Аннотация: Моему мужу Семену Чипееву в честь семи лет брака. Благодарю Екатерину Калинкину за стихотворение о Гаммельне.
1
Антон
На четках перетерлась вторая веревочка, и кот Барбаросса поскакал ловить разбежавшиеся зерна. Я полез под стол собирать, а котенок пытался выбить их прямо из-под руки. Потом он ухватил веревочку, встряхнул головой - убил веревочку - и замяукал вопросительно.
Тут в самый разгар возни, мяуканья и кряхтения в келью сунулся старший студент по кличке Красавчик - образина сущая. Он сказал:
- Иди, рыжий, к ректору, срочно.
И ушел. Я положил в чашку все, что успел собрать, выставил вон Барбароссу и отправился в главное здание. Это довольно далеко, я прошел примерно полпути, шагов двести, и тут Красавчик возник снова; похоже, он так и шел следом.
- Да не туда, малявка, домой к нему.
- Кретин! Мог бы сразу сказать...
Но Красавчик только скорчил похабную-похабную рожу и повернул назад. Ловить его и чистить эту самую морду времени не было. Ректор живет в пристройке нашего же общежития, придется делать крюк и думать по пути.
Так, зачем я нужен ректору? Если за этим? Вряд ли. Про него говорили, что он не гадит там, где живет, и я в это верил. Придираться ко мне и пользоваться властью у него не получится: за полтора месяца стало ясно, что учусь я блестяще, кое-кто из преподавателей меня уже знает в лицо и по имени. Если поведение, то и тут все в порядке - я не пью (вообще-то, иногда пью пиво, но пьяным никому не попадался), дурных знакомств не вожу, по проституткам не бегаю, денег нет. Ни с кем не сошелся, сижу, четки перебираю, иногда молюсь, а иногда и просто так. Драка, та, единственная? Нет, наверное, слишком много времени прошло. Наверное, хочет предложить какую-то работу, это было бы кстати. Лишь бы не доносить. Если так, попробую отболтаться нелюдимым нравом.
Все равно тревожно. Итак, кто такой отец Бенедикт, ректор? Видел я его раза три-четыре, однако информацию о нем собирал на всякий случай, мало ли какие звери могут преподавать в университете. Он высокий, сухой, лицо землистое, а глаза кажутся то голубыми, то серыми, то зелеными, смотря как падает свет. Ходит очень быстро, гибко и бесшумно. Он упрямый и вспыльчивый, несправедливый, но не особенно вредный. Его прозвали Простофиля Бенедикт.
Какая-то странность, которую сразу видно, но очень трудно описать. Ну, вот если мы говорим с королем, то ведем себя так-то и так-то, если с епископом или нищим - то по-другому, это само собой получается. А Простофиля Бенедикт, кажется, этой разницы не понимает, не может выучить. Поэтому ведет себя или очень официально, или сразу берет быка за рога, и от людей ждет того же. И студенты думают, что его легко обмануть. К тому же тайный, вечно бдительный содомит...
Я пришел. Постучал, вошел и поздоровался. Он, не вставая с кресла, ответил и повертел головой, так, что позвонки затрещали.
- Ты Антон Месснер?
- Да.
- Ты должен покинуть университет.
Я разозлился. Начинается шантаж?
- Но почему?
- Из-за твоего длинного языка. И из-за слишком хорошей учебы. Тебе грозит обвинение в ереси.
- Ерунда какая-то!
- Нет, не ерунда. Ты из Гаммельна.
Он не спрашивал. Это прозвучало как "ты богомил", например. Все верно. Когда в Гаммельне начались казни и как-то непонятно погиб мой отец, дядюшки посовещались и решили отправить меня подальше. А чтоб денежки даром не пропали, самый старший дядя пристроил меня в этот университет на юридический факультет. Потом я, дескать, отработаю цену учебы в его конторе. Значит, теперь деньги пропадают. Я разозлился еще больше.
- Итак, ты из Гаммельна, - продолжал размеренно ректор, - и ты единственный из детей, кто не погиб тогда. Поэтому тебя обвиняют в связях с дьяволом.
- Кто обвиняет?
- Не могу тебе сказать.
- Но мой дядя...
- Где он сейчас?
- В Генуе...
- И будет здесь...
- Примерно через два года.
- Вот видишь. Уходи прямо сейчас.
- Но я должен...
- Станешь вагантом, и будет тебе образование, - отмахнулся Бенедикт.
Вот тут я растерялся - потому что он уже все решил.
Ректор наконец-то вылез из-за стола и распрямился. До с их пор он говорил тихо. Голос повышал я, а не он. Теперь он навис надо мною и заговорил как на лекциях, властно и мерно:
- Ты пойдешь в монастырь святой Варвары за чернилами. Как дойти, знаешь?
- Да, господин ректор.
На самом деле я этого не знал, конечно.
Он написал соответствующую записку и подал мне.
- Вот тебе деньги, - протянул он кошелек и добавил вполголоса. - Это твоя плата за год учебы.
Он слазил в сундук и подал мне заплечный мешок, набитый чем-то мягким. Я взял.
- Теперь иди. Поторапливайся.
