это было нужно? Неужто богам, страдающим в мире, попросту из зависти? Или потому, что не могут быть они уверены в собственной власти над человеком, особенно над храмовым князем?
  Итак, ограничения сна: полночь - рассвет, положение тела меняется четыре раза за оставшиеся часы независимо от времени года; сон поверхностный: это позволяет ярче видеть и лучше контролировать сновидения, особливо если появятся в их сонме вещие. Приписка, сделанная, видимо, левшой: "Неконтролируемые видения днем; иллюзорная музыка утром. Беспочвенное счастие с утра, подавленность к вечеру. Отсыпаться стоя во время неважных служб - облачение неплохо поддерживает спину".
  Ограничения в еде - множество. Разрешены овощи и крупы и при некоторых особенных обстоятельствах молочные продукты. Кудрявый летящий почерк: "На мышиных на харчишках станешь храбрым, аки мышка!" - и рисунок тем же легким пером: зубастая змея; если приглядеться, ее голова - это мышь, а скрученное спиралью туловище - мышиный хвост. Тот, кто писал, разбирался в мышах: если поймать за хвост крысу, та начнет вертеться вокруг своей оси, хвост оборвется, и крыса убежит; мышь в таком случае влезет вверх по собственному хвосту и укусит, чтобы человек ее выронил.
   Про доступные всем ветрам неслужебные одеяния и веревочные сандалии зимой и летом замечания были даже не совсем и пристойные. Очень злые. Верно - к холоду и сырости человек никогда полностью не привыкает.
  Целомудрие абсолютное, непререкаемое - и несколько очень нудных обрядов на случай возможного осквернения, как телесного, так и мысленного. Никаких комментариев.
  Расписания медитаций суточного и годового цикла. Тот же почерк, что и в разделе о Картотеке и Молитвенной Мельнице, но старческий, дрожащей рукою: "Поначалу делает время невесомым; оно становится похоже на длинную нить, смотанную в маленький клубок, и теряет продолжительность. Это вызывает ужас: возможны приступы паники и ухудшение памяти на все прочие события. Имей какие-нибудь собственные долгие практики, деяния или отношения, чтобы противостоять сжатию времени".
  
  Этот раздел плавно перетек в четвертый, когда утвердилась безлунная ночь. Мне, врачу, он был интереснее всего - и страшнее всего. Я отхлебнул воды. Лампу зажег, размялся и устроился еще удобнее. Это глава о побочных эффектах режима и деятельности, о храмовых заболеваниях. А написан он был на примерах самих правящих епископов, коих набралось сорок пять человек.
  Итак, что причиняет страдания начинающим?
  Пергаментная болезнь кожи с зудящими пятнами на всяких сгибах. Это следствие страха и неуверенности в себе.
  Пеллагра, что проявляет себя злобностью, временным или постоянным помутнением рассудка, утолщением и облезанием кожи, проливными поносами.
  Малокровие, простое. Малокровие, злокачественное - с лихорадкою, желтухой, слабостью в ногах и увеличением печени. Этим страдают тревожные; те, кто не понимает, какие правила можно и нужно нарушать, а какие - ни в коем случае невозможно; наивность такого рода угрожает смертью. Что ж, вовремя отвыкнуть от тревоги и чрезмерного рвения, обрести хоть какую-то гибкость можно и ценою болезни. Кто-то приписал небрежно - может быть, автор "Мышки": "Под покровом тайны, а лучше всего под одеялом, жрать рыбу и колбасу",
  Легкие удары и сердечные приступы. Комментарий - свинцовый грифель, почерк прямой, сильный нажим: "Болезнь трусливых тиранов!"
  Бессонница. Переутомление. Частые простуды; фурункулез. Приступы злобности и страхов. Уныние. Судороги и головные боли. Этот период длится года полтора, а потом начинаются непрерывные мучения.
  
  Итак, при очень скудном питании почему-то легко возникает сахарное мочеизнурение, и такой больной на своем посту обречен. Тот же свинцовый грифель: "Так уходят спокойные тираны".
  Боли и тугоподвижность суставов и позвоночника, особенно в шее (митры, украшенные многими ликами богов, и маски очень тяжелы), из-за чего со временем ухудшаются зрение и слух. Воспаление и расширение вен в нижней половине тела - чреватое внезапной смертью, когда вдруг оторвется тромб; трофические язвы. Все это - следствия долгой неподвижности и ритуальных неестественных движений.
  Болезни желудка и кишечника. Думаю, если бы предшественников Теофила (а теперь и моих) вскрывали, то именно в кишках гнездились бы рассыпные и массивные опухоли, что высасывают из человека жизненные силы, крадут их, чтобы потратить на свой бессмысленный вечный рост.
  Воспаления почек, иногда осложненные камнями и кровотечениями, от холода.
  Удушающее воспаление бронхов из-за воскурений (то-то будет и мне с моим-то мучным удушьем!). Воспаления гортани и потеря голоса.
  Болезни сердца с болями, одышкой и отеками, вплоть до водянки.
  Паранойя.
  Простая и злокачественная меланхолия.
  Одержимость богами и демонами, истинная и ложная.
  Дрожащая скованность и слабоумие.
  Злоупотребления снотворными и возбуждающими жизненные силы средствами - из-за чего на время приема любого лекарства правящий епископ освобождается от обязанностей, а потом довольно долго восстанавливается и очищается.
  Приемы лечения всего этого - не очень эффективные и устаревшие - с поправками на очень строгий повседневный режим.
  
  Когда раздел закончился, я заметил, что уже давно ядовито хихикаю. Понял я, почему за по крайней мере двести лет ни один из епископов, даже самый склочный, развратный и бездарный, не был отравлен - в этом попросту не возникало необходимости. Такого лишали поддержки - и все. Мне, питомцу Салерно, ясно, что этот жизненный стиль смертоносен, что это вольное или подневольное принесение человеческой жертвы, медленное принесение, но кому, чему?
  Если жрец из высшего клира доживает до почтенных зрелых лет и вступает в сан, шансы выжить у него все-таки есть - незаурядная выносливость требуется любому жрецу. Правящие епископы изнашиваются в среднем лет за восемь, как и коты Скриптория. Правят долго холерики и особенно сангвиники, жизненных сил им хватает; а мне, эфемеру, в чьем темпераменте преобладает черная желчь, не протянуть здесь более полутора-двух лет. Кроме вечно грозящего удушья (знаю теперь, что причиною ему во многом был страх перед будущей убивающей монотонностью мельницы, а не только мучная пыль), я перенес и вшивую лихорадку - она может вновь проявиться в любой момент, а ее следы - это частые головокружения, в итоге ведущие к удару.
  Значит, Теофил решил принести в жертву меня. Ему, умирающему, чье-либо стремление от смерти не кажется таким уж важным и нужным. Кроме того, он - Живой Дом Божий, хочет привести к власти и других таких же, а я, со своим стремлением только к Новому богу? Я прямо запрещаю своим ученикам принимать иных богов. Или же он просто любит меня, считает близким и доверяет моему послушанию? Может быть, сразу все мои предположения верны.
  В любом случае, мне придется уступить место Теофрасту, ежели тот останется в живых: мне придется умереть или отречься. Обязательное бичевание мне, отрекшемуся, тоже веку не прибавит.
  
  ***
  Последний раздел, посвященный наказаниям, очищениям и погребению епископов, я всего лишь просмотрел. Когда перед рассветом завела свою однообразную сердитую песенку трясогузка, я собрал листы и упрятал в короб. С рассветом явился я к Теофилу и короб вернул. Тот все сидел в высоком кресле, глядел на неяркое солнце - и как-то за ночь умудрился не сползти, не осесть.
  - Ваше преосвященство, господин мой, я согласен.
  - Еще бы ты отказывался! - хрипло и слабо хихикнул умирающий.
  - Выбрал имя - или я тебя сам назову?
  - Выбрал. Деифоб.
  - Ого-го! И свой, и чужой, хитрец!
  - Да, - я старался поддержать ритм его шелестящей речи: она слабела, удушье гасило ее; я старался дать ему время отдохнуть.
  - Спасибо, друже. Теперь ступай.
  - А одышка Ваша?
  - Ничего не надо. Ступай же.
  
  ***
  "Особенно важно исследовать, какому мифу, каким богам предназначен или подвластен правящий епископ...". У жреца нет лица, но у бога - есть.
  Я, викарий Деифоб, в бытность свою Гаэтаном, Гаем и Дезидерием, соприкасался с четырьмя богами: в юности охранил меня Локсий, домогался я Нового бога, а служил я как преданный враг мерзостной Пожирательнице Плоти. О четвертом боге я должен рассказать сейчас.
  
  ***
  В тот год, когда на четыре-пять месяцев во всей Ойкумене приостановились смерти людей, руководители Академии Салерно - Тарквиний, Асканий и отец их Публий Лонгин призвали к работе всех. Повытащили из библиотек почтенных старцев и старушек, что давно уже занимались только учебниками, отряхнули их от книжной пыли и отправили руководить студентами. Нескольких выпускников и молодых преподавателей на год продали в дальние герцогства: господа решили повоевать именно сейчас силами временно бессмертных наемников. А всех более или менее сведущих старших студентов и работящих младших распределили по лечебницам. Боли в мире прибавилось, и нам работы тоже.
  Сам я попал в приморское заведение, где оказывали помощь умирающим. Все звали его Дом Ожидания. Помощь там оказывали так - сколько потребуется, облегчали предсмертные страдания и помогали достичь возможно более полной гармонии с покидаемой жизнью; больной соглашался оставить свое тело Академии для исследований. Больных в эти месяцы было очень много, страдали многие невыносимо, врачеватели душ и толкователи снов сами находились на краю отчаяния, лекари - физически вымотаны до предела. Сначала меня приставили приводить в порядок именно их - и вот утром одного августовского дня я был занят тем, что готовил морские теплые ванны для тех, кто заканчивал ночные работы и отправлялся спать.
  
  Дом тихого Ожидания был расположен очень красиво - на невысоком обрыве, заросшем чабрецом и лавандой, над самым морем. Я, северный варвар, так не узнал имен всех растений побережья, различал только лекарственные да ядовитые, а в деревьях и вовсе ориентировался плохо; знал, каковы оливы и кипарисы - тут-то они и росли. День только начинался, он был прозрачен, но не солнечен, чуть ветрен - и это обещало хороший отдых моим коллегам, но и дополнительные боли и страхи некоторым больным.
  Я отдал распоряжения ванным служительницам и отправился вверх, по ароматному склону. Возможно, теперь помощь могла понадобиться уже пациентам - так оно и вышло. Управляющий, мой земляк Амбруаз, приказал мне взойти на террасу. Туда вносили как раз новичка. Его легко несли двое наших, а сидел он при этом в довольно массивном открытом паланкине из светлого дерева. Человек этот был острижен по плечи, волосы сваляны в плотные жгуты, борода жидкая и с проседью. Одели его, несмотря на теплое время, в полотняные штаны и куртку, и поверх этого - в короткую шубку из меха каких-то белых очень пушистых лисиц. Он сидел как изваяние божества, не шевелясь, не покачиваясь в ритм ходьбе.
  Его отнесли вглубь террасы, чтобы не беспокоили ни ветер, ни солнечные отражения. Амбруаз велел мне раздеть его, а сам в это время мыл и разминал ладони, чтобы не схватить пациента холодной рукой и не причинить лишней боли. Возраст новичка определить оказалось невозможно - ни старческого сухого запаха, ни аромата мужской зрелости - ничего. Выглядел он так, будто внезапно разом постарел и иссох - такой прозрачной стала его кожа, так истончились волоски на теле. И казалось, что кто-то слизнул или высосал весь подкожный и даже костный жир его; чувствовалось, что кости этого пациента стали очень ломкими.
  Амбруаз осмотрел его, а я вновь одел и усадил. Пациент не отвечал нам никак; наверное, боль и неудобство стали так привычны ему, что он как бы забыл об их существовании, отрешившись. Вряд ли его мог обеспокоить и свет - обесцвеченные глаза его были затянуты молочными пеленами, как бы инкрустированы перламутром. Он то ли смотрел на море, ожидая солнечного света, то ли отвык пользоваться и глазами.
  Амбруаз велел наблюдать и пока не сделал назначений. Следующим днем, очень солнечным, но не жарким, этот пациент сидел все так же, но голова его очень медленно вращалась, подобно цветам, вслед движению светила. Мою тень он почувствовал и сказал:
  - Зря я за него держался...
  - За что? За кого?
  - За имя - я его передал. Мое настоящее имя - Пенкаур Аспатаден.
  
