Аннотация: Небольшая зарисовка, основанная на личном опыте и любви ко всему загадочно-историческому. Кто знает, как это было на самом деле?..
Я люблю Пальму де Майорку. Мягкий воздух, чуть слышный, невесомый и невидимый ветер, листья, шелестящие, словно старые монетки в кармане, потемнелые от времени пушки перед старинными зданиями, ангел, простерший крылья на тимпане бывшей церкви - все это дает ощущение спокойствия, которое так редко приходит ко мне. Спокойствия, не вынужденного и ничем не нарушаемого, вязкого и сладкого словно мед. Наверное, я слишком запутанно объясняю. Но в Пальме легко запутаться, как путается осенний лист в дружелюбной паутине, и так же не хочется расставаться.
Я приезжала на Майорку по делам. Сама мысль о делах в этом щемящем раю могла бы вывести меня из равновесия, но все искупалось необязательностью и прозрачностью, которую непременно приобретали мои туристическо-переводческие изыски, едва я ступала на землю из самолета. Я оглядывалась, и - пфф! - дела взлетали в воздух, цепляясь к крыльям самолета, и возвращались как перышко, потеряв любой намек на тягостность или невыполнимость. Такова уж особенность этого спокойствия.
Я ценила ту передышку, которую давали мои поездки. Оставляла вещи в гостинице, делала необходимые звонки, сообщая о приезде, и выходила на улицу. Уже давно ежевечерне я привыкла совершать этот ритуал. Дома - мысленно, а здесь - словно проверяя свои воспоминания и придумки, отбрасывая ту шелуху, которая неизменно прилипала к ясности, выносимой из предыдущей прогулки. Я могла совершать ее с закрытыми глазами, не ошибаясь и в шаге, хотя и не могла назвать все, что встречала по дороге. Но в Пальме я привыкла гулять с открытыми глазами.
Я совершала один и тот же маршрут. Сначала останавливалась на каменном мосту, глядя вниз, на воду. Вода расплывалась в моих близоруких глазах, я улыбалась сама себе, признавая нелепость подобного выражения, а вода между тем текла и казалась попеременно темной и зеленой, а потом исчезала. Я переводила взгляд на высокую каменную стену, сколько могла, задирала голову, пытаясь обозреть все, потом отказывалась от этой попытки; снимала руки с поручней, отряхивала их и неспешно шла вдоль стены. Иногда стена словно раскалывалась сверху вниз плетущейся зеленью; иногда я недоуменно смотрела на тут же расположенную абстрактную скульптуру, словно на космического пришельца, старающегося ужиться с этой туземной громадиной. Затем появлялось здание с балконом, на верхнем этаже которого в стеклах отражались зажженные внутри то ли свечи, то ли лампы - и тут же, перед кованым входом в этот ajuntamento, похожие на сторожевых псов, стояли черные пушки с мирно сложенными в горки ядрами. Ядра были холодными и приветливыми. Следом огромные железные ворота, опутанные стальными лентами для пущей сохранности, никак не желали открывать свою тайну, но я давно махнула на них рукой, сказав: "Не хотите, как хотите", и проходила мимо без зависти. И вскоре я поднимала глаза и натыкалась на горгулью.
Вернее, их было несколько. Нависающие над высокими стрельчатыми окнами, эти существа выходили из стен, разевали рты, то ли улыбаясь, то ли крича, то ли повествуя свою недорассказанную повесть. Они были свои, безобразные и прекрасные, мы с ними были одной крови, и от этого в сердце что-то переворачивалось, и я стояла под ними долго-долго, но так и не слышала их голосов. Тогда я быстро заворачивала за угол, к фасаду церкви. Ангел задумчиво и немного снисходительно смотрел на людей с тимпана, крылья были широко разведены в стороны, осеняя каждого входящего в церковь, служившую теперь то ли музеем, то ли выставочным залом. Как-то я попросила сфотографировать меня здесь. Ангел не менял позы, но на снимке я оказалась со склоненной головой, а руки были приподняты, повторяя движения крыльев, и мой друг сказал: "Ты здесь так же беспомощна, как и он". Ангел не реагировал на рев машин и философски воспринимал возню людей вокруг, будто так и надо. Может быть.
