У меня в голове есть кто-то еще, какое-то ничтожество. Этот мозговой паразит давно и прочно обосновался во мне, и под его контролем я глупо улыбаюсь, когда меня в очередной раз увольняют с работы. Шеф экономично сплевывает: "Сокращение!" - а мое лицо застывает в подобострастном оскале, больше похожем на трупное окоченение, чем на живую эмоцию.
- Желаю успехов! - Шеф деловито выпроваживает меня за дверь своего кабинета. Я пожимаю ему руку. Щеки горят, как оплеушенные. Я жалок и противен себе.
Я привык беспомощно хихикать в ответ на грубость и наглость, просить прощения за ошибки, которых не совершал, всегда уступать в спорах и стараться услужить всем сразу. Страшно представить, сколько времени я провел с этой мерзостью в голове.
С работой расстаюсь без сожалений - утомительная дорога, скучная должность, отношения с коллегами не сложились. Уволенный, я долго еду домой. Непрерывно думаю о том, что скажет матушка и как посмотрит папенька. Запасаюсь злым упрямством.
Конечно, придется искать новое место, но чуть позже. Пока же изолируюсь дома, как малахольный хикикомори, обложусь книгами, начну смотреть аниме, и даже глаза у меня, возможно, приобретут ориентальную узость взгляда.
В метро непривычно мало людей, я сижу в полупустом вагоне, стараюсь не замечать перемещений человеческих масс со станции на станцию. Мне нет до них никакого дела, но им есть дело до меня: кто-то наступает мне на ногу и стоит монолитом, прилагая нарочное усилие в дополнение к естественному весу. Огромный интеллектуал средних лет, в очках с тонкой оправой. Он внимательно смотрит на меня, в глазах у него - мертвенное презрение. Либерал-патриот в припадке ледяной злобы. Он ненавидит меня за слабость и космополитизм.
- Извините, - одними губами шепчу я, боясь чересчур сотрясти воздух, и убираю ногу. Либерал-патриот шлепает меня ладонью по лбу - я ударяюсь затылком в перекрестье линий на схеме метро, наклеенной в рубчик прямо над спинкой сиденья. Кто-то дружески берет либерал-патриота под руку и выводит на остановке, с платформы доносится шакалий гогот. Я уезжаю дальше, в грохочущий тоннель, и под рев поезда, под безучастное равнодушие пассажиров мне хочется стать как можно меньше, чтобы никакое зло не замечало меня и проходило мимо. Со стороны может показаться, что это трусость, но я думаю, что так проявляет себя мое ничтожество - оно настолько глубоко вторглось в мою жизнь, в мое тело, что теперь его часто видят вместо меня.
А вдруг это и есть настоящий я?
Кажется, я перестаю понимать, что есть что.
Все свое детство и часть отрочества, лет до тринадцати, я провел в уверенности, что происхожу из еврейской семьи и, следовательно, сам являюсь евреем. В школе я терпел бесчисленные насмешки и издевательства, как от учеников, так и от преподавательского состава: первые угрожали физической расправой, вторые отказывались щадить мою изворотливую психику. Родители, сколько могли, хранили вежливое молчание, но в конце концов папенька признался, что мы относимся к известной немецкой фамилии, а моя чернявость и крупный нос - отголоски матушкиного даргинского наследства.
- Чтобы вырасти хорошим человеком, - объяснил папенька, - ты должен был на себе испытать, что это значит - принадлежать к угнетенному классу.
Он помнил тяжелые времена и воспитывал из меня то, что не смог воспитать из себя, но я все равно не сформировал нужного ему характера. Детские годы, проведенные вдали от сверстников, в тихой забитости, научили меня искусству рефлексии и ненависти ко всему людскому.
Я не имею ни малейшего желания рассказывать дома о своем увольнении, но матушка замечает, что я принес с работы почти пустую банку растворимого кофе, и вынуждает меня признаться:
- Пришлось забрать вещи. Меня уволили.
