Серёгин Антон Вадимович : другие произведения.

Меланхолия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман в четырех частях, основан на подлинных событиях, имевших место в Европе, на рубеже шестнадцатого века и является иллюстрацией довольно среднего процесса о ведьмах, кои инквизиция проводила в ту эпоху повсеместно. "Меланхолия" написана, опираясь на материалы, пожалуй, самой кровавой книги в истории человечества "Молот Ведьм". По сути, являющейся большим сводом инструкций, как, кого и для чего следует преследовать и казнить, а так же многочисленным собранием приемов, допроса, обмана и пыток, с помощью которых этого можно добиться. В этой истории максимально точно соблюдены все тонкости процессуальных норм, духовного суда, действующего в конце пятнадцатого века.
  Меланхолия
  Роман в четырех частях.
  Антон Серёгин
  2011год.
  
  Предисловие:
  
  Меланхолия - слово, состоящее из Мелас, что означает черный, или тёмный и Холн, то есть желчь, гнев. Переводится с древнегреческого как мрачное помешательство.
  
  
  
  I
  
  Глава первая.
  
  Сплошная высокая стена насыщенного зеленого цвета тянулась к мягким облакам, а ее отражение колыхалось на сверкающих от солнца волнах огромного озера. Пышные деревья обрамляли нескончаемый для человеческого глаза берег, на который накатывали теплые волны прозрачной озерной воды. На самом краю песчаного обрыва, по колено в шершавых стеблях высокой травы стояла девушка. Просторное платье ласкало ее кожу при каждом дуновении с водных просторов, она перебирала нежными пальцами большой разноцветный букет, отбрасывая в сторону, не подходящие красотой или размером к общей картине, полевые цветы. Невольно с губ сорвалась блаженная улыбка, когда, прикрыв глаза, она поднесла к лицу пеструю россыпь бутонов и окунулась в их благоухание. Девушка обернулась вокруг, ловя взглядом танцующие в воздухе обрывки скоротечного лета. Ветер склонил тяжелые кроны деревьев, и сочные, полные жизни листья, сорванные вопреки времени года, пронеслись мимо, плавно опускаясь на зеркальную гладь.
  
  - Марин!..
  
  Она обернулась. Высокий, усеянный мозаикой из домов и хрупких изгородей холм открылся, все еще растерянному от наслаждения моментом, взору. Пологий склон, брал начало у ее ног и венчался старинной крепостью в объятиях тугого плюща. Каменная церковь, окруженная стенами из крупного камня, стояла на самой вершине, являя собой центр того места, которое служило ей домом.
  
  - Марин!..
  
  Голос, которого приходилось ждать целый день, приблизился, она сорвалась с места и побежала от берега прочь. Пробираясь сквозь густые заросли высокой травы, навстречу ей быстрым шагом двигался юноша, чертами лица недавно ставший преображаться в мужчину. Когда фигуры сблизились, он подхватил девушку и ее руки бессильно повисли на его шее. Дождь из набухших тяжелых цветов осыпался вниз, цепляясь за томимые желанием тела.
  
  Из ворот крепости, которые не закрывались даже по ночам столько, сколько большинство обитателей этой местности себя помнят, выходили люди. Юная пара, раскланиваясь, шагала навстречу горожанам, окончившим трудовой день. Девушка держала молодого человека под руку, время от времени склоняя голову на его плече. Дом Марин и ее матери Эммы был очень стар и стоял ближе прочих к стенам замка. Когда, наконец, поток людей, идущих из ворот, поредел, стало возможным поговорить, не прерываясь на приветствия.
  
  - Как прошел твой день?
  
  - Отлично, хоть и малость скучно.
  
  - Неужели ты снова сидел без дела?
  
  - Собственно этим и отлично! Господин сегодня изволили проснуться за час до окончания рабочего дня, а у них только завтрак занимает полтора.
  
  Они подошли к плетеной изгороди у дома с перекошенной стеной, за которой две вполне упитанные на вид коровы бродили в просторном загоне. Юноша не без труда открыл покосившуюся дверь, и, пройдя через темный холл, они вошли внутрь.
  
  - А вот и дочь!
  
  Эмма глядела на них, выдавливая из себя дежурную нервную улыбку, по которой людям родным и знающим сразу становилось понятно, что в доме гость и что визит не из приятных.
  
  - И Хьюго! Здравствуй дорогой!
  
  - Мадам.
  
  Марин прошла вперед, чтобы увидеть, чем она взволнована. Хотя прекрасно понимала, что вариантов кто бы мог наведаться к ним, кроме того, кто пришел вместе с ней, не много. За столом, уставленным, чем послал Господь, сидел Ицхак. Молодой мужчина с огромными серыми глазами, внушительным носом и густыми черными кудрями, выбивающимися из-под берета. Он оторвался от листков бумаги, на которых что-то записывал, и посмотрел на нее своим вечно тоскливым, плачущим взглядом, вмещавшим в себе многовековую печаль избранного народа. Марин этот человек всегда напоминал корову, благодаря тому, как он смотрел; не сумев сдержаться, она все же выдавила нервный смешок.
  
  - Добрый вечер.
  
  - Мое почтение!
  
  Ицхак поспешно приподнялся с места.
  
  - Как поживаете Мадемуазель?
  
  Из дверного проема вслед за ней вышел Хью.
  
  - Между прочим, почти уже мадам!
  
  Мужчина за столом осекся, посмотрев в его сторону, и снова уткнулся своим шикарным носом в записи.
  
  - И Вам здравствуйте.
  
  Неловкое молчание затянулось на несколько секунд.
  
  - Мадам Лерой, так, когда мне зайти?
  
  Эмма впилась в молодую пару вопросительным паникующим взглядом, молодой человек слегка улыбнулся и посмотрел на гостя.
  
  - Зайдите через неделю.
  
  Ицхак встал из-за стола, чуть заметно склонил голову и быстро вышел. Когда шаги стихли, раздался громкий скрип дверных петель. Эмма всплеснула руками.
  
  - Хьюго, в самом деле, ну что мешает Вам быть чуточку любезней?
  
  Она поймала недовольный взгляд дочери, улыбка полная фальши и волнения растянула ее не молодое, но все же очень привлекательное лицо. Она замотала головой по сторонам.
  
  - Пока пыталась напоить этого нехристя, совершенно позабыла о делах. Дорогая, поухаживай за гостем, а я пока налью воды твоему драгоценному приданному.
  
  Женщина вышла на внутренний двор, и молодые люди рассмеялись в голос.
  
  - Что Вы так трясетесь над скотиной? Штильвассеры все равно однажды заберут их в уплаты долга.
  
  - Не заберут, если кое-кого не рассчитают за безделье, конечно.
  
  - Я же говорю, Господин спали весь день. Что ты прикажешь делать секретарю спящего вельможи? Записывать храп?
  
  Марин не спеша прошла в конец просторной комнаты и налила в глиняную кружку вина из кувшина с треснувшим горлом.
  
  - Ты уверен, что через неделю?..
  
  - Да! Даже если Лефебр проспит день выплаты жалования, его распорядитель, как и я, на службе с раннего утра.
  
  Поставив угощение на стол, она присела рядом.
  
  - Ты все же прислушайся: того, что мне платят, хватает только на возврат процентов, долг только что не увеличивается, я вообще удивляюсь, как эти двое еще не потребовали полного возврата.
  
  - А что с нас требовать? Дом? Так он не нужен никому, даже если приплатить. Коровы? Это даже не четверть суммы.
  
  - А сколько лет договору?
  
  - Десятый год пошел...
  
  - Ого! Уж Вы и, правда, съешьте их что ли.
  
  - Штильвассеров?
  
  Молодой человек подавился и в спешке поставил кружку на стол, захлебываясь смехом. Она похлопала его по спине и, успокоившись, он продолжил.
  
  - Я серьезно. С этим что-то нужно делать. Тебе приятно видеть не по разу в месяц эту рожу?
  
  - Ну, лучше он, чем старший, вот у кого, рожа. Ицхак хоть смешной. Да и что с этим поделаешь.
  
  Марин запнулась, глядя в одну точку.
  
  - Довольно об этом. Давай завтра, будет завтра. А сегодня!.. Сегодня мы с тобой идем гулять, допивай!
  
  Они вышли на пышущий ароматами цветов воздух, чтобы продлить обрывки чудных воспоминаний, которым предаются те, чья молодость иссякла. Еще одно короткое лето подходило к концу, увлекая в душные ночи всех, кому еще неведомо, как коротко мгновение, в котором они существуют.
  
  На залитом вечерним алым светом дворе, упираясь руками в невысокую ограду, стояла женщина. Густые локоны огненно-рыжих волос спадали с ее опущенных плеч и рассыпались по сутулой спине, на загоревшей коже бежали капельки пота. Она смахнула влагу, убирая с лица, взмокшие локоны.
  
  Минутами одиночества, свободными от работы и постороннего присутствия, Эмма не могла насладиться уже много лет. Причин для тревог хватало с избытком. Она вдовствовала уже ровно столько, сколько была замужем. Часто при жизни Эвана она благодарила Бога за то, как ей повезло. В юности эта девушка считала себя особенной, как и многие, и всегда утверждала, что выйдет замуж непременно по любви. Так и вышло, все девять лет брака она была влюблена в своего спутника, точно так же, как в первое лето проведенное вместе. Муж, любимый ею всей душой и телом, скончался от припадков, едва успев оформить ссуду. Умелый торговец, зная толк в своем деле, ни секунды не сомневался в себе и заложил дом за баснословную сумму. Постройка просила ремонта уже тогда, но земля, на которой она стояла, ценилась дорого и, как назло, человек, имевший и возможность, и желание заключить подобную сделку оказался старым соседом. Ростовщик Леви Штильвассер соорудил довольно доверительный контракт и после смерти Эвана действительно не требовал с вдовы никакой платы кроме процентов, которые иной раз копились по нескольку месяцев. Отец семейства накануне внезапной кончины вложил все средства в сделку с моряком, который так и не объявился, узнав о том, что кредитор теперь покойник. И вот уже девять с лишним лет, долг висел над Эммой Лерой, как занесенный меч.
  
  Но контракт, траур по супругу и даже страх лишиться крова не мучили ее так сильно, как вина за то, кем она становилась под давлением долга, который все еще не был востребован. Никогда в прошлом она не улыбалась виновато, когда хотелось выставить вон непрошеного гостя, не льстила чванливым соседям, чтобы иметь возможность одалживать деньги и всегда высказывала свое мнение по любому важному для нее поводу. Гордая и неприступная красавица теперь с годами чаще замечала, что собственных суждений уже почти не имеет, привычка держать рот на замке, дабы не раздражать никого, переросла в обыкновение. Она терпела занудного старика Леви с его затертыми до дыр рассказами о былых временах, его сына Ицхака и то, как этот иудей обшаривал своим любопытным взглядом Марин, и ее саму. Терпела людей на базаре осыпающих ее последними словами, прежде чем нехотя выложить негрошовую цену за молоко или масло. Терпела снова, снова и снова. Пока однажды не увидела, что во всем городе уже никто не помнит Эмму, но все прекрасно знают Вдову Лерой, которая удавится за грош. Когда дочь подросла, вихрь забот о ребенке рассеялся, она очнулась и с горечью поняла, что теперь часто лжет по мере надобности и в основном по мелочам. Часто бранит собственное дитя за то, что ей неведома цена, которую она платит за ее шаткое благополучие. Эмма ненавидела свое превращение в Мадам Лерой. В женщину, которую даже Марин считает мелочной и вздорной базарной бабой.
  
  Она сжала пальцами плетеный забор, будто толкала в гору неподъемный камень, зная, что едва она достигнет вершины, глыба сорвется, и ей придется вкладывать всю себя, чтобы толкать его снова, в тысячный раз...
  
  
  
  Глава вторая.
  
   Поражающий размахом и великолепием зал принимал в себя толстые струи палящего солнца из высоких окон. По каменным стенам катилось звонкое эхо шагов, прерывающихся вкрадчивым голосом. Пожилой худощавый мужчина со ссохшимся, морщинистым лицом, не спеша, прохаживался по деревянному полу и диктовал секретарю свои черновые записи. Хьюго, не поднимая головы, выводил буквы одну за другой, то и дело макая перо в чернильницу. Толстая, исписанная до половины книга, под его руками была чрезвычайно важна и, понимая всю ответственность, лежащую на его плечах, он прилагал все свое умение выводить слова аккуратно, быстро, без ошибок и непременно красиво.
  
  - Каменщику пятьдесят.
  
  Позади письменного стола, в мягком кресле развалился полный мужчина лет сорока. Месье Лефебр постоянно сползал с сидения вниз и вновь усаживался на место. Изучая знакомый ему с малолетства потолок этой залы, задрав голову к верху, он не без труда терпел до ужаса скучную процедуру. Заплывшие черты упитанного лица с годами потеряли всякую связь с мужским обликом, и сейчас владыка больше напоминал сильно пьющую женщину. Выпячивающиеся складки живота облегал нежный шелк ночной рубахи, из которой господин предпочитал не вылезать без особенного повода, вроде выхода из замка и принятия высоких гостей.
  
  - Мяснику тридцать.
  
  Ежемесячный расчет с обслугой всегда начинался с записи расходов и служил только самым началом трехдневного периода выслушивания отчетов, которые, хвала небесам, хотя бы сверял распорядитель. Кончалась эта смертная тоска точь-в-точь так же, когда в книгу заносились все собранные с горожан налоги.
  
  - Прислуге замка...
  
  - Габриэль, ради всего святого, умоляю или побыстрее, или покороче!
  
  - Слушаюсь. Последние две статьи расходов и на сегодня все.
  
  - Святая дева, какое счастье!
  
  Пользуясь секундами промедления, Хью опустил перо в чернильницу и размял пальцы.
  
  - Налог Его Величеству...
  
  - Уплачен ранее!
  
  - Ах... Да, да, да. Прошу прощенья господин. И, наконец, Леви Штильвассеру, пять тысяч франков.
  
  - Сколько?!!
  
  - Прошу прощения, Владыка. Но, тем не менее, пять тысяч. Мы задерживаем выплату уже четвертый месяц.
  
  Любитель пышных празднеств и дорогих приемов, Матео, сын Андрэ Лефебра, имел обыкновение тратить деньги без меры и влезать в долги, о которых без престарелого помощника, доставшегося от отца вместе с замком, никогда бы не вспоминал.
  
  - Пятьсот.
  
  - Прошу извинить?
  
  - Пятьсот франков, подождет, не обеднеет!
  
  - Да, господин, но может быть передать, что-нибудь на словах, какие-нибудь объяснения?
  
  - Его фамилия Штильвассер?
  
  - Точно так.
  
  - А как моя?
  
  - Простите?
  
  - Моя фамилия?!
  
  - Лефебр...
  
  - Какие еще вам надобны объяснения, Габриэль?! Все! Проваливайте оба, ради Христа.
  
  Габриэль свернул бумаги в тугой свиток, хлопнув Хьюго по плечу, быстро попятился к выходу.
  
  Оставшись, наконец, в одиночестве, Матео встал с кресла и в развалку дошел до высокого полуоткрытого окна. Городок лежал как на ладони: с внутренней стороны стен крепости, прямо под окнами, суетились люди между торговыми рядами. Свежий ветерок трепал его нечесаную, клочковатую шевелюру; солнце приятно грело кожу. Погода радовала владыку, бесспорно, больше подданных. Он с наслаждением вытянул руки вверх, зевнул, потягивая дряблое, бледное тело, и блаженно прикрыл глаза.
  
  - Пять тысяч франков...
  
  По коже пробежала мелкая дрожь, он перегнулся через подоконник, заглянув под самые стены, на серое скопление торговцев и нищих, вытянул губы трубочкой и, набрав слюны, плюнул вниз. И переваливаясь с ноги на ногу, поплелся к выходу, бормоча себе под нос.
  
  - Совсем обнаглели.
  
  Высокий мужчина в черном берете широким шагом отмерял пыльную дорожку между лотками. Базарная толпа давно поредела, и теперь можно было пройти по этой улице, не протискиваясь между грузными телами. Торговцы потихоньку укладывали товар по мешкам, и лавки пустели.
  
  - Ицхак! Мое почтение!
  
  Его окликнул вынырнувший из-за прилавка пожилой человек.
  
  - Здравствуйте.
  
  Он поклонился.
  
  - Как драгоценное здоровье Вашего отца?
  
  - Спасибо хорошо, я передам, что Вы справлялись.
  
  - Низкий от меня ему поклон!
  
  Ицхак, обладающий отличными коммерческими навыками, прекрасно считал большие числа в уме и имел не дюжие способности к распознаванию лжи, но талантом к ведению светских бесед природой одарен не был, как впрочем и простейшим умением общаться с женщинами. Праздные разговоры заставляли его чувствовать себя неловко, сколько он себя помнил, в основном по причине того, что он считал их бессмысленной тратой времени. А при виде хоть сколько-нибудь интересной женщины, никак не связанной с ним финансовыми обязательствами, мог запросто утратить дар речи. Он понятия не имел, что нужно говорить в той или иной ситуации, не смотря на наставления отца о том, что любезность в их не простом деле важна так же, как умение считать. Беседуя с людьми, как сейчас, Ицхак не редко переходил к деловым вопросам, даже если они были совершенно не к месту, не желая затягивать неловкие паузы между любезностями, на которые не в состоянии был ответить. Он потянулся в карман за записями.
  
  - Ты зайди за деньгами послезавтра, будь так добр.
  
  - Как скажите. Доброго вечера.
  
  Молодой человек раскланялся и довольный, что в этот раз его не стали мучить расспросами, присмотрел ли он себе жену, быстро пошел дальше, продвигаясь к воротам крепости. Плешивый мужчина проводил его взглядом, опираясь на прилавок, и, убрав с лица широченную улыбку, чуть только высокая фигура скрылась за углом, повернул голову к соседу, уже закончившему вечерние сборы.
  
  - Понял? Хорошо!
  
  Старик, перевязывающий веревкой мешки в телеге, вскинул бровь.
  
  - И ни здравствуй, ни пожалуйста! Все хорошо у него!
  
  Пожилой человек подмигнул и с презрением махнул рукой в сторону замка. Плешивый опустил глаза и помотал головой.
  
  - Ну... Жид есть жид.
  
  Еще некоторое время, беззвучно возмущаясь, он постоял у лотка, озираясь в поисках покупателей, и тоже стал укладывать добро на повозку.
  
  - Хорошо... Хорошо... У меня запор, а у старика все 'хорошо'.
  
  Последние фигуры разбрелись в стороны, и на пустынное скопление плотно прижатых друг к другу навесов опустился сумрак.
  
  Ицхак перешагнул порог на цыпочках, придерживая двери рукой. Раздался слабый скрип. Он поморщился и замер.
  
  - Сынок.
  
  Он выдохнул с облегчением и захлопнул тяжелую створу.
  
  - Папа, ты все еще не спишь?
  
  Он прошел в просторную, чисто убранную комнату. Множество свечей озаряли пространство вокруг. За столом сидел глубокий старик, не вызывающий своим видом отвращения, какое мы часто ощущаем при виде дряхлых, отживших свое людей, навевающих собой мысли о том, что смерть неподалеку. Все еще видный мужчина с длинной седой бородой и аккуратно убранными назад волосами читал одну из многочисленных книг, лежащих на столе и расставленных на полках по всей комнате. Он оторвался от страниц и посмотрел на сына.
  
  - Папа. Почему ты все еще не в постели?
  
  - А что я там забыл, чтобы уже туда отправляться?
  
  Ицхак присел у края огромного письменного стола и достал из кармана записи.
  
  - Оставь, пожалуйста.
  
  - Что?
  
  - Ты хочешь рассказать мне о делах. Прошу не надо, не сегодня.
  
  Молодой человек улыбнулся. Дом был центром его мира, вместилищем покоя и единственным местом, куда всегда хотелось возвращаться. И после долгого дня, он как обычно смог, наконец, расслабится, не думая о том, как он выглядит, что нужно сказать и каким тоном.
  
  - Что ты читаешь?
  
  - Один занятный греческий труд.
  
  - На какую тему?
  
  - Теология.
  
  - На греческом?
  
  Отец ехидно хихикнул.
  
  - Ну, надо полагать...
  
  - Скажи мне лучше, за что ты так презираешь сон?
  
  - Чем старше становишься, тем скорее течет время, для меня оно, как горная река - ни поймать, ни даже ощутить. Так жаль тратить время на сон, его так мало, а вокруг столько всего интересного.
  
  Он замолчал и снова опустил глаза. Ицхак всегда с удовольствием проводил время в обществе отца даже в полном молчании, без привычной неловкости, присущей ему в окружении посторонних. Нередко они засиживались допоздна, увлеченно дискутируя об истории, политике или ведении дел. Он мог часами слушать наставления, которые Леви всегда преподносил, как рассуждения вслух или притчи, не ставя себя выше внимающего слушателя. Старший Штильвассер был счастлив тому, что не одинок на закате своих дней, но, видя, что уже давным-давно ставший взрослым сын, привыкший к нахождению среди образованного и равного себе человека, не питает интереса к прочим людям, беспокоился о его будущем все сильней.
  
  - Ты был сегодня в доме Леройев?
  
  - Да, если не ошибаюсь, меня попросили зайти через...
  
  Он снова схватил сложенные клочки бумаги.
  
  - А я не о деньгах хочу задать вопрос...
  
  Молодой человек замолчал и чуть заметно закатил глаза.
  
  - Ты с ней хотя бы говорить пробовал?
  
  - Нет.
  
  - А почему, позволь узнать?
  
  - Во-первых, у нее есть этот, писарь.
  
  - И что? Когда я встретил твою маму, она тоже была не свободна, вопрос лишь в том, насколько тебе нравится эта особа.
  
  - Как будто ты не понимаешь, что дело не в нем. Она...
  
  Он осекся.
  
  - Ну...
  
  - Они все...
  
  - Так, так...
  
  - Они меня терпеть не могут.
  
  - Очень интересно! А чему ты удивляешься? Лерои крайне бедны, а у нас есть деньги, конечно, они нас не любят, но ведь это же не повод ставить на них крест. Ты приходишь к ним раз в месяц только, чтобы получить ренту, и при этом удивляешься, что они не носят тебя на руках?
  
  Сын смотрел в пол и в мыслях пробовал отыскать аргументы для возражения.
  
  - Прежде всего, их надо пожалеть и понять. Стань для них другом, каким был я для Эвана. Я уверен, ты и сам понимаешь, что на фоне секретаря, месье Лефебра, ты будешь в выигрышном свете. Просто ты не пробуешь.
  
  - И деньги не причем! Мы просто чужие для них.
  
  - А ты что знаешь в городе хоть одну еврейскую женщину?! Если да, то тогда руки прочь, она моя!
  
  Они рассмеялись в голос. Леви захлопнул толстую книгу и опустил локоть на стол, подпирая нижнюю челюсть ладонью.
  
  - Видишь ли, такова природа христиан, они бранят и не желают признавать практически все, с чем плохо знакомы. Эван, между прочим, регулярно окликал меня жидом и даже пару раз бросал в меня камнем, когда мы только приехали сюда. Но вскоре стал мне добрым другом. Пойми, это глубоко несчастные люди, еще бы, ведь они уверены что Бог, которому они молятся, кровожадный палач. Если бы мне выпало верить в то, что за мной неустанно следит вездесущий маньяк, я бы давно сошел с ума. Всегда и отовсюду гонят тех, кто не желает быть частью общества, вот что я пытаюсь тебе втолковать. Никогда не обижайся на них, не стремись обособиться, и Господь тебя упаси, называть себя богоизбранным, как это любила делать твоя покойная мама. Люби людей! И будь уверен, что однажды они ответят тем же.
  
  Он умолк и, поняв по взгляду слушателя, что брошенная им мысль достигла цели, еле заметно улыбнулся.
  
  - Все. Вот теперь пора спать, помоги мне.
  
  Молодой человек подошел к нему и наклонился. Старик обхватил рукой его плечо, и они медленно дошагали до соседней комнаты. Сын уложил отца на постель и, укрыв толстым одеялом, вышел, погасив за собой свечи.
  
  
  Глава третья.
  
  - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.
  
  Негромкий голос за считанные мгновения заполнил тишину, повисшую под каменными сводами. И воздух содрогнулся от слова, произнесенного сотней человек одновременно.
  
  - Amen.
  
  Длинные деревянные скамьи скрипели под весом множества тел. В пяти рядах от алтаря сидела Марин. Она потихоньку взяла Хьюго за руку, и они улыбнулись друг другу. Проповедь началась. Прихожане постепенно отвлекались: кто-то дремал, кто-то шептался с соседом, предпочитая праздную беседу знакомым с детства наставлениям. Обязывающая добрых граждан традиция не приходилась в тягость никому, включая священника, который уже много лет тому назад принял за факт, что во время мессы может рассказать даже пошлую шутку, будучи уверенным, что никто этого не заметит. Никто бы в этом не признался, но не слушали практически все, может быть, за каким-то редким исключением.
  
  - А матушка не пришла?
  
  Хьюго шепотом обратился к девушке, когда зевание и шипящие голоса укрыли собой его неучтивость.
  
  - Не считает нужным тратить время, по крайней мере, не каждое воскресенье.
  
  В перерывах между звучанием собственных голосов до слуха граждан все же доходило эхо речи, проистекавшей из глубины вытянутого зала.
  
  - Порой не злодеяниями вымощена дорога в царство тьмы, но праздностью.
  
  Марин склонила голову в бок и чуть прищурилась. Она окинула взглядом собрание. Церковные стены нависали над уставшими людьми, сплоченными этим самым мгновением, которое они проживают бок о бок много поколений подряд и станут продолжать после ее смерти. До тошноты знакомые голоса и запахи заполняли все и долгожданное мгновение, когда ворота распахнутся, даст отсчет времени для каждого, по истечении которого им надлежит вернуться, чтобы снова ждать. Унылое однообразие не томило молодой дух, так как он был привычен к скуке и бесконечному повторению, следовавшему по пятам за всеми без исключений. Чуть только зарождавшийся внутри вопрос мгновенно разбивался об ответы, подстерегающие мятежность разума на каждом шагу короткой жизни. И сейчас ей неожиданно подумалось о том, что ничто не объединяет людей друг с другом так, как желание разбрестись и не находиться рядом с таким до смерти опостылевшим ближним. Марин прикрыла глаза и опустила голову, поймав себя на мысли о том, что вести подобные рассуждения даже с самой собой в доме Господнем, грешно и не мало. Очередной ветхий плот вопрошания разлетелся под ударом волн незыблемых истин, и одинокий странник, дрейфующий в океане себе подобных, вернулся в бытие.
  
  Хью склонился поближе к ней.
  
  - А ты бы хотела сбежать?
  
  - Сбежать?!
  
  От неожиданности Марин сказала это громче, чем следовало, и люди вокруг них обернулись. Он выждал несколько секунд и продолжил, когда внимание сонных горожан рассеялось.
  
  - Не горячись, я просто так спросил. Просто мы никогда не выплатим долг Штильвассерам - это раз, имение ваше не стоит того, чтобы за него держаться - это два. Что терять?
  
  - А твоя работа? На что же жить?
  
  - Ты правда считаешь, что с моим ремеслом я не найду себе работы лучше? Ну и потом...
  
  Женщина впереди них обернулась и с недовольным лицом громко шикнула на возмутителей тишины. Молодые люди переглянулись и молча, договорившись о том, что тему стоит отложить, уставились на проповедника.
  
  - Задумайтесь и о том, как сильно вас тяготит бездействие, ставя на путь греха и разложения. Праздность рушит подобно чуме, незримо, но верно. Леность и нежелание творить добро ведут к погибели души и торжеству порока.
  
  Наконец, когда служба была кончена, толпа сгрудилась у выхода, и постепенно поток человеческих тел выплеснулся на улицу, залитую солнечным светом и теплом. Свежий воздух после долгого томления в душном каменном мешке пьянил, кружа голову. Девушка крепко держала молодого человека под руку и блаженно прикрывала глаза, подставляя лицо жарким лучам. Они медленно прогуливались по утреннему городу, растягивая приятные моменты, свободные от повседневных забот. Скоро стало заметно, что любая беседа в конечном итоге подталкивала обоих к продолжению такого странного и пугающего разговора, родившегося в храме. И наконец, решив закончить тему так или иначе, Хьюго начал первым.
  
  - Распорядитель месье Лефебра уже достаточно стар.
  
  Он замолчал и, убедившись, что девушка слушает с подобающим моменту вниманием, продолжил.
  
  - Ему тяжело выходить лишний раз. И нередко он просит меня после работы отнести деньги по назначению.
  
  - Прошу, не стоит продолжать!
  
  - Почему?
  
  - А матушка как же?
  
  - Мы можем взять ее с собой!
  
  - Она никогда не согласится, я точно знаю.
  
  Марин с сожалением опустила глаза. При виде этого молодой человек счел возможным перевести все если не в шутку, то в высказанную вслух фантазию.
  
  - Да и ладно! Как-нибудь проживем, ведь живем же!
  
  Она улыбнулась, оба с облегчением выдохнули и зашагали в сторону дома.
  
  Пара поравнялась с полной фигурой, которую каждый житель этих мест узнавал с любого ракурса, и обогнали, чтобы засвидетельствовать почтение. Месье Лефебр чуть заметно вздрогнул и расплылся в улыбке, что говорило о его крайне хорошем расположении духа.
  
  - Мое почтение, Господин.
  
  Хьюго поклонился, Марин молча присела в реверансе.
  
  - Здравствуйте, здравствуйте!
  
  Габриэль позади лениво склонил голову и остановился.
  
  - Вы из церкви господин Морель? Похвально, весьма похвально! А что это за чудное создание с Вами?
  
  - Моя невеста, имею честь представить Вашей Светлости, Марин.
  
  Девушка опустила глаза и снова слегка присела. Улыбка на толстом, блестящем от пота лице стала еще шире, и Матео прищурил свои и без того мелкие глазки.
  
  - Очаровательна, просто очаровательна! Вам крупно повезло, мой юный друг.
  
  Он оттянул пальцем тугой белоснежный ворот от жирных складок на шее и глубоко вздохнул, слегка причмокнув пересохшими губами.
  
  - Приятно было видеть Вас, до завтра.
  
  - До завтра, Господин.
  
  Молодая пара раскланялась и скрылась из вида.
  
  - Какая чудная девушка! Габриэль, кто она такая?
  
  - Дочь вдовы Лерой.
  
  Лефебр удивленно поднял брови.
  
  - Поразительно, да... Как же быстро бежит время.
  
  Владыка указал вперед жестом руки, они двинулись дальше, принимая поклоны попадавшихся на встречу людей. Матео время от времени поднимал ладонь, приветствуя подданных, и не стирая довольной ухмылки с лица, тихим голосом продолжал беседу с помощником.
  
  - Мы считаем, что наш секретарь, достаточно зрел для женитьбы.
  
  - Да, точно так, Господин.
  
  - Мы думаем, что он достаточно усерден и полезен.
  
  - Вы как обычно правы, Владыка.
  
  - Ты прибавишь ему жалование.
  
  Старик поднял глаза и встретился взглядом с хозяином.
  
  - Юноше совершенно необходимо иметь значительный доход, чтобы создать семью.
  
  Они свернули в переулок. Две женщины, увидев господ, в спешке поставили на землю тяжелые ведра и склонили головы. Матео поднял руки и улыбнулся. Великолепный день в великолепном мире, не терпящем никаких потрясений или перемен на его счастливом веку, озарился новым замечательным открытием, представшем владыке в его родном городе.
  
  - Незамужней девушке, будет неприлично принимать гостей в своем доме, ты со мной согласен?
  
  Габриэль вздохнул.
  
  - А особенно гостей высоких.
  
  - Естественно, Ваше тонкое восприятие этикета поражает, как всегда.
  
  - Вот тогда и займись!
  
  Толстяк поморщился от удовольствия и сглотнул накопившуюся во рту слюну. Завершив воскресную прогулку, они вернулись в замок, где трапеза из шести различных, только что приготовленных блюд, уже ждала господина.
  
  Служанка в спешке заканчивала сервировку хозяйского стола, когда высокие створы распахнулись и Матео вошел в обеденный зал. Повар низко поклонился и, пятясь от стола, вышел в открытые двери. Лефебр уселся в кресло, схватил фужер с вином и осушил залпом. Девушка в перепачканном жирными пятнами платье немедля наполнила пустую посуду и отступила на два шага. Владыка указательным пальцем ткнул в кресло напротив, и Габриэль присел.
  
  - Твое здоровье, старина!
  
  Он пригубил напиток и поднес ко рту окорок золотистого цвета. Голос прервал его как раз в тот момент, когда он уже почти коснулся зубами аппетитного мяса.
  
  - Господин, к Вам пришли.
  
  Матео вздрогнул. В дверях стоял слуга, он виновато смотрел на хозяина, держа руки за спиной. Владыка застыл с едой у раскрытого рта и вопросительно поднял брови.
  
  - Там сын ростовщика.
  
  Лефебр опустил руку, поморщился, мотая головой по сторонам, и раздраженно выдохнул носом воздух. Тяжело бросив руки на стол, он искривил лицо, как если бы ему в еду подсыпали мешок соли.
  
  - Габриэль! Выйди к нему, скажи, что меня нет! Я не здоров!
  
  Он замялся.
  
  - Нет, все же лучше, что меня нет. Вообще, придумай что-нибудь! Ступай.
  
  Когда шаркающая походка стихла, толстяк прикрыл глаза и громко выдохнул. Окинув взглядом тарелки перед собой, Лефебр щелкнул пальцами, выбрал самый симпатичный, по его мнению, кусок и с жадностью откусил сочного мяса, закатив глаза.
  
  В холле стоял высокий мужчина. Габриэль спустился по широкой лестнице к гостю.
  
  - Доброго дня, Господин...
  
  - Его Светлости нет дома.
  
  Ицхак непонимающе сдвинул брови.
  
  - Я очень извиняюсь, но я зашел сейчас, потому что видел, как месье Лефебр направлялся в сторону замка...
  
  Старик окатил его гневным взглядом и грубо перебил, чуть повышая голос.
  
  - Вы, молодой человек, верно, меня не расслышали? Сейчас его здесь нет. Вам чего угодно?
  
  - Прошу извинить, я не хотел показаться невежливым. Я на счет оплаты.
  
  Ицхак склонил голову и достал из кармана сложенные вдвое бумаги.
  
  - Молодой человек, неужто Вы считаете, что месье Лефебр не помнит о своих обязательствах?
  
  - Ни в коем случае. Я...
  
  - Что - я?! Мне уже были даны распоряжения на Ваш счет, и если только Вы не станете требовать от престарелого человека сию минуту бежать в кабинет за деньгами, то они окажутся у Вас уже завтра.
  
  Габриэль хмурил густые, белые брови, выцеживая сквозь тонкие губы каждое слово.
  
  - О нет, месье, само собой разумеется, как Вам будет удобно. Я не собирался причинять Вам неудобства. Завтра, так завтра.
  
  Он пробежался по строкам в своих записях.
  
  - Значит, пять тысяч...
  
  - Пятьсот.
  
  - Простите?
  
  - Пятьсот.
  
  Ицхак непонимающе смотрел на собеседника.
  
  - Пятьсот франков.
  
  Молодой человек сдвинул брови, учтивая улыбка испарилась. В моменты, подобные этому, в нем исчезали не только застенчивость, но и чувство субординации. Он заложил руки за спину и шагнул вперед.
  
  - Прошу простить, но это никак не вписывается в договоренность, которую мы пересматривали уже несколько раз в силу обстоятельств, мешающих Его Светлости расплатиться. И я позволю себе напомнить...
  
  - Пятьсот франков.
  
  Старик нарочито спокойным голосом повторял слова, как заклинание, читаемое перед ядовитой змеей. Ицхак на мгновение оторопел, ощутив столкновение с глухой стеной, надпись на которой не станет меняться в зависимости от того, что и как ты будешь ей вторить. Он вдохнул побольше воздуха и вот уже было собрался привести очередной довод, как голос мудрости воззвал к решению, побеседовать с пастухом вместо старой и вздорной овцы. Он смягчил выражение смуглого лица и опустил глаза, склонив голову.
  
  - Как скажите, Господин. Я приду завтра.
  
  - Да, будьте так любезны!
  
  Тяжелая дверь захлопнулась, звонкое эхо раскатилось по высоким стенам, и Габриэль поморщил крючковатый нос. Превозмогая боль в ноге, стал медленно подниматься по широким ступеням. Покорив подъем, он остановился, держась узловатыми пальцами за перила, и оглядел просторный зал второго этажа, пока свистящие звуки тяжелого дыхания постепенно выравнивались. Невзирая, что человек, которому он минуту назад выказал такое оскорбительное отношение, был мало того, что плебеем, но в добавок еще и иудеем, старику было совестно. Прожитые годы и порой отягощающее бремя немалого ума, так или иначе рождали в нем чувство стыда за хозяев и собственные поступки, которыми он притворял их волю в жизнь. В молодости Габриэль надеялся привыкнуть к этим мукам, посетившим его впервые еще при старом господине Андрэ, когда молодой и амбициозный мужчина заметил, что морали в том, кого величают Светлостью не больше, чем в скотине. Но с течением времени вина за корыстную покорность, все больше развращающую тех, кому он служит, стала только тяжелей. В наследство после смерти Андрэ Лефебр оставил ему в завещании благодарность за верную службу семьсот франков золотом и наставление служить и впредь единственному законному наследнику Матео, который лихо компенсировал полное отсутствие отцовской жестокости в своих жилах самодурством и непоколебимым отвращением к любому труду. Когда однажды Габриэль проснулся, увидев в зеркале больного старика в дорогом шелке, он прислушался к этому чувству и с сожалением нашел, что надежды молодости оправдались, стыд стал тупой, слабой болью где-то очень глубоко.
  
  Распорядитель прошел через комнату, по пути отделываясь от неприятных мыслей, стараясь ни в коем случае не представлять, как он выглядел во время разговора с визитером, и приложил усилие, чтобы толкнуть высокую дверь. В освещенной ярким светом обеденной зале за столом сидел Владыка, он поднял перепачканное жиром лицо и, промычав что-то с набитым до отказа ртом, жестом пригласил помощника присоединиться.
  