Несколько кафешек проплывали перед глазами, на перекрестке меня ждал памятник. Кому? Не помню. Разве Колумбу? Я постоянно путала его с барселонским. Я поворачивала налево и снова шла мимо ресторанчиков; иногда доносились запахи, смешивающиеся между собой. Я как-то их улавливала, но сберегала себя для последующего праздника, не хотела распыляться и терять мельчайшие частицы обоняния. Эгоистка, отмечала я - нет, просто храню верность, насмешливо поправляла тут же. Одно из последних кафе на этой улице я преодолевала с трудом, вспоминая, какой вкусный шоколадный торт мне пришлось здесь пробовать однажды, и обещала, что непременно вернусь сюда завтра, когда знакомый мне усатый и очкастый хозяин будет не так занят, а первый день в Пальме невозможно изменить даже в угоду подобному обольщения языка.
Я поднималась по желтым ступенькам, и фонтаны слева поднимались вместе со мной. Когда-то я нарочно пришла сюда утром, без пятнадцати минут десять. Пришла, села на скамью и смотрела на деревья, пока не поняла, что среди них есть березы. Мне никто долго не верил, даже когда я удосуживалась притащить кого-нибудь за руку и прямо указать: "Вот!". Но все недоверчиво качали головами и только иногда брали на себя труд приглядеться повнимательнее. Следовали ахи и вздохи, восторженные восклицания и биения в грудь. Березы действительно стояли, словно подтверждение моей наблюдательности, но в десять вспыхивали фонтаны. Они как-то разливались, нет, разбрызгивались, по усаженному кустами бордюру. Что-то было в этом колдовское.
Моя прогулка завершалась в одном и том же месте. Я называла это беседкой, хотя вряд ли хозяин кафе согласился бы так его назвать. Но белые колонны (порой я не знала, существовали ли они только в моем воображении или на самом деле) и белое убранство, перемешанное с цветами, вызывали во мне именно такую ассоциацию. Когда бы я ни приехала, как быстро бы ни позвонила - но я всегда была уверена, что из-за столика в углу навстречу мне вежливо поднимется дон Антони´.
Наверное, наши встречи выглядели немножко - как бы это сказать? - иконописными. Молодая женщина и грузноватый, но аккуратный седоватый мужчина с трубкой во рту в окружении накрахмаленных скатертей, красиво подобранных букетов и внимательных официантов - это походило на жеманную картину Ренуара. Мы давно и молчаливо признали условную учтивость наших встреч, которая основывалась на долгом знакомстве и взаимной глубокой приязни, установившейся между нами.
Дон Антони был коренной житель Майорки. Она оставалась первой и, вероятно, последней любовью его души. Свой журналистский талант он тратил только на ее прославление; свои многолетние исследования он посвящал ей. Это была тихая любовь, насколько я могла судить, и никогда не выражалась громкими заявлениями или странными выходками - нет, дон Антони не унижался до этого. Он знал каждый камень Пальмы, как знают любимую драгоценность, и охотно делился своими знаниями, однако, не навязывая их. Время, затраченное им на архивные чтения, почиталось за счастливейшее в жизни, а воодушевлению, находившему на него при очередном бесценном открытии, позавидовали бы и признанные ученые. Он любил во время беседы, предварительно испросив разрешения, рассказать любопытную историю о каком-то доме и или полузабытом персонаже.
Я встретилась с ним около шести вечера. Дон Антони не выпускал изо рта трубку, посасывая ее, потому что курить, конечно же, здесь запрещено, и пил что-то особенное, всегда заказываемое путем многозначительного подмигивания официанту. Я наслаждалась капучино, и дон Антони дал мне несколько минут, чтобы выпить парочку глотков и окончательно придти в благодушное, ничем не замутненное настроение. Солнце светило неярко, и сквозь зелень даже красное платье поднимавшейся по ступенькам женщины казалось мне темно-бордовым.
- У вас есть доказательства? - полушутя спросила я.
- Скорее предположения, - добродушно кивнув головой, сказал он, посматривая на листву. - Вы давно были во дворце Альмудаина? Нет? Очень советую посетить, как только уедет принц Астурийский.
