Грета пишет, что в Москве холодно, что обещали снег, что очереди на маршрутки выстраиваются до самого входа в метро, что в "Ноты" на Неглинной завезли немецкие смычки, кажется производства фирмы "Dorfler", и она мне купила. Пишет, что ждёт меня. Репетирует. Теперь правда перед зеркалом в ванной, потому что то большое, которое стояло в прихожей, разбилось. Как - не пишет. Не пишет и о том, почему бросила институт и устроилась работать в рекламное агентство. Просто пишет, что на жизнь хватает и на билеты в театр тоже.
Выхожу к Михайловскому: темно, ветрено. Спросить покурить не у кого. Убираю письмо назад в конверт и открываю бутылку с кефиром. В последнее время я как-то незаметно пристрастилась к кефиру в пластике. Радует чем-то - пластиком что ли - не пойму. Так вот, куплю бутылку, принесу домой, закину в холодильник, вечером открою и сижу - пью. Даже если больше не хочется, все равно - в пластике. И сейчас вот тоже, с Невского на Малую Садовую, а кефира всё ещё больше чем полбутылки. Отдам Глебу. У него красивый голос, красивые длинные пальцы и красивое имя - Глеб. Гордится всем этим и думает, что я его люблю. Пускай допивает.
Руки замёрзли и пальцы стучат как барабанные палочки. Он сжимает их в своих тёплых ладонях и пытается заглянуть в мои глаза. Нет, глаза у него некрасивые. Скорее печальные и просящие, как у Гретиной мамы:
- Девочки, а вы надолго?
Ещё пишет, что почти год уже как не смотрит телевизор и не читает газет. Довязала мне свитер. Пытается бросить курить.
Глеб берёт первые аккорды и останавливается. Я молчу - не помню я этой песни. Откладываю скрипку в сторону, подхожу к Игорю. Он опускает кепку вниз и удивлённо смотрит то на меня, то на Глеба. Мои руки всё ещё дрожат и он прикуривает мне от китайской "Zippo". Не курится. Достаю письмо и продолжаю читать. Глеб поёт Дягилеву. Игорь стоит рядом.
Игорь не любит рассказывать о том, как он познакомился с Глебом: я так толком и не узнала, как же это произошло. Пол года тому назад Глеб привёл его ко мне домой и сказал, что Игорь здорово танцует и то, что теперь он будет работать с нами. Игорь показался мне странным: весь вечер грустил и смотрел на меня. Глеб напился и уехал к себе, а мы с Игорем всю ночь проболтали о какой-то ерунде и ещё кажется о музыке. Глеб мне тоже ничего не объяснил. Игорь оказался хорошим танцором, и иногда он умеет смешить людей.
Пишет, что если я приеду, то на её зарплату мы могли бы снимать комнату где-нибудь в Жулебино или Братеево. И что ещё бы оставалось на жизнь и на театр, хотя бы раз в месяц. Пишет, что научилась печь пироги в сковороде в растительном масле, по принципу - быстро и вкусно. И готовить "первое". К чему? Впрочем, пишет, что и сама не знает зачем среди прочих книг купила и по кулинарному искусству. Пишет, что дочитала Маркеса и подарила кому-то Мураками - не читая. Что никак не может найти подходящую вазу для живых цветов в восточном стиле, и что не знает, что подарить мне на мой день рождения. Не пишет, откуда у неё живые цветы и при чём тут прошедший день рождения. И с чего вдруг ей стало нравиться всё восточное. Пишет, что безумно скучает.
Бросаю сигарету недокуренной и беру в руки скрипку. Глеб подхватывает, начиная петь где-то с конца второго куплета, а Игорь, корча вполне умилительные рожицы, выскакивает с кепкой на середину улицы и домогается до прохожих. Заклеиваю подушечки пальцев кусочками старого пластыря и прислушиваюсь к шуму ночного города. Питер уныло зевает, нехотя откашливаясь вслед одинокошуршащим машинам.
Игорь прощается: молча целует меня в щёку и быстрым шагом спешит в сторону набережной. Глеб убирает гитару в чехол, закидывает за спину и, обняв меня за плечо, провожает до дома. В подъезде пытается что-то сказать, но я поднимаюсь вверх по лестнице и закрываю за собой дверь. Мама спит.
Иду на кухню, сажусь на подоконник. С окна дует, но мне и так холодно. Пишет, что отец пьёт и приводит домой каких-то незнакомых мужиков. Что почти перестала спать и под подушкой хранит ножницы. Что пыталась прочесть Офелию, как Вертинская, но сорвалась на воспоминаниях о Полонии. Что роль Джульетты - не её роль. Что в следующем году будет поступать со мной на пару и что уже сейчас узнала, кто и какой курс будет вести. Что хотела бы переехать жить в Питер, чтобы быть со мной рядом. Что не хочет оставлять маму одну. Что моя бегония дала молодые побеги и цветёт. Что ещё неделю у неё не будет выхода в Интернет и мобильный заблокирован за неуплату. Что она всё также пьёт кефир из пластиковых бутылок, боясь стеклянных бокалов. Что любит меня и не может без меня жить.
