Этот переходный период жизни артели как-то незаметно начинает завершаться. Сначала появляется желтоглазый мужик, которому тоже важно стать никем, чтобы физически выжить. Он, мужик, по сравнению с пролетариями, конечно, "буржуй". У него другие потребности, это очевидно. "Безвестный мужик с желтыми глазами скулил в углу барака про одно и то же свое горе, только не говорил, отчего оно, а старался побольше всем угождать. Его тоскливому уму представлялась деревня во ржи, и над нею носился ветер и тихо крутил деревянную мельницу, размалывающую насущный, мирный хлеб. Он жил так в недавнее время, чувствуя сытость в желудке и семейное счастье в душе; и сколько годов он ни смотрел из деревни вдаль и в будущее, он видел на конце равнины лишь слияние неба с землею, а над собой достаточный свет солнца и звезд. Чтобы не думать дальше, мужик ложился вниз и как можно скорее плакал льющимися неотложными слезами".
Мужик переживает утрату. Почему-то это чужеродно строителям котлована, и он вынужден им угождать. Отчего? Идеологически - потому что он лишенец, а не настоящий пролетарий. Но еще и потому, что между ним и рабочими - огромная разница в ранних объектных отношениях. Вот как переживает утрату (несостоявшейся возлюбленной, покойной матери Насти) Чиклин, самый человечный и надежный из землекопов, а вместе с ним и Прушевский: "Спустившись в убежище женщины, Чиклин наклонился и поцеловал ее вновь. - Она же мертвая! - удивился Прушевский. - Ну и что ж! - сказал Чиклин. - Каждый человек мертвым бывает, если его замучивают. Она ведь тебе нужна не для житья, а для одного воспоминания. Став на колени, Прушевский коснулся мертвых, огорченных губ женщины и, почувствовав их, не узнал ни радости, ни нежности. - Это не та, которую я видел в молодости, - произнес он. И, поднявшись над погибшей, сказал еще: - А может быть, и та, после близких ощущений я всегда не узнавал своих любимых, а вдалеке томился о них. Чиклин молчал. Он и в чужом и в мертвом человеке чувствовал кое-что остаточно-теплое и родственное, когда ему приходилось целовать его или еще глубже как-то приникать к нему. Прушевский не мог отойти от покойной. Легкая и горячая, она некогда прошла мимо него он захотел тогда себе смерти, увидя ее уходящей с опущенными глазами, ее колеблющееся грустное тело. И затем слушал ветер в унылом мире и тосковал о ней. Побоявшись однажды настигнуть эту женщину, это счастье в его юности, он, может быть, оставил ее беззащитной на всю жизнь, и она, уморившись мучиться, спряталась сюда, чтобы погибнуть от голода и печали. Она лежала сейчас навзничь - так ее повернул Чиклин для своего поцелуя, - веревочка через темя и подбородок держала ее уста сомкнутыми, длинные, обнаженные ноги были покрыты густым пухом, почти шерстью, выросшей от болезней и бесприютности, - какая-то древняя, ожившая сила превращала мертвую еще при ее жизни в обрастающее шкурой животное. - Ну, достаточно, сказал Чиклин. - Пусть хранят ее здесь разные мертвые предметы. Мертвых ведь тоже много, как и живых, им не скучно меж собой. И Чиклин погладил стенные кирпичи, поднял неизвестную устарелую вещь, положил ее рядом со скончавшейся, и оба человека вышли. Женщина осталась лежать в том вечном возрасте, в котором умерла".
