Я приближаюсь к самой напряженной и драматической части моего повествования - к пятнице десятого октября, когда на главной улице Рундшау была представлена чудодейственная Мистерия, прославившая нашу деревеньку далеко за пределами Швейцарии. С той поры прошло шестьдесят восемь лет, но и ныне, вспоминая события тех дней, я исполняюсь такого же трепета, как и тогда - словно все это происходило вчера, словно все это происходит сейчас.

Это не обычная ностальгия, знакомая любому зрелому человеку, сохранившему яркие воспоминания о днях своей юности. Будь это только она, ничто не заставило бы меня на старости лет взяться за перо. Это и не естественное человеческое желание оставить записки о необычайном событии, которому был свидетелем. Отнюдь нет. Мною движет не просто память о чуде, не любовь к исторической правде, не гордость очевидца - а скорее, долг перед Даровавшим нам это чудо и сердечная боль за то, что даже по сей день, четырнадцать веков спустя после воплощения и крестных скорбей Спасителя, истинные смысл и цель Его подвига остаются сокрыты от людей за семью печатями, словно бы ничего не было.

Что это именно так, а не иначе, мне пришлось познать на собственном печальном опыте. Родившись в семье «добрых христиан», в течение долгих лет регулярно ходя в храм, читая молитвы и слушая Евангелие, я, несчастный грешник по имени Арнольд Энке, сын шорника Энке из деревни Рундшау, все-таки не имел ни малейшего представления о том, что состоялось в Страстную Пятницу в Иерусалиме в те отдаленные времена, когда Всемогущий Господь пришел принять добровольное страдание во искупление наших грехов, - а следовательно, оставался глух к Его голосу, желающему столь много каждому из нас сказать! До поры, когда неизреченному милосердию Божию угодно было приоткрыть мне слух и зрение - в той ничтожной степени, в какой способна на это моя грешная душа.

Поистине, если требуется пережить эпидемию чумы и неотвратимость ужасной смерти, чтобы хоть некоторые из нас пожелали обратиться к постижению тайны Голгофы, - то в бедственное время мы живем.

Вы можете знать все, что полагается знать христианину, и в то же время, сами того не ведая, не быть им. Можно верить в Бога - и не знать Его, молиться Ему - и не быть услышанным, исполнять весь Закон Божий - и пойти в погибель. И христианский путь окажется для вас пыткой и адом, или в лучшем случае бессмыслицей - если не открыты сердечные очи, имеющие способность видеть Бога.

Нашей деревне несказанно повезло в том, что Господь послал ей священника, знающего о существовании очей сердца и имеющего ключ к тому, чтобы открыть их. Но за почти девяносто лет своей жизни, странствуя по всему христианскому миру, я увидел лишь считанные единицы подобных ему. Как ни горько это признать, среди бесчисленных пастырей очень немногие обладают искусством отверзения духовного зрения, а у большинства очи сердца скованы беспробудным сном.

Дьявол преуспел в усыплении этих очес, и в наше время, хотя земля застроена храмами, хотя в каждом городе есть епископ и ученые богословы написали по трактату на каждую букву Евангелия, - в наше время становится все меньше мест, где можно было бы научиться видеть Бога, и все меньше людей, способных этому научить. Более того: мне приходилось слышать, как живое общение с Господом именуют опасной ересью, и запрещают к нему даже стремиться! И торжествует племя «добрых христиан», вся вера которых сводится к тому, что Господь Бог пришел благословить их повседневную жизнь, сонную и грешную, а потом ушел на Свои небеса навсегда. И мы с удивлением замечаем, что наши молитвы и благочестивые упражнения все меньше и меньше дают нашей душе. И детям нашим передаем в наследство уже не опыт живого общения с нашим милосердным Господом, а пустые правила, тяжким бременем повисающие на них, - именно потому и тяжким, что они пусты, - и смутное, лживое обещание, будто простое соблюдение этих правил само по себе есть такое общение или же способно его заменить. Но можно обмануть разум человека, а сердце его не обманешь. Вот почему получается, что в каждом следующем поколении все большее недоумение вызывает нынешнее пышное здание христианской Церкви: потому что для чего нужно здание, в котором никто не живет? И я, бывает, просыпаюсь по ночам в холодном поту от мысли, что в отдаленном будущем может наступить время, когда человечество окончательно убедит себя, будто Господа Бога нет - и не окажется никого и ничего, что опровергло бы это несчастное убеждение. Однако жив Господь Бог, и велика Его милость, и я надеюсь, что даже тогда Он найдет способ прийти на помощь погибающим овцам Своим.

