Те, кому известны мифы Северной Америки о трикстерах [1], знают, что Волк и Ворон- неразлучная и постоянно конфликтующая пара: хитрый Ворон всегда оставляет Волка в дураках или даже убивает его. А у нас, в русских и скандинавских произведениях, волки и вОроны следуют за отрядами, и войска готовят им обильное кровавое пиршество.
Мною написано довольно много похожего на юнгианские образцы. Но заметно, что вижу я прежде всего травмирующие, а не целительные возможности архетипических персонажей и ситуаций. Я пишу о насилии и травме как о норме - как это так, тысячи лет травма и близость смерти делали, согласно мифам, мальчиков мужчинами, а мужчин - героями; травма содержала массу энергии и была связана не с беспомощностью, как принято думать сейчас, а со своего рода всемогуществом. И теперь это уходит, забывается. Локальные войны пока не касаются нашего мирного жития, жестокие обряды инициации остаются в армейской и криминальной субкультуре, в некоторых других... Если тебе нанесли травму, ты стал нами отмечен, ты стал одним из нас...
Целительные, мирные. ресурсные состояния, полностью лишенные агрессии и зла, кажутся мне недостижимыми и вызывают недоверие: слишком тихо, чересчур спокойно.... Отчего и как это произошло?
После одной неудачной консультации - клиент, чье состояние можно было описать как злокачественный нарциссизм, на глазах превращался сначала в мучителя, а затем - в разновидность компьютерного фюрера (он, оказывается, тренировался - морально пытал меня, чтобы научиться мстить работодателю) - мне приснился связный и ясный сон.
Мне снилось предзимье, пасмурный тихий день; легкий снежок на цементных скалах. поросль карликовых берез. Казалось, что это место - край мира, что за скалами должен быть крутой провал куда-то: то ли в море, то ли в бездну. Цементные скалы непрочны, и большинство из них выкрошились почти до основания, как слабые зубы. Но одна, именно та, что оказалась передо мною, торчала вперед и вверх, подобно клыку. Вода промыла на ее склоне неглубокий желоб, и его чуть занесло мелким сухим снежком.
А почти у самой вершины скалы лежала мумия! Кто-то пришел далеко на север и умер в у вершины скалы. Я и мой покойный друг тут же переполнились энтузиазмом и по узлам новой веревки, милостью сна вдруг оказавшейся в нужном месте, влезли - даже взмыли - к мертвецу. Так мы, сразу простудившиеся, в легких ветровках и хирургических перчатках, занимались мумией - словно бы не к вскрытию ее готовили, а к реанимации. Эвенк, посмеиваясь, каждый день подымал нам четырехлитровый чайник воды и немного продуктов. Так или иначе, мумию осторожно запаковали и спустили вниз.
Тут мастер сна сделал так, что мой друг исчез, я стала бестелесной и увидела мумию лежащей на прежнем месте. Мужчина в годах, мой ровесник (но почему же ровесник, ведь во сне мне было лет двадцать пять?) лежал вниз лицом. Он чуть сполз по пологому желобу, ведь цементные скалы пылят и заставляют скользить; руки легли вдоль тела, и ладони были как-то неловко подвернуты вверх. Сейчас труп примерз, но прежде туловище тяжело сползало, а голова, зацепившись чем-то за мягкий камень, оставалась на месте. Она почти оторвалась от туловища, и в подсохшей ране виднелся позвонок, почти такой же серый, как и камень. Рана, как раз над кадыком, была нанесена каким-то широким зубчатым оружием и разорвана уже после смерти.
А зацепился покойник за камень клювом. Да, клювом, сделанным из черного легкого камня или прочного рога. Лицо его было модифицировано. В носовые кости вбили верхнюю половину легкого длинного клюва; нижнюю - туда, где кончаются ноздри и начинается верхняя губа. Клюв этот был легок, тускло блестел и казался довольно острым. Весь человек и его одежда были просто серо-коричневыми, а вот клюв чернел ярко и внушительно. Половинки чуть пошатывались, как если бы кости, их носители, при жизни были воспалены. Что же это было - знак мужской или индивидуальной, шаманской инициации?
Лежащий и одет был странно - меховой набедренник, пристегнуты штанины и торбаса, но зато на плечах всего лишь нечто вроде свитера, связанное или сплетенное не из шерсти, а из какой-то прочной травы.