Так, и строители котлована, и бывший крестьянин переживают утрату - но очень по-разному, диаметрально противоположно. Во-первых, крестьянин переживает горе внутри себя, никому о нем не говорит, а рабочим для того, чтобы вспомнить, нужен внешний объект - труп женщины, которая когда-то прошла мимо них. У крестьянина очень хорошая память, а у рабочих она исчезает - ни Чиклин, ни Прушевский не уверены, та ли это девушка; единственное, что запомнилось - это губы, а остальной ее облик колеблется, утрачивается. Уста сомкнуты, так их в памяти не было - и покойница утрачивает свое значение. Утраченный объект и мир крестьянина целостны в пространстве, времени, ощущениях и чувствах; у строителей котлована и тот, и другой фрагментарны, исчезают. Во-вторых, крестьянину некогда всецело и вечно принадлежало то, что он утратил - его поле, его деревня, он все это прекрасно помнит и умеет горевать. А Прушевский и Чиклин тоскуют о том, чего никогда не было - каждого девушка только поцеловала, оставила воспоминание и исчезла. Объекты в их мире исчезают, и они тоскуют только по их следам. В-третьих, мир, где происходит утрата, различен. Крестьянин помнит трехмерное пространство, ограниченное горизонтом, очень хорошо структурированное и понятное. Землекоп и инженер воспринимают пространство бесформенным, лишенным границ, растворяющим - от этого они и защищаются, преобразуя его. В-четвертых, крестьянин страдает один, ему никого не надо, чтобы понять и пережить свое горе, он им наполнен и выплескивает наружу. У него есть свой внутренний мир и мир внешних отношений. А Прушевский и Чиклин тоскуют вдвоем; границ между внутренним и внешним миром у них нет, они друг для друга проницаемы, пусты. Горе отъединяет мужика от строителей котлована, как бы он им ни прислуживал. А инженер и землекоп нашли себе общий объект - поцелуй девушки из прошлого, и покойная "буржуйка" их сплачивает, позволяет им слиться, стать неразличимыми. В-пятых, утраченное крестьянином предельно конкретно - это его дом, его пища, его имущество и окружение. А Прушевский и Чиклин, по сути, фантазируют, что покойница - именно та девушка из прошлого, они ее произвольно назначают на эту роль. Инженер и землекоп одержимы мыслями-чувствами, растворяются в них, и чувства при этом уничтожаются сами. Мужик чувствам и телу доверяет - он плачет, чтобы остановить воспоминания. Он испытывает боль, горюет. А что чувствуют строители котлована? Вроде бы вину и пустоту, утрату. Об ужасе исчезновения, отчаянии, панике речь прямо не идет - переживая и себя, и мир фрагментарно, они в нем просто пребывают, без ненужных чувств и мыслей. Стоя над телом, они причастны и друг другу, и покойнице: настолько, что Чиклин, оказывается, вовсе не различает живое от неживого. Да и труп удобнее как объект - никуда не уйдет, его можно покинуть, можно оставить, и в ответ он не сделает ничего.
Рабочие котлована и пришлый мужик похожи в одном - они останавливают те психические процессы, что слишком сильны и безнадежны, но рабочие это делают ценою существования индивидуальной, своей, психики. Чиклин своеобразно играет - он превращает женщину в предмет, один из мертвых предметов. Это происходит после того, как Прушевский заметил шерсть, начало превращения женщины в животное. Обрастание шерстью от лишений - мотив у А. Платонова очень частый, это своего рода защита и от крайне враждебного мира, и от фрустрированных потребностей. Но здесь превращение в зверя нежелательно, и Чиклин, играя, "превращает" покойницу в вещь неизвестного назначения. Мужик - сам зверь: у него желтые глаза, он скулит, не разговаривает. И этот мотив незавершенного превращения в зверя нужно запомнить, он нам еще пригодится.