  Ицхак яростно пнул небольшой камень на дороге и рукой убрал упавшие на лицо черные кудри. К обиде за то, как его только что поставили на место, будто щенка, добавилось получившее подтверждение предчувствие о том, что крупная ссуда высокопоставленному клиенту принесет больше проблем, чем выгоды. Затронутые разом, чувство собственного достоинства и уверенность в своем деловом чутье были пятой Ахилла молодого Штильвассера, и ему приходилось прилагать немало усилий, чтобы сдержать внутри себя гнев. Он обернулся на стены из серого камня и высоко задрал голову. Переждав немного, он глубоко вздохнул и двинулся в сторону настежь распахнутых городских ворот.
  
  На выходе из крепости его окликнул женский голос.
  
  - Господин Штильвассер, здравствуйте!
  
  Мадам Робер догоняла его бегом. Неуклюжая полная женщина, пышущая доброжелательным обаянием, практически всегда быстро перебирала ногами, рукой придерживая полы тяжелой юбки.
  
  - Добрый день, Мадам.
  
  Ицхак натянул слабую улыбку.
  
  - Я помню, муж Вам должен был принести долг еще вчера, я очень извиняюсь, он ведь опять у меня надрался и до сих пор валяется где-то пьяный. А, кстати, Вы его не видели, а то я так ведь и не знаю, где он лежит. Но это не главное, главное другое, я попросила в замке, чтобы ему не выдавали жалование в руки, ну то есть, чтобы получала я. А я вчера так занята была, так занята, что совершенно позабыла зайти, ну Вы, наверное, меня прекрасно понимаете, Вы ведь тоже всегда сильно заняты. А Вы, кстати, сейчас тоже из замка? Ну, так вот, я только недавно получила деньги и вот бегаю Вас везде ищу, а, кстати, как Ваши дела?
  
  Фантастическая скорость, с которой эта особа складывала буквы в слова, а слова в напрочь запутанные предложения, поражала. От ее трескотни в ушах стоял звон, и все же мадам Робер умудрялась не казаться докучной. По-видимому, благодаря искреннему участию, которое она вываливала на плечи любого, с кем вступала в разговор.
  
  - Мадам, Вам не стоит оправдываться, благодарю Вас.
  
  - Ну, как это не стоит, Вы ведь нас так выручили в прошлом месяце, когда мой ненаглядный, чтоб его черти взяли, все пропил до последнего гроша. Вы же мне так помогли, так помогли. И где, мне все-таки очень интересно узнать, эта сволочь, Вы не встречали? Ах да, я ведь у Вас уже спросила. А кстати! Ицхак, вы не думали жениться?!
  
  Молодой человек поднял брови. Сославшись на неотложные дела, он поспешил взять деньги и направился в сторону домов.
  
  - До свидания, до свидания!
  
  Полная женщина широко улыбалась, провожая его взглядом.
  
  - Какой замечательный нехристь! Ух, встретился бы мне такой, лет двадцать назад!
  
  Она на миг, мечтательно прикрыла веки и, развернувшись, зашагала обратно, вглубь базарной улицы. Не останавливаясь, женщина окликнула человека за прилавком с развешанными мясными тушами.
  
  - Эй, Мартин! Знаешь, где мой непутевый прохлаждается?! Да знаешь ты все, вон рожа-то какая красная у тебя. Ну, точно, ты его видел! Увидишь снова, так пинками его домой, а то я за него хожу тут, жиду этому кланяюсь, мне заняться больше нечем как будто бы. А кстати, ты как вообще поживаешь, женишься-то скоро?
  
  Уныло плетясь по дороге в клубах оседающей пыли, Ицхак, еще не приняв до конца решения заговорить с дочерью вдовы Лерой, уже двигался в сторону их дома. Издалека заметив у крыльца Марин в обществе кавалера, он развернулся и замер. Внушаемая отцом философия, гласящая, что лучше пожалеть о том, что сделал, чем сокрушаться об упущенном шансе, была ему близка без лишних назиданий. Проблема взрослого человека, но не зрелого мужчины, состояла вовсе не в выборе, а в ощущении себя, как чуждого. Он очень надеялся, что однажды сможет разделить оптимизм и веру в человечность людей, которые исповедовал Леви, и ждал этого большого и значимого события в своей жизни с нетерпением. Но сейчас ему порой казалось, что отец как будто бы слеп, или просто не желает замечать, как горожане шепчутся за их спинами, чуть только стоит отвернуться и, улыбаясь им в лицо, внутри поносят их всеми возможными словами. Возвращаясь вечером домой, он сбрасывал эту густую мрачную пелену с глаз очень легко и растворялся в ощущении, что все в их шатком и временами непонятном мире для них устроилось вполне неплохо. Но каждый новый день, когда усталость от зноя и будничная суета оставляли радужные образы утренней поры в прошлом, ему снова начинало казаться, что при первой возможности, добрые жители этого уютного городка забросают его камнями, управляемые завистью, алчностью или простым нежеланием принять иноверца. Когда третий десяток лет его жизни подходил к концу, Ицхак все же смог убедить себя в том, что это не больше, чем страх, выросший на благодатной почве многовековой истории своего, не угодившего всем и всюду, народа.
  
  Припомнив все подобные размышления за секунду, он повернул в сторону цели и медленно пошел вперед. Юный кавалер уже скрылся за углом, и девушка осталась дышать свежим воздухом, стоя на крыльце в полном одиночестве.
  
  - Добрый вечер.
  
  Произнося эти слова, он поперхнулся, и низкий от природы голос дрогнул, сорвавшись на высокий тон. Марин вздрогнула и обернулась, облегченно выдыхая воздух при виде знакомого лица.
  
  - Здравствуйте.
  
  Штильвассер еле сдержался, чтобы не опустить глаза вниз, так как только что понял, что продолжение столь блестящего начала разговора еще не придумал.
  
  - Мне позвать матушку?
  
  Марин спасла, сама того не ведая, его отчаянное положение.
  
  - Нет, нет, не стоит. Я не по делу пришел.
  
  - Как угодно.
  
  Она отвернулась и тут же снова перевела взгляд в его сторону.
  
  - А для чего же Вы пришли?
  
  - Я... Я, честно говоря, просто проходил мимо.
  
  - О... Очень приятно.
  
  Она с непониманием смотрела в его огромные коровьи глаза. Молчание между натянутыми репликами затянулось, и Ицхак собрал воедино все имеющееся в запасе красноречие, собрался с духом, чтобы вымолвить хоть что-нибудь.
  
  - Как поживаете?
  
  Внутри недоумение росло с каждой секундой, а сдерживать смех для Марин становилось все сложней.
  
  - Прекрасно, но на неделе Вы уже осведомлялись.
  
  - Ах да, да. Я помню.
  
  Ее рот искривился, она давила смешливую улыбку из последних сил. Ицхак почувствовал, как холодный пот выступил на спине, и не то проницательность делового человека, не то чувство собственного достоинства указало ему на тот факт, что попытка наладить общение потерпела крах, и рассудок приказывал немедленно ретироваться.
  
  - Я, пожалуй, пойду.
  
  - Пожалуй. Доброй ночи!
  
  Он поклонился и быстрым шагом удалился прочь. Марин прикрыла рот руками, беззвучно рассмеявшись над угловатыми повадками несуразного взрослого ребенка, бессильного просто пригласить девушку на прогулку, подарить цветы или хотя бы комплимент. Еще немного постояв, наслаждаясь вечерним влажным от парящей земли воздухом, она вошла в черноту дверного проема.
  
  - Только что был Штильвассер.
  
  - Какого черта, сегодня?
  
  Эмма подпрыгнула на стуле, и монеты, разложенные перед ней, задрожали.
  
  - Да нет, он не по делу, просто шел мимо, спросил, как я поживаю.
  
  - Вот так...
  
  Эмма оборвала начатое предложение и уткнулась носом в крошечную россыпь на столе. Она перестала считать, а только продолжала смотреть завороженным взглядом вниз. Марин пересекла комнату и остановилась у двери, ведущей на внутренний двор. Глядя на мать такой, как сейчас, она нередко испытывала странное чувство, представляющее из себя смесь жалости и отвращения, в которой первая часть по-прежнему одерживала верх. Желание успокоить ее, пусть на словах, и сказать, что, в конечном счете, все будет хорошо, уже давно исчезло. По всей видимости, быть взрослым и зрелым человеком, значит не слушать и не замечать того, кто целыми днями у тебя под самым носом. Марин все еще помнила ее совершенно другой, но воспоминания эти стали как будто бы сном, увиденным только однажды, в дни, когда мир был иным.
  
  - Мама, скажи, а ты никогда не хотела уехать?
  
  Она замерла, произнеся эти слова, и стала ждать реакции. Эмма по-прежнему не шевелилась, и, сочтя это благоприятным для продолжения знаком, девушка осторожно продолжила.
  
  - Ты только не волнуйся, просто мы с Хьюго подумали, чего нам стоит уехать, ведь мы ничего не теряем. По крайней мере, это шанс начать заново, без отцовского долга.
  
  Эмма, как внемлющая соляная статуя, не прерывала дочь и Марин улыбнулась, поняв по этому многозначительному молчанию, что идея пришлась слушателю по сердцу.
  
  - Понимаешь, я тоже люблю наш дом, и город у нас хороший, но, сколько на свете еще замечательных мест, ведь сюда тоже когда-то приехали люди.
  
  Окончательно осмелев, она присела с ней рядом и положила свою ладонь на ее руку.
  
  - Мама.
  
  Женщина подняла большие, вечно налитые легким алым цветом глаза.
  
  - Вот так... А ты чего расселась, скажи, пожалуйста?
  
  - Что?
  
  - Не хочешь помогать, так хоть напомнила бы, что скотина без воды мается.
  
  - Мама...
  
  - Да поняла я тебя, Ицхак заходил, большая радость!
  
  Она медленно встала, соскребая монеты со стола, и двинулась к выходу, бубня себе под нос.
  
  - Мало того, что помирать не соберется никак, так еще и этого себе умудрился народить, кровосос.
  
  Марин с разочарованием посмотрела ей вслед и подошла к окну, наблюдая через прозрачное отражение своего пока еще молодого лица за тем, как ее стареющая копия тянет над землей тяжелые ведра.
  
  Ночью Марин никак не могла уснуть и, в очередной раз переворачиваясь с одного бока на другой, заметила, что тьма за окнами рассеивается. Потихоньку выйдя из комнаты, она на цыпочках прокралась к двери и вышла в холодное, стягивающее кожу свежестью, утро. Солнце вышло на уже освещенное небо, и почти мгновенно, вверх от влажной высокой травы, поднялся густой туман. Изящная фигура, укутанная в толстую накидку, двигалась над белоснежным облаком, когда светило начало возвращать отнятое у смертных на время ночи тепло. Продвигаясь по изученным до последней выемки на земле улицам, девушка точно представляла себе, кто сейчас повстречается ей. Из-за ограды, из заостренных бревен вышел пожилой кузнец с заспанными, полуприкрытыми глазами. Мимо прошла тучная женщина, жена самого большого пьяницы в городе, имя которой Марин никак не могла вспомнить. Она повернула голову вправо, чтобы увидеть супругов Петит, ведущих запряженную в телегу кобылу к крепости. Пронзительный скрип старых колес опередил двух людей, идущих бок о бок, на секунды, и груженая повозка выехала из-за угла. Предсказанные ею персонажи истории, называемой жизнью, встречали героиню точно так и тогда, когда им следовало. Марин остановилась у распахнутых ворот, наблюдая, как в крепость стекается толпа. Величественные, старинные стены поглощали каждого, кто приближался. Ей на ум пришла совершенно новая для нее мысль. Еще одно прозрение, одно из тех, которыми в каждом, по камню выкладывается такая же высокая и нерушимая стена, надежно защищающая мятежную душу от сомнений. Открытие о том, что неизвестен финал. Пора, когда тяжелые кулисы обрушатся вниз и навсегда погребут под собой ее, безвестную для всего мира историю.
  
  
  
  Глава четвертая.
  
  Под просторными каменными сводами, на подоконнике рядом с письменным столом, сидел юноша. Хьюго проводил большую часть рабочих будней именно в таком положении, будучи занят исключительно разглядыванием базарной суеты с высоты господского окна. Борьба со скукой была единственным, что отягощало его, как казалось, вполне комфортное место. Но сетовать, что жалование платят, не заставляя при этом работать, ему казалось, по меньшей мере, странным. Тем более присущая всем молодым людям иллюзия о том, что все самое интересное только впереди, секретарю была не чужда. И он без труда сносил не самую интересную жизнь, прибывая в уверенности, что это только начало.
  
  Шаркающие звуки знакомых шагов раздались из коридора. Хьюго поспешил сесть на место и спрыгнул с окна. В залу вошел Габриэль.
  
  - Господин Морель.
  
  - Да!
  
  - Доброе утро.
  
  - Доброе утро, господин.
  
  - У меня для Вас отличная новость.
  
  Старик произнес это так, словно новости были как минимум траурными.
  
  - Я прибавляю Вам жалование.
  
  Молодой человек расплылся в несдержанной улыбке и вскочил со стула.
  
  - Господин Лефебр выражает Вам свою благосклонность и желает, чтобы его подданный как можно скорее окреп в своем финансовом положении. Еще Они изволили пригласить Вашу невесту в замок. Познакомится с будущей госпожой Морель.
  
  - Почтем за честь!
  
  - Да, да, да. Само собой. Сегодня днем Его Светлость ждут, Мадемуазель с визитом.
  
  - Благодарю господин.
  
  - Ну, вот и все. Возвращайтесь к работе или чем бы Вы ни занимались.
  
  Старик повернулся спиной и, волоча тяжелые края костюма по полу, удалился, закрыв за собой двери.
  
  Редкие лучи полуденного солнца пробивались к земле из-за грозовых туч. Тряпичные навесы над прилавками развивались, подобно знаменам армии, прошедшей под ними полмира. Удушающий ветер, казалось, крал воздух тогда, когда собираешься вздохнуть, вещая о надвигающейся буре. Пыльные столбы и колючие смерчи врезались в глаза прохожих, танцуя друг с другом. Рыночная улица постепенно пустела и иссыхала, как обескровленная артерия, ведущая к небьющемуся каменному сердцу. У высоких дверей стоял мужчина с выбивающимися из-под черного берета кудрями. На уже не первый его стук никто не ответил. Ицхак обернулся по сторонам и легко толкнул створы вперед.
  
  - Здравствуйте!
  
  Ему ответило собственное эхо.
  
  - Господин Габриэль!
  
  Он снова выждал паузу и, не получив ответа, все же двинулся вперед. Каждый шаг отражался от стен громкими раскатами. Он осторожно, как ночной воришка, поднялся по широким пролетам и вышел в длинную галерею. Запахи, заполоняющие эти пространства, оказались новыми настолько, что невозможно было их описать или даже понять, приятны они или отвратительны. Стекла наглухо запечатанных окон вдавливались внутрь, под ударами ветра издавая глухой звук. Ицхак прошел мимо стоящей в стенной выемке фигуры грозного рыцаря в тяжелых доспехах. Железный страж с выпуклой литерой 'L' на нагрудном панцире сжимал ладонями рукоять огромного меча, опираясь на свое оружие, и смотрел на незваного гостя двумя пустыми прорезями в металле. Машинально прикинув, сколько такая безделица может стоить, Ицхак еще раз задался вопросом о порядочности владыки, учитывая его непримиримое желание уйти от обязательств. Он осторожно открыл дверь справа от рыцаря и заглянул в следующую пустынную комнату.
  
  - Господин Габриэль...
  
  В зале стоял накрытый стол с нетронутыми и недоеденными блюдами. Поняв, что хозяин этих покоев где-то здесь, молодой человек вошел внутрь. Прекрасно понимая, подобная наглость до добра не доводит, он все же двинулся дальше, ибо сворачивать теперь, когда пол запретного пути уже за спиной, неоправданно глупо. Следующая дверь из обеденного зала в запутанную череду соединенных меж собой покоев была открыта, и, шагая в глубь поражающего размерами дома, Ицхак практически сразу обратил внимание на то, что ни в одной из комнат нет ни полок, ни книг. И с умилением припомнил, как во времена его отрочества, тогда еще полностью здоровый Леви, рискуя оказаться под судом, выкупал назначенные к сожжению книги за сумму превышающую долг Лефебра и вывозил их под стогами сена, мимо солдат.
  
  Откуда-то неподалеку послышались голоса.
  
  - Здравствуйте...
  
  Выждав несколько секунд, он подошел к затейливым узорам, вырезанным на тяжелых створах, и открыл дверь, из-за которой разливалось эхо.
  
  - Вот в этом зале нередко трудится Ваш избранник и, кстати, эту комнату перестраивали уже при мне...
  
  Ицхак поначалу не вполне понял, что за картина предстала его взору. Владыка вел под руку девушку, и, судя по всему, это была некая экскурсия по его дому. Но через мгновение стало ясно, что рядом с Матео Лефебром, Марин. Толстяк держал ее ладонь в руке и говорил негромким голосом, склонившись к ее лицу. Девушка в торжественном наряде смущенно улыбалась и с интересом слушала собеседника.
  
  - Отсюда по вечерам открывается замечательный вид на город. Вы просто обязаны это увидеть.
  
  Мадемуазель Лерой вздрогнула от скрипа, с которым отворилась дверь, и вместе со своим провожатым непонимающе уставилась на вошедшего.
  
  - Здравствуйте, я...
  
  - Это что?
  
  Владыка сильно повысил голос.
  
  - Я просто... Здравствуйте.
  
  - Здравствуйте, господин Штильвассер.
  
  Марин, не осознавая всю неуместность своего приветствия, склонила голову, и Матео широко раскрытыми глазами уставился на нее.
  
  - Штильвассер? Здравствуйте?! Вы знакомы?!!
  
  В своей голове визитер быстро, как мог, перебирал варианты, как можно хоть немного сгладить это несуразную ситуацию, когда сзади его с силой дернули за руку. Обернувшись, Ицхак увидел перед собой морщинистое, скорченное злобной гримасой лицо старого слуги. Габриэль шипел что-то неразборчивое и до боли сжимал его руку костлявыми пальцами. Дверь на другом конце зала распахнулась, из нее выскочил Морель и уставился на странную картину.
  
  - Господин Морель!
  
  - Хьюго, чего Вы стоите!
  
  Габриэль прикрикнул на него и жестом подозвал к себе. Ицхак не мог взять в толк, в чем собственно трагедия, и из-за чего все так переполошились. Хьюго быстро пробежал по просторному залу и подхватил его за вторую руку. Ничего не успевший сказать или даже понять молодой человек, удерживаемый двумя людьми, оказался в соседней комнате.
  
  - Вы себе что позволяете?!
  
  - Простите, но я не понимаю!
  
  - Молчать!
  
  Старик, не ослабляя хватки, продолжал тянуть его за собой. Они дошли до лестницы у выхода. Ицхак пришел в себя, встал, как вкопанный, и отдернул руку, без труда освободившись от цепкой ладони. Морель врезался ему в спину, не ожидая сопротивления.
  
  - Господин Габриэль! Вы забываетесь! Я не...
  
  Старик оскалился и, размахнувшись, отвесил ему звонкую тяжелую пощечину тыльной стороной ладони. Непроизвольно на глазах от удара навернулись слезы, жгучая боль на коже мгновенно впиталась внутрь и растеклась под ней. Габриэль ухватил пятерней густую, черную шевелюру и потянул вниз. Хьюго широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим. Ицхак опустился на колени и, потеряв равновесие, кубарем скатился по ступеням. Габриэль перевел дыхание, вытащил из кармана туго набитый тряпичный кошелек и швырнул его вниз. Ткань треснула от удара, и по всему полу в сторону раскатились монеты.
  
  - Подобная наглость встанет Вам значительно дороже в следующий раз.
  
  Ицхак поднял голову и посмотрел наверх.
  
  - Господин Морель, заприте дверь за этим, когда он уйдет.
  
  Секретарь склонил голову и уставился на человека внизу. Штильвассер проводил распорядителя взглядом, переполненным гремучей смесью обиды, непонимания и ярости, обреченной погибнуть внутри. Юноша на вершине лестницы смотрел свысока, пауза после столь бурного конфликта уже порядочно затянулась и мужчина, так еще и не поднявшийся с колен, отчаянно сопротивлялся желанию встать и уйти. Просто встать и уйти, сейчас же, тем самым плюнуть в лица всех тиранов. Продемонстрировать, что может быть и многие, но не все, и уж точно не он, будут терпеть унижения ради возможности получить то, что им и так принадлежит по праву. Внутри бушевал настоящий вихрь из противоречивых мыслей и чувств, подогреваемый пламенем злобы. Но кулаки не сжались до боли в костях, на лице не проступила испарина, а тело героя не дрогнуло, он просто стоял на коленях и смотрел вверх, сквозь секретаря и дальше, за стены.
  
  Будучи образованным, достаточно для того, чтобы различать грани не только приличий, но и варварства, Хьюго Морель прекрасно понимал всю глубину и низость произошедшего. Не первый раз за время своей службы, как впрочем, и жизни он ощутил престранное чувство, будто закрывает глаза руками. Чувство неприятное, роняющее всякий раз при появлении, свою персону в собственных глазах. Запертое в дальнем чулане сознания, уверенностью в том, что к этому ощущению несложно привыкнуть.
  
  Две фигуры на лестнице замерли в ожидании чего-то. Взывая друг к другу о помощи, два разума отрешенно и с разочарованием наблюдали за кровавой расправой на ступенях между ними, где пороки казнили добродетели. Все подряд, не разбирая, кто виновен в подстрекательстве, кто нет, они уничтожали всех и наверняка. Невидимая нить, связующая взоры, разомкнулась, Ицхак опустил глаза вниз и стал поддевать пальцами блестящие монеты с каменного пола. Собрав те, что лежали перед ним, он повернулся и продолжил. С ничего не выражающей маской на покрасневшем лице он двигался на четвереньках по отшлифованным плитам. И как это ни странно, именно господина Секретаря сейчас душило чувство глубокого стыда. Душа стенала потому, что он видел и потому, что именно он сейчас на это смотрит. Ицхак поднялся с больных колен и, не оборачиваясь, шагнул к двери.
  
  Шквал грозового ветра сбил его с ног и с грохотом захлопнул вход в замок, грозный захватчик карал осмелившегося выйти во время его триумфа. Сухая буря тащила огромные тучи черного цвета по небу и все, что срывала со своих мест по земле. Навесы над лавками растрепались. Ицхак прикрыл глаза рукой и, наклоняясь вперед, шагал между развеивающихся полотен. Каждое следующее движение отягощал упадок сил, вложенных в предыдущее, шторм сорвал берет с головы, и кусок черного бархата, облепленный пылью, улетел вверх, описывая короткие круги. Дышать было совершенно невозможно. Когда он открыл лицо, чтобы вздохнуть полной грудью, песок вперемешку с мелкой щепкой, вместо воздуха проник внутрь и оцарапал кожу. Не без труда отыскав во рту остатки слюны, молодой человек выплюнул слипшиеся комки коричневой грязи. Одинокий прохожий покинул мертвый город и обернулся, тьма укрыла своим телом высокие стены, и с первыми раскатами грома на землю хлынул ливень. Вода обрушивалась сплошным потоком, мгновенно образуя реки из глины и мусора. Тяжелые черные кудри облепили щеки и лоб, объятое жаром лицо окатило прохладой, и стало легко.
  
  Марин стояла в опустевшем зале и, глядя сквозь дрожащее стекло, провожала взглядом покидающего городские стены мужчину. Матео расстроенный, как видно тем, что его аудиенцию так бестактно прервали, уже удалился, и девушка осталась наедине с собой.
  
  - Марин...
  
  Ее окликнул голос, знакомый настолько, что вскоре может стать докучным. Девушка обернулась. В дверях стоял Хьюго - мужчина, претерпевающий внутри этих величественных покоев странную метаморфозу, которой Марин была до ужаса раздосадована. На нее смотрел маленький мальчик, заточенный в тело взрослого мужчины, каждое его слово звучало, как просьба, вместо утверждения, и взгляд менялся в том же ключе. Еще раз, проиграв в голове только что произошедшую сцену, она задалась вопросом, тот ли Хьюго, которого она знает, вошел в эту комнату, а если тот, то почему, всего святого ради, он даже не посмотрел в ее сторону. Девушка приподнялась на цыпочки и наклонилась к окну, выглядывая наружу.
  
  - Марин...
  
  - Да.
  
  - Идем домой.
  
  Погруженный в раздумья Леви, глазами поглощал ровно выведенные строки, на пожелтевшем от времени свитке, разложенном перед ним на столе. Тусклый вибрирующий свет нескольких свечей раскачивал стены просторной комнаты, которая дарила особенный душевный покой в вечера, подобные этому. Крупные капли барабанили по стеклам и стремительно сползали вниз. Штильвассер отроду не ступавший на борт корабля или даже лодки, часто представлял себе, будто бушующая снаружи гроза, это свирепый шторм, а дом, маленькое, но крепкое судно, дрейфующее на огромных волнах. Невероятное ощущение уюта и защищенности посещали его в этих фантазиях, которыми он предпочитал не делиться ни с кем. Старик поднял голову и зажмурился, давая глазам отдых. Он заглянул в толстую книгу, лежащую рядом, и, отыскав в ней перевод очередного неизвестного слова, вновь уставился в старый пергамент.
  
  'Множество поколений, от самого сотворения мира, в цветущих долинах жил этот народ, пока в один из дней из мертвой пустыни вышли всадники числом в сотни тысяч. Воины небывалые и невиданные до этой поры. Все, как один, с черными лицами и телами, закованными в золото, пришельцы говорящие не человеческим языком. Несметная армия появилась из песков и первые шесть месяцев только убивала, не щадя ни стариков, ни детей. А после сделали оставшихся рабами и двинулись дальше, разоряя земли на пути, как саранча, укореняясь в каждом краю...'
  
  Скрип входной двери вырвал читателя из давно сгинувшей истории, в комнату вошел Ицхак. Промокший до нитки мужчина с прилипшими к телу одеждами стоял на пороге. Отец приложил всю силу воли, чтобы не рассмеяться во все горло, но все же не смог.
  
  - Зачем ты гулял в такую погоду?
  
  Леви давился тихим смехом, прикрывая губы ладонью. Сын поднял глаза и посмотрел на него, взглядом явно не разделяющим такого веселья.
  
  - Прости. Но это правда, смешно!
  
  Старик постепенно успокаивался, пока Ицхак повествовал о минувшем дне. Он то и дело бил ладонью по краю стола, искажая свое лицо в злобную, противную гримасу, а Леви, молча, выслушивал, лишь изредка кивая головой. Небесный грохот и громкие всплески воды надежно укрыли собой голоса двух темных силуэтов в крошечном окне маленького, непотопляемого судна, несущегося сквозь бурю.
  
  
  
  Глава пятая.
  
  - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.
  
  - Amen.
  
  Прихожане расселись по местам, и ленивая проповедь о вечной и незыблемой истине началась. Эмма привычным для себя, суровым взглядом смотрела прямо перед собой. Будучи одной из немногих, кто посещал дом Божий не часто, она привыкла ко всеобщему вниманию к себе в этих стенах. Осуждающие взгляды со всех сторон украдкой устремлялись в ее сторону, но стоило ей поймать любой из них своим, соседи тот час опускали головы. Невероятно сложно было смотреть в глаза этой женщины, от которой во все стороны растекались печаль и уныние. Саму же вдову тяготила более всего, как это ни странно, скука и собственные фантазии о жизни, которой так и не случилось. Она гнала их от себя, как назойливых насекомых, портящих и без того не легкое существование. В церкви Эмма не бывала часто, как другие, потому что здесь ей удавалось оставить мрачные раздумья о быте и забыться на короткое время. И когда оно иссякало, приходилось возвращаться обратно, что можно было бы сравнить с ударом плети. Когда публика, уже уставшая от духоты и монотонной речи священника, стала шептаться или тихонько посапывать, Эмма обратила всю себя к алтарю.
  
  - Но будьте уверены, что день гнева настанет для всякого. Настанет день, когда невозможно будет солгать или спрятаться, и в этот день суд праведный будет ждать каждого.
  
  Мадам Лерой медленно обернулась, осматривая сборище скучающих людей.
  
  - Мы, привыкшие к жизни в мире, никогда не ждем этого момента, полагаясь всего лишь на время, что его еще много. Но час расплаты за прегрешения всегда ближе, чем думаем.
  
  Эмма, видя всех этих людей перед собой каждый божий день, стоя на рынке, отлично понимала что их жизни в не очень-то большой степени отличаются от ее собственной. Что у всех есть неоплаченные долги, у всех сложилось все не так, как они мечтали в детстве, и дети тоже далеко не у каждого боготворят родителей. Но почему же они все равно довольны?! Как собаки с брошенной к ним обглоданной костью, будто не видят, что кость отбросили с праздничного стола, где все иначе и все иные. И да, конечно, туда невозможно дотянуться, но ведь этот стол есть. Страстное желание научиться у горожан жить с той же легкостью, что и они, не покидало ее.
  
  - Amen!
  
  Громогласное эхо множества голосов вырвало женщину назад в суетный мир, возвещая о начале следующей главы ее истории. Толпа под скрип десятков скамей дружно встала и двинулась к выходу.
  
  Преодолев воскресное скопление людей, Эмма вышла за городские ворота и направилась к дому. Приблизившись к своему двору, она увидела молодого Штильвассера, дожидающегося ее. Женщина ехидно улыбнулась, подумав про себя о том, как же этому долговязому господину не терпится получить ее жалкие гроши. Эмма подошла ближе и встала напротив, выжидая пока гость соизволит поприветствовать ее первым. Ицхак, точно так же молча, стоял, глядя на нее в упор каким-то очень странным и незнакомым взглядом.
  
  Зеркальная озерная гладь, оставленная, наконец, в покое вздорными ветрами, являла собой ничем не искаженную копию всего, что ее окружало. Последние летние лучи жаркого солнца жадно охватывали землю и всех ее обитателей прежде, чем стать холодным и раздражающим светом, унылого сезона. Они бережно обнимали каждого, кто предпочел приготовлениям к неотвратимо надвигающимся будням прогулку и прощание с самой замечательной порой в году. На пологом, густо заросшем высокой травой берегу сидела юная девушка и глядела вперед. Марин не замечала абсолютно ничего вокруг себя, но в тоже время, как это не редко бывает, созерцала все, что лежит за пределами видимых и даже мыслимых горизонтов. Она провела раскрытой ладонью по все еще переполненным жизнью стеблям и десятки нежных лезвий, готовых изрезать любое непочтительное существо, мягко проскользнули сквозь пальцы.
  
  - Знаешь, а, может быть, уехать - не такая плохая идея.
  
  Рядом с ней из зеленых зарослей выскочил Хьюго. Молодой человек, лежа в траве, приподнялся на локтях и, прикрывая глаза, от бьющего по ним света, посмотрел на Марин с кислой миной на лице.
  
  - Да что ты говоришь?!
  
  - Да, да! Я серьезно, у меня было время все, как следует взвесить и...
  
  Хьюго громко выдохнул, и она прервалась.
  
  - Ты ведь сам говорил об этом, всего неделя прошла.
  
  - Ну, так неделю назад и надо было соглашаться.
  
  Марин непонимающе подняла брови.
  
  - У меня, видишь ли, тоже было время. Если все так и пойдет на службе, то очень скоро, проценты Ваши для нас будут сущим пустяком, Штильвассеры все равно не требуют возврата долга.
  
  Девушка всплеснула руками и закатила глаза.
  
  - А если потребуют?!
  
  - А я вообще думаю, что в скором времени они ничего не смогут потребовать.
  
  - В каком смысле?
  
  - Вполне буквально. Старику остались считанные месяцы, если не меньше, а младший у Господина теперь на не очень хорошем счету. Так что, думается мне, твоей матушке недолго осталось носить траур по благополучию.
  
  Решив не раздувать спор сейчас, Марин оставила свои возражения и замолчала, в очередной раз заметив для себя, как часто у мужчин меняются настроение и желания.
  
  Позже, вечером, пара не спеша догуляла до дома Марин, чтоб разделить ужин с ее семьей. Стол, состязавшийся в древности со стенами дома, утварью которого служил, держал на своем разбухшем от влаги теле все, чем обитатели жилища могли порадовать себя воскресным вечером. Вино, хлеб и немного овощей лежало на тарелках между Хьюго, Марин и ее матерью. Такие трапезы проистекали в полной тишине, лишь изредка нарушаемой вопросами о том, как у кого прошла неделя. Молодые в присутствии Эммы переставали болтать без умолка, а хозяйка, всегда погруженная в невеселые раздумья о том, как свести концы с концами, к тому времени, когда дочь стала приводить кавалера, уже утратила способность к непринужденной беседе. Она не задумывалась о том, хорош ли Хьюго на столько, чтобы быть достойным Марин. Вначале она считала что дочь, несмотря на ее необразованность, достаточно умна и сама может сделать верный выбор. Потом же молодой человек стал необходим, как воздух, потому как если бы не его помощь, одному только Богу известно, чтобы они сейчас делали. С дежурными любезностями довольно быстро было покончено, молчаливый ужин подходил к концу.
  
  - Мадам, вы расплатились по процентам? Я оставил верную сумму?
  
  Эмма смотрела в одну точку, словно не замечая присутствия людей. Хьюго вздернул бровь, посмотрев на Марин, и снова опустил глаза в пустую тарелку.
  
  - Мама...
  
  - Да. Да, все верно, Хью, благодарю Вас.
  
  Юноша вытер уголки рта платком и встал из-за стола.
  
  - Я, пожалуй, пойду. Спасибо за угощение. Все было превосходно.
  
  Она снова не заметила голос, а только прищурилась, глядя на обшарпанные доски под своими руками. Марин вышла за ним на улицу и быстро вернулась обратно, принявшись прибирать посуду со стола. Она посмотрела на мать, которая сегодня была особенно странной и, закончив дела, встала у кухонных полок, скрестив руки на груди. Но едва открыла рот, чтоб заговорить, Эмма опередила ее.
  
  - Заходил Ицхак.
  
  Она оборвалась и прикрыла глаза.
  
  - Я знаю, сегодня ведь день оплаты.
  
  - Он не взял денег.
  
  - Как? А почему ты сказала Хью...
  
  - Ничего я ему не сказала!
  
  Женщина повысила голос, и Марин вздрогнула, прекрасно зная по опыту, что сейчас лучше вести себя поосторожней. Молчание затянулось, Эмма сцепила пальцы рук и сжала их до боли. Наконец собравшись с мыслями и припомнив все размышления, которым предавалась весь день, пока молодых не было дома, продолжила.
  
  - Он просит твоей руки.
  
  Девушка невольно приоткрыла рот. И уже через секунду расхохоталась.
  
  - Руки?! Ицхак?! С чего бы вдруг такое счастье, мы даже толком не знакомы, вот это новость!
  
  Девушка захлебывалась смехом, мать подняла глаза и ждала, пока она утихнет.
  
  - Он говорит, что давно тебя любит.
  
  - Какая прелесть! И что же ты ему сказала?
  
  Марин как будто очнулась. Улыбка исчезла с лица.
  
  - Ты сказала, он не взял деньги? Ты не отдала ему деньги?!
  
  Женщина, молча, смотрела на дочь с невозмутимым каменным лицом.
  
  - Нет! Нет, не может быть!
  
  Губы задрожали и на широко распахнутых глазах навернулись крупные капли. Марин почувствовала, как тело с головы до ног пронзает молния, лицо налилось красным цветом, она рывком схватила со стола кувшин с треснутым горлом и, что есть сил, швырнула его под ноги матери. Твердая глина с грохотом рассыпалась по всему полу, образовав под собой пятно цвета крови.
  
  - Тварь! Да как ты можешь!
  
  Эмма, не меняя сурового вида, продолжала смотреть бесстрастным взглядом. Марин громко всхлипнула, прикрыв лицо руками, и выбежала вон. Посреди пустой комнаты в окружении острых черепков, женщина не двигалась с места и продолжала сверлить глазами то место, где только что стояла дочь.
  
  Хьюго обернулся на голос, зовущий его по имени, и увидел, что Марин бежит к нему со всех ног, так словно ее преследуют. Он улыбнулся и шагнул на встречу. Девушка подбежала к нему и повисла на его шее, крепко обхватив ее руками. Она заходилась плачем и громкими стонами, он обнял ее трясущееся в истерике тело и прижал к себе.
  
  - Увези меня.
  
  Ее негромкий голос с трудом улавливался из-за стонов.
  
  - Что?
  
  Она оторвалась от плеча, вцепилась пальцами в края одежды и с силой дернула их на себя, от чего мужчина чуть было не потерял равновесие.
  
  - Увези меня отсюда! Сейчас же, сию минуту!!!
  
  Молодой человек непонимающе хлопал большими глазами. Такой он не видел предмет своих страстей никогда, и впервые за все то время, что они знакомы, заметил ее определенное сходство с матерью. Две фигуры в обнимку стояли на пыльной дороге, девушка торопливо говорила, срываясь на плачь, а молодой человек стоял и слушал, все шире и шире раскрывая изумленные глаза.
  
  - Завтра ты возьмешь деньги у распорядителя!
  
  - Я не...
  
  - Завтра же ты возьмешь деньги, о которых говорил, и мы уедем!
  
  Ночь опустилась на город и по очереди расставила звезды над влюбленными, стоящими на распутье.
  
  Эмма скребла грязный пол поредевшей метлой. Ее силуэт в полумраке двигался медленно и ничего кроме печали не вселял этот облик. Заторможенные движения прекратились, застывшая фигура сползла вниз, цепляясь ослабшими руками за потертое временем дерево. Женщина опустилась коленями в засыхающее алое пятно и прикрыла лицо ладонями.
  
  В густо уставленной мебелью спальне, по устланной под ногами мягкой шкуре, ступал Матео. Он выпивал грезы мелкими глотками, переживая вновь и вновь свое приятное открытие. Массивное тело упало на воздушные перины, он с наслаждением близким к экстазу провел рукой по шелковой ткани. Владыка мечтательно закрыл глаза, представляя прекрасные черты обнаженного юного тела.
  