Не было шаманской кухлянки - а я ее видела внутренним взором. Кто-то осторожно Держал ее растянув, а ветерок шевелил длинную шерсть - собаки или, вероятнее. волка. Множество бусин - все бронзового века - были нашиты на спину кухлянки: тайно, плотно, под шерсть, чтобы непосвященным не было видно. Эти бусины и пуговицы собрались в квадратную спираль - то была карта звездного неба, но не сделанная с натуры, а зашифрованная. Карта какого-то шаманского маршрута или многих маршрутов.
Когда-то у левой ладони покойника лежал нож с бронзовым лезвием и рукоятью. набранной из разноцветного стекла, но и его унес похититель.
Скала действительно обрывалась в пропасть почти вертикально. Но был на ней один выступ... Грабитель был невеличкой, удержался там и пустил тяжелую стрелу или дротик прямо вверх, под нижнюю челюсть стоящего на кромке скалы. Потом похититель, невидимый, как и я, осторожно забрал кухлянку и нож. Зачем они ему нужны? Кто знает...
Убитый был шаманом-вороном. В чукотских сказках сын ворона, Эмэмкут, совершает многие подвиги и упорядочивает мир, летая. Ворон американских и сибирских мифов пробил клювом шаманский путь на небеса в самом темном месте под Полярой звездой; он украл у дяди Женщину-Солнце и принес ее в мир [1]. Убитый, видимо, как раз перевоплощался в Ворона - и не успел.
Но зачем нужно было его убивать? Он полетел бы в небо по своим шаманским делам, достиг бы черного небесного купола, разглядел бы свет в отверстиях нужный ему звезд и рванул бы еще бы выше, ведь купол небес так тонок, и за ним - небеса света.
А теперь кто это сделает? Может быть, похититель? Но не исключено, что ему просто были надобны бусины и пуговицы - какие-то из них содержат толику магической силы, а другие просто очень дорого стоят.
На этом мастер снов прервал сновидение о шамане. Виделось, что он, уже воскрешенный, коротко стриженный, с брюшком, глядит неуверенно и тревожно. Глаза у него небольшие. круглые и карие, не совсем как у ворона. Кроме глаз, бледное лицо ничем не примечательно. Шаман бродит по гаражу, хлопочет, чтобы в конце концов отравиться угарным газом. Заветной кухлянки больше нет, осталась одна травяная рубаха, а в ней никогда не взлететь. Воспаленная дыра носа, несколько тысяч лет назад отличавшая его, гарантировавшая его сан и призвание, в этом времени - просто симптом запущенного сифилиса, позорной болезни, позорной и опасной...
А я уже на границе зимнего леса, без снегоступов, но зато с ружьем. Березнячок редкий, кое-где еще свисают, как волчьи флажки, листья, только желтые. Нет ни лыжни, ни тропы.
А в снегу сидит странная лиса дымчатого окраса. Она совсем повесила голову и видит, что обе ее передние лапы обрублены капканом выше локтей. Я захотела ее пристрелить, только прицелилась - и тут лиса как поднялась, как начала расти, отрастила себе и потерянные лапы, и мощные когти. Стала большой, косматой, насторожила уши. То был уже волк, но с такой безобразной головой. что смотреть на него было трудно, резало глаза. Он до предела раскрыл пасть, ощетинился клочьями и зарычал, почему-то совсем беззвучно. А потом резко успокоился и сел в снег, наставив морду прямо на меня.
Этот зверь был здоров, и ружье пришлось опустить.
Странная голова этого волка была слишком высокой - уже не для волчьих мозгов. Но под короткой шерстью грани висков были хорошо видны, и верх его лица напоминал лоб аристократической женщины. Челюсти этого волка были по-настоящему уродливы - слишком длинные и тонкие, такими не загрызешь никого крупнее рыбы или мыши. Тонкие и хрупкие, как у некоторых крокодилов, питающихся рыбой. Зубы розовато-белые, великоватые для таких челюстей. И стекает с клыка в снег, видимо, розовый яд, а не слюна.
Там, где у волков и собак ложбинка - над носом, меж надбровий - там у этого мерзкого волка дрожал единственный желтовато-белый глаз, как будто кто-то яйцо разбил о его голову, и оно там застыло. Бельмо, похоже, этому волку нисколько не мешало.
- Прости! - сказала я. - Я видела, у тебя лапы отрубило. Хотела пристрелить.