...Получается, я удрал из университета, как последний лентяй, да еще и украл какие-то казенные деньги на чернила. Очень стыдно, и дядья от меня отвернутся. Или еще гаже - старый содомит ко мне приставал (а то с чего бы мне повышать голос?), а я испугался и сбежал. Но если обвинение такое серьезное, что будет с ректором за то, что он меня предупредил? Пособничество еретику или обвинение в содомским грехе? В любом случае это следствие или, может быть, виселица. У нас в Гаммельне делалось именно так... и я теперь буду виноват, случись что с Простофилей Бенедиктом...
Пока я раздумывал и запугивал себя, ноги вынесли меня за ворота. С главной дороги я должен свернуть, но куда же мне идти? Я забрал к востоку, туда, где городская стена развалилась, а ров превратился в заросший овраг. В этот ров свозили всяческую падаль, скотскую и человеческую. Я присел под никуда уже не годной рассохшейся виселицей и полез в мешок. Там оказались теплая потерявшая цвет ряса, шляпа пилигрима с широкими полями и башмаки. Все старое, добротное, пропахшее пижмой и мятой - от моли, наверное. Рясу я надел прямо поверх камзола, она оказалась мне длинна, шляпу отправил обратно в мешок. Башмаки на меня не налезли, и я развесил их прямо на кусте.
Сюда мало кто приходит. Нищие, воры, стража могут появиться и днем. Эти ограбят. К вечеру тайком пробираются студенты медицинского факультета. Они собирают и сравнивают разные кости, бывает, воруют трупы. Говорят, что они могут вскрывать трупы прямо здесь. Это уже опасно. Чужих медики избивают, чтоб доносить неповадно было, могут ножом пырнуть и сбросить в овраг. Ножи у них острые, для вскрытий. Но сейчас рано, и пока я здесь, в этом нет ничего странного. Сидит себе послушник из бенедиктинского монастыря, размышляет о бренности всего мирского.
И что же мне делать, куда мне идти? В Геную, в порт и устроиться матросом. Или, как советовал ректор, кочевать по университетам. Нет, не то. Вечно бегать без цели я не могу, так можно с ума сойти. Есть у меня в голове один безумный голос. Говорят, у Сократа был такой, запрещал ему многое, и побег из Афин тоже запретил. Мой голос лучше, он подсказывает, что надо делать. И сейчас, когда я совсем запутался, мой голос проснулся и сказал:
"Ты должен найти Крысолова!"
- Зачем?
"Я не знаю. Ищи его, иначе всю жизнь проживешь зайцем. А так в твоем бегстве будет какой-то смысл. С Богом". И голос умолк. Это хорошая мысль, от нее стало как-то теплее и мягче. А то я до сих пор не заметил, что шею и ноги сильно сковало.
Однако кто-то идет, несколько человек, галдят; похоже, пьяные. Я прокрался к кустам и, обернувшись, увидел странное: несколько лет спустя почти обезумевший Простофиля Бенедикт будет метаться здесь по склону оврага, разыскивая труп своего любовника; а стражник ударит его в грудь тупым концом копья. Что ж, пусть так. Значит, из-за меня его не взяли.
Я пролез под ветками шиповника, на котором только что развесил ботинки. И уперся в тусклую рваную сетку из проволоки, незнакомый мягкий металл. Нашел в ней дыру и проскользнул дальше. Наступил рукой на какие-то мокрые короткие подштанники и заметил вещь - с одной стороны у нее вроде бы поршень, с другой - длинное тонкое блестящее острие. Она кажется опасной. Внутри этой полупрозрачной штуки свернулась кровь.
Я прополз еще немного, и кусты кончились. Тогда я встал и направился к серому зданию, которого раньше здесь не было.
Мария
Здравствуйте, меня зовут Мария, я врач-психотерапевт. Таково стандартное приветствие. Я подготовлена по гештальттерапии, а на моем сертификате психотерапевта еще чернила не успели просохнуть. Во мне крепко сидит комплекс Профессионального Спасателя: "чужую беду руками разведу". Мне двадцать восемь лет, я живу одиноко, но это ненадолго. Вот и все обо мне.
Теперь о нашем центре. Это почти развалина, бывший детский садик, закрытый во времена "Царя Бориса". Что здесь хорошо, так это большой засаженный деревьями и цветами диковатый сад. Здесь собираются кошки, вороны и голуби, мы их всех кормим. Сейчас сентябрь, и в кронах берез уже появились желтые косицы. Все это я вижу из окна своего кабинета. Да, у меня есть отдельный кабинет, но это вовсе не потому, что руководство так уж ценит своего единственного психотерапевта. Просто все остальные обитатели кабинета уволились - еще один психотерапевт теперь в фирмочке, кодирующей алкоголиков, а психолог устроилась менеджером торгового зала в секс-шопе - по крайней мере, оригинально и позволяет применять навыки психолога-консультанта. Кто-то стал шаманом, кто-то торгует биодобавками.
Сейчас 2004 год. Бум на психологические услуги недавно миновал, и теперь психологи бегут - денег нет. Я все еще здесь, и мне приходится три, а то и четыре раза в неделю дежурить в приемном покое, иначе не хватит на аренду квартиры.