Глеб просит не говорить Игорю, что я уезжаю к кому-то, что он, Глеб, это переживёт, а вот Игорь - второй раз уже не сможет. Глеб точно знает, что я вернусь. Что мне было бы трудно оставить Питер, и ещё сложнее театральную студию. Знает, что мне не на что жить здесь, а там и подавно, что здесь у меня есть он и Игорь, а там только она. Говорит, что я его люблю. Надеется, что я просто устала и давно не видела Грету. Требует бросить курить.
- Пускай считает, что ты в Москве на гастролях.
Служка принёс в келью таз с тёплой водой и чистое полотенце. Батюшка снял с себя верхнюю одежду, сел на скамью, поставил перед собой таз и опустил в него свои руки. Достал пригоршню воды и плеснул себе на лицо. Окно в келье тут же покрылось тонкой матовой водяной плёнкой и засветилось в лучах восходящего солнца. Батюшка достал из таза ещё одну пригоршню воды и снова плеснул себе в лицо, затем взял полотенце и вытерся насухо. Достал гребень и поправил свои распущенные волосы, собрав их в пучок. Разделся. Подошёл к окончательно запотевшему окну и, начертив на стекле православный крест, перекрестился. Надел на себя длинный белый подрясник, взял в руки Библию, отрешённо пролистал первые страницы и, отложив священное писание в сторону, облачился в рясу. Обулся. Надел подризник, ризу, взял полотенце, и только после этого открыл дверь и позвал служку.
Служка аккуратно, не поднимая головы, вынес из кельи таз и закрыл за собой дверь. Батюшка подошёл к окну, протёр полотенцем стекло и бросил полотенце на скамью. За окном мягко и неторопливо шёл снег, устилая землю нежно белым покрывалом. Батюшка ещё какое-то мгновение посмотрел на это чудо и, надев на голову клобук, вышел из кельи. Отслужив заутреню, он трижды осенил себя крестным знамением и тут же вернулся к себе, торопливо протиснувшись сквозь внушительную толпу прихожан.
Зрители аплодировали стоя, но выходить "на бис" она не собиралась. Закрыв дверь гримёрной, она залпом допила оставшееся вино и сняла костюм, пренебрежительно бросив его на пол. Затем всё-таки подняла и переложила на кресло. Ей было трудно без Ольги, её костюмера, однако никого другого она к себе не подпускала. К своему телу. Распустив свои роскошные волосы и откинув пряди назад, она безмолвно села на стул перед большим зеркалом.
Простуженная Ольга лежала дома в своей постели и ждала, когда Грета придёт с работы. Книги не читались, поэтому она просто смотрела в потемневший с годами потолок и старалась ни о чём не думать. Ни о хорошем, ни о плохом.
Кто-то всё ещё настойчиво стучался в дверь гримёрной, но она продолжала снимать грим с уже обезличенного лица. Зачем-то бледно улыбнулась своему отражению в зеркале и затушила об него сигарету.
Грета дала маме какое-то лекарство, тёплый чай с цветочным мёдом, апельсин... и ушла к себе в комнату.
Перед дверью лежала охапка живых цветов. Она растеряно посмотрела вокруг, но рядом никого не оказалось. Собрав цветы, она занесла их в гримёрную и, не зная куда их деть, положила на стол. Достала из-под стола пустую трёхлитровую банку, наполнила её водой и поставила в неё цветы. Выключив свет, ушла домой.
Ольга уснула и Грета вышла на балкон покурить. Обещанный снег так и не начался.
Поезд с табличками "Москва - Санкт-Петербург" стоял у платформы Московского вокзала уже четверть часа, но её всё ещё не было. Игорь шагами промерил платформу в ширину и по диагонали. Посчитал все вагоны. Предупредил проводницу, что она задерживается, но обязательно придёт. Сверил свои часы с вокзальными. С часами проводницы. Потоптался на месте. Устремился ей навстречу.
С рюкзаком в одной и со скрипкой в другой руке она подбежала к Игорю. Поцеловала и села в вагон. Игорь взглядом проводил уходящий в Москву поезд и громко рассмеялся.
Исповедавшись, она попросила благословить её на роль Офелии. Батюшка благословил, но вновь завёл речь о том, что ей надо прекращать заниматься этим бесовским делом: проживать жизни других людей. Актёрство - большой грех и церковь не одобряет это греховное деяние. Просто он, батюшка, знает, сколько она приносит добра людям и храму, жертвуя свои грешные деньги. И что актрисой она стала по незнанию и нынешняя роль её гнетёт и томит, но иначе она уже не может. Он пообещал помолиться за неё, но предупредил, что на Страшном суде перед своими грехами и перед Господом Богом она предстанет голой.
Она поцеловала его руку и, перекрестившись, ушла из церкви. Батюшка закрыл ворота, переоделся в мирское, завёл двигатель автомобиля и, прогрев остывшее за день транспортное средство, умчался к жене на дачу.
Пишет, что последний спектакль в студии прошёл "на ура", что зрители вызывали "на бис" трижды, но она, как обычно, не пошла. Что её мама снова болеет. Что в пятницу ходила на исповедь. Что не верит никому кроме меня:
- Вера, я верю, что ты приедешь ко мне. Я тебя жду.