Аннотация: Психологический анализ одноименной новеллы Э. Т. А. Гофмана
Это одна из самых жутких новелл Гофмана. Как возможные символы интеграции психики нас будут интересовать прежде всего огненный круг, украденные глаза и подзорная труба.
Завязка. Натанаэль пишет своему другу Лотару, но письмо попадает Кларе, сестре Лотара и невесте Натанаэля. Натанаэль не хотел, чтоб письмо читала Клара. Его состояние - смятение и ощущение чуждого вторжения - свидетельствует о том, что травматический опыт детства актуализирован, но пока не имеет формы, необходимой для ее выражения. Канун Дня Всех Святых - это обычное время разгула нечистой силы. В детстве Натанаэльт подвергся смертельной опасности, и теперь эти воспоминания всплыли в его памяти.
"Ах, в силах ли был я писать вам в том душевном смятении, какое доселе расстраивало все мои мысли! Что-то ужасное вторглось в мою жизнь! Мрачное предчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мною, подобно черным теням облаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца... Одним словом, то ужасное, что случилось со мною и произвело на меня смертоносное впечатление, от которого я тщетно силюсь избавиться, состояло просто-напросто в том, что несколько дней тому назад, именно 30 октября, в полдень, ко мне в комнату вошел продавец барометров и предложил мне свои товары. Я ничего не купил, да еще пригрозил сбросить его с лестницы, в ответ на что он незамедлительно удалился сам..."
Тревожные воспоминания спровоцировал продавец барометров - мы можем предположить, что подчиненной (либо суггестивной) функцией героя является интуиция: он предчувствует что-то, но не умеет понимать собственные предчувствия. Продавец барометров Коппола - предположительно, тот, кто может предложить готовое, точное и однозначное решение, снижающее тревогу - барометр с градуированной шкалой предполагает, что причина неясного предчувствия будет истолкована (для осознавания интуитивного материала будет привлечено мышление).
Этот ли омертвляющий аспект технологии вызывает страх Натанаэля, барометры ли его пугают? Нет, символ барометра лишь указывает на приближение бури, Натанаэль же пугается самого продавца, того, кто владеет приборами. Не сам прибор, который символизирует механистическое, причинно-следственное мышление, так страшен. Страшен тот, кто это мышление делает способом познания мира; тот, по чьей милости мир окажется предсказуемым и будет лишен одушевленности.
Пока герой действует привычно для себя, обращаясь за поддержкой к Лотару. Видимо, интровертная этика (этика эмоций) оказалась у героя наиболее развитой психической функцией.
Воспоминание. Вот история о Песочном Человеке и жутком адвокате Коппелиусе, которая произошла с нашим героем в детстве.
"Кроме как во время обеда, я, братья мои и сестры редко видели днем нашего отца. Вероятно, он был весьма занят своею должностью. После ужина, который, по старинному обыкновению, подавали уже в семь часов, мы все вместе с матушкой шли в отцовский кабинет и рассаживались за круглым столом. Отец курил табак и время от времени прихлебывал пиво из большого стакана. Часто рассказывал он нам различные диковинные истории, причем сам приходил в такой раж, что его трубка всегда погасала, и я должен был подносить к ней горящую бумагу и снова ее разжигать, что меня весьма забавляло. Нередко также давал он нам книжки с картинками, а сам, безмолвный и неподвижный, сидел в креслах, пуская вокруг себя такие густые облака дыма, что мы все словно плавали в тумане. В такие вечера мать бывала очень печальна и, едва пробьет девять часов, говорила: "Ну, дети! Теперь в постель! В постель! Песочный человек идет, я уже примечаю!" И правда, всякий раз я слышал, как тяжелые, мерные шаги громыхали по лестнице; верно, то был Песочный человек. Однажды это глухое топание и грохот особенно напугали меня; я спросил мать, когда она нас уводила: "Ах, маменька, кто ж этот злой Песочник, что всегда прогоняет нас от папы? Каков он с виду?" ? "Дитя мое, нет никакого Песочника, ? ответила мать, ? когда я говорю, что идет Песочный человек, это лишь значит, что у вас слипаются веки и вы не можете раскрыть глаз, словно вам их запорошили песком". Ответ матери не успокоил меня, и в детском моем уме явственно возникла мысль, что матушка отрицает существование Песочного человека для того только, чтоб мы его не боялись, ? я-то ведь всегда слышал, как он подымается по лестнице! Подстрекаемый любопытством и желая обстоятельно разузнать все о Песочном человеке и его отношении к детям, я спросил наконец старую нянюшку, пестовавшую мою младшую сестру, что это за человек такой, Песочник. "Эх, Танельхен, ? сказала она, ? да неужто ты еще не знаешь? Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям". И вот воображение мое представило мне страшный образ жестокого Песочника; вечером, как только загремят на лестнице шаги, я дрожал от тоски и ужаса. Мать ничего не могла добиться от меня, кроме прерываемых всхлипываниями криков: "Песочник! Песочник!" Опрометью убегал я в спальню, и всю ночь мучил меня ужасающий призрак Песочного человека. Я уже пришел в такие лета, что мог уразуметь, что с Песочным человеком и его гнездом на луне все обстоит не совсем так, как это насказала мне нянюшка; однако ж Песочный человек все еще оставался для меня страшным призраком, ? ужас и трепет наполняли меня, когда я не только слышал, как он подымается по лестнице, но и как с шумом раскрывает дверь в кабинет отца и входит туда. Иногда он подолгу пропадал. Но после того приходил несколько дней кряду. Так прошло немало лет, и все ж я никак не мог свыкнуться с этим зловещим наваждением и в моей душе не меркнул образ жестокого Песочника. Короткое его обхождение с моим отцом все более и более занимало мое воображение; спросить об этом самого отца не дозволяла какая-то непреодолимая робость, но желание самому ? самому исследовать эту тайну, увидеть баснословного Песочника возрастало во мне год от году. Песочный человек увлек меня на стезю чудесного, необычайного, куда так легко совратить детскую душу. Ничто так не любил я, как читать или слушать страшные истории о кобольдах, ведьмах, гномах и пр.; но над всеми властвовал Песочный человек, которого я беспрестанно рисовал повсюду ? на столах, шкафах, стенах, углем и мелом, в самых странных и отвратительных обличьях. Когда мне минуло десять лет, мать, выпроводив меня из детской, отвела мне комнатушку в коридоре неподалеку от отцовского кабинета. Нас все еще торопливо отсылали спать, едва пробьет девять часов и в доме послышится приближение незнакомца. Из своей коморки я слышал, как он входил к отцу, и вскоре мне начинало казаться, что по дому разносится какой-то тонкий, странно пахнущий чад. Любопытство все сильнее распаляло меня и наконец придало мне решимость как-нибудь да повидать Песочного человека. Часто, как только уйдет мать, я прокрадывался из своей комнатушки в коридор. Но не мог ничего приметить, ибо когда я достигал места, откуда мог увидеть Песочного человека, он уже затворял за собою дверь. Наконец, гонимый необоримым желанием, я решил спрятаться в отцовском кабинете и дождаться там Песочного человека.
Однажды вечером по молчаливости отца и печальной задумчивости матери я заключил, что должен прийти Песочный человек; а посему, сказавшись весьма усталым и не дожидаясь девяти часов, я оставил комнату и притаился в темном закоулке подле самой двери. Входная дверь заскрипела; в сенях и на лестнице послышались медленные, тяжелые шаги. Мать торопливо прошла мимо, уводя детей. Тихо-тихо растворил я дверь отцовской комнаты. Он сидел, по своему обыкновению, безмолвный и неподвижный, спиною ко входу; он меня не заметил, я проворно скользнул в комнату и укрылся за занавеску, которой был задернут открытый шкаф, где висело отцовское платье. Ближе ? все ближе слышались шаги, ? за дверьми кто-то странно кашлял, кряхтел и бормотал. Сердце мое билось от страха и ожидания. Вот шаги загромыхали подле самой двери ? подле самой двери. Кто-то сильно рванул ручку, дверь со скрипом растворилась! Крепясь изо всех сил, я осторожно высовываю голову вперед. Песочный человек стоит посреди комнаты прямо перед моим отцом, яркий свет свечей озаряет его лицо! Песочник, страшный Песочник ? да это был старый адвокат Коппелиус, который частенько у нас обедал!
Однако ж никакое самое страшное видение не могло повергнуть меня в больший ужас, нежели этот самый Коппелиус. Представь себе высокого, плечистого человека с большой нескладной головой, землисто-желтым лицом; под его густыми седыми бровями злобно сверкают зеленоватые кошачьи глазки; огромный здоровенный нос навис над верхней губой. Кривой рот его нередко подергивается злобной улыбкой; тогда на щеках выступают два багровых пятна и странное шипение вырывается из-за стиснутых зубов. Коппелиус являлся всегда в пепельно-сером фраке старинного покроя; такие же были у него камзол и панталоны, а чулки черные и башмаки со стразовыми пряжками. Маленький парик едва прикрывал его макушку, букли торчали над его большими багровыми ушами, а широкий глухой кошелек топорщился на затылке, открывая серебряную пряжку, стягивающую шейный платок. Весь его облик вселял ужас и отвращение; но особливо ненавистны были нам, детям, его узловатые косматые ручищи, так что нам претило все, до чего бы он ни дотронулся. Он это приметил и стал тешить себя тем, что под разными предлогами нарочно трогал печения или фрукты, которые добрая наша матушка украдкой клала нам на тарелки, так что мы, со слезами на глазах, смотрели на них и не могли от тошноты и гадливости отведать те лакомства, которые нас всегда радовали. Точно так же поступал он по праздникам, когда отец наливал нам по рюмке сладкого вина. Он спешил перебрать все своими ручищами, а то и подносил рюмку к синим губам и заливался адским смехом, заметив, что мы не смели, обнаружить нашу досаду иначе, как только тихими всхлипываниями. Он всегда называл нас зверенышами, в его присутствии нам не дозволялось и пикнуть, и мы от всей души проклинали мерзкого, враждебного человека, который с умыслом и намерением отравлял наши невиннейшие радости. Матушка, казалось, так же как и мы, ненавидела отвратительного Коппелиуса, ибо стоило ему появиться, как ее веселая непринужденность сменялась мрачной и озабоченной серьезностью. Отец обходился с ним как с высшим существом, которое надобно всячески ублажать и терпеливо сносить все его невежества. Довольно было малейшего намека ? и для него готовили любимые кушанья и подавали редкостные вина.
Когда я увидел Коппелиуса, то меня, повергнув в ужас и трепет, осенила внезапная мысль, что ведь никто другой и не мог быть Песочным человеком, но этот Песочный человек уже не представлялся мне букой нянюшкиных сказок, который таскает детские глаза на прокорм своему отродию в совиное гнездо на луне, ? нет! ? это был отвратительный призрачный колдун, который всюду, где бы он ни появлялся, приносил горесть, напасть ? временную и вечную погибель.