В центре довольно скучно. Вместо того, чтоб годами заниматься с серьезными, мотивированными (и состоятельными) клиентами, мне приходится консультировать по одному-два раза тех, кого присылает на перевоспитание комиссия по делам несовершеннолетних. Они, такие клиенты, только поддакивают и требуют советов, а потом исчезают до следующего прокола. Им оно не надо. Так чего ради я здесь теряю квалификацию? Какого черта не ухожу отсюда? А ради тех очень редких клиентов, которым интересна собственная душа. Это я так считаю. На самом деле мне, наверное, просто некуда бежать. Нытье, а психотерапевтам ныть ни в коем случае не полагается. Вот так. "О матерь Ахайя! Оглянись - я твой лучник последний".
Итак, сегодня девятое сентября, четверг. Через неделю я выхожу замуж. Постараюсь уговорить мужа и уехать в Питер. А пока на часах около четырех, клиентов не предвидится, и я очень хочу спать.
Поскольку я владею методом активного воображения, то могу какое-то время сохранять сознание и во сне. Вот сейчас я вижу сон. Все так же. мой полутемный кабинет, только мебель в нем средневековая. А мой черно-серый шерстяной костюм превратился в монашеское облачение сравнительно высокого чина; вместо часов-медальона, что мне подарил жених, на груди поблескивает серебряный образок. На голове возник очень неудобный крахмальный апостольник, похожий на картонный колпак. Стол завален перьями и пергаменами. Три из них скреплены свинцовой папской печатью, и я должна их непременно посмотреть.
Так, это отзывы на мои тесты. Два из трех приняты - тот, где речь идет о мотивации при вступлении в монастырь, и второй - о том, к каким смертным грехам склонен исповедуемый. А вот третий, где речь шла о способности восприять благодать Божью, не принят категорически. Рекомендовано оставить эту тему, от которой основательно попахивает ересью. Что ж, благодать есть благодать, и не надо пытаться разгадать Божий промысел, Папа как всегда прав.
Больше, кажется, в этом сне и нет ничего, но я не могу ни заснуть, ни проснуться. Сознание все еще ясное, и весь средневековый монастырский антураж остался прежним. Я жду.
Я пропустила момент, когда ко мне постучал этот рыжий юноша в рясе. Стоило мне повернуться ко входу, и он уже был здесь. Рыжий, карие круглые глаза, невысокий и плотный. Так у нас выглядят удмурты или бесермяне. Но нет, не то.
- Здравствуйте. Меня зовут Мария. Я... [психотерапевт]... лекарь душ. Как Вас зовут?
- Антон.
- Присаживайтесь.
Мы расселись по креслам, и он начал теребить вылезший поролон.
- Я чем-то могу Вам помочь?
Глаза он на меня поднял-таки. Я вижу, он растерян и не совсем понимает, где находится. Может быть, и не знает, как здесь оказался.
- Сестра Мария...
Ну, пусть будет сестра. Тогда "брат Антон" или просто Антон?
- ... Я... я должен найти Крысолова, - так и произнес, с большой буквы.
- Подождите, я не понимаю Вас...
- Ну, я из Гаммельна.
- Та-ак. Это там было нашествие крыс, Крысолов увел их. Потом ему не отдали обещанную невесту, и он увел детей. И теперь никто не знает, утопил он их или увел в город под горой?
- Да, - я, наверное, перестаралась, и он опять смотрит в пол.
Надо бы спросить, чем могу помочь именно я, прямо язык чешется. Но еще слишком рано. Тогда другой вопрос:
- Вы решили обратиться именно сейчас...
Он почувствовал формальность, кажется. И повысил голос:
- Я решил только найти Крысолова. А тут я просто оказался, и не знаю, при чем здесь Вы и это место.
Так. Говорить он будет. Не торопись, не в тебе дело. Как же я найду этого Крысолова?
- Антон, расскажите, пожалуйста, как Вы сюда попали.
Он коротко рассказал о визите к ректору, о рве с падалью, о проволочном заборе и странной вещице.
- Это шприц. Им вводят в кровь [наркотики] ... ну, опиум, например. Хорошо, что Вы не укололись, могли заразиться.
Странный, вязнущий разговор. Объяснения совсем парализовали его. Я вижу сон, а парню нужна совсем не психологическая помощь.
- Антон, это не Ваше время и не Ваше место. Я пока не знаю, чем могу Вам помочь, но что в моих силах, сделаю обязательно. Давайте попробуем вспомнить, что там было, в Гаммельне.
- Хорошо. Крысолов пришел за дочерью бургомистра не сразу, прошло примерно восемь лет. Как появились крысы, я не помню, я был совсем маленький. А потом, когда он пришел, я не смог пойти вместе со всеми, у меня была сломана нога.
Взгляд Антона почти неподвижен, он глядит куда-то над моей головой. Отлично.
- Антон, расскажите об этом так, как будто оно происходит прямо сейчас.
- Ладно. Я сижу в кресле у окна. Я подвернул ногу, и сломалась кость, она уже не болит, но ходить мне еще не велят. Папа и мама в нижних комнатах. О чем-то громко говорят. Наверное, ругаются...
- Угм...
- Мне очень скучно. На улице ясно, май, а мне никуда нельзя. Я хотел зареветь, но из гордости не стал. Я... мне кажется, что-то должно случиться... радостно и почему-то страшно. И я слышу топот, кто-то бежит, а кто-то шаркает ногами, их много. Мама с папой замолчали, а толпа идет все ближе, но мне из верхнего окна ее не видно. Легкие шаги, много людей. И я слышу игру на флейте. Вроде бы ничего особенного, но я такой не слышал раньше. Не могу сказать, как это...