  ***
  Он так и сидел всю эту осень, полную беспощадного труда, защиты от ужаса и удивления - пока в мир не вернулась смерть и ему не было дано освобождения. Иногда он заговаривал со мною - но все реже и реже, как бы затухая. Да и вряд ли когда-либо его природа была пламенной.
  Имя, которое утомило его - Араун.
  Как и Сэнмурва с его птицами, этого вольного бога постепенно вытеснили люди. Но не стадами своими, а злаками и овощами. Пенкаур Аспатаден был богом грунтовых вод и дремлющих ростков. Разложение и дальнейшее растворение плоти контролировал не он - ему помогали многочисленные почвенные существа, вплоть до самых малых. Так случилось, что люди пришли от Побережья и на северо-запад, привели стада и, что гораздо хуже, приволокли мотыги и лопаты, а потом и сохи. Терпевший постоянную боль бог сначала сопротивлялся, но потом сдался и ушел на север. Так повторялось много веков, и он уходил все дальше - пока не пришел на берег ледовитого моря, где вода - не в почве, а между камнями и в каменной пыли - превращалась в холодный студень, что дрожит летом под ногами, когда по нему ступаешь. Привычной почвы не было - на тундре все мертвое лежит на поверхности и поедается, а ниже селился непонятный народ кобольдов, духов горных пород, зачатых камнями и от камней. Так жил Пенкаур Аспатаден, связанный в очень тонком слое студенистой воды летом и льда зимой.
  Но разложения не было в этом мире льда и моховых губок, то сухих, то мокрых. Оттого-то и был так обрадован Аспатаден Пенкаур, повстречав на дне морском Пожирательницу Плоти.
  
  Когда я однажды склонился к нему, чтобы проверить цвет конъюнктивы (обесцвеченная, как и глаза, она меня пугала), он слабенько схватился за мое плечо; кисть его более всего походила на связку гадательных костей, завернутую в старый пергамент. Он пошевелился тяжело, будто пытался выбраться из-под кучи гравия, и сказал:
  - Смотри за меня на море.
  - Но...
  - Сюда, на поручень.
  Я присел.
  - Сиди и смотри.
  Сначала я видел наше море с оливами и кипарисами на страже. Есть тонкость: если глядеть в блестящую поверхность, исключая любое движение глаз, рано или поздно начинаются видения. Море в этот день было не слишком спокойно, ветер задирал мелкие серебристые волны, и не возникало боли и пятен в глазах.
  
  Я увидел:
  Когда весной расцвела тундра и морские льды отступили на север, бывшего бога почв охватило беспокойство. Скованное тело его била дрожь, и он восстал из-под мха и увидел, что тундра ровна, валуны не отбрасывают теней во мхи, что стоит над нею ослепительное солнце, полонившее небеса на все лето. Все на тундре имело ясную форму: иллюзорно-вечную, но чаще - эфемерную. И бога страстно потянуло к морю. В воде, думалось ему, все формы теряются и обретаются заново, и там он может обрести свободу.
  Аспатаден Пенкаур сел в кожаную лодочку, затянул ее покрышку вокруг пояса и поплыл к границе льда - ее можно было разглядеть вдали, они чуть ли не мерещилась где-то за горизонтом. Море было спокойно, и лежали на нем местами клочковатые подушки тумана. Когда он попадал в них, то видел преображенный морскими парами солнечный свет, похожий на лимонный сок. Чем дальше он плыл, тем шире становились туманные области, тем причудливее преображались в них солнечные лучи. Вот уже не стало видно ни берега, ни границы вечного льда. Он проплыл еще сколько-то, и тут прекратился штиль, а туман стал подобен опалу, что сберегает внутри золотистый свет.
  Пошел в его сторону вал, как будто покатилось под синим атласом гигантское бревно; прокатившись, вал мягко проскользнул под нос его байдары и исчез. Аспатаден Пенкаур телесно почувствовал присутствие женщины вокруг, во всем.
  - Госпожа моя! Пойдем со мною. Отвезу тебя на берег, и станешь моей женою!
  Нет ответа.
  Чуть погодя прокатился второй вал, мощнее первого. В нетерпении почвенный бог отвязал покрышку и встал.
  - Госпожа моя!
  - Как твое имя?
  - Пенкаур Аспатаден!
  - Мне не выговорить, - тихо и чувственно засмеялась вода, - Ты Араун, мой Араун!
  Третий вал встал стеной и перекрыл опаловый туман. Лодочка перевернулась; рука чуть плотнее воды на мгновение схватила его и дернула вниз. Аспатаден Пенкаур принял одну из исходных форм, стал бесконечной золотой сороконожкой и бросился дальше в глуби, догонять ту, что выпустила его. Он плыл, и это было, наконец, свободное и привычное ему движение - будто звено за звеном разворачивалась плоская цепь герцога.
  Так Пенкаур Аспататаден стал супругом Пожирательницы Плоти, так стал Арауном и так теперь вспоминал об этом.
  ***
  Чуть погодя Полипраксия - девушки учатся в Салерно, но их немного, а работают они потом обычно при храмах, принимая обеты жриц - вбежала на террасу:
  - Гай, Гай!
  - Потише, не мешай ему!
  - Гай, тебя срочно ищут... э-э-э... рыцарь и его волк.
  - Где?
  - Там! - она указала на главное здание.
  Потом легко, почти беззвучно слетела по ступеням, на земле приняла чинный вид и небыстрой поступью отправилась по делам.
  - Боже, мне надо идти.
  Сидящий ничего не ответил, да и не заметил, что слышал меня.
  
  Я как во сне сошел по ступеням - видение морского тумана в моем разуме не завершилось, а дальше брел медленно, ориентируясь на дорожку, посыпанную белой мраморной крошкой, под ногами.
  У главного здания, рядом с цветочной грядкой, на белом бортике и вправду сидел рыцарь в белой тунике. У ног его величественно расположился очень плотного сложения волк; он басовито сказал "Гав!" и обернулся серой собакой. Рыцарь же стал Бертраном из Вентадорна. Он был все так же строен и легок, широк в плечах, а длинные ноги его, сидящего, делали немного смешным. Он встал, и я заметил, что под белой туникой поблескивает хорошая длинная кольчуга, а волосы от солнца покрыты полосатым голубым платком, спускающимся углами на плечи, как у древних царей плодородной пустынной реки. Никакого оружия при Бертране не было - его заведено снимать при входе и отдавать на хранение привратницам.
  Бертран не смущался, не улыбался, не тревожился - его лицо вообще не изменило выражения какой-то пустой скорби. Глаза его, серовато-голубые, показались мне более светлыми, чем я помнил, какими-то выбеленными, и от морских блесков он прищурился. Глаза его и прежде были слегка выпучены и красноваты, но теперь левый откатывался чуть к виску, а голову он держал так, чтобы правый глаз приходился строго по центру взора
  Так он постоял, чуть склонив голову влево, присмотрелся и произнес тихо:
  - Друг! Это свой.
  Собака все так же сидела, а в ответ на эти слова чуть шевельнула хвостом. Потом Друг обстоятельно поднялся, подошел, обнюхал мои ладони и посмотрел в глаза. Правый был обычным, карим, а левый - молочно-голубоватым. Но видел пес хорошо обоими. Проверив меня, он все так же неспешно вернулся и воссел у ног хозяина.
  - Мельник! - заговорил он, - Я должен тебе золотой.
  И полез за пояс.
  - Не возьму. Отдай лучше казначею, если хочешь нам помочь.
  - Точно не возьмешь?
  - Нет. И не называй меня Мельником!
  - Что ж...
  - Чего тебе надо?
  - Гаэтан, прости меня!
  - Здесь меня зовут Гай. А ты теперь Бертран из Вентадорна?
  - Нет!!! Плакса-Бертран, Бертран-Плакальщик! Вентадорна больше нет!
  - Чего тебе надо?
  - Это я привез Арауна...
  - Так что же? Ты хочешь говорить о нем?
  - Нет... Не только... Гай!
  - Ты был на исповеди в Храме?
  - Был, каялся...
  - Есть врачеватели душ, некоторые сейчас свободны.
  - Мне нужен ты.
  Ну не хотел я вспоминать ни о том странствии, ни о мальчишках, ни даже о Новом боге! Я должен был пользовать врачевателей душ и истолкователей сновидений, а также служить глазами Аспатадену Пенкауру, вот и все!
  - Бертран, слушай внимательно и уходи. Я не хочу говорить с тобою. Не имею ни желания, ни времени, ни сил.
  - Я не уйду! Я выпросил тебя до вечера.
  - Злые силы! У кого!
  - Такой кудрявый крепыш с толстой шеей.
  - Амбруаз! Тогда ничего не поделаешь. Куда пойдем?
  - Давай к морю.
  Мы пошли, как тогда, и за нами следовал разноглазый пес. Усевшись на камни среди чабреца над морем, мы вроде бы поладили: он стал говорить, а я - слушать. Пес спустился к воде и что-то вынюхивал в кучах водорослей. Когда Бертрану становилось плохо, он возвращался и устраивался у него под ногами, вместо подушки.
  
  ***
  Все незаметно началось с того, что Бертран нечаянно убил дворовую девку. Он ее просто насиловал после боя, приставив любимый кривой кинжал к горлу - но рука случайно сорвалась, и окончил он совокупление уже с трупом.
  В те времена он как подручный братьев воевал с дядюшкой по отцу, его старшим братом, за какие-то прегрешения лишенным майората. Тот, воспользовавшись юностью племянников, нагло захватил Вентадорн. Сначала перевес был на стороне юности - братья были изобретательны, на открытое сражение не нарывались, но очень неплохо воодушевляли местных бедняков и разбойников, а сами запугивали послушных и старались уничтожить или отнять побольше запасов и поубивать дядиных коней. Тогда-то с Бертраном и случилась та оказия.
  Хитрый дядя вскоре заручился поддержкой еще нескольких местных баронов и бондов, и они, все вместе, методично прочесали земли. Вентадорн невелик, это всего несколько деревень, а все остальное - поля, болотца да перелески. Скрыться там особенно негде. Предводители разбойников и мятежников были повешены. Трех старших племянников дядя казнил куда более почетно: он насадил их на колья в своей пиршественной зале и заставлял пить и пить за свою победу, пока кто-то из них не захлебнулся красным вином, а кто-то просто не умер от боли - развлечение это продолжалось более суток, и дядюшка сам напился до невменяемости. Бертран, перерезав пьяных стражей, в состоянии какой-то темной и ровной радости прокрался в зал и глубоко ткнул спящего кинжалом в поясницу (все остальное было недоступно, пьяный заполз головою и грудью под тяжеленную лавку и так уснул) - слуги его покинули, не выдержав отвращения. Братья были уже мертвы, и Бертрана это осчастливило - все бароны Вентадорна опасны и коварны, никакого поместья ему бы не досталось, а теперь он остался один! Он прихватил кувшин вина, украл коня, убрался как можно дальше и в безопасном месте сам налакался мертвецки.
  Но и герцог Лот Чернокнижник решил воспользоваться моментом. Мелкие бароны, бывшие союзники дяди, так и не смогли поделить деревни. Вся эта кровожадная буйная мелочь уже три поколения раздражала Чернокнижников, и Лот аннексировал не только Вентадорн, но и земли всех этих бывших союзников - сами они были зарезаны людьми Лота на совете, где речь шла как раз о дележе земель.
  
  Возвращаться Бертрану было уже некуда, и он на некоторое время стал странствующим рыцарем. Потом сошелся и с трубадурами: маститые поэты признали его главным образом потому, что он занял пустовавшее место - они сочиняли канцоны и альбы о любви к Прекрасным Дамам, а он - погребальные песни и плачи. К нему доброжелательно присматривались и дали прозвание Скорбный.
  Певца смерти и скорби это не радовало. Веселых песен о любви к самовольной разбойничьей войне сейчас, когда Чернокнижники подавляли мятеж еретиков и захватывали все новые мелкие территории, было не нужно. Песни об ужасах войны у Бертрана получались хорошо, но сам он исполнять их не мог - во время пения у него перехватывало горло и при неудаче могло даже стошнить. Поэтому на последнее награбленное он нанял неграмотных жонглеров. Те, беспечные, отправились в Чернокнижное герцогство и там вскоре были повешены по обвинению в измене - простолюдины и даже некоторые рыцари не желали идти в наемники, наслушавшись этих песен.
  Когда начался розыск автора крамольных песен, Скорбный Певец под чужим именем нанялся к Уриену Чернокнижнику, брату и сопернику Лота. Они убивали еретиков-пилигримов, принадлежавших Сэнмурву, но об этом Бертран говорил мало и глухо.
  Когда свара чуть затихла, он решил отдохнуть и предаться любовной поэзии. Но: нет акта телесной любви - нет ни канцоны, ни альбы. Петь о любовном ожидании - то же самое, надо хотя бы предвкушать, что Дама сменит наконец положенную ей холодность на милость. А Бертран, еще не понимая, в чем дело, так насладился конвульсиями девки, что теперь попросту боялся прикончить Даму - тогда ему казалось, что его голова вот-вот оторвется, вознесется в небеса и распустится там черной розой, вспыхнет звездою; никакая обычная любовь, конечно, не шла в сравнение с этими исключительными переживаниями.
  Поэтому Бертран жил в воздержании, вел себя как образец куртуазии, но дамы оставались недовольны. Да и песни у него получались посредственные, сделанные по чужим образцам.
  