Вот почему, хотя я и стою на краю могилы, сердце не дает мне покоя и заставляет старческую руку браться за перо. Тогда, в Год Чумы, в деревне Рундшау, нам словно бы открылась некая дверь, до того запечатанная, и в отверстие хлынул свет, навсегда изменивший нашу дальнейшую жизнь. Этот свет и поныне живет во мне; он имеет голос; и голос его, одновременно нежный и властный, не велит мне молчать. То, что некогда произошло с нами, предназначено быть достоянием всех. И это так же верно, как то, что в Рундшау на сорок восьмом году четырнадцатого столетия от Рождества Христова жили точно такие же люди, какие жили и живут в любом другом месте на земле: в Англии, в Бургундии, в Ливонии, в королевстве Кастильском или в княжестве Московском. И поистине, не стоит дожидаться ни новой чумы, ни иного, более страшного бедствия. Господь, в милосердии Своем, и так готов даровать нам это несравненное благо - Свою близость. Он ждет лишь, чтобы Ему отворили дверь.

Если вы еще не слышали, как Он стучится в ваш дом, тогда эти страницы - смиренная просьба к вам: пожалуйста, прислушайтесь.

Итак, наступил рассвет десятого октября, рассвет Дня Мистерии - и жители деревни Рундшау, покончив с приготовлениями и придя по звону колокола в приходской храм, вдруг с удивлением осознали, что неделя прошла, а они до сих пор еще живы.

За тот же срок в пораженных эпидемией странах вымирали целые области. У нас же до сих пор не заболел ни один человек, более того, Берта Целлерман, спасшаяся бегством с зачумленного хутора Вальдхайм, почти оправилась от горячки и уже начала вставать на ноги.

Нам была дарована отсрочка. Теперь уже никто не сомневался: отсрочка ради Мистерии.

Кажется, Господь Бог благоволил снизойти к нашему дару.

Накануне жизнь в деревне кипела до самой ночи, пока последние предуготовления не были завершены. Новый день, осветивший деревенские улицы, обнаружил деревню Рундшау в праздничном убранстве: два помоста, украшенные хвойными ветками и цветными лентами, узорные плащаницы, развешанные на изгородях вдоль главной улицы, сельчане в странных и красочных одеждах, собравшиеся на площади перед ратушей. Цветными лентами хотели поначалу украсить даже Крест, но вовремя решили, что это будет лишнее. Крест остался как был - во всей своей строгой простоте.

Патер попросил, чтобы все исполнители ролей Мистерии пришли к утренней мессе, надев свои одеяния.

Мы стояли в храме Пресвятой Богородицы Тернового Венца, словно чудесно ожившая фреска Крестного Пути Господня. Я сжимал в руке свой древнеримский «пилум» - бывший посох Лотара Ланге, которому предстояло стать Святым Копием. Сам Лотар стоял в белой хламиде, с бледным и сосредоточенным лицом. В эту ночь он не сомкнул глаз, и вовсе не из-за старого конопляного пояса на теле. Хотелось бы мне знать, спали бы вы на его месте.