Он сцепил зубы и закрыл глаза.
- Я звал родителей, просил, чтоб они перенесли меня вниз, но никто не пришел. Их вообще слышно не было. А музыка меня звала. Я видел рыцарей, моряков и птиц, но не обычным зрением; они улыбались и звали меня с собой, далеко-далеко, где никому не было важно, что я еще маленький. Я кричал: "Подождите меня, подождите, я с вами, возьмите меня с собой", но меня никто не слышал. Тогда я заревел и попробовал допрыгать к лестнице вместе с креслом. Так и прыгал на одной ноге и держался за поручни. А кресло упало на бок и я вместе с ним. Я заревел уже в голос, думал, горло порвется, и никакой музыки уже не слышал. Потом пришли родители, позвали служанку и уложили меня в кровать. Я проспал больше суток, а потом мне сказали, что я остался один мальчик на весь город, только велели помалкивать об этом. Все остальные дети ушли за Крысоловом. Вот и все.
- Сейчас сделай глубокий вдох... выдох... можешь открывать глаза.
Мы с Антоном молчали, кажется, очень долго. Каким-то боком эта история касается и меня, но я пока ничего об этом не поняла.
- Я думаю, это не все. Что-то худшее случилось потом, верно?
- Ну да. И сейчас продолжается. Ходили такие слухи, что он утопил их в том же озере, что и крыс. Я ходил туда, ждал, когда всплывут трупы, но не всплыл никто. Отец говорил, когда Крысолов привел туда крыс, вода выбрасывала их больше месяца, и туда перестали ходить, боялись чумы. Из-за этого бургомистр, наверное, и отказался ему платить. И кроме меня в озере никто детей не искал. Отец, когда узнал, что я там бываю, выпорол меня, и я перестал ходить.
- "Скелет в шкафу".
- Что? Да, потом бургомистр отправил Грету, свою дочь, в монастырь, потому что она влюбилась в Крысолова и стала отказывать женихам. С тех пор было запрещено говорить о нем, а перед этим отслужили последнюю, очень дорогую, мессу в память утонувших детей, но стало еще хуже. Мне тогда все время было грустно, все друзья погибли, взрослые не разговаривали. Но помню, что были какие-то недовольства, обвиняли бургомистра и епископа с присными - особенно после того, как запретили поминать этих детей в заупокойных списках. Вроде бы готовили мятеж, и тогда в городе начали судить и вешать - сперва за другое, за чернокнижие или фальшивомонетничество, а потом уже прямо за подстрекательство к мятежу. Очень многих повесили, а некоторых отправили в рудники.
Его аж перекосило.
- Антон, что с тобой сейчас, когда ты рассказываешь обо всем этом?
- Мне противно. Мой отец тогда погиб. Он поехал по торговым делам, и на тракте его застрелили из лука. Слуга сбежал, наверное. Но взяли только лошадь, деньги и векселя никто не тронул. А потом умерла мать. Она всего боялась, перестала спать и говорила только шепотом. Ничего она не знала, стала держать меня дома и все просила беречь себя. Потом начала кашлять кровью и зимой умерла. Дядюшка отдал меня в монастырскую школу в другой город. Но он велел молчать, и друзей я там найти не смог. Я хотел вернуться в Гаммельн, не получилось.
Он замолчал.
- Появились еретики, они считали, что Крысолов то ли Христос, то ли Антихрист - что началось Второе Пришествие...
- Погоди. Это были люди уже в годах, которым при Крысолове было лет по пятнадцать-двадцать. Они слышали музыку, но не приняли ее всерьез, а когда стали взрослыми и недовольными, вспомнили об этом и создали [секту]... ересь?
- Да, и Грета тоже была с ними - "Жена, облеченная в Солнце". Приехала инквизиция, был гласный процесс, их сожгли. А теперь добираются до меня. Я не хочу всю жизнь удирать от них! Я их ненавижу!
- Антон, ты все еще хочешь разыскать Крысолова?
- Очень хочу.
- Хорошо. Ты его нашел, и что тогда?
- А тогда я потребую у него вернуть детей назад!
Да он же зареветь готов от злости. Что же делать мне?
- Давай так. Я думаю, искать Крысолова как человека бесполезно, это не человек.
- Это Сатана.
- Ну да. Значит, он появляется там, где уже все плохо, но никто об этом не хочет знать. Я не знаю точно, что делать - может быть, вспомнить все детали, что было в Гаммельне, и тогда мы [какие еще мы? контрперенос, однако] сможем его выследить. Приходите завтра в это же время, хорошо?
- Я приду.
Как кончился сон, я не помню. Как бы то ни было, Антон ушел. Но в моем календаре на 16-00 завтрашнего дня был записан Антон, на столе остались документы - "Принят в Центр "Семья" ... района на обслуживание Месснер Антон Альбертович и т. д.". заполненные по-русски не моей рукой. На следующий день Антон не появился.
Бенедикт
Это видение или сон.