  Через комнату, напоминавшую библиотеку больше, чем жилище, медленно двигались двое. Старик прихрамывал и обнимал сына за плечи, заканчивая очередной увлекательный рассказ. Оба смеялись в голос, и глаза двух близкий друг другу людей светились счастьем. Леви закончил фразу, и молодой человек восторженно закивал головой, высказываясь на неоконченную тему, пока они продолжали неспешное шествие. Ицхак укрыл отца одеялом и, поцеловав его в лоб, вышел, аккуратно прикрыв за собой двери.
  
  Все страждущие своего и для себя забылись крепким сном, и на окрестные земли опустился мрак. Порывы холодного ветра срывали с деревьев листву, и полумертвые останки лета кружились в бешеной пляске. По извилистой дороге, ведущей в город, раскатился низкий грохот. Берег, погруженный в кромешную тьму, задрожал от его приближения, и фейерверк желтых листьев взвился вверх, когда из-за сплошной стены леса вырвалась процессия, озаряющая путь перед собой ярким светом. Грязь, разорванная под ударами тяжелых копыт, полетела далеко в стороны от быстро двигающейся вереницы всадников. Черные фигуры, выстроенные в цепочку по двое, галопом огибали мерцающее скопление звезд на мрачной водной глади. Свет факелов выдавал их вытянутые очертания, а ночной ветер трепал пламя, как разорванные в клочья тряпки и искры летели в лица каждого, кто двигался во мраке. Стремительное шествие замыкала тяжелая карета, выдавливающая глубокую колею в мятой глине, позади последнего из них. Всадники ворвались на главную улицу и, не сбавляя ходу, ринулись к ярко освещенным воротам замка. Не отступая друг от друга ни на йоту, кони мчались меж сонных жилищ. Их, охваченные блеском танцующего огня, отражения в темных окнах яростно перепрыгивали от дома к дому и бросались в грязные лужи, под ноги хозяев. Плотная штора окна экипажа отодвинулась в сторону, жилистая рука с намотанными на нее блестящими четками недолго удерживала грубые складки и снова утонула во мраке, когда вслед за высокими силуэтами наездников, карета с гремящим звуком прокатилась по деревянным доскам и скрылась за каменными стенами.
  
  
  
  II
  
  Глава шестая.
  
  Вторая половина дня тянулась беспощадно долго. Как всякому, кто ждет и томиться в неведении, Марин казалось, что время замедлило ход, а после упало замертво на землю. Она пришла в условленное место, задолго до назначенного часа, куда Хьюго должен был прийти с деньгами из замка, чтобы они могли скрыться из города сегодня же. Ее излишняя расторопность была не простым желанием подогнать долгожданный момент, но и жаждой проститься с любимым и дорогим для девушки местом. Берег огромного озера, за которым кончался известный ей мир, был свидетелем их истории, от истоков до этого момента. Марин с наслаждением упивалась каждым вздохом, дуновением прохладного ветра и новым обликом просторного водоема. Отражающая небо и деревья потемневшая вода у берегов была усеяна сплошным, желтым покрывалом из опавших листьев, и под ногами шелестели сухие волны. Хью опаздывал уже на три четверти часа, что странным или настораживающим само по себе не было, но обстоятельства, именуемые побегом, заостряли внимание на любой мелочи. Марин, прождав ровно час от оговоренного срока, все же двинулась в сторону города, оставив небольшой мешок с вещами под старым деревом на берегу. Она прошла по пустынной деревне и оказалась напротив своего дома, за которым уже совсем рядом были ворота крепости. Еще не обойдя убогую постройку, ее слух взбудоражил нарастающий звук множества голосов, перекрикивающих друг друга. Марин прошла вдоль изгороди, и встала, как вкопанная. Высокие ворота неприступной крепости были закрыты. Впервые за все время, пока она себя помнила, проход в город был заперт и человеческий рой облепил высокие створы, издавая этот монотонный шум. Девушка медленно зашагала вперед. Навстречу ей прошел кузнец, не замечая приветствия в свой адрес, пожилой мужчина двигался прочь от столпотворения, широко раскрытыми глазами глядя себе под ноги. Марин обернулась ему вслед, сдвинула брови и ускорила шаг. У самого края толпы стояла Эмма. Узнав мать со спины, девушка обошла ее, как можно дальше, и стала протискиваться к воротам между плотно сгрудившихся тел. Не без труда достигнув цели, она оказалась среди стоящих в оцепенении людей: горожане все как один уставились в большой, развернутый свиток, приколоченный к запертой двери, и зачарованно поглощали написанные на нем слова. Закончив читать, они разворачивались, уступая место следующим, и удалялись подальше от сборища. Марин подняла голову вверх, взгляд побежал по строкам из старательно выведенных букв. Она обхватила рот руками и, расталкивая зевак, поспешила выбраться из галдящего сгустка. Руки Эммы обхватили ее за плечи.
  
  - Что? Что там?!
  
  Девушка вывернулась всем телом, одарив женщину взглядом, каким смотрят на гада прежде, чем забить палкой, и со всех ног бросилась прочь. Мадам Лерой, рассыпая не громкие извинения, двинулась вперед и, достигнув центра толпы, прищурилась, чтобы прочесть.
  
  Мы, викарий инквизитора Лукаса Дюранда и судья
  
  владыки Матео Лефебра, желаем всем сердцем того,
  
  чтобы врученный нашему попечению христианский
  
  народ воспитывался в единстве и чистоте католической
  
  церкви и держался вдали от чумы еретической
  
  извращенности. Во славу имени Иисуса Христа и для
  
  возвеличения святой ортодоксальной веры предписываем,
  
  приказываем и увещеваем всех и каждого, какое бы
  
  положение они ни занимали в этом городе, исполняя
  
  добродетель святого послушания, а так же под страхом
  
  отлучения и заключения под стражу, явиться в течение
  
  следующих двенадцати дней, дабы разоблачить перед нами
  
  тех, о которых идет молва как о еретиках, ведьмах,
  
  или приносящих вред государству.
  
  Первые четыре дня - это первый срок, следующие четыре
  
  дня - второй срок, а последние четыре дня - третий срок.
  
  Ежели те, которые знают о существовании женщин
  
  или мужчин, подозреваемых в этих преступлениях,
  
  не явятся и не укажут на них, будут пронзены
  
  кинжалом отлучения и претерпят вытекающие
  
  из норм закона наказания.
  
  Дано, 23 сентября 1491 года.
  
  Людская масса колыхалась, как неспокойное море, еще не погребенная, но уже скованная волнами. Эмма стояла в ней, зачарованно вглядываясь в выведенные буквы. Не понимая толком, что означает такое воззвание, каждый из многих сейчас смотрел на запертые ворота, как стадо впервые в своей жизни увидавшее пастуха. Путанные и порой кажущиеся до тошноты похожими друг на друга жизни всех обитателей этого края сплелись в тугой клубок, за множество поколений до их появления на свет. Судьбы ныне здравствующих и грядущих потомков людей, облюбовавших когда-то этот берег бескрайнего озера, образовали собой ощутимое сердцу и уму, облако страхов и заблуждений. Эмма вдыхала пар этих вод и чувствовала новое, ни сколько неприятно для себя единение с толпой, скованной страхом неизвестного и острым желанием не открывать для себя эту пугающую тайну. Родные, а для иных, попросту любимые стены старинного замка строго и безразлично преграждали всякому дорогу внутрь. Человеческое скопление возобновило жужжание и суетливо разлетелось в стороны, увлекая с собой ссутулившийся усталый силуэт. Эмма обернулась на крепость, остановившись у кривой двери, и окинула величественное строение тоскливым взглядом. Сумрак сползал по серому камню, как пугливый зверь, шарахаясь от огня настенных факелов, и, обогнув языки ненавистного пламени, цеплялся когтями в землю и растекался по ней. Женщина исчезла в тени прохода, и по опустевшей земле время продолжило скользить, неумолимо и с привычной скоростью.
  
  Первая неделя жизни перед закрытыми дверьми прошла для жителей так же, как проистекает существование большинства людей, лишенных привычного совсем недавно. Изменилось, в сущности, лишь место, где теперь располагался рынок, а именно, вне крепостных стен. На фоне изменившегося только слегка интерьера, привычные сцены из жизни базарной толкучки представали перед глазами любого прохожего. Не претерпел метаморфозы и быт в семье Лерой, но внутреннее ощущение себя и ближнего изменилось в ней до неузнаваемости. Молчаливое сосуществование под одной крышей двух женщин не было ни для одной из них чем-то новым, но сейчас оно давило, ибо вызвано было не усталостью или отсутствием тем для беседы, но обидой за нежелание понять, с одной стороны, и полным пренебрежением желаний и чувств ближнего, с другой. Тяжкий гнет догадок о причинах внезапного исчезновения Хьюго отвлекал Марин от мыслей о навязываемом ей замужестве, а Эмма получила нежданную передышку от этих же раздумий и воплощения принятого решения. Уже неделю ни старый, ни молодой Штильвассеры не объявлялись, и обе женщины могли позволить себе не размышлять на эту тему. Вечера один за другим проходили в полной тишине, удобной всем, и единственная за последнее время попытка Эммы заговорить с дочерью обернулась провалом. Крайне неудачно начав осторожное обращение к ней со слов о том, что Хьюго возможно сбежал без нее, женщина взбудоражила дремлющий внутри Марин вулкан, готовый уничтожить все.
  
  - Сама ложись под Штильвассера, да хоть под обоих.
  
  Девушка шипела сквозь сжатые зубы, терзая кусок белоснежного хлеба в руке.
  
  - Не смей вообще со мной больше разговаривать, ни о чем, никогда!
  
  Скатанные светлые крошки просыпались сквозь пальцы на стол, уставленный едой и питьем чуть более густо, а вернее сказать, что чуть более сытно, чем прежде. Еле заметные перемены в их быте, которые бросались Марин в глаза, резали ее избитый страхом разум, как нож свежую рану. Не привычное и даже чуждое для нее наличие в доме каких-нибудь денег нежило тело, обремененное потребностями, и выше заносило клинок неизбежности отвратительного над мятежным и взволнованным духом. Марин проживала дни, как приговоренный смертник, с поданным накануне казни роскошным ужином. Неотвратимость, которую человек не принимает, пока молод, напоминала о себе все время, как зубная боль, пока еще не бросающая в пот, но докучающая постоянно. Путь, что человек преодолевает от недовольства выпавшей ему долей до физической жажды отравить бытие ближнему, дабы сравнять с собой по степени страдания, был ею почти пройден. И переполненная чаша терпения, томимая ожиданием последней капли, тяжело нависала над пропастью с помешательством разума в недрах.
  
  - Как только заведешь хозяйство богаче двух старых коров, сообщи мне, сделай милость. А пока, будь так добра, наберись ума и смелости сделать то, что должно ради семьи и, в конце концов, себя.
  
  Слова, что Эмма смогла выдавить, даже приблизительно не были схожи с теми, что мать отчаянно хотела донести ребенку, которого собственноручно толкала под венец мало того, что против воли, а еще и за иноверца. Внутреннее ощущение несправедливости собственных деяний довлело, но укоренившаяся в характере привычка терпеть вещи куда худшие, надежно запирала под замок угрызения взрослой, а потому ослабшей совести. Каждая оброненная фраза мгновенно застревала в памяти собеседника, и невозможность повернуть время вспять, промолчать, или выразить свои потаенные чувства тяготила, уничтожая желание разговаривать как таковое.
  
  
  
  Глава седьмая.
  
  Ярко освещенный огнями десятков факелов замок возвышался над черным, безмятежным морем деревьев огромным маяком, возбуждая в каждом, кого касался этот свет, неподдельный интерес к загадке, поселившейся за стенами. И Эмма, всегда выделяющая себя из толпы ночами, лишенными сна, не могла удержаться от того, чтобы выйти на внутренний двор и в который раз взглянуть на неприступную крепость. Мысль, которая чаще иных посещала всех без исключения, гласила, что перемен в их жизни не предвидится, и, по прошествии времени, тайна, спрятанная в замке увидит свет, и все поймут, что секрет до обидного скучен. Но, тем не менее, базарная толпа, которую вдова имела счастье лицезреть постоянно, незаметно стала звучать на тон тише. Выкрики через всю улицу заменили негромкие голоса, а при упоминании замка или его обитателей все, пусть не понимая причины, переходили на шепот. И с каждым новым днем шипения этого становилось все больше, все чаще змеиный язык разливался по суетливым дорожкам вдоль прилавков. Все ниже и ниже склонялись головы и сгибались спины. Трусливая человеческая сущность теперь забавляла Эмму, как никогда прежде, за последний добрый десяток лет. Она с гордостью несла свое превосходство над обществом, хоть больше преуспевшим, но гораздо менее гордым. Подобные измышления были бальзамом для истерзанной страхом и унижениями душе женщины, и мадам Лерой украдкой выглядывала из своей старенькой конуры, чтоб убедиться в том, что ворота по-прежнему заперты. Она вдохнула прохладный воздух, ощутив давно утраченные чувство спокойствия и уверенность в завтрашнем дне. Еле заметно улыбнулась и не спеша направилась в сторону двери.
  
  В другой части скромного поселения в больших окнах уютного, теплого дома горел свет, манящий и согревающий одним своим видом.
  
  - Предписано явиться всем и каждому. А это значит?
  
  Леви сделал вопросительную паузу, хитро посматривая на сына.
  
  - Значит, есть возможность не просто попасть на, так сказать аудиенцию, но и поговорить о не простой ситуации, сложившейся не в пользу Лефебра, в присутствии государственных, а, главное, не заинтересованных лиц.
  
  - Ты предлагаешь пожаловаться?
  
  Ицхак говорил не довольный тоном, соорудив на лице несуразную пирамидку из бровей.
  
  - А ты, судя по всему, предлагаешь подарить Матео четыре тысячи пятьсот франков? Ты стал таким богатым человеком?! А почему я только сейчас об этом самостоятельно догадываюсь?
  
  Все помыслы младшего Штильвассера сейчас парили выше и много дальше дел, порученных отцом. Так взволнован был его зрелый ум, не укрепленный накалом страстей и леденящим естество безразличием, которые смертные испытывают несчетное множество раз, соприкасаясь с людьми, по ходу жизни своей. Сомнения касаемо предстоящих поступков и оценки тех, что остались в прошлом, так ранили еще не утвердившееся чувство, что удержать во внимании деловые вопросы никак не представлялось возможным. Корил себя Ицхак долгими днями, пока будто спал на ходу, легко пропуская мимо ушей то, что ему говорят, и по ночам, когда вместо отдыха протаптывал в полу незримую колею своими хождениями. Бранил себя последними словами, что не набрался мужества, которое всегда приписывал к достоинствам своим, чтоб объясниться с предметом грусти и желаний лично, а внутренний голос, оправдывающий всякую трусость или слабость, спешил напомнить, что такое решение аккуратно укладывалось в рамки приличий и традиций. Что бы там не казалось на поверку, быт городка изменился, и не мало, с того дня когда закрылись ворота в замок. Во-первых, без следа исчез писарь, и свидание с мадемуазель Лерой сейчас пришлось бы совсем не кстати, ибо соперничать с тем, кто вместо собственной персоны оставил отборные светлые воспоминания, как минимум трудно. Во-вторых, сам распорядок жизни небольшого муравейника переменился так, что повстречать кого-либо, как будто невзначай, теперь стало не легкой задачей. Идти же за ответом целеустремленно не позволяло то, что внутренний голос скрывал, облачал во что-нибудь совершенно иное или просто отгораживал от незамутненного, чистого взгляда надоедливой совести, и, надо заметить, в этом деле голос имел небывалый успех.
  
  Молодой человек поднял глаза на отца и понял, что тот заканчивает какую-то длинную, скорее всего важную фразу. Понимая по взгляду старика, что от него ожидают реакции, выдал ее наугад и кивнул. Леви широко раскрыл глаза и высоко поднял брови, упирая кулаком в подбородок. Отец задержался в этой изумленной позе, прикрыв веки, и на лице заиграла легкая загадочная улыбка.
  
  - А знаешь ли ты, мужчина, чего на свете больше всего остального не выносят женщины?
  
  Вместо того, чтобы задуматься над поставленным вопросом, который наверняка был риторическим либо скрывал в себе какой-нибудь подвох, Ицхак почесал в затылке, судорожно перебирая возможные причины, по которым этот вопрос прозвучал.
  
  - Хамства?
  
  - Это не ответ, это другой вопрос, так не честно.
  
  - Хамства.
  
  - Нет.
  
  - Давления.
  
  - Нет!
  
  Отец расплылся в широкой улыбке, наслаждаясь сложностью незамысловатой, по его мнению, загадки.
  
  - Евреев?
  
  - Это снова вопрос. Вдобавок, в моих бесконечных проповедях о равенстве я никогда не призывал тебя к принижению самого себя.
  
  - Сдаюсь.
  
  - Сомнений.
  
  Повисшая тишина возвестила довольному собой старику, что выстрел наугад поразил цель, и он пригладил свою длинную, белоснежную бороду. Уставший удивляться проницательности старшего, Ицхак, не тратя времени на домыслы о том, каким чудесным образом Леви проник в его мысли, принялся за эту, как ни странно свежую для себя идею, подброшенную как долгожданное весло в дрейфующую на бесконечных просторах лодку. Молчаливая пауза продлилась минуты, а может часы, но достаточно, чтобы понять, как воспользоваться новым открытием. И эта ночь, как и последние тоже прошла без сна, только урывками захватывающего усталое тело в минуты, когда тяжелые веки закрывались сами собой. Решения труднее чем то, что принимается наперекор собственной гордости, пожалуй, трудно представить, и исключением, возможно, будут лишь те, что принимаются только вопреки страху физической боли. Таким решением для него был предстоящий поход к сгинувшему за закрытыми дверьми Матео Лефебру. Одна мысль о новом свидании с его престарелым псом Габриэлем и самодовольным писарем колола и без того больную голову, как острая незримая игла. Но именно за это отвратительное для себя действие Ицхак цеплялся в надежде отвлечься от дел, на которые, по его мнению, повлиять был не в силах. Отрепетировав речь, приготовленную для владыки и прибывшего неизвестного государственного лица, он вышел из дома и с удивлением обнаружил, что ночь рассеялась, и начался новый день.
  
  Мрак постепенно расцепил свои когти, и призрачный свет просочился сквозь них. Из-за бревенчатой изгороди вышел пожилой кузнец с заспанным, отекшим лицом. Следом на дорогу вышла старая кляча, впряженная в скрипучую телегу, и многие, многие другие появились друг за другом на свет, в свою очередь и каждый собственной тропой, предугаданные и неизбежные герои. За считанные минуты город ожил, прекратив быть опустевшим и дремлющим. Еще немного времени спустя чириканье птиц заглушила человеческая речь, и этот монотонный гул стал последним мазком на вновь написанной картине, не отличимой от той, что была размыта ночью, несколько часов тому назад. Крик, разрывающий пространство пролетел в воздухе. Высокий вопль, переходящий в хриплый стон будоражил слух, заставлял обернуться и искать себя. Короткий звук вселял необъяснимый ужас и жажду поскорей узреть его источник, дабы развеять страшные фантазии о его происхождении. Мадам Робер, не утруждаясь задуматься обо всем этом, сорвалась с места и бросилась к крепости мгновенно. Сровнявшись по пути еще с десятком на смерть перепуганных людей, она обежала ветхий дом Леройев и обернулась на еле слышный свистящий звук дыхания. На дворике обнесенном низкой оградой, похожей на старую паутину, она увидела Эмму. Застывшая женщина стояла на коленях, закрывая руками лицо, она возвышалась над двумя умерщвленными гигантскими тушами. Щекочущий ноздри железный запах пропитал воздух, согретый паром свежей плоти. Так пахнет смерть. Коровы приминали своим весом слипшуюся траву красного цвета, и до слуха донеслось чуть уловимое жужжание первых слетевшихся на пир мух. Зрелищем жутким и отталкивающим предстала зрителям фигура у черно белых шкур в запекшейся крови, и по-настоящему отвратительное что-то было в лице Эммы, когда опустились руки. Засохшие волосы, не отстающие от красно- коричневой грязи на лице, сморщенная кожа и тонкая нить слюны, протянутая от потрескавшихся губ до трясущейся ладони. Спины ошарашенных зрителей покрылись каплями пота. Холод и дрожь. Так смотрит страх. Глаза, обрамленные темными пятнами, сверкнули в солнечных лучах, вдова окинула собрание тяжелым и умоляющим взглядом. Так об участии взывает истерзанная, сломленная гордость. Недоумевающие люди в спешке отворачивались и быстро рассыпались в стороны, уверенные в собственной невидимости, что кто угодно, но только не я, был замечен. Заслон из сжатых человеческих тел редел, преобразовываясь в старый и больной оскал, пока последний клык не вылетел вон, открыв гниющую, лишенную жизни часть огромного общего тела. Свет ярко озарил сцену за хрупкой оградой, и зарождающийся день продолжил ход.
  
  - Марин...
  
  Еле слышным шепотом имя сорвалось с пересохших губ. Эмма зажмурилась и помотала головой. Стирая с лица густую грязь рукавом, женщина поднялась на ноги, ощутив сильную боль в коленях, и широким шагом направилась в дом. Входная дверь с грохотом ударилась о стену.
  
  - Марин!
  
  Громкий голос, разбавленный булькающими, хрипящими звуками вырвался из горла, и боль в груди заставила ее осечься.
  
  - Марин.
  
  Дом был достаточно мал, чтобы прекратить искать в нем человека, если не столкнулся с ним на входе. Женщина, срываясь на крик, как заклинание повторяла имя дочери, пока перетряхивала кухню со всем, что в ней было, трясущимися руками.
  
  - Марин! Марин!!
  
  Никто не откликнулся, но Эмма и не ожидала этого. Голова была забита только мыслями о том, что мясо на солнце тухнет, и каждая минута промедления будет стоить ей дороже потери скота. Нащупав, наконец, рукоять маленького топора, она вцепилась в нее замерзшими пальцами. Кисть хрустнула, ноющая боль в костях скривила губы. Мадам Лерой бегом выскочила на улицу и бросилась к мертвым телам, на ходу замахиваясь орудием. Глубокий, громкий вдох, и рука тяжело опустилась вниз. Удар, в который были вложены страх и негодование, с громким треском переломил могучую шею животного. Загустевшая кровь не брызнула, а стала медленно просачиваться из трупа. Собирая все силы, что она имела в запасе, Эмма расшатала застрявшее в позвоночнике лезвие и одернула руку на себя. Потеряв равновесие, другой рукой она опустилась на холодную шкуру и, оттолкнувшись вверх, размахнулась вновь. Следующий удар, потом еще один и еще. Руки окрасились алым цветом по локоть. Солнце неумолимо поднималось все выше и, двигаясь вверх, сильнее распаривало мокрую и уже горячую кожу. Огромная, отсеченная голова качнулась на земле и откатилась в сторону. Женщина быстро передвинулась и подняла топор вверх. Пропитанная холодным потом одежда окатила ее мерзкой прохладой, воздух со свистом вошел в уставшую грудь, и лезвие вонзилось в быстро твердеющее мясо.
  
  Отражающееся от мельчайших песчинок в дорожной пыли солнце освещало подножье искусственных отвесных скал, окружающих крепость, и их гладкая поверхность отбрасывала его лучи далеко от себя. Заново отстроенные узкие рыночные улочки медленно прогоняли сквозь свои жилы застаревшую вязкую кровь. Среди ее частиц сталкиваясь с людьми в густом полуденном потоке, к воротам замка пробирался Ицхак. То и дело, останавливаясь чтобы отвесить поклон или быстро бросить извинение за свою неуклюжесть, мужчина мелкими шагами двигался вперед. Добравшись до пятачка чистого от повозок и скамеек, подле дверей он замер, когда одна из створ тихонько приоткрылась. Половина мужского, рослого силуэта придерживающего ее одной рукой и две знакомые фигуры, выходящие наружу. Супруги Петит вышли на крохотную площадь, и толпа, как по команде, замолкла. Лица обоих были бледными, почти белыми, растерянно смотрели они на окружающую суету и страх неизвестной причины, заставившей всегда приветливых людей стать похожими на двух призраков, внушал боязнь смотреть им в лица. Мужчина за дверью повернулся к Ицхаку и вопросительно приподнял брови. Его глаза и нос скрывала тень металлического козырька на сверкающем шлеме. Короткие мгновения под давлением этого мрачного взгляда, казались нестерпимо долгими и, растерявшись окончательно, Ицхак опустил голову и отшагнул назад. Страж чуть высунулся за ворота и, оглядев застывших на месте зевак, скрылся из виду, захлопнув тяжелую створу. Высокий мужчина в черной шапочке на макушке подошел к металлическим скобам на старом отвердевшем дереве вплотную. Он поднял сжатый кулак, переборов смятение в себе, и обернулся через плечо. Белые, как свежее белье, муж и жена исчезли в толпе, а вверх по галдящей улице, навстречу ему, вдова Лерой катила перед собой груженую тачку. Ицхак быстро отвернулся в сторону и трижды постучал, дверь немедленно отворилась, и он шагнул внутрь.
  
  За отсутствием надобности Эмма не стояла на рынке уже больше недели, не видя здешних лиц не так долго, но казалось, что уже успела позабыть, какие они. Близился полдень. Торговцы, недавно лишенные привычных мест, занимали свободные засветло, и отыскать сейчас угол, чтоб развернуть прилавок было почти нереально. Тачка со сваленными на нее кусками, еще пока свежего мяса, катилась объезжая ноги толкущихся людей.
  
  - Добрый день, Эмма.
  
  - Здравствуйте.
  
  Неразборчивая речь вырывалась из груди сдавленной тяжким дыханием.
  
  - Здравствуйте, мадам Лерой.
  
  Эмма кивнула в ответ, продолжая двигаться между расступающимися перед ней горожанами. Взглядов, изучающих ее с любопытством и брезгливостью. Почти у самых ворот она заметила небольшое пространство, свободное, не занятое никем. Совершая последний рывок, она преодолела усталость и опустила тачку у крайней лавки. Мужчина за ней не сводил с нее виноватого взгляда, и несколько раз набрав воздуха, наконец, обратился к измотанной женщине.
  
  - Эмма, прости, тут занято.
  
  - Как?
  
  - Ну, занято, прости. Здесь госпожа Петит стояла, ее с мужем вызвали в замок, и сейчас она вернется.
  
  Она поморщилась и улыбнулась собеседнику через силу, подхватив поручни снова. Эмма пересекла маленькую площадь, остановившись напротив двух, не слишком плотно сдвинутых прилавков, и опустила онемевшие руки.
  
  - Мадам я, конечно, извиняюсь, но какого черта?!
  
  Женщина обернулась. Мясник, обвешенный со всех сторон розовыми кусками сочной говядины, недовольно сдвинул рыжие брови и вопросительно смотрел ей в глаза.
  
  - Мадам, тут нет места.
  
  Рядом из-за еще одного лотка выглядывал низкорослый толстяк, не говорил, а скорее верещал своим тоненьким почти детским голосом. Эмма прикрыла глаза и до боли в зубах сжала скулы.
  
  - Ничего страшного с Вами не случится, потерпите, не растаете! Мне бы только быстрей избавиться.
  
  - А мне-то что, Мадам?!
  
  Рыжий здоровяк упер руки в бока.
  
  - И потом, у меня тут все свежее, а над вами уже мухи собираются, откатите это, сделайте милость!
  
  - Ты на меня не шипи! Когда сочту нужным, тогда и оставлю тебя в обнимку с твоей драгоценной свежестью!
  
  Внутри все натянулось, как струна; утомленное тело снова окатило потоками пота. Эмма скрестила руки на груди и отвернулась, решив, что не замечать по праву раздраженных людей будет лучше.
  
  - Мадам Лерой!
  
  Женщина стояла, не шевелясь, и смотрела слепым взглядом вперед.
  
  - Мадам!
  
  Здоровяк перегнулся через прилавок, пытаясь просверлить ее затылок глазами. Выждав немного времени, достаточного чтоб понять, реакции не последует, он закатил глаза и опустил голову вниз, ворча себе под нос.
  
  - Еще не успела с этими породниться, а уже как нелюдь.
  
  - Что ты сказал?!
  
  Вдова резко развернулась и с грохотом ударила ладонями по доскам.
  
  - Что ты сказал?! Повтори!
  
  Она вытянула шею и устремилась к обидчику всем туловищем.
  
  - Ой!
  
  Повозка сзади ударилась о ее ногу и перевернулась. Полотно, прикрывающее содержимое соскользнуло вниз и истекающие соком куски мяса вывалились на землю. Мадам Робер стояла с приоткрытым ртом и разведенными руками, виновато глядя на перепачканное мясо. Эмма опустила голову и посмотрела на песок с текущими по нему струйками крови. Он облепил разрезанную плоть, и окровавленные ломти чернели от него на глазах. Толстушка охала, ахала, пока искала, что сказать, и могла бы искать еще очень, очень долго, если бы мужчина позади не нарушил эту паузу.
  
  - Вот говорил же Вам! Ну что вы тут развалились?!
  
  - Действительно, Эмма, ну что ты тут встала?!
  
  Вдова подняла глаза, и пухлая женщина вздрогнула. В повисшей тишине слух каждому резало жужжание насекомых, нарастающий и мерзкий звук.
  
  - Эмма!
  
  Эмма будто вынырнула из-под воды и жадно схватила ртом воздух. Минута помешательства, как это нередко бывает с людьми, казалась яснее других. Она пинком отшвырнула грязный кусок и с силой толкнула женщину в плече.
  
  - Эмма! Ты что совсем ополоумела? Ты что себе позволяешь?!
  
  - Я говорил ведь, совсем с ума сошла!
  
  В глазах все поплыло и провалилось в туман. Мадам Лерой рывком подняла из пыли большой розовый обрубок, ухватила толстуху за ворот и со всего размаху ткнула им ей в лицо.
  
  - Спятила! Помогите!
  
  Мадам Робер рванула назад, громкий треск рвущейся ткани и ее высокий почти поросячий визг моментально приковали к себе внимание всех, кто был рядом и поодаль. Вдова вцепилась ей в волосы, еще сильнее надавливая на мертвую плоть.
  
  - Тебе это даром не пройдет.
  
  Она бранила неуклюжую соседку тихим и потому до ужаса пугающим голосом. Мясник выскочил из-за прилавка. Почувствовав прикосновение грубой руки своим локтем, Эмма не глядя, нанесла удар, развернувшись всем телом. Рыжий вскрикнул и схватился за оцарапанное лицо. Женщина немощно, но вкладывая все силы, ударила по его груди кулаками, и широкоплечий мужчина отшатнулся назад. Лерой подняла еще один кусок облепленный песком и швырнула его вперед. Мадам Робер отскочила к краю расступающейся толпы и вжалась в человеческую массу. Женщина со стоящими колом клочками медных волос и в изорванной одежде бешено вращала глазами, умудряясь вместить в себе всю многообразную гамму человеческих эмоций.
  
  - Будь ты проклята! Ведьма!
  
  Не чувствуя ног, Эмма упала на колени и еле заметным движением рук бросила вперед горсть липкого, красного песка.
  
  
  
  Глава восьмая.
  
  Дуновение слабого ветра вскружило мелкие пылинки в воздух и сухие волны, коснувшись всякого, как преграды разбились о серые камни. Крик и брань по эту сторону стены была не важной и не слышимой тому, кто ступил в изученные им стены и в тоже время в полную неизвестность. Солдат в заостренном сияющем шлеме взял Штильвассера за локоть и жестом указал вперед.
  
  - Простите я...
  
  - Вам в ту сторону.
  
  - Но...
  
  - Вам в ту сторону.
  
  Стражник двинулся вперед, ведя его за собой. Решив отложить изложение сути визита, Ицхак умолк и проследовал вместе с ним. Ступая в глубь двора, он изумился, найдя насколько чуждым может стать город всего за несколько дней. У главного входа стоял еще один человек в доспехах с обнаженным оружием в крепких руках. В своем новом убранстве дворец завораживал и страшил одновременно. Почувствовав закаленную сталь и позабытый воинственный дух внутри себя, он трансформировался в спешке, меняя облик на тот, что подобал сути. Могучий бастион ожил и впервые стал походить на военное укрепление, грозные стены с узкими бойницами, как будто стряхнули с себя застарелую праздность, и замок, призванный вселять неприятелю страх, очнулся от векового забвения. На дальнем конце вычищенной улицы по-прежнему стояла старая церковь, но углы ее стали будто бы острее, а башня вытянулась вверх. Ицхак задрал голову и познавал великолепие старинного сооружения заново. Только теперь он заметил, что над дверьми красовался большой щит с двумя перекрещенными под ним мечами - устрашающий герб некогда гордого рода. За локоть его потянули влево, вход в покои владыки открылся, и стражник протянул руку вперед, уступая дорогу.
  
  - Наверх.
  
  Поднимаясь по лестнице, Ицхак обратил внимание, что там, где были устланы ковры, теперь был только холодный пол из досок. Вновь выйдя в залитую солнцем галерею, он с удовольствием заметил для себя, что, как бы ни сложился диалог, в этот раз никто не вышвырнет его, как пробравшуюся в дом собаку. Они прошли мимо безжизненного стража в древних боевых латах и устремились в конец длинного коридора. И снова лестница, ничем не похожая на первую. Узкий винтовой подъем, едва вмещающий разом двух людей. Страж снял факел со стены, освещая путь огнем, они начали подниматься по крутым ступеням. Удушье сдавливало грудь, когда казалось, что стены приближаются друг к другу. Никогда прежде не угождавший в подобные тиски, Ицхак невольно хватался ладонью за камень, чтоб убедиться в том, что проход не сдвигается. На лбу проступили капли пота, и вот, когда казалось, что терпение уже на исходе, проклятая лестница закончилась, и он очутился в коридоре, разительно отличающемся от остального интерьера в замке. Ничем не покрытые темные стены, холод и полное отсутствие солнечного света. Ни одного окна, лишь тусклое мерцание огня. Очередная тяжелая дверь, стянутая ржавеющими скобами. Подойдя, провожатый громко постучал по ней кулаком. Создавалось такое впечатление, что эта заслонка уже десятая или даже сотая по счету, и добраться до цели в этом лабиринте, целиком состоящем из запретов и опущенных засовов, невозможно. Чтобы войти, пришлось довольно сильно пригнуться, сделав шаг вперед, Ицхак услышал, как за спиной с грохотом захлопнулась низенькая дверь. Мужчина вздрогнул и обернулся.
  
  - Ждите.
  
  Громкий голос ударил по натянутым нервам, как хлыст. Он чуть не вскрикнул от неожиданности и сделал еще один шаг вглубь просторного, но кажущегося невероятно тесным зала. Напротив, за широким, уставленным свечами столом сидели трое. Внушительных размеров распятие, будучи единственным, что украшало каменный мешок, возвышалось над головами трех пожилых людей, облаченных в черный бархат. Прибитая к кресту фигура взирала разочарованно и с сожалением на всякого, кто смотрит, а в тусклом свете пламени будто бы плакала, рождая острое чувство вины. У второй двери стояла стража, живые, но неподвижные воины охраняли царящую в комнате тишину. Лишний кубок и не занятый стул, обращали внимание к четвертому, вакантному месту за столом. Справа, за гораздо меньшим и рассчитанным на одного, сидел юноша. Ицхак не сразу узнал в нем господина писаря. Хьюго украдкой поднял голову и сразу уткнулся в ворох бумаг, сжимая в кулак кисть, затекшую, по-видимому, до бесчувствия. При виде, какого никакого, но знакомого лица, Ицхак почувствовал небольшое облегчение. И стянув с головы шапочку, открыл рот.
  
  - Мое почтение, я...
  
  - Ждите!
  
  Сидящий за столом человек скомандовал умело, так умело, что позабылась родная речь. Все трое подняли головы и посмотрели на него, из-под черных пышных беретов изучая как всученную на базаре вырезку. Морщинистые лица стариков сияли во мраке, тремя белыми пятнами. Что-то подлинно властное и подавляющее было в их чарующих взглядах, оказавшись перед которыми не чувствовать вины за собой, было просто невозможно. Природа рабства, дар высочайшего попрания и сила рождающая больших в мире маленьких, были тем, о чем, сам того не замечая, сейчас стал размышлять молодой Штильвассер. Ведь в комнате, не считая солдат, двое вполне здоровых мужчин, причем один из них даже умен, и трое немощных, скорей всего больных людей. Но именно у молодых сгибаются хребты, языки немеют, и оба ощущают, как становятся меньше. Так, стало быть, все дело просто в деньгах. На которые можно нанять солдат, купить титул, должность. Как переменился мир с древних времен, когда все решали сила и хитрость. Теперь мускулы и отчаянный нрав лихо замещают золотые монеты. Ицхак, не без удовольствия для себя, обнаружил: вместо того, чтоб благоговейно трепетать, он занят философскими рассуждениями. Хорошая привычка думать, когда не знаешь, что делать, привитая отцом еще в детстве, в который раз, пригодилась. И вот когда он подобрался к выводу о том, что плата за развитие людское есть не что иное, как подмена ценностей, дверь скрипнула, и в зал вошел Матео. Владыка, бледный и заметно похудевший, плелся, глядя себе под ноги, и громко икнул, словно ему явился призрак, заметив визитера. За ним в комнату, как тень проскользнула тощая фигура, Габриэль. Оба уселись в кресла по левую руку от широкого стола, уставившись на растерянного мужчину.
  
  - Во имя Господа, аминь.
  
  Как только старец начал говорить, секретарь стал торопливо записывать за ним каждое слово.
  
  - В год от рождества Христова тысяча четыреста девяносто первый третьего числа месяца октября в присутствии моем, нотариуса и нижеподписавшихся свидетелей, явился к судье...
  
  Голос запнулся.
  
  - Ваше имя?
  
  - Простите?
  
  - Ваше имя!
  
  - Ицхак Штильвассер.
  
  Судья поморщился и оглядел его с головы до ног.
  
  - Ицхак Штильвассер и представил...
  
  Он снова осекся и, подняв голову от стола, вопросительно посмотрел на Ицхака.
  
  - Денунциата будет письменной или устной?
  
  - Извините, я вас не понимаю.
  
  - Стало быть, устной. И представил устный донос следующего содержания.
  
  Судья замолчал, а Хьюго замер с занесенным над бумагой пером.
  
  - Суд слушает, не бойтесь, начинайте.
  
  - У меня к суду доносов нет, скорее просьба, относительно контракта между мной и господином Лефебром.
  
  Матео с силой сжал поручни, так что громкий деревянный скрип заполнил весь зал. Один из судей тот, что сидел посередине нахмурился.
  