- Вы обнаружили что-то особенное? - я смотрела на дона Антони, чуть прищурившись. Как правило, такое вступление вполне могло продолжиться занимательной историей. Дон Антони слегка улыбнулся, и его бородка приняла горизонтальное положение.
- Только то, что при недостатке света приходится внимательнее присматриваться. Причем не только мне.
- Вы говорите загадками.
- Говорю, - согласился он. - Нет, ничего чрезвычайного не произошло. Вы знаете, недавно мне пришла охота заглянуть во дворец перед закрытием. Вы помните комнату с портретами? Я уверен, что помните.
- Да, - со смехом подтвердила я, - и в первый свой визит чуть не уселась на антикварный сундук, так как хотела прочитать надпись на одном из портретов.
- Сундук вас давно простил, - заверил дон Антони, - но вы правы, та самая комната. Я зашел туда один и тоже принялся рассматривать портреты. Из-за слабого освещения лица казались невыразительными, и я чуть не поднимался на цыпочки - пусть это и бесполезная мера. И что бы вы подумали? Каждый раз, когда я рассматривал один портрет, возникало ощущение, будто на меня, так же прищурившись, пристально смотрят живые глаза. Вы верите?
- В игру света или в ваше ощущение? - уточнила я. - И какой именно портрет так вас поразил?
Дон Антони выдержал паузу в несколько секунд.
- О, это портрет моей давней знакомой, очаровательной и загадочной женщины.
- Кто она? - спросила я, зная ответ. Загадочной он называл только одну женщину.
- Я думаю, вы знаете, но не откажу себе в удовольствии назвать ее имя еще раз. Это наша таинственная красавица, королева донья Эскларамунда (говорил он изумительно, с непередаваемой прелестью: doña Esclaramunda). Она давно тревожит мне сердце, иногда даже не дает спать по ночам.
- Вы узнали о ней...?
- Вы позволите рассказать?
- С удовольствием.
Дон Антони говорил на чистейшем литературном испанском. Я уже отлично понимала этот язык, но сформулировать вопрос было трудновато, поэтому порой переходила на английский. Дон Антони удовлетворился моим ответом.
- Con su permiso. С вашего разрешения. Да, донья Эскларамунда в последнее время волновала меня. Я думаю, что художник, нарисовавший ее портрет, не так уж погрешил против истины, руководясь своим вдохновением, которому ничто не мешало быть одновременно и вдохновением Божиим. Она строга и собранна на портрете, но что-то в изгибе ее губ, в выражении темных глаз заставляет предположить, что этой женщине ведомы бури и потрясения. Вы знаете, я всегда радовался, если в исторических работах находил упоминание о ней, сведения, как скудны бы они ни были. Сама ее затененность - я не дерзаю употребить слово "незаметность", ибо это неправда - создает ей особый флер очарования, недоступный иным. Я много лет удивлялся, почему об этой замечательной женщине не сохранилось ни одной поэтической легенды. Это было бы достойным завершением ее полутрагической, полутуманной жизни. И вообразите себе, месяц назад мне рассказали сказку, где главной героиней выводилась донья Эскларамунда! Позвольте мне не открывать, от кого я услышал эту легенду, - сказал он, уловив движение моих губ, готовых сложиться в вопросе, - но это человек, достойный доверия. Сама легенда в своей необычайности прекрасна, а присутствие этой женщины делает ее неповторимой. Повествование немногословно.
Он устроился поудобнее на стуле, и голос его смягчился, стал музыкальным и нежным.