Я долго шел по коридору, вымощенному темно-желтой и бордовой плиткой; плитка не из камня или глины, она только похожа на глину или камень. Коридор устроен так же, как в моем общежитии: множество дверей с золочеными ручками и непонятными табличками появляются одна за другой. Двери не из дерева, но очень походят на деревянные; отличаются от деревянных только на ощупь. За дверями о чем-то разговаривают женщины. Их здесь много, попадаются навстречу группами или поодиночке. Размалеванные старые женщины с крашеными волосами, женщины, смеющиеся, как ведьмы. Женщины (быть того не может!) в очках. Женщины в штанах, и то место, где у них сходятся ноги, похотливо выпирает. Женщины в коротких юбках, из-под которых видны колени. Женщины, бесстыдно обтянувшие груди. Господи, это, наверное, ад. Парень в узких синих штанах, его черные волосы намазаны маслом и торчат кверху, он несет какой-то ящик. Когда парень ушел вперед, оказалось, что на его заднице что-то написано.
А мне нужна лестница на второй этаж. Вот она. Серая, облезлая, похожая на каменную, но не каменная. Поручни грязные. На фоне белой, синей и красной полос - портрет аккуратного лысоватого человечка с подозрительным взором. Неужели икона, но кто он тогда? Я не могу понять, как сделан этот портрет, он не нарисован. Чудесно проступивший на блестящей бумаге образ Антихриста или самого Сатаны? Нет; никто не выказывает ему никакого почтения. Потом еще один зеленый коридор с пыльными стенами, и вот она, нужная дверь.
Я постучал.
- Да-да, - откликнулся голос, хрипловатый и низкий, - входите!
Голос странный, не мужской и не женский. Он холоден, зычен и лишен обертонов, но это и не голос кастрата. Я толкнул стеклянную дверь с табличкой и вошел. Владелец голоса расположился в кресле с одним поручнем. На столе перед ним лежало нечто, похожее на раскрытые восковые таблички для школяров, только намного крупнее. Половинка таблицы покоилась на столе, а вторая торчала кверху. Нижняя, черная, половина была расчерчена на квадратики с буквами и еще какими-то знаками.
Если женщины там, внизу были омерзительны, то эта (или этот) была ужаснее их всех. Одетая в длинную желтую рубаху - не замшевую, но как бы из замши, и в линючие синие штаны с толстыми желтыми швами и заклепками из меди (как и у парня с надписью на заднице), она не была накрашена, и ее русые короткие волосы встопорщились на темени. Когда я вошел, она двумя пальцами стучала по нижней таблице и прихлебывала из стеклянной кружки черное варево. От горячего мутного напитка несло гарью, да и от существа сильно пахло сгоревшей травой, которая не была мне известна. Голова этой твари на первый взгляд казалась мужской, мужественными были прямой лоб с четкими гранями у перехода к вискам и резкой складкой у переносицы, крупный нос и широкие темные брови. Женщину в ней выдавало что-то неуловимое в разрезе глаз, тонкая шея, маленькие руки и мягкая линия нижней челюсти. Ни усов, ни бороды не было. Очень тонкие губы демона постоянно улыбались - или так казалось из-за длинноватой верней губы. Двусмысленное мужеподобие, юношеская прелесть андрогина... Он похож на языческого Вакха, статую которого мне довелось увидеть когда-то. И как бы ни был соблазнителен этот молодой демон, он пугал меня и отталкивал.
- Прошу прощения, - вежливо сказал андрогин и одним глотком допил свое колдовское зелье. - Добрый день.
- Это ад или публичный дом?
Демон встал так, как поднимается разъяренная собака - медленно и напряженно выпрямляя локти, опираясь на стол. Он злобно сощурился, а тонкие губы исчезли вовсе.
- Та-ак. Если Вы пришли сюда ругаться, вот Вам у входа висит "Книга жалоб". Пишите туда что хотите и вон отсюда. А через полчаса идите к директору - у нас сейчас обеденный перерыв.
Это все-таки женщина, ее тяжелые груди явно проступают под широкой рубашкой. Сердится она так же, как и я - голос становится ниже и тише, и она как бы взмяукивает.
Женщина-андрогин отправилась за своей "Книгой жалоб". Писать на языке демонов я все равно не смогу. В ужасе я заметил, что она сильно хромает. Ее ноги обуты в открытые шлепанцы, и я ясно видел, что у нее обычные человеческие ступни.
- Не надо вашей книги, госпожа. Я попал сюда в видении, и это место кажется мне адом.
Андрогин резко провернулась на здоровой ноге:
- Понимаю. Значит, то же самое, что и с Антоном.
- Антон Месснер?
- Да, Антон Месснер.
- Это мой студент.
- Присаживайтесь.
Я устроился в глубоком и пыльном коричневом кресле (ворс похож на бархат, но это не бархат: жестче и неприятно пахнет), за покрытым красно-белой льняной скатертью столиком.
- Чем вы занимаетесь?
- Это [центрпсихологической помощи] ... место лечения душ. Несмотря на это, мы - не церковь. Помогаем разобраться в себе и в испорченных отношениях. Вот и все.
С моего места мне стала видна верхняя, торчащая, часть ее таблиц. Там в ореоле огня плясал синий могучий демон с грозным и страшным ликом. Третий глаз краснел посреди его лба, под головным убором из цветочных лепестков или листьев; в каждой из четырех рук было какое-то орудие пытки - крюк, аркан, трезубец и что-то еще. Картина не была нарисована, она пламенела изнутри странным, ярким, призрачным светом.