Мужик человечнее и нормальнее рабочих. Он пока чужой им, не вызывает явной враждебности - да и строители котлована, кажется, неспособны к отвержению, отвращению, выражению горячего гнева. Но жизнь без чувств, телом, с неживыми или мертвыми объектами - это позиция рабочих; живое горе, живое звероподобное тело, потребности в опоре, оральные потребности, их удовлетворенность - это позиция крестьянина. Обе позиции жизненно необходимы; они сильнее, чем идеология и религия. Но несовместимы. Конфликт второй части "Котлована" уже намечен, но еще не осознан. Ужасающая противоречивость позиции Прушевского, из-за которой его проект так и останется безжизненным и бесплодным, определяется во время его долгих одиноких прогулок: "Прушевский тихо глядел на всю туманную старость природы и видел на конце ее белые спокойные здания, светящиеся больше, чем было света в воздухе. Он не знал имени тому законченному строительству и назначению его, хотя можно было понять, что те дальние здания устроены не только для пользы, но и для радости. Прушевский с удивлением привыкшего к печали человека наблюдал точную нежность и охлажденную, сомкнутую силу отдельных монументов. Он еще не видел такой веры и свободы в сомкнутых камнях и не знал самосветящегося закона для серого цвета своей родины. Как остров, стоял среди остального новостроящегося мира этот белый сюжет сооружений и успокоенно светился. Но не все было бело в тех зданиях - в иных местах они имели синий, желтый и зеленый цвета, что придавало им нарочную красоту детского изображения. "Когда же это выстроен?" - с огорчением сказал Прушевский. Ему уютнее было чувствовать скорбь на земной потухшей звезде, чужое и дальнее счастье возбуждало в нем стыд и тревогу - он бы хотел, не сознавая, чтобы вечно строящийся и недостроенный мир был похож на его разрушенную жизнь. Он еще раз пристально посмотрел на тот новый город, не желая ни забыть его, ни ошибиться, но здания стояли по-прежнему ясными, точно вокруг них была не муть родного воздуха, а прохладная прозрачность".
Мы не знаем - фантазирует ли неудавшийся строитель или видит какие-то реальные здания. Это отрывок редкий не только для "Котлована", но и для всего творчества А. Платонова: тут сконцентрированы яркие, светящиеся основные цвета (в других местах они, скорее, вызывают дискомфорт - это синий цвет высоты, что мучает Вощева, и сине-красный карандаш активиста, предназначенный для резолюций, и желтые глаза мужика, напоминающего животное). Здесь цвета порождают своей роскошью некоторое недоверие: непонятно, какой силы - точного определения силы чувства строители котлована избегают, чувства у них - как постоянный, не слишком комфортный и довольно слабый фон. Неожиданно не только изобилие цвета, который герои Платонова, и не только "Котлована", обычно не замечают, но и избытком сложных чувств, требующих от человека цельности, активности, ответственности - так называемых высших чувств, которые на котловане вообще не место. Природу Прушевский видит умирающей, подходящий ему мир - как вечный недострой, и он бы там успокоился, но от чего? Прушевский завистлив - он завидует чувству сопричастности рабочих, когда ложится с ними спать; будущим жителям своей башни; тому, кто построил белые светящиеся здания (даже если это он сам только что выдумал их) - да и самому себе, из-за способности воспринимать яркие цвета и сильные чувства. Но зависть эта им совершенно не осознается - переживается как тоска, скука, одиночество. Может быть, его стыд - это конструктивный способ переживания такой зависти, но он его не воплощает в действие. Саму зависть он отреагирует в фантазиях, подобных мастурбации - в навязчивых и ненужных расчетах свойств грунта, в согласии увеличить котлован, в бесконечном пережевывании своего одиночества.
Так совпало, что с разгаром идеологической обработки строителей для превращения их в советскую "массу" и с появлением Насти иллюзорное единство артели рассыпалось, мистическая сопричастность ослабела, и каждый стал заниматься своими утратами. Этот период шатаний и сомнений в повести может утомить и показаться затянутым, бесконечным (ничего не начинается, вот тоска!), но это может быть выражением истинных переживаний персонажей: они сами очень примитивны и делают так, что напряжение за них переживает читатель - это самая обыкновенная и уместная здесь проективная идентификация (способ психологической защиты очень хрупкого человека - сам он пережить свое чувство не может, поэтому он провоцирует партнера по контакту переживать это чувство; это делается непроизвольно и совершенно бессознательно). Важно - именно во время прогулки Прушевского в повествовании впервые появляется радость и с этих пор остается в тексте, появляясь, казалось бы, в самых неожиданных ситуациях. Здесь радость еще абстрактна, спроецирована в будущее - это еще не чувство, но уже определенное представление о нем.