Я стоял словно завороженный. Высунув голову из занавесок, я так и застыл, подслушивая, хотя и рисковал быть открытым и, как я хорошо понимал, жестоко наказанным. Отец встретил Коппелиуса весьма торжественно. "Живей! За дело!" ? воскликнул тот глухим гнусавым голосом и скинул с себя платье. Отец безмолвно и мрачно снял шлафрок, и они облачились в длинные черные балахоны. Откуда они их взяли, я проглядел. Отец отворил дверцы стенного шкафа; и я увидел: то, что я издавна считал шкафом, была скорее черная выемка, где стоял небольшой очаг. Коппелиус приблизился, и голубое пламя, потрескивая, взвилось над очагом. Множество диковинных сосудов стояло вокруг. О боже! Когда старый мой отец склонился над огнем ? какая ужасная случилась с ним перемена! Казалось, жестокая судорожная боль преобразила его кроткое честное лицо в уродливую отвратительную сатанинскую личину. Он походил на Коппелиуса! Сей последний, взяв раскаленные щипцы, вытаскивал ими добела раскаленные комья какого-то вещества, которое он потом усердно бил молотком. Мне чудилось, что везде вокруг мелькает множество человеческих лиц, только без глаз, ? вместо них ужасные, глубокие черные впадины. "Глаза сюда! Глаза!" ? воскликнул Коппелиус глухим и грозным голосом. Объятый неизъяснимым ужасом, я вскрикнул и рухнул из моей засады на пол. И вот Коппелиус схватил меня. "А, звереныш! Звереныш! ? заблеял он, скрежеща зубами, поднял меня и швырнул на очаг, так что пламя опалило мои волосы. ? Теперь у нас есть глаза, глаза ? чудесные детские глаза", ? так бормотал Коппелиус и, набрав в печи полные горсти раскаленных угольков, собирался бросить их мне в лицо. И вот отец мой, простирая к нему руки, взмолился: "Мастер! Мастер! ? оставь глаза моему Натанаэлю ? оставь!" Коппелиус громко захохотал. "Пусть у малого останутся глаза и он хорошенько выплачет свой урок на этом свете; ну а все же мы наведем ревизию, как там у него прилажены руки и ноги". И вот он схватил меня с такой силой, что у меня захрустели все суставы, и принялся вертеть мои руки и ноги, то выкручивая их, то вправляя. "Ага ? эта вот не больно ладно ходит! ? а эта хорошо, как и было! Старик знал свое дело!" ? так шипел и бормотал Коппелиус. Но у меня в глазах все потемнело и замутилось, внезапная судорога пронзила все существо мое ? я ничего более не чувствовал. Теплое нежное дыхание коснулось моего лица, я пробудился как бы от смертного сна, надо мною склонилась мать. "Тут ли еще Песочник?" ? пролепетал я. "Нет, милое дитя мое, нет, он давным-давно ушел и не сделал тебе ничего дурного!" ? так говорила матушка и целовала и прижимала к сердцу возвращенного ей любимого сына.
Но для чего утруждать тебя, любезный Лотар? Для чего столь пространно пересказывать тебе все подробности, когда еще так много надобно сообщить тебе? Словом, мое подслушивание было открыто, и Коппелиус жестоко обошелся со мной. Испуг и ужас произвели во мне сильную горячку, которою и страдал я несколько недель. "Тут ли еще Песочник?" ? то были первые мои разумные слова и знак моего выздоровления, моего спасения. Теперь остается рассказать тебе о самом страшном часе моей юности; тогда ты убедишься: не ослабление глаз моих тому причина, что все представляется мне бесцветным, а темное предопределение и впрямь нависло надо мною, подобно мрачному облаку, которое я, быть может, рассею только смертью".
Отец эмоционально отсутствует, за исключением застольного ритуала, и дразнит детское воображение мистическими историями. Периодическая печаль матери непонятна Натанаэлю. Существует страшная семейная тайна - как связаны отец и Песочный Человек? Натанаэль подозревает, что мать лжет, объявляя Песочника всего лишь аллегорией, это недоверие потом скажется озлоблением на Клару, которая не желает верить в реальность темных сил.
Часть субъективной истины - в рассказе нянюшки о Песочнике и его кривоклювых птенцах, ослепляющих детей. Однако, этот рассказ травмирует мальчика еще больше, и вот почему. Мать, успокаивая, ослепляет Натанаэля, не давая ему видеть опасности в занятиях отца. Мать первой упомянула Песочника, и ребенок понял ее запрет - видеть то, что происходит в семье, очень опасно. Нянюшка ослепляет его по-другому, заставляя прямо взглянуть на некую субъективную истину. И вся пытливость мальчика превращается во внимание к шагам Песочника, во вслушивание.
Связь Песочника с комбинированным родительским объектом (мать и отец как пара) напрашивается, но из-за сильнейшего страха и материнского запрета на понимание-знание-видение не может быть осознана. Натанаэль остается беспомощным и непонимающим, а его ужас возрастает все больше. Тогда мальчик идентифицируется с отцом (это полагается ему и в силу возраста), полюбив таинственные истории и мечтая разгадать связь отца и Песочника. Мать опять действует как провокатор, отселяя сына в комнату как раз напротив отцовского кабинета - она негласно приносит его в жертву отцу.
Песочник - это адвокат Коппелиус, отвратительный садист. Такой Песочник ужаснее сказочного героя, он существует реально и приносит погибель. Во время алхимического опыта отец своим алчным выражением становится похож на Коппелиуса, и это поражает мальчика больше всего. Кажется, речь идет об алхимическом создании гомункулуса, но пока он еще слишком диффузен (появляется множество безглазых лиц). Для завершения опыта необходимы глаза, и Коппелиус требует от напарника жертвоприношения сына. Выкручивая мальчику конечности, Коппелиус превращает его на время в свою куклу. Он интересуется, как сочленено его тело, пробует выяснить, что связывает человека воедино и агрессивно нападает на целостность телесного образа героя. После выздоровления сына мать опять действует в своем прежнем репертуаре - говорит, что Песочник далеко и не опасен более.
"Коппелиус не показывался более; разнесся слух, что он оставил город.
Минуло около года, мы, по старому, неизменному своему обыкновению, сидели вечером за круглым столом. Отец был весел и рассказывал множество занимательных историй, случившихся с ним в путешествиях, во времена его молодости. И вот, когда пробило девять часов, мы внезапно услышали, как заскрипели петли входной двери и медленные чугунные шаги загремели в сенях и по лестнице. "Это Коппелиус!" ? сказала, побледнев, матушка. "Да! ? это Коппелиус", ? повторил отец усталым, прерывающимся голосом. Слезы хлынули из глаз матушки. "Отец! Отец! ? вскричала она. ? Неужто все еще надо?" ? "В последний раз! ? отвечал он, ? в последний раз приходит он ко мне, обещаю тебе. Ступай, ступай с детьми! Идите, идите спать! Покойной ночи!"
Меня словно придавил тяжелый холодный камень ? дыхание мое сперлось! Мать, видя, что я застыл в неподвижности, взяла меня за руку: "Пойдем, Натанаэль, пойдем!" Я позволил увести себя, я вошел в свою комнату. "Будь спокоен, будь спокоен, ложись в постель ? спи! спи!" ? крикнула мне вслед матушка; однако ж, томимый несказанным внутренним страхом и беспокойством, я не мог сомкнуть вежд. Ненавистный, мерзкий Коппелиус, сверкая глазами, стоял передо мной, глумливо смеясь, и я напрасно силился отогнать от себя его образ. Верно, было уже около полуночи, когда раздался страшный удар, словно выстрелили из пушки. Весь дом затрясся, что-то загрохотало и зашипело подле моей двери, а входная дверь с треском захлопнулась. "Это Коппелиус!" ? воскликнул я вне себя и вскочил с постели. И вдруг послышался пронзительный крик безутешного, непереносимого горя; я бросился в комнату отца: дверь была отворена настежь, удушливый чад валил мне навстречу, служанка вопила: "Ах, барин, барин!" Перед дымящимся очагом на полу лежал мой отец, мертвый, с черным обгоревшим, обезображенным лицом; вокруг него визжали и выли сестры ? мать была в беспамятстве. "Коппелиус, исчадие ада, ? ты убил отца моего!" ? так воскликнул я и лишился чувств. Спустя два дня, когда тело моего отца положили в гроб, черты его снова просветлели и стали тихими и кроткими, как в продолжение всей его жизни. Утешение сошло в мою душу, когда я подумал, что союз с адским Коппелиусом не навлечет на него вечного осуждения.
Взрыв разбудил соседей, о происшедшем разнеслась молва, и власти, уведомившись о том, хотели потребовать Коппелиуса к ответу; но он бесследно исчез из города".
В последнее посещение Коппелиуса отец погиб при взрыве, и Натанаэль счел виновным Коппелиуса. Мать опять пыталась заставить Натанаэля уснуть (кстати, он единственный мальчик среди сестер). Сказка оказалась сравнительно безобидной ложью, ее форма больше не подходит для контейнирования ужаса, и взрослому Натанаэлю придется создавать новые символические образы, он будет поэтом-романтиком. Пока сложно сказать, с чем связано новое появление ужасного персонажа из детства.
Вспомним теорию Уилфрида Биона о понимании и бессознательном мышлении (вот отрывок из статьи "Введение в работу У. Биона "Научение на опыте переживания").
"1."Функция" - это обозначение психической активности, которая присуща набору факторов, действующих согласованно. "Фактор" - это обозначение психической активности, которая согласованно действует с другими видами психической активности и составляет функцию. Факторы выводятся из рассмотрения функций, для которых они, будучи согласованными друг с другом, являются их частями. Это могут быть теории или факты, которые эти теории представляют. Факторы выводятся не непосредственно, а путем рассмотрения функций. Теория функций позволяет установить соответствие между реализацией психических проявлений и дедуктивной системой, т.е. теорией в которой наблюдаемые следствия логически вытекают из связи наблюдаемых фактов и множества фундаментальных гипотез данной системы (в психоанализе это наличие бессознательного, врожденной зависти, инстинктов жизни и смерти и т.д.). Она дает возможность использовать абстрактную теорию для наблюдения частной ситуации с отдельным пациентом. Если аналитик рассматривает функции и выводит из них родственные факторы, то разрыв между теорией и наблюдением может быть преодолен без разработки новых и, вероятно, вводящих в заблуждение теорий о пациенте.
Чтобы продемонстрировать использование теории функций, Бион предлагает рассмотреть альфа-функцию, термин свободный от значений. Однако он отмечает, что свобода, подразумеваемая при использовании термина альфа-функция, имеет смысл при концентрировании точности выражения и применения во всем, что имеет отношение к факторам. Это придает структуре гибкость, не причиняя ей ущерба.
2.Бион рассматривает функцию понимания: понимание чувственных впечатлений, а так же качеств удовольствия и неудовольствия. При этом он предлагает рассматривать реальность внешнего мира в той же плоскости, что и чувственные впечатления и качества удовольствия и неудовольствия. Бион отбрасывает то различие, которое Фрейд провел между внешним и внутренним мирами, как не имеющее отношения к проблеме понимания. На данном этапе Бион выделяет три фактора альфа-функции: 1) орган чувств, воспринимающий психические свойства; 2) внимание, в задачу которого входит периодически обследовать внешний мир; 3) систему отметок, которая должна сохранять продукты периодически осуществляемой психической деятельности сознания.
3.Бион постулирует, что возникающий во сне эмоциональный опыт переживаний ничем не отличается от эмоционального опыта, возникающего в бодрствующей жизни, и эти переживания должны быть подвергнуты обработке со стороны альфа-функции прежде, чем они смогут быть использованы в мыслях сновидения.
Альфа-функция воздействует на осознаваемые чувственные впечатления и эмоции, какими бы они ни являлись. В той мере, в какой действие альфа-функции оказывается успешным, формируются альфа-элементы, и эти элементы запоминаются и становятся необходимым условием мыслей сновидения. Если альфа-функция нарушена, и поэтому недейственна, осознаваемые пациентом чувственные впечатления и переживаемые им эмоции остаются неизменными - бета-элементами. В отличие от альфа-элементов, бета-элементы воспринимаются не как явления, а как вещи-в-себе, и являются не доступными познанию через опыт. Бета-элементы не подлежат использованию в мыслях сновидения, но годятся для использования в проективной идентификации. Они оказывают решающее влияние при формировании отыгрывания. Бета-элементы запоминаются, но отличаются от альфа-элементов тем, что как не усвоенные факты они занимают не так много памяти, по сравнению с альфа-элементами, усвоение которых происходит благодаря альфа-функции, что делает их доступными для мышления. Важно различать воспоминания и не усвоенные факты - бета-элементы.
Если мы не может преобразовать свой эмоциональный опыт в альфа-элементы, то мы не может "грезить". Напомню, что под "грезением" Бион понимал погруженность в поиск значения для получения смысла, что-то вроде психического метаболизма.