- Дурак! - с готовностью восклицает матушка. Такому вербальному импринтингу я подвергаюсь с пеленок, и каждый раз он сказывается на мне весьма болезненным образом.
Папенька молчит, наливается краской, смотрит бешеным взглядом, не слишком адекватным ситуации. Когда на висках его вздуваются сизые вены и желваки начинают играть от едва сдерживаемой ярости, он перенимает у матушки эстафету и четкими, рублеными коллоквиализмами сокрушает мою самооценку.
Хватит уже! говорю я им. Вы всю жизнь переставляли за меня ноги, если мне надо было сделать шаг. Вы сами решали, кем мне быть и что мне чувствовать. Вы лишили меня воли. Я мертв от рождения, меня почти нет, я ничтожество!
Все эти слова, так и не произнесенные, колотятся обезумевшим роем в застенках черепа: ничтожество заставляет меня прикусить язык, проглотить накопившиеся обвинения и признания, безмолвно уйти к себе в комнату и запереться там, чтобы выплакаться в подушку.
Делю досуг поровну между сном и просмотром аниме. Книжки не читаю, поскольку раздражает необходимость переворачивать страницы. Тоскливо. В худшие моменты мне кажется, что я - старая звезда, коллапсирующая внутрь себя, и в груди у меня зарождается черная дыра - бесконечная пустота с тяжелым ядрышком в центре, где слипаются и исчезают одна за другой все мечты, переживания и путаные мысли. Я снова, как в детстве, чувствую себя страдальцем, подвергающимся геноцидной обработке.
Нет, думаю я, ни в коем случае нельзя запускать ситуацию. Если я так просто сдамся, то ничтожество погубит не только меня, но и весь мир... Или не весь, но обязательно какую-нибудь важную его часть, потому что оно - та дрожащая тварь, которую весьма обоснованно недолюбливают интеллигентные люди, читавшие в школе Достоевского. Я напрягаюсь изо всех сил, пытаясь придумать что-то нетривиальное, найти какой-нибудь способ вернуть себе власть над собой, но меня словно поразила духовная констипация - ничего не выходит.
Но мой сплин, видимо, все же набирает критическую массу. Как предсмертное высвобождение витальной энергии, меня вдруг постигает озарение: я должен высвободиться из оков ограниченного быта, перестроить ту убогую модель мира, с которой так мучительно себя идентифицирую, и адаптироваться к реальной жизни. Другими словами, надо срочно записаться на какой-нибудь психологический тренинг.
Я не питаю иллюзий, будто мой случай - исключительный. Наверняка существуют специалисты, имеющие огромный опыт решения подобных проблем, и мне остается найти хотя бы одного такого специалиста. Несколько дней я провожу, блуждая по ссылкам в поисковике, читая форумы, отфильтровывая негодные варианты. Оказывается, не все так просто. Из практикующих в городе психологов я отбираю лишь пару-тройку вызывающих доверие кандидатов, к которым можно записаться на прием.
Но тут возникает серьезный денежный вопрос. И я не могу измыслить ничего умнее, чем обратиться за деньгами к родителям.
Матушка не верит своим ушам.
- Сбрендил?! - удивляется она. - Знаешь, сколько сейчас шарлатанов?! Я в газете читала: завлекают к себе всяких дураков, промывают им мозги и заставляют семью обкрадывать! По телевизору показывали: молодой парень, вот как ты, сделался хуже наркомана - совсем дурак, только молитвы поет и чему-то улыбается, а сам мать с отцом прирезал и все деньги отнес в секту! Хочешь, чтобы с нами так же было?
Папенька исступленно орет что-то мне в лицо, издавая множество лабиальных звуков, отчего изо рта у него летят во все стороны теплые брызги слюны и хлопья белой пены. Я понимаю общий смысл: я безвольный слабак и ничтожество, и денег он мне не даст. Quod erat demonstrandum.