Тот ничего не ответил и мотнул ухом в сторону леса. Тут меня осенило:
- Это ты - Степной Волк?
Он дал понять: да, это он.
- Многие знают о тебе, еще кто-то знает тебя. Но ни Германа, ни Гарри больше нет.
Волк встал и двинулся к лесу, расслабив хвост. Где-то там снова сел копаться в снегу, мышковать. Смотреть на это было стыдно, и я ушла.
На том сон и кончился.
...
Так кто же он, Степной Волк, вечная мука Гарри Галлера, тайный герой одноименного романа Г. Гессе [2]? "Трактат о Степном волке", эта хитрая вставка в роман, вроде бы объясняет все досконально. Но уж очень сильно мучил волк своего несчастного человека. Он был ревнив и завистлив. Вот Гарри мирно беседует с бывшим другом, профессором - но Волку надо вмешаться и сделать так, чтобы Гарри отвергли. Гарри обижается на слишком, по его мнению, мещанский портрет Гете, и разрывает отношения. Он хочет покончить с собой. Около симпатичной ему араукарии он сидит тайком, как если бы делал что-то постыдное. Волк делает так, что Гарри стыдно быть человеком.
Такое его поведение как-то мало похоже на инстинкты зверя. Поведение Волка, скорее, является по виду мелкой, но по сути очень крупной местью, словно бы за какую-то неискупимую обиду. "Трактат" совершенно верно говорит, что две половины - человек и волк - это слишком примитивно. Но примитивен и сам Степной Волк - этот несчастны комплекс содержит не только отвергнутые инстинкты и гнев, но огромные массы обиды и зависти. Он наказывает человека за нормальные человеческие потребности - за слабости. Обычно Степной Волк невидим - и, возможно, это-то его и обижает. Так что не просто человеческую раздвоенность, не просто Тень в ее животной форме воплощает Степной Волк, а нечто более злокачественное: нарциссическую травму. Когда-то она была нанесена, а Степной Волк бередит рану, заставляет Гарри получать эти травмы снова и снова. А потом наказывает за то, что человек был вынужден идти на компромисс.
Поэтому Степной Волк моего сна так безобразен. Он ослеплен яростью и завистью, и, если что-то и видит, то односторонне. Челюсти его слишком слабы, чтоб убить - но зато он может так куснуть, что яд будет разъедать рану и причинять боль вечно. Что ж, прощай, вечно обиженный и мстительный Степной Волк!
...
Но кто же убил шамана-Ворона? Как и когда это произошло?
Чтобы разобраться в этом, нужно вернуться в настоящую, не сновидческую реальность. В то время, когда мне было двадцать пять.
Тогда я была участковым терапевтом. И проходила личную терапию, чтобы потом заняться именно психотерапией. Мой личный терапевт благоволил Юнгу, а я, как и многие тогда, была зачарована возможностями, которые дает диалог индивидуальной и коллективной психики. Книга "Человек и его символы" [3] была первой попавшейся мне, она мня и заворожила. Юнгианцы верят в целительность архетипических переживаний, их мир, как и у неоплатоников, сложен, богат, светел и целен.
И я тогда верила в духовные приключения на пути индивидуации. К смерти относилась с неким философским подобострастием: начинала верить, что она благосклонна психике, зависит от правильно или неправильно прожитой жизни, хоть сколько-то поддается контролю.
Участковый терапевт называется так потому, что курирует определенную территорию - свой участок. Мне, молодой, достался самый дальний и сложный. Частью его было своеобразное общежитие - в него заселяли инвалидов и стариков, они жили в блоках из пяти небольших комнат; в этом же здании, внизу, был социальный центр, и стариков обслуживали прямо на дому.
Про этот дом говорили так: "Один вызов оттуда - и уже не выйдешь до вечера". Так и было - вызывал кто-то один, потом совался за советом второй, просил выписать рецепт третий... Кажется, в этом доме меня любили. Там мне и приходилось в основном работать с умирающими - как врачу и как психологу.
До поры до времени моя слабенькая еще вера в выносимую смерть держалась. Старики умирали мудро. Инвалиды - мучительно и протестуя, но все же достойно.
Тот, кто подорвал эту веру, а вместе с нею - и веру в целительность и достаточность ресурсов психики для того, чтобы исцелиться и развиться до предела - тот, кто "убил шамана-Ворона", умирал, вроде бы как и все.