Фрейд показал, что одной из функций сновидения является охранение сна. Крушение альфа-функции означает, что мы не сможет видеть сны и поэтому не сможет спать. Так как альфа-функция делает чувственные восприятия эмоционального опыта доступными для сознания и сновидческого мышления, то человек, который не способен видеть сны, не способен ни заснуть, ни проснуться. 4.Чтобы опыт был усвоен, альфа-функция должна применяться к осознанию эмоционального опыта; альфа-элементы продуцируются на основе восприятия опыта; в результате, они запоминаются и становятся доступными для мыслей сновидения, а также для бессознательных мыслей в состоянии бодрствования.
Альфа-функция необходима для сознательного рассуждения и аргументации, а также для перевода процесса раздумий в бессознательное, когда необходимо разгрузить сознание от тяжести мышления, путем обретения навыка. Если имеют место только бета-элементы, которые не могут стать бессознательным, то ни вытеснение, ни подавление, ни обучение не могут иметь место. Атаки на альфа-функцию, стимулируемые ненавистью или завистью, разрушают возможность контакта сознания пациента с ним самим или с другими людьми как с живыми объектами".
Интересно проанализировать не только то, что Натанаэль описывает и понимает, но и то, о чем он молчит, и что отреагирует в эксцентричном своем поведении.
После возвращения домой стиль до тех пор веселых и легких поэтических произведений Натанаэля резко меняется, становится туманным и мрачным.
"Прежде он особенно хорошо умел сочинять веселые живые рассказы, которые Клара слушала с непритворным удовольствием; теперь его творения сделались мрачными, невразумительными, бесформенными, и хотя Клара, щадя его, не говорила об этом, он все же легко угадывал, как мало они ей приятны. Ничто не было ей так несносно, как скука; в ее взорах и речах тотчас обнаруживалась непреодолимая умственная дремота. Сочинения Натанаэля и впрямь были отменно скучны. Его досада на холодный, прозаический нрав Клары возрастала с каждым днем; Клара также не могла побороть свое неудовольствие темным, сумрачным, скучным мистицизмом Натанаэля, и, таким образом, неприметно для них самих, сердца их все более и более разделялись. Образ отвратительного Коппелиуса, как признавался сам себе Натанаэль, поблек в его воображении, и ему часто стоило немалого труда живо представить его в своих стихах, где тот выступал в роли ужасного фатума".
Видимо, та сила, олицетворением которой является Коппола, сначала, до формирования художественных образов, проявляется в этих особенностях стиля. Образ Копполы, каким его в реальности видел Натанаэль, поблек - так психика пытается смягчить травмирующее переживание; этот образ психика пытается ассимилировать, превратив в символ, доступный словесному выражению. Символ еще не готов, а гнетущий эмоциональный и чувственный тон стихотворений - это отражение того травмирующего опыта погибели и распада, который он помнит как таинственную вещь в себе (?-элементы), но не может понять и адекватно символизировать (его ?-функция в этой области терпит крах).
Ответ Клары и реакция Натанаэля. Клара по ошибке прочла это письмо, адресованное ее брату.
"Скажу чистосердечно, - отвечает она, - мне думается, что все то страшное и ужасное, о чем ты говоришь, произошло только в твоей душе, а действительный внешний мир весьма мало к тому причастен. Видать, старый Коппелиус и впрямь был довольно мерзок, но то, что он ненавидел детей, вселяло в вас истинное к нему отвращение.
Страшный Песочник из нянюшкиной сказки весьма естественно соединился в твоей детской душе со старым Коппелиусом, который, даже когда ты перестал верить в Песочного человека, остался для тебя призрачным колдуном, особенно опасным для детей. Зловещие свидания его с твоим отцом в ночную пору были не что иное, как тайные занятия алхимией, чем матушка твоя не могла быть довольна, ибо на то, нет сомнения, уходило попусту много денег, да и, как всегда бывает с подобными адептами, сии труды, наполняя душу отца твоего обманчивыми стремлениями к высокой мудрости, отвлекали его от забот о своем семействе. Отец твой, верно, причинил себе смерть собственною неосторожностью, и Коппелиус в том не повинен. Поверишь ли, вчера я допытывалась у нашего сведущего соседа, аптекаря, могут ли во время химических опытов приключиться подобные взрывы, внезапно поражающие смертью. Он ответил: "Всеконечно!" ? и описал, по своему обыкновению весьма пространно и обстоятельно, как это могло сделаться, насказав при том множество мудреных слов, из которых я ни одного не могла упомнить".
Она рационализирует, объясняя приписывая появление Коппелиуса/Копполы расстроенным воображением.
Сложно понять, насколько серьезным ей кажется душевное расстройство жениха, обеспокоена ли она этим. Сначала кажется, что она серьезно озабочена.
"Ах, возлюбленный Натанаэль, - пишет она, - или тебе не верится, что и веселая, беспечальная, беззаботная душа может почувствовать враждебное проникновение темной силы, стремящейся погубить нас в нашем собственном "я"? Но прости, если я, неученая девушка, попытаюсь как-то растолковать, что, собственно, я разумею под этой внутренней борьбой. В конце концов я, верно, не найду надлежащих слов, и ты подымешь меня на смех, не оттого, что у меня глупые мысли, а потому, что я так нескладно пытаюсь их выразить".
"Ежели существует темная сила, которая враждебно и предательски забрасывает в нашу душу петлю, чтобы потом захватить нас и увлечь на опасную, губительную стезю, куда мы бы иначе никогда не вступили, ? ежели существует такая сила, то она должна принять наш собственный образ, стать нашим "я", ибо только в этом случае уверуем мы в нее и дадим ей место в нашей душе, необходимое ей для ее таинственной работы. Но ежели дух наш тверд и укреплен жизненной бодростью, то он способен отличить чуждое, враждебное ему воздействие именно как таковое и спокойно следовать тем путем, куда влекут нас наши склонности и призвание, ? тогда эта зловещая сила исчезнет в напрасном борении за свой образ, который должен стать отражением нашего "я".
Это увещевание, кажется, слишком серьезно для нее самой - ведь, значит, в душе ее избранника, а, следовательно, и ее собственной, оказывается, зреет нечто чужеродное и страшное. И тогда Клара дает банальный совет выбросить эти болезненные фантазии из головы. Но и это ее не утешает. И тогда она начинает распылять и аннулировать свою тревогу, вышучивая и этот страшный и странный образ, и сам страх Натанаэля.
"Ежели бы каждая строчка твоего письма не свидетельствовала о жестоком смятении твоего ума, ежели бы твое состояние не сокрушало меня до глубины души, то я взаправду могла бы посмеяться над адвокатом Песочником и продавцом барометров Коппелиусом. Будь весел, весел! Я решила быть твоим ангелом-хранителем и, как только мерзкий Коппола вознамерится смутить твой сон, явлюсь к тебе и громким смехом прогоню его прочь. Я нисколечко не страшусь ни его самого, ни его гадких рук, и он не посмеет под видом адвоката поганить мне лакомства или, как Песочный человек, засыпать мне глаза песком".
Натанаэль очень обижен. Клара и Лотар не поняли его, не дали готовых образцов того, как же реагировать на столь страшное - и оно, не подвластное ни Натанаэлю, ни Кларе, оказывается еще более чуждым и жутким.
Не возник ли страшный образ тогда, когда Натанаэлю пришлось покинуть дом и оторваться от друга и невесты? Да, Коппола появился, когда юный романтик должен решать проблемы отношений с Анимой. Клара не годится на роль духовной сестры, ее письмо по стилю напоминает поучение матери. И это ранит героя - нормальный конфликт реальной рациональности Клары и требований, зависящих от образа Анимы Натанаэля. Он требует понимания и разделения его фантазий. Она рационализирует. И тогда Натанаэль раздражается, так как чувствует себя в опасности - как и тогда, когда мать замалчивала и скрывала от него опасность, угрожающую его отцу и ему самому. Клара нарушает и так хрупкую безопасность Натанаэля. Она сильна в мышлении и волевой сенсорике - в его слабых функциях; вероятно, раньше эти ее черты неплохо компенсировали слабые места Натанаэля; но ее интуиция неразвита, и эта слабость интуиции - их общее белое пятно.
Если б речь шла только о напряжениях и конфликтах, связанных с интеграцией Анимы, отношения этой пары не были бы нарушены столь существенно - в конце концов, перипетии диалога с Анимой чреваты множеством конфликтов, ловушек и противостояний. Мучительные метания от реальной женщины к требованиям Анимы - это норма, и такой конфликт переживает каждый мужчина.
Отношения Натанаэля и Клары касаются не только проблемы Анимы, в них действуют и коллизии гораздо более ранних объектных отношений. Стоит спросить, для чего Натанаэль так упорно навязывает свои мрачные стихи сопротивляющейся Кларе? Ни сам Натанаэль, ни мы, читатели, не можем понять, чего он, собственно, добивается. Может быть, он нуждается в том, чтоб она испугалась вместе с ним, так же, как и он; может быть, он хочет защиты. И в том, и в другом случае ему необходимо, чтоб Клара признала реальность всего травматического опыта - в том числе и сверхъестественную реальность Копполы. Этого не происходит, и Натанаэль отвечает разочарованием и враждебностью. Только так он может догадаться о своих потребностях в отношениях с Кларой - он чувствует, что вразумление - совсем не то, что было нужно ему; он чувствует, что Клара его отвергает, и отвечает ей тем же. Согласно представлениям У. Биона, так ребенок обращается к матери с той частью своего опыта, которую он не может понять и интегрировать. Натанаэль, в силу травматичности своих ранних отношений с матерью, не умеет ни просить поддержки, ни контейнировать ужас.
Клара, в свою очередь, чувствует, что Натанаэль принуждает ее к чему-то и ждет определенной реакции, о которой она должна еще и догадаться. Ее состояние очень тягостно, ее чувства зависят не вполне от нее, что вполне типично для проективной идентификации. Проективная идентификация - крайне примитивный защитный механизм: когда человек не в состоянии как-то распорядиться собственным опытом, он бессознательно делает так, чтоб его партнер по общению прочувствовал это и вернул обратно уже понятым и символизированным. Натанаэль говорит об ужасе и безнадежности, но это далеко не все эмоциональное содержание его травматического опыта. Он вынуждает Клару испытать растерянность и недоумение, бессилие, несвободу и гнев, которые он сам не описывает и не осознает. Это переживания психотического регистра, с которыми рациональная Клара вовсе не желает иметь дела. Она, как неопытный психотерапевт, сначала убеждает и показывает свою "неуязвимость" перед лицом такого опыта, а затем начинает злиться.
"? Ах, любезный Натанаэль, что, ежели мне вздумается обозвать самого тебя злым началом, оказывающим губительное действие на мой кофе? Ведь ежели я брошу все и примусь слушать тебя не сводя глаз, как ты того желаешь, то кофе непременно убежит и все останутся без завтрака!"
По сути, она действует так же, как и мать Натанаэля, аннулируя субъективную истинность его переживаний, и тогда он отвергает ее.
Кроме того, Клара прямо говорит, что за страшный характер этого образа несет ответственность сам Натанаэль - она как бы внедряет обратно в его психику то содержание, которое он всеми силами пытается приписать не себе, а объективной реальности.
"? Да, Натанаэль! Ты прав. Коппелиус ? злое враждебное начало, он, подобно дьявольской силе, которая явственно проникла в нашу жизнь, может произвести ужаснейшее действие, но только в том случае, ежели ты не исторгнешь его из своего ума и сердца. Покуда ты в него веришь, он существует и оказывает на тебя свое действие, только твоя вера и составляет его могущество".