  - О чем Вы говорите?!
  
  - Я прошу прощения за свое невнятное изложение. Речь идет о долге, от уплаты которого владыка уклоняется уже не первый месяц.
  
  - Что ты городишь?! Тебя ни о том спрашивают!
  
  Полное лицо владыки потемнело от томимой внутри ярости, которую он был вынужден сейчас прятать.
  
  - Я говорю правду, раз Вы не удостоили меня даже разговора, я...
  
  - Ты еврей?
  
  За спиной раздался негромкий, хрипящий голос, он звучал будто изнутри, так близко и так проникновенно. Ицхак оцепенел, почувствовав чуть ощутимое тепло дыхания на своей шее, не смея обернуться. Из-за плеча вышел человек в черном балахоне.
  
  - Ты слышишь меня?
  
  - Да.
  
  - Ты иудей?
  
  Ицхак повернул голову и заглянул в черноту, скрывающую лицо под глубоким капюшоном.
  
  - Да.
  
  - Хорошо.
  
  Безликий голос шагнул вперед и встал напротив, в одном шаге.
  
  - Не тот ли ты Штильвассер, которому уже долгое время должна деньги некая вдова Лерой?!
  
  - Да это я.
  
  - И ты хочешь принудить ее дочь выйти за тебя?
  
  Штильвассер широко раскрыл глаза, теряясь в догадках о том, с кем говорит, и откуда этот некто все знает. В полной тишине казалось, что короткие паузы между словами были длинными и неловкими.
  
  - Откуда Вы знаете?
  
  Судья вскочил из-за стола и что есть силы хлопнул по нему ладонью.
  
  - Молчать! Отвечай на вопрос!
  
  Человек в балахоне чуть поднял руку, судья тот час уселся на место, и тихий сиплый голос из темноты продолжил.
  
  - Так значит, ты не отрицаешь.
  
  - Нет! То есть да! Я отрицаю...
  
  - Понятно.
  
  Перебив его, он развернулся и шагнул к собранию.
  
  - Простите месье, но кто Вы?
  
  - Молчать!
  
  Судья, не выдержав, снова вскрикнул. Человек обернулся и медленно сбросил капюшон с головы. Ицхак немало удивился тому, что увидел. По голосу можно было судить, что его хозяину шестьдесят, а то и все семьдесят лет, но на вид ему было лет тридцать, тридцать пять. Не юный, но еще молодой мужчина с коротко стрижеными волосами и свежевыбритой бледной кожей на худощавом лице.
  
  - Меня зовут Лукас Дюранд, но ты можешь обращаться ко мне, Святой Отец.
  
  Черты его лица, сами по себе, не внушали ни страха, ни брезгливости в отличие от других людей в комнате, явно трепещущих перед ним. А карие глаза с зеленым отливом под темно-русыми бровями притягивали, в них хотелось смотреть не отрываясь. Это восторженное чувство от несоответствия речи и вида, и неожиданное четкое осознание собственной ничтожности в сравнении с ним, настигали практически сразу. Услышав слово из этих уст, невероятно хотелось услышать следующее.
  
  - К епископу дозволенно обращаться, Ваше Святейшество или Святой Отец.
  
  Лефебр произнес эти слова неожиданно для самого себя и чуть приподнялся в кресле. Дюранд повернул голову и посмотрел на него не одобрительным, хотя и лишенным строгости взглядом, и Матео опустил глаза.
  
  - Так значит, ты пришел чтобы?..
  
  - Мне нужно обсудить с владыкой сложившуюся ситуацию, и я надеялся...
  
  - Этот человек, в силу происхождения и невежества не знает, чем занимается духовный суд, и следует разъяснить, а не бранить его.
  
  Епископ подошел к столу, и троица встала, как по команде, он сел на свободное место, судьи, выждав пару секунд, тоже опустились на стулья.
  
  - Суд не интересуют светские разбирательства, и вторгаться в них он не будет. Вы можете идти.
  
  Он произнес это холодно и безразлично, глядя на кубок перед собой, а когда Ицхак уже повернулся к выходу, добавил.
  
  - Но суд напоминает светскому судье в лице владыки Лефебра, что ростовщичества во вверенном ему городе святой католической церковью не одобряется, равно как и связи с таковыми людьми.
  
  Мужчина вышел, и низкая дверь захлопнулась.
  
  - Все свободны.
  
  Все встали и, низко поклонившись епископу, покинули зал. Матео проскользнул в узкую дверь и быстрым шагом направился прочь от злосчастной комнаты, в которой был вынужден проводить все свое время последнюю неделю. За ним прихрамывая на больную ногу, торопливо ковылял старый слуга. Они свернули по длинному коридору, владыка обернулся и, убедившись, что чужих рядом нет, с размаху стукнул по стене пухлой ладонью. Последнюю неделю этот маленький во всех отношениях человек провел в настоящем аду. Однажды ранним утром немало удивленный владыка проснулся от сильного шума, по причине чего впал в настоящее бешенство. И вот когда разгневанный господин вышел во двор в ночной рубахе, готовый грозным голосом бранить нерадивых слуг, вместо покорной черни увидел вооруженных людей, сопровождающих коллегию инквизиции. Как самое меньшее, адом можно было называть такое чудовищное преображение, которому с их появлением подвергся его мир. Отказ от праздной жизни стал первой ступенью долгого и утомительного пути, украшенного самым ужасным кошмаром его жизни. Страхом перестать быть тем, кто он есть, и потерять такое чудное, хоть и недооцененное им прежде, место под солнцем. Утрата времени для утреннего сна, пищи (в привычном понимании этого слова), обязанность посещать ежедневные исповеди, всевозможные службы и, наконец, присутствовать на бесконечных, изнуряющих скукой, заседаниях. Вне сомнений, это худшее, что происходило с ним когда-либо. Чревоугодничать и пьянствовать никто не запрещал, но в свете ситуации владыка рассудил, что береженого бережет Бог, и отнял у себя все, что могло его скомпрометировать. За первые три дня Матео превратил фамильный замок в монашескую келью, холодную и мрачную пещеру, пытаясь перещеголять самых ревностных служителей церкви в отчуждении от мирских благ. Но самой чудовищной пыткой, среди прочих, была мысль о том, что он на время перестал быть хозяином собственной жизни. Действуя рьяно, как мог, Лефебр молился утром, днем и вечером, молился о том, чтобы Лукас Дюранд оставил его поскорее. Толстяк обрушил удар второй рукой и безвольно опустил плечи, скребя ладонями по камню. Он обернулся на тощего слугу за спиной. Габриэль склонил голову и отступил на два шага назад. Впервые в их истории появилось нечто, на что хозяин не мог махнуть рукой, а слуга не был в состоянии устранить быстро и без скандала. Лефебр натянул на лице усталую улыбку.
  
  - Идем. Ужин пока еще никто не отменил.
  
  Слуга кивнул и, прихрамывая, двинулся за господином. Навстречу им, из дверей кухни, вышла Марин. Матео вздрогнул и чуть заметно поклонившись, удалился. Присутствие в доме этой очаровательной особы отягощало положение владыки еще сильнее, так как мадемуазель Лерой, вошедшая в замок прошлой ночью, явно не спешила убраться, и одному только Богу известно, о чем она говорила с судьями. Как следует припомнив поминутно все свое общение с ней, по дороге на кухню Лефебр заключил, что это пока еще никак его не очерняет, и успокоил себя.
  
  Вечерний золотой свет украшал заставленный блюдами длинный стол и залу, окружающую собравшихся вкусить пищу людей. Трое судей сидели по разные стороны, меж них ютился Габриэль и сам Матео. Пожизненный служитель этих стен занимал место за господским столом во время трапез, в виде исключения, так как, за неимением другой кандидатуры, был назначен нотариусом на время процесса. Вечно заляпанная пятнами жира или копоти кухарка подала вино, и судьи одновременно, с поражающей синхронностью, сложили руки перед собой, преклонив головы. Поспешно присоединились остальные, после чего фигуры замерли в ожидании. Матео закрыл глаза и прислонил сомкнутые ладони ко лбу. Почти неслышная, мягкая поступь, которая улавливалась лишь поскольку, что эхо просторной комнаты усиливало скрип мелких песчинок на плохо протертом полу. Епископ сел во главе стола и склонил голову вниз.
  
  - Pater noster, qui et in coelis,
  Sanctificetur nomen Tuum,
  Ad veniat regnum Tuum,
  Fiat voluntas Tua,
  Sicut in coelo et in terra...
  
  Хриплый голос, буквально сводящий владыку с ума, с неким подобием страсти произносил слова молитвы, и, сам того не замечая, Лефебр стал нуждаться в этом ритуале, по окончании которого еда, которую теперь приходилось дожидаться, а после вознести за нее хвалу, становилась чуть вкусней.
  
  - Panem nostrum quotidianum
  Da nobis hodi
  Et dimitte nobis debita nostra,
  Sicut et ne nos demittimus
  Debitoribus nostris,
  Et ne nos inclucas in tentationem,
  Sed libera nos a malo.*
  
  - Amen.
  
  Заветные слова вырвались на волю, и все, не спеша, перешли к молчаливой трапезе. Черные гномы, как про себя Лефебр прозвал трех судей, действовали во время ужинов и обедов умело, а потому уверенно. До предела растянутыми во времени движениями рук они подносили ко рту кубки с вином, вливая его в себя мелкими глотками. Брали окорока и хлеб, не пользуясь приборами, но, тем не менее, умудрялись сохранять полный сдержанности вид. Матео постигал эту науку насыщаться так, чтоб выглядеть скромно и не умереть при этом с голода, методом проб и ошибок всю последнюю неделю. Он аккуратно поднял бокал, пригубил и так же бережно поставил посуду на место. Томимый жаждой, он выждал несколько секунд и повторил то же самое. Он, наконец, осмотрел, что подали к столу, протянул руку и двумя пальцами ухватил румяную лепешку из глубокого блюда, не потому что хотел именно ее, а потому что она была всего ближе к нему, и взять ее, не привлекая к себе внимания, не составляло труда. Лефебр с недовольством посмотрел на слугу, который своей манерой держаться ни в чем не уступал трем гномам. Габриэль осушил свою чашу до капли, не вызвав ни одного осудительного взгляда и опустив ее, обратился к сидящему рядом судье.
  
  - Пожалуйста, передайте мяса.
  
  Старик вытянулся, поднял блюдо костлявой рукой и протянул его соседу. Матео поморщился и посмотрел на слугу исподлобья, как на старшего брата, больше одаренного родительской любовью. Он еще раз осмотрел пространство перед собой и с ужасом нашел, что вблизи от него только хлеб и овощи.
  
  - Почему ты не ешь, сын мой?
  
  Лефебр дернулся от неожиданности и еле успел поймать зашатавшийся кубок. Дюранд еле заметно улыбнулся.
  
  - Тебя что-то тревожит?
  
  - Нет, нет. Благодарю Вас. Все в порядке.
  
  Он виновато улыбался и с нетерпением ждал, когда епископ перестанет на него смотреть. Не дождавшись желанного момента, Матео первым отвел взгляд в сторону и осмотрел людей вокруг. Жгучая обида и злоба клокотали внутри, все эти люди, сидящие за его столом, вкушающие его пищу, наедались до отвала, в то время, как он никак не мог осмелиться и позволить себе такую роскошь. Судья, сидящий напротив, выбрал сочный, и крупный кусок чего-то, по запаху напоминавшего баранину. Голодная слюна моментально заполнила рот целиком, и владыка быстро ее проглотил. Поднос передали дальше, и очень скоро аромат искусно приготовленного мяса оказался в недосягаемости. Он опустился на стол рядом с епископом, который до сих пор не притрагивался к еде, а лишь внимательно следил за ходом трапезы. С неустанной, какой-то отеческой бдительностью, он наблюдал, как едят и его судьи, давно научившиеся делать вид, что не замечают его взгляда. Матео проследил глазами путь желаемого блюда и снова встретился глазами с Дюрандом.
  
  - Ты чего-то хочешь, сын мой?
  
  - Мне...
  
  - Да, да.
  
  - Ваше Святейшество, вы не передадите поднос.
  
  Лукас поднял поднос и протянул Лефебру. Чуть не сошедший с ума от счастья толстяк взял его в руку и застыл в такой нелепой позе, вытянувшись через весь стол. Епископ встал со стула, и все последовали его примеру.
  
  - Продолжайте.
  
  Лефебр с тяжелым подносом в руке проводил Дюранда взглядом. Судьи уселись обратно, Матео, выбрав самый маленький кусочек, положил его в тарелку перед собой и с чувством удовлетворения от того, как он достойно все проделал, еще раз пригубил вино.
  
  Дюранд шел по длинной череде больших пустынных залов, сложив ладони вместе, под рукавами просторного балахона. Убогая скудность жилища, забавлявшая фальшивостью, веселила епископа всякий раз, когда, проходя по комнатам замка, он с удивлением находил на стенах распятия, которых еще вчера здесь не было, или, напротив, отсутствие чего-то вроде штор, висящих здесь на этом самом месте, четыре дня назад. Он вышел из залитой ярким солнечным светом галереи и свернул в маленький проход под главной лестницей. Крутые ступени в узком коридоре спускались в кухню, где в отдельном обеденном зале прислуга ждала своей очереди. На столе, не меньше господского, еда и питье давно были расставлены, и все присутствующие сидели, не прикасаясь к обеду. Вокруг центрального места за столом сидели повар, кухарка, скотник, юный секретарь и рядом с ним Марин Лерой. Лукас сел на свое место и сложил руки у лица.
  
  - Pater noster, qui et in coelis,
  Sanctificetur nomen Tuum,
  Ad veniat regnum Tuum,
  Fiat voluntas Tua,
  Sicut in coelo et in terra
  Panem nostrum quotidianum
  Da nobis hodi
  Et dimitte nobis debita nostra,
  Sicut et ne nos demittimus
  Debitoribus nostris,
  Et ne nos inclucas in tentationem,
  Sed libera nos a malo.
  
  - Amen.
  
  Повторив последнее слово, собрание приступило к делу. Полное отсутствие жирных кусков мяса и других излишеств освобождало людей под лестницей от владения мастерством, в котором так преуспели остальные члены его коллегии. Смелее других немытые руки брали пищу со стола, и тверже прочих держались спины, привыкшие сгибаться помногу раз в день. Епископ лицезрел подобные отличия черни в каждой посещенной им провинции. В каждом городе или селе находил он время, чтобы сравнить знать с теми, кто их обслуживает, и лучшим временем для подобных наблюдений всегда считал именно принятие пищи, так как во время насыщения человек открывается подобно книге. Заметив, что на него почти не обращают внимания, он выждал несколько минут, встал и вышел прочь, жестом показав, что всем можно оставаться на местах.
  
  Лукас Дюранд вышел на улицу и вдохнул свежего воздуха полной грудью. Не по сезону ясный, почти летний день поднимал настроение сам по себе. Теплый ветер приятно взъерошил короткие волосы, инквизитор на мгновение прикрыл глаза. Направляясь к церкви быстрым шагом, епископ осматривал архитектуру замка. Красота старинных зданий всегда притягивала его. Лукас часами мог гулять вокруг башен или полуразвалившихся замков, встречающихся в пути постоянно. Войдя в храм, он прошел по дорожке, ведущей к алтарю, и свернул в огромный зал, всегда скрытый для простых прихожан, где за двумя вытянутыми столами сидели солдаты. Рыцари ордена, как два десятка одинаковых изваяний из камня, нависали над тарелками с нетронутой едой, уткнув лица в сложенные руки. Дюранд сел на вакантное место во главе стола, и ровный, низкий хор стал вторить каждому его слову.
  
  - Pater noster, qui et in coelis,
  Sanctificetur nomen Tuum,
  Ad veniat regnum Tuum,
  Fiat voluntas Tua,
  Sicut in coelo et in terra
  Panem nostrum quotidianum
  Da nobis hodi
  Et dimitte nobis debita nostra,
  Sicut et ne nos demittimus
  Debitoribus nostris,
  Et ne nos inclucas in tentationem,
  Sed libera nos a malo.
  
  - Amen!
  
  Подобно грому речь пролетела по каменным сводам, и воцарилась тишина. Не утруждая себя слежкой за верными слугами, фанатично следовавшими каждому его слову или жесту, епископ тот час вышел вон, дабы не мешать братьям. Лукас прошел в дальний угол церкви и, преодолев три прохода, где приходилось низко нагибаться, чтобы войти, поднялся по винтовой лестнице, в конце которой за деревянной дверью его ждала келья. Маленький, дряхлый от возраста стол с двумя бокалами вина, двумя кусками хлеба и священником, ожидающим его для начала трапезы. Они сели, сложив руки перед собой, и в голос повторили слова молитвы.
  
  - Pater noster, qui et in coelis, sanctificetur nomen Tuum...
  
  В воздухе растворялось каждое слово, осмысленное и ожидаемое. Каждый звук предвкушал желанное ощущение сытости, изголодавшейся и выжидающей своего часа бренной плоти.
  
  - Amen.
  
  Священник поклонился епископу и отщипнул пальцами хлеб. Святейшество ответил тем же жестом и замер, глядя перед собой, отпив вина из чаши. Так и не притронувшись к еде, он смотрел на мрачный склеп, окружающий его, и будто бы куда-то дальше. Так выглядел этот человек, когда был полностью охвачен какой-нибудь идеей или сомнением, епископ и глава инквизиторской коллегии судей, его святейшество Лукас Дюранд. Впрочем, сомнения посещали его не так часто, как идеи.
  
  - Святой отец, могу я задать вопрос.
  
  - Да, разумеется.
  
  Священник говорил точно так, как говорят друг с другом монахи, покинувшие мир уже достаточно давно. Как тот, кто ценит разговор с человеком, подобно роскоши или высшей привилегии. Ощущение произносимой речи, само по себе дарит таким людям несравнимое ни с чем блаженство. Настоятель прихода святой отец Жак Ру растягивал слова и делал продолжительные паузы между ними. Епископ узнал эту черту, поскольку большую часть своей жизни говорил так же, с наслаждением и не часто.
  
  - Я отдал церкви всю свою жизнь и так и не набрался мужества или может быть веры, чтобы уйти из прихода и служить Богу так, как это делаете Вы. И поэтому многие вещи из тех, что Вы делаете мне, не вполне понятны.
  
  Собеседник кивнул, не убирая взгляда с серой стены.
  
  - Я учу свою паству тому же, чему Иисус Христос учил апостолов, и на моих проповедях люди откровенно спят. Ваше святейшество в сопровождении солдат приехали в город всего семь дней тому назад и ни разу не выходили к людям, но я могу ручаться, что любое Ваше слово они будут чтить, как закон.
  
  Дюранд повернул голову и посмотрел на священника. С виду ленивый и точно так же заблудший, как прочие, человек, уже не первый раз за неделю однозначно дал понять ему, что внешность обманчива. Сорокапятилетний низкорослый мужчина с отекшим от длительного пьянства лицом внешне мало отличался от местного владыки. Читающий проповеди без должной страсти и значимости, халатно относящийся к чистоте и праведности своих прихожан, стареющий, так и не смогший, по его словам, вдохновиться на что-то стоящее, человек таил в себе не ощутимую грань. Какую-то вторую сторону, скрытую и похожую на второе дно, под которым прячется тайник.
  
  - Святой отец, Вам никогда не казалось, что вера, не подогреваемая страхом, ценна больше. И что прощение...
  
  Он замолчал и отпил вина из бокала.
  
  - Конечно, не сейчас, но, может быть, в будущем станет орудием христианской церкви. Не кажется ли Вам, что люди стали верить...
  
  Он снова осекся и сложил пальцы в замок.
  
  - Не все, конечно, но небольшая их часть славят Господа в доме его или даже наедине с собой возносят ему молитвы, не потому что верят и любят, а по причине страха неверия. Я еще раз прошу прощения за вопрос, возможно, невежественный, в силу моей образованности.
  
  - Прощаю тебя, Сын мой. Ты живешь вдали от бурных городов и многого знать, естественно, не можешь. Но непростительно тебе не понимать, что только те, кто жаждет власти зла на свете, побуждают христиан сделаться духовными кастратами. Мы от начала призваны в мир, дабы очистить его от прочей скверны, и должны быть достаточно сильны, чтоб уничтожить тех, кто этому препятствует. Обратись к истории и сам увидишь, Христианство - вера сильных, защищающих слабых и страждущих. Мир, вряд ли когда-нибудь будет готов принять веру от прощающих все и вся проповедников, таких скорее поглотит ересь. Сам Бог карает грешников, низвергая их в гиену огненную, и за неверие, в том числе. Господь всемогущий, всемогущ именно так и именно поэтому. И можешь поверить, я видел сотни и тысячи доказательств моей правоты.
  
  Дюранд замолк и грустно улыбнувшись, добавил.
  
  - Сын мой.
  
  - Вам действительно кажется, если вы устанете судить и казнить, хотя бы на время, исчезнет вера или земля заполнится нечистью?
  
  Епископ сдвинул брови, и отец Ру быстро понял, что хватил лишнего: и вина, и слова. Он опустил глаза, расстраиваясь не из-за собственной оплошности, а от полной потери надежды поговорить с разгневанным человеком.
  
  - Когда я исчезну, христианство превратится в философский слепок. Праздной беседой справедливости добра и зла станут убеждения, во имя которых тысячи людей без колебаний отдавали жизни. Горделивые овцы низвергнут имя Бога до предмета спора, и суетливые толки о нем отравят слабые умы. Распятие станет украшением, а после будет продаваться в подворотнях. И будет тьма, в которой каждый смертный червь станет судить Господа по мере собственной праведности. Я немало удивлен таким вопросом, я считал тебя не глупым человеком, но вижу, что ошибся.
  
  Дюранд встал из-за стола и вышел из кельи. Священник печально посмотрел на едва начатую бутылку и наполнил чашу. Епископ, покинувший его только что, был прав и нет в одно и то же время. Та самая вторая грань, окутывающая Жака Ру ореолом таинственности, носила в себе куда более простой характер, чем тот, что приписал ей Дюранд. Пожилому человеку уже давно было на все наплевать, не так как иным людям, думающим так в утеху собственной гордыни, а очень даже по-настоящему. В том числе, на собственную жизнь, поскольку смерти он перестал бояться тогда, когда усомнился в своей вере впервые, и она стала для него главным и самым ожидаемым в жизни событием, тем, что навсегда развеет, все сомнения о том, слышит ли его кто-то. Святой отец взял кубок и подошел к узкому окну под потолком. Пыль в солнечных лучах обняла его лицо, он сделал большой глоток, осушив бокал до половины, и поежился от блаженства.
  
  Поздний час приблизился и погрузил все комнаты во мрак. Владыка торопливо шел по галерее к своей комнате, поскольку, если не знал наверняка, то опасался, что его могут проверить на предмет, молится ли он перед сном. Издалека он увидел своего секретаря в компании невесты. Молодые люди стояли у окна в лунном свете, держась за руки, и говорили шепотом. Лефебр нахмурил брови и широким шагом устремился в их сторону.
  
  - Вы совсем с ума посходили, что ли?! Я Вас спрашиваю, мадемуазель!
  
  Марин сделала удивленное лицо и вопросительно посмотрела на Хьюго.
  
  - Вы мало того, что не женаты, так еще умудряетесь находиться вместе на виду, ночью!!! И это в присутствии духовного суда!
  
  - Господин...
  
  - Молчать! Живо по своим комнатам, молится и спать! А о вашем визите мы будем говорить, когда Его Святейшество покинет нас.
  
  Пара быстро исчезла в темном лабиринте, и владыка остался один.
  
  Матео стоял на коленях, опираясь руками на край кровати. Он не молился, а отчаянно напрягал слабый ум, чтобы хоть приблизительно рассчитать, сколько еще времени понадобится непрошеным гостям для завершения дел или, чем бы, они не занимались. Дверь за его спиной тихо скрипнула, владыка обернулся и тут же похвалил себя за то, что находится сейчас в такой позе. В дверях стоял один из трех судей, которых Матео никак не мог запомнить по имени. Еще бы, ведь за длинными фамилиями каждого следовала целая цепочка из званий и должностей. Черный Гном внимательно осмотрел спальню, остановив взгляд на хозяине.
  
  - Ты уже молился, Сын мой.
  
  - Да, я как раз...
  
  - Хорошо, его святейшество обеспокоен твоим смятением и ждет тебя к себе на исповедь в течение недели.
  
  Недели. Последнее слово завертелось в голове толстяка. Святые угодники! Он пробудет здесь еще неделю. Лефебр кивнул и замер, ожидая, когда до старого барана дойдет мысль о том, что надо оставить его в покое.
  
  - А что это у тебя над кроватью?
  
  Матео повернул голову к стене.
  
  - Распятие.
  
  - Но еще два дня тому назад его тут не было. Ты чего-то боишься? Или, может быть, скрываешь?
  
  Лефебр опустил глаза так, как это делают дети, когда не пытаются оправдаться, а просто ждут, когда от них отстанут.
  
  - А что эта девушка, ну как ее?
  
  - Марин.
  
  - Да, именно так, Марин Лерой. Что она делала в замке, когда приходила сюда в последний раз.
  
  Владыка сжал кисти рук, до боли.
  
  - Впрочем, об этом потом. Спокойной ночи, Сын мой.
  
  Гном скрылся, прикрыв за собой двери. Старик, еле волочащий ноги, добрел до отведенных ему покоев, где часовой у двери вытянулся, как струна, когда он прошел внутрь. Дрожащими руками судья стащил с себя бархатную мантию и медленно прошел к столу. Наполнив вином маленький кубок, он подошел к высокому окну и сделал глоток. Размышления этого человека имели сильное сходство с тем, которыми был охвачен этот никчемный Лефебр. С той разницей, что судья молился о продолжении работы. В глухих провинциях, подобных этой, он получал все, о чем можно было мечтать простому смертному, в отличие от столицы, где он был всего лишь престарелым судьей, которого уже давно не привлекали к серьезным процессам. Достойные, удобные условия, еда, вино, уважение и людской трепет, питающий его изголодавшееся самомнение. Ему всего хватало с избытком в былое время, когда он возглавлял коллегию, время, о котором он вспоминал с сентиментальной тоской. Скучал немощный старик о молодости и о годах, когда еще на свет не появился тот, кто, как вездесущая длань, нависал над ним постоянно, тем самым портя старику последние годы жизни. Судья, чье имя не запомнил даже местный владыка, вздрагивающий при каждом шорохе, отлично понимал, что лучшей участи для него, чем колесить в составе коллегии из города в город, быть не может. И потому, некогда грозный инквизитор, чье имя, теперь стало настолько незначительным, мирился с любыми неудобствами. Старик поднес чашу к губам и с наслаждением вдохнул аромат напитка.
  
  - Что ты делаешь?
  
  Бокал выпал из сморщенных, дрожащих рук и красная жидкость разлилась по деревянному полу. Судья повернул голову к выходу.
  
  - Что ты делаешь?
  
  - Я...
  
  - Я уже делал тебе замечание в этом году, мы должны служить примером для всех, а не пьянствовать по ночам или в перерывах между заседаниями.
  
  Еще один из Гномов, его старый коллега и соратник, судья Кристиан Фонтен, с которым они были знакомы уже сорок лет, стоял в дверях и говорил громким шепотом.
  
  - Ты хоть представляешь, что будет, если он сюда войдет?!
  
  Старик виновато смотрел под ноги, где вино растекалось в широкую лужу.
  
  - Молись и отходи ко сну, я не всегда смогу тебе прикрывать!
  
  С этими словами он нервно захлопнул двери и обернулся.
  
  - Доброй ночи.
  
  В одном шаге, глядя на него в упор, стоял Дюранд.
  
  - Доброй ночи, Ваше Святейшество.
  
  - Что ты здесь делаешь?
  
  - Я просто проверял, не нужно ли чего...
  
  - Забота о ближнем, это прекрасно, но уже слишком поздно, не пора ли тебе вознести вечернюю молитву?
  
  - Да отец, Вы совершенно правы.
  
  Фонтен склонил голову и удалился в темноту длинного коридора. Лукас недолго смотрел ему вслед и медленно пошел в противоположную сторону. Обойдя жилую часть замка, где располагались все его обитатели, епископ поднялся по винтовой лестнице в северной башне. Преодолев нелегкий путь из сточенных временем, крутых ступеней, с горящим факелом в курах, он оказался в большой комнате, похожей на тюремную камеру. Мужчина вошел внутрь и устало оперся на дверь. Он медленно разжег несколько свечей, вросших своими корнями в каменный выступ стены, и, завораживающий мерцанием, свет залил его обитель. Из-под грубой ткани он достал старую веревочную плеть, с толстыми узлами на концах, и сжал ее в руке. На половину съеденные временем волокна местами были пропитаны коричневым цветом. Лукас опустился на колени и положил предмет перед собой. Он глубоко вздохнул и стянул с себя черный балахон, обнажив молодое, крепкое тело, сплошь покрытое глубокими шрамами. Свежие раны, с недавно запекшейся кровью, нагромождались поверх старых, уже потемневших. Лукас взял с пола шестиконечный хлыст и, крепко обхватив его двумя руками, поднес к губам. Он поднял голову и посмотрел на распятие над свечами. Спаситель, в огненном свете, смотрел на своего слугу любящим, полным понимания и заботы взглядом. Взглядом, за который нельзя было не пожалеть и невозможно не желать нести возмездие каждому, кто отрицает его жертву.
  
  - Castigo corpus meum, Pater.**
  
  Он зажмурился, набирая воздух носом, и отвел орудие в сторону. Размахнулся и всем телом нанес первый сокрушительный удар. Звонкий хлопок в закрытом каменном мешке заглушил треск рвущейся кожи и тихий стон, в который превращался крик под давлением воли. Он бросил руку вниз и, переждав пару секунд, обрушил плеть с другой стороны спины. От боли у Лукаса потемнело в глазах, он потерял равновесие и уперся ладонью в холодный пол. Широко раскрывая заполненные слезами глаза, он глубоко и часто дышал, ожидая пока тело снова привыкнет к новой боли. Очищение, которое епископ нес миру, сам принимал из собственных рук, неустанно. Гордился этим и нещадно карал себя за эту гордость. Мужчина с силой оттолкнулся от пола и, выпрямившись, ударил снова, сильней и намного яростнее, чем прежде. Нестерпимая боль скорчила все туловище судорогой, хребет выгнулся, а шея с вздутыми венами вытянулась вверх. Лукас замер и изо всех сил прикусил язык, чтобы отвлечься от агонии. Жгущая волна прокатилась вверх по спине, и он опустил голову. Слюна тонкой струйкой стекала вниз с истерзанных укусами губ. Он сжал плеть дрожащей рукой и посмотрел наверх.
  
  - De profundis clamavi ad Te, Domine. ***
  
  И снова отвел руку с плеткой далеко в сторону, замахиваясь для удара.
  
  
  
  *Молитва 'Отче наш' (лат.)
  
  **Наказываю тело свое, Отец. (лат.)
  
  ***Из глубин взываю к тебе о Господи. (лат)
  
  
  
  III
  
  Глава девятая.
  
  Прошло два, а может быть и три дня с того утра, когда вдова Лерой учинила драку на рынке. Точнее вспомнить, сколько времени утекло, она не могла, так как, вернувшись домой в тот злосчастный день, еще не покидала его. Марин бежала, и одному только Богу известно куда, скотины, за которой требовался уход, теперь не было, и денег все еще оставалось предостаточно, чтобы не думать ни о чем и просто запереться в четырех стенах. О причинах, побудивших ее дочь обойтись с ней подобным образом, задумываться не приходилось, все было слишком очевидно, и ответ лежал перед ней, как на ладони. Заслужила она такого или нет, тоже не сильно беспокоило Эмму. И хотя это была совсем не последняя причина для беспокойства, ведь ссора с мадам Робер едва ли пройдет для нее незаметно, женщина предпочла ждать, что будет дальше.
  
  В дверь осторожно постучали, она не успела понять, слышала ли она этот звук на самом деле или ей снова показалось. Когда постучали второй раз, Эмма встала с измятой кровати и пошла к двери.
  
  - Кто там?
  
  - Эмма, открой.
  
  Высокий женский голос, говорил вкрадчиво и негромко.
  
  - Это Элиза.
  
  Элизу Робер, она, конечно, ожидала видеть в ближайшем будущем, но чтобы та пришла сама, да еще к ней домой, выяснять отношения, такого поворота мадам Лерой никак не ожидала.
  
  - Чего тебе надо?
  
  - Эмма, открой. Я не на счет нашей склоки, что было, то было. Тебя вызывают в замок.
  
  - Какого черта?
  
  За дверью стало тихо, эта тишина настораживала, так как обычно мадам Робер за словом в карман не лезла и находила что сказать в любой ситуации.
  
  - Мы все уже были там и тебе велели явиться тоже. Эмма, ну не сама же я это придумала! Меня послали тебе это передать, что ж я могу поделать.
  
  - Допрос?
  
  - Ну почему ты все так сразу понимаешь? Обычная беседа, ты пойми, они ведь все тоже люди подневольные, сами кому-то подчиняются.
  
  - Ладно, уходи, приду на беседу завтра.
  
  - Эмма, ну, пожалей ты меня, прошу. Мне ведь приказали, выйди ради всего святого.
  
  Голос за дверью утих на несколько секунд, а когда зазвучал снова, то приобрел свежие нотки. Элиза как- будто усмирила свой бурный темперамент и впервые в жизни говорила с кем-то серьезно, не прячась под маской хохотушки.
  
  - Знаешь...
  
  Она сделала длинную паузу.
  
  - Ты прости меня. Я и тогда, когда тебя толкнула, собиралась извиниться, но как-то само все вырвалось, знаешь, как это бывает. Я на тебя нисколько не сержусь, прошу, и ты не держи зла на глупую соседку.
  
  Улыбка на лице Эммы появилась сама собой. Она представила себе, как сейчас выглядит эта пышная дама на улице, говоря столь серьезным голосом. Она тихо рассмеялась и потянулась к засову.
  
  - Хорошо, хорошо, ты, главное, успокойся.
  
  Щеколда громко клацнула, и уже толкая дверь рукой, Эмма уловила еще один голос, точнее слабый и неразборчивый шепот снаружи. Ослепляющие лучи поднимающегося солнца ударили в глаза, чьи-то руки схватили ее за локти и с силой выдернули в леденящий утренний туман. Она успела разглядеть только несколько лиц, что ждали у входа. От неожиданности женщина вскрикнула и попыталась отбиться, когда мешок из толстой непрозрачной ткани накинули ей на голову и перевязали веревкой на шее. Страх обвивал сильнее с каждой секундой теперь, когда она могла только слышать тех, кто пришел за ней.
  
  - Держите! Держите крепче!
  
  Теперь Элиза звучала, как обычно: высокое верещание толстухи заглушало другие голоса. Эмма оказалась в прочных тисках между крепкими мужскими телами и кричала во весь голос, яростно отбиваясь ногами от нападающих на нее людей. На тело одну за другой набросили веревки, затягивая наскоро.
  
  - Не давайте ей коснуться земли!
  
  - Да держите же вы крепче, мужчины, тоже мне.
  
  Она почувствовала, как ее поднимают на плечи и снова попробовала вырваться.
  
  - Помогите!!!
  
  - Не давайте ей коснуться земли! Не отпускайте!
  
  Извивающееся тело, перетянутое множеством пут, наконец, ухватили поудобней, и небольшая группа людей двинулась вперед. Элиза шагала позади процессии, утирая пот с лица платком. Не до конца верящая в успех предприятия, женщина визжала вместе с жертвой, когда открылась дверь, и только сейчас приходила в чувства. Старый кузнец, обхвативший Эмму за ноги, обернулся в ее сторону и презрительно фыркнул.
  
  Безликие и немые руки ощупывали каждый дюйм ее кожи, оставляя за собой жгущую боль. По улице вслед за разливающимся в тумане истошным воплем шагали люди с бьющейся в судорогах ношей на плечах. Эмма на мгновение вырвалась, и тут же чей-то локоть с размаху ударил ей в лицо. Перед глазами рассыпались искры, женщина почувствовала, как сон сжимает свои объятья вокруг нее, тело обмякло, ноги вновь сжали крепкие руки и подняли в воздух.
  
  Грубая ткань сползла с лица, царапая кожу. Ей показалось, что она ослепла. Из черноты появились мерцающие огни, как мерцание звезд на дне колодца. Они приблизились и стали факелами, в свете которых различимы стали фигуры людей и очертания лиц. Эмма судорожно замотала головой, оглядывая комнату. Кожу резали туго перетянутые веревки, пошевелить затекшими руками было невозможно, а отекший глаз болел так, что она бы предпочла его вырвать.
  
  - Где я? Вы кто?!
  
  Она сидела посреди мрачного, еле освещенного зала, где, как казалось, никто не видит и не слышит ее. Босые ноги холодом покалывал каменный пол. Гул в голове постепенно стихал, а зрение становилось яснее. Напротив, за широким столом, сидели четверо. Люди в черных мантиях, неотличимые друг от друга, на первый взгляд, не смотрели в ее сторону, а только негромко переговаривались между собой. Справа от них в высоком кресле сидел Матео Лефебр, слева - Хьюго. Юноша, не поднимая головы, ютился за крошечным письменным столом, глядя в разложенные перед ним бумаги.
  
  - Хью!
  
  Молодой человек не поднял голову и еле заметно вздрогнул от упоминания его имени в этих стенах.
  
  - Хьюго! Что это значит?!
  
  Сорванный женский голос переполняло поднимающееся из груди рыдание. Секретарь опустил голову еще ниже, стараясь, как видно, исчезнуть из поля зрения вовсе. Эмма еще раз оглядела место, где очнулась. Секретарь, владыка, стража у дальней стены и по бокам, еще эти четверо. Долго гадать о том, что происходит, и какое место в этом событии отведено ей, не пришлось, так как удар, который она стерпела сегодня, был не достаточно сильным, чтобы отбить память.
  
  - Нет! Нет! Это ошибка!!!
  
  Вдова вложила все силы, чтобы докричаться до людей в глубине комнаты. Инквизиторы встали, за ними поспешно вскочили на ноги писарь и Лефебр.
  
  - Во имя Господа, аминь.
  
  Они произнесли слова хором и сели на свои места.
  