Это был новичок, больной раком легких. Прослушивая его, я про себя поражалась - чем он дышит? - но он и дышал, и курил. Он дымил "Беломором", и в его комнате, а то и на кухне, стоял плотный грязный туман. Он пил пиво, играл в шахматы и частенько спорил с соседями. Его документы об инвалидности всегда были в полнейшем порядке, в добротной папке. Что ему было от меня надо? Выписать рецепт на опиаты. Он был опытным пациентом, а я - начинающим врачом, и он вежливо, но жестко поправлял меня, если я ошибалась. Точно так же он обращался и соцработницей. Это было похоже на дружелюбие, но исчерпывалось только тем, что потребности этого человека нами неукоснительно исполнялись.
Кроме рака, он страдал эндартериитом - "Беломор" никому даром с рук не сходит. Нога у него уже была ампутирована, и он, физически слабый, уже ездил на стандартной инвалидной коляске "Крошка Ру". Она легкая, узкая, но довольно легко переворачивается, поэтому на ней предпочитают передвигаться в помещениях. Был этот человек уже сильно истощен, серовато-бледен, брился, но волос не стриг. Они, черные, жесткие, с небольшой проседью, были куда живее его самого.
Руководительница центра попросила меня быть внимательнее к нему - человек больше тридцати лет провел в тюрьмах и вернулся на волю умирать. Похоже, и она, и я, и даже соцработница чувствовали вину за то, что сами еще не умираем.
Я принесла ему Виктора Франкла. Как он читал, что это для него значило, я не знаю. Я намеревалась ни больше ни меньше как спасти его душу. Казалось тогда, что он умирает доблестно - но теперь я вижу, что он просто продолжал жить, как жил, это делают многие умирающие. Жил и не сдавался, а болезнь контролировала и доедала его. А он своими дружелюбными и твердыми распоряжениями контролировал нас, не обижая - среди зэков много хороших манипуляторов.
Пришло время, и опиаты перестали ему помогать. Назначить что-то более сильное той же группы или из транквилизаторов было уже нельзя, чтобы не нарушить и так едва работающего дыхания. Поэтому пришлось добавить к тому, что было, антидепрессанты. Вроде бы, боли стали немного терпимее, но ему становилось все хуже. Он уже не катался в коляске от кухни до туалета, а тянул пиво или курил только в постели. И заветная папка лежала не в кармане "Крошки Ру", а прямо под подушкой.
Он синел и иссыхал, стал еще меньше; раньше - подумала я - он походил на паука. А теперь? Перед субботой он вызвал меня. Ничего особенно не попросил - только обычные опиаты на выходные. Баночка антидепрессантов стояла тут же, и было странно, как мало таблеток осталось в ней. То ли он постоянно превышал дозу от боли, то ли пересыпал их куда-то... Или? - но я не посмела спросить. Там же был и Франкл, заложенный у самого начала.
Он лежал на спине, постель была ему велика, а одеяло тяжело - оно лежало рядом с ним. Он стал маленьким, но голова обросла целой гривой и выглядела большой и тяжелой. Руки и ногу он согнул почти так, как это делают младенцы. Он синел, и ему было страшно. Глаза он прежде щурил от табака либо от боли, а теперь распахнул широко-широко, и зрачки, несмотря на наркотик, были расширены. Глаза его были карими, а казались черными. Он прошептал мне:
- Я не знал, что жизнь такая страшная!
Ине нечего было ответить. Я посидела с ним, пока не прошел приступ ужаса, и отправилась дальше.
А что я могла ответить? Этот человек наделал много страшного себе и другим. Смертельно больной, он казался страшноватым, неукротимым. Жил-умирал, верный себе - и вот смерть превратила его в испуганного ребенка. Он, с его опытом, думает так. И что тогда думать о жизни мне, если моя работа - принимать, как роды, конвейер смертей? Да и о жизни ли он говорил? Может быть, о смерти? Но, мне кажется. все-таки о жизни - страдания последних дней сломали его.
Значит, решилось во мне, интеграция психики хрупка и может быть разбита в любой момент. И никакая духовность, никакие целительные вмешательства коллективной психики не отменяет того ужаса, что вызывается удушьем.