- Кто этот демон?
- Этот? Это [Махабоддхисаттва Ваджрапани]... , убивающий страх. Он и правда был злым демоном, но после встречи с Буддой дал обет творить добро ради всех живых существ. Грозный облик он оставил в память о своей природе. Эти жуткие орудия не так страшны, как кажутся: арканом и крюком он вылавливает души из пучины [кармы]... страдания, а прочими орудиями разбивает препятствия к [просветлению] ...спасению.
- Вы поклоняетесь демону или этому Будде?
- Ваджрапани? Нет, это, скорее, образ для [медитации]... созерцания. Будде, пожалуй, да.
- Сатана!
- Ну уж нет! Помните идею Оригена о возможности спасения Дьявола? Так оно и было.
- Значит, ваш Будда - великий святой?!
Женщина молча пожала плечами, и я спросил ее:
- Но какую помощь мог получить у вас Антон?
Кажется, она опять начала сердиться.
- Это касается теперь только меня и Антона, таковы здешние правила. Поскольку здесь Вы, то следует разобраться, для чего Вы сюда попали.
- Я не знаю!
- Хотите уйти?
- Нет, я не знаю, как вернуться отсюда.
- Я... знаю, нет, догадываюсь, кто Вы. Но это не помогает мне понять, зачем Вы пришли. Пользуйтесь, пока не кончились Ваше видение и мое свободное время.
- Говорите.
- Вы - отец Бенедикт по прозвищу Простофиля. Вы упрямый и странноватый чудак. Вы терпеть не можете женщин [из-за своей гомосексуальности]..., потому что Вы содомит...
- Это Вам сказал Антон?
- Нет, дело не в этом. Не волнуйтесь, пожалуйста. Дело в том, что восемь лет назад мы с моей подругой [создали? выдумали? выловили] ... Вас. Мы написали рассказ о Вашей смерти и посмертных похождениях.
- Расскажите мне.
- Нет, пока не буду. Может быть, мы ошибались.
- Вы - Бог???
Это было бы кошмаром. Бред. Даже не его\ее пол. Нет, человекоподобие. Мне все больше кажется, что эта женщина - человек. Что человек может, какова его творческая мощь? Если я кукла, то как далеко заведут капризы столь нелепого кукловода? Я хотел плакать.
- Нет, наверное, нет. Вы появились в моей голове сами по себе и ... э-э... действовали всегда в соответствии со своим характером. Я бы не смогла заставить Вас поступать вопреки Вашей природе.
- Но Бог действует так же. Он не хочет...
- Думаю, да. Об этом и пишутся теодицеи.
- Тогда что Вы еще можете рассказать обо мне?
- Вам пока нет пятидесяти. Когда-то Вы были инквизитором...
- Это ошибка. Я ректор университета в ..., где учился Антон из Гаммельна, всегда преподавал там.
- Ну, вот видите. Я ошибаюсь, значит, я не Бог. Мне кажется, я могла бы быть Вами или Вы мною - в ином месте или ином времени.
- Слава Тебе, Господи!!!
- Еще бы. Это какой был бы ужас при Вашей-то женофобии, если б Вас с Вашим миром в придачу выдумали две отвязные молоденькие девчонки!
И тогда кто-то во мне сказал, а я произнес это вслух:
- Я пришел поговорить с Вами о Боге.
- Я слушаю.
Мария
Простофиля Бенедикт держался достойно. Видно же, что его передергивает, когда он касается синтетической обивки кресла. Взглянув на Ваджрапани, он побледнел - пусть я не знаю, испугал ли его сам великий Бодхисаттва или же фосфорическое свечение этой тханка на экране ноутбука, но он слушал и понимал, что я говорю. Если б он обратил внимание на то, что одет в обычные для нашей реальности серые костюм и вязаную водолазку, скорее всего, перепугался еще больше, но вряд ли до потери контроля над собой.
Он вел себя так, словно уже приговорен к бесконечному сроку в преисподней и никуда из нее не денется; об этом говорил его взгляд, печальный, то ли презрительный, то ли усталый. Моя внешность обманчива, бабушки в церквах глядят на меня волчьими глазами. Насколько я знаю Бенедикта, он вполне мог принять меня за демона (вряд ли за Вельзевула или кого-то подобного по рангу), да и как женщина я ему отвратительна - но он разговаривал со мною вежливо, не заискивая и особенно не зарываясь (разве что насчет Будды) - насколько он это умеет. Раз он явился, выслушать его надо в любом случае, это важно. И мне самой интересно говорить с ним, я даже рада его приходу... И мне почему-то стыдно, и этот стыд нарастает, превращаясь в тоску. Может быть, это его неосознаваемый вечный стыд. Может быть, и мой. Видно будет.
- Я Вас слушаю.
Бенедикт стиснул пальцы в замок и начал быстро-быстро постукивать этим замком по кончику носа.
- Игнатий перед самым постригом рассказал мне одну историю... Не знаю, какое отношение она имеет к этому месту... Если Вы сочинили мою жизнь, должны знать, кто он такой.
- Я плохо знаю его...