  - В год от рождества Христова тысяча четыреста девяносто первый, шестого дня, октября месяца, в присутствии моем, нотариуса и вышеуказанных свидетелей, духовному суду была доставлена. Ваше Имя?
  
  Судья прервался на секунду и, не дожидаясь ответа, заговорил снова. Хьюго быстро записывал каждое произнесенное слово, сопровождая речь скрипом пера о бумагу.
  
  - Обвиняемая Эмма Лерой, из города...
  
  - В чем меня обвиняют?! Я ничего не сделала!
  
  Гном поднял голову, прищурился и продолжил.
  
  - Обвиняемая Эмма Лерой, спрошенная о происхождении, месте жительства, родителях и их смерти, своем воспитании и своем круге знакомых, ответила...
  
  - Я ни в чем не виновата! Это ошибка!
  
  Судья задумчиво сдвинул брови и повернулся к епископу. Две темные фигуры шептались, склонившись друг к другу. Старик в мантии из черного бархата откинулся на спинку кресла и продолжил.
  
  - На вопрос, верит ли она в существование ведьм и их способность производить грозы, а так же наводить порчу на животных и людей, ответила...
  
  Его перебил низкий, хриплый голос.
  
  - И да будет известно обвиняемой, что отрицание лишь усугубит подозрение, павшее на нее.
  
  Эмма попыталась выпрямиться на стуле и глубоко вздохнуть, веревки врезались в свежие раны и из груди невольно вырвался стон.
  
  - Да.
  
  Хьюго быстро отстрочил на бумаге ее ответ и замер с занесенной над листами рукой.
  
  - Обвиняемая не отрицает.
  
  Старик облизал указательный палец и перевернул страницу книги перед собой.
  
  - Обвиняемая, спрошенная, почему народ боится ее и почему она бросила Элоизе Робер слова: 'Это тебе даром не пройдет', ответила...
  
  - Никто не боится меня, это не правда! Она лжет!
  
  Из глаз, по ссадинам на лице, полились слезы. Гном снова нахмурился и потер лоб ладонью. Единственный молодой человек за столом наклонился вперед и пристально посмотрел ей в глаза, чуть заметно махнув соседу рукой.
  
  - Запишите так.
  
  Старик облегченно выдохнул и уткнулся в книгу, зачитывая далее.
  
  - На вопрос, знает ли она, что о ней идет худая молва и что ее ненавидят, она ответила...
  
  - Нет! Нет! Нет!
  
  Эмма сотрясала голосом пространство, но речь из дальнего конца зала больше не прерывалась ни разу.
  
  - О причинах, побудивших ее угрожать Элоизе Робер, она сказала...
  
  - Я не угрожала!
  
  - На вопрос о том, почему порча последовала столь скоро после произнесения угрозы, был дан ответ...
  
  - Нет!!!
  
  - О причинах ее прикосновения к животным, которые вскоре умерли, она сказала...
  
  Истерика выматывала каждую часть ее тела. Она попыталась взять себя в руки и, уняв рвущиеся изнутри крики, произнесла сквозь слезы.
  
  - Это были мои коровы! Они не умерли, их зарезали!
  
  Кристиан Фонтен по другую сторону от епископа передал ведущему допрос несколько исписанных бумажных листов. Гном бегло просмотрел их и поднял голову.
  
  - Имеются доносы сразу от нескольких граждан, честность которых у суда сомнений не вызвала.
  
  - Я не виновна! Это ошибка! Все это ложь!
  
  - Тебе это даром не пройдет.
  
  Низкий, хриплый голос, чудесным образом вселяющий спокойствие в самых буйных заключенных, растекся по чернеющим от копоти стенам. Бурный поток рыданий иссяк, Эмма задыхалась от собственных всхлипов.
  
  - Что?
  
  - Тебе это даром не пройдет. Ты говорила такие слова Элоизе Робер? Я знаю, что это так, не лги мне, для твоего же блага, Дитя.
  
  Женщина глубоко вздохнула и опустила голову вниз.
  
  - Да.
  
  Епископ встал из-за стола и подошел к ней вплотную.
  
  - И ты навела порчу на эту несчастную женщину?
  
  В независимости от того, какие слова произносил этот человек, близость его голоса внушала умиротворение. Дыхание выровнялось, сердце снова отмеряло свой обычный ритм. Эмма заглянула в светлые глаза перед собой, и подлая надежда на спасение, не оставляющая нас даже на краю гибели, вселилась в ее мятежный разум.
  
  - Нет, это не так, я клянусь Вам!
  
  Епископ еще несколько мгновений, не отрываясь, смотрел на подсудимую, дав ей успокоится, и отошел к столу.
  
  - Прошу, поверьте мне, эта женщина лжет, она испортила мой товар и между нами вышла ссора, я...
  
  - И ты склоняла свою дочь отринуть христианскую веру?
  
  Лукас Дюранд, что-то искал в ворохе бумаг на своем месте и говорил, не глядя на нее.
  
  - Как? Вы...
  
  - Как я узнал?
  
  Он улыбнулся уголком рта.
  
  - Я знаю все твои тайны, Дитя. Ты не могла выплатить долг еврейской семье и, чтобы рассчитаться, принуждала ее выйти замуж за ...
  
  Он запнулся и, наконец, отыскав нужную страницу, медленным шагом пошел к креслу, в котором сидел владыка.
  
  - Ицхака Штильвассера, то есть отречься от католической церкви и Иисуса Христа.
  
  Дюранд протянул Лефебру листок и направился к выходу. Солдат открыл перед ним дверь, епископ обернулся и одарил Эмму своим проникновенным взглядом еще раз.
  
  - Я буду молиться за тебя, чтобы отец наш дал тебе силы покаяться.
  
  Он покинул комнату. Лефебр всматривался в слова на врученной ему бумаге, пока воцарившуюся тишину не нарушил судья.
  
  - Читайте.
  
  Матео выжал из себя невнятный звук и закашлял. Собравшись с силами, он выдохнул и прочел.
  
  - Мы, светский судья и заседатели духовной коллегии, принимая во внимание результаты процесса, ведомого против Эммы Лерой, из указанного города, пришли к заключению после тщательного исследования всех пунктов, что она в своих показаниях сбивчива, ибо говорит, что произнесла угрозу, но не имела намерения поступать согласно ей.
  
  Дрожащим голосом владыка читал строки, запинаясь через каждое слово.
  
  - Имеются к тому же различные улики и их достаточно, чтобы подвергнуть тебя допросу под пытками.
  
  Он растянул последние слова, не веря в то, что именно ему выпало произнести их. Скрип секретарского пера стих на мгновение, и господин Морель впервые поднял взгляд на обвиняемую. Судьи, уже не обращающие на происходящее никакого внимания оторвались от тихих бесед друг с другом.
  
  - Читайте!
  
  Эмма почувствовала, как снова теряет сознание, когда Лефебр сглотнул слюну и продолжил.
  
  - Мы объявляем и постановляем, что ты должна быть пытаема сегодня же, в четыре часа дня. Приговор вынесен Матео Лефебром.
  
  Коллегия встала и, не спеша, двинулась к двери. Черные Гномы покинули зал, стража подхватила подсудимую и вместе со стулом вынесла вслед за ними. Владыка встал, обронив листок бумаги на пол, вышел через другую дверь.
  
  
  
  Глава десятая.
  
  Оставшись в одиночестве, Хьюго Морель отставил чернильницу и с хрустом крутанул ноющее запястье. Записывая всевозможные допросы и денунциаты последние десять дней он, конечно, мог легко предугадать, что рано или поздно ему придется стать свидетелем, даже участником процесса, к которому все они вели. Но предположить событие и лицезреть их наяву вещи разные настолько, что даже приблизительно не похожи друг на друга. Заложив руки за спину, господин секретарь вышел из зала заседаний и стал спускаться вниз по не освещенной винтовой лестнице. Дойдя до кухни, он натолкнулся на Марин и ухватил ее за локоть.
  
  - Я видел ее только что.
  
  - Как? Где?
  
  Они укрылись под лестницей, ведущей на кухню, где вся прислуга собиралась к столу. Хьюго говорил громким шепотом, склонившись к ее уху.
  
  - Ее привели горожане, она вся избита.
  
  - Хорошо. Идем, к обеду опаздывать не стоит.
  
  Морель высоко поднял брови и с силой одернул девушку.
  
  - Хорошо?! Ее приговорили к пыткам! Сейчас!
  
  Марин вырвала руку и, что есть силы размахнувшись, ударила юношу по щеке.
  
  - Не смей повышать голос! Я сделала все ради нас, осталось подождать, когда они закончат свое дело и уберутся.
  
  Молодой человек уже начал привыкать к новой Марин, какую раньше он не имел удовольствия знать и преображение это ничуть не воодушевляло.
  
  - Зачем ты зарезала скотину?!
  
  - Не твоего ума дело! Не знаю, что сделано, то сделано, обратно не вернешь, и подбери слюни, ради Бога.
  
  Она быстро сменила гневное выражение лица на улыбку и потянула его за руку.
  
  - Идем скорее, Его Святейшество вот-вот придет.
  
  Они прошли к столу и сели, сложив ладони перед собой. Вскоре сверху по лестнице раздался тихий скрип ступеней, и в комнату вошел епископ. Дюранд опустился на свободное место во главе стола и закрыл глаза.
  
  - Pater noster, qui et in coelis,
  Sanctificetur nomen Tuum,
  Ad veniat regnum Tuum,
  Fiat voluntas Tua,
  Sicut in coelo et in terra
  Panem nostrum quotidianum
  Da nobis hodi
  Et dimitte nobis debita nostra,
  Sicut et ne nos demittimus
  Debitoribus nostris;
  Et ne nos inclucas in tentationem;
  Sed libera nos a malo.
  
  Он сделал короткую паузу и все собравшиеся закончили молитву хором с ним.
  
  - Amen.
  
  Практически сразу он встал и вышел вон, оставив поглощающих пищу людей. Хьюго ел, но не чувствовал вкуса, как всякий, кого одолевают сомнения и страх. Отпив вина из глиняной чаши, он посмотрел на Марин. Девушка ела неспешно и с наслаждением, как раз в тот момент, когда ее родную мать уже, наверное, предали палачам. Ни один мускул на ее лице не содрогнулся, когда он принес ей эти вести. Она подняла голову и мило улыбнулась, глядя ему в глаза. Поговорку о том, что в аду нет столько жестокости, сколько ее есть в обиженной женщине, ему, конечно, доводилось слышать прежде. И все равно предположить, что Марин, та самая, в которую он был влюблен, без колебаний отправит самого близкого ей человека на смерть, господин секретарь не мог до сегодняшнего дня. Не мог, или все же не хотел, сейчас разобрать стало много проще. Навязчивыми домыслами о том, во что он ввязывается, Морель душил себя и день, и ночь. Ни спать, ни тем более есть, он был не в состоянии от одной мысли, что проживет остаток дней под неустанным наблюдением этой очаровательной девушки. И что, возможно, через десять, двадцать лет в город приедут другие судьи, и любимая жена напомнит ему, как он обделил ее вниманием или, упаси Бог, посмотрел на другую женщину. Припоминая все последние события, еврея, ползающего по полу за золотом, после нанесенного ему оскорбления, вдову, решившую расплатиться по закладной счастьем своей дочери и, наконец, саму дочь, на глазах меняющуюся не в самую лучшую сторону, Хьюго заключил, что виной всему треклятая бедность. И что, возможно, его первоначальный план об их с Марин совместном побеге с деньгами, назначенными для Штильвассера, это отличный план и, пожалуй, единственный выход - вернуть все на круги своя. Право сделать такой вывод господину Морелю давал жизненный опыт, пусть не большой, но вполне достаточный, чтобы понять, что деньги, вопреки наивным пословицам, все-таки даруют счастье.
  
  Проблема теперь была не в принятии решения, а в способе это самое решение претворить в жизнь. Так как эти самые пятьсот франков прошли мимо его рук в тот злосчастный день, когда их с невестой пригласили в замок, как гостей, и следующий шанс, судя по всему, представится не скоро. А смелости или хотя бы осведомленности о месте, где хранится заветный металл, чтобы пойти на кражу, без удобного случая, ему недоставало. И что теперь? Ждать, когда завершится суд, и коллегия отбудет восвояси. А потом? Эммы не будет в живых, и положение ростовщиков в городе заметно ухудшится. Во-первых, для Марин надобность бежать, в этом случае, сразу же отпадает, во-вторых, едва ли после слов Святейшества владыка станет выплачивать свой долг Штильвассерам, и передавать крупные суммы будет просто некому. В горле пересохло, он еще раз пригубил чашу с вином и потер уставшие глаза. Все будет, как раньше. Как раньше. Да, только значительно хуже. И вообще, смириться с хоть и неплохой, но все же не блестящей участью, после того, как уже посмел задумать побег в совершенно новый мир, имеющий в себе массу явных преимуществ, очень не хотелось. Что делать? Что делать?
  
  - Господин секретарь.
  
  Он вздрогнул, когда знакомый голос вырвал его из глубоких размышлений. На ступенях у выхода стоял Габриэль. Старик оглядел обеденный зал, пересчитав по привычке присутствующих.
  
  - Да.
  
  - Выйдем на минуту, к Вам есть срочное поручение.
  
  Хьюго вышел, распорядитель поднялся вслед за ним. Они остановились у низкой двери под широкой лестницей, Габриэль потянулся рукой за пазуху.
  
  - Господин Морель, вот здесь четыре тысячи пятьсот франков.
  
  Старик вложил ему в руку тяжелый кошелек из кожи, набитый скрипящими друг о друга монетами. Морель опустил глаза и посмотрел на предмет в ладони.
  
  - Эти деньги нужно доставить Леви Штильвассеру или его сыну, значения не имеет, но важно забрать у них расписку с подписью господина Лефебра.
  
  Золото было таким тяжелым, а рука под его весом становилась только сильнее. Четыре тысячи пятьсот франков! На это можно купить маленькую деревню. Он ощутил, как кожа под толстым воротником взмокла и стала скользкой. Голос распорядителя стал слабым эхом, в ушах бил только собственный пульс. Четыре тысячи франков.
  
  - Вы все запомнили?!
  
  - Да!
  
  Он выпалил это машинально и, поклонившись старику, попытался обойти его, чтобы вернуться к трапезе.
  
  - Вы куда?!
  
  - Я...
  
  - Господин секретарь, это нужно сделать сегодня, сейчас, срочно доставьте сюда расписки, если Ваши молодые ноги не в состоянии бегать, можете взять лошадь, но только сейчас же!!!
  
  Габриэль подтолкнул его в спину, и Хьюго бодрым шагом направился к главным дверям. Осенний ветер тащил по улице холодный запах умирающей земли с последними сорванными листьями и пылью. Не по погоде одетый господин Морель прижал подбородок к груди и, наклонившись вперед, бегом устремился к конюшне. Он проскочил в деревянное строение и прислонился к двери, захлопнув ее за собой.
  
  Сквозь толстые щели, между старых, почерневших досок внутрь прорывался ледяной воздух. Изрезанный ими на тонкие полосы дневной свет ложился на очертания мускулистых тел. Лошади встрепенулись от грохота старых дверных петель и, уловив знакомый человеческий запах, снова замерли в своих денниках. Господин Секретарь сполз вниз по шершавой стене и опустил голову, разомкнув руки. Кошелек, размерами больше схожий с дорожной сумкой, был перетянут толстым шнурком. Дрожащими пальцами он потянул за узел, и кожаный мешок раскрылся. Никогда нельзя предположить, что испытаешь, держа в руках огромные деньги впервые. Золото, совсем не сверкающее, а скорее тусклое, металл глубокого темного цвета заставил его забыть собственное имя на несколько мгновений. Оно лишало сомнений и неудобств, которыми человек терзает себя, пока беден. Невольно на ум пришли слова из писания, 'Все, что не попросите, даст Вам'. Как удивительна и причудлива судьба. Пяти минут не прошло с того момента, как юный писарь утвердился в мысли, что впереди нет ничего, кроме длинной череды разочарований. И жизнь дала тот шанс, который выпадает только раз. Подумав об этом, Морель с гордостью заметил, что и не каждому и, вполне может статься, что его судьба, предписанная небом, много выше и гораздо дальше темной каморки в старом замке. Марин! Как вернуться? Возвращаться нельзя, как дать ей знак? Как?!
  
  За спиной он услышал голоса и резко обернулся. Большая горсть монет рассыпалась на землю, он перехватил рукой сумку и заглянул в толстую щель, между досок. К конюшне направлялась дюжина солдат ордена. Хьюго упал на колени и судорожно стал сгребать в ладонь золото, отправляя его в кошелек вместе с песком. Рыцари быстро приблизились, он вскочил на ноги и, наклонившись, пробежал в дальний угол. Между стеной и последним денником места было ровно столько, чтобы туда мог поместился один человек. Чуть не опрокинув вилы и метлы, он застыл в тесном убежище, прижимая добычу к себе. Дверь отворилась, внутрь вошли несколько человек и стали одну за другой выводить лошадей на улицу. Сколько их там? Десять? Тогда все в порядке. Здесь тринадцать кобыл, всадники не дойдут до дальней стены. А если больше? О какое счастье, что Марин сейчас нет здесь, вдвоем тут точно не поместиться. Зачем, ну зачем надо было прятаться! Тебя послали по официальному делу, деньги у тебя по поручению владыки, лошадь тебе позволили взять, ты имел полное право быть здесь. Назойливый голос в голове не отступал ни на секунду. Щеколда отворилась совсем близко. Что, что, что ты им скажешь?! Зачем ты прячешься тут?! Еще одна задвижка клацнула и еще одно животное повели наружу. Не может быть, не может так закончится все, просто не может. Входная дверь закрылась, и топот множества копыт быстро отдалился. Господин Морель громко выдохнул и улыбнулся. 'Чуть не попался',- подумал он про себя, довольствуясь тем, как мастерски перехитрил невнимательных вояк. Он вышел из укрытия и нашел, что для него, как по заказу, оставили одну лошадь. Уже оседланная, с надетой уздой, она будто была приготовлена к побегу. Молодой человек перевязал потуже кошелек и положил в большую сумку, пристегнутую ремнями к седлу. Хьюго еще раз осмотрел кобылу, чертовски тяжело и очень неудобно будет ехать вдвоем, ах, ну какого же черта им понадобились все двенадцать. Он взял узду в руки, потянул, животное покорно двинулось за человеком. Они дошли до выхода, Хьюго толкнул дверь рукой и с ужасом понял, что она заперта снаружи. Быстро уняв приступ паники, он подумал что, скорее всего, такие судьбоносные дни всегда наполнены провалами, такими же грандиозными, как и удача. И оказался прав, ибо как только он пришел в себя и понял, что все равно сможет незаметно выбраться, после того, как сюда придет конюх, на улице послышались шаги. К строению подошла Марин. Хьюго не двинулся с места, а только рукой пощупал набитую сумку. Девушка открыла засов и вошла внутрь.
  
  - Ой! А ты что здесь?
  
  - Я? Марин! Ты представляешь!
  
  Она удивленно таращила на него свои огромные, красивые глаза.
  
  - Что?
  
  - Я!
  
  Морель снова запнулся. Вдруг что-то будто щелкнуло, в голове пролетели все мысли, все выводы, страхи, сомнения. Он гладил лошадь по спине, а голос, не покидавший ни на минуту, продолжал шептать. Мадам Морель. Юноша осматривал человека напротив в поисках опровержения его слов, но натыкался лишь на оправдания. Разрешите представить мадам Морель. Кобыла фыркнула, и он похлопал ее по шее. Ладонь наткнулась на твердую грубую кожу, через которую можно было почувствовать, что под ней скрыт целый мир. Вдова Морель! Он нервно сглотнул вязкую слюну.
  
  - А ты чего?!
  
  Хьюго выдохнул.
  
  - Меня послали по срочному делу в город. А ты что?
  
  - На кухне нужно ведро, вроде бы тут одно я видела. А почему ты? Подожди, дверь ведь была закрыта снаружи.
  
  - Тут только что были солдаты, пока я копался с седлом, они вышли и видно забыли про меня.
  
  Она рассмеялась.
  
  - Бедняга. И давно ты тут ждешь?
  
  - Нет! Вовсе нет, они только что уехали, ты очень вовремя пришла, милая.
  
  Хьюго улыбнулся и поцеловал девушку в лоб, ощутив что-то новое, вернее, по-новому почувствовав знакомого человека. Он вдохнул запах ее волос. Аромат, всегда пробуждавший в нем желание и юношеский трепет. Ничего. Как быстро, даже немного обидно. Но ничего. Морель чуть отстранился и посмотрел ей в глаза.
  
  - Что с тобой?!
  
  Она улыбалась, мило и кокетливо, как раньше, будто ничего не произошло, так, словно никаких перемен в их жизни не предвиделось. Так странно. И ничуть не жаль. Он был влюблен впервые и впервые постигал истину о том, что вечного нет ничего. Как первая в жизни любовь дарит, пожалуй, самый яркий букет страсти и обожания, точно так же утрата такого чувства, дарует человеку самое запоминающееся разочарование. Сейчас глядя на нее, он не видел ничего кроме новой, но в точности такой же склочной и постепенно стареющей мадам Лерой.
  
  - Ничего, все хорошо.
  
  - Ты главное не переживай! Все будет замечательно, только потерпи немного.
  
  - Я знаю.
  
  Он наклонился и поцеловал ее в губы.
  
  - Я люблю тебя.
  
  Она отошла с пути, он вывел кобылу на улицу и взобрался верхом.
  
  - Ты надолго?
  
  - Вовсе нет.
  
  Хьюго обмотал узду вокруг ладони и, как следует пришпорив лошадь, поскакал к распахнутым воротам. Марин проводила его взглядом, пока силуэт не скрылся из вида, и вошла в раскрытую дверь. Доставшаяся ему наудачу резвая кобыла, за считанные секунды перенесла его к окраинам города, секретарь рванул поводья вправо, свернув на дорогу, лежащую под ногами того, кто вырвался, того, кто больше никогда не будет выполнять приказов, ведущую в настоящую и полную жизнь. Имею честь представить! Он пролетел мимо последнего дома, оставив за спиной пыльное облако. Прошу любить и жаловать! Всадник прекратил истязать животное шпорами и распрямил спину, открыв миру по-мужски красивое и источающее счастье лицо. Господин Морель!
  
  
  
  Глава одиннадцатая.
  
  Черная гладь источающего холод озера, как живое, пульсирующее под ветром зеркало, отражала в своих волнах десяток рыцарей, стоящих вокруг устройства, похожего на деревянного журавля у колодца. С той лишь разницей, что вместо ведра, на конце длинного рычага был подвешен большой силок, сплетенный из толстой веревки. Четверо солдат всем весом навалились на огромный поручень, и сеть с узницей внутри поднялась над водой. Эмма яростно хватала воздух посиневшими губами и издавала пронзительный, почти нечеловеческий крик при каждом выдохе. Гибкая клетка взлетела вверх и зависла в воздухе. Струи воды стекали с прилипающей к коже одежды вниз, женщина вцепилась в сеть и прижимала руки к туловищу. Все тело сводила болезненная судорога, казалось, что еще не много и треснут кости. Солдаты, не отпуская рукоять механизма, смотрели на Черного Гнома. Старик, укутанный в теплый плед, следил за процедурой, сидя на подножке кареты. Он высунул ладонь из-под складок ткани и дал отмашку. Рыцари отскочили в сторону, длинный шест под весом женщины стал быстро опускаться обратно, сетка рухнула в воду и окатила облаком брызг людей на берегу. Судья поежился от холода и вытер влагу с лица. Двое пошли к краю небольшого обрыва и уставились на воду. Остальные снова подошли к рукояти и приготовились. Гном обернулся, нащупал походную флягу, открыл крышку и отхлебнул содержимого, при этом сильно зажмурив глаза. Он снова с недовольством и ностальгией вспомнил, какие пытки он назначал в свое время несговорчивым ведьмам. Когда он возглавлял свою коллегию, пытки проходили, по крайней мере, в комфортных для инквизитора условиях, то есть хотя бы в тепле. И что за радость, размышлял старик, смотреть как все еще молодая и недурная собой женщина, синеет и превращается в съежившийся фрукт, когда есть масса гораздо более миловидных и привлекательных способов усмирить грешницу. Пузыри вырвались на поверхность, солдат на краю поднял руку вверх, и судья быстро спрятал флягу под одеяло.
  
  - Давай!
  
  Мужчины снова надавили на рычаг, сетка взмыла кверху. Судорога добралась до челюсти, Эмма не могла раскрыть рта, чтобы сделать глубокий вдох, и отчаянно всасывала воздух сквозь сжатые зубы. Морозный ветер кусал руки и проползал в складки под тяжелой одеждой. Мускулы на секунду расслабились и наружу, невольно вырвался вопль. Гном поморщил лицо от громкого, неприятного звука и торопливо высунул руку из-под пледа.
  
  - Нет! Пожалуйста!!
  
  Шест громко заскрипел, тяжелая клетка с шумом ударилась в воду. Ледяная вода накрыла ее своим вездесущий и всепроникающим телом. Шею, руки, ноги будто резали тысячи острых клинков, они пронзали кожу насквозь и двигались дальше. Тот, кто не знал боль от огня, не знает, что такое боль, ровно так же, как те, кому не довелось окунуться в студеную воду, не знают, каково это, когда все кости выкручивает и ломит. Эмма почувствовала, как скрежещут больные зубы и как лицо корчится, приобретая новую форму от отсутствия воздуха.
  
  Судья убедился, что солдаты смотрят на воду, и снова отпил из фляги. Господь, всемогущий свидетель, еще неизвестно, кто подвергается большей опасности в процессе этой пытки. Здоровая баба или немощный старик, которому холодный воздух и влага точно не пойдут на пользу. Судья спрятал фляжку под сиденье кареты и, глубоко укутавшись в плед, подошел в берегу. Рыцарь, следивший за тем, чтобы ведьма не утонула прежде времени, взмахнул рукой.
  
  - Давай!
  
  Шест напрягся и с треском выдернул жертву из-под воды. Монах, облаченный в легкие доспехи, обернулся.
  
  - Достаточно?
  
  - Да выпускайте.
  
  Эмма уже была не способна выдать ни крика, ни громкого звука, яростно вращала глазами, не выпуская из рук сплетенные веревки. Шест передвинули к суше и опустили сеть на землю. Тугие узлы развязались, Эмму укутали толстым одеялом, и по всему телу разлилась колючая волна вожделенного тепла. Судья присел рядом с несчастной на корточки и протянул фляжку. Не разбираясь, кто и что ей предлагает, женщина сделала несколько больших глотков. Кожа, как будто горела, в этом пожаре хотелось остаться как можно дольше.
  
  - Спасибо.
  
  Ее речь сопровождалась громким стуком собственных зубов. Капли воды на коже мертвого цвета быстро осушались под натиском сильного ветра.
  
  - Тебе лучше, Дочь моя? Ты согрелась?
  
  - Да.
  
  - Очень хорошо.
  
  Гном выпрямил спину и отошел обратно к карете.
  
  - Капитан, еще раз.
  
  - Нет! Нет!!!
  
  Капитан сзади сорвал с нее накидку, а двое солдат уже заталкивали визжащую женщину в сетку. Веревки быстро перетянули заново, и механический журавль поднял ее над черной водой.
  
  - Умоляю, хватит!!
  
  Старик вскочил с места и подошел к ней быстрым шагом.
  
  - Ты готова покаяться?
  
  - Да! Да!
  
  Эмма сильно кивала головой и даже попыталась выжать из себя улыбку.
  
  - Ты сознаешься?
  
  - Да! Все что угодно!
  
  Шест опустили вниз и высвободили жертву. Вдова каталась по стылой земле, все сильнее сжимая влажную веревку в руках, и вскоре потеряла сознание. А когда глаза открылись вновь, увидела уже знакомую комнату и людей.
  
  
  
  Глава двенадцатая.
  
  По галерее от главного входа к винтовой лестнице быстрым шагом двигалась неуклюжая фигура. Изнемогая от бешенства, которое был вынужден надежно скрывать от вездесущих глаз, Матео Лефебр вколачивал свой гнев в каменный пол под ногами. Неожиданно проявившее себя терпение в этом нескладном человеке могло вызвать неподдельный восторг у иных, кто почитает умение держать себя в руках за добродетель. И сам владыка немало удивлялся тому, как много можно снести, не подавая вида. Не выказывал он своего негодования, когда ему мешали есть, мешали спать, указывали, как должен он распорядиться своим собственным временем, и вот теперь, когда в довершение всех бед его ограбил мальчишка, злость переливалась через край. Не много, не мало, а четыре с половиной тысячи франков, то есть больше половины всего его имущества, за исключением вотчины и, разумеется, замка. Лефебр остановился и крепко обхватил руками лицо. Протерев намокшие глаза, он подошел к окну и потянулся к задвижке. В перепачканном стекле он увидел отражение рыцаря в тяжелой броне. Пустой силуэт грозного предка, с оружием в руках, безмолвно охранял всеобщий трепет перед фамилией Лефебр. Величие, взятое силой, удержанное огнем и мечом, по трагической ошибке, оставшееся в наследство недостойному потомку. Матео обернулся и шагнул к доспехам в выемке стены. Отец, ни разу за всю свою жизнь не удостоивший сына этим словом, сейчас скорей всего прогнал бы и без того не любимого отпрыска со двора, поскольку самым отягчающим пороком среди прочих почитал именно ту способность к смирению, которой Матео овладел в последние дни.
  
  Андрэ Лефебр. Одно его имя внушало ужас не только врагам, но и всем, кому не посчастливилось пребывать в его окружении. Особым предметом гордости прежнего владыки был его первый и самый главный в жизни трофей, а именно те самые владения, которые теперь были в распоряжении Матео. Жестокий и непреклонный в своей жажде править, Андрэ вырвал его из мертвых рук своего отца, не менее кровожадного и алчного воина, который будучи уже старым человеком, по-прежнему не подпускал к своему трону никого. Этой победой Андрэ гордился много больше, чем своим не слишком удачным, на его взгляд, ребенком. Ее он поднял над собой как знамя, открыв своим триумфом, новую страницу в их истории. Стенавшие от повсеместной несправедливости, при его кровавом предке, навеки прикусили языки, узнав, что все познается в сравнении. И началась эпоха тридцатилетнего молчания и страха. Страха перед вездесущим и карающим всадником, без сердца, Андрэ Лефебром.
  
  Матео осторожно встал на цыпочки, приподняв тяжелое забрало и заглянул в пустой шлем.
  
  - Что мне делать?
  
  Он на мгновение закрыл глаза и прошептал слова благоговейным шепотом. Металлическая крышка упала и громко хлопнула, владыка огляделся вокруг, по старой привычке отскочив от доспехов, к которым при отце прикасаться было запрещено. Господь всемогущий, вот так просто, взял и уехал с моими деньгами. Что делать, что делать, что делать?!
  
  Он оглянулся через плечо и поспешил на заседание после короткого перерыва. А коротким он стал для владыки потому, что ему нужно было успеть послать конюха к Штильвассерам, уже в третий раз за прошедшие сутки, и во второй раз лично обыскать каждую комнату в замке. Занятие, как он сам уже прекрасно понимал, было пустым, и отнимало у младшего, и пока еще последнего, Лефебра массу сил. И дело было не только в том, что пробежать пешком по множеству залов на четырех этажах, оказалось для полного мужчины среднего возраста, занятием утомительным, но и в том, что все это нужно было проделывать, не привлекая внимания к себе. Толстяк поднялся по винтовой лестнице и, войдя в комнату для заседаний, с облегчением нашел, что ничуть не опоздал. Время обеденной трапезы только подошло к концу, а учтивый повар уже обсуждал последние детали вечернего меню с высокими гостями. Черные гномы тянулись через спинки стульев к розовощекому кормильцу, который весил, возможно, больше их всех, вместе взятых, и высказывали пожелания, перебивая друг друга.
  
  - Я прошу Вас, сын мой, ну подайте потроха в первую очередь, позавчера их принесли, когда в желудок уже совершенно ничего не лезло, а запах был просто восхитителен.
  
  - Будет исполнено, Ваше Святейшество.
  
  В углу за маленьким столом Матео мог наблюдать единственное, что утоляло его озлобленность на происходящее. На месте писаря сидел Габриэль, который был единственной подменой на эту должность. Весь день надменный старик записывал показания свидетелей, и труднее всего оказалось запротоколировать речь свидетеля обвинения, Элоизы Робер. Мало того, что эта женщина все время тараторила так, что сам черт ничего бы не разобрал, так она еще бесконечно путалась в показаниях, переспрашивая через каждые пять минут, что грозит несчастной вдове, и не слишком ли суровой будет эта кара. Слуга, утомивший хозяина за последнее время, все-таки получил по заслугам, и теперь его старые, больные пальцы, наверное, сковывает адская боль. Не вернувшийся вчера в замок господин Морель, не только прочно поселил в уме Лефебра панику, но и одарил на прощание своего пожилого наставника не легкими обязанностями. Лефебр улыбнулся уголком рта и важной походкой прошел к своему месту.
  
  Дверь отворилась, и в комнату вошел Лукас Дюранд. Расторопный повар тотчас убрался прочь, и все присутствующие встали. Солдат вышел за дверь и быстро вернулся с двумя стражниками ведущими обвиняемую. Мадам Лерой ввели спиной вперед, держа под руки, она быстро перебирала босыми ногами, закованными в кандалы. Женщину поставили в центр комнаты и развернули лицом к судьям. Руки, так же отягощенные железными браслетами, безвольно свисали вдоль туловища, лицо из-за засаленных кудрявых прядей еле виднелось, и абсолютная, оттесняющая все пустота отражалась в глазах человека, точнее оболочки, оставленной некогда прекрасной женщиной вместо себя, допивать до конца горькую чашу бытия.
  
  - Во имя Господа, аминь.
  
  Инквизиторы сели.
  
  - В год от рождества Христова, тысяча четыреста девяносто первый, седьмого дня, октября месяца, в присутствии моем, нотариуса и вышеуказанных свидетелей, духовному суду вновь доставлена Эмма Лерой.
  
  - Возможно, на предыдущем допросе обвиняемая так яро отрицала свою вину, в немалой степени по причине того, что мы не уделили разбирательству достаточного внимания.
  
  Голос епископа продолжил едва законченную речь старого судьи так незаметно и мгновенно, что показалось, будто голос старика просто резко изменился на следующем предложении.
  
  - Пересмотрев этот недочет, мы решаем предоставить подсудимой защитника.
  
  Габриэль и Матео подняли голову и уставились на Дюранда изумленными взглядами.
  
  - Адвокатом, вне всяких сомнений, должен стать человек уважаемый и, в высшей степени, моральный. Который не станет поступать в ходе процесса против своей христианской совести. Мы думаем, им вполне может стать...
  
  Он прервался и, вытянув шею, оглядел присутствующих в зале.
  
  - У кого-нибудь есть желание?
  
  - Позвольте мне взять это на себя, я готов защищать эту женщину.
  
  Самый молодой член коллегии, которому на вид нельзя было бы дать больше сорока, встал со своего стула и поклонился епископу.
  
  - Что ж, очень может быть. Вы можете приступить.
  
  Гном вышел к середине комнаты и встал справа от обвиняемой.
  
  - Итак, по существу предъявленных обвинений, а именно, наведение порчи на животных и людей и насильственного насаждения ереси, представлены все возможные свидетельства. Защита предлагает предварительное следствие считать оконченным. Суд не имеет возражений?
  
  Епископ, не оглядываясь на остальных, чуть склонил голову.
  
  - Возражений нет.
  
  Скрип пера стих на несколько мгновений, Габриэль смочил перо в чернильнице и расторопно записал последние слова Дюранда.
  
  - В таком случае я перехожу к ходатайству.
  
  Он заложил руки за спину и обошел скованную цепями женщину. Эмма словно не замечала происходящего вокруг и продолжала смотреть себе под ноги, бессильно опустив голову.
  
  - Я, Натан Форенье, обращаю внимание суда на неопровержимый факт. Коровы действительно были зарезаны, так как, несмотря на показания Элоизы Робер, большое количество опрошенных показывают, что видели своими глазами недавно умерщвленных животных, со свежими ранами. И это не все. Помимо свидетельств очевидцев, сомнение вызывает само донесение представленное госпожой Робер. Такие сомнения есть по той причине, что Элоиза Робер говорила, что подследственная прокляла ее, но в то же время пребывала в полном здравии и хорошем расположении духа. Из чего я позволю себе сделать вывод, что имела место обыкновенная женская ссора. На основании выше перечисленного, я прошу снять обвинение в наведении порчи с моей подзащитной и оправдать ее полностью по этому делу.
  
  Лукас Дюранд, не меняя умиротворенного выражения лица, незамедлительно начал отвечать оппоненту.
  
  - Суд учел взвешенные доводы защиты и удовлетворяет ходатайство адвоката. По делу о наведении порчи подсудимая Эмма Лерой нами оправдывается, целиком и полностью.
  
  Натан Форенье склонился к Эмме и негромким голосом проговорил.
  
  - Вот видишь, я один раз уже спас твою жизнь.
  
  Дюранд обратил внимание, что скрип записывающего за ним пера не утихает и повернул голову в сторону секретарского места.
  
  - А собственно где секретарь?
  
  Он пристально смотрел на нотариуса, не скрывая своего удивления.
  
  - Я Вас спрашиваю, сын мой, где ваш писарь?
  
  Он обернулся к Лефебру и встал на ноги. Владыка вжался в спинку кресла и широко раскрыл глаза. Дюранд подошел к нему на расстояние шага.
  
  - Где?
  
  - Он, я... Я...
  
  Епископ развернулся к Форенье и шагнул вперед.
  
  - Об этом позже. Перейдем ко второму обвинению. Известно ли защитнику о том, что подсудимая принуждала свою дочь Марин Лерой выйти замуж за человека иудейской веры?
  
  - Да, все так.
  
  - Известно ли уважаемому адвокату, что подобными действиями обвиняемая пыталась вырвать невинную душу из любящих объятий святой католической церкви. И что лишь по стечению обстоятельств, а именно приезда в город коллегии духовного суда, этой трагедии удалось избежать?
  
  - Известно, Ваше Святейшество.
  
  Эмма стояла неподвижно и бессловесно, так, будто погрузилась в раздумья о вещах, лежащих бесконечно далеко, за пределами этой комнаты.
  