В понедельник сказали, что он умер. Причина? Нарушение сердечного ритма. При раке легких это возможно. Но и тот антидепрессант, который слишком быстро кончился, вызывает те же симптомы. Не было ли тут и моей косвенной вины? Не использовал ли он меня, чтобы совершить самоубийство - когда все уйдут, и его наконец оставят в покое? Даже такая смерть, недобровольная, но подстроенная, почти никакому контролю не поддается. И страх смерти тоже.
Уже выходя от него, я изменилась. Мир не казался цельным. Вот есть благополучный квартал - и там же это общежитие, практически - хоспис. Мир и смерть больше не казались мудрыми - напротив. очень уж многое зависело от случая. Вмешательства трансперсональных сил до сих пор видятся мне скорее травмирующими, чем целительными.
Вот кем был убит мой шаман-Ворон, так и не взлетев и не увидев неба над небесным сводом. Так он был убит тогда, чуть больше пятнадцати лет назад.
Но он был убит еще и сейчас, накануне сновидения.
Кто и как это сделал уже не в мире реальной травмы, а в переходной области воображения?
Мне видится карлик или, скорее, мальчик. только плотный и плечистый. Он бронзовый и сияет бронзой, так что истинного его лица не разглядеть. На плече его - длинное-длинное бронзовое копье с широким наконечником в виде гребня. Средний зубец длиннее боковых и мог пробить голову шамана аж до темени. Мальчик беззаботно гуляет, и кухлянки у него при себе нет. Кто он? Может быть, детский вариант Персоны, "золотой мальчик", но поддельный. Я не знаю, божественное ли это дитя или бездумно-жестокий демоненок... Что ж, Ворон потерял жизнеспособность, оказался хрупким и был убит.
Степной Волк, кажется, стал отвратительным сам.
...
Но в ином смысле Волк и Ворон до сих пор живы и здоровы, но они - женщины. Это сейчас они стали мужчинами, обезобразились, один погиб и стал мумией, а второй прозябает, истекая ядом. Возможно, у обоих есть надежда на возрождение - потому что их предшественницы, их матери, живы.
Когда мне было три года, я до оцепенения боялась одну женщину. Она всегда ходила в темном, была очень конопата и говорила скрипучим голосом. Я была уверена, что по ночам Егоровна превращается в хищную птицу и крадет маленьких детей: "Прилетела Егоровна. подхватила Егорушку...".. Страх этот был очень стоек и медленно нарастал. Но в одну из ночей вмешались архетипические силы и сотворили сон:
День ясный, синее небо с мелкими и высокими облачками. Когда Егоровна воровала детей, она казалась тенью. А теперь она летит - она орлица или коршуница, коричневая, огромная. И, самое важное: на шее ее сидит ее сын, Егорушка, сидит решительно и управляет, куда должна лететь его мать. Они хотят пролететь над самыми горами, а дальше будет зеленая долина...
Утром страха как не бывало.
С Волчицей было по-другому. Никаких страхов; это несерьезно, когда "Придет серенький волчок и ухватит за бочок". Если утащит во лесок, под ракитовый кусток, это будет очень, очень интересно и навеет сказочные сны.
Итак, лето. мне чуть больше трех лет. Мне показали Капитолийскую Волчицу, а я подумала, что она некрасивая и неправильная - на овчарку не похожа. Вскоре мне приснилось, что сбылся еще один мой страх, и я наконец-то провалилась в канализационный люк. Упала на дно - мягко, и все вокруг заливает красный свет, так что виден каждый кирпичик. Волчица поднялась мне навстречу и села, она была горячей и красной, красный свет распространяла ее шерсть. Подымалась она медленно, и видно было, что на сосках повисло четыре щенка, голых, величиной с крысу или котенка. Вот почему она была такой горячей - волчат насиживала. Разглядев меня как следует, волчица мордой подтолкнула меня вверх и толкала то тех пор, пока я наполовину не выбралась из люка.
Тут я проснулась, наполовину выбравшись из-под одеяла. Сон так хорошо совпал с пробуждением, что я обрадовалась - день ясный, я могу погулять. Сегодня - это сегодня, вчера было вчера, а завтра наступит завтра. Время стало цельным, подвижным и удобным.
Что ж, эти Матери, Птица и Зверь, все еще живы. Может быть, их еще возможно посетить...
Литература:
--
Березкин Ю. Е., Дувакин Е. Н. Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам. Аналитический каталог. - http://ruthenia.ru/folklore/berezkin/