Черный гигант все дальше убегал от поезда, приближаясь к стоящей на платформе фигурке, в широких шортах и футболке навыпуск. Теперь уже, наверное, очень близко... сейчас обнимет ее, прижмется широкой потной грудью - не давая вздохнуть, зажмёт рот и тогда она, наконец, поймет, что осталась одинокой и беззащитной, заплачет, задыхаясь слезами и крутя головой со светлыми милыми кудряшками. Ему показалось, что он смотрит в окно и видит черную спину, мелькающие белые кеды, уверенно бьющие по шпалам, и мускулистые волосатые икры, раздувающиеся от ударов ступней.
Поезд вздрогнул на повороте, и он в страхе проснулся. Боже мой, что за чертовщина снится: насмотрелся американских боевиков, или это черный человек привиделся? Когда же он заснул? Прошло всего два часа, как ее веки вздрагивали под его губами там, на серой бетонной платформе, на виду у усмехавшейся проводницы. Он прятал лицо у нее на плече, в волнистые волосы, ее ресницы беспокойно трепетали - она никак не решалась спросить, а он целовал ее в губы, и прижимал к себе сильнее. Минутой позже - он был на подножке, а она шла вслед за медленно отъезжающим вагоном. Отсюда, из поезда он уже открыто смотрел в грустные, еще мокрые глаза, на волнующие нежные ноги, и на чуть располневший живот - там теперь билось еще одно сердце, он как будто слышал его удары, и это наполняло его уверенной радостью, разливающейся до самого горизонта ярким розовым cветом. Он поднял руку, и - что есть силы, замахал им обоим, Наташке и своему ребенку, далеко высунувшись из тамбура.
-Давай, давай, залезай красавчик, хватит, налюбовался, и так я вам времени во сколько дала, голубки, - насмешливый голос проводницы заставил его обернуться и шагнуть внутрь вагона.
-Дверь закрываю, - она нажала кнопку, и дверь отрезала его от пряного осеннего ветра,- а ты, я смотрю, того, уё, да?
Она повернулась - в синей ободранной юбке и кургузой блузке - и, сощурив глаза, посмотрела на него, замерев на секунду. Не дождавшись ответа - открыла дверь в коридор:
-Ничего, парень, все пройдет, я тебе чаю принесу, чаю-то будешь?
Он увидел, как широкая сутулая спина скрылась в купе.
"Дура какая, не в свои дела лезет, совсем ошалела здесь одна, и лицо такое поношенное", - он чуть не плюнул; мотнув головой, прошел в свое купе. Раскупорив бутылку пива, с полчаса сидел у столика, глядя на проносящиеся потрепанные ветром деревья, лишь кое-где обрызганные желтизной. Пейзаж за окном постепенно менялся: замелькали покосившиеся домики и несуразные, никому не нужные заброшенные заборы - знакомая российская картинка. Он усмехнулся: кривые заборчики, кривые избушки, кривые старушки - все как в детском английском стишке. Напротив - дама средних лет уткнулась в книжку в мятой пестрой обложке. Интересно, что читает? Шрифт какой-то нерусский... А что если бы я родился в Англии? Был бы джентльменом или лондонской шпаной? Он глотнул еще пива - ему вдруг захотелось спокойно додумать эти важные мысли, взял бутылку и полез на верхнюю полку...
Там было покойно; улегшись на матрац, он попытался представить Лондон, но почему-то вспомнил, как в детстве его возили на поезде в Крым. Как здорово было забираться наверх и представлять себя космонавтом в ракете; смотреть на беспокойную мать: "Осторожней там, Сережа!", и цветными карандашами рисовать в своей тетрадке купе-ракету, летевшую к только что открытой им самим (конечно, известным астрономом), планете Крым. На планете росли высокие зеленые пальмы и прыгали огромные разноцветные попугаи. Сначала он нарисовал в купе только себя и попугая, подумал, испугался и дорисовал родителей - вместе не так страшно в космосе.
Большими глотками он опустошил бутылку - ничего, теперь ему ничто не страшно. Эх ты, ах ты - все мы космонавты, космонавты - глаза его закрылись, и он задремал.