  И, наконец, он влюбился. По песням и сказаниям стало ему известно, что за морем живет дивно прекрасная и мудрая принцесса с кожей черной, как эбеновое дерево, и блестящей, как позолота парадного доспеха. Она тоже прослышала о нем и послала в знак благосклонности тот самый древний головной платок, который он носит сейчас как реликвию. Тогда он отправился к ней, но в пути заболел вшивой лихорадкой, надолго слег, а она не дождалась и стала второй женой местного черного царя.
  
  Скорбный Певец вернулся ни с чем и отправился к матери.
  
  ***
  Госпожа Лаура еще до захвата Вентадорна, лишь овдовев, оставила земли мужа сыновьям, а сама с дружиной и слугами уехала в заброшенный замок, некогда принадлежавший ее родителям, и навсегда поселилась там. У Бертранова дядюшки руки не дошли насильно взять ее в жены, но она была готова к такому, поэтому небольшая дружина процветала за счет ее приданого, а на замок и поместье почти не оставалось средств.
  На вечерней июльской заре Бертран разыскал наконец маленький замок из белого камня. Привратник спокойно пропустил его, покосился на пса, передал вороного коня дружиннику и извинился - госпожа, мол, вернется лишь затемно, надо будет подождать. Еще один воин проводил молодого господина в залу и удалился, а Бертран прилег на лавку у стены.
  Зал был невелик, как и весь замок. Очаг был давно вычищен, въевшимся в стены подгоревшим жиром и не пахло - тут давно уже не пировали. Зато пахло лавандой и мятой - пучки этих трав висели везде, специально для них были протянуты веревки, привязаны к ныне пустым держателям факелов в виде орлиных лап. Но в зале были окна, узкие, сквозные, поэтому света и воздуха хватало. Бертран лежал и думал - а для чего же он сюда пришел?
  Мать вернулась очень скоро. Она, маленькая и худая, несла на себе целый стог травы, цветущей розовым, та пахла пряно и опьяняюще. За нею семенила молоденькая девка и тащила на спине такой же стог длинных толстых стеблей с круглыми желтыми соцветиями.
  
  - Это багульник и пижма, - сонно сказал я, - Они ядовиты. Они ходили на болото...
  - Да. Не знаю уж, кого она хотела отравить - блох, наверное. Их там много.
  
  Мать сбросила свой стог на руки служанке и знаком отослала ее в угол зала. Та устроилась на полу и начала связывать стебли в тонкие пучки и обрезать лишние концы.
  Бертран сидел и смотрел, у него разбаливалась голова. Госпожа Лаура хлопнула в ладоши, но эха в зале не было, ему мешали сухие травы.
  - Мать, зачем тебе столько?
  - Пригодятся.
  - Ты ведьма? Отравительница?
  - Все может быть. Не говори глупостей.
  Вошли два пажа, придвинули к Бертрану старый стол-козлы. Девушка в нищенской рубахе принесла хлеб, сыр и пиво. Потом принесла табуретку для госпожи Лауры и остановилась, ожидая новых приказаний.
  - Хочешь кашу из прошлогодней тыквы?
  - Давай.
  Девка ушла и вернулась с большой миской холодной каши, а голова Бертрана опять, казалось, была готова расцвести.
  - Что ты?
  - Голова болит.
  - Это багульник, ничего страшного. Бертран, ты зачем пришел?
  - Ну, может быть, тебе нужна защита?
  - Нужна, но не твоя. Все остальные уже мертвы, а твой дядя Пейре жив!
  - Как?!
  - Ты его ранил, и он как-то выжил. Теперь беги, если не смог сделать дело!
  - А ты?
  - Что я? Я выйду за него замуж, если он пообещает оставить в покое моих людей и мою землю.
  - Но он...
  - Он не сможет меня убить. Вспомни о травах.
  Когда мать была молодой, а Бертран - младенцем, ему казалось: с такими тонкими белыми руками, с такими золотыми волосами она не может не быть богиней. Ему казалось, синие очи ее окрашены небом, и она просто хранит свой секрет, притворяясь человеком. А теперь он вяло глотал слизкую кашу, вяло записал кислым пивом; она чуть сгорбилась и совсем поседела.
  Внезапно госпожа Лаура разозлилась:
  - Знаешь, сынок, все де Вентадорны живут на грани безумия, поэтому все они стремятся к образованию, чтобы хоть выглядеть здоровыми. Это надоедает.
  - Но почему тогда....
  - Сейчас неважно. У меня был выбор - выходить за Пейре, он должен был жениться на мне по старшинству, или же за Сезаре. Я выбрала не Пейре - тот кровожаден, похотлив и безумен, но он выбрал меня. Сезаре был умнее вас всех - безумие в нем было, но он знал, когда это надо пускать в ход, а когда попридержать; ты подобного не унаследовал! Ты, сынок, похож не на отца, а на его брата, как если бы Пейре умом и духом участвовал в зачатии, и это отвратительно. Я так хотела, чтобы ты стал жрецом, и разум твой оставался бы в порядке. Но ты выбрал судьбу. Что ж... Сезаре умер, а Пейре остается.
  - Ты его любишь?!
  - Не твое дело, сын.
  - Мне уходить?
  - Да. Утром.
  
  ***
  - Не сердись. Возьми хоть какое-нибудь оружие.
  Бертран взял себе только отцовский длинный меч, но отправился не в войско, а на северо-восток, в Храм.
  Там ему потребовалось переосвящение кинжала - это если оружие было виновато во втором убийстве, а не он сам. Это его успокоило, но полностью не помогло. Тогда он решился на годичное покаяние; не удалось и оно: ключевое яркое воспоминание о возносящейся голове так и не удалось смягчить, сделать обыкновенным и привязать к прошлому. Вечного настоящего оно покидать не желало.
  Убийцы платят за покаяние работой - но что делать с рыцарем, которому нельзя убивать и который не умеет трудиться и служить иначе? Попробовали назначить его конюхом - но спесь не позволила Бертрану выдержать там больше двух месяцев. И тогда вспомнили о его школьных успехах и отправили в Скрипторий, младшим переписчиком. Там он прижился.
  
  Один предшественник Теофила, Акакий, решил было изменить систему кодирования документов. Меркурий Донат не смел и надеяться, что историй будет так много, и поэтому решил, что нумерация будет сквозная, просто по порядку поступления. Но теперь нужно было учитывать и год получения документа, и его тему. Акакию понадобились переписчики; но, смею заметить, с этой задачей он не справился, стал необходим огромный "переходный" каталог, и Скрипторий по-прежнему работает по старинке.
  
  Бертран Скорбный Певец во всем этом участвовал наравне с храмовыми писцами. Как-то раз попался ему документ Љ 1104 - "Отчет купца о поиске Жемчужины". О королевстве Пуйхла и его наследнике Гвинхвеваре он до сих пор ничего не знал. Гвинхвевар - означает "Бледная Тень". А кто у нас Бледная Тень - конечно же, Мельник Гаэтан, Мучной Червь. Где Мельник - там и разлученные Бертраном близнецы, Косынка и Сумочка. Тут-то и обуял Рыцаренка холодный ужас - но зато и воспоминание о насилии над умирающей наконец-то перестало тайно радовать. Он решил, что покаяние теперь закончено, и отправился по реке на север, когда пришла очередная весна.
  - А для чего ты пошел туда?
  - Хотел найти Косынку и девушку через Пуйхла и выпросить прощение. Если простят, вернуться в Храм и стать жрецом, как хотела моя мать - если мои преступления не помешают. Если, если, везде эти "если"...
  - Понятно.
  - Пока тебе ничего не понятно, друже.
  
  ***
  Бертран как-то очень быстро попал на северо-восток - или речь шла уже о следующем годе? Может быть, и так. В сезон открытой воды он нашел себе опасный транспорт - продал коня, купил копье, лук и секиру и оказался среди купцов-разбойников. Эти говорили на каком-то из германских языков, но не на том, что изучали в своем замке бароны Вентадорна. Скорбный Певец им понравился; но традиции стихосложения у них были иными, куда более сложными: в ходу были короткие прославления или позорницы, сделанные стихами, в которых созвучны были начальные и некоторые другие согласные, а также песни на незнакомые мифические темы. Германцы убедились, что как поэты все они куда лучше приблудного певца и терпели его за красивую музыку баллад и скорбных песен. Им понравился и пес - слушался он отлично, в боях храбро нападал, а на покое сторожил ладью.
  Ладья была прекрасна - узкая, быстрая, с полосатым парусом, веслами и головой морского змея на носу. Голову эту регулярно обмазывали человеческой кровью, добытой в бою. Эти купцы-разбойники были небогаты, шли с юга с выручкой после продажи мехов и собирались заняться делами на северном побережье, а пока что брать все, что под руку попадается, вниз по течению реки. Попадались в основном деревни и, соответственно, пища. Германцы обещали, что на настоящем севере будут и меха, и тюленьи кожи, и светильный жир; а пока надо брать еду, пугать местное население и этим ограничиваться - рабов и коней здесь не продашь, на севере - возможно, но везти их куда-то далеко и все время кормить смысла нет.
  Как воин Бертран оказался полезен, руководил умно. Но предпочитал использовать меч, более легкий и послушный, чем оружие людей весла. Сами германцы вовсю махали своими тяжеленными секирами, а мечи носили у поясов в основном ради устрашения простецов и для жертвоприношений. Темный экстаз Бертрана изменил направленность и давал о себе знать только в редких боях с настоящими противниками, такими же речными бродягами; если затевалась резня среди деревенских, он действовал деловито и холодно, как баба, что режет на обед очередную курицу. На изнасилования он все еще не решался - уходил, чтоб не видеть, когда начиналось такое веселье. А добровольно женщины с разбойниками не оставались, да и проверять снова, взлетит ли в небо его голова, он не собирался.
  На побережье все было другое, счастливое - редкие большие города, а вокруг - выселки, фактории, склады с мехами да моржовым зубом. Кое-что из награбленного менялось в других городах на золото, чтобы не занимало места. Ладья - не ларь, перегрузишь - и конец тебе и всему твоему добру.
  Когда, по прикидкам "людей весла", вот-вот должны были бы стать льды, Скорбный Певец решил расстаться с новыми соратниками. Те, довольные, отправлялись к женам на запад, а он - дальше на северо-восток.
  - Мы туда не пойдем, - сказал хозяин ладьи, - Там Хелль.
  - Что такое Хелль?
  - И "что", и "Кто". Это хозяйка Преисподней и сама Преисподняя. Если мы попадем туда, то никогда нам не пировать в залах Валгаллы, не сражаться бок о бок с небесным воинством.
  - Ее-то мне и надо!
  - Зачем?!
  - Вот возьму у нее должок - или убью, - глуповато хихикнул Бертран.
  - Ты - сумасшедший! - захохотал владелец ладьи, захлопал рукавицами; отсмеявшись, он подарил бывшему своему воину какой-то золотой амулет-глаз, и Бертран вскоре его использовал.
  