- Говорят, донью Эскларамунду выдали замуж совсем юной. Молодой и неопытной девушкой ее привезли к нам, где муж, воюя без роздыха, оставил ей только одно развлечение: размышлять о Страстях Господних и молиться. Королева молилась горячо - о муже, которого не видела и не знала, но любила, о друзьях, оставленных позади, об острове, куда забросила ее судьба, но горячее всего она молилась о ниспослании ей ребенка. Ей хотелось иметь сына, которому могла бы она посвятить ночи и дни и все свои мысли. Король, наезжая из очередного похода, желал этого так же нетерпеливо и страстно. Но, несмотря на молитвы и желания, детей у царственной четы не было - и год, и два, и три. Муж, король Хайме, гневался и печалился. А донья Эскларамунда, не прекращая молитв, перестала сторониться мирского и прятаться в глубине покоев. Она принимала участие в дворцовых увеселениях и развивала свой ум обширным чтением. А по вечерам, облачившись в темное платье и неприметную накидку, выскальзывала из дворца и направлялась в женский монастырь, где помогала сестрам ухаживать за больными, целить недужных своим королевским прикосновением. Иногда она помогала бедным женщинам при родах; иногда даже облегчала страдания прокаженным, подавая пример сестрам, у которых страх этой проклятой болезни, увы, время от времени даже преодолевал страх перед смертным грехом. Монахини принимали ее за простую горожанку, и ничто в ее облике не выдавало высокого происхождения. Лишь красота говорила о ее незаурядности, и некоторые больные благословляли ее, называя ангелом. Донья Эскларамунда только улыбалась и просила молиться за нее, дабы Бог послал ей сына. Но ничто не помогало, и вот уже король Хайме стал прислушиваться к нашептываниям придворных злопыхателей, советовавших ему развестись с бесплодной женой или заточить ее в обитель. Королева приходила в отчаяние, творя молитвы, но вера ее ослабевала. Однако она неизменно приходила в больницу при монастыре. И вот однажды с ней произошло нечто странное.
Уже стемнело, когда она возвращалась во дворец, но донья Эскларамунда не боялась потерять дорогу, так как ходила ею давно, но тут вдруг выяснилось, что она заблудилась. Королева пыталась найти путь, но все дома казались ей одинаковыми, а темнота подступала, угрожая неведомыми опасностями, и королеву охватил беспричинный страх. В панике металась она в полнейшем мраке, и когда увидела впереди бледно мигающий огонек, бросилась к нему. И из темноты к ней вынырнуло, освещенное языками пламени, бледное лицо женщины.
"Помогите мне, добрая женщина, - обратилась к ней королева, - я потеряла дорогу и не могу выйти к дому, где живу".
"Где же вы живете, донья?" - спросила женщина, рассматривая ее своими темными глазами. На ней было темно-красное платье и серая изношенная накидка.
"Я... я живу во дворце, - смешавшись на секунду, ответила донья Эскларамунда. - Я одна из служанок королевы" .
Женщина ничего не сказала на это, только задумчиво покачала головой.
"Пойдем. Я знаю дорогу".
Она увлекла королеву за собой и вскоре вывела ее к дворцу, почти прямо к потайной дверце, через которую и пробиралась королева. Донья Эскларамунда хотела было поблагодарить добрую сеньору, но та подняла руку, словно заслоняясь от слов, и лишь промолвила напоследок:
"Передай королеве, скоро она узнает, что такое носить плод под сердцем".
Она словно растаяла в воздухе, прежде чем донья Эскларамунда успела произнести хоть звук. А через два месяца весь двор с облегчением услышал утешительную новость: по всем признакам королева в тягости. Донья Эскларамунда светилась от радости, и отрадно было смотреть на ее сияющее лицо. Но недолго длилось счастье. В солнечный день королева споткнулась и упала с лестницы. Она пролежала в бреду несколько дней и, очнувшись, узнала, что потеряла ребенка. Двор погрузился в уныние, и королева оплакивала нерожденное дитя. Оправившись, она вернулась к делам благочестия, утешая больных при монастыре, которые, называя ее своей покровительницей, не могли утешить ее саму. Королева глотала слезы, отворачивая лицо, дабы никто не видел ее горя, и более не надеялась на чудо. И однажды она снова сбилась с пути.
В кромешной тьме донья Эскларамунда закрыла глаза и вспомнила все. И когда она вгляделась в сумрак, то уже не сомневалась, что встретит ту самую женщину. Она выплыла из темноты, и лицо оставалось таким же задумчивым и бледным, только на лбу появилась морщинка, и накидка казалась еще изношеннее, словно она продиралась сквозь колючие заросли.
"Ты говорила, что у меня будет ребенок," - сказала королева без предисловий и протянула к ней руки.
"Нет, - женщина покачала головой, а огонь факела точно скопировал ее движение, - я сказала, что ты узнаешь, каково носить его под сердцем".
"Но этого мне мало".
"Разве может чего-то недоставать королеве?"
Вопрос прозвучал с еле слышной укоризной.