У меня новая работа, устроился по протекции не знакомых мне родственников. Начальник держит себя в рамках приличий, довлеющий непотизм вынуждает его первым здороваться со мной при случайных встречах в офисном коридоре - я отвечаю подобострастным кивком. Люблю получать несложные указания, выполняю их в строгом соответствии с регламентом, часами перекладываю бумаги, ставлю печати, сортирую картотеку по алфавиту и в обратном порядке.
В понимании родителей, это мой последний шанс стать человеком. Слушаюсь их во всем. Ночами плохо сплю, часто включаю ночник, чтобы разогнать сгустки мрака. В оцепенелом ужасе прислушиваюсь к мыслям ничтожества - и ничего не слышу: у него нет никаких мыслей, только сочится елеем беспредельное довольство жизнью.
Со временем мое тело все реже подчиняется мне. Как при параличе, я не чувствую мышц в руках и ногах, мой язык - бесполезный кусок мяса, но стоит мне прекратить попытки совладать с плотью, как она приходит в движение. Я будто одержим демонами, я как спорная высота, за которую идет постоянный бой, и она переходит то к одной стороне, то к другой. Из зеркала на меня раз за разом смотрит кто-то чужой, и в его глазах - ни капли узнавания.
Я прекрасно знаю, чем это закончится. Если промешкать, я ослабну и перестану сопротивляться, отойду в тень, в область бессознательного. Утомительное противостояние разрешится само собой, у ничтожества есть такое свойство - оно подавляет желание жить, стремиться к чему-то, на что-то надеяться. В какой-то мере я буду рад такому исходу. Меня уже ничто здесь не держит, кроме затаенного отвращения к самому себе, к своему гнусному раздвоению. Однако это ощущение в достаточной степени отчетливо, чтобы я согласился подождать, сберечь силы для последнего отмщения... если, конечно, представится удобный случай. Если же нет, то я не понесу существенных потерь, я и так все равно что мертв.
В офисе одна девушка, новая сотрудница, цепляет внимание ничтожества, словно заноза. Едва она появляется в поле его зрения, у него на лбу тут же выступает испарина, а руки дрожат мелким тремором. Я бы не заметил, но это повторяется снова и снова: у ничтожества при виде девушки захватывает дух, оно буквально истекает слюной, как собака Павлова при звуке колокольчика.
Девушка очень мила. Она носит длинные глухие платья, обруч в волосах, тонкие цепочки со сложной символикой. Она всегда кажется погруженной в себя, в ней нет ничего напускного или сколько-нибудь выдающегося, она сливается с фоном, но при этом от нее не оторвать глаз.
Ничтожество выслужилось до отдельного кабинета и теперь пренебрегает им: то и дело оно выбегает в коридор, подкарауливая девушку. Она же, чувствуя его интерес, проходит мимо по сто раз на дню и робко ему улыбается. Удивительно, но это ничтожество ей нравится! А оно отворачивается и делает вид, что не видит ее улыбок. Это выглядит почти грубо.
Ничтожество страдает, теряет покой. Жажда обладания конфликтует в нем с когнитивной ригидностью. Оно считает себя недостойным даже благочестивых фантазий, а фантазии неумолимо наводняют его воображение, и далеко не все из них благочестивые.
Но оно, скрепя сердце, берет себя в руки. Запирается в кабинете и не выходит оттуда без лишней надобности. Сосредотачивается на работе, хотя это кажется невозможным - перекладывание бумаг и бездумная штамповка печатей не способны полностью кого-либо увлечь. Образ девушки неизменно маячит перед его мысленным взором. Тогда ничтожество наделяет этот образ различными изъянами, уродствами и морщинами...
Оно безнадежно влюблено. Оно делает все, чтобы начисто вымарать себя из ее жизни, не навредить ей, не запятнать, не уронить до собственной низости. Эта самоотверженность омерзительна.
Наслаждаясь болью и отчаянием ничтожества, я не сразу сознаю, что меня обуяла та же страсть. Не знаю, как так вышло, но я, похоже, тоже влюблен в эту девушку, в ее глухие платья, красивые волосы, теплую улыбку. Мне хочется, чтобы она смотрела на меня так же, как поначалу смотрела на ничтожество, - с лукавым любопытством, одновременно робко и ободряюще... но я надеюсь, что этого никогда не случится.