  ***
  В последнем городке Бертран купил короткие лыжи, подбитые мехом, легкие саночки, мягкий скорострельный лук, меховую палатку и теплую одежду. Севернее, сказали ему, живут люди маленького роста, темноглазые. Ничего, кроме оленей, у них нет, ценность денег они не понимают. Но и убивать их просто так нельзя: среди малорослых очень много сильных колдунов и особенно ведьм, которые умеют портить погоду. Пробраться сквозь их земли можно только зимой, когда замерзают обширные болота. А на самом берегу живут охотники на тюленей; про этих почти ничего не известно, они отлично воюют, никого к себе не пускают, постоянно грабят оленных людишек, а товары для торга (кожи морского зверя и рыбий зуб) просто оставляют в условленных местах, а потом забирают плату - железо и медь. Ездят эти люди на собаках, "вот таких, как у тебя, странник".
  Кстати, а зачем молодой воин следует под зиму на самый север?
  - Кое-что разведать для моего отца.
  - Тогда поостерегись - тут много таких желающих.
  - Меня интересуют не оленные людишки и не морские охотники. Я хочу кое-что уладить с королем Пуйхлом.
  - Так твой отец занимается рудами и самоцветами, верно?
  - Не только.
  - Ну, - купец почесал в бороде, - это трудно. Говорят, Пуйхл бессмертен, и поэтому ему мало что и нужно. Говорят, ему нужны рабы, мореходы и плотники, а также корабельный лес. У твоего отца есть такое?
  - Я уполномочен говорить об этом только с Пуйхлом. Посредники отцу не нужны.
  - Молодец! Хорошим купцом будешь! Тогда я скажу тебе кое-что: разговаривай с его наследником, Гвинхвеваром - он ведет все дела отца с людьми.
  - С людьми?
  - Говорят, сам Пуйхл имеет дело только с богами смерти.
  - Спасибо, отец! На, держи за сведения.
  - Ишь ты, глаз пустыни! Скучно тут, сынок, поговорить не с кем. Возьми-ка еще снежные очки, а то ослепнешь там. Весной они нужны.
  - Почему?
  - Свет, отброшенный снегом, незаметно выжигает глаза. Солнце поутру - слепота вечером. На, не спорь.
  И подал какую-то узкую обожженную дощечку с двумя прорезями, на тесьме.
  
  Бертран пошел на постоялый двор, взял еды и какого-то "стоялого меду". Этот золотой, горящий в горле и брюхе, легкий пламенный мед он за ночь уговорил, не теряя ни ясности мысли, ни легкости движений. Все он думал - идти ли на север или же сразу вернуться в Храм. Ждал знака; знака не было, и он решил ничего не менять. До полудня они с Другом отсыпались в обнимку на последней в этом походе соломенной постели, а потом ушли.
  
  ***
  Все оказалось так, как говорил купец. Оленные людишки пасли свои стада в малоснежных местах, с лыжником и его собакой особенно не связывались. Он на них внимания не обращает, оленей не крадет, товаров с собою не везет, а вот оружие имеет - и трогать такого незачем. Земля их широка, и Бертран, охотясь по пути, почти забыл о времени и пространстве. Сегодня шел, шел вчера, завтра будет идти. Земля ровная и плоская, ни холмов, ни перелесков - тундра. Знаки, что оставляли друг другу оленные люди, были ему непонятны. Просто он шел от стада к стаду, иногда сильно отклоняясь от направления на север - Друг как-то угадывал логику перекочевок.
  Так продолжалось бы до весны, а потом болота заперли бы путника в тундре.
  Как-то перед весенней пургой залаял Друг (а он почти не лает), и увидел его хозяин - движется вдалеке белое по белому, какой-то крупный зверь. Бертран слышал о белых медведях, но этот был не так велик, да и двигался иначе. Однако, если пурга, то нужно спрятаться в снегу и запастись едой, а тут целая туша от непогоды спасается!
  Наладил Бертран копье, насторожился Друг, и стали они ждать.
  Белый зверь оказался вепрем, какие в тундре не водятся. Тут бы рыцарю насторожиться, но был он голоден и встревожен, поэтому только перехватил копье покрепче.
  Кабан подбежал - а он был наполовину выше, длиннее и толще обычного - Бертран, как и положено на такой охоте, ударил копьем. А оно застряло в шерсти - шерсть, оказывается свалялась в плотный войлок больше пяди толщиною - и стало медленно скользить куда-то под брюхо. Друг ухватил вепря за горло; тем временем Бертран успел вытащить секиру и в растерянности рубанул зверя по лбу. Секира неожиданно отскочила и ударила обухом в лоб самого охотника; если б не шапка из двойного меха, медвежьего и оленьего, погиб бы рыцарь Бертран.
  
  - Это потому твой глаз...
  - Да, не мешай. И не только мой.
  
  Вепрь, однако, завалился на бок, и Друг перехватил его еще прочнее. Тот закашлял, забрызгал зеленой слизью...
  
  - Я не сразу потерял сознание, но видел... Не знаю, показалось ли...
  
  Капля слизи попала Другу в глаз. Она его не разъела, не замутила, нет. Только как-то очень быстро пропиталась через роговицу и высветлила радужку. Вроде бы сам Друг этого и не заметил. Затих вепрь, и только тогда Бертран лишился сознания.
  
  Очнулся он в полумгле. Все трое лежали под сугробом: Бертран - головою на ребрах вепря, а на брюхе у него самого распластался Друг, обнимая и согревая. Друг дремал, вепрь лежал тихо. Свет сквозь толщу снега был едва виден. Бертран столкнул пса, и тот без возражений встал. Сам рыцарь начал откапываться. Встал и встряхнулся вепрь; копье все еще торчало из сплошного колтуна на подгрудке.
  - Вытащи! - рычащим басом сказал он.
  - Что?!
  - Убери копье. Я - не добыча!
  Бертран послушно дернул.
  - А кто ты?
  - Не знаю. Бог? Может, зверь?
  - Какой бог?
  - Турх сын Тареда! Турх Белый Клык! Он меня так назвал.
  - Я - Бертран, сын Сезаре и Лауры, из Провинции. Кто так тебя назвал?
  - Горгона!
  - Да погоди ты! Расскажи связно. Сказывай, Турх!
  Турх нацелил на Бертрана все четыре клыка, но слизь с них теперь не капала. Потом сосредоточился.
  - Ладно. Но если ты мне не поможешь, я съем и тебя, и твоего кобеля. Он, верно, из собак Зеленого Короля?
  Друг ответил: "Гав!"
  - Сказывай, Турх!
  - На меня напала то ли гарпия, то ли фурия, но, скорее всего, Горгона. Это был старик, белый, как я сейчас. Наверное, старик - голос-то у Горгоны был мужской. Его сопровождали Зеленый Король Аластер и Черный Лис, оборотень, мой приятель. Так вот, у Горгоны были глаза как медные зеркала, и она указала на меня пальцем, а потом трижды громко изрекла мое имя. А потом прокляла - иди, говорит, со своими расческами к моей сестре Ириде Горгоне, и пусть она вернет тебе разум, путь расчешет! Как бы не так!
  - Почему?
  - Она превратит меня в зверя или в камень! Она - трехглазая!
  - Кто?
  - Ты идиот? Ирида!
  - Та, что с медными глазами, не превратила же? Она тебе помочь хотела и совет дала, дурень!
  - Ну, нет! Она просто не успела. Я сбил ее с ног. Она меня еще как-то прокляла, я не слушал, убежал. Госпожа Аннуин эту Горгону ненавидит - это она убила Черного Лиса и Зеленого Короля!
  - Ты меня совсем запутал, Турх!
  - Ну, я говорю, не могла та Горгона желать мне добра. Она хотела, чтоб я превратился в зверя.
  - Нет, ты не зверь - ты разговариваешь...
  - Многие разговаривают.
  - ...ты знаешь о медных зеркалах, ты говоришь о себе "Я", ты знаешь, как выглядишь. Ты не зверь - ты божество или заколдованный человек.
  - Человек?! Да как ты смеешь!
  - Тихо, тихо, тихо! Ты говорил, тебе надо помочь?
  - Да, говорил.
  - Как?
  - Мне нужны моя расческа, мой гребень и моя бритва. Без них разум ко мне не вернется. Отдай мне их.
  - У меня их нет.
  - И ты туда же?!
  - Ты знаешь, где они? Я их найду, если и ты поможешь мне.
  - Ладно. Горгона сказала, они за ухом у Арауна, в его мерзостных колтунах! Там даже вши не водятся.
  - Кто он, Араун?
  - Собиратель Плоти, муж Пожирательницы.
  - Я думал, Собиратель - это Пуйхл?
  - Нет. Пуйхл - его раб. Главный - Араун.
  - Благодарю тебя, Турх Белый Клык! Мне нужен именно Араун.
  - И мне. Отдашь потом? Я его съем. Ты Бертран, да?
  - Да. Если проводишь меня к нему, я заберу твои расчески.
  - Ладно. Пойду обратно.
  - Постой!
  - Сказал же, провожу!
  
  Все трое выбрались на свет. Солнце стояло довольно высоко, и света было достаточно. Пургу они перележали, а теперь Друг откапывал второй снежный бугорок, схоронивший припасы, лыжи и санки. Бертран нацепил лыжи, впрягся, пса выпустил вперед.
  - Я пошел. Вы для меня слишком медленные, это бесит. Я пошел. Твой пес моих следов не потеряет. Идите за мной.
  Турх поднял белый вихрь и скрылся в нем, за ним легко затрусил Друг; потянулся следом впряженный Бертран.
  
  ***
  Солнце вставало все выше, держалось все дольше, а потом и вовсе перестало прятаться на ночь. Теперь-то и понадобились странные очки со щелочками. Провезти санки по мху, что постепенно вылезал из тающих снегов, было можно, но ступать по этой влажной подушке на отяжелевших водою лыжах становилось все трудней - но и не снять их, потонешь. Пришлось Бертрану меховые "подошвы" отодрать и припрятать.
  К весне побережья стало не узнать: расцвели лилии да маки, а между их полями проглядывает то круглое ярко-синее озерко, то разноцветная каменная россыпь. Местность плоская, но цветные пятна манят, зовут к себе - задержаться, забыться и заблудиться там ничего не стоит.
  А у самого берега, по настоятельному требованию Друга, пришлось свернуть на запад. Здесь не было ни цветов, ни мха: только каменные россыпи да речки. Да шахты, что работают и зимой, и летом, а весною стоят и ждут. Поселочки рабов пока пустовали, но можно было встретить небольшие оленьи обозы - оленей запрягали во что-то вроде туго увязанных корыт. Люди тут жили и оленные, и те, чья внешность была более привычной.
  
  Как-то раз в чуть более сумеречное время Бертран вышел за пределы тех земель, что обслуживали рудники. И тогда напали на него какие-то башенки в рост человека, вооруженные короткими мягкими луками. Было их трое, а за ними таились в камнях еще какие-то люди. Две башни Бертран расстрелял издали, третью утащили свои. Он подошел и увидел - это люди в таких же костяных доспехах, такой когда-то был и у него. Только эти доспехи длинные, а левая рука лучника прикрыта костяным же крылом, голова - высоким воротником. Сами люди низенькие, крепкие, носатые, лица плоские и длинные, с пучками бородок, глаза-щелочки совсем черны, как и волосы.
  Тогда он пошел осторожно и медленно.
  Следующим утром покойных вместе с оружием уложили на сопках в каменные круги и ушли. Дальше в пути он видел такие же погребальные круги. В одном из них ночью сидел живой человек в одеянии из черных перьев, издавал негромкие вороньи крики, а потом зубами отрывал кусочки мертвой плоти с плеча покойника. Бертран зарубил колдуна и оставил в круге. Следующей ночью он увидел, как упокоище обходит человек в темной длинной одежде с капюшоном. В пустых кругах не происходило ничего, вещи оставались на местах. А там, где лежали двое - тот, кто грыз, и его жертва - черный человек остановился и что-то приказал. Сначала встал колдун, затем давний труп. Человек в черном молча погнал обоих перед собою - кажется, он делал это простым взглядом, упирая его в спины мертвых.
  "Араун? Пуйхл?"
  Пес пошел по следам мертвецов, но они вывели его всего лишь на берег, в устье маленькой речки, к зарослям ивняка.
  
  Запаха Турховых копыт здесь не было, и Бертран с Другом отправились обратно по берегу просто наобум. Море отливало ультрамарином и маслом, зеленоватый лед был еще близок; но берег так набряк водой, что подойти к нему, при всем желании, было невозможно. Морские белые птицы, большие и малые, сильно мешали своим криком, обороняли гнезда. Поэтому пес и человек ушли подальше и двинулись по верху осыпающегося каменного хребта. Видимо, кто-то долго и незаметно "пас" их.
  На выходе к шахтам перед ними остановились оленья упряжка - четыре однорогих бегуна - и еще оленный всадник с коротким копьем. Из нарты выпрыгнул человек и потянулся к рукояти меча. Бертран незамедлительно вытащил свой.
   Его противник был одет в черные меха - как и ночной человек, только вот капюшона не было. Он был довольно высок, сложения узкого и слабого, с прозрачной кожей и почти бесцветными очень короткими волосами; цвет глаз оставался только в зрачке и по краю радужки, а борода и усы не были сбриты - просто не росли никогда, настолько детской была нежная кожица. Бертран готовился перейти на известный ему германский, но в этом не было необходимости - противник хорошо говорил на lingua celtica, а ею в совершенстве владеют все учившиеся в Храме.
  - Кто ты такой? - тихо сказал этот человек.
  - Бертран, сын Пейре... э-э-э... из Провинции.
  Друг завыл, попятился и лег, спрятался за хозяина.
  