  - Суд скромно смеет предполагать, что защитник не станет настаивать на снятии подозрений с этой женщины по этому обвинению.
  
  - Ни в коем случае.
  
  Дюранд поклонился защитнику и вернулся на свое место. Он выждал некоторое время и легко подтолкнул локтем старика в бархатном костюме, по правую руку от себя. Старик встрепенулся, издав слабый, неразборчивый звук и потянулся к бумаге перед собой.
  
  - Признаешь ли ты свою вину в том, в чем тебя обвиняют здесь и сейчас?
  
  Мадам Лерой выдохнула воздух и пошевелила израненными губами.
  
  - Отвечай!
  
  - Да.
  
  Ее собственная речь, как и голос, ведущий разговор с ней казались призрачным болезненным бредом, обрушившимся на голову, страдающего от недуга. Знакомые лица смотрели из темноты, и в этот раз все непременно окажется сном. Иначе быть не может, никогда не могло. Вот с высокого кресла смотрит владыка, он улыбается, как будто хочет развеселить приунывшего гостя. Вот солдаты поддерживают ее, усталую и измученную. Напротив внимательно следят и беседуют с нею люди, приехавшие в город, помочь ей в сложной ситуации. Помочь избавиться от долга, вернуть ей пропавшего много лет назад мужа, может быть, вновь сделать ее молодой и прекрасной. Где-то в темноте Хьюго. Он здесь, достойный, хоть и не нравится, а все равно хороший молодой человек. Он тоже здесь, он где-то рядом. И голос. Боже это твой голос. Хочется тонуть в его раскатах и больше никогда не подниматься на поверхность. Говори, говори, говори мне еще. Острая боль пронзила ей виски. Нет! Здесь кого-то не хватает!
  
  - Ты действительно совершила преступления, в которых созналась?
  
  - Марин!
  
  Епископ встал и широким шагом приблизился к женщине. Он обхватил рукой ее подбородок и приподнял голову Эммы вверх.
  
  - Ты совершила преступления, в которых сознаешься?
  
  Эмма рванула в сторону, гремя тяжелыми цепями.
  
  - Да! Да! Марин! Где моя дочь?!
  
  - Ей ничего не угрожает, ничего не бойся.
  
  Дюранд извлек из-за спины лист бумаги и протянул ей. Женщина взяла листок дрожащими руками и поднесла ее ближе к глазам.
  
  - Читай.
  
  Вдова глубоко вздохнула и ровным не сбивающимся голосом прочла.
  
  - Я, Эмма Лерой, житель указанного города, в присутствии Его Святейшества епископа Лукаса Дюранда, судебной коллегии и владыки, видя пред собою Пресвятое Евангелие, клянусь. Клянусь, что я верю в святую апостольскую веру, что несет римская церковь, и которую она исповедует, проповедует и охраняет. Я обещаюсь хранить в сердце своем веру и исповедовать устами, что Господь наш, Иисус Христос, со всеми святыми, гнушаются ереси ведьм, и те, которые ей следуют, будут мучимы вечным огнем вместе с дьяволом и его ангелами.
  
  Лукас Дюранд поманил Лефебра пальцем и медленно вышел из комнаты. Матео посмотрел по сторонам и, не дожидаясь пока обвиняемая дочитает отречение до конца, вышел следом.
  
  - Я согласна принять любое покаяние, которое мне предпишут за содеянное, что возбудило против меня подозрение. Я клятвенно обещаю выполнить все. В свидетели я призываю Господа Бога и это Пресвятое Евангелие.
  
  Она закончила читать и подняла взгляд. Голос! Где Он?! В комнате появился человек в окровавленной белой одежде, судьи повернулись к нему, не обращая на нее никакого внимания.
  
  - Любезный, вы уж проследите, потроха в первую очередь.
  
  Владыка! Его тоже нет, вместо молодого секретаря какой-то высохший старик. Хьюго!
  
  - Найдите его, найдите! Он знает, где она!
  
  Святейшество Кристиан Фонтен глянул на выжившую из ума ведьму и снова повернулся к повару. Габриэль с досадой посмотрел на неуемных болтунов и постарался припомнить в уме, какие последние слова были произнесены непосредственно по делу.
  
  За дверью стояли близко друг к другу две фигуры, облеченная в мешковатый, черный балахон и вторая несуразная, в белоснежном костюме.
  
  - С исчезновением слуги мы разберемся позже.
  
  Лефебр постоянно кивал головой, всем видом пробуя изобразить чрезвычайную озабоченность тем, о чем идет речь.
  
  - Сейчас я попрошу Вас зачитать вот это.
  
  Дюранд протянул ему скрученную в трубку бумагу.
  
  - Вы должны вынести приговор.
  
  - Почему я?!
  
  Матео отскочил назад.
  
  - Непременно Ты, сын мой. Обязательно ты, святая католическая церковь рассуждает или осуждает, но никак не может позволить себе приговорить человека к наказанию. Не судите, да не судимы будите. Светской власти попускается нарушение этих постулатов, ибо мир не совершенен и люди нуждаются в наказании так же, как в молитве.
  
  Лефебр опустил глаза и пробежался по строкам.
  
  - Просто прочти и выполни свой долг, сын мой.
  
  Дюранд толкнул дверь рукой и жестом пропустил владыку вперед. Они вошли внутрь, Матео сел на место, епископ подошел к столу и обволакивающим слух голосом произнес.
  
  - Суд, рассмотрев все обстоятельства дела, включая признание обвиняемой, пришел к следующему. Эмма Лерой, мы отнимаем тебя сим приговором, как еретичку, от духовного суда и предаем светской власти.
  
  Он обернулся к Лефебру и нахмурил брови.
  
  - Мы взываем к милосердию светского суда и нарочито просим смягчить приговор до наказания без кровопролития.
  
  Он повернулся и прошел к столу, не отпуская взгляда владыки. Матео сжал кулак и, опираясь на поручень, встал.
  
  - Мы, Матео Лефебр, милостью божьей владыка и судья города, принимая во внимание, что подсудимая Эмма Лерой была обвинена перед нами в ереси, и обстоятельства не позволили нам оставить его незамеченным, приступили к следствию. После того, как нами было исследовано все относящееся к этому делу, допроса всех свидетелей и добровольного признания обвиняемой, Мы, действуя в качестве полномочного судьи, желая служить только Господу и правде, имея перед собой пресвятое Евангелие и призывая имя Христа, решаем следующее.
  
  Габриэль строчил слова быстро, на пределе своих возможностей. Он вытер пот со лба рукавом платья и окунул перо в чернильницу. Матео сделал небольшую паузу и громко вдохнул.
  
  - На основании того, что было показано и рассказано, затронуто и разобрано в настоящем процессе, мы нашли, что обвинения против тебя имеют основания и полностью доказаны. Поэтому мы объявляем, объясняем и окончательно постановляем. Ты виновна в ереси и причиняешь вред окружающим. Теперь мы великодушно и по настоянию снисходительного духовного суда, приговариваем тебя к казни без пролития крови. И мало того, дабы ты могла очиститься от скверны и избежать вечного проклятия после смерти, ты будешь предана сожжению, сегодня в десять часов вечера. Приговор вынес и произнес наследный правитель города и его владыка, Матео Лефебр.
  
  Он опустил руку, распорядитель перестал писать, а судьи медленно поднялись со своих мест и друг за другом вышли вон из комнаты. Эмма не услышала ни слова, но продолжала звать свою дочь по имени, неуловимым слуху шепотом.
  
  
  
  Глава тринадцатая.
  
  Оконные стекла, украшенные голыми гардинами, и пятна вместо настенных ковров, пролетали в диком хороводе. Владыка Лефебр почти бегом пересекал просторы замка в третий раз за день, обыскивая свои владения. Дойдя до двери своей спальни, он ударил по дереву раскрытой ладонью, створы распахнулись с грохотом. Он подошел к раскрытому окну, вытянулся всем телом, чтобы достать до ручки и закрыл его. Маленькие глазки бегали из стороны в сторону, по блестящей коже на упитанном лице, струями лился холодный пот.
  
  - Господин.
  
  Он обернулся. В дверях стоял Габриэль, он растерянно смотрел по сторонам и сжимал в руке несколько свернутых трубочкой бумаг.
  
  - Ну что?
  
  - Конюх вернулся от Штильвассеров.
  
  Он замолчал и, пересилив себя, закончил фразу.
  
  - По-прежнему ничего.
  
  Матео хлопнул рукой по подоконнику и прикрыл глаза.
  
  - А девка тоже, разумеется, пропала?!
  
  - Простите?
  
  - Что?!
  
  - Она здесь.
  
  Лефебр медленно повернулся к слуге.
  
  - Марин?
  
  - Она здесь, в замке.
  
  Владыка бросился в его сторону и резко затормозил у самого выхода. Габриэль не успел отступить и только негромко охнул. Матео прищурился и склонил голову на бок, положив руку на плече старого друга, он потянулся к его уху.
  
  - Так вот что, зови ее ко мне, но только так, чтобы никто и ничего!
  
  Лефебр выцеживал слова тихим еле слышным голосом, за которым любой не слишком искушенный человек мог без труда увидеть настоящую истерику. Габриэль кивнул и поспешил удалиться.
  
  Занимаясь уборкой в обеденной комнате для прислуги, Марин проводила на нижнем и невидимом большинству посетителей этаже почти все время. Исчезновение кавалера, ставшее для нее не сносимым ударом, с головой окунул ее в безрадостные рассуждения о злосчастной судьбе. Не оставляли эти мысли ей ни выбора, ни права верить в долгожданный счастливый конец, а известно, что отнятой надежды смертным не хватает так же, как отсеченной конечности. Такие люди волочат свое измученное тело через всю жизнь, чтобы расстаться с ним, когда придет их время. Марин к несчастью понимала это, несмотря на то, что в целом не блистала умом. Девушка смахнула последние крошки со стола рукой и подняла глаза, изучая повара и кухарку. Мужчина никогда не знавший что такое гордость, и женщина, так и не узнавшая, что такое мужчина, бродили по продолговатой кухне, занимаясь своими делами. Презрение и отголоски жалости, вот все, что способны были они вызывать в глазах юного человека, еще не похоронившего свои наивные мечты. Марин смотрела на неуклюжих людей и с ужасом понимала, что теперь, в самом лучшем случае, после отъезда инквизиторов она займет место своей матери, а эти жалкие и нескладные люди будут потешаться над ней и сторониться. Не дочерью склочной и вздорной бабы, не еще одной старой и одинокой Лерой и даже не выводком ведьмы станут называть ее уже совсем скоро. Они обязательно придумают какое-нибудь новое, не уступающее глубиной оскорбления слово, в котором сверх всего перечисленного будет заключен ее главный проступок в жизни. Да, оставаться в этом городе, после бегства в замок, никак не вписывалось в ее планы. И Хьюго. Она все еще до конца не могла поверить, что он поступил так, как поступил и где-то очень глубоко в сердце тлела надежда, что он вернется.
  
  - Марин.
  
  - Да.
  
  Распорядитель просунул голову в дверь и говорил с ней негромким голосом.
  
  - Вы не отойдете со мной на минуту?
  
  Девушка кивнула и вышла из задымленного подвала. В сопровождении распорядителя она дошла до двери покоев владыки и обернулась. Старый слуга сделал шаг в сторону и вытянул руку вперед, преграждая ей путь к отступлению и указывая на вход. Марин быстро окинула взглядом его сморщенное, суровое лицо и, повинуясь немому приказу, вошла внутрь.
  
  Матео Лефебр стоял у небольшого столика с бокалом вина в руке. Увидев свою гостью, владыка взял пустой фужер и наполнил его из хрустального графина.
  
  - Марин! Проходите.
  
  Он подошел к ней ближе и протянул бокал.
  
  - Как вам нравится пребывать у меня в гостях?
  
  - Спасибо, все великолепно.
  
  Девушка не скрывала искреннего удивления и робости.
  
  - Отчего же вы не пьете?
  
  Матео взял ее руку своей и поднес бокал к ее лицу. Он подтолкнул чашу вверх, напиток влился ей в рот. Марин подавилась и закашляла. Владыка положил ладонь ей на спину.
  
  - Ну, ну.
  
  - Спасибо.
  
  - Я не хочу утомлять ни себя, ни вас долгой учтивой беседой, в которой дам понять вам, что мне все известно.
  
  - Что известно?
  
  Лефебр отошел обратно к столу и залпом осушил свою чашу.
  
  - Мне хорошо известно, что господин Морель в краже никогда ранее замечен не был. Что никого из моих подданных вот уже много лет не осуждали на смерть, и что все это связанно с вами.
  
  Марин почувствовала, как голова стала тяжелой и закружилась.
  
  - Я понимаю, о чем вы говорите. О том, что Хьюго обокрал вас, говорят со вчерашнего дня.
  
  Матео резко обернулся в ее сторону и пронзил охмелевшую мадемуазель Лерой взглядом полным сиюминутной ярости.
  
  - Но я не знаю, где он.
  
  - Само собой разумеется, ты не знаешь, где он сейчас. Но тебе известно, где вы должны встретиться, когда все закончится и все пойдет своим чередом.
  
  - Клянусь Вам, нет!
  
  Она отшагнула к подоконнику, чтобы поставить пустой фужер.
  
  - Стой на месте и не думай шевелиться!
  
  Матео прокричал это так громко, что она вздрогнула и выронила пустую посуду на пол. Осколки со звоном разлетелись по каменному полу, девушка охнула и прикрыла рот руками.
  
  - Не лги мне!
  
  Он быстрым шагом пересек комнату и прижался к ней, обхватив ее подбородок ладонью.
  
  - Ты хочешь, чтобы я поверил, что Морель решил забрать одно сокровище, взамен оставив для меня другое. Ты слышишь... для меня и на мою волю!
  
  Марин попыталась оттолкнуть от себя массивное тело, но тщетно. Зловонное дыхание толстяка ударило в ноздри, а пухлые пальцы на ее лице скользили по горячему поту. Она ощутила, как вокруг исчез весь воздух, сердце колотилось в бешеном ритме, Марин снова уперлась руками в жирные складки Лефебра и, что есть силы, оттолкнула его от себя.
  
  - Я не вру, он обманул меня, как и вас!
  
  Едва она выкрикнула последние слова, как тот час поняла, что и кому сказала.
  
  - Ты знала? Ты знала!
  
  Лицо владыки налилось глубоким алым цветом. Он медленно двинулся к ней, раздавив по пути несколько хрупких осколков.
  
  - Нет! Нет, я не то хотела сказать!
  
  Марин попыталась увернуться, но поздно, двумя руками Лефебр вцепился ей в горло и прошипел, наклонившись близко к лицу, как только мог.
  
  - Ты! Ты, тварь!
  
  Она закатила глаза, негромкий хрип был единственным, чем она могла ответить в данный момент. Жертва пыталась бить обидчика ослабшими руками, хотела попробовать вырваться, но не могла даже повернуть головы.
  
  - Где Морель?!! Отвечай мне, ведьма!
  
  Пьянящий аромат ее кожи ударил в нос, смешавшись с яростью, клокочущей внутри. Лефебр чуть было не потерял равновесие и окончательно утратил тот контроль, которым нес последние недели на себе, как вериги. Он прислонился губами к побледневшей щеке девушки и ухватил рукой край платья на ее плече.
  
  - Отвечай или я лично отправлю тебя на костер.
  
  Он с силой потянул руку вниз, ткань с треском порвалась, обнажая прекрасное тело, Матео продолжал охрипшим голосом выдавливать из себя слова, смысл которых уже не понимал. Хватка вокруг горла ослабла, Марин вдохнула воздух, смешанный со зловонным дыханием и запахом пота, но не менее желанный от этого. Прохлада поползла по оголенной коже, головокружение стихло, и в глазах снова все прояснилось, она собралась закричать, но грохот и деревянный треск опередил ее. Высокие двери отворились и в комнату, спиной вперед, вошел Габриэль. Старик быстро пятился, широко расставляя руки, и тщетно пытался скрыть и уберечь своего хозяина. За худощавой фигурой, как грозовые тучи, наступающие из-за горизонта, виднелись черные береты Гномов. Распорядитель оступился и упал на пол.
  
  - Что здесь происходит?!
  
  Голос пронзил слух владыки и вырвал из восторженного экстаза. Он выпустил жертву из объятий и, наконец, обернулся. Марин шлепнулась на пол, вскочила на ноги и выбежала из зала. Трое дряхлых палачей стояли на фоне нескольких рослых солдат и гневно сверлили его глазами.
  
  - Я спрашиваю, что здесь такое?
  
  Весь ужас происходящего с ним постепенно вгрызался в упрямый и недалекий рассудок, Лефебра окатила волна холодного пота, даря телу боль, подобно удару хлыста. Он бессильно опустился на колени.
  
  - Я.... Это не то!
  
  Тяжелые взгляды не выпускали его ни на мгновение. Паника сжимала удавку вокруг его шеи все сильней и сильней. Владыка, не утруждаясь встать с пола, на четвереньках двинулся к судьям. Он протянул пухлую ладонь вперед, пытаясь ухватить край бархатной мантии.
  
  - Нет! Нет!!! Все не так!!!
  
  Гномы расступились в стороны и вышли вон, когда тихой поступью в комнату прошел Лукас Дюранд.
  
  - Конечно так, сын мой.
  
  Матео застыл на месте и поднял голову.
  
  - Конечно так.
  
  Впервые за долгое время, скорее за годы, чем за дни, его разум рассудил все быстро и трезво. Лефебр издал слабый стон, но удержался от речи, так как прекрасно понимал, что в этот раз, простых оправданий будет мало. Епископ обошел его и остановился у окна, спиной к выходу.
  
  - Все много хуже и горше, чем я предположил в начале. Твоя душа чернее прочих тех, кого мы судим каждый день.
  
  Лефебр никак не мог заставить себя подняться на ноги, из глаз текли слезы, он безвольно приоткрыл рот и внимал вкрадчивому голосу.
  
  - Мало того, что ты пренебрегаешь порядком внутри собственной вотчины и подаешь отвратительный пример подданным...
  
  - Вы.... Что Вы будете делать?
  
  Дюранд повернулся в его сторону и чуть склонил голову на бок.
  
  - Меня....
  
  Лефебр запнулся и сглотнул слюну.
  
  - Казнят?
  
  - Ты перебил меня и снова подтвердил свою виновность. Виновен ты не только в том, что перечислено, но и в том, что очерняешь Святую Римскую церковь, как палачей, в то время, как мы неустанно опекаем тебя и подобных тебе.
  
  Внутри владыки сверкнул слабый, но затмевающий собой все, луч надежды, мгновенно переросший в четкую уверенность, что и на этот раз происхождение спасет, как и всегда. Опираясь руками в холодный пол, он на коленях двинулся к Дюранду.
  
  - Меня не будут судить за это?
  
  Епископ поморщился и сделал шаг в сторону.
  
  - Ты представитель государственной власти, так или иначе, а я никогда не пойду на кровопролитие, и не стану подрывать устои общества скандалом.
  
  Матео расплакался в полную силу и попытался дотянуться до своего спасителя.
  
  - Благодарю, благодарю! Эта девка!.. Я!.. Все совсем не так, поверьте! Меня ограбили, она преступница!
  
  Лефебр говорил захлебываясь собственной слюной и шаг за шагом полз к Дюранду, терзая колени.
  
  - Но я ничуть не оправдываюсь! Благодарю, благодарю, Ваше Святейшество!
  
  Лукас отошел к распахнутой двери и обернулся.
  
  - Никто и никогда об этом не узнает, случившееся в этой комнате не выйдет за пределы ее стен. Тебя никогда не осудят. Я подарю тебе время, чтобы ты мог размышлять над чистотой своей души и каяться в грехах перед Отцом нашим, сущим на небесах.
  
  Еле сдерживая брезгливое выражение своего лица, Лукас осмотрел Лефебра и добавил.
  
  - В аббатстве Моримон у тебя будет достаточно времени, чтобы перебороть все пагубное, что истребляет бессмертную душу, пока Господь не призовет тебя на страшный суд.
  
  Матео широко раскрыл глаза и снова потерял равновесие.
  
  - Монастырь?! Как?
  
  - Завтра на закате солнца мы отбываем из замка, ты едешь с нами.
  
  Закончив фразу, Дюранд вышел из зала и с грохотом захлопнул ставни за собой.
  
  - Нет!!!
  
  Почувствовав, как его обволакивает горячий и вязкий туман, Матео растянулся по полу и потерял сознание.
  
  
  
  Глава четырнадцатая.
  
  Впервые за долгое время ворота замка были открыты. Солнце уже давно закатилось за горизонт, как будто не желая знать, на что еще способны люди, оставив на прощание подарок - тьму, укрывающую любое самое мерзкое деяние и любого сотворившего его. В течение последнего часа двое солдат у главного входа во весь голос зазывали, приглашали и приказывали всем горожанам, без исключения, немедленно явится на церковную площадь. В свете множества зажженных факелов людской муравейник постепенно стекался в замок. Поток из человеческих тел, разодетых в пеструю, местами грязную, одежду облепил высокий деревянный помост напротив входа в храм, на ступенях которого были расставлены четыре пустых кресла. Цепь из десятка вооруженных людей вокруг эшафота сдерживала натиск толпы. Над этой шумной и пульсирующей массой возвышался столб с развешанными по нему цепями и грудой дров, сложенных аккуратно у его основания. Каждый, кто ощущал тепло другого человека рядом с собой, растворяясь в возбуждении и страхе, терялся в море всеобщего экстаза и становился его частью, ожидая чего-то невиданного доселе. И, как это бывает с нами, почувствовав себя частью чего-то единого и непомерно большого, люди испытывали невероятную радость и восторг, граничащий с помешательством. Глядя на картину безрадостную и пугающую, Ицхак подошел к краю плотной толпы и начал медленно протискиваться вперед. Подобравшись к каменным ступеням, укрытым ковром, на которых почетные и вакантные места ожидали тех, для кого предназначены, он вытянул шею и благодаря не малому росту смог увидеть, как двери восточного входа отворились. Толпа расступилась, образуя проход в своем грязном и многоликом теле.
  
  Матео открыл глаза. Он сразу не вспомнил, как и почему очутился на голом полу. Из потаенных уголков сознания тяжело, как удар розги, выплывали воспоминания о последних неделях. Владыка приподнялся и ощутил боль в коленях. Он встал на ноги и осмотрел измазанную пылью одежду. Больная голова кружилась и изнывала от пульсирующей боли. Лефебр огляделся вокруг. Темнота. Ни единого факела или даже свечи, только с улицы в окна били сверкающие отблески пожара. Рыжие блики плясали над его головой, Матео протер глаза и медленно пошел к двери. В памяти одно за другим возникали последние слова Дюранда, снова доводящий до исступления ужас пронзил тело насквозь, и новый приступ истерики готовился хлынуть наружу. Владыка глубоко вдохнул и положил ладонь на дверную ручку в виде львиной головы.
  
  - Нет! Не трогай его, прошу тебя!
  
  Знакомый женский голос. Матео вздрогнул, осознав, что до конца не понял, прозвучал он из соседнего зала, у него за спиной, или в его собственной голове. Обернувшись, он замер вслушиваясь в звенящую тишину.
  
  - Матео!!!
  
  Лефебр изо всех сил рванул дверь на себя и вбежал в комнату. Теперь все прояснялось. Этот голос, это ее голос. Голос матери, вернее, то, каким он сам его запомнил, когда видел ее в последний раз в своей жизни, почти что тридцать лет тому назад. В открытые настежь окна рвался сильный ветер и высоко задирал легкую, полупрозрачную занавесь, она развивались вдоль рельефного потолка, приобретая форму, высеченного на нем, узора. Чуть уловимое эхо отчаянного женского крика раскатилось из уходящей вглубь череды залов. Когда крик стих, слух владыки всецело заполнил звук чьего-то тяжелого, хрипящего дыхания. Лефебр наклонил голову, чтобы увидеть, что или кто скрывается в комнате за прозрачным куском летящей ткани. Переборов свой страх, владыка сделал шаг вперед и отодвинул рукой занавеску. Тяжелые вздохи оборвались и громкий кашель раскатился по залу, в центре которого, на пьедестале, стоял высокий трон. Матео широко раскрыл глаза и приоткрыл рот. В кресле с вытянутой спинкой и массивными поручнями сидел старик, укутанный в теплый, протертый до дыр халат. Бессильно опустив голову, он сжимал слабыми пальцами рукоять обоюдоострого меча, прилагая остатки сил, чтобы не выронить тяжелое оружие. Матео, не веря собственным глазам, подошел ближе.
  
  - Отец.
  
  Лефебр произнес это шепотом и быстро закрыл рот рукой. Человек на троне не шевельнулся, а только тяжело дышал, издавая при этом слабый свистящий звук.
  
  - Где я?..
  
  Речь призрака сопровождалась булькающими звуками, он громко закашлял, захлебываясь жидкостью, и с силой вцепился свободной рукой в поручень.
  
  - Почему здесь так отвратительно пахнет?..
  
  Острие меча заскользило по гладкому полу, Андрэ вовремя схватил рукоять обеими руками и прижал ее к своей груди. Матео обходил трон на расстоянии одного шага, желая и страшась прикоснуться к видению. В слабом, голубоватом свечении звезд густые пряди седых, белоснежных волос искрились, как чистый, только что выпавший снег. Несчетное множество морщин на гладко выбритом лице врезались глубоко в кожу, так что казалось, сейчас между ними можно будет увидеть кости. Старца била крупная дрожь, он закутывался в свой потрепанный временем халат, но его тяжелые полы то и дело сползали вниз, обнажая больное тело для холодного ветра. Андрэ снова прокашлялся и, наконец, поднял голову. Огромные мешки вокруг изрезанных венами глаз и несколько седых, редеющих прядей, из-под которых они смотрели вперед, были невыносимым и отторгающим зрелищем. Андрэ смотрел на окружающий его мрачный и пустой мир живых так же, как, когда был его частью, с отвращением и презрением ко всему, что не могло до него дотянуться. Матео проглотил подступивший к горлу ком и осторожно протянул трясущуюся ладонь вперед. Призрак встрепенулся, словно его целиком сковала судорога, пальцы впились в подлокотники, шея вытянулась вверх, волосы упали на исковерканное гримасой лицо.
  
  - Габриэль!!!
  
  Меч, громко скребя по каменным ступеням, сполз вниз и звонко рухнул ему под ноги. Матео одернул руку и отскочил в сторону.
  
  - Габриэль....
  
  Старик расслабился и снова развалился в огромном кресле.
  
  - Меч, я выронил его, помоги мне.
  
  Матео, не в состоянии побороть подступающие слезы, с силой зажмурил глаза. Утерев лицо рукавом платья, он подошел к трону, превозмогая страх. Сын поднял оружие и вложил его в трясущиеся руки отца. Андрэ замер, а гадкие звуки дыхания стихли. Он медленно повернул голову и посмотрел сыну в глаза.
  
  - Прогони его. Пусть убирается....
  
  Матео разрыдался в голос.
  
  - Я.... Я не могу этого сделать. Отец, они....
  
  - Не нужно было ее слушать! Мерзкий выродок. Он ничего не получит. Не отдавай ему замок!
  
  Его голова снова затряслась, он крепко сжал рукоять меча и прижал его к себе, отводя взгляд в сторону. Матео отступил на шаг, потом еще один и еще... Старик продолжал бесконечно укрывать в непослушную ткань себя и свое драгоценное оружие.
  
  - Габриэль!!! Прогони его! Это мой замок!
  
  Владыка обхватил руками лицо и бросился прочь. Дрожащий голос и звуки предсмертного кашля кружили в его голове, не отступая от своей жертвы ни на шаг.
  
  - Мой!
  
  Лефебр бежал, еле успевая толкать тяжелые створы на своем пути. С огромным трудом он разбирал дорогу в бесконечном лабиринте из залов, комнат, столовых и кабинетов. Матео спотыкался, падал, вставал и снова продолжал бежать от голоса звенящего в ушах. Он чувствовал, как задыхается, будто крепкие руки сжали шею. Натертыми и покрасневшими глазами он безуспешно всматривался в темноту, царящую в доме, то и дело, натыкаясь, на табуреты, кресла и столы. Он выскочил в длинную галерею, освещенную ночным сиянием, из высоких окон и взобрался на подоконник, открыл окно и стал жадно ловить ртом свежий воздух. Приступ паники постепенно отступал, сердце замедляло свой ход, зрение прояснилось, а эхо болезненных хрипов исчезло. Владыка посмотрел вниз, держась одной рукой за оконную раму. На узкой улочке, где еще совсем недавно бурлила базарная жизнь, не было ни души. Он обернулся и посмотрел на железного истукана с литерой 'L' на груди.
  
  - Не надо было ее слушать.
  
  Матео вздрогнул, пошатнулся, еле удержался на ногах, вцепившись обеими руками в окно.
  
  - Четыре с половиной тысячи франков!
  
  Насмешливый и звонкий голос Марин Лерой оглушительно звенел по всей галерее и как будто с улицы он доносился в то же самое время.
  
  - Заткнись!!!
  
  Матео взревел и хлопнул ладонью по шершавому дереву.
  
  - Аббатство Моримон!
  
  - Габриэль!!! Прогони его, Габриэль!
  
  Он закрыл глаза.
  
  - Тебя никто не будет судить. Никто и никогда!
  
  Холодный ветер растрепал волосы, слипшиеся от горячего пота. Наклоняясь вперед, владыка разжал пальцы. Он медленно начал падать, высвобождая томившееся внутри желание решить все здесь и сейчас же. Тело полетело вниз со свистом рассекая воздух и, вопреки своим догадкам о самоубийстве, Матео Лефебр не испытал в этот момент ничего, кроме жажды скорее коснуться земли. А голоса и смех так и преследовали свою жертву.
  
  В огромном и свободном от всякой житейской утвари, кроме небольшого алтаря и нескольких напольных факелов, зале покоилась фигура из человеческих тел в форме клина. Епископ произносил слова молитвы, стоя на коленях впереди всех, ему вторили судьи за его спиной, и точно так же, не сбиваясь, повторяли вслед за ними рыцари позади.
  
  - Отец наш, сущий на небесах,
  Пусть прославится твоё имя,
  Пусть придет твоё царство,
  Пусть исполнится воля твоя
  
  На земле и на небе.
  Дай нам сегодня насущный наш хлеб.
  
  Подобно небесному грому, по каменным сводам раскатывались низкие мужские голоса, несущие из глубины души своих хозяев слова, в которые были вложены не только смысл и непреклонная вера, но и готовность жертвовать и сражаться за них. Высокие стены храма содрогались под давлением могущественной речи, а свирепое пламя трепетало перед величием этих смертных.
  
  - И прости нам долги ниши,
  
  Как и мы прощаем должникам нашим.
  Не подвергай нас искушению,
  Но защити нас от лукавого.
  
  Из-за колонны через черный ход вошел Жак Ру. Священник оперся на стену и с большим трудом рассмотрел людей внутри.
  
  - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.
  
  - Amen.
  
  Собрание поднялось, и все увидели, едва стоящего на ногах священника. Лукас Дюранд, не скрывая возмущения, нахмурил брови.
  
  - Вы что пьяны?!
  
  - Ничуть.
  
  Отец Ру с силой оттолкнулся от стены и попытался встать прямо, совершенно позабыв, что все время прятал за спиной бутылку, он опустил руки, и звонкий бой стекла разнесся по залу.
  
  - Вы...
  
  Епископ не сразу нашел, что сказать человеку, утратившему, пусть и временно, всякий стыд, а стало быть, и рассудок.
  
  - Вы, вот что, идите в келью, я зайду к вам после.
  
  Дюранд повернулся и жестом указал собравшимся на выход.
  
  - После чего?
  
  Все замерли и удивленно уставились на захмелевшего нахала. Жак говорил со Святейшеством, словно они, то ли были старыми приятелями, то ли поменялись местами, данными под солнцем. Священник громко икнул и, шатаясь, двинулся к ним. Кристиан Фонтен не смог совладать с приступом гнева, выступил вперед и крикнул, напрягая горло до красна.
  
  - А ну, убирайся отсюда! Это храм, а не таверна!
  
  Дюранд обернулся, обдав судью испепеляющим взглядом, инквизитор потупил глаза, как побитый пес, и отступил назад.
  
  - Ты что-то хотел сказать нам, сын мой?
  
  - О! Мне так много есть, чего сказать Вам, что, пожалуй, не хватит всей жизни.
  
  - Если ты будешь продолжать в том же духе, пожалуй, окажешься прав.
  
  - Мне не страшно.
  
  Он оступился и упал на одно колено.
  
  - Я знаю.
  
  Епископ сменил свой гнев любопытством, наблюдая за человеком, набравшимся смелости высказать то, что он думает.
  
  - А вам?
  
  Жак подошел к Дюранду на расстояние шага и протянул руку вперед. Из-за спин Гномов выскочил рыцарь и быстро, как молния выхватил меч. Епископ поднял указательный палец вверх и взял священника за руку.
  
  - Вам не страшно?!
  
  Лукас, не в силах удержаться, улыбнулся уголком рта. Человек перед ним был и смешон, и жалок, так что разобрать что преобладало, было очень трудно. Отец Жак сильно сжал пальцы епископа в ладони, прислонил его руку к своей груди и заглянул ему в глаза.
  
  - На какой подвиг Вы идете?! Отнимать одну жизнь, да Бог с ней, но для чего отбирать у остальных остатки человечности?! Они уже, как звери! Неужели вас не тошнит от них?!
  
  По морщинистому, отекшему лицу текла слеза, чему епископ удивился сильнее, чем неслыханной дерзости. Священник зажмурился, слезы покатились градом, он опустил голову.
  
  - Что за странный подвиг, отправлять в огонь других, какая это жертва?
  
  Епископ не громко рассмеялся и судьи торопливо, подхватили этот смех.
  
  - Да!.. Однако я ошибся на твой счет сильнее, чем думал. Ты не просто не так умен, как кажешься, ты беспросветный дурак.
  
  Отец Жак медленно поднял голову, открыв покрасневшие, но полные сознания глаза и прошептал слова именно так, чтобы этот шепот, был слышный каждому в этих стенах.
  
  - А ты трус и лицемер.
  
  Дюранд вырвал руку и отступил назад. Святой отец упал на колени, продолжая смотреть ему прямо в глаза. Даже не смея вздохнуть, судьи и солдаты застыли с тупыми, напуганными лицами. Лукас широко раскрыл глаза, лицо, казалось, вот-вот разорвется от распирающего изнутри гнева. Он сорвался с места и широкими шагами прошел к алтар под перепуганными, пристальными взглядами.
  
  - Смотри!
  
  Священник обернулся, не поднимаясь с пола.
  
  - Смотрите и не смейте отворачиваться!
  
  Двое вооруженных людей подхватили Жака и подняли на ноги. Встав по бокам, они крепко вцепились ему в руки и голову, направляя лицом к епископу. Дюранд шагнул к факелу, горящему на железной подставке, задрал рукав балахона и занес оголенную руку над пламенем. Отец Ру протрезвел моментально и с открытым ртом, не отрываясь, следил за происходящим. Епископ опустил руку в огонь полностью, сжимая губы и веки. До всех донесся паленый запах, а от пылающего факела вверх пополз черный дым. Жак попытался вырваться, но стальная хватка стражи не дала ему сдвинуться с места. Послышался слабый треск, лопающейся кожи. Фонтен, не скрывая своего ужаса, отступил назад и встал на месте, ощутив спиной холодную броню. Лицо Дюранда перекосилось от нестерпимой боли, а его хриплый стон становился громче и выше.
  
  - Отец, помоги мне!!!
  
  Неистовый, полностью лишенный признаков речи и человечности рев, вырвался из глотки, терзая слух. Невыносимый запах разливался от замутненного копотью пожара, в котором человек стоял по доброй воле. Черные клубы едкого дыма содрогались, источая тошнотворный смрад. Рука потемнела, выступающая из нее кровь тут же сворачивалась в густую коричневую массу, куски испепеленной плоти взмывали в воздух и парили над ним. Дюранд ревел, не сдерживаясь, как дикий зверь, пойманный в капкан, как грешник в нескончаемом пожаре, забыв о званиях и должностях, но наслаждаясь в ту минуту тем обстоятельством, что все равны, но далеко не всем достанет веры и отваги принять это равенство. Вены на лице и шее вздулись, стали толще, как глубокие шрамы, преобразив его уже не человеческий облик. Фонтен попятился назад и подскользнувшись рухнул на пол. Не отрываясь, он наблюдал, как принимает невыносимую муку грозный и жестокий человек, а может быть, ангел.
  
  Вдоль крытой колоннады восточного крыла замка солдаты вели Эмму Лерой. Тяжелые цепи на ногах и руках женщины гремели при каждом движении, пока неспешная процессия плыла меж ребристых каменных столбов. Эмма смотрела себе под ноги, не подавая вида, что в глубинах померкшего сознания прекрасно понимает, куда и зачем ее ведут. Они приблизились к пересечению двух длинных коридоров и повернули к открытому выходу на площадь.
  
  - Стойте!
  
  Рыцари встали как вкопанные и дернули цепи на себя, женщина пошатнулась и остановилась вместе с ними. Из галереи, конвою наперерез, двигалась коллегия. Черные Гномы в сопровождении стражи плелись за Дюрандом. Епископ быстро подошел к ним, держа навесу перебинтованную руку, и осмотрел ведьму беглым взглядом. Слегка поморщившись от боли, он натянул рукав балахона пониже и обернулся через плечо на ожидающую толпу.
  
  - Маску.
  
  Епископ накинул капюшон на голову и зашагал к судьям.
  