Оношение Клары к фантазиям Натанаэля крайне противоречиво, и ему приходится не только решать свои внутренние проблемы, но еще и приспосабливаться к этой двусмысленности. Оба злятся и скучают, постепенно отдаляясь друг от друга. Последней каплей, окончательно испортившей их отношения, стала поэма Натанаэля, посвященная ей. Вот ее содержание
"Он представил себя соединенным с Кларою вечной любовью, но время от времени словно черная рука вторгается в их жизнь и похищает одну за другой ниспосланные им радости. Наконец, когда они уже стоят перед алтарем, появляется ужасный Коппелиус и прикасается к прелестным глазам Клары; подобно кровавым искрам, они проникают в грудь Натанаэля, паля и обжигая. Коппелиус хватает его и швыряет в пылающий огненный круг, который вертится с быстротою вихря и с шумом и ревом увлекает его за собой. Все завывает, словно злобный ураган яростно бичует кипящие морские валы, вздымающиеся подобно черным седоголовым исполинам. Но посреди этого дикого бушевания слышится голос Клары: "Разве ты не в силах взглянуть на меня? Коппелиус тебя обманул, то не мои глаза опалили тебе грудь, то были горящие капли крови собственного твоего сердца, ? мои глаза целы, взгляни на меня!" Натанаэль думает: "Это Клара ? и я предан ей навеки!" И вот будто эта мысль с непреодолимой силой врывается в огненный круг; он перестает вращаться, и глухой рев замирает в черной бездне. Натанаэль глядит в глаза Кларе; но это сама смерть приветливо взирает на него очами любимой".
"Сочиняя это, Натанаэль был весьма рассудителен и спокоен, он оттачивал и улучшал каждую строку, и так как он подчинил себя метрическим канонам, то не успокоился до тех пор, пока его стих не достиг полной чистоты и благозвучия".
Спокойное рабочее состояние автора может свидетельствовать о том, что он верно отражал суть образа продавца барометров и бессознательную динамику своих отношений с невестой.
"Но когда труд его пришел к концу и он прочитал свои стихи вслух, внезапный страх и трепет объяли его, и он вскричал в исступлении: "Чей это ужасающий голос?"
Символ создан, он готов обрести собственную жизнь.
"Вскоре ему снова показалось, что это лишь весьма удачное поэтическое произведение, и он решил, что оно должно воспламенить хладную душу Клары, хотя и не мог дать себе ясного отчета, для чего, собственно, надобно воспламенять ее и куда это заведет, ежели начать томить ее ужасающими образами, которые предвещают ее любви страшную и губительную участь".
Теперь остается очень важный последний шаг - проверить, имеет ли созданный им аллегорический образ значение не только для него, важен ли, понятен ли он и другим так же, как и ему (иначе это будет не символ, а бредовое построение) - и Натанаэль читает это произведение Кларе.
"Он тотчас вынул тетрадь и начал читать; Клара, по обыкновению ожидая чего-нибудь скучного, с терпеливой покорностью принялась за вязанье. Но когда мрачные облака стали все более и более сгущаться, Клара выронила из рук чулок и пристально посмотрела в глаза Натанаэлю. Тот безудержно продолжал читать, щеки его пылали от внутреннего жара, слезы лились из глаз ? наконец он кончил, застонав от глубокого изнеможения, взял руку Клары и вздохнул, словно в безутешном горе: "Ах! Клара! Клара!" Клара с нежностью прижала его к груди и сказала тихо, но твердо и серьезно:
? Натанаэль, возлюбленный мой Натанаэль, брось эту вздорную, нелепую, сумасбродную сказку в огонь.
Тут Натанаэль вскочил и с запальчивостью, оттолкнув от себя Клару, вскричал:
? Ты бездушный, проклятый автомат!"
Его слова "Ты бездушный автомат" - грозный признак отказа от отношений с живыми объектами в пользу всемогущего иллюзорного контроля над неживыми, механистическими образами, которыми он эти объекты замещает - так, по мнению Биона, поступает психотическая личность. Психотик создает себе ложное Я, обеспокоенное только контролем и замещающее любовь садистическими манипуляциями над значимым другим, как над объектом. Пока "автомат" еще пугает и возмущает Натанаэля, но это продлится недолго. Клара в его представлении станет безжизненной куклой, и это предоставит ему некоторые удобства. Поскольку с таким внутренним объектом особо не церемонятся, не вступают с ним в диалог, а только контролируют его, то и Натанаэль использует теперь образ Клары как поле для проекций своих потенциально опасных содержаний. Он проецирует на нее образ абсолютно неэффективного здравого смысла (его собственной ?-функции). Мучая Клару стихами, Натанаэль уподобляется Коппелиусу. Он чувствует себя только жертвой, игралищем таинственных и жутких сил, но его психика уже расщеплена - по отношению к Кларе он выступает как его же собственный садистический внутренний преследователь.
Интерпретация поэмы Натанаэля. У юного Натанаэля, в силу его возраста, была развита всего одна психическая функция - этика отношений (что неудивительно, ведь ему приходилось выживать в весьма дисфункциональной семье). С появлением Копполы поднялась к порогу осознавания доселе теневая интуиция. Для ее интеграции нужен особый язык, и поэт Натанаэль начинает этот язык разрабатывать, прилежно работая над поэмой. Этот язык тем более необходим, что прежде безоблачные отношения с невестой серьезно пострадали.
Содержания новых переживаний Натанаэля настолько новы и тягостны, что для него происходит отчуждение - он считает, что является не субъектом-творцом, а лишь проводником играющей темной силы - как в жизни, так и в поэзии. Это позиция жертвы, объекта, подразумевающая могущественную фигуру внутреннего вредителя. Вредитель появляется, это Коппола, методично разрушающий отношения героев поэмы. Он вмешивается таинственно, и автор не может и не старается понять, что делает этот вредитель, чтоб разрушить любовь героев. Жертвенная позиция Натанаэля - это еще и моральный выбор, отказ от ответственности за разрушение, сохранение Я от той ненависти, которой переполнен образ Копполы.
Поэт понял верно, что фокус воздействия темной разрушающей силы - отношения (Лотар и Натанаэль из-за отношений к Кларе доходят до дуэли). Судя по поэме, самое опасное для Натанаэля - это двойная ловушка: очень опасно, когда глаза (взгляд) Клары падают на его сердце (ослепленная невеста подобна ему самому). Пока Клара такова, она не опасна и не разрушает своими взглядами психику Натанаэля. Но она бессильна, они оба становятся объектом приложения всемогущей демонической силы. Это очень опасно, но это и экстаз любви: под действием этой гибельной силы Натанаэль и Клара теряют свои границы, становятся единым, разыгрывая свою версию мистического брака. Такой союз возможен лишь для ослепленных, полностью бессознательных существ. Вырванные глаза Клары падают в грудь ее жениха, они чужеродны, причиняют травму, так как не позволяют правильно увидеть, кто такой Коппола, отрицают опасность. Но еще смертоноснее, когда ее глаза остаются при ней, сохраняясь после смертоносной атаки. Иллюзия единения в любви рушится, и ее уцелевший взгляд становится взглядом Смерти. Ее взгляд неизменен, постоянен, в отличие от колебаний Натанаэля. И тогда ее глаза уж слишком хорошо видят природу Копполы - как безумную часть психики самого Натанаэля. Осознавать собственное безумие очень опасно, чревато еще одной травмой, и для Натанаэля жизненно важно сохранить свой собственный взгляд на демоническое как на внешнюю реальность как единственно верный. Поскольку на Клару теперь проецируется образ смерти, в которую она превращается, это может значить, что проекции Анимы отныне снимаются с ее образа. Живая Клара становится опасной (как смерть), ценою отвержения ее, отведения от ее образа проекций Анимы возможно сохранить целостность травмированной психики.
Теперь он готов начать псевдоотношения с женщиной-куклой Олимпией.
Перед Натанаэлем стоит проблема реинтеграции повторно травмированной, психики. Вроде бы в поэме появляется образ огненного круга, внешне имеющий отношение к символам целостности психики. Однако в этой поэме он имеет значение непреодолимой и очень опасной преграды. Огненный круг означает формирование автономного комплекса, недоступного сознательному пониманию и говорит о навязчивом повторении травматического опыта, не поддающегося символизации, причиняющем новые и новые травмы.
Что происходит, если психика не может справиться с воздействием внутренней и внешней реальности? Согласно У. Биону, следующее.
"Вместо преобразования чувственных восприятий в альфа-элементы с тем, чтобы использовать их в мыслях сновидения и при бессознательном мышлении в бодрствующем состоянии, развитие контактного барьера заменяется его разрушением. Это является результатом полного аннулирования альфа-функции, так что контактный барьер, а также мысли сновидения и бессознательное мышление в бодрствующем состоянии (составляющие контактный барьер) преобразуются в альфа-элементы, лишенные всех качеств, отличающих их от бета-элементов, после чего они проецируются, образуя, таким образом, бета-экран. Распад контактного барьера согласуется с процессом формирования странных объектов, отличие которых от оригинальных бета-элементов состоит в отсутствии у них оттенка связанной с ними личности. Отличие странного объекта от бета-элемента состоит в том, что странный объект является бета-элементом плюс следы Эго и Суперэго".
Нормальное состояние сам Бион описывает так:
"Можно ожидать, что контактный барьер [гибкая граница сознания и бессознательного] будет обнаруживать себя в клинике - на самом деле он проявляет себя во всем - как нечто напоминающее сновидение. Как мы видели, контактный барьер позволяет взаимоотношению установиться и сохраняет убежденность в его реальности - в том, что оно подчиняется законам природы, - при этом такое видение не затопляют эмоции и фантазии, возникающие в глубине психики. И обратно, он защищает эмоции, имеющие эндо-психическое происхождение, от захлестывания их реалистическим видением. Поэтому контактный барьер отвечает за сохранение различия между сознанием и бессознательным, за его установление. Таким образом, бессознательное сохраняется. Оно задействуется альфа-функцией с альфа-элементами, которые необходимо хранить в памяти, но при этом сдерживать от вторжения в сознание в случаях, когда их влияние на способность человека схватывать обстановку внешней реальности приводило бы к ощущению несоответствия или нарушению последовательного мышления".
Выходит, вместо того, чтоб создать эффективный символ, Натаназль отразил (и, возможно, создал) "странный объект", помог сформироваться ?-экрану. Сюжет поэмы - область, касающаяся стандартной проблемы юности - начала интеграции Анимы. Вся психическая энергия Натанаэля будет концентрироваться именно здесь, и здесь же внутренняя и внешняя реальность перестанут быть отграниченными друг от друга. Контактный барьер теперь разрушен. ?-элементы (опыт травмы детства) не забываются, не символизируются и не трансформируются. Вместо гибких емких символов, могущих пересекать границу сознания и бессознательного в обе стороны, возникают жесткие, таинственные, неизменные образы смешанной природы (вот-вот в новелле появится кукла Олимпия с глазами живого человека). Эти объекты не годятся для диалога с внутренней и внешней реальностью - психика с их помощью сохраняет хоть какое-то подобие интеграции за счет отказа от возможности понимать происходящее.
Очки и подзорная труба. Почву для появления странных объектов создал образ огненного круга из поэмы. Место, в котором должны происходить нечто, подобное бракосочетанию и жертвоприношению, было создано. Мы вправе ожидать, что теперь действие развернется в реальности - ведь именно субъективное ощущение действительности, еще более реальной, чем хаотическая и незавершенная обыденность, характеризует бредовые построения.
После случайного пожара Натаназэлю нашли квартиру как раз напротив жилища профессора Спалланцани.
"Он не придал особого значения тому, что жил теперь как раз напротив профессора Спаланцани, и точно так же ему нисколько не показалось странным, когда он заметил, что из его окна видна комната, где часто сиживала в одиночестве Олимпия, так что он мог отчетливо различить ее фигуру, хотя черты лица ее оставались смутны и неясны. Правда, наконец и его удивило, что Олимпия целыми часами оставалась все в том же положении, в каком он ее однажды увидел через стеклянную дверь; ничем не занимаясь, она сидела за маленьким столиком, неотступно устремив на него неподвижный взгляд; он должен был признаться, что никогда еще не видывал такого прекрасного стана; меж тем, храня в сердце облик Клары, он оставался совершенно равнодушен к одеревенелой и неподвижной Олимпии и только изредка бросал поверх компендиума рассеянный взор на эту прекрасную статую, и это было все. И вот однажды, когда он писал письмо Кларе, к нему тихо постучали; на его приглашение войти дверь отворилась, и отвратительная голова Коппелиуса просунулась вперед".