  - Ты оговорился или нарочно так сказал?
  - Оговорился. Тихо, Гай!
  
  - Я спрашиваю: кто ты такой? - нажал противник, вынимая скромно отделанный меч, - Нанук, сюда!
  Всадник ловко спешился, подбежал - и оказался таким же плосколицым северным человеком, как и костяные лучники, и колдун-мертвоед. Копье его заканчивалось длинным тяжелым ножом, и Нанук явно собирался срубить им пришельца.
  - Я сын купеческий, приказчик торгового дома "Вентадорн".
  - Подожди, Нанук. Не знаю такого дома.
  - Ты плохо знаешь юг, верно?
  Черный человек вбросил меч в ножны и крепко ухватил Бертрана за руку прямо над локтем.
  - Меч убирай, мальчик. Хорошо. Поедешь со мной. Нанук, увези его вещи.
  Черный человек толкнул Бертрана в нарту-корыто, сел сам и погнал своих оленей по остаткам снегов. Друг опомнился и бросился следом, подвывая на ходу, разбрызгивая алмазные лужицы.
  - Я, - сказал черный, - наследный принц Гвинхвевар, а ты пришел в земли моего отца.
  - Мой отец, - назидательно отвечал Бертран, - уполномочил меня разговаривать только с его величеством, самим королем Пуйхлом.
  - Где твои бумаги? И кто же твой отец?
  - Мой отец не полагается на записи.
  - Умно. Короля сейчас нет. Будешь ждать.
  - Когда он будет?
  - Не сегодня.
  
  Полярным днем человеку с юга трудно уследить за временем. Долго ли бежали олени, долго ли длился путь, неизвестно. Бертран оцепенел, а пес устал, и его тоже пришлось усадить на нарту - и крепко держать, чтобы со страху не выскочил и не потерялся. В конце концов у какой-то скалы Гвинхвевар остановил оленей.
  Кто-то из его предков выстроил замок на самом высоком утесе над морем, а один из подъемников оставил. Гвинхвевар пронзительно свистнул куда-то вверх, заскрипел механизм, и опустилась к их ногам частая сеть из тюленьих и моржовых ремней. Гвинхвевар знаком велел садиться и уселся сам, скрестив ноги. Сел Бертран, втащил перепуганного Друга и взял на колени. Гвинхвевар свистнул еще раз, заскрипело снова, и сеть оторвалась от земли. Все четыре лапы Друга провалились сквозь сеть - так он и ехал вверх, распятый, тихо скуля.
  
  ***
  Гостил Бертран у Гвинхвевара до тех пор, пока не отступили на лето льды. Замок был пуст, собак и женщин не слышно, слуги незаметны - все необходимое появлялось как бы само собою. Заскучавший Друг сильно растолстел, и приходилось бегать с ним под стенами, круг за кругом, по нескольку часов. Не было ни ламп, ни факелов - солнце не собиралось уходить; закопченные зимами стены смягчали беспощадный желтоватый свет.
  Иногда приходил Гвинхвевар, расспрашивал о Провинции. Бетран отвечал кратко и ни о чем, ссылаясь на распоряжение отца - говорить только с Пуйхлом. Кстати, когда он вернется?
  Гвинхвевар всегда отвечал:
  - Не сегодня, - и куда-то исчезал, бывало, что и надолго.
  Время полярным летом зыбко, оно испаряется. Только с башни-маяка мог Бертран следить за отступлением льдов и чувствовать, как медленно подкрадывается лето. Но с маяка можно увидеть только море, на котором пока - или никогда - не было кораблей. Сеть убрана, подъемник разобран и спрятан. Других выходов, кажется, нет. Зато есть сложный лабиринт коридоров, уходящих глубоко в скалу.
  Несколько раз Бертран все-таки проговорился о важном - просто от скучного одурения внимание его рассеивалось. Так Гвинхвевар узнал о междоусобице Лота и Уриена - о том, что образованных, владеющих ремеслом рабов и наемников можно раздобыть там. О заповедном лесе Броселианы и Аннуин он знал давно, но соваться туда на разработки древесины пока не осмеливался.
  
  Когда скука стала невыносимой совершенно, а Друг вместо пробежек стал засыпать на ходу, Бертран решил хоть как-то действовать - то ли по расчету, то ли просто от одури, он и сам не знал. Вечерами, так сложилось, он пел под лютню для Гвинхвевара - тот почему-то сильно тосковал, это было заметно - иногда свои, окситанские, баллады, но чаще на родном для своего хозяина lingua celtica. Тому нравились рифмованные сказания, собранные Храмом, и "Песня об осаде и восстановлении Трои".
  - Только любовных песенок не пой, - морщился хозяин, когда трубадур переходи на окситанский.
  А Бертран Скорбный Певец и не собирался.
  
  Как-то раз песни закончились, голос устал, и Бертран решился:
  - Гвинхвевар, у тебя хотя бы пиво есть? Не могу уснуть из-за ночного солнца.
  Тот обрадовался:
  - Есть, конечно!
  Хозяин отвел одинокого гостя в длинный пиршественный зал, построенный, по древнему обычаю людей весла, из дубовых бревен - из тех, что не сгодились для строительства судов. Бертран сел за стол, а Гвинхвевар ненадолго, слишком ненадолго, вышел и вернулся с бочонком пива и окороком. Двери зала с обоих торцов по обычаю были открыты, а на столе стояли древние курганные кубки с полыми высокими ножками; сделаны они то ли из серебра, то ли из олова.
  Молча они уговорили бочонок и, по очереди обрезая кинжалами, пообъели окорок. Толстого Друга раскармливать не следовало бы, но мясо вепря ему очень понравилось. Гвинхвевара он не боялся больше (или сдерживал себя), но из рук его подачек никогда не брал, отворачивался.
  - Скучно, - сказал Бертран, допивая последний глоток.
  Тогда Гвинхвевар молча вышел и вернулся опять слишком быстро с пучком дикого лука и новым бочонком.
  - Будет веселее. Это стоялый мед, питьевое золото!
  - Ага! Божье дыханье, живой огонь!
  Взяли новые кубки, золотые, а прежние вместе с бочонком сбросили под стол.
  - Принц, ты не охотишься, не воюешь, не читаешь, не поешь. Как ты живешь, а?
  - Строю суда. Торгую, собираю меха. Ищу металлы. Веду переговоры.
  - Это не жизнь, это непрерывная работа.
  - Попали мы с тобой, как к скессе под юбки!
  - Это как? Расскажи!
  - Ну вот. Был паломник, рыцарь, вроде тебя. Скесса...
  - А это кто?
  - Не мешай. Великанша-скала.
  - Сказывай.
  - Молчи! Так вот, в этого паломника влюбилась одна скесса, которая была этой скалой, на которой сейчас мы сидим. И она говорит ему: женись, мол, на мне, я тебя так люблю. А рыцарь ей отвечает: во-первых, ты слишком уж велика, я в тебе потеряюсь; во-вторых, я, фу-ты, ну-ты, Живой Дом Бо-о-ожий, так что забудь обо мне! Она обиделась и засунула его в кошель себе под юбки вместе с конем. Стал он выбираться, да и заблудился - там клад за кладом, золотые и самоцветные россыпи. Так бы и сгинул, да один хитрый мужик прознал про клады, пробил ее юбки и кошель кайлом, вытащил золотишко да камешки, а вместе с ними и рыцаря; а за спасение потребовал себе коня и тот титул, что носил глупый рыцарь. Что поделаешь, пришлось паломнику соглашаться. Вместе с титулом семье мужика достались и земли. И остался спесивый рыцарь ни с чем, только со своим богом.
  
  Вот тут-то Бертран и вспомнил обо мне, Мельнике, скрытном и прижимистом мужике. После этого почему-то стал надеяться на меня.
  
  - Погоди-ка, я не про сказку, а про наше с тобой положение сейчас.
  - Да. Огерманились мы тут за семьсот лет, - зевнул хозяин; запахло жгучим медом, но не пивом.
  - Сколько-сколько?
  - Это я - за семьсот с лишним лет! Отец, понятно, старше.
  - Он, говорят, бессмертен?
  - И я тоже. Пока он жив, я не могу жениться. Смотри, жена умрет, а я останусь и даже не сдохну с тоски.
  - А твой отец?
  - Он давно позабыл мою мать.
  - Да, грустно...
  - Ты слова плохо выбираешь, а еще скальд!
  - Прости.
  - Ваша жизнь, люди, - Гвинхвевар махнул рукою в сторону открытой двери, - подобна полету ласточки через вот эту залу - из света в свет, или из тьмы во тьму, и не знает она, зачем это было надо. Ей хорошо. А я?
  - Надо выйти.
  Оба устроились избавиться от лишней влаги на стене - но не над морем (это грех), а на той, что выходит в сторону тундры. Пока шли обратно, чуть не заблудились. Со стены никаких полезных выходов Бертран не увидел.
  
  - Гвинхвевар, это ты поднимаешь мертвецов в каменных кругах?
  - Нет.
  - Тогда кто?
  - Не скажу - пока ты не скажешь, зачем тебе мой отец. Не верю я, что ты торгаш. Ты либо жрец, либо рыцарь.
  - Так и есть. Слушай. Мне нужен или Пуйхл, или Араун, или оба вместе - я чувствую, что из рыцаря превращаюсь в палача, и мне это нравится!
  - Это и им понравится, такие им нужны.
  - Ты не понял, я не хочу им служить! Я и так уже потерял талант трубадура!
  - Они тебя не спросят!
  - Ты знаешь Арауна?
  - Нет. Знаю о нем, и не от отца. Отец все молчи-ит. Так чего же ты от них хочешь?
  - Пока не знаю. Попрошу, чтобы разрешили мне поговорить с двумя определенными душами.
  - Ты путаешь - они занимаются только плотью!
  - Но где-то же есть вход в Хелль?
  - Здесь, подо мною. Но если б души уходили туда, я бы знал. Их нет вообще у смертных, я так думаю.
  - Говорят, что твой отец - раб Арауна, пусть и король.
  - Кто это говорит, а?
  - Все.
  - Кто такие эти все?! Если так, то я сам - раб Пуйхла!
  - А это не так?
  - Так!
  - Сведи меня с отцом, Гвинхвевар!
  - Он сам решит, от меня ничего не зависит. Но это он подымает и уводит мертвых.
  - Но он - раб?
  - Слушай!
  - Сказывай!
  - Отец говорил, что он опозорился, утратил честь. Когда Араун еще жил на западе, свободно передвигался и был мужем смертной королевы, то раз в году, летом, устраивал охоту на солнечного оленя. Это очень крупный белый благородный олень, самец, всегда один и тот же. А мой отец затравил того оленя прямо из-под его псов: он не знал, что только у одного Арауна белая свора красноухих. Тогда Араун, тоскуя по солнечному свету, потребовал, чтобы король Пуйхл на год поменялся судьбами с ним, Арауном. Отца давно уже тянуло к большей власти, к народу более многочисленному; он думал, что в преисподней есть обширное королевство безвольных теней - и согласился. Кроме судьбы они поменялись и телами. Но была загвоздка - оба женаты. Они решили убедить своих королев в том, что на год поклялись соблюдать целомудрие, а причина этого - тайна, необходимая богам. Отцу это было опять-таки на руку, потому что мать уже умирала от чахотки, и он рад был бы отдохнуть от всего этого. Так вот, о матери и обо мне позаботился Араун, и она особенно не страдала (за это я ему отчасти и благодарен). А королева Арауна была молода, здорова, очень хороша собою. И вот стала она поглядывать на рыцарей из свиты. То ли поэтому, то ли просто по распущенности Пуйхл нарушил зарок. Оказалось, он зачал дочь. Девочка, моя сестра, умерла вместе с матерью в родах, и я не знаю, приложил ли к этому руку сам Араун. Но отца он после этого закабалил навечно. Но я-то на кабалу согласия не давал, я был ребенком!!!
  - Он его ненавидит?
  - Презирает.
  - А ты?
  - Сам видишь.
  - Чего же ты хочешь? Нужно ли убить Пуйхла? Или Арауна? Освободить вас? Я не понимаю...
  - Больше я ничего не скажу.
  