Лотар стоял у южной стены - как раз под самой фреской - и угадывалось какое-то странное родство между моим другом и Спасителем, изображенным на ней. Или, может быть, это лишь кажется мне сейчас, спустя семь десятков лет? Может быть, я сейчас сам становлюсь похож на кумушку, утверждающую, что «наш Лотар был просто вылитый Иисус, и я всегда, всегда это знала»? Нет, довольно; я уже начал увязать в подробностях; а мне ведь не терпится поскорее перевести свой рассказ к самому главному - к Мистерии о Страстях Господних.

Пятница началась с традиционной мессы. Вернее, нет: еще до рассвета патер и дьякон Андреас Фогт отслужили краткую литанию прямо на улице, окропив святой водой оба помоста, Терновый Венец, Крест и землю на главной улице, по которой должно было пройти Скорбное шествие.

Народу в церкви было в этот раз довольно много. Кроме семерых музыкантов, прибавилось немало гостей со всех концов прихода, приглашенных патером и пришедших посмотреть на Мистерию. По окончании мессы мы все также были окроплены святой водой; а к причастию патер Рихман в этот раз добавил елеопомазание, так что мы вышли из храма, сияя масляными крестами на лбу и на щеках.

Я еще подивился, что нигде не видно нашего Ловкого Парня - Конрада Айзенштайна. Но тут же забыл о нем. До тех пор, пока он сам не напомнил всем о себе - и, надо отдать должное, сделал это очень эффектно.

Утро было солнечным, однако к концу мессы наползли густые серые облака и с гор потянуло холодным ветром. Лотар ежился в своей хламиде, под которой была лишь тонкая рубашка. Но приближался час Мистерии, и мы всей деревней направились вниз - к дому Андреаса Штольца, где у деревянного помоста должны были разыграться первые сцены нашего божественного действа.

Мы шли по торжественно украшенной улице и являли собой довольно пестрое зрелище. Мы пели «Veni Sancta Spiritus!». В воздухе витало предчувствие чего-то необычного, чудесного и великого (как показали дальнейшие события, предчувствие не обмануло). Лотар молча шел рядом со мной, среди толпы сельчан в костюмах римлян, иудеев, апостолов и святых жен. Всю деревенскую детвору нарядили в льняные туники, перепоясанные лентами - им, в образе ангелов, полагалось нести вслед за Крестом хоругви и длинные гирлянды из хвои. В общем, было очень здорово и благолепно.

Гости из Вальцхольма, Люнеберга, Иоганнсдорфа, Клюгенау и Хорстлагена смотрели во все глаза и, кажется, дивились про себя: что это взбрело в голову жителям Рундшау? Очень уж все было необычно. Кое-кого даже пугало. Дитмар Гренц, староста Клюгенау, с сомнением качал седой головой: «Неужели вы, рундшауцы, всерьез собрались отпугнуть чуму своим странным представлением? Не попахивает ли тут колдовством?». Однако остался поглядеть, что будет дальше.

На большой ровной площадке перед домом дровосека Штольца, превращенной нами во двор претории, патер Рихман произнес краткую проповедь, в которой еще раз изложил всем собравшимся суть священного действа, именуемого Мистерия, и призвал в помощь благодать Святого Духа. Мы преклонили колени. Патер дал последнее благословение.

Музыканты, с которыми долго репетировал вездесущий дьякон Фогт, настроили свои скрипки-волынки и грянули увертюру.

Мистерия о Страстях Господних началась.

С этого момента время словно исчезло для нас. Это звучит странно, я понимаю, но можете мне поверить, тут больше, чем просто образное выражение. Время пропало. Словно образовалась дыра во времени и пространстве, и деревня Рундшау округа Рундшау кантона Шварцвальд на несколько часов стала Святой Землей великого Лета Господня - Лета, когда на горе Голгофе совершилось божественное Искупление.

Исчезло время, и исчезли мы. Хотя подготовка и воплощение любого представления, подобного нашей Мистерии, не обходится без запоминания ролей, без репетиций и прочего, но в тот миг, когда священнодействию наконец был дан ход, все это разом перестало иметь значение. Действие Мистерии развивалось помимо нас. Мы, пребывая в здравом рассудке и ясной памяти, в то же время были не более чем статистами божественной драмы, единственным режиссером и исполнителем всех ролей в которой стал Святой Дух Господень.