Когда он проснулся, то мускулы на потной черной спине бегущего гиганта, медленно подрагивая, превратились в островки темной краски на потолке вагона. Он шумно вздохнул и глянул вниз - дама жевала бутерброд, громко откусывая помидоры и далеко вытягивая губы - не давая брызнуть соку. Она взглянула наверх, и улыбнулась, показав золото зубов.
-Молодой человек, не хотите курочки? И чай принесли, я вам взяла...,- от нее сильно пахло чесноком.
-Нет спасибо, курочки - нет, - он помотал головой, - я, пожалуй, чаю. И свесив ноги, спрыгнул вниз.
Он увидел накрашенное лицо и мелко жующие зубы: " Господи, неужели и Ольга через десять лет станет такой же? Сколько лет мы уже женаты? Кажется шесть, много это или мало?". Ручка у серебряного подстаканника отвалилась, чуть теплый чай не пился, запах холодной жирной курицы и чеснока разнесся по купе - ему остро захотелось перебить его, почувствовать живой вкус горячего дыма; встав, и чуть не стукнувшись головой о полку, вышел в тамбур - подальше от купе проводницы.
Он любил курить в поезде. Стук колес, колечки дыма и мысли, затейливо кружась, уносятся ввысь. Сейчас что-то было не так, нет - все было не так, после двух глубоких затяжек, он закашлялся, заскребло в груди, и он явственно увидел мерцающее Наташино лицо на фоне несущихся кустов, подступающих к самому полотну. Огонь обжег пальцы, он бычканул сигарету, захотелось сблевать от кислого застоявшегося запаха немытого тамбура. Пришлось наклониться к ступеням, но зря - как противно, неужели это все происходит с ним? Две женщины, скоро будет двое детей; как же он будет жить дальше, без работы, без зарплаты? Семь месяцев проедают остатки той грязной торговли, когда он распродавал на рынке все, что можно было украсть с работы. До этого были еще экскурсии в Кремль с иностранцами, его здорово отделали напротив Манежа, ободрали лицо о стену и забрали все. Он долго прикладывал грязный полурастаявший снег к лицу, потом, закутавшись шарфом, трясся в метро, и с кровавыми соплями ввалился в их двухкомнатную квартирку. Ольга открыла дверь, удивленно посмотрела, но подставила свое точеное плечо, потащила в ванную, и он долго хрюкал разбитым носом и плакал злобными слезами. А ночью лежал на спине, пытаясь не хлюпать, чтобы не разбудить маленького Никиту. Ольгина, забытая рука скользила по его груди, когда он вздыхал. Неужели она не спала? Боялся спросить, все думал, сердце било о ребра со всего размаху - мягкой дергающейся мышцей, а он только вздыхал, смотрел в ночь и вспоминал...
На последнем курсе их заставляли учить философию и много чертить - хотели сделать их знающими строителями коммунизма. Было около четырех вечера, когда он вошел в класс. Прицепил чистый лист ватмана и только тогда увидел темно каштановую головку и длинную косу, у дальнего кульмана, у самого окна. Когда она повернулась, подгоняя линейку, то он увидел высокие скулы с полоской бархатного румянца, прямой нос, чуть выпуклый упрямый лоб; она поймала его взгляд и - обернувшись, просто улыбнулась. Тонкая рука застывала, зависая над листом, прежде чем четким движением коснуться бумаги. Линии уже густо легли на ее ватман - кажется, чертеж был почти готов. Он не хотел, чтобы она просто так ушла: надо было подойти, руки у него почему-то вспотели, он медлил, взял карандаш, сломал и с двумя обломками и глупой улыбкой встал у ее кульмана:
-У меня карандаш сломался, у тебя нет твердого?
Она не удивилась, открыла жестяную коробку, быстро выбрала и протянула нужный. На фоне заходящего солнца ее каштановые волосы казались темно-красными, а тонкая рука почти просвечивала. Он, прищурившись, смотрел на застывший в воздухе желтый карандаш. Вдруг почудилось, что это палочка бенгальского огня разбрызгивает ярко-оранжевые трассирующие брызги, они мягко плюхаются им на лица и соединяют их невидимыми золотыми нитями. Он медлил и смотрел ей в глаза:
-И еще мне нужен твой телефон.