И вот появился Коппола, тот самый персонаж, который делает тактими зыбкими границы между внутренней и внешней реальностью. Он поступает так, как могущественные добрые волшебники Гофмана - предлагает прибор, придающий зрению большую силу. Например, в новелле "Крошка Цахес по прозванию Циннобер", Проспер Альбанус дает Бальтазару стекло, с помощью которого можно разглядеть и вырвать три заколдованных волоска на голове самозваного министра Циннобера. Мастер-блоха ("Повелитель блох") дарит своему спасителю, взрослому наивному ребенку Перегринусу Тису линзу, позволяющую видеть задние мысли опасных персонажей. Натанаэль, постепенно сходя с ума, тоже как-то должен ориентироваться в психотической реальности, и Коппола мошеннически предлагает ему соответствующее средство.
"? Я не покупаю барометров, любезный, оставьте меня!
Но тут Коппола совсем вошел в комнату и, скривив огромный рот в мерзкую улыбку, сверкая маленькими колючими глазками из-под длинных седых ресниц, хриплым голосом сказал:
? Э, не барометр, не барометр! ? есть хороши глаз ? хороши глаз!
Натанаэль вскричал в ужасе:
? Безумец, как можешь ты продавать глаза? Глаза! Глаза!"
Вот оно, напоминание о травме, мгновенно вводящее в состояние иной, психотической, ревальности.
Но в ту же минуту Коппола отложил в сторону барометры и, запустив руку в обширный карман, вытащил оттуда лорнеты и очки и стал раскладывать их на столе.
? Ну вот, ну вот, ? очки, очки надевать на нос, ? вот мой глаз, ? хороши глаз!
И он все вытаскивал и вытаскивал очки, так что скоро весь стол начал странно блестеть и мерцать. Тысячи глаз взирали на Натанаэля, судорожно мигали и таращились; и он уже сам не мог отвести взора от стола; и все больше и больше очков выкладывал Коппола; и все страшней и страшней сверкали и скалили эти пылающие очи, и кровавые их лучи ударяли в грудь Натанаэля. Объятый неизъяснимым трепетом, он закричал:
? Остановись, остановись, ужасный человек!
Что бы это значило? Глаз множество, все они смотрят на Глаз множество, все они смотрят на Натанаэля, но это все же не единый осмысленный (чей-то) взгляд. На героя смотрит потерявшее дифференцированность и осмысленность ничто, он больше не в состоянии быть объектом этого не поддающегося пониманию глядения.
Он крепко схватил Копполу за руку в ту минуту, когда тот полез в карман, чтобы достать еще новые очки, невзирая на то, что весь стол уже был ими завален. С противным сиплым смехом Коппола тихо высвободился, приговаривая:
? А, ? не для вас, ? но вот хорош стекло. ? Он сгреб в кучу все очки, попрятал их и вынул из бокового кармана множество маленьких и больших подзорных трубок. Как только очки были убраны, Натанаэль совершенно успокоился и, вспомнив о Кларе, понял, что ужасный сей призрак возник в собственной его душе, равно как и то, что Коппола ? весьма почтенный механик и оптик, а никак не проклятый двойник и выходец с того света Коппелиус. Также и во всех инструментах, которые Коппола разложил на столе, не было ничего особенного, по крайней мере столь призрачного, как в очках, и, чтобы все загладить, Натанаэль решил в самом деле что-нибудь купить у Копполы".
Подзорные трубки противоположны по значению очкам из глаз. Предполагается, что смотреть будет сам владелец подзорной трубы, сам же своим взглядом и управляя.
Олимпия.
"Итак, он взял маленькую карманную подзорную трубку весьма искусной работы и, чтоб попробовать ее, посмотрел в окно. Во всю жизнь не попадались ему стекла, которые бы так верно, чисто и явственно приближали предметы. Невольно он поглядел в комнату Спаланцани; Олимпия, по обыкновению, сидела за маленьким столом, положив на него руки и сплетя пальцы. Тут только узрел Натанаэль дивную красоту ее лица. Одни глаза только казались ему странно неподвижными и мертвыми. Но чем пристальнее он всматривался в подзорную трубку, тем более казалось ему, что глаза Олимпии испускают влажное лунное сияние. Как будто в них только теперь зажглась зрительная сила; все живее и живее становились ее взоры. Натанаэль как завороженный стоял у окна, беспрестанно созерцая небесно прекрасную Олимпию. Покашливание и пошаркивание, послышавшиеся подле него, пробудили его как бы от глубокого сна... И вот он присел к столу, чтобы окончить письмо Кларе, но, глянувши в окно, убедился, что Олимпия все еще на прежнем месте, и в ту же минуту, словно побуждаем непреодолимою силою, он вскочил, схватил подзорную трубку Копполы и уже не мог более отвести взора от прельстительного облика Олимпии, пока его друг и названый брат Зигмунд не пришел за ним, чтобы идти на лекцию профессора Спаланцани".
Злым волшебникам важно, чтоб жертва сделала нечто против самой себя как бы добровольно. Возможно, глаза Натанаэля были украдены не Коппелиусом, а Копполой, именно тогда, когда он взглянул на нее через подзорную трубу Копполы. Может быть, здесь теряет значение время. Бредовое объяснение мира снимает тревогу, и психотик считает, что всегда и было так, как предполагается его бредовой идеей. Психоз переписывает историю жизни пациента, делает так, что значимое событие относится к прошлому. Тогда перестает быть важным, кто и когда именно отобрал глаза героя.
Мы еще этого не знаем, но Олимпия - кукла, она совершеннее, чем любая живая девушка. Это образ Анимы, слитый с воплощением женской Персоны, идеальное пустое поле для проекций.
"Занавеска, скрывавшая роковую комнату, была плотно задернута; ни в этот раз, ни в последующие два дня он не мог увидеть Олимпию ни здесь, ни в ее комнате, хотя почти не отрывался от окна и беспрестанно смотрел в подзорную трубу Копполы. На третий день занавесили даже окна. Полон отчаяния, гонимый тоской и пламенным желанием, он побежал за город. Образ Олимпии витал перед ним в воздухе, выступая из-за кустов, и большими светлыми глазами глядел на него из прозрачного родника. Облик Клары совершенно изгладился из его сердца; ни о чем более не думая, как только об Олимпии, он стенал громко и горестно: "О прекрасная, горняя звезда моей любви, неужто взошла ты для того только, чтоб тотчас опять исчезнуть и оставить меня во мраке безутешной ночи?"
Отношения Натанаэля и Олимпии наладились, он проводил сней все больше и больше времени.
"Олимпия явилась в богатом наряде, выбранном с большим вкусом. Нельзя было не восхититься прекрасными чертами ее лица, ее станом. Ее несколько странно изогнутая спина, ее талия, тонкая, как у осы, казалось, происходили от слишком сильной шнуровки. В ее осанке и поступи была заметна какая-то размеренность и жесткость, что многих неприятно удивило; это приписывали принужденности, которую она испытывала в обществе. Концерт начался. Олимпия играла на фортепьяно с величайшей беглостью, а также пропела одну бравурную арию чистым, почти резким голосом, похожим на хрустальный колокольчик. Натанаэль был вне себя от восторга; он стоял в самом последнем ряду, и ослепительный блеск свечей не дозволял ему хорошенько рассмотреть черты певицы. Поэтому он незаметно вынул подзорную трубку Копполы и стал смотреть через нее на прекрасную Олимпию. Ах, тут он приметил, с какой тоской глядит она на него, как всякий звук сперва возникает в полном любви взоре, который воспламеняет его душу. Искуснейшие рулады казались Натанаэлю возносящимся к небу ликованием души, просветленной любовью, и, когда в конце каденции по залу рассыпалась долгая звонкая трель, словно пламенные руки внезапно обвили его, он уже не мог совладать с собою и в исступлении от восторга и боли громко вскрикнул: "Олимпия!" Все обернулись к нему, многие засмеялись. Соборный органист принял еще более мрачный вид и сказал только: "Ну-ну!" Концерт окончился, начался бал. "Танцевать с нею! с нею!" Это было целью всех помыслов, всех желаний Натанаэля; но как обрести в себе столько дерзости, чтобы пригласить ее, царицу бала? Но все же! Когда танцы начались, он, сам не зная как, очутился подле Олимпии, которую еще никто не пригласил, и, едва будучи в силах пролепетать несколько невнятных слов, взял ее за руку. Как лед холодна была рука Олимпии; он содрогнулся, почувствовав ужасающий холод смерти; он пристально поглядел ей в очи, и они засветились ему любовью и желанием, и в то же мгновение ему показалось, что в жилах ее холодной руки началось биение пульса и в них закипела живая, горячая кровь. И вот душа Натанаэля еще сильнее зажглась любовным восторгом; он охватил стан прекрасной Олимпии и умчался с нею в танце. До сих пор он полагал, что всегда танцует в такт, но своеобразная ритмическая твердость, с какой танцевала Олимпия, порядком сбивала его, и он скоро заметил, как мало держится такта. Однако он не хотел больше танцевать ни с какой другой женщиной и готов был тотчас убить всякого, кто бы ни подошел пригласить Олимпию. Но это случилось всего два раза, и, к его изумлению, Олимпия, когда начинались танцы, всякий раз оставалась на месте, и он не уставал все снова и снова ее приглашать. Если бы Натанаэль мог видеть что-либо, кроме прекрасной Олимпии, то неминуемо приключилась бы какая-нибудь досадная ссора и перепалка, ибо, нет сомнения, негромкий, с трудом удерживаемый смех, возникавший по углам среди молодых людей, относился к прекрасной Олимпии, на которую они, неизвестно по какой причине, все время устремляли любопытные взоры. Разгоряченный танцами и в изобилии выпитым вином, Натанаэль отбросил природную застенчивость. Он сидел подле Олимпии и, не отпуская ее руки, с величайшим пылом и воодушевлением говорил о своей любви в выражениях, которых никто не мог бы понять ? ни он сам, ни Олимпия. Впрочем, она-то, быть может, и понимала, ибо не сводила с него глаз и поминутно вздыхала: "Ах-ах-ах!"
В ответ Натанаэль говорил:
? О прекрасная небесная дева! Ты луч из обетованного потустороннего мира любви! В кристальной глубине твоей души отражается все мое бытие! ? и еще немало других подобных слов, на что Олимпия все время отвечала только: "Ах-ах!" Профессор Спаланцани несколько раз проходил мимо счастливых влюбленных и, глядя на них, улыбался с каким-то странным удовлетворением. Меж тем Натанаэлю, хотя он пребывал в совсем ином мире, вдруг показалось, что в покоях профессора Спаланцани стало темнее; он огляделся и, к своему немалому испугу, увидел, что в пустом зале догорают и вот-вот погаснут две последние свечи. Музыка и танцы давно прекратились. "Разлука, разлука!" ? вскричал он в смятении и отчаянии. Он поцеловал руку Олимпии, он наклонился к ее устам, холодные как лед губы встретились с его пылающими! И вот он почувствовал, что ужас овладевает им, как и тогда, когда он коснулся холодной руки Олимпии; легенда о мертвой невесте внезапно пришла ему на ум; но Олимпия крепко прижала его к себе, и, казалось, поцелуй наполнил живительным теплом ее губы
...Все следующие дни праздник Спаланцани был предметом городских толков. И хотя профессор употребил все усилия, чтобы блеснуть пышностью и великолепием, однако ж сыскались насмешники, сумевшие порассказать о всяких странностях и нелепостях, какие были замечены на празднике, и особенно нападавшие на оцепенелую, безгласную Олимпию, которую, невзирая на красивую наружность, обвиняли в совершенном тупоумии, по какой причине Спаланцани и скрывал ее так долго. Натанаэль слушал эти толки не без затаенного гнева, но он молчал; ибо, полагал он, стоит ли труда доказывать этим буршам, что их собственное тупоумие препятствует им познать глубокую прекрасную душу Олимпии.
? Сделай милость, брат, ? спросил его однажды Зигмунд, ? сделай милость и скажи, как это тебя угораздило втюриться в эту деревянную куклу, в эту восковую фигуру?