  Высокие створы со скрипом отворились, а люди в толпе расступались быстро и подальше, когда мимо повели осужденную. Брезгливые и напуганные взгляды метались из стороны в сторону, все еще не до конца понимая, в чем смысл и куда приведет все это. В живом коридоре, между стен из разноцветных лоскутов и грязных лиц, охрана медленно, почти торжественно вела неизвестного никому человека. В изодранных лохмотьях, утративших цвет, под звон тяжелых оков, плелась женщина в сплошной железной маске, с двумя маленькими прорезями для глаз, свиным рылом и длинными, острыми ушами, из-под которой вниз свисали засаленные, слипшиеся волосы. Истерзанное женское тело со звериным и отвращающим свиным ликом не вызывало ни смеха, ни злобы, а только ужас, томящийся в глубинах не наполненных душ. Женщины причитали и отводили глаза в сторону, мужчины переговаривались громким шепотом, неся весть о приближении пленной в отдаленные концы площади. Ицхак, не веря глазам, наблюдал, как жертву возвели на помост и приковали к столбу. Он обернулся на звук тяжелой поступи. По каменным ступеням храма взошла стража, а следом четверо судей. Он осмотрел людей вокруг. Вблизи стояла, а если быть точнее, подпрыгивала на месте мадам Робер. Пухлая, низкорослая женщина отчаянно пыталась увидеть то, что природа в силу габаритов ей не позволяла, и только и делала, что охала и ахала. Коллегия расселась по своим местам, рыцари заняли посты подле крыльца. Кристиан Фонтен встал со своего кресла и, разворачивая толстый свиток, вышел вперед. Он поднял руку вверх и голоса замолкли.
  
  - Мы, викарий инквизитора Лукаса Дюранда и светский судья владыки Матео Лефебра, желаем всем сердцем того, чтобы врученный нашему попечению христианский народ воспитывался в чистоте и единстве католической церкви и держался вдали от еретической чумы.
  
  Толпа восторженно внимала каждому слову, иначе и быть не могло. Ведь скрипучий старческий голос стал походить на речь не человеческую. И сам судья, мужчина заурядной внешности, не удавшийся ростом и статью, как будто вытянулся, стоя в свете свирепого пламени, множества факелов. Не восторгаться этим зрелищем было задачей не легкой, так как даже всегда далекому от фанатичного поклонения чему или кому-либо Ицхаку, Кристиан Фонтен сейчас казался величественным праведником, несущим справедливость и счастье.
  
  - А потому, во славу имени Иисуса Христа и святой ортодоксальной веры Мы предписываем, оповещаем и разъясняем всем и каждому. Что перед нами была обвиняема и судима эта женщина, Эмма Лерой из вашего города.
  
  Он выбросил руку вперед, указывая пальцем на эшафот.
  
  - И что вина ее по подозрению в колдовстве и наведении порчи не доказана и полностью опровергнута.
  
  Он вытянул руку с раскрытой ладонью в сторону, по ступеням к нему быстро поднялся Габриэль и передал ему другой скрученный лист бумаги. Фонтен глубоко вздохнул, разворачивая вторую часть приговора, и тут же продолжил.
  
  - По обвинению в ереси, а именно насильственном насаждении оной и принуждении другого человека отринуть истинную христианскую веру, Эмма Лерой признана нами виновной. Вина этой женщины полностью доказана, а так же духовным судом получено ее чистосердечное признание, искреннее раскаяние и отречение от ереси. Поэтому духовный суд...
  
  За его плечом из темноты, появился Лукас Дюранд, перебив судью, не громким, но слышимым всем и каждому голосом.
  
  - Духовный суд желает разъяснить всем гражданам.
  
  Фонтен быстро поклонился епископу и отступил назад.
  
  - Не смотря на неопровержимые доказательства виновности этой женщины, всем следует помнить и знать, что она в свою очередь стала жертвой обмана и подстрекательства, столкнувшего ее с пути добродетели.
  
  Негромкие возгласы и причитания раскатилась по кучному собранию людей от ступеней храма, до городских стен, где стража преграждала выход из замка, как волна по водной глади.
  
  - Что Эмма Лерой, не стала бы принуждать свою родную дочь покинуть лоно католической церкви, тем самым отнимая у родного человека возможность, спастись, если бы не обстоятельства, которые толкнули ее на совершение такого преступления.
  
  Дюранд медленно прохаживался по невысокому крыльцу, вглядываясь в лица каждого, произнося свою речь, глядя людям прямо в глаза.
  
  - Посмотрите на нее!
  
  Он резко поднял руку, указав на прикованную к столбу Эмму. Солдат сорвал маску с ее лица и все увидели лишенный озлобленности и всякого смысла взгляд
  
  - Вы знаете эту несчастную женщину всю свою жизнь! Неужели вы скажите, что она есть оплот зла и порока. Всмотритесь!
  
  В толпе послышались женские всхлипы и плач. Епископ осмотрел площадь и, не опуская указующего перста, продолжил.
  
  - Неужели стала бы она предавать свое дитя, если бы не страх голодной смерти?! Это жертва того самого зла, которое уже давным-давно поселилось здесь, в вашем городе, у вас под самым носом. Горе Вам и позор за то, что позволили этому злу укрепиться и выжить в собственном доме. И теперь эта женщина расплатиться не только за свои преступления, но и за Ваши!
  
  Ицхак широко раскрыл глаза, на спине выступил холодный пот, он попытался отойти назад, но не смог сдвинуться с места в плотных тисках из людских тел. Мадам Робер стояла, закрывая лицо руками, и рыдала в голос. Одобрительные, полные негодования возгласы в толпе приумножались с каждым новым словом епископа. Дюранд решив, что нужный градус раздражения и понимания его слов достигнут, грозно бросил правую руку вперед и указательным пальцем обвел всю толпу.
  
  - Вы все виновны!
  
  Штильвассер оглянулся, половина людей собравшихся на площади плакала, а половина сложила руки в молитве, такого страха перед грядущим он не испытывал прежде ни разу, какой почувствовал при виде того, во что и как мгновенно может превратиться город.
  
  - В том, что происходит здесь и сейчас! В ее расплате! В том, что попускали истинную причину всех бед! Зло, имя которому - алчность!
  
  Толпа взревела, вверх взмыли сжатые кулаки, громкие выкрики слов раскаяния заполнили слух.
  
  - Имя которому - ростовщичество!
  
  Ицхак прикрыл глаза и глубоко вздохнул, порадовавшись тому обстоятельству, что Леви уже успел прожить свою долгую и полную жизнь.
  
  - Имя которому - иудеи!!!
  
  Гремящая проклятиями и хвалами истерика вырвалась из разорванной хрипом бушующей толпы, и стены старинного замка Лефебров содрогнулись. Выждав некоторое время, пока истошные вопли не стихнут, Дюранд опустил руки вниз и произнес твердым голосом.
  
  - Учитывая все вышеупомянутое, духовный суд настоял, чтобы светская власть вынесла мягкий приговор, в надежде, что христианский народ учтет все обстоятельства дела и впредь будет более ревностно следить за жизнью их собственного города.
  
  Он поднял ладонь вверх, возвещая об окончании речи, а единый восторженный вопль сопроводил епископа на пути к его месту. На крыльцо поднялся Габриэль и быстро стал читать записанное на бумаге в руках.
  
  - Судья и владыка города, Матео Лефебр, тщательно разобравшись во всех обстоятельствах дела и принимая во внимание ходатайство великодушного и милосердного духовного суда, постановил и приговорил окончательно Эмму Лерой к смерти без пролития крови...
  
  Старик сглотнул слюну и поднял глаза на горожан.
  
  - Сожжению. Что будет исполнено сегодня и сейчас!
  
  Он поспешил отойти за спинки стульев, и отец Фонтен поднялся на ноги, дав страже знак взмахом руки. Солдаты спустились с помоста и опустили длинные зажженные факелы в кучу хвороста возле столба с двух сторон. Женские крики и жалобный плач в столпотворении усилились, когда лица тех, кто стоял ближе к деревянному возвышению, осветились ярким пламенем пожара.
  
  Эмма медленно подняла голову, ощутив жар, поднимающийся у нее из-под ног, с силой зажмурив глаза. Последнее эхо трезвого рассудка, предательски промелькнуло в сознании, на несколько мгновений вернув ее в то место и время, где она существует сейчас. Неописуемый ужас, который невозможно передать словами и не под силу понять и представить охватил ее рассудок, делающий последний жадный глоток осознания, перед тем как навечно кануть в забвение. И вот в момент, когда Эмма абсолютно четко поняла, что жизнь со всем несовершенством и болью, обидами, бедностью, склочными соседями, потерянным мужем, ненавистным городом и бесконечным страхом перед завтрашним днем закончится прямо сейчас, и не подарит ничего взамен, она почувствовала, как по коже поползли языки пламени. Боль уничтожила сначала страх, а через несколько секунд, когда огонь еще только подбирался к груди, и остатки мысли как таковой; она заполняла все тело и разум, даруя на прощанье обреченному пленнику гибель, мучительную и долгую, но начисто лишенную всяких душевных терзаний.
  
  Запах гари расползся в стороны от костра, вцепляясь подобно крюку, с которого не соскочить, в ноздри каждого стоящего у него на пути. Раскаленный воздух обнял женский силуэт целиком и очертания прикованного человека расплылись и потекли вверх от огня крупными волнами. Люди в толпе отворачивались один за другим, не в силах выносить сам вид происходящего. Крик из сердцевины сверкающего сгустка родился пронзительным осипшим стоном и стремительно трансформировался в нечеловеческий вопль, который не кончался и не оставлял в покое слух любого, кто его имел. Смрад жженой кожи и волос, проникающий повсюду, стал резче, и казалось, совсем оттеснил воздух. Мадам Робер с давно засохшими слезами на толстом и вспотевшем от волнения лице, вдохнула едкий воздух и, простонав, согнулась пополам. Рвота окатила ее рот и губы собственной желчью и с болезненным спазмом в животе хлынула наружу. Люди вокруг отшатнулись, прикрывая рты ладонью. Уже достаточно измученная зрелищем, запахом и рвущим сознание воплем, людская свора попыталась двинуться назад. Тяжелая стенающая масса колыхнулась, и половина развернулась к выходу за городские стены. Вооруженные люди у ворот сбились в нерушимую колючую цепь, перекрывая путь к отступлению, и, выставив копья перед собой, шагнули вперед. С паническим женским визгом океан из трясущихся тел хлынул обратно к эшафоту. Рыцари подступили ближе, толкая сброд оружием в спины и гнали их к центру площади. Поднялся сильный ветер и развеял копоть над пылающим костром, черная занавесь рванула вверх и взору перепуганной черни открылась ясная и четкая картина. Обезображенное лицо уже лишенное человеческих черт кривилось, издавая душераздирающий крик. Ведьма билась в крупных судорогах и размахивала головой. Сквозь отупляющую агонию Эмма почувствовала, как затрещало рвущееся горло, когда челюсти тысяч огнедышащих змей яростно вгрызлись в её шею. Вместо охрипшего голоса из глотки раздался негромкий звук, напоминающий скрип. Горящие пряди волос быстро истлели до основания. Она широко раскрыла глаза, наполненные болью и отчаяньем, продолжая почти беззвучно изливать свое очищение на лица в толпе. Кожа уголка рта треснула и разошлась в стороны. Резкий порыв ветра сорвал кусок кожи с ее щеки и унес прочь вместе с неостывшим пеплом догорающего дерева. Оголенная челюсть с торчащими из нее зубами застыла неподвижно, обугленная, почерневшая голова замерла и опустилась вниз. Эмма Лерой умерла.
  
  Мужчины и женщины у помоста, не стерпев вида и вони, отравляющей воздух, извергли из желудков едкую, кислую рвоту. Они шатались из стороны в сторону, пытаясь ухватится за того, кто был рядом, и падали в липкие лужи, под ноги собственным женам и детям, когда те с криками шарахались от них. Отвращение и мерзость близости другого человека взмыла над площадью, как знамя. Паника. Костер прогорел, последние угли в нем дотлевали, а запах мучительной смерти и ужаса застыл над головами тех, для кого этот ужас был еще впереди. Лукас Дюранд сидел в кресле, сложив руки в замок, и наблюдал, как хаос поглощает площадь. И как живые, того не понимая сами, прикасаются к частице ада. Он повернулся к коллегии, увидев, что еще немного и наизнанку вывернет самих судей, махнул рукой, вставая со своего места. Солдаты бросились расталкивать, бьющихся в истерике людей, и коллегия быстрым шагом прошла в замок. Ворота закрылись с грохотом, рыцари исчезли с улицы вслед за Гномами, оставив смертных наедине с незамутненным, чистым, черным небом.
  
  
  
  IV
  
  Глава пятнадцатая.
  
  - Да брось ты это, ради Бога! Успокойся!
  
  Леви говорил с сыном дежурным, снисходительным тоном, хотя от одного вида младшего Штильвассера, в панике сметающего все более или менее ценное с полок в огромный мешок, любому стало бы не по себе. Старец не двигался с места. Удобно развалившись в мягком кресле за широким письменным столом, он плавно приглаживал ладонью длинную бороду. И с интересом наблюдал за тем, как отпрыск совершает отчаянную попытку запихнуть в один мешок жизнь двух взрослых людей целиком.
  
  - Да говорю тебе, ну брось, куда ты собираешься бежать?
  
  Ицхак застыл стоя к нему спиной и нервно бросил мешок себе под ноги.
  
  - Совершенно не имеет значения куда, важно, откуда! Если бы ты только видел, что было вчера ночью на площади! Если бы слышал, что они кричали!
  
  - Да знаю я все, кстати, возможно для тебя это новость, но ты не первый еврей, которого люди обвинили во всех своих несчастьях.
  
  Сын повернулся и подошел к столу. Ицхак опустился рядом со стариком на одно колено, взяв его ладонь в свою руку.
  
  - Они совсем скоро будут здесь.
  
  Старик протер пальцами уставшие глаза и глубоко вздохнул.
  
  - Прошел целый день. Прислушайся...
  
  Он поднял указательный палец и обернулся вокруг себя.
  
  - Не слышно топота копыт, треска факелов, воинственных криков. Сейчас они заняты тем, что приходят в себя от содеянного, а судьи уже собираются в дорогу. Все будет хорошо, поверь мне.
  
  Ицхак набрал побольше воздуха и проглотил ком подступающий к горлу.
  
  - Папа, прошу тебя, послушай меня серьезно!
  
  - Я всегда слушаю тебя, и я всегда серьезен, даже когда шучу. Ну, хорошо, ты собираешь вещи, предположим, ты запихнешь наш дом в один большой узел, а я?! Меня ты куда положишь?
  
  Ицхак закрыл лицо руками, устало опускаясь на пол. Леви смотрел на него, собирая все силы изо всех укромных уголков своей большой, скрытной натуры, и употреблял их на то, чтобы не заплакать при виде той беспомощности, которую оставит самому дорогому человеку в наследство. Он украдкой утер намокший край глаза и натянул спокойную улыбку на своем морщинистом лице.
  
  - Ну, вот что. Поверь, так было сотни раз до нас и будет после, а кончится, как всегда, ничем. Ну, разобьют стекло, ну забросают яйцами дверь. Единственное, о чем нам стоит побеспокоиться сейчас, это вот это.
  
  Леви потянулся под стол и извлек оттуда небольшой сундучок. Сын изумленно поднял брови и встал на ноги.
  
  - Расписки?
  
  - Мы живы только лишь, поскольку они должны нам. А если бумаги исчезнут, тогда они смогут вытереть нами ноги. Ты должен спрятать их.
  
  - Я?
  
  - Сейчас же!
  
  - Почему сейчас?
  
  - Ты, кажется, минуту назад кричал о том, что стража скоро будет здесь.
  
  - А ты?
  
  - Само собой с больным стариком на плечах ты будешь двигаться значительно быстрее.
  
  Он тихо рассмеялся и протянул сундук Ицхаку.
  
  - Сейчас ты возьмешь лошадь и поедешь за город так далеко, как сам сочтешь необходимым, и закопаешь это.
  
  Штильвассер взял предмет в руки и заглянул в глаза старику, мучительно пробуя разрешить вопрос внутри себя, ответ на который дал бы точное представление о том, что и как ему нужно сейчас делать. Вопрос, затеял ли отец не сложную, но хитрую игру, в которой хочет быть единственным участником. Не собирается ли встретить тех, кто идет за ним в одиночку, отправив его подальше с поля боя или правда, глаза у страха больше, чем в действительности. И все пройдет, как многое проходит в наших жизнях, что кажется бесповоротным, роковым, но растворяется со временем, и даже сами воспоминания об этом меркнут.
  
  - Я буду ждать тебя.
  
  Леви внимательно следил за тем, как смотрит на него родной человек. Не в силах отыскать ответ, разгадал ли сын его последнюю хитрость и сейчас уедет прочь, поддавшись инстинкту выживания, или он все же не приложил достаточно усилий, чтоб за последние тридцать с лишним лет вложить в его молодой ум способность разгадывать несложные загадки.
  
  - Когда ты вернешься, я посмеюсь над твоей пугливостью еще раз, пока ты будешь помогать мне дойти до спальни.
  
  Ицхак кивнул и медленно развернулся в сторону двери. Два человека, мучимые сомнениями и догадками, в последний раз вместе проводили заходящее солнце на палубе непотопляемого судна, которое они именовали домом. Спасительный корабль, дрейфующий в безбрежном и мрачном, вечно неспокойном океане человеческих страхов и суждений, стал пуст и превратился в маленький осколок света в царстве тьмы. Входная дверь захлопнулась и, наконец, возымевший возможность не сдерживать себя Леви заплакал. Он не боялся смерти, в конце концов, он часто удивлялся, что она не забрала его до сих пор. Но раздирающая душу скорбь точила когти о воспаленный горем разум от мысли, что приходятся расстаться с сыном, не простившись. Старик опустил голову вниз и прикрыл покрасневшее лицо руками.
  
  Ицхак вышел в леденящий шторм и поспешил укутаться в толстую накидку поглубже. Он посмотрел на чернеющее с каждой секундой грозовое небо и бегом проскочил к конюшне. И в тот момент, когда копыта его лошади ударились о землю за пределами города, створы дворцовых ворот распахнулись, и десять конных рыцарей галопом вырвались из замка.
  
  Два стройных ряда солдат, следуя за всадником в сплошном балахоне, промчались сквозь пыльное облако медного цвета в редких лучах заходящего солнца. Епископ когда-то немало удивил сопровождающих его братьев мастерством наездника и тем, что садился в карету лишь по причине того, что в коллегии помимо него, были люди исключительно старые. Ночные аресты и обыски он всегда возглавлял лично и совсем не ревностным служителем веры казался в такие моменты. Верхом на коне, в мерцающем свете горящих факелов, его святейшество, инквизитор Лукас Дюранд был грозным ангелом, сошедшим с неба, чтобы вершить страшный суд недрогнувшей рукой. Так и не иначе видели его окружающие, именно так он сам понимал свое предназначение и происхождение на свет. И именно этого не мог простить своей гордыне, присущей всем смертным. Глубокий капюшон спал на покатые плечи, и разорванное стихией пламя озарило бледное лицо всадника. Тяжелая накидка с широким черным подбоем встрепенулась с порывом сильного ветра и широко раскинулась в стороны, как крылья хищной птицы. Процессия с грохотом промчалась по пустынному рынку и устремилась к деревне, оставляя за собой запах гари и серую дымку.
  
  Услышав за окнами громкий, глухой топот конницы, Леви поднял голову от рукописи и опустил перо в чернильницу. Прекрасно понимающий кто войдет в эту дверь и что последует после, не двигаясь с места, старик убрал седые волосы со своего лица руками и зажмурил глаза, разминая уставшие веки. Послышались голоса. Он, не спеша, окинул взглядом просторную комнату и нежно провел рукой по страницам раскрытой книги. Штильвассер, надо сказать, был приятно удивлен, что это происходит только теперь. В том, что однажды это может быть, он не был уверен твердо, но всегда точно понимал, что все возможно. От того всегда столь бережливо относился ко времени, желая употребить отпущенный срок на что угодно кроме сна. От этого хотел оградить сына, при этом часто внутри себя сокрушался из-за собственной слабости, ведь одной только мудрости, которой он мог поделиться, мало, чтобы уберечься от христианского гнева, который всегда нависает над головами многих. Тяжелая солдатская поступь на лестнице. Не жизни, а того, что не успел закончить, было отчаянно жаль. Как много дел, как много планов. И почему-то именно в старости мы перестаем бояться их строить, когда воплотить задуманное в сотни раз трудней или просто невозможно. Леви подпер подбородок рукой и уставился на дверь.
  
  Она отворилась, с пронзительным скрипом. В комнату вошел Лукас Дюранд. Он посмотрел на хозяина и прошел вперед, не дождавшись приглашения. Епископ подошел к высоким книжным полкам, с интересом разглядывая, стоящие на них разнообразные переплеты, плотно сжатые между собой. Старик за столом не сводил взгляда с непрошеного, пока еще не очень учтивого гостя, решив, во чтобы то ни стало не проронить ни слова первым. Дюранд обернулся через плечо и улыбнулся уголком рта. Задавшись ровно той же целью, что и Леви, он, молча, приблизился к столу и взял раскрытую перед стариком книгу. Перелистав небрежно несколько страниц и быстро оценив то, что на них написано, епископ поднял голову и посмотрел хозяину в глаза, нахмурив брови. Штильвассер изо всех сил сжал в руке подлокотник кресла, сдержав тем самым лицо в покойном и невозмутимом виде. Стоя в гробовой тишине, когда казалось что сама природа, притихла в ожидании речи, Дюранд сверлил невозмутимого старика холодным и устрашающим взглядом, от которого смущалось самое высокое духовенство, а нерадивую знать пробивал леденящий пот и дрожь. Он развернулся в сторону двери, не выпуская книги из рук и отмеряя пол мягким шагом, прочел.
  
  - Великий и некогда кровожадный народ осел в цветущих садах и проникал повсюду, в семьи, торговлю и власть. Не мечом, но словом и исповедовал новую веру в единого Бога.
  
  Он захлопнул потрепанный веками переплет и снова обернулся к столу.
  
  - Ты любишь книги.
  
  Леви невольно зевнул, лицо епископа мгновенно почернело, он глубоко вздохнул, переборов приступ ярости, легко улыбнулся и продолжил речь, сладкозвучным, чуть хриплым голосом.
  
  - Ты знаешь, кто я?
  
  - Я догадываюсь, да.
  
  Дюранд ехидно вздернул бровь, окинув комнату, густо заставленную полками с рукописями и переплетами.
  
  - Ты еретик или безумец?
  
  Леви не говоря ни слова, продолжал слушать, приглаживая белоснежную бороду.
  
  - Видишь ли, среди иудеев в твоем положении найти дурака большая редкость. Только такой человек не спрячет все это...
  
  Он обвел стены, наглухо перебинтованной рукой.
  
  - ...во время нашего визита в город. Значит, ты спятил или открыто выступаешь против церкви.
  
  - А вы не допускаете мысль, что не все боятся.
  
  Епископ ухмыльнулся и шагнул вперед.
  
  - Нет, не допускаю. Все чего-то боятся.
  
  Леви окончательно пришел в себя, цепляясь за мысль, что этот человек стоящий перед ним, все же несравнимо молод. Она питала уверенность почти из ниоткуда и давала сил не заикаться и говорить низким спокойным голосом.
  
  - Вам видней.
  
  Дюранд продолжал нарочито медленно наступать на него, кривя лицо злорадной улыбкой.
  
  - Ты совершенно прав.
  
  Он подошел ближе и наклонился вперед всем телом, рукой опираясь на широкий письменный стол, так что их лица оказались настолько близко друг от друга, что Леви кожей ощутил тепло его дыхания.
  
  - Ты абсолютно прав, Еврей.
  
  Лукас аккуратно опустил книгу на место, положив на нее сверху ладонь. Старик поморщил нос, всем своим видом показывая, что пустая болтовня не радует его отсрочкой неизбежного. Но в голове пульсировала с кровью единственная мысль, повторяющаяся как молитва или заклинание. Только бы успеть, только бы увести их до его возвращения.
  
  - Я так понимаю, мне надо ехать с Вами?
  
  Дюранд выпрямился, в недоумении пожав плечами.
  
  - Нет.
  
  Он заложил руки за спину и подошел к Леви с правого бока.
  
  - Разве ты в чем-нибудь виновен?
  
  - Нет. Но мнение таких, как Вы, с моим довольно часто не совпадает.
  
  Епископ рассмеялся во весь голос.
  
  - Таких как я?! Это, каких, скажи мне, сын мой?
  
  - Довольно пустых разговоров.
  
  Штильвассер нервно сглотнул слюну и стал с напряжением ждать, когда плоды принесет его попытка переломить ход этой дешевой комедии в другую сторону. Лукас сурово нахмурил брови, заговорив безотносительно и строго, так же, как всегда зачитывал приговоры в безлюдных каменных мешках, отняв у голоса все нотки вежливости и снисхождения.
  
  - Я знаю, ты стар довольно, чтобы бояться смерти.
  
  - Так вы не арестуете меня?
  
  - Одной казненной ведьмы на небольшой город вполне достаточно, чтобы на следующие добрые три десятка лет установить порядок и смирение. Еврей, ты мне не нужен.
  
  Епископ неторопливо прошел к окну и выглянул на улицу.
  
  - А вот книги...
  
  Дюранд замер на месте и сделал значительную паузу, чтобы услышать охрипшие стоны и, как старик со скрипом сдавит поручни кресла больными пальцами. И чтобы искупаться в сладком запахе, с которым страх сочится через кожу вместе с холодным потом. И мне хотелось бы сказать, что высокомерный, гордый взгляд и тишина стали его единственной добычей. Но, увы. Епископ получил все, чего желал добыть сегодня. Леви почувствовал, как воздух ускользает, стены стали медленно сближаться, а черная фигура становится недосягаемой для слова или взора. Старик громко застонал и вжался в спинку кресла. Лукас широким шагом пересек комнату и встал у двери, в последний раз взглянув на задыхающегося человека. Он вышел в темноту, а следом в комнату вбежала дюжина солдат с факелами в руках.
  
  
  
  Глава шестнадцатая.
  
  Прошедшие с момента казни сутки, Марин провела, блуждая в четырех стенах, след в след повторяя те же незамысловатые фигуры, которые ее мать описывала в свои последние дни перед арестом, под этой крышей. Сон наотрез отказывался принимать ее в свой безмятежный мир, а явь неистово толкала в бесконечный и нестерпимый кошмар, рождая перед глазами образы, которым рано или поздно суждено стать частью жизни. Девушка сидела на краю кровати, в которой еще совсем недавно спала Эмма, прижав колени к груди. Ее тяжелая и исходящая болью голова слегка дрожала, производя такое впечатление, будто бы она кивает кому-то, соглашаясь с каждым неслышимым словом. Почерневшее лицо матери вставало у нее перед глазами, несравнимо реже, чем грязные, смеющиеся рожи горожан. Их наглый, мерзкий смех заполонял рассудок без остатка. Марин была готова поклясться, что уже почувствовала кожей, как мелкий камень бьет в ее спину. Некрепкий и тяжелый булыжник, которым при большом желании, запросто можно убить, а мелкий кусок рыхлой глины, который может и не причиняет боли, но навсегда дарует память о себе и собирая эти камни, мы часто подбираемся к черте, переступив которую лишаем себя разума или жизни. Последние слова, а вернее последняя ложь Мореля о любви к ней, так же не оставляли ее в покое, подогревая обиду, что совесть была попрана напрасно. И на вершине этого вихря безумных страхов и разочарований, как главный и решающий аккорд, вздымался образ Лефебра, отпечатавшийся в неокрепшем сознании четким и глубоким слепком. Зловонный запах его утробы, горячая скользкая кожа и треск рвущегося платья. Всякий раз при мысли о нем она вздрагивала и подходила к окну удостоверится, что Элоиза Робер не пришла, чтобы утащить ее в замок и передать на растерзание этому чудовищу. Страх. Он немногого стоит и настораживает наши чувства больше, чем события в реальном мире того стоят, все это знают, все умеют рассуждать на эти темы и с высоты своего опыта давать своевременные советы близким. Но. Да будет известно всем, что Марин Лерой, ничем не отличалась от любого, кто грешен, мастерством внушать свою мудрость окружающим и до последних дней своей жизни рассуждала точно так же, смело и всерьез. Но точно так же, как и каждый перед лицом вполне реального страха, который вряд ли когда отступит, из человека рассудительного быстро превратилась в маленький кусочек жестокого, лишенного справедливости мира, о котором неотдаленные потомки будут вспоминать с усмешкой. Боль в голове давно сменилась монотонным гулом, затекшие суставы рук и ног уже перестали напоминать о себе, она, не двигаясь, сидела на краю кровати, целиком растворяясь в меланхолии, которой был окутан город.
  
  Из-за нестиранных потертых тряпок, которыми были наглухо занавешены окна, стали пробиваться рыжие отблески света, они падали на потолок и стены, но Марин заметила их только, когда громкие выкрики и шум с улиц стали сопровождать огненную пляску, сочась в дом сквозь щели. Она на цыпочках подкралась к входной двери и, приоткрыв ее, высунула голову наружу. Шумно переговариваясь между собой, люди стекались из дворов и переулков на главную улицу и, соединяясь в единый поток, шли куда-то бок о бок. Они шагали в темноте, вытягивая зажженные факелы над собой, а неразборчивые возгласы, приумножаясь, больше стали походить на шквал неведомой стихии, свирепой и настигающей внезапно. Марин почувствовала, как кто-то снаружи с силой дернул на себя дверную ручку и, потеряв равновесие, подалась вперед, оказавшись на улице. Обернувшись, она увидела рядом с собой огромного роста мясника и мадам Робер. В руках обоих горели факелы, и лица были полными решимости и гнева. По телу с головы до ног пробежали мурашки. Все! Кошмар, обещавший стать явью, пришел чуть раньше, чем она могла вообразить, теперь все кончено, пути обратно нет, и вряд ли кто подарит вожделенное спасение. Она зажмурила глаза, как следует вдохнула воздуха, собираясь кричать, как вдруг ощутила нежное прикосновение к своей руке. Мадам Робер вложила ей в ладонь горящую палку, с жалостью и искренним сожалением глядя ей в глаза.
  
  - Прости меня.
  
  Марин чуть приоткрыла рот от изумления и крепко сжала предмет в кулаке. Она перевела глаза на рослого мужчину, который так же жалобно смотрел на нее, с понурым видом нашкодившего пса.
  
  - Прости нас.... За мать. Идем с нами.
  
  Полное осознание своей невероятной удачи еще не целиком сложилось у нее в голове, но по всему понятно было, что и на этот раз судьба, дарует ей такую милость, за которую не грех было и пострадать целые сутки. И когда ощущение, которое испытывает вынутый из пучины утопленник, окатило ее свежестью и легкостью, она еле сдержалась, чтобы не улыбнуться и сохранить свой траурный вид. Мясник двинулся к толпе, Элоиза Робер последовала за ним, не выпуская руку девушки.
  
  - Идем, мы все исправим!
  
  Все еще не веря собственному счастью, Марин быстро догнала остальных, и они растворились в огромном и бурлящем, огненном потоке.
  
  Озаряющая неспокойную, безлунную ночь толпа раскачивалась в стороны, пульсируя, подобно невероятных размеров артерии, набирающей силу и мощь по мере продвижения вперед. Бессвязные выкрики и проклятия раздавались отовсюду, Марин двигалась твердым шагом, не зная, куда и зачем, но не имела ни малейшего желания, задаваться таким несущественным вопросом. Справа послышался знакомый голос.
  
  - Совсем довели, ну вот как есть, довели!
  
  Старик кряхтел своим, как обычно недовольным голосом, время от времени срываясь на крик.
  
  - Да чтоб их черти взяли, в самом деле! Такую бабу красивую погубили!
  
  - А разве не Марин на нее донесла?!
  
  В не громком женском голосе, впереди Марин узнала супругу ремесленника, мадам Петит. Она отвернулась от кузнеца и, опустив голову вниз, украдкой стала наблюдать за идущей перед ней супружеской парой.
  
  - Молчи!!!
  
  Муж громким шепотом резко прервал женщину и сильно дернул за рукав ее платья.
  
  - А что?! Я просто слышала.... Я только узнать!
  
  Всегда приветливый и чрезвычайно обходительный господин повернулся к жене и наклонился ближе, открывая младшей и уже единственной Лерой половину своего лица с непривычно заостренными, хищными чертами.
  
  - Дура! Молчи, я сказал! Даст Бог и не придется долг выплачивать. Иди себе тихо.
  
  - Ты же говорил, что расплатился со Штильвассерами!!!
  
  Женщина встрепенулась и вновь повысила недовольный голос. Муж снова и еще сильнее дернул ее за руку и еле слышно прошипел.
  
  - Говорил, не говорил! Заткнись!
  
  Он обернулся и, убедившись, что никто не обратил внимания на их перепалку, высоко вздернул руку с горящим факелом.
  
  - Смерть иудам!!!
  
  Неистовый и оглушительный рев толпы подхватил этот выкрик, а множество огней взмыли вверх в одновременном порыве, следуя примеру друг друга.
  
  - Смерть жидам!
  
  Марин с облегчением выдохнула и, прошагав еще немного, с опозданием нашла, что эта несказанная удача решить одним ударом сразу несколько проблем.
  
  Сумбурная процессия завернула за угловой дом и, оказавшись на широком перекрестке между двух главных улиц, встала на месте. На пути разъяренной, но, тем не менее, растерянной от зрелища толпы, выросла дюжина вооруженных до зубов людей. Солдаты кружили вокруг огромного костра из сваленных в одну кучу книг и, не переставая, бросали в огонь новые порции тяжелых томов из загруженной до отказа телеги. Рыцари ненадолго прервали свое занятие, глядя на подошедших к ним, ничего не понимающих людей, и снова принялись за работу. Отдельные страницы вырывались из их рук, кружились над костром, пока жгучие языки не дотягивались до них, обращая в еще более легкий и начисто лишенный смысла серый пепел. Оторопевшие жители умолкли и уже собирались пятиться назад, как им наперерез, сидя верхом, медленно выехал Лукас Дюранд. Епископ оглядел сотенную толпу суровым и внимательным взглядом. Последние не громкие голоса стихли, и воцарилась тишина, в которой только ветер и треск огня доносились до слуха. Лошадь прошла вдоль дороги, все, задрав головы кверху, не отрываясь, смотрели, как мимо, будто перед армейскими рядами, величественно и статно двигался всадник с черной тенью под капюшоном вместо лица. Рыцари навалились на тяжелую повозку и перевернули на землю вместе со всем содержимым. Необъятный бумажный ворох с громким шорохом распластался перед пылающей горой. Дюранд вытянул раскрытую ладонь, стражник подскочил к нему и вложил в нее большую и толстую книгу, быстро отступив назад. Дыхание каждого в толпе прервалось, все как один застыли, не шевелясь, ожидая знака или чего-нибудь еще. Не говоря ни слова, епископ распахнул обложку и вцепился пальцами в толстую пачку страниц. Он рванул бумагу на себя, и сухой треск взбудоражил умы, как сладкий медный звон. Конь пронзительно заржал, поднимаясь на дыбы, а всадник распростер руки в стороны, выбрасывая фейерверк из разорванных страниц в людскую громаду. Неимоверный, исполненный радостью и страстью, новый, клокочущий в жилах приступ истерики сомкнул свои не расцепляемые челюсти над ними, и сотни голосов взревели вместе, пытаясь утопить друг друга в желчном экстазе. Мерцающие огни в руках взмыли в небо, истошные вопли покрывались хрипом, как истощенное боями и омытое кровью железо, а слова в призывах исчезли вовсе, оставив вместо себя звериный рев и стоны жажды. Солдаты незаметно разошлись, освободив улицу и оседлав скакунов, устремились в сторону замка за всадником, сливающимся с ночью. Не в силах вытерпеть тошнотворного и сладостного экстаза люди в первый рядах сорвались смета и бросились вперед по улице бегом, уводя остальных за собой в том же бешеном ритме. Они неслись, не чувствуя ног, а только жар, обнимающий каждую измученную утомительной жизнью часть своего тела, желая только одного, как можно раньше и любой ценой достичь цели. За покосившимся на бок сараем вырос озаренный светом собственных окон дом Штильвассеров, и безграничный яростный комок огня свернул в его сторону.
  
  Статное здание о двух этажах всем своим презрительным и дерзким видом приводило в бешенство. Из незамутненных окон на улицу лился яркий свет, ломаясь о сияющие лучи низменного, но гордого пламени в руках каждого. Толпа растеклась по широкому двору и остановилась, не прекращая лаять, уподобляясь охотничьей своре, нашедшей добычу, но не решившейся кусать ее раньше хозяина. Надрывные вопли сыпали пустыми проклятиями туда, где их никто не мог услышать, еще недолгое время. Кузнец с подпаленной, клочковатой бородой выступил вперед, подобрав с земли тяжелый булыжник, швырнул его в окно первого этажа. Звон стекла разлетелся вокруг, грозное рычание и крики разбавили смех и ликование. Мадам Робер выскочила из рядов и, размахнувшись всем телом, бросила факел вперед. Примеру последовали несколько людей. Измученные глотки стали стихать. Возможность утолить свой слух боем окон и треском разгорающегося пожара оказалась намного соблазнительней, чем просто рвать горло впустую. Град из камней и подожженных палок полился на ненавистное строение, красные языки поползли по стенам вверх, облизывая каждую щель между досок.
  
  Огромная пустая комната, лишенная полок со всем своим содержимым, теперь казалась бесконечным и пустынным дворцовым залом, в котором посреди обломков старинной мебели, под покрывалом из разорванных в клочья бумаг, пергаментов и старых карт, за голым столом, откинувшись на спинку кресла, сидел неподвижный старик. Его руки безвольно свисли с подлокотников вниз, голова покоилась чуть повернутой на бок, а мертвые, все еще полные слезами, глаза смотрели вдаль, сквозь стены в никуда. Тяжелый факел с шумом битого стекла и разрывающегося воздуха влетел в окно, врезался в стену и рухнул вниз. Разбросанные по всему полу щепки с обрывками страниц мгновенно вспыхнули, приумножая силы и аппетит свирепого и неотступного огня, запахло дымом и помутневший непрозрачный воздух затянул кабинет целиком. Обездвиженный Леви продолжал смотреть пустым взглядом, когда быстро тлеющие раскаленные язвы поползли вверх по складкам его халата.
  
  По скользкой глиняной дороге, под натиском пронизывающего до костей ветра, Ицхак что было сил загонял несчастную клячу, чтобы как можно скорее вернутся домой. Догадки о том, что может произойти в любой момент его отсутствия и к ужасу уже свершилось, не оставляли мысли молодого Штильвассера. Не оставляли, когда он во весь опор скакал за дальний берег озера, чтобы зарыть под покрытым мхом и плесенью валуном сундук с расписками. Ни когда он срывал ногти с задубевших от холода пальцев, разрывая стылую землю голыми руками. Не отступали самые мрачные образы, на которые были способны его фантазия и страх, и сейчас, когда забыв о том, что он уже окончательно не чувствует пальцев на обеих ногах, Ицхак хлестал прутом лошадь по худощавому крупу. Издалека непривычно четкими и яркими виделись черты их дома на краю деревни, а через несколько мгновений сильный запах гари, принесенный ветром, ударил в ноздри.
  