-Ты уверен?
-Да.
Она нагнулась, ловко оторвала неровный кусочек ватмана от стоявшего рядом рулона и аккуратно написала "Оля" и цифры.
-Держи, - в его руке оказался карандаш, клочок бумаги и кончики ее нежных, прохладных пальцев. Он почувствовал как золотые нити, соединившие их глаза и лица, теперь соединяют руки, и как они дрожат, натягиваясь в тонкие прямые линии.
-Мне надо идти.
Она исчезла, и когда дверь закрылась, он вернулся к кульману, но запачкал чертеж, начал все по новой, работа не шла, линии уходили вбок, в сторону двери, как будто хотели догнать её. Лицо его горело, он понял, что думает о ней: о румянце, перебегающем с нежной кожи у висков на скулы, о тонких уверенных пальцах, отрывающих кусочек ватмана, об изящных икрах в коротких, не по сезону сапожках, о том, как она едет домой в переполненном автобусе и о том, как она придет домой и останется в промокших чулках. А что если кто-то уже ждет ее дома? Он неожиданно поймал себя на том, что обводит все ту же линию и тупо повторяет про себя: "Это друг, это друг- все здесь оборвется вдруг". Он выскочил в коридор, но вспомнил, что телефон внизу и всегда сломан. Вернулся, свернул свой рулон, побежал к выходу, хотел найти ее, прошел по первому этажу, по второму, её не было и в раздевалке - как глупо! Он бросился домой и дозвонился сразу, назначил свидание... Свадьба была в июне, а медовый месяц провели в Киеве и Крыму.
Киев поразил его ленивым вольным размахом, хотелось осмотреть все соборы и залезть в подземелья Лавры, а она следовала за ним, иногда стараясь увильнуть в какой-нибудь галантерейный магазин. Жили у её родственников, занавеской им отгородили часть большой комнаты, где спала тетя. Когда они ложились на узкую кушетку, он уже весь горел от ее близости, но страшный скрип старого ложа заставлял ее холодно отводить его руки. Все было по-другому на море, они жили одни в крохотном сарайчике, рано утром он выбегал купаться, а потом, свежий и сильный, юркал к ней под одеяло. Она похорошела, и он уводил ее на дальний пляж, подальше от чужих глаз. Вечером долго не спали, и целовались при свете слабой керосиновой лампы, когда все ее тело защищалось только мерцающим чувственным светом и загадочными тенями. Утром на щеках ее загорался румянец, и чем бархатнее и смуглее становилась ее кожа, тем сильнее, до невиданного напряжения, натягивались невидимые золотистые нити, соединявшие их.
Когда она забеременела, он иногда просыпался ночью и лежал на спине, слыша, как она дышит ему в плечо, повернувшись к нему лицом и касаясь большим животом его руки. Тогда он понял, что они просто части неведомого существа, которое родилось тогда, в чертежном классе, а теперь они стали просто его проекциями на белую простыню кровати, вид спереди и вид сбоку, существо вычерчивает их на ватмане как хочет, и соединяет золотистыми линиями.
А позже, когда Никите было четыре года, эти линии вдруг ослабли и почернели, те, что остались, казалось, были обведены жирным черным грифелем, потеряли всякую упругость и начали безнадежно обрываться как старые резинки. Черты Ольги приобрели угловатость, а крошечные черные волосики на теле и, особенно около ушей, стали раздражать его. Казалось, что неведомое существо устало от них обоих, оно выросло, возмужало и теперь требовало расплаты за пять лет их счастливой жизни. Чувствовала ли также и Ольга?
Он вернулся в купе; дама, укрывшись грязно-розовым одеялом, лежала, повернувшись к стене. Постояв у входа, сел у окна. Сколько еще так маяться? Сейчас шесть, до Москвы оставалось два часа, закрыв глаза, твердо решил ни о чем не думать...