Сбрасывая с себя все мороки и наваждения, я всецело отдаюсь мести. С маниакальным усердием я заставляю ничтожество ни на мгновение не забывать о девушке, воображать ее подле себя, покорную и покоренную, отвергать ее и тут же призывать обратно. Я довожу его до безумия. В своих делюзиях оно уже не может от нее избавиться, она оживает в его мыслях, врастает в его плоть. Я сам с трудом выношу этот кошмар.
Однажды мы сталкиваемся в коридоре, и она смотрит на нас так, словно чего-то ожидает, быть может, какого-то признания. Должно быть, наша показная невозмутимость кажется ей загадочной и непонятной. Мне хочется коснуться ее, почувствовать податливость ее кожи под своими пальцами, убедиться, что она живая, что она мне не привиделась. Я знаю, что ничтожеству хочется в точности того же. Но пока мы боремся с собой, она уходит, оставляя нас одних.
- Не смей прикасаться к ней! - кричу я ничтожеству. - Она никогда не будет твоей!
- И твоей никогда не будет, - рассудительно отвечает оно.
Последний раз мы видим ее в тот день, когда она подает заявление об уходе. Наши взгляды пересекаются, сцепляются в замок и не отпускают друг друга чуть дольше, чем положено случайным взглядам. Я вижу, что она на нас немного обижена, но кроме обиды есть что-то еще...
Мы не успеваем спрятаться у себя в кабинете. Она подходит к нам и улыбается так печально, так грустно, что у меня выступают слезы неудержимой эмпатии.
- Мы так и не успели познакомиться, - говорит она. - Жаль.
До нас дошли слухи о том, что она выходит замуж и уезжает из страны. С неуемной жадностью мы агрегируем любые сведения о ней, довольствуясь инфо-фетишизмом вместо чего-то более существенного и менее патологического.
Мы так несчастны, что в ответ не можем выдавить ни звука и просто киваем ей, прощаясь навсегда.
Она сказала, что ей жаль...
Кому она это сказала, мне или ничтожеству? Она не могла сказать это нам обоим!
Она уже покинула здание, скрылась из виду, когда мы срываемся с места и бросаемся следом за ней. Нам вдруг становится чрезвычайно важно прояснить, кого из нас она имела в виду.
Ничтожество чуть вырывается вперед, как будто то, кто первым успеет задать вопрос, играет хоть какую-то роль. Я нагоняю его, вцепляюсь ему в волосы и резко дергаю - в кулаке остается лохматый клок. Оно кричит и, запнувшись, падает на асфальт, обдирая ладони, разбивая колени в кровь. Я тоже теряю равновесие, делаю нелепый кульбит и приземляюсь на копчик рядом с ним. На секунду у меня темнеет в глазах. Я беспомощно мотаю головой, и этого промедления хватает, чтобы ничтожество набросилось на меня, беспорядочно молотя окровавленными руками и пинаясь жестким ботинком. Один удар приходится мне в ухо. Сквозь оглушительный накат боли и ярости я бодаю его лбом в солнечное сплетение.
С трудом поднявшись с земли, согнувшись в три погибели, я ковыляю в каком-то направлении, а позади меня шевелится ничтожество - оно хватает воздух широко раскрытым ртом, как вытащенная на берег пучеглазая рыбина.
Мне кажется, что где-то далеко впереди я вижу ее стремительно ускользающий силуэт. Стараясь не упустить его, я выбегаю на проезжую часть, пробираюсь в мельтешении трафика, в ослепительном блеске фар и фонарей.
- Стой! - Ничтожество всего в шаге от меня. Живучее. Я оборачиваюсь, хочу ударить его куда-нибудь - в висок, - но ошибаюсь с расчетом, и ничтожество налетает на меня всем своим весом, а с другой стороны на нас уже несется громадный грузовик.