- Я тоже. Не удивляйтесь. Он мыслит своеобычно, подобно неразумной твари. Понимает то, что видит, слышит, ощущает, и отметает, игнорирует все метафизичекое. Он делает так не по глупости, а из каких-то своих соображений. И никогда не делает окончательных выводов, он очень осторожен в этом. Чувствует он так же, имея в виду только сегодняшний день. Кажется, у него нет никакого представления о будущем, он не хочет его и не доверяет ему. То же самое и с прошлым. Это большая честь, он ежедневно решает любить меня снова. Его логики я не понимаю, а я много лет преподаю Аристотелеву логику и схоластику. Подозреваю, что он не верит в Бога и всего лишь снисходит к моей вере и моим сомнениям из любезности.
- Как Вы относитесь к таким его особенностям?
- Мне очень любопытно. В этом любопытстве есть большая сила, сродни сладострастию. Библейское "познать", вот оно что! Я вижу его очень, очень редко, чтоб не погубить. Разгадать его я не могу, поэтому не смогу и забыть. Так вот, история, рассказанная в последнюю свободную ночь перед постригом - это единственное его воспоминание, которое я слышал...
Я отвлеклась. Тоска, тоска и слова в скорбном тумане. Сам воздух, я чувствую, тяжело давит на грудь, стягивает челюсти и раздражает глаза, и время может длиться бесконечно. Стоп-стоп. Я его больше не слышу, не хочу слышать. Сейчас его нельзя останавливать, пусть говорит.
- ... в плен. Был он там больше полугода, стал немного понимать по-местному. Его готовили к жертвоприношению.
- Ага, - вяло вмешалась я, - для жертвы нужен человек с белой кожей. Жертву могли специально отбеливать несколько месяцев...
- Не знаю. Бесовщина языческая.
Стой, не перебивай его!
- Так вот. Подошло время какой-то важной церемонии, для нее подготовили девственницу. Игнатий говорил, что она не была особенно красивой, хотя полагалось считать ее прекраснейшей. Мать продала ее жрецам, и они сделали так, что она как будто случайно нарушила какой-то запрет. На ней должен был жениться леопард, так делается там каждый год. Девушку уводят в лес на ночь, а утром забирают то, что осталось от трупа, и хоронят. И с этой поступили так же, но утром она пришла сама. Она онемела и была ранена - и стала женщиной. Жрецы решили, что это дурной знак, и прогнали ее снова в то же самое место. Мать ее заколдовали, и она умерла к вечеру. Утром же девушку нашли в лесу расчлененной и выпотрошенной через срамное место. Игнатий слышал, что следы вокруг трупа были человеческие, хотя в засохших лужах ее крови и остались клочки леопардовой шерсти.
Уф-фа, дышать теперь можно, он рассказал.
- Отец Бенедикт, я скорблю и тоскую сейчас. Я растерялась, не знаю, что об этом и думать.
- Прежде я думал, что все понятно. Бога-леопарда не может быть, поэтому нечестивые колдуны подделали обряд и сами убили девушку. Быть может, в первую ночь ей чудом удалось отбиться.
- А сейчас что Вы об этом думаете?
- Сейчас, здесь? Я боюсь; мне кажется теперь так: Божество-леопард (или демон, какая разница) существовало. Прежде жрецы сами спокойно насиловали, убивали и пожирали человечину, а на сей раз леопард действительно явился и овладел невестой. Он не обязан делать то, что угодно жрецам, и почему-то не стал убивать ее. Это настоящее, божественное или дьявольское, чудо. Но жрецам не нужен непредсказуемый Бог, поэтому они сделали все как обычно и были прокляты.
- Чего же Вы боитесь?
- Возможно, я сам подобным образом подделывал Бога, пусть лишь для себя. Игнатий со своим рассказом надломил мою веру, и теперь она клонится к ереси. Я скорблю о прежней вере, но удерживать ее не буду. Сохраню ли я чистой прежнюю веру, отрекусь ли от нее, желая, как и прежде, управлять Богом - я все равно проклят, как проклят Игнатий, посвященный в историю с невестой леопарда.
- Вы можете предсказать Вашу будущую ересь?
- Нет, я не хочу. Пусть Бог Сущий проявит Себя сам.
...
- Поскольку Бог непостижим, каждый верующий и каждая церковь невольно подделывает Его и помыкает Им, так я думаю.
- Нет, я имею в виду совершенно иной способ подделки. Я расскажу, что было со мной. У меня был духовник, отец Элиа. Он исповедовал меня с детства, я бывал у него еженедельно или чаще. Он, мне кажется, по-своему любил меня. Именно благодаря ему я начал учиться каллиграфии, а потом и теологии. Особенно мне нравилось, что он, слушая [о плотском томлении, про грех] ... про мое очередное увлечение, не делал вид, что это противоестественная скверна и особое преступление перед Всевышним. Он говорил об этом так, как если б это были самые обычные греховные помыслы.
Рано или поздно это случилось бы, я возжелал его. Желание не проходило, и я понял, что люблю его. Дважды на исповеди я [солгал]... умолчал об этом и говорил только о сомнениях в бессмертии души. Как будто бы можно было откупиться раскрытием более серьезного греха, чтоб сберечь более для меня тягостный и желанный. Элиа, кажется, не совсем мне поверил, он счел мои сомнения обычным юношеским кокетством. На третий раз мое молчание было бы нестерпимым. И я пошел к нему.