Теперь он, наконец, вырвался и повез семейную заначку Наташке. А что будет дальше, Наташка? Наверное, я не встречу тебя больше, но зачем тогда я так вдохновенно врал тебе про одинокую жизнь в Москве, и зачем мы встретились тогда в последний год жизни института, зачем вообще поехал во Владимир проектировать эту ненужную пристройку к ненужному заводу, и зачем встретил тебя в столовой? Такую наивную и ждущую полный короб чудес от жизни,я прятал правую руку под столом, а потом незаметно снял и сунул обручальное кольцо в бумажник. Почему ты все же впустила меня в свой старый скрипучий деревянный дом, там, у заброшенной церкви, где мы целовались после бесконечных блужданий по городу и музеям, после сидения на разбитой скамейке у главного собора? Я нежно целовал тебя в полуоткрытый рот и туман поднимался от речки, окутывал нас облаком, не для того ли чтобы перенести на мягкой воздушной перине через поле, в сторону леса - прочь от собора и скрежета железной дороги. Перенести в неоглядную российскую даль с вольными языческими песнями, пьянящим пряным воздухом - в волшебное Тридевятое царство с кривоватыми деревянными колокольнями и уютными избушками. Наташа, ты не прогоняла меня и потом в другие приезды, когда вранья и любви стало больше, но ты не желала замечать первое, ты хотела жить для второго, зрение твое обострилось, но ты не хотела видеть. А обручальное колечко было надежно спрятано в ящике моего письменного стола, в Москве.
Он выпрямился и снова глянул в окно, Наташкино лицо затуманилось, волосы были покрыты зеленовато-желтым, так идущем ей платком, слезы высохли - как будто она улыбалась ему. Наташка, видишь - сейчас не получиться быть вместе, мы должны просто выживать...
Поезд резко качнулся, и задергавшись, стал замедлять ход.
-Москва, Москва, - голос проводницы затрещал, удаляясь по коридору.
Он достал пачку, стукнул по дну, зубами выхватил сигарету и двинулся вместе со всеми к горловине шумного метро с призывно раскоряченной буквой "М".
Сейчас их заманят вниз, всех их внесет под землю и там разметает по разным углам, его - к Ольге и Никите, и опять будет та же двуспальная кровать, и та же немного неряшливая женщина, и те же обман и жалость.
Ему захотелось побыть еще на людях, оттянуть момент, когда с грохотом захлопнутся двери, к которым нельзя прислоняться. Может быть, кто-нибудь спросит у него дорогу? Он вынырнул из толпы и пошел к парку, присел на скамеечку, и, закурив новую сигарету, огляделся. Недалеко расположились цыганки, одна из них кормила грудью ребенка, зачем-то равномерно нажимая ему на головку, у родничка. Маленькая замусоленная девочка, увидев его, подошла, протягивая грязную ручонку, попросила монетку. Он достал пять рублей и вложил в измазанную ладошку.
- Ну и дурак ты, не подавай ей,- с задней скамейки поднялась лохматая голова пьяной проститутки, - пусть работает, зарабатывать надо.
Он не ответил. Нет хорошо, что подал, это - правильно. От слова "править", кто поступает правильно - тот и будет править. Он затянулся и пустил дым в небо. Правда есть еще "но", улыбнувшись, пошарил в карманах и достал все свои деньги - оставалось совсем немного. Двадцать рублей хватит на хлеб и молоко для жены и Никиты. А потом он приедет сюда, пойдет вот на тот рыночек, что рядом с метро, и продаст там свой старый приемник с часами, тот который ему из-за границы, в конце семидесятых, привез отец. Приемник Филипс - классная вещь; а потом, потом он поедет в Турцию. Он затянулся еще раз, выбрал монету и бросил проститутке, монетка подкатилась к скамейке и она, согнувшись, схватила ее:
- Я не работаю, у меня выходной, ты деньгами бросаешь - больной что ли?
Он улыбнулся ей, встал и, вспугнув стайку голубей, пошел к метро - все было не так уж и плохо...
II
Сергей Сергеевич нашарил ручку и выключил свой старый Филипс, он и забыл, что поставил его на пять. Вообще-то всегда просыпался в шесть - поспать после обеда - святое дело. Ну и сон приснился - прямо вся жизнь на ладони. Неужели так все и было тогда - ведь около двадцати лет прошло. Он подошел к окну и закурил, на широком подоконнике его ждала любимая пепельница - уставший от бега мраморный мальчик, вынимающий занозу. Моросил дождик и редкие прохожие скользили по желтым слюнявым листьям, нападавшим во дворе.