"Ты знала и тогда, что я королева".
"Знала. И сейчас знаю. Оставь это. Укройся в обители. Прими покровительство святых женщин".
"Не могу. Я королева. Такой меня поставил Господь. И я хочу сына".
"Ты хочешь сына для королевы?" - прозвучал странный вопрос.
Донья Эскларамунда смотрела в черные глаза незнакомки.
"Я хочу сына для матери. Королевство подождет".
Женщина вздохнула.
"У тебя будет сын. Даже два сына. Но готова ли ты пережить хотя бы одного из них?"
"Это случится?"
"Так далеко не могу заглядывать даже я. Но это может случиться".
"Я буду бороться за жизни своих сыновей".
"И их судьбы".
"Что ты хочешь от меня?"
"Ты права, моя королева. Все в этом мире имеет свою цену".
"Тебе не нужны мои драгоценности, - сказала донья Эскларамунда. - Какую часть моей души ты потребуешь?"
"Я не беру души, - мягко сказала незнакомка. - Не наделяй меня чужой властью. Я еще не знаю, нужно ли мне что-то от тебя или нет. Но я знаю - я ищу".
"Я помогу тебе в поисках".
"Именно это я хотела услышать. Прощай. Береги сыновей".
Женщина исчезла в ночи. История закончилась. Донья Эскларамунда медленно воротилась в свои покои. В том же году она родила сына, к вящей радости супруга и всего королевства. А еще через пару лет принесла и второго, дабы никто не сомневался в ее плодовитости. Что еще добавить, уже от своего имени? Ах, да, говорят, что донья Эскларамунда оплатила свой долг и нашла то, что искала незнакомка. И с тех пор ее дух неизменно присутствует в Пальме.
- Тело же, будучи тленным, пребывает в Перпиньяне, месте своего вечного упокоения?
- Вы хорошо знаете историю. Вижу, ваша научная совесть не замедлила проснуться.
- Простите, дон Антони, если я слишком поспешно начала препарировать вашу прекрасную легенду на дыбе научного анализа. Но такова уж я.
Сгущались сумерки, и мое кофе осталось наполовину не выпитым, остыв в чашке. Вопреки заверениям, рассказ дона Антони занял не менее полутора часов. Я умоляюще выставила вперед руки:
- Прошу, не осуждайте меня за это. Ваша легенда достойна существовать даже без исторического обоснования - настолько она целостна.
- Но...? - дон Антони проницательно смотрел на меня, и в его глазах я не прочитала неодобрения - скорее, предложение к дискуссии.
- В ней явственно ощущается французское влияние. Упоминание об исцелении королевской рукой. И эта параллель между проказой и смертным грехом явно указывает на то, что легенда, будучи даже народной, дошла до нас в ученой обработке. Вы можете мне назвать источник легенды - не имя рассказавшего, но источник?
- Вы не допускаете, что эта легенда до сих пор передается изустно?
Я задумалась.
- Нет, вряд ли. Даже если допустить, что сейчас она существует только устно, то она хоть раз записывалась - хотя бы ее часть.
- Ее начало?
Я кивнула.
- Да. Зная вашу дотошность, не сомневаюсь, что вы пересказали мне все слово в слово.
- И ваше мнение?
Дон Антони смотрел на меня, улыбаясь. Я улыбнулась в ответ.
- Не раззадоривайте меня. Вы же знаете мою страсть к точности в истории. Да, я полагаю, что первая часть легенды была записана как набросок к житию, и отсюда я употребляю слово "ученая" обработка. Обратите внимание, как акцентируется ее набожность, постоянство в любви к мужу, по сути незнакомому человеку, ее участие в богоугодных делах. Одновременно сохраняется ее статус как королевы - заступницы простых и сирых.
- Боговдохновенное величие.
- Именно. Королева, почитающая Бога. И раз - все обрывается. Вера королевы слабеет. Думаю, легенда сперва была записана от начала до конца в ее прямом, даже немного языческом виде, и затем неизвестный редактор приступил к ее обработке. Но не завершил.
- Вы полагаете, донья Эскларамунда могла быть подходящей кандидатурой для канонизации?