  Выпили еще по кубку и пошли на ночлег. Коридор не освещался; королям с запада хотелось хотя бы иллюзии ночи, и они были верны этой потребности уже несколько веков. Поэтому Бертран осмелился спросить еще:
  - Гвинхвевар, зачем твоему отцу такой мощный и тайный флот?
  - Как зачем? Убрать людей весла и торговать.
  - Но они плавают себе, верно?
  - Я думаю, он хочет сделать вот что. Но это я думаю, он сам ничего не говорит... Люди весла считают, что мир рано или поздно завершится битвою. А Пуйхл хочет поучаствовать. Тех, кого он утаил от Пожирательницы, посадит на корабли и поплывет убивать богов.
  - Зачем?
  - Потому что они по природе бессмертны. Он завистлив.
  - Чего он хочет? Чтобы стало как?
  - Так, как сейчас. Он всего боится.
  
  ***
  Отлетела вереница быстрых ярких сновидений. Чтоб не заболела голова, Бертран загодя отправился на маяк, дышать морским воздухом, глядеть на солнце. Но голова, по-видимому, болеть и не собиралась. Просто было ему тревожно, тоскливо, скучно, а мышцы при любом дуновении ветерка начинали дрожать, как от сильного холода. Друга он погнал за собою, и тот безропотно поднимался по лестнице, позевывая и крутя головой.
  О маяке заботились, не давали поселиться там всякой морской птице. Как это делалось - боги знают.
  Бертран глядел на море и тихонько трясся. На море и в небе не менялось, не двигалось ничего, а он все сидел и смотрел. Так сидят совы и кошки, часами созерцая что-то непонятное людям, неподвижное.
  Ему пришло в голову, что большие корабли Пуйхла должны быть невидимы - но и следов кораблей, расходящихся толстых струй, на маслянистой поверхности не возникало. Основное помещение маяка, хранилище огня, строители вынесли сильно вперед, расположили совсем уже над водою. Пройдя эту короткую галерею, Бертран уселся на краю и от скуки начал болтать ногами, как мальчишка на заборе. Намерения Гвинхвевара неясны; может быть, он сам не отдает себе в них отчета. Понятно, что наследный принц смерти, страдая от жесточайшей скуки, Бертрана не выпустит. Постоянное и нудное давление мира, особенно мира внешнего, тоже никогда никуда не денется. Поэтому скука и стыд, а то и более сложная и мучительная вина - это то, в чем Бертрану надо будет находиться вечно. Так не прыгнуть ли в море? Оно примет и растворит, и порочная форма будет потеряна, верно?
  Бертран поднялся на ноги, перекатился с пятки на носок и в сомнении поглядел на собаку. Оставлять Друга в месте, где время и жизнь не имеют значения, не следовало. Топить его вместе с собою было бы жаль. Он хотел что-то сказать псу, но не успел, хриплый низкий визг с земли отвлек его. Друг тихо зарычал, прислушиваясь.
  - Прыгай! Прыгай!
  Это могла быть похмельная иллюзия - так кончают с собою многие, когда выпитое перестает защищать их.
  
  Под стеной, слева, метался кругами какой-то пегий круглый зверь; сверху он напоминал огромного недолинявшего зайца, но зайцем быть, разумеется не мог. Зверь прекратил нелепый бег, подскакивая и приплясывая на месте.
  - Турх?
  - Прыгай, Бертран! Ну?!
  - Зачем?
  - Здесь вход к Арауну! Прямо под тобой! Прыгай же!!!
  Бертран покрепче схватил пса за шиворот и спрыгнул.
  
  Сначала страшно ему не было - наоборот, было красиво, морская гладь приближалась почти незаметно. Она тоже хотела его, но пока не звала, помалкивала. Все же, чтобы замедлить падение, он лег на грудь и распластался в воздухе. Друг пушил хвост и перебирал лапами, будто бы вел упряжку, а Бертран гнался за ним, как ведомый. Море почему-то не двигалось у берега и казалось стеклянным или сапфировым. Рискуя раздробить или пятки, или таз, ныряльщик выпрямился и пошел вниз гуда быстрее. Упругая поверхность ударила его, чуть отбросила и расступилась. Пса он выпустил и перехватил за хвост; тот оглянулся, огрызнулся и, поняв, что времени нет, мягко вошел в воду. Та казалось, потеряла свою упругую силу и расступилась мягко, словно облако пыли.
  Держась за тяжелый и мокрый хвост, Бертран пошел вниз. Сначала над головою был широкий зеленый просвет, в котором играло тихое солнце. Потом ребра его сдавило, воздух выдавило, и разболелась грудь. Эта вода не выталкивает, а засасывает, как болотная, сообразил он. Потом давление на ребра незаметно исчезло, и он провалился в холодное и черное, противное и невесомое. В конце концов он обрел и вес - и услыхал, как взвизгивает Друг. Наконец его пятки ударились о камень, он подпрыгнул и встал.
  Пес припал к ногам и не отходил больше. Бертрану пришлось идти, подталкивая тяжеленного пса коленом, в ледяной воде - сначала по горло, а потом уровень воды стал заметно пускаться. Пес сначала плыл и встал затем на ноги. Бертран услышал плеск и разглядел каменный порожек, через который широко перекинулся небольшой плавный водопад. Перешагнув порожек, перетащив за шиворот упрямого пса, он двинулся дальше. Водопадик шумел по-своему, но не только он: странник услышал шлепки шагов по воде и не сразу сообразил, что это их шаги, его и Друга.
  Тот шлепал в ручье, поджав хвост и отводя уши так, что на затылке они соприкоснулись концами. Пес как-то незаметно высох, а сам Бертран чувствовал сырость уже не в одежде, а в окружающем воздухе. Ручейки текли под ногами, и это значило, что черная каменная плоскость имеет незаметный уклон, куда-то выводящий.
  
  Когда появились эхо и слабый свет, пес расправил уши и зарычал снова. Мутная стена света отгораживала некое помещение - наподобие пиршественного зала принца Гвинхвевара. Дальней станы не было видно в тумане, а вот потолок уходил куда-то в верхнюю бездну. Отзвуки шагов в этом зале отдавались слабо; огня видно не было, свет холоден и неподвижен - наподобие свечения снега под солнцем тундры, что незаметно выжигает очи. Бертран вспомнил о снежных очках, надел их, как во сне, и видеть стало гораздо удобнее. Друг спрятался за его коленями и рычал, временами поскуливая, уже оттуда. Зал был пуст, и лишь у задней стены некто сидел на троне.
  Мысли того, кто сидел на каменном троне, шелестели в тумане - и его гость подумал: в зале живут летучие мыши или ночные бабочки. Но не было там никого, кроме сидящего и вошедших. Одна мысль отделилась и слабо прозвучала:
  - Она тебя не пропустит.
  - Мне нужны расческа, гребень и бритва Турха, сына Тареда.
  - Ты за этим. Для себя?
  - Нет...
  - Хорошо. Тогда отвечай, для кого они! Быстро!
  Сидящий был скрыт и придавлен оболочкой темных волос. Они падали на пол, как и пряди бороды; разглядеть было можно только поблескивание глаз, серую сухую кожу коленей и пальцев, сквозь которую просвечивали острые грани сухих костей.
  - Для него, Турха. Я дал слово.
  - Почему же ты дал слово?
  Этого Бертран не знал - не знал он и того, дал он Турху клятву или же не дал. Кажется, ему было жаль слабоумного вепря, жалость он переносил плохо и старался побыстрее избавиться от нее.
  - Я не знаю, господин мой.
  - Не знать удобно. Слушай.
  - Сказывай.
  - Да. Только дай мне сил, она почти съела меня.
  - Сказывай.
  - Тогда разведи огонь.
  
  ***
  Нашлись кой-какие запасы плавника, сработали огниво и трут.
  - Теперь, - сказал сидящий, - требуется кровавая жертва.
  - Да, господин мой! - растерялся Бертран, подумав о собаке.
  - Нет, кровь нужна твоя.
  Привычно вытянув кинжал, гость прорезал венку на предплечье.
  - Теперь садись так, чтобы кровь капала на жаровню, и слушай. Да не так, пусть будет медленно, как таяние снега.
  Бертран чуть сжал мышцы над локтем, капля упала, зашипела; запахло паленым.
  - Ой! Ты чем-то отравлен?
  - Прости, господин мой, у меня похмелье.
  - Да как ты посмел! Что ж... Сиди и слушай.
  - Сказывай!
  - Турх всегда был связан с безумием и болью. Но его расчески можно было взять, использовать и привести мысли в порядок. Он и его сыновья погибали за них, воскресали, а потом расчески так или иначе возвращались к ним. Когда начались распри его кабанят, стало хуже, и именно тогда верховный король попытался выкупить их и передать мне. Но не передал.
  Сидящий обессилено опустил длинные веки; Бертран еще раз капнул на жаровню, и тот очнулся.
  - Когда они понадобились мне, я послал Пуйхла. Я сходил с ума тогда и схожу сейчас... Пуйхл перебил поросят и окончательно свел с ума Турха. Теперь они не возвращаются более, они у меня. Кабан не показывал тебе своих сыновей?
  - Нет...
  - Хорошо.
  - Почему Пуйхл отдал тебе расчески?
  - Он боится любых изменений, даже возвращения к прежнему. Он - в тупике. Расчески пугают его.
  - А Турх?
  - Нет, не пугает.
  Сидящий вроде бы уснул, и Бертран добавил сразу две капли.
  - А тебе они для чего, господин мой? Верни их, если можешь!
  Это была путаница - Бертран пришел сюда просить свидания с убитыми им, а теперь требовал чужие расчески, даже не пытаясь понять, чем ему за это может стать полезен старый осиротевший вепрь.
  - Слушай! - кровь потекла слабой темной струйкой, и сидящий широко раскрыл глаза. Какими бы они ни были, сейчас выцвели до белизны - или нет, не выцвели, а покрылись толстой молочной пленкой. Это создавало странное впечатление туманного неба, младенческого бессмысленного взгляда.
  - Госпожа моя больна. Больна она страхом - если она зачнет и породит кого-то - рассыплется в прах, но не исчезнет. Может быть, так было бы лучше: если б она распалась, и каждая наша частица вселилась в плоть каждого живого существа и стала его индивидуальной, личной смертью. Но сейчас все не так - она там, где есть коллективная судьба, смерть-в-толпе; там, где толпа попадает в ловушку, и нет ей выхода; там, где войны и эпидемии; там, где охотятся на ведьм и еретиков. Знаешь, что это за охота?
  - Знаю. Участвовал.
  - Охоту на ведьм начинает сама верховная ведьма, Пожирательница.
  - Почему?
  - Она голодна - вот как ты, когда напиваешься, зная, что будет тебе только хуже. Она жрет. Я должен собирать всех их и передавать ей.
  - А Пуйхл?
  - Погоди. Крови!
  - Хорошо!
  Бертрану становилось все лучше, отступала похмельная дрожь. Стал внимательнее и Друг, устроился под его ногами и согревал, навострив уши.
  - Она жрет - чем больше жрет, тем голоднее становится, потому что насыщения для нее нет. Она желает всех и сразу.
  - Она съела и тебя?
  - Да. Я - а это может произойти в любое время - или хочу ее, или просто возмещаю недостаток пищи, когда под рукою нет больше никого.
  - Ты ее любишь?
  Сидящий прищелкнул зубами, и Скорбный Певец прикусил глупый язык.
  - Она не может меня доесть - ее паучий разум понимает, что иначе ей придется пожирать самое себя. Зачиная, она будет терпеть проникновение чуждого; порождая, распадется и изменится необратимо. Этот-то ужас она постоянно носит в себе...
  - Ты хочешь сказать, что Матушка-Смерть так боится смерти?
  - Да. И она хочет все-таки сохранить меня.
  - А Пуйхл?
  - Он слишком пуглив. Я постоянно держу его под угрозой скормить моей супруге. Этим и обеспечивается его послушание.
  Бертран смутно вспоминал, о чем говорил ему Турх Белый Клык.
  - Нет, - отвечал Аспатаден Пенкаур, - Я не убивал жену, не убивал и дочь Пуйхла; он мстит мне за это, не вынимая расчески из-за моего уха, позволяя спутаться моим мыслям... Хотя, быть может, я и убил - гневною мыслью. Я - бог, они - смертные, они так хрупки, тут все возможно...
  - Так ты из-за этого?
  - Может быть - как и ты. Зачем ты пришел ко мне? Ведь о Турхе ты не знал ничего, отправляясь на север, верно?
  - Я, - медленно начал Скорбный Певец, сильно пережимая вену, - изнасиловал и убил девушку и потерял большую часть поэтического дара. Все, что я пою, так или иначе связано с самыми отвратительными сторонами смерти. Мои песни не действуют так, как я бы желал...
  - А как?
  - Они вызывают трусливое почтение к смерти и отвращение к доблести. И... и я совсем не могу ни любить, ни петь о любви!
  - Я, кажется, пока могу. Освободи кровь. Хорошо. Так вот. Если бы она распалась на множество личных смертей, мое повиновение было бы завершено. Но я теперь бессилен.
  - А если ты ее оставишь?
  - Она или распадется, если успеет, или пожрет самое себя и будет преображена. И она, и Пуйхл очень беспокоятся после того, как Зеленый Король добровольно выбрал вид смерти, избежал принесения в жертву и вывел из-под ее удара двух спутников. Из него вышел бы великолепный бог, но он почему-то этого не хотел никогда.
  - А ты?
  - Решение Зеленого Короля и его спутников вселяет в меня надежду.
  - А это была не смерть-в-толпе?
  - Кажется, нет.
  - Собиратель...
  - Аспатаден Пенкаур.
  - Аспатаден Пенкаур, ты или Пожирательница, вы позволите мне поговорить с двумя душами?
  - Ты говорил только об одной.
  - Был еще юноша...
  - Конец. Оба умерли, плоть поглощена. Они из умерших-в-толпе, просто подвернулись тебе под руку, так?
  - Так.
  - И теперь что-то значат только для твоей судьбы и для кого-нибудь еще, но не сами по себе. Кажется, душа, которая повинуется только собственной судьбе, незадолго до смерти отрешается от привязанностей к жизни и гибели, к прошлому и будущему. Тогда Пожирательнице достается только плоть. А вот становится ли душа из-за этого бессмертной или исчезает, это вопрос.
  - Хочешь сам освободиться так?
  - Пустое!
  - Хочешь?
  - Молчи!!! Тихо!
  Бертран снова пережал вену, и веки опустились на жемчужные бельма.
  - Что мне сделать, чтобы вы разрешили мне раскаяться перед душами?
  - Я устал быть посредником в обращении людей со Смертью. Если настаиваешь, иди к Ней сам.
  - Спасибо, боже!
  - Пса оставь.
  Скорбный Певец вскочил. Друг остался лежать, охраняя следы хозяина. На жаровню упала большая клякса крови, и низенькое пламя почти погасло.
  - Руку не перевязывай. Кровь разбудит Ее. Ты хочешь вернуть свой талант?
  - Не знаю. Душа дороже!
  - Хорошо.
  