  Люди вокруг пылающего дома обернулись на громкое ржание за собой. Ицхак выпрыгнул из седла и ринулся к крыльцу, оступившись на ступенях, рассек себе бровь, с размаху рухнув вниз. Поднявшись на ноги, он дернул дверь на себя, дав выход для томящегося внутри пламени, и закрыл руками лицо, когда поток раскаленного ветра ударил свою жертву с невероятной силой, подпаливая брови и ресницы. Молодой человек попятился назад и отбежал в сторону, подняв глаза на окна, из которых вырывался на свободу смердящий огненный шторм. Ицхак сорвался с места, сделав первый шаг вперед, и растянулся по земле, запнувшись о подставленную ногу. Старый пропойца, кузнец, глядел на него презрительно и свысока. Штильвассер вскочил на ноги и попытался замахнуться на обидчика. Сразу несколько безликих и грязных рук стали толкать его из стороны в сторону, награждая увесистыми ударами. Не разбирая, куда, чем и совершенно беззвучно, били еще, еще и еще, пока упрямец пытался устоять. Ицхак отчаянно, вкладываясь весь без остатка, наносил слепые удары в немую темноту, окровавленными руками. Вихрь оглушительных пощечин, ног, кулаков, локтей и палок не оставлял его ни на минуту. Он ухватил ладонями толстый деревянный прут, только что ударивший в бок, вырвал орудие, и через боль, с трудом поднял голову. Элиза Робер стояла напротив, глядя широко раскрытыми глазами на его исковерканное лицо с неподдельным ужасом. Он замахнулся в одну сторону, потом в другую, люди расступились подальше. Ицхак застонал осипшим голосом и, окончательно лишенный сил, опустил руки вниз. Большая стая одичавших горожан медленно наступала на него из мрака со всех сторон, в гудевшей голове он слышал, как они шипят и как голодный вой сменяет этим гадкие звуки. Ицхак вытянул свое оружие вперед, окинув толпу решительным взглядом. Резкая боль пронзила кожу головы, так сильно, что из глаз мгновенно хлынули слезы, чьи-то тонкие и цепкие пальцы тянули за волосы. Марин Лерой вскочила ему на спину и изо всех сил ухватила густые, длинные кудри. Девушка отчаянно визжала, черпая силы в этом диком крике, он запрокинул голову назад и опустился на колени. Повалив его худощавое, податливое тело на землю, она с силой пнула мужчину ногой в лицо.
  
  - Издохни!!!
  
  Он рухнул в черную лужу. Сверкающее отражение вздымающегося к ночному небу пожара, рассыпалось вокруг крупными брызгами, холодная влага окатила его истерзанную жаром кожу, Ицхак поднял голову и посмотрел наверх. Марин увидела именно то, чего боялась больше всего для себя самой всего несколько часов назад. Отступив, как можно быстрей, она взяла себя в руки, призвав на помощь то, что никогда не отказывает всем нам в опоре. В минуты отчаянья и обиды, справедливый гнев и жажду свергнуть все, до чего никогда не сможем дотянуться, чтобы исправить и сравнять с собой. Она увидела, как грязная вода стекла по слипшимся прядям волос на его изуродованном лице, сияющую алую опухоль на месте правого глаза, и как из синих губ, трясущихся от усталости и озноба, сочится кровь. Лицо когда-то интересного мужчины, когда-то похожее на человеческий лик, теперь напоминало не освежеванный кусок мяса, источая неприятный запах ржавой меди. Ицхак, не говоря ни слова, смотрел ей в глаза и ждал. Марин шагнула вперед и снова нанесла удар ногой по туловищу. Послышался глухой треск ломающихся ребер, он согнулся пополам и застонал.
  
  - Жид! Жид!!! Сдохни!!!
  
  Огромный, хищный муравейник накинулся на принесенную жертву, кольцо из тел, перемазанных в саже, сомкнулось над ним. Гул множества ударов, со всплесками мутной воды под ногами, сопроводил треск падающей крыши, а шум бушующего пламени приглушил людские крики. Дом, полностью охваченный пожаром, еще недолго разливал вокруг себя яркий, почти дневной свет, подобно маяку в темном царстве, сравнение с которым так нравилось его хозяину. Второй этаж провалился вниз, бревна с грохотом разметало в стороны, а клубы черной копоти разверзлись над заполненной улицей.
  
  Мрачное небо, незаметно глазу, порозовело, сплошная пелена из туч лопнула и расползлась вдоль горизонта. Потухли факелы, лучи стремительно восходящего и беспощадного солнца врезались в силуэты людей, отбросив их вытянутые тени далеко назад. Ночь погибала быстро и беззвучно, а ликующее утро открыло всем собравшимся глаза. Обугленный скелет здания смотрел на усталых обитателей города, скаля свои черные кривые зубы. Едкая дымка мутного серого цвета растеклась между домов и поспешила убраться прочь вместе с выдыхающимся ветром, срывая с сотворенной в темноте картины последнюю стыдливую завесу. Увидев друг друга при свете народившегося дня, соседи и друзья шарахались в стороны и разбредались вдоль пустынной улицы. Невыносимо было видеть лица, покрытые неровным слоем черной гари с потеками слюны, измазанные грязью по локоть руки, торчащие из порванных лохмотьев. Люди расходились все дальше, по разным сторонам дороги и прятались в тени карнизов, в надежде скрыть себя от посторонних и уже не близких глаз. Марин Лерой посмотрела на свои сбитые в кровь ладони и, обернувшись вокруг, увидела, что стоит у обочины совершенно одна. На глазах навернулись тяжелые слезы, она нервно дернула плечами и горько расплакалась, не понимая самой причины своих рыданий и сомневаясь, есть ли они у нее на самом деле. Марин утерла мокрое лицо рукавом перепачканного платья и медленно зашагала вперед. Редкие фигуры в слабом утреннем тумане двигались каждая собственной дорогой и, в свою очередь, так, словно только что проснулись, а эта ночь была лишь сном, и будет смешным безумцем всякий, кто вспомнит о минувшем их кошмаре всерьез. Кузнец зашел за высокую острую изгородь, супруги Петит повернули к своему дому и скрылись за поворотом, а мадам Робер исчезла во влажном облаке, ползущем по земле. Предсказанные и неизбежные герои представленья, которым служила ее жизнь. Марин упала на колени, тугой болезненный ком подступил к ее горлу и громкое, тоскливое стенание вырвалось из груди. По чумазому лицу катились крупные слезы, она выла не от боли, не от обиды, а от того, что смертельно устала, преодолев этот отвратительный, тяжелый путь, чтобы вернуться к тому, с чего все началось.
  
  Земля слегка задрожала, со стороны замка донеслись низкие раскаты, похожие на гром и все кто прятался под длинные навесы и капюшоны увидели, как два стройных ряда вооруженных всадников вырвались навстречу из густого тумана. Конница уводила за собой тяжелый экипаж, колеса рассекали потемневшие на холоде лужи, раскидывая воду под ноги застывших на месте людей. Их тупые взгляды, не выражающие ровным счетом ничего, приковались к торжественному зрелищу. Две дюжины вороных коней сотрясали разбухшую от замерзшей влаги землю ожесточенными ударами, животные, несущие своих невозмутимых хозяев проносились мимо растерянных существ, издавая громкий и яростный хрип. Звеня доспехами, рыцари летели между обступивших улицу людей, не опуская на них суровых глаз, под металлической броней. Карета с грохотом прокатилась по задымленной дороге и повернула к выезду из города. В узком окне экипажа, тяжелые складки, черных штор отодвинулись в сторону, рука, туго перетянутая повязкой, недолго удерживала грубую ткань и утонула в темноте.
  
  
  
  Глава семнадцатая.
  
  Дорожная грязь сминалась под белой стеной леденящего ливня и растекалась подле башмаков и копыт. Хозяин скудной, но добротно отстроенной таверны, услужливо провожал высоких гостей внутрь, пока солдаты в штормовых накидках заводили лошадей в стойло. Черные Гномы, прикрываясь от дождя, тряпичным навесом, пересекли постоялый двор и проскользнули внутрь. Лукас Дюранд спустился с подножки и посмотрел из-под капюшона на обесцвеченное небо. Серая мгла, окутавшая мир, спускалась к земле, поглощая на своем пути пространство и время. Стоя посреди однотонного пейзажа, в котором не было места ни одному хоть сколько-нибудь яркому оттенку, епископ смотрел на серые дома за низкой деревянной оградой, сгнившей десятки лет назад. Лишенные красок лица и облачения местных обитателей ступали по податливой мутно коричневой глине, а из таверны разносились пьяные голоса и громкий смех, словно венец над удручающей картиной. Крупные капли бились о его лицо и скатывались вниз. Прохлада поползла по гладко выбритой шее и опустилась к изнеможенному от болезненной усталости телу. Лукас провел ладонью по намокшему лицу и с наслаждением закрыл глаза. Слабые отголоски грозовых раскатов донеслись откуда-то издалека, шквал воды из вездесущей серой массы усилился, Дюранд обернулся и, убедившись, что все его животные и люди уже устроены для отдыха, медленно зашагал к дому, сильнее натянув капюшон на голову.
  
  Милейшего вида хозяин лично прислуживал высоким гостям, задерживаясь на минуту другую всякий раз, когда подносил очередное блюдо, чтобы наполнить чаши свежей порцией вина и перемолвиться парой слов с новыми постояльцами, о превратностях погоды, замысловатости иных путешественников и о грядущем поколении, которое уже совсем не то, что прежде. За крепким дубовым столом напротив камина умещалась вся коллегия. Самый старый из Гномов стянул с плешивой головы промокший берет и растворился в сладкой томительной неге, вытягивая ноги к огню. Морщинистые веки блаженно прикрылись, все тяготы скоротечной и, увы, не сносимо тяжелой старости померкли. Как многое из унижений и терзаний совести при столкновении с ознобом или чувством голода. Старик утер капли с крючковатого носа, зевнул и незаметно для себя уснул в мягком кресле, так и не окончив трапезы. А во сне судья слышал, как нежный и манящий голос неустанно произносит его имя, давно забытое, утратившее вес и всякое значение, даже для него.
  
  Судьи насыщались всем, что господь послал им на сегодняшний ужин руками и стараниями трактирщика, негромко переговариваясь с крупным и услужливым хозяином. Дюранд не ел, а только осушил пол бокала, недолго разбавляя унылое общество. Он встал из-за стола и, благословив присутствующих, двинулся к лестнице на второй этаж.
  
  - Ваше Святейшество! Тысяча извинений!
  
  Гостеприимный великан спешил к нему, как бабочка порхая между столов, с дюжиной пустых пивных кружек в руках.
  
  - Тысяча извинений, Ваша комната на первом этаже.
  
  Дюранд обернулся, посмотрев на виновато улыбающегося мужчину уставшим и чуть раздраженным взглядом.
  
  - Гостей обычно селят наверху, но у нас там один очень больной человек.
  
  Лицо епископа заметно оживилось, он слегка повысил голос.
  
  - Больной?
  
  - Тысяча извинений. Я не так выразился, раненый. Он громко стонет по ночам и совершенно невозможно спать, ну просто мука.
  
  Трактирщик кивнул на противоположную дверь, у которой стояла на удивление стройная и привлекательная женщина.
  
  - Супруга уже приготовила ваши комнаты, клянусь, они ничуть не уступают тем, что наверху. Тысяча извинений.
  
  Дюранд смягчил строгое выражение лица и вышел из обеденного зала, женщина почтительно склонила голову и проследовала за ним в темноту. Хозяин проводил их взглядом и, тяжело выдохнув, отправился на кухню.
  
  - Что вы думаете о последнем процессе?
  
  Судья Фонтен поднял голову и посмотрел на коллегу, оторвавшись от остатков говяжьего рагу на тарелке.
  
  - Что именно вас интересует?
  
  Он негромко чихнул и утерся салфеткой, продолжая уставшим голосом.
  
  - Я говорю касательно той женщины, которая лжесвидетельствовала против еретички. Ну как ее, Господи... Робер.
  
  Кристиан Фонтен вытер уголки рта и, пригубив вина из бокала, аккуратно поставил его перед собой.
  
  - Свойство женщин плакать, ткать и обманывать, добавить решительно нечего. Или вы желали спросить, почему ее не привлекли? Так в чем тут смысл, второе обвинение все равно не оказалось ложным.
  
  Он сделал большой глоток и покосился на спящего старика.
  
  - А вы давно ли член коллегии, напомните мне?
  
  - Третий год.
  
  Отец Натан повернулся к огню, выставив ладони вперед. Кристиан рассмеялся и прикрыл глаза.
  
  - Мой друг, вам столько еще предстоит.... Пожалуй, не стану утомлять вас разъяснениями прямо сейчас.
  
  Терпкая сладость разлилась внутри, освобождая тело от усталости. Инквизитор потянулся и поудобнее устроился в высоком, мягком кресле.
  
  - А вы, Отец, как вы попали на это место?
  
  - Когда я был еще ребенком, я жил в приюте при монастыре и...
  
  Трактирщик возник из темноты плохо освещенной комнаты с кувшином в руках и склонился к нему.
  
  - Тысяча извинений. Еще вина?
  
  - Да пожалуй.
  
  Здоровяк расплылся в счастливой улыбке и наполнил бокалы.
  
  - Любезный, мне кажется, послышалось, будто вы сказали епископу, что у вас наверху какой-то раненый человек?
  
  - О да, боюсь что это так.
  
  - Может быть нужно, исповедовать его? Я мог бы это сделать.
  
  - Вы слишком добры, но, к счастью, это будет некстати. Он поправляется, хотя еще пару дней назад и, правда, стоял на краю гибели.
  
  - А как же так случилось? Расскажите нам.
  
  Фонтен добродушно улыбнулся и посмотрел на своего спутника. Гном выглянул из-за спинки кресла, одобрительно кивая головой. Мужчина устроился рядом со столом и с удовольствием приготовился побеседовать с гостями, обратившими на него внимание.
  
  - О, Ваше Святейшество, это совсем печальная история. Этого юношу нашли дети. Он полз по дороге...
  
  - Ваши?
  
  - Что?
  
  - Ваши дети?
  
  - Да, Ваше Святейшество, у нас два прекрасных мальчика. Так вот, он полз вдоль обочины с разбитой головой и переломанными ногами, зрелище доложу я вам было не из приятных. Мы не могли оставить его, но, честно говоря, до вчерашнего вечера были уверены, что он нежилец.
  
  - Вы совершенно правильно поступили, сын мой. Господь не забудет вам этого.
  
  Отец Кристиан поднял свою чашу в знак уважения к рассказчику и прикончил ее залпом. Хозяин быстро вскочил на ноги и вновь наполнил опустошенную посуду. Фонтен поморщился, мотая головой. Тяжелые веки сладко тянулись друг к другу, хмельной дурман разбредался по всему телу, окончательно развязав, обычно скованный сознанием язык. Он поставил локти на стол и наклонился к толстяку.
  
  - А я как раз собрался рассказать коллегам как еще в детстве, в монастыре, одна прелюбопытная история, открыла мне глаза на некоторые вещи. Видите ли...
  
  С кухни раздался сильный запах пригоревшего мяса. Хозяин подскочил со стула, вытягивая шею, и обернулся назад.
  
  - Тысяча извинений, там кажется второе.... Кажется... Тысяча извинений!
  
  Докончив последнюю фразу уже набегу, трактирщик скрылся за приоткрытой дверью, оставив пьянеющего гостя в компании двух, повернутых спинками к нему, кресел. Кристиан опустил плечи и печально вздохнул с разочарованным стоном. Он с некоторой радостью обнаружил, что в спешке хозяин не прихватил с собой кувшин и снова осушил свой бокал разом. Налив еще, он посмотрел на коллегу, сидящего в пол оборота, потом на трескучий огонь в камине. Голова уже вскружилась настолько, что сейчас лучше всего было бы не вставать на ноги. Святой отец небрежно стянул со своей головы широкий берет черного бархата и бросил на стол. Он растрепал примятые пряди седых, прилипших к бледной коже волос и опустил голову вниз.
  
  - Когда я был ребенком...
  
  Он закашлял и, смочив вином пересохшую глотку, продолжил.
  
  - Когда мне было шесть, я твердо усвоил две вещи. К несчастью или радости, я осознал их одновременно. Никакого Бога нет.
  
  Фонтен зажмурился и протер веки пальцами.
  
  - И быть не может, ровно, так же как и жизни после смерти. Тот короткий век, что мне отпущен, станет единственным и последним, что я смогу ощутить. И второе, смерть неизбежна, не имеет никакого значения, жил ты праведником или наоборот, она придет. Жизнь безвозвратно исчезнет, а после не будет ничего, никогда. И как сильно бы я не желал, чтобы эти две вещи оказались неправдой, это ничего не изменит, я бессилен.
  
  Он отломил кусок ржаного хлеба и отправил его в рот. Лицо судьи поморщилось, глаза забегали по сторонам, он наклонился вперед и вывалил изо рта липкий, полу прожёванный серый комок и поспешил запить содержимым своего бокала.
  
  - Вот вы помните этого священника? Как он сказал? Страшно.... Вы друг мой в коллегии еще только два года, вам, должно быть, еще бывает страшно. Как я вам завидую.
  
  Он посмотрел на повернутое кресло, учтивый собеседник молчал и слушал, не поворачиваясь к нему. Отец Фонтен опрокинул очередную порцию обжигающей жидкости в рот и прокашлялся.
  
  - Стыдно. Ну, до чего же мерзко может быть. Но если вдуматься серьезно, как знать, быть может, когда уйдут в историю пытки, казни, все судьи, все суды, а вместе с ними, страх, когда век свободы и равенства настанет, будет хуже. А мир действительно порвется в клочья. Ведь вы не умирали прежде, как и я, откуда нам известно, что там.
  
  Он грустно усмехнулся вполголоса.
  
  - А вдруг все - правда?! Что, если отпустить поводья и попросту забыть о страхе... Земля утонет, воздух станет ядом, а люди сожрут друг дружку. Настанет меланхолия и, именно ее, как знамя, над собой поднимут те, которым будет суждено встречать последний день на грешной и уродливой земле.
  
  Локоть сорвался со стола, Фонтен встрепенулся, продрал глаза и, успокоившись, выпил из бокала, давно спящего соседа.
  
  - Все равно уже поздно что-то менять. Когда-нибудь пробовали оседлать медведя? Вся штука в том, что оседлав, не стоит спрыгивать с его спины, он попросту убьет. И наплевать, все равно, все равно...
  
  Бой стекла прервал его уже невнятную речь. Кристиан вздрогнул и посмотрел на сидящего к нему спиной судью, из-за спинки высокого кресла раздался громкий храп, а у осколков бокала на полу растеклось красное пятно. Инквизитор устало махнул на него рукой и откинулся назад.
  
  Трактирщик на цыпочках обошел широкий стол, убирая с него следы трапезы, а стройная женщина в перепачканном копотью и жиром платье укрыла Гномов теплыми одеялами, одного за другим. Супруги закончили наводить порядок, подкинув в камин побольше дров, чтобы тепла хватило на ночь, погасили свечи и поднялись наверх.
  
  
  
  Глава восемнадцатая.
  
  За тихим скрипом отворившейся двери, послышался слабый болезненный стон, хозяин постоялого двора вытянул подсвечник перед собой и зашел внутрь. Из-за его широкой спины появилась супруга с тазом в руках. Она уселась на край кровати, на которой, мотая головой и корчась от боли, лежал молодой человек в глубоком завале из разноцветных тряпок и покрывал. Женщина окунула в таз кусок ткани, сложенный в несколько раз и положила его на лоб несчастного. Великан стоял за ее спиной и с интересом наблюдал, как гость впервые за несколько дней открывает глаза.
  
  - Помогите!!!
  
  Он попытался подняться на локтях, невыносимая боль снова пронзила его тело, и он рухнул обратно.
  
  - Ну, ну, тише. Все хорошо.
  
  - Где я?
  
  Молодой человек смотрел на стоящих перед ним людей, перепуганным взглядом.
  
  - Успокойтесь, все хорошо! Вас тут никто не тронет.
  
  Женщина ласково улыбнулась, погладив его по щеке ладонью.
  
  - Кто вы?
  
  - Я, Ева Винтер, а это мой муж Мартин. Вы гостите у нас уже некоторое время. Да неужели же вы не помните?
  
  Мартин вышел из-за ее спины и наклонился ближе к больному.
  
  - Может быть, вы скажите кто Вы?
  
  - Хьюго. Меня зовут Хьюго Морель.
  
  - Очень приятно познакомиться с вами.
  
  Здоровяк выпрямил спину и расплылся в улыбке.
  
  - Ну и шуму же вы тут наделали, юноша, доложу я вам.
  
  Морель, еще не понимая, что с ним произошло, продолжал торопливо переводить нервный взгляд то на одного, то на другого человека.
  
  - Что?
  
  - Надо же! И вправду все забыл!
  
  Господин трактирщик всплеснул руками и расхохотался в голос. Ева обернулась, посмотрев на мужа сурово и неодобрительно.
  
  - Мартин!
  
  Она сменила компресс на голове юноши и, не переставая, приговаривала нежным тоном.
  
  - Все уже кончилось. Вам нужно отдохнуть.
  
  Господин Винтер склонил голову на бок, убрав ехидную улыбку со своего лица, и положил ладони на плечи женщины.
  
  - Вы приехали к нам на двор несколько дней назад и надо сказать, прилично нарезались.
  
  - Мартин!
  
  - Ну, простите, но из песни слов не выкинешь.
  
  Ева недовольно покачала головой.
  
  - Нарезались так порядочно, что учинили не плохой скандал. Разбили немного посуды, поломали пару стульев, перепугали всех до чертиков, само собой. На вашего покорного слугу накинулись с кулаками.
  
  - Я? На Вас?
  
  Хьюго широко распахнул глаза, глядя на весельчака огромных размеров.
  
  - О, да, после того, как я отказался уступить вам жену на одну ночь за пятьсот франков, вы просто взбесились.
  
  - О, Боже...
  
  Мадам Винтер с недовольством закатила глаза и поднялась на ноги. Мартин посмотрел на нее виноватым взглядом и все-таки продолжил рассказ.
  
  - Да.... Ну, мне-то что, а вот вы, по-моему, сильно ушибли об меня руку.
  
  Морель зажмурился и стыдливо закрыл лицо рукой.
  
  - Ну, что уж тут, все бывает на пьяную голову, так что успокойтесь. Вы, кстати, расплатились за мебель, по этому поводу можете не переживать. И все бы ничего, но вот компания, с которой вы сошлись ближе к ночи...
  
  - Что?
  
  Хьюго выпалил вопрос, уже заранее зная ответ.
  
  - С ними вы тоже чего-то там не поделили. Вас сильно избили и в довершение ограбили. В том смысле, забрали сумку, с которой вы носились по трактиру. Надеюсь, в ней не было ничего ценного?
  
  Хьюго сильно сжал одеяло в кулаке и запрокинул голову назад.
  
  - У вас переломаны ноги, вообще, надо сказать, вам страшно повезло! Вы живы после того, как они вас отделали, а это знаете, не каждому дано. Так что я очень рад за вас, дружище!
  
  Ева нервно сбросила его руку со своего плеча.
  
  - Ну, все хватит на сегодня! Ему и, правда, нужно отдыхать, идем.
  
  Супруги вышли и аккуратно прикрыли за собой входную дверь, оставив после себя запах гари и вина на прощанье. Хьюго оскалил зубы и беззвучно заплакал. Этой ночью, как впрочем, многими другими после нее, его преследовал один и тот же кошмар, и во сне и наяву. Он видел Марин в объятиях Лефебра снова, снова и снова. Девушка с наслаждением отдавалась тучному взмокшему от пота животному с мелкими поросячьими глазками и растворялась в его огромных руках. Оба смотрели ему прямо в глаза и громко хохотали, после чего он просыпался весь в холодной испарине. И боль. Боль каждый день обещала остаться с ним навсегда.
  
  Так побежало время. Чуть только он кричал во сне от кошмара или от того, что ломит кости, в комнату вбегала Ева и успокаивала своего подопечного. Она навещала Хьюго по нескольку раз на дню, когда ее муж заходил к нему лишь перед сном и тоже оставался, чтобы развеять собственную скуку разговором с образованным человеком, невольно ставшим ему собеседником. Через три месяца они втроем стали прохаживаться по комнате. Супруги Винтер подставляли свои плечи, а Морель с упорством делал первые шаги, будто ребенок, впервые познающий мастерство передвигаться по земле. Через несколько недель гость окончательно окреп, время расставаться подошло, но привязанность друг к другу этой семьи и незадачливого путешественника была уже так велика, что Мартин предложил ему остаться. И Морель согласился с радостью, надеясь навсегда забыть о том, что привело его в эту прекрасную семью, которая так сильно отличалась о тех, что ему доводилось видеть прежде. Он растворился в теплоте и счастье на этом почти необитаемом острове спокойствия и уюта, где не нужно следить за тем, с кем и о чем ты говоришь, где нет нужды и склочных соседей. Ему почти удалось вырвать из своей памяти прежнюю жизнь, о которой он неустанно лгал своим новым друзьям. Лгал складно и умело, так что сам уже начал верить, что он продал свой дом и бежал прочь из города, опасаясь гневного и несправедливого графа, который управлял им. Он стал помогать по хозяйству Еве, потом взял на себя утомительные поездки в город, для покупки чего-нибудь нужного. А после, опыт секретаря пришёлся здесь, как нельзя, кстати, потому что через полгода, он полностью освободил Мартина от рутинной работы с бумагами по налогам и подсчетам прибыли. Ему всегда это давалось легко и в радость, а Винтеры были счастливы, пожалуй, не меньше, ибо не только доброго друга, но и острый ум с усердием в придачу, получили в награду за свою доброту. По прошествии восьми месяцев с их первой встречи отношения этих людей укоренились общим делом и полной гармонией друг с другом, что Мартин и Ева уже никак не мыслили своей жизни без Хьюго. Который в свою очередь, стал почитать ту ночь, когда его ограбили, несказанной удачей. Ведь всем нам свойственно искать только светлые стороны положения, в котором мы здесь и сейчас и, если для этого требуется приврать или забыть чего-нибудь, ну что ж...
  
  Долгие вечера коротались у камина, втроем они могли проговорить, о чем-то важном и не очень до самого утра. Так началось их лето. Жаркими июльскими ночами господина Мореля одолевало только лишь одно неудобство, с которым он боролся по мере скромных человеческих сил. Недостаток женского внимания здесь восполнить никак не представлялось возможным. От безысходности этого положения Хьюго стал вести дневник, где каждодневно описывал свои душевные и телесные мучения по этому поводу. И в сентябре на его страницах появилась запись о том, что когда Мартин на неделе поехал навестить родню, они с Евой провели ночь вместе. В борьбе со скукой господин секретарь так увлекся, что, напоив красавицу хозяйку, стал долго и красочно рассказывать, как томятся его душа и что сейчас он готов убить за прикосновение к женскому телу. И захмелевшая мадам Винтер, не оставаясь в долгу, излила ему свою боль о том, что с мужем не была близка уже достаточно долгое время. А после.... После в дневнике стали одна за другой расти строки о том, как же кухарка не плоха в постели, как все-таки невнимателен Мартин, раз не замечает, что они порой наставляют ему рога в его присутствии по ночам в подвале или днем на конюшне. Вся осень без остатка пролетела в этом пьянящем экстазе.
  
  В канун рождества он снова написал о том, что скука, а если выразиться точнее, неутолимая тоска одолевает его с новой силой. Что Ева стала холодна и, может быть, тупой здоровяк о чем-то стал догадываться. Все чаще стали посещать его воспоминания о Марин и о чудесном городе, где он был счастлив, когда-то давно. Изречения о всепрощающей женской натуре стали чаще проблескивать в голове господина секретаря. Все реже Ева удостаивала его своим вниманием и, что было особенно возмутительным, эта шлюха снова начала спать с мужем. В конце января последняя запись о том, как опостылело ему это пошлое место с его обитателями, легла на страницы. Напоследок Хьюго Морель прихватил с собой все до последнего гроша сбережения Винтеров и навсегда покинул постоялый двор, взамен оставив дневник в своей комнате.
  
  
  
  Глава девятнадцатая.
  
  Лицом за последние полтора года Морель изменился так, как только мог. Густая борода и длинные волосы надежно укрывали его от любого знакомого человека, который только мог попасться ему на пути. Подумать, куда податься, надобности не было, ведь из сундука Мартина ему досталось четыре сотни франков, а это ни много ни мало, почти такая же сумма, с которой он с Марин собирался сбежать вначале. Укутываясь глубже в безразмерный плащ с капюшоном, он преодолевал шаг за шагом дорогу, ведущую туда, где как бы то ни было, все-таки живут люди. Марин простит, во что бы то ни стало, простит. В конце концов, куда она денется, деньги вещь такая, их трудно не воспринимать всерьез. А сколько у нее сейчас за душой, интересно? После того как он ободрал Лефебра так, что вряд ли хватит на налоги для короны. Да еще Штильвассеры со своими процентами. Боже правый, Штильвассеры, наверное, уже выпили из нее последнюю кровь. Конечно, простит, да и прощения просить не понадобится, она сейчас с любым кривым или косым из города побежит, в этом сомнения нет никакого. Осталось только надеяться, что и вправду какой-нибудь уродец не увез ее из города, за это время. Он прибавил ходу, почувствовав, как холод сковывает ноги, он сильнее запахнул полы плаща. А все-таки как много времени, полтора года, да это срок.
  
  Дорога оказалась много длинней, чем думалось ему. Память о времени, когда он исполнял чужие приказы на службе и неустанно документировал всевозможную чушь, а после отдавал зарвавшейся вдове половину жалования, испарилась, преображаясь в нечто иное, не схожее с действительностью. Три ночи кряду ему приходилось искать какой-нибудь кров или на худой конец уходить подальше от дороги и разводить костер. Во мраке, среди черных деревьев ослабшему и истощенному сознанию являлись образы, на которые господин секретарь, уже имевший опыт нахождения на грани жизни и смерти, старался не обращать внимания. Голод и постоянное чувство того, что стоит лишь сомкнуть глаза, как все исчезнет. А если выразиться проще исчезнет он, а мир останется стоять на прежнем месте, не давали покоя. Вой диких и, к счастью, так и не показавшихся ему животных терзал его слух, но в то же время помогал не засыпать. Утром, на восходе солнца Хьюго торопился продолжить путь, чтобы найти по дороге хоть издохшего зайца, хоть что-нибудь, неважно, сколько в нем уже побывало червей. Однако вместо трупа, на четвертый день, ему попалась одинокая хижина. Так и не узнав, где были хозяева, господин Морель влез внутрь и разорил жилище таким образом, что иначе, как на зверя, никто и думать не станет. Насытившись, он очень быстро понял, что не стоит торопиться, а если кто и придет, то быстрые ноги по-прежнему при нем, и эту ночь провел с комфортом. Когда на следующий день до смерти уставшему господину секретарю, наконец, открылась знакомая панорама с высокими башнями и зубчатой стеной между ними, он зашагал быстрее. Утомительное путешествие притупило его внимательность достаточно сильно, чтобы не заметить почерневший, начавший таять под дневным солнцем сугроб вместо дома Штильвассеров. Не мудрено, ведь в остальном город ничуть не изменился. Хьюго прошел по знакомым с самого детства улицам, с радостью обратив внимание, что горожане не узнают в нем того, кто жил с ними бок обок всю жизнь. Темнеющий снег уже переставший скрипеть под ногами постепенно превращался в твердые ледяные бугры, вздымающиеся на дороге в самый неожиданный момент. Сквозь бледные тучи цвета, не различимого с грязью в отражающих их лужах, прорывались лучи солнца, наотмашь бьющие по глазам всякий раз, когда холодный ветер сносил облака в сторону. Из-за высокого забора впереди медленно выплыл дом Лероев. На удивление все еще не рухнувшее строение сверкало в дневном свете с новой покрашенной крышей, а стены, стройные и выровненные, теперь тянулись вверх. На месте покосившейся ограды красовался новый частокол. Не веря своим глазам, господин секретарь остановился. И отложив выяснение причин такого преображения, оглядел себя с головы до ног. Зрелище было конечно еще то, бродяга с неплохим состоянием в кармане, о котором, как известно, на лице ничего не написано. Он отряхнул потертый плащ, рассудив, что переодеваться все равно негде, да и не во что и шагнул к калитке.
  
  - Ой! Здравствуйте!
  
  Он обернулся, на звонкий и внезапный голос. И, разумеется, это была мадам Робер, обладательница самой быстрой и, наверное, самой бессмысленной речи на свете.
  
  - Вы к Лероям? Я тоже! А вы кто?
  
  Хьюго сильнее накинул капюшон на лицо и только собирался открыть рот, как Элоиза затараторила снова.
  
  - А-а-а! Вы, наверное, гость со стороны мужа, вы родственник? Ну конечно, это же и так сразу видно, вы меня простите, пожалуйста.
  
  Дверная щеколда громко клацнула. Из дома вышел высокий, статный мужчина с черными, уложенными назад волосами. Он медленно сошел по ступеням вниз и подошел к ограде. Суровые черты не блещущего красотой, но мужественного лица, величественный, строгий взгляд и чистый костюм дорогой черной ткани внушали к нему трепет и восторг еще до того, как этот человек откроет рот. Мужчина открыл калитку и остановился, придерживая ее рукой. Мадам Робер подскочила к нему и ухватила за рукав.
  
  - Ицхак! Вы так чудесно выглядите! Впрочем, как и всегда.
  
  - Благодарю.
  
  Морель стоял в стороне, раскрыв рот от изумления. Молодой Штильвассер, был похож на себя прежнего и ростом и голосом, но не лицом. Глубоко посаженные темные глаза, чересчур, высокий лоб и хищно заостренные, тонкие губы над сильно вытянутой нижней челюстью. Это было так, словно лицо сняли, с кого-то другого и надели сверху. Полная женщина легонько поглаживала его по руке и всеми силами пыталась заглянуть ему в глаза.
  
  - Я специально забежала пораньше, чтоб сказать, верней предупредить, точнее попросить. Вы понимаете, мой пьяница, опять, куда-то все деньги подевал и сил моих больше нет, все это терпеть! Я скоро убью его ей богу.
  
  Ицхак слушал, опустив на низкорослую женщину надменный взгляд.
  
  - Нельзя ли как-нибудь отсрочить и, чтоб проценты.... Ну вы меня понимаете.
  
  Он улыбнулся уголком рта и одобрительно кивнул.
  
  - Так я могу рассчитывать?! Я так вам благодарна, спасибо. На следующей неделе обязательно принесу, все до гроша.
  
  На улицу вышла Марин Лерой. Девушка медленно спустилась по лестнице с укутанным ребенком на руках и вышла за ограду.
  
  - Ой, а кто это у нас тут?!
  
  Лицо Элизы Робер перекосила чрезмерно слащавая улыбка.
  
  - Марин! Золотце ты наше, поздравляю Вас, дорогие мои! Такой день! Такой день!
  
  - Спасибо.
  
  Мужчина, не меняя серьезного выражения на грубом лице, рукой указал супруге в сторону замка. Марин присела в реверансе и медленно пошла вперед.
  
  - Скромничаете! Такого мальчика сегодня окрестим! А все гости уже приехали? Кстати, а вот этот мужчина...
  
  Она обернулась на пустынную улицу и застыла с вытянутой рукой.
  
  - Только что тут стоял, сказал, что Ваш родственник.
  
  Ицхак нахмурил брови и гневно посмотрел на надоедливую соседку. Пара двинулась вперед. Мадам Робер недолго искала загадочного незнакомца взглядом и, развернувшись, бросилась догонять Леройев. Со всех концов, дворов, углов и поворотов появлялись пары и большие семьи, они стекались в широком проеме ворот крепости и проходили к высоким и заостренным стенам храма. Марин принимала восторженные возгласы, встречающихся им на пути горожан, отвечая им короткими словами благодарности. Она на секунду закрыла глаза и, глубоко вздохнув, посмотрела на мужа. Мужчина вышагивал рядом с ней, приветствуя улыбчивых соседей незначительными поклонами. Поток шествующих рука об руку людей исчез во мраке, за входом в церковь. Марин остановилась, чтобы подождать, когда супруг закончит непринужденную беседу с мужчинами и посмотрела вверх, на каменные своды. Ицхак что-то живо обсуждал с мужем госпожи Петит и двумя его приятелями, сзади потихоньку подошел старый кузнец и сильно хлопнул по его плечу. Ицхак обернулся, старик расхохотался во весь голос.
  
  - Сынок! Поздравляю! Такой день!
  
  - Благодарю!
  
  Старый ремесленник крепко пожал ему руку и устремился к входу, увлекая за собой последних оставшихся на улице людей. Все поспешили внутрь, Ицхак подошел к Марин и жестом пропустил ее вперед. Девушка еле заметно присела, склонив голову вниз, и исчезла в шумной темноте.
  
  Высокий мужчина в черном костюме, взошел по каменным ступеням и остановился у двери, положив ладонь на металлическую ручку. Он обернулся, глядя на тоскливое нависающее над городом небо. Длинные пальцы покраснели от боли, когда он изо всех сил сжал замерзшее железо в руке, а изрезанные усталостью веки сомкнулись и дрогнули. Он крепко стиснул зубы, потянув дверь на себя. Ворота храма с грохотом захлопнулись.
  
  - Во имя отца и сына и святого духа!
  
  - Аминь!
  
  
  
  Послесловие:
   'Меланхолия', это роман иллюстрация, довольно среднего процесса о ведьмах, своего времени, кои проходили по всей Европе. История, которую вы прочитали, была написана, опираясь на материалы, пожалуй, самой кровавой книги в истории человечества 'Молот Ведьм'. По сути своей, являющейся большим сводом инструкций, как, кого и для чего следует преследовать и казнить, а так же многочисленным собранием приемов, допроса, обмана и пыток, с помощью которых этого можно добиться.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"