Как же так вышло с его женами? Он усмехнулся: "За давностию лет не больно вспоминать". Теперь уже не больно. Да, кто-то позвонил по телефону и сказал, что вечером Ольга будет в такой-то комнате общежития института Физкультуры. Тогда у него уже была, Наташка, наверное, год; угрызения совести немного беспокоили, но - он поехал, ведь Ольга - жена. Чем ближе подъезжал, тем глупее казались подозрения, но все же сунул вахтерше деньги и неспешно поднялся на второй этаж. Какие то тени мелькали в тусклом коридоре, постояв перед дверью, резко открыл ее и увидел толстую задницу того бугая, маленькие ступни Ольги и ее вздрагивающие точеные лодыжки. Кажется, он хрястнул того типа по спине бутылкой или лампой, а потом этот гад выставил его за дверь с фингалом в пол лица.
Значит, Ольга тоже чувствовала, что золотые нити-то прогнили, что все кончилось... Кто же изменил первым - он так и не узнал.
Никита остался с матерью, а он сразу женился на Наташке. В загс пришли за три дня до родов, у нее был такой огромный живот, чем-то удерживался снизу, мечтали о двойняшках, а выскочила одна Анечка.
Прожили больше четырех лет, бизнес рос как на дрожжах, он почти не бывал дома. И вот, она уехала сначала во Владимир, к матери, в тот самый домик у церкви - а потом сбежала с длинноволосым музыкантом и Анечкой. Ну, Наташка - это особый случай, все ждет очередного чуда из коробочки! А он больше не женился, столько сил тратил, чтобы детей свести да устроить, кажется - все зря.
Через открытую форточку ветерок возвращал дым обратно в комнату, он с удовольствием вдохнул его последнюю порцию и затушил сигарету.
Надо думать о будущем. День рождения справлю и поеду в больницу, там подготовят и, пожалуйте бриться - двойное шунтирование. Поставят тебе шунты, сам когда-то проектировал такие штуки, только электрические. Он усмехнулся, а все-таки хорошо все предусмотрел и с бизнесом, и с квартирой. А если что, то квартиру делят дети, впрочем остальное - тоже им. Он прошелся по комнате, да, да все продумал. Операция некстати конечно, под общим наркозом. Ну, ничего он только заглянет туда - и сразу обратно. Интересно даже, что чувствуешь, когда спишь. Совсем, наверное, ничего.
III
Аня сразу увидела его, конечно, сидит у окошка, длинный худой и черный - на высоких скулах румянец - весь в мать.
-Привет, давно ждешь?
-Нет, минут двадцать.
-Да, извини, опоздала, все писала вот это, - и она помахали кипой исписанных листов, - Но сначала я поцелую тебя в родной, генетический нос.
-Это можно, - он вытянулся и тоже чмокнул ее, - странно, как мы похожи на наших матерей, да? Как будто наш отец - это дух, не материализовался ни в тебе, ни во мне.
Она бросила на столик исписанные листы:
-Сам ты дух, тощий! Дурак ты, Никита! А кто нам все дал, перевез в Москву, устроил - это что не материальное? Короче вот смотри, я все придумала, операция у него после дня рождения... Закажи, что ли, кофе, не так же сидеть.
Он подошел к стойке и присел на высокий табурет, ожидая. За окном, струи дождя замочили глаза рекламной девушке-ипотеке, протягивающей на ладони низкие проценты. Его сестричка сидела за столиком напротив, перебирая свои листочки. Такая пухленькая и миленькая, младше на четыре года. Интересно все же, почему ему так нравится слушать ее? Как хорошо и радостно это звучит - сестричка Анечка. Как будто пузырьки в шампанском лопаются. Не верится, что совсем недавно учил ее виндсерфингу, тогда было так весело, на Кипре, они все время плюхались с этой доски в воду, сначала - сердце вниз, а потом радость - брызгами в небо. Конечно, отец устроил и это путешествие, и катание.
-Ваш кофе, осторожно, очень горячий.
Он, нахмурившись, взял чашки, и понес к столику.