  ***
  Бертран Скорбный Певец оглядывался, и Друг смотрел на него, хотя собаки устают от долгого смотрения. Пес будто бы вел хозяина, а путь его должен был завершиться у задней стены, за каменным троном Аспатадена Пенкаура. Тот, казалось, уснул, не дыша. Бертран ожидал, что вблизи него проявятся или отвратительный запах, или какая-то сдерживающая сила, или сама бездна, но ничего этого не было. Под взглядом собаки он сделал несколько широких шагов и потянул небольшую дубовую дверцу. Она не поддалась.
  "И верно, - сообразил воин, - она должна открываться внутрь, чтоб не выбралась Пожирательница, чтоб не напала на...". Он толкнул, навалился и почти упал в какие-то темные покои. Сначала был старый занавес из шкуры, он разорвался и распался в труху, а за ним открылась плотная темнота. Если бы эта темнота была бы звуком, это был бы непрерывный высокий визг. Если б она стала запахом, то вонью хорошо полежавших трупов. Тепла и холода там не было. О вкусе тьмы ему и думать не хотелось.
  Стоял Бертран на узеньком приступочке над бездной, но знал: если упадет, то не разобьется, плотная тьма подхватит его и вытолкнет. Или поглотит, но по своей воле или глупости погибнуть не даст.
  Желание у этой тьмы было - она звала потерять форму, а особенное ее любопытство вызывала струйка крови, как и говорил ее супруг. Бертран понял: сосредоточенности этой бездне не хватает, и ее внимание нужно постоянно привлекать - если не хочешь, чтобы она поступила с тобою по-своему.
  И тут Бертран разозлился, а потом и рассвирепел: это мерзостное, тупое, трусливое существо взяло у него талант, большую часть души и несколько лет жизни, не интересуясь ничем, кроме плоти! Она невероятно глупа, чрезмерно глупа, она не поняла, что выела из него, и даже сейчас он ей любопытен не поэтому - а только из капель крови, что почти остановилась!
  "Хорошо! Прекрасно!" - рассмеялась бездна. Форма у нее все-таки была - или она обрела ее прямо сейчас. Если отрезать голенище безмерно огромного вязаного чулка, скатать оба края в трубочки и играть ими, сворачивая сильнее то одну, то другую - вот именно такая форма и была сейчас присуща Пожирательнице.
  - Сука! Мерзкая сука! Вонючая падаль! Верни мне душу и талант!
  "А что это? Мое дело - плоть"
  - Призови ко мне Арнаута по прозванию Косынка и девушку по кличке Плюшка!
  "Их нет!"
  - Иди сюда, мерзость! - прошипел Бертран.
  Его привычный боевой экстаз разворачивался; казалось, что от темени отлетает костяная окровавленная черепица. Как не бывало уже давно, нарастало и желание.
  Пожирательница усмехнулась и легко сменила форму. Теперь, чувствовал Скорбный Певец, его охватили гибкие и очень прочные нити, спеленав, как кокон; облегли плоть прочно и приятно. Тело его было слишком слабо, чтобы справиться с ними, но вот голова и ее темное пламя... С последней судорогой одна из нитей отлетела, взвизгнув, и, свернувшись, упала в темноту. Пожирательница, насытясь, не заметила этого, а Бертран торжествовал!
  "Ты не должна пожирать того, чего не понимаешь, милая дама! Теперь я смогу рассеять тебя, рассыпать, а ты и не заметишь, не поймешь, не станешь сопротивляться"
  "Я, - деловито сказала Пожирательница Плоти, - избираю тебя, рыцарь, в супруги. Как твое имя?"
  "Угадай, если сможешь!"
  "Незачем. Мой. Мой! Мой!!!"
  Бертран резко развернулся на своем приступке и толкнул дверь. Она не подалась; он вспомнил, что надо дергать, и испугался упасть - дверь могла сбросить его вниз. Кто-то - возможно, сама Пожирательница - осторожно открыл ему, и он вышел в обеденный зал.
  
  ***
  Пока он отсутствовал, зрение его изменилось и стало ясным. Он снял и спрятал деревянные очки. Свет был тот же, снежный, ледяной, но теперь было ясно видно, что зал велик, очень высок, на стенах на разном уровне врезаны двери и дверцы. Ближе к стене вырезан из единой глыбы с плитою пола черный каменный трон, изукрашенный резными изображениями колосьев и плодов.
   Обойдя трон, Бертран разглядел и бога. Волосы того, когда-то темные, были подобны тем шерстяным погадкам, какие иногда отрыгивают кошки и совы. Ничего растительного в его облике не было. Длинные опущенные веки и грани костей в голенях, как лезвия. Руки и ступни Аспатаден Пенкаур спрятал под волосами. Бертран сковырнул корку, кровь капнула, и веки спящего приоткрылись.
  - Прости меня, боже! Она взяла меня в мужья.
  - Что ж... Я знаю.
  - Господин мой, хочешь, я тебя выведу?
  - Погоди... Дай сосредоточиться. Так ты меня не унесешь, волосы...
  - Ты не можешь их...
  - Да. Руки слишком слабы, не удержу. Вот если бы ты привел мне волосы и бороду в порядок...
  - Хорошо. А как?
  - Расческа, гребень и бритва Турха у меня за левым ухом. Возьми и действуй.
  - А ножницы?
  - Их у него не было никогда.
  
  Бертран, почему-то деликатно закрыв глаза, пролез за божественное ухо и вынул инструменты. Ни гребень, ни расческа не осилили деревянистые плотные пряди, и Бертран взялся за кинжал. Боли Аспатедаен Пенкаур не чувствовал, но кинжалом пользоваться категорически запретил. Пришлось взять бритву и обрезать волосяные жгуты примерно на уровне плеч. Бороду бога он сбрил полностью.
  Пока Скорбный Певец обрезал пряди, ему вспоминалось все самое отвратительное, самое страшное и в его жизни, и в жизни всех, убитых им. Особенно гадко было то, что эти подробности он вроде бы знал всегда, но не видел скрытого в них смысла...
  
  - А в чем скрытый смысл? - спросил я.
  - Теперь уже и не знаю. Это как сны, как бред...
  
  Когда Бертран окончил дело, стены чуть пригасили свечение. Пласт волос и бороды упал на пол. Оказалось, что бог сидит обнаженным. Кожа его шелушится пылью, как старая штукатурка, все кости выпирают и как бы зализаны временем, отточены их острые грани. Скромно отвернувшись, Бертран заметил движение на стене - как если бы из дуплянки вылетела птичка и осторожно, бесшумно опустилась на пол.
  Но опустился человек в сером одеянии жреца. Человек этот был бледен, сгорблен, морщинист, с прозрачными и очень легкими чуть поседевшими волосами, с круглыми глазами, чей цвет растворился давным-давно, оставив лишь тонкое-тонкое сероватое кольцо вокруг радужки.
  - Гвинхвевар! Принц! Что с тобой? Ты болен?
  - Пуйхл, смотри! Вот твой новый господин.
  Посетитель преклонил колено и ненадолго опустил голову. Потом он резко поднял лицо - уже к Бертрану, не к прежнему своему владыке:
  - Господин мой, позвольте... Не убивайте меня. Пусть сын мой Гвинхвевар по-прежнему работает с живыми, а я - с мертвыми. Он боится, он не любит смерти, пощадите его... Согласитесь, умоляю Вас!
  - Меня зовут Бертран Скорбный Певец. А вы король Пуйхл?
  - Да, Ваше Величество!
  - Тогда так: ты, Пуйхл, остаешься со мною навсегда. Гвинхвевара я освобождаю!
  - Господин мой, Вы не понимаете...
  - Замолчи, трус!
  
  Пуйхл скорбно умолк, и Бертран отослал его властным жестом. Но тот все стоял и ждал чего-то.
  Тогда раздалась мысль:
  "Супруг мой! Можешь забирать эти сухие кости, они мне не нужны!"
  - Хорошо, госпожа моя! Я выведу его к солнцу и позволю ему уме...
  "Не произноси этого слова, ты, пища!"
  - Умолкни, гадина!
  Пуйхл задрожал всем телом, его вырвало. Друг пронзительно взвыл, не вставая.
  "Забирай его, иди - куда хочешь, но знай, муж мой: я приостановлю все смерти людей до твоего возвращения!"
  - Я понял тебя. Даю слово рыцаря, вернусь как можно скорее.
  "Хорошо! Прекрасно!"
  Аспатаден Пенкаур неуверенно произнес:
  - Она проголодается, не выдержит!
  Пуйхл заулыбался облегченно; Бертран совершенно потерял терпение и прогнал его, жалкого и гадкого.
  
  - Куда ты его послал?
  - В первую очередь к Пейдре, - хищно улыбнулся Бертран, и лицо его впервые прояснилось, - Представляешь, как обрадовался бы мой дядюшка, узнав, что может посадить на кол человека, а тот не умрет? И мать...
  - Понятно.
  
  Пуйхл взлетел куда-то в затуманенный светом потолок и исчез из виду, а Бертран и отставной бог остались. Друг расслабился и свернулся клубком, не опуская, однако, ушей.
  
  ***
  - Освободи меня, брат по жене! Не оставляй здесь! - прошептал Аспатаден Пенкаур.
  Скорбный Певец как раз об этом и думал. Тот лаз, из которого возник Пуйхл, мог подойти. К нему подымалась лестница, очень узкая и крутая, почти вертикальная, с мелкими каменными ступенями.
  - Держись!
  Бывший бог смерти обхватил Бертрана за шею, как ребенок. Он был легок, но не настолько, чтобы вот так просто поднять его к лазу. Бертран поднял его и усадил на плечо. А Друг?
  - Погоди! - сказал бывший бог. Его руки переместились на виски Скорбного Певца; Аспатаден Пенкаур принял одну из исконных форм: обвился вокруг головы преемника золотою сороконожкой и превратился в легкую королевскую корону. Бертран походя прикоснулся к вискам, подобрал золотые расческу, гребень и бритву и заткнул их под корону за левое ухо. Друга пришлось привязать за спиной частью волос бывшего бога.
  Бертран лез и лез, Друг висел спокойно, подобравшись, напрягая хвост и лапы - словно бы знал - может быть, и знал, возя упряжки Зеленого Короля - как тяжело, наподобие неполного бурдюка, болтается на ходу расслабленное тело или свежий труп.
  Лестница в конце концов кончилась, Бертран пробрался в лаз, отсиделся там, отдышался и отвязал собаку. Освобожденный Друг принюхался к коридорам, выбрал, оглянулся на хозяина и повел его.
  