- В глазах просвещенного патриота Майорки - несомненно. Каждое государство легче существует, имея небесного заступника из своего правящего дома. Чем не попытка восстановить авторитет державы?
- Как бы вы датировали возникновение данной легенды?
- Дон Антони, - откровенно сказала я, - не забывая, что все сказанное мной выше - лишь историческая гипотеза, я датировала бы ее второй половиной четырнадцатого века. Память о павшей династии и утраченной независимости королевства Майорки была еще свежа, и кто скажет, не бродила ли идея ее восстановления в головах наших мыслителей? Если теория о восстановлении кажется вам слишком дерзкой, то изберите другую, более сдержанную - сохранение и защита независимого наследия, и донья Эскларамунда, несмотря на ее сегодняшнюю закрытость для широкой публики, вполне могла оставить по себе добрую и долгую память в народе. И это ей наивысшая хвала.
- Не влюбитесь в нее, - заметил дон Антони с блеском в глазах.
- Я оставляю эту привилегию вам, - ответила я с легким поклоном.
- Я действительно не хотел бы ни с кем ею делиться.
Я смотрела на него и пыталась вспомнить портрет доньи Эскларамунды. Впечатление было смазанным, я помнила только удлиненное лицо и темный фон картины. Мне внезапно захотелось ее увидеть. И я спросила:
- Скажите, когда уезжает принц Астурийский?
Я побывала во дворце Альмудаина. Королева донья Эскларамунда спокойно смотрела на меня с портрета, вежливо и немного отстраненно. "Я ведь не дон Антони, чтобы со мной кокетничать", - немного ехидно подумала я и укорила себя - что за беспричинная ревность. Королева и должна держаться царственно. И неожиданно для себя после такого вывода я оказалась у надгробия королю Хайме.
Странно, думала я, рассматривая каменного короля, у ног которого лежал горюющий лев, я не знаю их настоящих лиц, но, увидев короля, я прониклась сочувствием к королеве. Зависть ушла, осталось сопереживание несчастной женщине, титул которой только обрамлял ее настоящую жизнь. Она, наверное, действительно хотела детей. И ходила этими улицами в монастырь. И ей не нужен был плачущий лев, который после смерти грел бы ей ноги. И меч на боку Хайме не внушал мне доверия. Только льва мне было жалко.
Я стояла возле надгробия в соборе долго, пока окружающие предметы не начали расплываться в моих глазах. Краем зрения время от времени я улавливала какое-то движение справа, будто кто-то подходил, останавливался на несколько минут, затем я слышала шелест ткани, словно платье было длинным, а носящая его женщина (а это могла быть только женщина, представить мужчину в шуршащей ткани, пусть даже сутане, я не сумела) наклонялась; тут я оборачивалась, но вокруг меня было пусто. Только под конец, когда от усталости я плотно зажмурилась, вновь послышалось шуршание и мягкий стук удаляющихся шагов. Я резко обернулась и сквозь сомкнутые ресницы поймала где-то вдалеке размытое, нечеткое пурпурное пятно - но тряхнула головой, открыла глаза, и иллюзия исчезла.
Последующие три дня я провела в приятной беготне. Встречи, которых я давно ожидала, легкие, ни к чему не обязывающие ужины и неиссякаемые темы для бесед, головокружительное спокойствие, ни на минуту не покидавшее меня - все сплеталось в венок, узор которого направляла я сама, и мне это нравилось. Как ни странно, меня не волновала женщина из легенды о королеве Эскларамунде, словно она имела полное право присутствовать там, как я - здесь. А сама таинственная героиня нашей истории мелькала где-то на грани моего сознания, и я относилась к ней с уважением. Я успела забежать - нет, скорее неспешно запорхнуть - и в то кафе, где шоколадный торт не вызывал во мне ни малейших угрызений совести и где хозяин одобрительно цокал языком, подавая мне и моей французской подруге чашки с ошеломительно пахнущим кофе. Я совершила множество прогулок, просмотрела громадное количество книг, побывала в бесчисленном количестве мест, и круговерть казалась веселой каруселью. А через три дня я уехала в Ллук.