Натанаэль едва не разгневался, но тотчас же одумался и ответил:
? Скажи мне, Зигмунд, как от твоей впечатлительной души, от твоих ясновидящих глаз, всегда отверстых для всего прекрасного, могли ускользнуть неземные прелести Олимпии? Но потому ? да возблагодарим за это судьбу! ? ты не сделался моим соперником; ибо тогда один из нас должен был упасть, истекая кровью.
Зигмунд сразу увидел, как далеко зашел его друг, искусно переменил разговор и, заметив, что в любви никогда нельзя судить о предмете, прибавил:
? Однако достойно удивления, что у многих из нас об Олимпии примерно одно и то же суждение. Она показалась нам ? не посетуй, брат! ? какой-то странно скованной и бездушной. То правда, стан ее соразмерен и правилен, точно так же как и лицо! Ее можно было бы почесть красавицей, когда бы взор ее не был так безжизнен, я сказал бы даже, лишен зрительной силы. В ее поступи какая-то удивительная размеренность, каждое движение словно подчинено ходу колес заводного механизма. В ее игре, в ее пении приметен неприятно правильный, бездушный такт поющей машины; то же можно сказать и о ее танце. Нам сделалось не по себе от присутствия этой Олимпии, и мы, право, не хотели иметь с нею дела, нам все казалось, будто она только поступает как живое существо, но тут кроется какое-то особое обстоятельство.
Натанаэль не дал воли горькому чувству, охватившему его было после слов Зигмунда, он поборол свою досаду и только сказал с большою серьезностью:
? Может статься, что вам, холодным прозаикам, и не по себе от присутствия Олимпии. Но только душе поэта открывает себя сходная по натуре организация! Только мне светят ее полные любви взоры, пронизывая сиянием все мои чувства и помыслы, только в любви Олимпии обретаю я себя вновь. Вам, может статься, не по нраву, что она не вдается в пустую болтовню, как иные поверхностные души. Она не многоречива, это правда, но ее скупые слова служат как бы подлинными иероглифами внутреннего мира, исполненными любви и высшего постижения духовной жизни через созерцание вечного потустороннего бытия. Однако ж, вы глухи ко всему этому, и слова мои напрасны.
? Да сохранит тебя бог, любезный брат! ? сказал Зигмунд с большой нежностью, почти скорбно, ? но мне кажется, ты на дурном пути. Положись на меня, когда все... ? нет, я ничего не могу больше сказать!.."
Зигмунд знает что-то важное и нехорошее об Олимпии. Окружающие видят чрезмерное совершенство и неестественность этой девушки, и оно отталкивает их. Сам Натанаэль только мгновениями, в первые мгновения свиданий чувствует леденящий ужас, потом его "затягивает" совершенство Олимпии. Чувства, которые он читает в ее глазах, он может увидеть, лишь пользуясь подзорной трубой Копполы - вероятнее всего, это проекция собственных чувств, иллюзорное возвращение к единству и тождеству любящего и любимого. И тепло ее губ тоже зависит от страстности его поцелуя.
Это идеальный двойник Натанаэля, та женщина, которая, как ему кажется, абсолютно попадает в резонанс, понимает его без слов. Это объясняется очень просто - в глазницы куклы вставлены глаза самого Натанаэля (о чем он пока не знает и принимает свое с Олимпией тождество за счастливую любовь). Натанаэль ничего не знает о собственном сознании-зрении, механизмы зрения известны продавцу оптики Копполе
Анима. Возникает вопрос, может ли Олимпия быть только образом очень незрелой Анимы, или же этот образ сложнее.
Очень подозрительно, что столь совершенный женский образ как ни в чем не бывало появляется как раз после того, как Анима была спроецирована на смерть. Совершенство Олимпии напоминает компенсаторную фантазию, обесценивающую реальных женщин (таких бездушных, как Клара) и отрицающую потенциальную конфликтность и даже смертоносность содержаний Анимы.
Олимпия начисто лишена сексуальности и в своем монотонном совершенстве полностью предсказуема. Незрелая же Анима может быть крайне ветреной или почти животно сексуальной.
Отношения с Анимой - всегда напряженный диалог, она непредсказуема и непослушна. Анима отвечает за эмоциональность мужчины, Олимпия же лишена каких бы то ни было чувств. Олимпия - это безопасный предсказуемый двойник, альтер-эго Натанаэля.
"Из самых дальних углов своего письменного стола Натанаэль выгреб все, что когда-либо насочинял. Стихи, фантазии, видения, романы, рассказы умножались день ото дня, и все это вперемешку со всевозможными сумбурными сонетами, стансами и канцонами он без устали целыми часами читал Олимпии. Но зато у него еще никогда не бывало столь прилежной слушательницы. Она не вязала и не вышивала, не глядела в окно, не кормила птиц, не играла с комнатной собачонкой, с любимой кошечкой, не вертела в руках обрывок бумаги или еще что-нибудь, не силилась скрыть зевоту тихим притворным покашливанием ? одним словом, целыми часами, не трогаясь с места, не шелохнувшись, глядела она в очи возлюбленному, не сводя с него неподвижного взора, и все пламеннее, все живее и живее становился этот взор. Только когда Натанаэль наконец подымался с места и целовал ей руку, а иногда и в губы, она вздыхала: "Ах-ах!" ? и добавляла:
? Доброй ночи, мой милый!
? О прекрасная, неизреченная душа! ? восклицал Натанаэль, возвратясь в свою комнату, ? только ты, только ты одна глубоко понимаешь меня!"
Казалось бы, Олимпия не может быть адекватным образом Анимы, пусть даже очень инфантильной. Однако есть ряд очень заметных признаков, позволяющих трактовать все же как образ Анимы, души Натанаэля.
Безупречная красота и таинственность типична для всякого рода олицетворений Анимы, как негативной, так и позитивной.
Олимпия, как и полагается образу Анимы, очень четко отображает уровень эмоционального развития Натанаэля - она столь предсказуема, что не нуждается в контроле с его стороны, она действует по заданной программе. Таково состояние и самого Натанаэля - он ослеплен, как одержимый Анимой мужчина, не замечает закулисной игры Копполы и Спалланцани; прежде он ощущал себя марионеткой таинственных зловещих сил, теперь это состояние объекта чужих действий проецируется.
Олимпия, как сказочная принцесса, находится во власти ее создателей: это типичный мотив сказок о проблематике Анимы - спасение невесты героя из-под власти злого духа.
Спасение Олимпии выглядит как пародия.
"Натанаэль решился на следующий же день умолять Олимпию со всей откровенностью, в ясных словах сказать ему то, что уже давно открыли ему ее прекрасные, полные любви взоры, ? что она желает принадлежать ему навеки. Он принялся искать кольцо, которое подарила ему при расставании мать, дабы поднести его Олимпии как символ своей преданности, зарождающейся совместной цветущей жизни. Письма Клары, Лотара попались ему под руку; он равнодушно отбросил их, нашел кольцо, надел на палец и полетел к Олимпии. Уже на лестнице, уже в сенях услышал он необычайный шум, который как будто доносился из рабочего кабинета Спаланцани. Топанье, звон, толчки, глухие удары в дверь вперемешку с бранью и проклятиями. "Пусти, пусти, бесчестный злодей! Я вложил в нее всю жизнь! ? Ха-ха-ха-ха! ? Такого уговора не было! ? Я, я сделал глаза! ? А я заводной механизм! ? Болван ты со своим механизмом! ? Проклятая собака, безмозглый часовщик! ? Убирайся! ? Сатана! ? Стой! Поденщик! Каналья! ? Стой! ? Прочь! ? Пусти!" То были голоса Спаланцани и отвратительного Коппелиуса, гремевшие и бушевавшие, заглушая друг друга. Натанаэль, охваченный неизъяснимым страхом, ворвался к ним. Профессор держал за плечи какую-то женскую фигуру, итальянец Коппола тянул ее за ноги, оба тащили и дергали в разные стороны, с яростным ожесточением стараясь завладеть ею. В несказанном ужасе отпрянул Натанаэль, узнав Олимпию; воспламененный безумным гневом, он хотел броситься к беснующимся, чтобы отнять возлюбленную; но в ту же минуту Коппола с нечеловеческой силой вырвал из рук Спаланцани фигуру и нанес ею профессору такой жестокий удар, что тот зашатался и упал навзничь на стол, заставленный фиалами, ретортами, бутылями и стеклянными цилиндрами; вся эта утварь со звоном разлетелась вдребезги. И вот Коппола взвалил на плечи фигуру и с мерзким визгливым смехом торопливо сбежал по лестнице, так что слышно было, как отвратительно свесившиеся ноги Олимпии с деревянным стуком бились и громыхали по ступеням.
Натанаэль оцепенел ? слишком явственно видел он теперь, что смертельно бледное восковое лицо Олимпии лишено глаз, на их месте чернели две впадины: она была безжизненною куклою. Спаланцани корчился на полу, стеклянные осколки поранили ему голову, грудь и руку, кровь текла ручьями. Но он собрал все свои силы.
? В погоню ? в погоню ? что ж ты медлишь? Коппелиус, Коппелиус, он похитил у меня лучший автомат... Двадцать лет работал я над ним ? я вложил в него всю жизнь; заводной механизм, речь, движение ? все мое. Глаза, глаза он украл у тебя! Проклятый злодей! В погоню!.. Верни мне Олимпию... Вот тебе глаза!
И тут Натанаэль увидел на полу кровавые глаза, устремившие на него неподвижный взор; Спаланцани невредимой рукой схватил их и бросил в него, так что они ударились ему в грудь. И тут безумие впустило в него огненные свои когти и проникло в его душу, раздирая его мысли и чувства. "Живей-живей-живей, ? кружись, огненный круг, кружись, ? веселей-веселей, куколка, прекрасная куколка, ? живей, ? кружись-кружись!" И он бросился на профессора и сдавил ему горло. Он задушил бы его, когда б на шум не сбежалось множество людей, которые ворвались в дом и, оттащив исступленного Натанаэля, спасли профессора и перевязали его раны. Зигмунд, как ни был он силен, не мог совладать с беснующимся; Натанаэль неумолчно кричал страшным голосом: "Куколка, кружись, кружись!" ? и слепо бил вокруг себя кулаками. Наконец соединенными усилиями нескольких человек удалось его побороть; его повалили на пол и связали. Речь его перешла в ужасающий звериный вой. Так неистовствующего и отвратительно беснующегося Натанаэля перевезли в дом сумасшедших2.
Да, пораженная душа Натанаэля идеально воплощена в образе этой куклы - вся подчинена механическому контролю садистического, не осознающего себя контролирующего ложного Я, внутренний взор прикован к внутренней реальности, которая вся теперь видится как последствие троагического инцидента с Коппелиусом.
Итак, глаза куклы похищены Копполой у самого Натанаэля, а на сотворение искусственного человека, механической оправы живых глаз, претендует Спаланцани, названный отец Олимпии.
Спаланцани, творец совершенной куклы, оказался тщеславным простаком, подпавшим под власть Копполы. Это та неосознанная часть сознания, которая претендует на власть над теми естественными процессами, что создают психику. Вспомним, что это фамилия известного естествоиспытателя, который ставил иногда очень жестокие опыты. Например, он ослеплял летучих мышей, чтобы доказать - их способность ориентироваться не зависит от зрения. Кроме того, он, занимаясь проблемой самозарождения живого из неживого, открыл процесс стерилизации (а его повар сделал на этом карьеру, изобретя первые в мире мясные консервы без лишней соли). Консервация имеет прямое отношение к потере психической подвижности, прекращению развития. Это один из многих мастеров или шарлатанов, частых в произведениях Гофмана. Относительно добрыми творцами у него оказываются те, кто создают более или менее верные копии идеального мира (крестный Дроссельмейер из сказки "Щелкунчик", например). Те же, кто пытается создать копии мира реального, вмешаться в истинную природу человека или мистического существа (Спаланцани или фея Розабельверде, создавшая для крошки Цахеса иллюзорное всемогущество) в своей гордыне творят зло, и творения их несовершенны, являются симулякрами. Олимпия - тоже симулякр, копия несуществующего совершенства, и поэтому Коппола лишает Спаланцани права на Олимпию, так как именно он, Коппола, добыл глаза, создавшие видимость жизни. Коппола здесь выступает как Тень Спаланцани, мошенник, трикстер.