- Вернитесь, пожалуйста, в день Вашей исповеди.
- Да. Я вышел на исповедь загодя. Сразу пройти к нему я не смог, словно бы воздух был не воздухом, а стеной. Я отправился к тому дубу, что еще при папе Сергии посадил основатель аббатства, отец Урбан. Этот дуб видел всех обитателей монастыря и не помнил ни одного из них. Я долго стоял, опираясь о него плечами, и его кора казалась мне каменной, мертвой. Потом я почувствовал, что время пришло, дуб как бы оттолкнул меня, и я прошел в исповедальню.
Элиа невозможно рассмотреть за решеткой, как и любого духовника. Я помню его глаза, темные, детские. Взгляд Элиа всегда был весел, ласков и легок. Он, видимо, ожидал очередного признания - и мягко спросил:
"Ну, кто он на сей раз, сын мой?"
Я ответил, так получилось само собою:
"Вы!"
Я понимал, что это очень дерзко, хотел попросить прощения. Взгляд Злиа изменился, в нем я увидел [обиду... страх] ... досаду и печаль, но не скорбь, не боль. Поздно было прощения просить. Элиа сказал:
"Твое стремление к Богу движется только вверх. Плотская страсть мчится по горизонтали. Если двигаться к Богу прямо, ты сгоришь, созерцая Его лик; только похоть размечет тебя по земле. Сталкиваясь, эти страсти образуют спираль, сжимающую витки вокруг Всевышнего. Помни, твое влечение ко мне - только слепая и сырая сила - как конь Парсифаля, блуждающий в лесу и окольным путем везущий хозяина к Святому Граалю".
"Я любил Вас и уже долго не думал о Всевышнем..."
"Помни: не сотвори себе кумира, сын мой..."
Элиа не был строг, но его голос прозвучал разочарованно и скорбно.
"Помню. Я хочу знать, падре Элиа, для чего Господь создал меня таким".
"Наверное, для того, Бенедикт, чтоб научить тебя милосердию и смирению".
В итоге падре Элиа приказал мне сменить духовника, а вскоре меня направили учиться сюда. Он отослал меня подальше. У него были готовые ответы для меня.
...Тяжелое презрение, почти отвращение - вот что написано на его лице; и это выражение больше не меняется.
- Отец Бенедикт, что с Вами сейчас? Что Вы чувствуете?
- Скорбь и ненависть. Ненавижу, и его, и Всевышнего.
- Вы обижены?
- Нет, не за что. Будь я на его месте, обязательно велел бы мальчишке найти другого духовника. А если б у меня была хоть малейшая возможность, сделал бы все, чтоб соблазнить Элиа.
- Вас что-то удержало.
- Долг духовного чада перед духовным отцом.
- Вы все еще чего-то от него ждете.
- [Истины]... Откровенности.
Нет, не то. Его лицо осталось прежним. Значит, надо о Боге.
- Простите. Я не поняла: подделка состояла в том, что Вы сотворили себе кумира?
- И да, и нет. Сотворение кумиров в таком возрасте простительно. Элиа поступил подобно Богу или Дьяволу, он отправил меня преподавать к юношам и тем ввел в постоянное искушение. Еще хуже, он дал мне в руки инструмент усмирения религиозных колебаний вместо истинного знания обо мне и о нем - вся эта теология, эта схоластика... Я принял предложенное им. Это и была настоящая подмена. Я думаю, он был таким же содомитом, как и я. Иначе откуда [его невозмутимость] эта терпимость? [Ложь о] ...видимость отеческой привязанности сохранить не удалось, и он прогнал меня.
- Вы любите его?
- Я помню его и пытаюсь понять, что он сделал и для чего. Я его сужу, и это тоже греховно. Скажите мне, сударыня, как Вас зовут?
- Мария.
Бенедикт
Она назвалась Марией, и это взбесило меня, стало последней каплей. Это не демон. Она трибада, и она не стыдится себя, как должен вечно стыдиться я, не прячется. Я действительно в аду, этот ад и в университете, и здесь, и нет мне исхода. Что-то еще я должен спросить, пока ярость не взяла свое.
- Госпожа Мария, скажите мне, что Вы знаете о моей смерти и о посмертии.
Она ответила, медленно, задумчиво и сухо, что-то прикидывая в уме:
- Хорошо. Мы ошиблись с инквизицией, но Вы помогли бежать Антону, значит, и вправду упустили еретика - это было в нашем рассказе. Наша канва в общих чертах правильна.
- Говорите же!
Я не вещь, не образ, ей не следует забывать об этом!
- После гибели Игнатия в случайной драке Вы заподозрили, что его смерть подстроена одним Вашим коллегой, греком по [национальности] ... крови. Вы сочли, что это Бог и Дьявол в одном лице, попытались убить его. Убийство сорвалось, и вы перерезали себе горло, чтобы пропасть в аду вслед за возлюбленным.
- Что было дальше?
- Вы искали встречи с ним в разных [загробных] ... посмертных мирах, находили и теряли. Мы не смогли закончить эту историю. Я хотела Вашего освобождения...
- Почему не закончили?
- Я не знаю [не хочу говорить].
Бешенство мое стало спокойным и холодным, я сам - проницающим чистым разумом.