Ллук порадовал меня узеньким улочками, выбеленными стенами домов и цветами, гирлянды которых свешивались из окон, ярко сверкали из вазонов, ползли по стенам, как живые. Я хотела остановиться в гостинице Сантуари де Ллук, но все номера были заняты, и я воспользовалась запасным вариантом - адресом, названным доном Антони. Сеньора Эстер хозяйничала в небольшом, из пяти комнат, семейном отельчике; я заняла комнату с окном на улицу, где на подоконнике снаружи расположились горшки с пламенеющими ярко-красными бегониями. Сеньора Эстер разговаривала певуче, обратив на меня все свое внимание. В отеле жил еще один постоялец - студент-ирландец с рыжими растрепанными волосами и абсолютно непостижимым акцентом, который я, при своей лингвистической искушенности, разбирала с трудом, а сеньора Эстер не разбирала вовсе. Она чуть ли не насильно накормила ужином, тихим голосом рассказывая городские сплетни, и я ушла в комнату уже наполовину убаюканная, готовая заснуть. Я и заснула почти сразу. Мне снилась легенда дона Антони, и было приятно услышать голоса женщин, до того озвученные моим другом, и убедиться, что донья Эскларамунда в самом деле обладала той нежной, замкнутой в себе красотой, которой ее наградил художник. Я проснулась отдохнувшей, со свежими мыслями, и реальность сна только радовала. Я любила, когда прошлое сочеталось с настоящим - в конце концов, это также было моей профессией.
После встречи, ради которой я приехала в город, я решила пройтись. Плутала улочками, не выбирая дороги. Солнце светило ярко, стояло над головой даже назойливо, я с удовольствием укрывалась от него, если могла, и получалась такая игра в прятки, от которой становилось жарко. Солнце палило уже просто немилосердно, и я поняла, что игру следует прекратить. Я резко повернулась на каблуках и схватилась за стену.
Темнота, наступившая на мгновение, сменилась резкой болью в голове. Перед глазами поплыли разноцветные круги и вспышки. Я опиралась на стену, но знала: если не смогу идти сейчас, шанса может не остаться. И пошла как можно быстрее, оторвавшись от спасительной опоры.
Меня пошатывало из стороны в сторону, я чувствовала приближение обморока. Улочка была пустынна, и я понимала - упади я здесь, помощь придет нескоро. Я надеялась, что правильно выбрала путь назад, но уверенность быстро таяла - дышать становилось все труднее. А потом меня словно придавило.
Я села прямо на мостовую, не заботясь о том, как это выглядит. Я смутно понимала, что делаю, сердце хотело биться, но почти не билось, не выдерживая тяжести, давившей сверху. Руки дрожали, и я только цеплялась за камни и не видела ничего. Я чувствовала, что через несколько минут сердце не выдержит, и я не смогу вздохнуть. Мне стало холодно. Я просто лежала на дороге.
Чья-то сильная рука подняла мне голову. Широкий рукав накрыл лицо, мягкая, наверное, шелковая ткань заслонила от солнца. Затем сердце замерло, и я замерла вместе с ним; и наконец тяжесть отпустила, я глубоко вдохнула воздух, а сердце, будто выпущенное на свободу, уже не отдавалось редким натужным звоном в ушах, а начало работать тихо и спокойно.
Шелковая тень ушла. Я приподнялась на руках и посмотрела вверх. Полусогнув колени, надо мной склонялась темноволосая женщина. Черты лица были как в тумане, длинное платье приглушенного темно-красного цвета скрадывало фигуру, и только на шее сверкало что-то золотое - цепочка, должно быть. Мне чудилось, женщина пристально смотрела на меня; она что-то шептала, но я смогла лишь уловить произнесенные по-испански слова:
- No tienes... hijos...
Она провела рукой по моим волосам. Я попыталась сфокусировать зрение, но попытка забрала много сил - я закрыла глаза на мгновение. А когда посмотрела вокруг, женщины уже не было. Я полулежала на мостовой под старой вывеской, приколоченной над дверью с облупившейся коричневой краской. Вывеска, полузадушенная зелеными листьями, содержала только одно видимое слово "Vermell ...". Красный. Алый. Я вспомнила, где нахожусь - моя гостиница располагалась в трех кварталах.