Отношения с Анимой-Олимпией, оказывается, не существовали, были чистой проекцией. Эти проекции опять уничтожены и обесценены. Оптик и механик создали фальсификацию, которая в то же время оказалась очень точным отражением душевной жизни героя. Герой насильственно возвращен к отношениям с Тенью - Копполой и отцовской репрезентацией - Спаланцани (вспомним, что отец мальчика занимался алхимией). Значит, прежде следовало определиться с интеграцией маскулинного аспекта психики.
Кое-какие гендерные проблемы в этой сказке обозначались и раньше - вспомним, единственный мальчик воспитывается среди сестер эмоционально отсутствующими родителями (одержимым отцом и, кажется, созависимой матерью). В таких условиях нормальная для мальчика идентификация с отцом будет сильно затруднена.
Натанаэль опирается на традиционные женские психические функции - этику и интуицию, он интроверт. Клара, отношения с которой, скорее, братско-сестринские, компенсирует его слабые места сильными логикой и экстравертной сенсорикой (традиционно мужские функции). К началу повествования их отношения еще симбиотические. Оба партнера по-своему андрогинны, и это мешает Натанаэлю интегрировать содержания Анимы - ведь Клара, с ее слабыми интуицией и этикой, не сможет быть проводником в сферы отношений, Эроса.
Итак, к началу повествования мы имеем протагониста - Натанаэля, его мужское (Лотар) и женское (Клара) дополнения. Брат Лотар как бы контейнирует отношения сестры Клары и ее жениха. Это не отношения нормальной триангуляции, это диадные отношения (отношения пары), которые нуждаются в ком-то третьем, кто бы устанавливал границы этой пары - тогда эта пара может вечно пребывать в бесконфликтных симбиотических отношениях.
Далее эта тройственная структура сохраняется. В поэме Натанаэля образ Анимы расщепляется на Клару и Смерть. Смерть усиливает, подчеркивает бездушную рациональность реальной Клары и в то же время контрастирует с живой и несовершенной Кларой. Отношения Натанаэля с обеими полярностями в этой поэме удерживаются зловещим Копполой: видимо, Коппола - образ той силы, что способствует расщеплению содержаний Анимы, чтобы полностью контролировать отношения протагониста с каждой из этих полярностей. Настоящего разрешения конфликта не происходит, обозначается только потребность в интеграции противоположностей женщины-жизни и женщины-смерти - появляется огненный круг.
На первый взгляд кажется, что отношения Натанаэля и Олимпии - это нечто совершенно новое, а Клара забыта, как если бы ее и не было. Это совсем не так. Олимпия - искусственный конгломерат изолированных, существующих как вещь в себе противоположностей, не способных стать взаимосвязанными полярностями: живого и мертвого, Я и не-Я, контроля и импульсивного влечения. Развитие этих отношений благословляется и незримо направляется профессором Спалланцани. Это еще более регрессивные отношения, чем симбиоз. Тип этих отношений - монада, ведь живые глаза Олимпии принадлежат Натанаэлю, и он стремится не к контакту с иным, женственным, а лишь пытается восстановить собственную целостность. Олимпия ничего не компенсирует и не дополняет, она даже не является идеальным нарциссическим отражением, так как не имеет ни жизни, ни сознания.
Когда же Натанаэль пытается вступить с нею в контакт как с реальной женщиной, вся символика Анимы рушится, так же, как и проекции идеального зеркала (в сцене дележа куклы). Проясняется то, что стояло за всем этим антуражем - искусственно созданное тело с замурованными в нем живыми глазами. Так выглядит психика самого Натанаэля: не совсем адекватная Персона романтического поэта (так называемое ложное Я) и прикованный к обстоятельствам детской травмы внутренний взор, не видящий ничего иного. И тут повторяется самое страшное воспоминание его детства - Коппола забирает его глаза, глаза Олимпии. Тот же обманутый отец, создавший лишь Персону - Спалланцани - и его прислужник, а на деле господин - Коппола, овладевший глазами. Таким образом, ситуация с Олимпией парадоксальна. Это симулякр, копия никогда не существовавшего образа Анимы. И, несмотря на иллюзорный характер этого объекта, он является вполне адекватным для состояния Натанаэля символом его травмированной психики, то есть кукла Олимпия является вполне подходящим образом для воплощения Анимы героя.
Коппола\Коппелиус\Песочник. Этот триединый образ символизирует собою психическую силу, что атакует связи - интрапсихические и межличностные. Он имеет аспект зависимости, одержимости мужчины технологией творчества, особенно там, где создаются копии природы. Натанаэль и свободен, и одержим, пока он занят поэтическим творчеством - этот компромисс одержимости и самовыражения позволяет ему не усилить ?-функцию, а создать несколько "странных объектов", позволяющих приспособить психику к опыту детской травмы.
Попробуем определиться со всеми тремя составляющими этого образа.
Первым, еще в детстве Натанаэля, появляется Песочник - лунный человек-сова, кормящий детскими глазами своих птенцов. Откуда взялось это зловещее создание? Ведь традиционный образ Песочника не опасен и похож на Оле-Лукойе...
В тайну существования Песочника посвящены мать и нянюшка героя, но их видение различно: няня знает о его ужасной природе, а мать отрицает эту жуть. Здесь речь не идет о расщеплении материнского имаго на абсолютно плохой и абсолютно хороший объекты - расщепление совершается в несколько иной плоскости: объект, воплощенный матерью героя, беспомощен и незрел; тот, что символизируется фигурой нянюшки, владеет опасным знанием, но не может защитить героя от травмы (нянюшка ни слова не говорит о том, как можно было бы спастись от страшного Песочника). Обе этих материнских фигуры служат страшной домашней тайне, являются ее хранительницами. Обе, каждая на свой лад, посвящают Натанаэля в эту тайну. Обе не позволяют ему правильно понять этот секрет, запутывая его сказочной историей либо отрицанием, и тогда субъективно истинная архетипическая история о Песочнике становится двусмысленной - и правдивой, и лживой одновременно.
Песочник - заботливый отец, добывающий страшный корм для своих птенцов; матери у этих детенышей нет. Это очень точное отражение семейной ситуации, суть семейного секрета. Мать в семье психологически отсутствует, полностью сливаясь с таким же эмоционально отсутствующим отцом. Чадолюбивый птицечеловек Песочник - это компенсация неэффективной комплексной родительской фигуры в этой семье. Мы также можем предположить, что отец Натанаэля действительно пытается кормить своих нечеловеческих детей (результаты алхимического действа), принося в жертву деланию психику своего сына.
Кроме этих смыслов, относящихся к дисфункциональной семейной системе, образ Песочника имеет и архетипическую окраску. Например, в нянюшкиной сказке нет ни слова о его чувствах и желаниях. Это некая стихийная сила вне человеческого понимания и морали. Вырывание глаз бодрствующим детям может интерпретироваться как запрет на понимание и осознавание ситуации, грозящей распадом незрелой детской психики - то есть, как комплекс самой травмы и примитивных защит против нее. Совиная голова Песочника может по ассоциациям вести к Папагено, Тоту, Гермесу: этот образ явно имеет отношение к духу, к овладению духовной силой и властью, следовательно, к Анимусу мужчины. Это должен быть посредник между дольним миром и миром иным, миром мертвых (в романтической традиции - миром идей), но вместо этой функции посредничества детская психика видит опасное вторжение потустороннего в относительно безопасный мир семьи. Сказка о Песочном человеке становится лейтмотивом последующего безумия Натанаэля, создает тот, пусть и очень бедный, язык, что позволяет ему лишь пропустить сквозь себя травмирующий опыт, но не понять его. Следовательно, полноценным символом образ Песочника не становится.
Если вернуться к семейной ситуации Натанаэля, то мы, как и он, можем почувствовать, что его родители находятся под мощным влиянием некоей зловещей силы. Фигура Песочника не годится для того, чтоб ее символизировать, так как касается только детской психики. И тогда - свято место пусто не бывает - появляется отвратительный адвокат Коппелиус
"Представь себе высокого, плечистого человека с большой нескладной головой, землисто-желтым лицом; под его густыми седыми бровями злобно сверкают зеленоватые кошачьи глазки; огромный здоровенный нос навис над верхней губой. Кривой рот его нередко подергивается злобной улыбкой; тогда на щеках выступают два багровых пятна и странное шипение вырывается из-за стиснутых зубов. Коппелиус являлся всегда в пепельно-сером фраке старинного покроя; такие же были у него камзол и панталоны, а чулки черные и башмаки со стразовыми пряжками. Маленький парик едва прикрывал его макушку, букли торчали над его большими багровыми ушами, а широкий глухой кошелек топорщился на затылке, открывая серебряную пряжку, стягивающую шейный платок. Весь его облик вселял ужас и отвращение; но особливо ненавистны были нам, детям, его узловатые косматые ручищи, так что нам претило все, до чего бы он ни дотронулся. Он это приметил и стал тешить себя тем, что под разными предлогами нарочно трогал печения или фрукты, которые добрая наша матушка украдкой клала нам на тарелки, так что мы, со слезами на глазах, смотрели на них и не могли от тошноты и гадливости отведать те лакомства, которые нас всегда радовали. Точно так же поступал он по праздникам, когда отец наливал нам по рюмке сладкого вина. Он спешил перебрать все своими ручищами, а то и подносил рюмку к синим губам и заливался адским смехом, заметив, что мы не смели, обнаружить нашу досаду иначе, как только тихими всхлипываниями. Он всегда называл нас зверенышами, в его присутствии нам не дозволялось и пикнуть, и мы от всей души проклинали мерзкого, враждебного человека, который с умыслом и намерением отравлял наши невиннейшие радости. Матушка, казалось, так же как и мы, ненавидела отвратительного Коппелиуса, ибо стоило ему появиться, как ее веселая непринужденность сменялась мрачной и озабоченной серьезностью. Отец обходился с ним как с высшим существом, которое надобно всячески ублажать и терпеливо сносить все его невежества. Довольно было малейшего намека ? и для него готовили любимые кушанья и подавали редкостные вина.
Когда я увидел Коппелиуса, то меня, повергнув в ужас и трепет, осенила внезапная мысль, что ведь никто другой и не мог быть Песочным человеком, но этот Песочный человек уже не представлялся мне букой нянюшкиных сказок, который таскает детские глаза на прокорм своему отродию в совиное гнездо на луне, ? нет! ? это был отвратительный призрачный колдун, который всюду, где бы он ни появлялся, приносил горесть, напасть ? временную и вечную погибель".
Он тесно и таинственно связан с отцом героя, властвует над ним. Его появлениям подчинены и отец, и мать - влияние Коппелиуса становится тем контейнером, который стабилизирует отношения родительской пары. Под этим влиянием родительская пара превращается в слитную родительскую фигуру (чьей Тенью является сказочный Песочник) и изолируется от детей. В дальнейшем сам Натанаэль будет строить подобные отношения, контейнированные или фигурой Лотара, или влиянием профессора Спаланцани.
Обратим внимание, что женские образы (матери и особенно сестер Натанаэля) теряют самостоятельность. Этот относительный дефицит феминного аспекта психики приведет к тому, что символика Анимы станет очень хрупкой и поверхностной, Анима окажется одержимой неким зловещим и сильным мужским символом. Место проблем души займут проблемы духа, мистического или творческого. Так происходит с Натанаэлем - существование рядом с ним сначала Клары, потом Олимпии преходяще, он забывает о них, разрывая отношения - но троица Песочник-Коппелиус-Коппола очень стабильна и навсегда остается в его памяти.