IV
Все так хорошо было вчера. Самый счастливый день его жизни. Что за чудо! Все сидели за большим столом в комнате, дети были так рады похвалам за подарки, они и вправду хороши - все эти стишки о нем и коллажи из фотографий, а большой курильщик из папье-маше! Сами сделали. Анька, наверное, придумала. Даже жены притащились - этого уж никак не ожидал. Причем вместе. Вообще это была фантастика! Сколько лет он метался между ними, пять, десять? И вот теперь они вместе. Значит все не зря. Сколько сделано за эти годы, перевез всех сюда, но то, что его жены и дети дружат последние три года - он не мог даже предполагать. Это удивительно! Прямо верится с трудом, но нет - все сходится. Вот даже записал здесь кое-что, на бумажке, ну хотя бы вот это. Действительно ведь, отправлял их на Кипр! Ольга и Наталья там тоже были, приехали сразу после его отъезда и не расставались потом, все вместе, с детьми. Даже путешествовать ездили, а как дети рассказывали об этом - такой восторг! Что-то там Анька говорила о купании... Он улыбнулся и затянулся глубже, закашлявшись.
V
Они с Анькой пересели на край стола, все уже было сказано, водка почти вся выпита; хотелось, чтобы скорее все кончилось. Матери не поехали на поминки. А разговоры то замирали, то прорывались сразу несколькими голосами. Были только самые близкие с работы, друзья и дети. Матерей не было. У них никогда не было ничего общего, никогда они не дружили и никуда вместе не ездили, детей никуда не отпускали кроме той одной поездки на Кипр. Почему они всегда старались отделить их от отца?
Никита взял бутылку, встал из-за стола, и, слегка толкнув Аньку, прошел в другую комнату. Сел у окна, где отец любил курить. Вот и его пепельница со смешной фигуркой, какой-то мальчишка бегун вытаскивает занозу. Зачем отец столько курил?
-Не хлюпай Анька, я слышу - ты сзади стоишь. На вот выпей лучше, - он снял стакан с бутылки и налил ей.
- Там все говорят и говорят, я уже не могу слушать,- голос ее хрипло дергался и бился.
-Понимаешь, мы ведь с тобой совсем одни остались, от матерей мы только оболочку взяли, понимаешь, - язык чуть заплетался и он повторил медленнее,- оболочку.
- Нет, они обе его любили, поэтому тогда, на день рождения пришли. Помнишь, ведь пришли.
-Да, но не вместе, сначала моя, потом твоя, или наоборот - уже не помню. А ты забыла, как мы их заманивали? Просто мы так тараторили, и отцу казалось, что мы все вместе. Твой сценарий был, помнишь, сидели в том кафе прорабатывали?
-Разве это было плохо?! Ему надо было увидеть нас всех вместе перед той страшной операцией, это было важно для его жизни!
-Да, но тромб все равно оторвался и нас не послушал! Все было зря! Мы были как клоуны, и я уверен, что отец обо всем догадался, он был умнее нас в десять раз и разгадал весь этот цирк! Просто виду не подал! Он все понял, и ему было больно, что ничего не вышло, он переживал из-за этого. Вот бумажка, видишь, под пепельницей, я ее сегодня нашел, он почти все даты записал.
-Какая бумажка?
-Вот, иди сюда.
-Но тут только даты! Никита, глупый, вот теперь смотри, что мне доктор дал, там, в больнице, помнишь в последний день. Он отдал мне, потому что здесь написано "дочке". Вот.
- Медальон и наши фотки. Ты уже показывала.
-Открой!
-Волосы какие-то...наши что ли?
-Нет, не наши, вот смотри, тут написано на бумажках мелко-мелко: "Ольга, перед отъездом из Крыма". А здесь: "Наташа, Владимир, до рождения Никиты". Понимаешь...
Аня еще что-то бубнила, но Никита не слушал, он прижал лоб к холодному стеклу, чтобы увидеть двор - на улице было совсем темно. Он сощурил глаза, и желтовато-оранжевые лучи от фонарей рассыпались в ночи, соединяя фигурки случайных прохожих яркими золотистыми линиями. Отец любил стоять здесь и курить. Вот почему он носил это на груди - хотел, чтобы мы были все вместе. Он слишком сильно любил всех нас, от этого и умер.