Донья Эстер только выглянула из кухни, когда я зашла в дом. Я прошмыгнула на второй этаж в свою комнату и упала на кровать, положив под язык таблетку. К вечеру стало легче, но за ужином боль вернулась. Меня скрутило так, что я не могла пошевелиться. Боль внизу живота тянула и резала, студент-ирландец, оказавшийся (почти по закону жанра!) медиком, отнес меня в комнату и дал обезболивающее, а охающая сеньора Эстер схватила платок и побежала за доктором. Боль была неожиданной, но знакомой - так я себя чувствовала год назад, когда случился выкидыш. Но сейчас это было невозможно.
Доктор приходил, но я не видела его. К тому времени я впала в состояние, среднее между бредом и сном. Туман опустился неожиданно. Я смотрела на потолок, окно с силуэтами цветов, и комната населялась странными тенями, накладывавшимися друг на друга. Сначала что-то оранжевое мелькало у изголовья - вроде маленького огонька; серая полная тень неслышно передвигалась от одного препятствия к другому. Я следила за этими проблесками сознания безучастно, меня они не трогали и не волновали, я понимала, что никакого касательства ко мне они не имеют. Я снова слышала слова, произнесенные днем: no tienes... hijos... У тебя нет... детей. И когда она появилась у постели, я уже ждала. Темные глаза вопросительно смотрели с овального лица, а в волосах посверкивало что-то золотое с алым. И опять черты ее я могла охватить только целиком, а красота ее выглядела нежной, но усталой. Глаза смотрели на меня долго. Я протянула к ней руку и сказала:
"Нет".
"Нет, нет, нет", - повторила я еще раз и качала головой, чтобы она меня поняла. Она поняла и улыбнулась, но я еще долго качала головой, чтобы мои слова не утратили первоначальный смысл. Она гладила меня по голове, сидела на краешке постели; потом вздохнула, поправила одеяло и встала. Она снова что-то шептала, но шепот доносился издалека, а потом она и сама ушла в сторону, исчезнув или растворившись, оставив после себя мягкий, ненавязчивый свет, в который я вглядывалась до утра.
Донья Эстер всплеснула руками, когда утром я спустилась в столовую на завтрак.
- Хвала Господу, как же вы нас всех напугали! Вы хорошо себя чувствуете?
Под бесчисленные славословия я заверила хозяйку, что никогда не чувствовала себя лучше, все минуло и больше не о чем беспокоиться. Затем спросила, что сказал доктор. Сеньора Эстер недоуменно подняла плечи.
- Ах, девочка, доктор сам не знал, что подумать. Он вас прослушал, исследовал, сделал укол чего-то, я такого не запоминаю... Сказал, скорее всего, это от переутомления, да и солнце у нас жаркое, с кем угодно удар случится, а кровь у вас медленная... Ох, такого натерпеться, я уж было... Я поставлю за вас всех свечку в церкви, вот увидите, да потолще...
Она мешала мое сочувствие с чем-то своим, но глаза блестели радостно, даже задорно, а в голосе звучало счастье.
Донья Эстер на секунду скосила глаза, а затем ее лицо окрасилось замечательной, искренней улыбкой.
- Как вы догадались?...Вот полчаса назад... такая радость!.. звонили из Полленсы, моя племянница Арасели наконец-то родила! Бедная, уж все сроки прошли, почти десять месяцев ... мы в таком страхе были, и вот ночью она родила девочку, да такую здоровую! - Донья Эстер отвернулась, вытерла рукавом слезы. - Ох, недаром мучилась, но сейчас все позади.
За день до вылета в Киев я опять сидела с доном Антони в белоснежном кафе. Дон Антони пребывал в превосходном настроении, завершив статью, я отдыхала, стараясь не думать о предыдущем расставании. Мы пили кофе, и мой браслет с запястья красной нитью выделялся на фоне фарфоровой чашки и кружевной скатерти.
- Я надеюсь, ваше путешествие в Ллук прошло успешно? - осведомился дон Антони.
- Даже успешнее, - ответила я и добавила, - и неожиданнее. Там удивительные цветы на окнах.
Дон Антони улыбнулся.
- Вы не вспоминали мою легенду?
Я подумала, прежде чем решиться сказать.
- У меня была возможность в ней убедиться. И мне кажется, теперь я знаю, кого искала та незнакомка из нашей истории.