  ***
  Путь Бертрану не запомнился, он был всего лишь утомителен и скучен: полумрак, коридоры и лестницы, ведущие кверху, и иногда - двери и дверцы. Пес вел, Бертран следовал за ним. Постепенно свет стал ярче, чуть пожелтел и стал похож на лимонный сок, а потом и на золото. В золотых лучах, что прорывались в щели и оконца, плясали ожившие древние пылинки. Друг шел уверенно и довольно быстро.
  У одной из дверей он взвыл и отскочил. Бертран открыл ее. Это была тесная комнатка, похожая на винный погребок или склад. У стен стояли бочки, по стенам висели шкуры, вывешенные на холод из-за моли. Пес отворачивался от чего-то, и Бертран взглянул именно туда. На пустом держателе факела висела не черная шкура - там был Гвинхвевар, повешенный на ремне. Видимо, он повесился сам, оттолкнув напоследок один из бочонков. Пахло пивом и чуть-чуть - очень старым трупом, таким, что служит пищей не червям, а кожеедам.
  Бертран стоял и смотрел.
  Кто-то оттолкнул его сзади - это в каморку ворвался Пуйхл.
  Плюнув Бертрану под ноги, он внимательно пригляделся к нему и сказал:
  - Дурак ты, мой повелитель. Не имеешь представления о добре - не берись его творить.
  Новый король не ответил. Пуйхл скакнул к стене, перерубил ремень и ловко подхватил сына. Друг куда-то озабоченно побежал, и его хозяин последовал за ним, оборачиваясь. Он видел, как Пуйхл на вытянутых руках уносит сына куда-то вниз. Возможно, раб смерти плакал.
  
  ***
  Друг трусил все быстрее. Скоро Бертран почувствовал и сам: тянет воздухом снаружи. Он давно догадался, что вступил в вертикальный лабиринт, о котором говорил Гвинхвевар - оказался под юбками скессы. Если подыматься на самый верх, окажешься в плену - в том самом замке без выходов и с разобранным подъемников. Пуйхл будет только рад завести себе нового раба и завладеть с его помощью самою Пожирательницей Плоти.
  Друг дернулся, зарычал и сломя голову бросился влево. Бертран последовал за ним, и его вынесло под стену замка, направленную к тундре. Друг держал за горло вездесущего Турха. Тот стоял спокойно. Пес выпустил заросшее горло и, оглядываясь на хозяина, отошел. Вепрь старался направить взгляд маленьких глаз на молодого рыцаря. Тот медленно ступал, вытянув руки с расческою, гребнем и бритвой.
  - Турх! Турх сын Тареда! Турх Белый Клык! Я принес! Вот они!
  Зимняя белая шерсть вепря вылезла и лежала сейчас клочьями и колтунами поверх летней, темной.
  - Тебя вычесать прямо сейчас?
  - Не трогай меня! Ты сам превратился в Горгону и твой пес - тоже!
  - Постой, Турх, не убегай! Что ты будешь делать? Как отдать тебе расчески? Дай подойти, не бойся!
  - А ты не превратишь меня в камень?
  - Нет, клянусь! Тебя вычесать?
  - Не прикасайся ко мне, не превращай меня в зверя!
  Турху удалось наконец посмотреть прямо на Бертрана. Он прекратил кружение на месте, приподнял голову и сказал, серьезно, медленно:
  - Ты не сможешь. И я не пойду к Горгонам. Я вернусь к королеве Аннуин, и пусть она превратит меня в оборотня. У нее есть и ножницы.
  - Но ты же не хотел быть ни зверем, ни человеком?
  - Нет выбора. Богом мне уже не стать. Что ж, Черного Лиса я ей не заменю, но другом останусь, пока стоит лес и живет она!
  - Не забудь свои расчески! - рассмеялся Бертран.
  - Ну уж нет! Засунь мне их за ухо, да покрепче.
  Бертран заткнул инструменты как можно глубже, и Турх убежал - человек и пес так и не заметили, куда и как; слышен был лишь мягкий топоток копыт.
  
  ***
  Вот так Бертран Скорбный Певец и Аспатаден Пенкаур пришли к нам, в Дом тихого Ожидания. Скоро наступит вечер, и тогда Амбруаз призовет меня и оторвет от Бертрана.
  Бертран снял с головы полосатый платок, свернул его и передал мне. Открылся широкий прямоугольный шрам посередине лба.
  - На, держи. Подаришь какой-нибудь красоткев память прекрасной ночи. У тебя это всегда получалось.
  - Скажи, Бертран... Надо ли тебе возвращаться? Араун говорил, она пожрет сама себя, ведь так?
  - Я теперь Араун. Не знаю. Может быть.
  - Не возвращайся!
  - А что, если, - оскалился Бертран, - она захочет взять всех и сразу? Что тогда?! И я дал слово!
  - Ты что, хочешь ее? - поразился я.
  - Ну, мое желание ей очень подходит, верно? - лицо Скорбного Певца перекосило от отвращения, но было во взгляде что-то жестокое и победоносное.
  - Зачем ты рассказал это мне?
  - Слышал, как ты освободил трех призраков. Думал, ты можешь освободить и меня.
  - И что же ты понял? - похолодел я.
  - Нет. Не меня. Аспатадена Пенкаура. Помоги ему.
  - Конечно, для того я здесь. А как передать твой рассказ в Скрипторий? Я не хотел бы сам...
  - Я вернусь к себе на север через Храм. Не беспокойся.
  
  Теперь мне кажется, что часть бертранова словесного дара перекинулась на меня в ночь его первого убийства. Недаром я всю жизнь не любил стихов, к письму относился с отвращением (отговаривался безграмотностью и бестолковостью), а серьезно взялся за перо лишь на пороге смерти.
  
  "Рыцарь и его волк" поднялись и покинули меня. Я посидел, поглядел в море, а потом вернулся - не к бывшему богу, а к своему повелителю Амбруазу. Полосатый платок я так и держал в кулаке.
  - Отлично, Гай! - сказал мой наставник, - Рыцарь-с-волком только что ушел. Он оставил нам золотой и коня, и все это благодаря тебе. Чего ты хочешь взамен?
  - Два дня отдыха!
  - Пусть будет так.
  Весь первый день я купался в море, отмывался от бертранова рассказа. Следующим утром пошел холодный дождь, они редки в этих местах. Мне, бездельнику, стало стыдно, но потратить свободный день было все-таки надо. Весь его я от стыда проспал, а вечером отправился в гости к Полипраксии.
  Конечно, она не поверила, что платок в голубую полоску принадлежал когда-то древним царям Черной Земли. Но стройный грустный рыцарь овладел ее воображением, а из-за него понравился девушке и я, ставший на время его лучшим другом.
  
  ***
  Говорят, теперь тем, кто согласен с судьбой, перед смертью является добрая и умная собака с разноцветными глазами. Они привыкают к ней, и она потом куда-то их уводит. Остальных по-прежнему забирает и учитывает Пуйхл; думаю, толпы трупов он скрывает у себя, на случай конца мира.
  Надеюсь, что Друг посетит Теофила, а потом придет и ко мне...
  
  ***
  Бертран Скорбный Певец действительно возвращался в Храм, и запись была сделана так, как это было положено еще епископом Гермой. Но тогда отчего весь о смерти одного бога, безумии второго и появлении человека на месте одного из них так никогда и не была оглашена?
  Тому есть несколько причин. Во-первых, жрецы с отвращением и недоверием воспринимают любые знания о страданиях и гибели богов; боги должны быть бессмертны, смерть их - несказанная мерзость, и все тут. Во-вторых, Пуйхл, основное действующее лицо, остается на месте, а Бертран по своим функциям не отличается от прежнего бога, Арауна. Может быть, жесточе стали массовые смерти и милосерднее - индивидуальные, но кто это исследовал бы? В-третьих, епископу Панкратию было не до того: все почти сорок лет своего правления он препятствовал тому, чтобы учение о паломничестве порождало ереси (ему приходилось и войны вести, но на чужой территории). А его преемник, Акакий, носил два храмовых прозвища: "Как бы чего не вышло" и "На всякий случай". Он-то и засекретил окончательно рассказ Бертрана.
  Я же, Деифоб, подозреваю: выпустив Нового бога, признав пустоту в душе после его ухода, я способствовал тому, что влияния Пожирательницы Плоти на человеческие души резко, но незаметно возросло. История же, по правилам, имеет настоящее значение лишь тогда, когда подтверждена двумя если не свидетелями, то хотя бы теми, кто слышал.
  Поэтому сейчас я ее и записал, и передаю сейчас.
  
  ***
  Утром я пошел к умирающему. Теофил, все так же, из своего кресла на колесиках, рассмеялся:
  - Так ты согласен, викарий?
  - Да, господин мой. Нужно как-то помочь твоему телу?
  - Вот, смотри, - он указал куда-то в сторону окна, как бы не слыша; дыхание его казалось более свободным и сухим, чем несколько дней назад. - Она меня отпустила.
  - Она?
  На белой занавеске неподвижно сидела бабочка-крапивница - обыкновенная, потертая, как после первой или второй зимовки.
  - Это Эхо, - нежно прошептал Теофил. - Она считается слабой, но была со мною. Поэтому я так охотно отражал всякие мнения, воззрения и чувствования, и это пригодилось, не так ли? Правда, жаль, что мы заставляем и богов служить Храму, это, наверное, грех. Но теперь поздно каяться - когда начнется агония, она улетит. Хочешь ее, викарий?
  - Я не имею права...
  - Я пошутил. Не забудь открыть окно, когда я начну умирать.
  - Нет, не забуду.
  - Так зачем ты пришел?
  - Ваше преосвященство, я хочу еще раз перечитать "Правила".
  - Так ты не читал последнюю главу? Я тоже долго за нее не принимался. Хочешь посмотрим вместе, сейчас? Доставай.
  Короб открыл и принес я. Стопка листов развалилась как раз на чине погребения - на этих листах не было помет, и выглядели они чище и ровнее остальных.
  По очень древнему шаманскому обряду, полагалось сделать надрезы над полостями тела - это зависело от того, духам каких болезней оказался подвержен ушедший.
  - Что ж, это пока пропустим. Из меня придется сливать воду, как думаешь, викарий?
  - Угу...
  - Значит, это ты похоронишь меня, а не я тебя, а?
  - Вы уже меня похоронили, Ваше преосвященство!
  - Вот как!
  Согласно тому же воззрению шаманов, труп должен быть сплавлен по реке на север, во внешний океан. Но со времен Арауна и Пуйхла скверниться, связываясь с севером, не хотел никто, и соблюдалась только внешняя форма. Епископов хоронили "на высотах", но уложенными в погребальные ладьи - с головой, сильно согнутой и почти поставленной подбородком на грудь, с четками в скрещенных руках (так вот почему призрак епископа Гермы перед смертью ухватил косу призрака шаха Луна). На высотах...
  - Та-ак. Тридцать девять из сорока пяти уже лежат на холме с елками в ногах и занимают удобные места. А мы окажемся на склоне, и первое же половодье и впрямь унесет нас на север.
  - Может быть, подойдет тот холм, что с разваленным дольменом?
  - Нет. Слишком далеко. И кто-то кого-то там уже хоронил.
  - Тогда холм с соснами?
  - Это бывшая дюна. Хочешь нежиться в песочке, преемничек?
  - Ну да. Все равно это ненадолго...
  
  Эхо шевельнула крылами, а Теофил рассмеялся снова.
  
  
  Примечания:
  1. Бертран Скорбный Певец не имеет ничего общего как с реальными трубадурами Бертраном де Борном и Бертраном де Вентадорном, а также с сержантом Бертраном, чей случай некрофилии описан Крафт-Эбингом. 2. Истории Пуйхла и Арауна, вепря Турха и короля Аспатадена Пенкаура содержит книга "Кельтские мифы" - М.: Эксмо, 2009.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"