Вероятно, но спорно, что в такой мужской психике место Анимы заступит Анимус - если психика изначально андрогинна, то такое возможно. Верена Каст пишет, что в сновидениях мужчины роль Анимуса играет фигура Наставника или Мудрого Старца. По сказочным материалам, кроме этих фигур воплощением мужского Анимуса может быть Чудесный Противник. Таков, например, рыцарь-сарацин, который узрел видение Св. Креста, отправился в Европу, чтоб стать христианином и был убит в случайном поединке Королем-Рыбаком. От общепринятого архетипа Духа образ такого Анимуса весьма тонко отличается - это не собственно Дух, а тот персонаж, который дает образец того, как именно можно совладать с духовными силами. Если Анимус мужчины недостаточно интегрирован, то он может воплотиться в фигуру тюремщика или шарлатана. Коппелиус является одновременно и тем, и другим, и играет роль негативного Анимуса по отношению к отцу Натанаэля.
По отношению к детям Коппелиус похож на Песочника - это пугающий садист. Параллель еще и в том, что по определению добрый Песочный Человек становится в сказке нянюшки очень опасным, а садист Коппелиус является адвокатом. Доброе остается только в названиях, оно ненадежно и фальшиво, истинная же суть этих образов губительна. Но действует Коппелиус прямо противоположным Песочнику образом - не ослепляет, а принуждает глядеть на него, отвратительного. Видимо, запрет на осознавание травмирующего опыта больше не защищает детскую психику. Остается лишь запрет на понимание того, что связывает отца и Коппелиус - сохранение тайны алхимического действа. Этот запрет, и то не по отношению к Натанаэлю (вспомним, где располагалась его комната), весьма формально поддерживает мать, а сам Коппола, кажется, не очень обеспокоен сохранением тайны. Воплощая причину неэффективности родительских имаго, для детей Коппелиус становится символом абсолютной погибели, символом Деструктивной Самости. Кроме атаки на понимание-зрение Коппелиус атакует еще и телесную целостность героя, выворачивая ему конечности самым неестественным образом. Возможно, хотя это место и не очень разработано, речь идет о том, что в результате такой атаки на телесность внутренний опыт Натанаэля будет диссоциирован, и возникнет его ложное Я.
В конце концов образ Коппелиуса забылся и потускнел, пребывая в латентном состоянии до появления Копполы. Коппола связан с возможностью вспомнить, актуализировать опыт травмы, он сам приходит к Натанаэлю. Следовательно, опыт травмы рано или поздно должен всплыть из бессознательного. Он тот, кто прямо принуждает видеть - продает оптические приборы. Этот образ более двусмыслен, и вроде бы мельче, чем образ Коппелиуса: тот является садистом и владыкой отца, Коппола же - искусный манипулятор и до поры до времени, имея реальную власть над Спалланцани и Натанаэлем, прикидывается слугой. Может быть, такое превращение, как и превращение Песочника в Коппелиуса, связано с взрослением мальчика, который может понимать все большие сложности человеческих отношений. Или с тем, что Натанаэль, взрослея, все больше дрейфует из мира сказки в мир обывателей, филистеров.
Если Коппола не имеет определенного образа, он является силой, атакующей отношения героя и Клары. Потом он сначала создаст, а потом разрушит его псевдоотношения с Олимпией. Когда образ Коппелиуса потускнел, получилось стихотворение, погубившее отношения Натанаэля и Клары: лишенный образа, Коппола выступает как Деструктивная Самость, губящая связи не только на человеческом уровне, но и мешающая констелляции Анимы.
Если образ Копполы определяется в виде продавца барометров и оптики, то он получает характеристики Тени Натанаэля: он принижен и пошл, символизирует столь отвратительную для героя установку на умертвление и расчленение одухотворенной природы. Такой образ, по сравнению с могуществом того же Копполы вне образа может вызвать чувство облегчения. И тогда Натанаэль поступит несерьезно, соблазнившись покупкой зрительной трубы. Черты деструктивной Самости в таком Копполе не весьма заметны, чувствуются лишь в мелочах - в акценте на зрение и видение, отчасти в почти гипнотическом влиянии (но последнее может быть связано с могуществом любого из содержаний коллективного бессознательного). Эта мелкость и несерьезность позволяет забыть о потенциальной опасности. Таково молодецкое обращение некоторых травмированных людей со своим травматическим опытом, который не вызывает никакого страха - это указание на произошедшую диссоциацию.
Попробуем разобраться со значением оптических приборов. Коппола не хочет, чтоб Натанаэль приобрел очки. Неподвижнвый взгляд множества глаз может напоминать о его собственном детском приключении и наводить на мысли о том, для чего, собственно, Коппелиусу понадобились его глаза. Герою предназначена труба. Подзорная труба позволяет видеть нечто весьма отдаленное, сохраняя при этом безопасную дистанцию. Наблюдение из укромного места дает ощущение власти - оставаясь невидимым, можно хотя бы в фантазиях контролировать чужую жизнь. Подзорная труба приковывает лишь к одному объекту, резко ограничивая поле зрения. Итак, подзорная труба - это такая форма отношений с объектами внутренней или внешней реальности, которая позволяет сохранить иллюзию всемогущества и избежать необходимости непосредственного контакта с этим объектом. Необходимой компенсацией для такой "свободы" становится одержимость. Зависимость - именно это и происходит с героем после того, как он созерцает Олимпию. Пожалуй, труба действительно позволяет созерцать и любоваться, но не дает видеть, вникая в суть. Если поэмой Натанаэля началось формирование ?-экрана, то с появлением подзорной трубы этот экран окончательно созрел, оформившись в бессознательную установку созерцательного эстетизма.
Триада Песочник-Коппелиус-Коппола - единственный образ сказки. Который, пусть и в небольших пределах, трансформируется. Если сказка о Песочном Человеке - коллективная основа истории, Коппелиус - воплощение Деструктивной Самости, которая в травмированной психике проявляется сразу, еще до конфронтации с Тенью, то Коппола - та сила, что позволяет сформировать брешь в границе сознания и бессознательного (?-экран), препятствуя интеграции каких-либо психических содержаний. Без окончательного решения остается вопрос о том, на что именно посягают эти деструктивные силы - искажают ли они только формирование архетипических символов или же создают почти сознательные копии, симулякры архетипических содержаний, которые не могут быть сформированы.
Гибель Натанаэля. Натанаэль поправился. Казалось бы, status-quo снова восстановлен безо всяких потерь, Натанаэль, Клара и Лотар пребывают в счастливой бесконфликтности. Однако безмятежность этой ситуации мнимая - ведь никто из троих не может и не хочет понять, что в самом деле происходило с Натанаэлем. Все волшебные персонажи, сменяя друг друга, пришли и ушли, и никто не заметил за несерьезной фантасмагорией строгой последовательности психической дезинтеграции. Итак, на время создана ложная ситуация, в которой живет послушное и кроткое ложное Я Натанаэля, которое то ли позабыло, то ли вовсе не помнило о своих приключениях. Пока герой живет как человек толпы, не помышляя ни о чем романтическом, он вне опасности.
Наша троица во вполне романтическом духе подымается на башню. Происходит романтическое воспарение над реальностью. Поскольку Натанаэль наконец собирается жениться на Кларе, то в это время в нашенй романтической триаде должны произойти серьезные изменения - пара должна выделиться и выйти из-под контроля Лотара. Однако Лотар все еще присматривает за женихом сестры и находится здесь же - значит, надобность в персонаже-контейнере не отпала.Тут нечто неожиданно подвижное привлекло внимание Натанаэля, и он захотел рассмотреть это.
"? Посмотри, какой странный маленький серый куст, он словно движется прямо на нас, ? сказала Клара.
Натанаэль машинально опустил руку в карман; он нашел подзорную трубку Копполы, поглядел в сторону... Перед ним была Клара! И вот кровь забилась и закипела в его жилах ? весь помертвев, он устремил на Клару неподвижный взор, но тотчас огненный поток, кипя и рассыпая пламенные брызги, залил его вращающиеся глаза; он ужасающе взревел, словно затравленный зверь, потом высоко подскочил и, перебивая себя отвратительным смехом, пронзительно закричал: "Куколка, куколка, кружись! Куколка, кружись, кружись!" ? с неистовой силой схватил Клару и хотел сбросить ее вниз, но Клара в отчаянии и в смертельном страхе крепко вцепилась в перила. Лотар услышал неистовство безумного, услышал истошный вопль Клары; ужасное предчувствие объяло его, опрометью бросился он наверх; дверь на вторую галерею была заперта; все громче и громче становились отчаянные вопли Клары. В беспамятстве от страха и ярости Лотар изо всех сил толкнул дверь, так что она распахнулась. Крики Клары становились все глуше. "На помощь! спасите, спасите..." ? голос ее замирал. "Она погибла ? ее умертвил исступленный безумец!" ? кричал Лотар. Дверь на верхнюю галерею также была заперта. Отчаяние придало ему силу неимоверную. Он сшиб дверь с петель. Боже праведный! Клара билась в объятиях безумца, перекинувшего ее за перила. Только одной рукой цеплялась она за железный столбик галереи. С быстротою молнии схватил Лотар сестру, притянул к себе и в то же мгновенье ударил беснующегося Натанаэля кулаком в лицо, так что тот отпрянул, выпустив из рук свою жертву.
Лотар сбежал вниз, неся на руках бесчувственную Клару. Она была спасена. И вот Натанаэль стал метаться по галерее, скакать и кричать: "Огненный круг, крутись, крутись! Огненный круг, крутись, крутись!" На его дикие вопли стал сбегаться народ; в толпе маячила долговязая фигура адвоката Коппелиуса, который только что воротился в город и той же дорогой пришел на рынок. Собирались взойти на башню, чтобы связать безумного, но Коппелиус сказал со смехом: "Ха-ха, повремените малость, он спустится сам", ? и стал глядеть вместе со всеми. Внезапно Натанаэль стал недвижим, словно оцепенев, перевесился вниз, завидел Коппелиуса и с пронзительным воплем: "А... Глаза! Хороши глаза!.." ? прыгнул через перила.
Когда Натанаэль с размозженной головой упал на мостовую, Коппелиус исчез в толпе".
Видимо, наслаждение широким видом без фиксации на подробностях, пассивное любование на дистанции, без каких-либо попыток понять детали - это единственное, что осталось герою в смысле понимания. Теперь, после испытания подзорной трубой Копполы, любое всматривание угрожает герою гибелью. Механически, полностью бессознательно (так как область осознавания после психоза резко ограничена) он подносит к глазу колдовской оптический прибор. И тут трагедия вступает в свою последнюю фазу - Натанаэль видит самого Копполу, ту силу, что разрушила его психику и налепила ее фрагменты на ось детской травмы. Труба создала иллюзию резкого, внезапного приближения Копполы, и хрупкая ось Я - Деструктивная Самость рухнула. Натанаэль стал одновременно и жестоким преследователем, и беспомощной жертвой, весь опыт его травм повторился снова и сжато, в форме огненного круга. Он оказался в мире созданной им поэмы, и тогда оказалось, что все его безумие было правдой, опасная тайна раскрылась. Что страшнее - собственное безумие или реальное существование смертоносных сил?
Его Я попыталось избавиться от смертного страха. Пытаясь убить носительницу смертоносной проекции Клару - это тоже из мира его поэмы. Поскольку Натанаэлю помешали, его гнев обратился на самого себя. Мы не знаем, почему он прыгнул вниз - хотел ли он совершить самоубийство или уничтожить Копполу? Однако здесь намерения протестующего против психотического плена Я и Деструктивной Самости совпали. Я ценой смерти могло избавиться от власти демонического образа. Теневая же Самость препятствовала интеграции содержаний Анимы и отношениям с реальной женщиной, видя в этом опасность для собственной безграничной власти. Так безумец Натанаэль попал в последнюю смертельную ловушку, не имевшую выхода.
Странные слова "Кружись, куколка, кружись!" не известно кому адресованы. Может быть, это слова Коппелиуса, обращенные к маленькому Натанаэлю, который в самый жуткий момент своего детства был чем-то вроде куклы (память об этом полностью не сохранилась). Это и проекция всемогущества, приказание, обращенное к кукле-Кларе (она все же стала объектом его магических воздействий в этой жуткой поэме и почти стала в этой страшной реальности).