Господь Бог подождал до того часа, когда люди все подготовили, а затем явился и сделал самое главное Сам.

Торжественно и скорбно пропели волынки, барабан издал звучную дробь. Патер Рихман раскрыл увесистый том Евангелия, и над площадью разнеслись возвышенные звуки латыни.

От Каиафы повели Иисуса в преторию. Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху. Пилат вышел к ним и сказал: в чем вы обвиняете Человека Сего?

На площади царила внимательная тишина.

- В чем вы обвиняете Человека Сего? - громко спросил римский прокуратор.

Реплики в Мистерии произносились по-немецки. В центре деревянного помоста сидел прокуратор Иудеи Понтий Пилат - окружной судья Рундшау Иоганн Хольгерт. На прокураторе была парадная мантия и золотой венок из осенних дубовых листьев, а восседал он на своем судейском кресле, принесенном для этой цели из ратуши. Одесную и ошую трона римского владыки скучали легионеры. Перед Пилатом на помосте стоял

...Иисус...

Лотар в белой хламиде - руки его были стянуты за спиной кожаными ремешками, колючий ветер с гор шевелил волнистые волосы. Опустив голову,

...Иисус...

Лотар молчал.

- В чем вы обвиняете Человека Сего? - спросил римский прокуратор. Этим же голосом, звучным и привычно-властным, Иоганн Хольгерт в окружном суде предлагал тяжущимся сторонам изложить суть взаимных претензий.

Могучий Рим взял на себя роль арбитра в вечной тяжбе Бога и дьявола.

Они сказали ему в ответ: если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе.

- Если бы Он не был злодей, - крикнул ткач Геншер, - мы не предали бы Его тебе!

Вместе с трактирщиком Фляйше, в пышных священнических облачениях из крашеного холста, они стояли внизу у помоста, изображая Анну и Каиафу - главных виновников смерти нашего божественного Спасителя. Легионер, застывший с копьем слева от кресла прокуратора, подумал, что где-то он видел подобное выражение лиц... уж не на фреске ли в соборе?.. причем даже не выражение лиц, а, как бы сказать... дух, что ли. Но додумать мысль он не успел - его сановный патрон, поднявшись, протянул руку и изрек первое слово в защиту Спасителя.

Пилат сказал им: возьмите Его вы и по закону вашему судите Его. Иудеи сказали: нам не позволено предавать смерти никого, - да сбудется слово Иисусово, которое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет.

- Нам не позволено предавать смерти никого!

Ткач и трактирщик отошли от помоста, давая понять, что этим все сказано. Если бы Иисуса Христа судили иудеи, распятие не состоялось бы. Но злоба супостата рода человеческого была такова, что он потребовал вмешательства имперских властей, дабы за вину перед еврейскими первосвященниками Сына Человеческого покарал Рим. Которому, по большому счету, и дела-то не было, что там происходит между этими иудеями.

Тогда Пилат опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский? - торжественно читал патер.

Я навострил уши. Здесь между

...Понтием Пилатом...

судьей Хольгертом и

...Иисусом...

Лотаром Ланге должен был начаться важный диалог, который так нравился мне тогда, и который по сей день нередко составляет мне пищу для размышлений.

Но Лотар молчал.

Голова его была склонена, как будто он никак не мог вспомнить свой текст. Но текст-то он помнил прекрасно, ручаюсь, он всегда хорошо умел запоминать на слух.

Дело было в чем-то другом.

Что-то происходило с Лотаром Ланге, и хотя с моей позиции нельзя было разглядеть его глаз, я определенно почуял: что-то происходит. Лотару как будто отказала воля, как будто бы он, по смирению, никак не мог заставить себя открыть рот, чтобы произнести божественные слова Спасителя. И все-таки дело было не только в этом. Что-то в Лотаре стало неуловимо меняться в тот час.

В общем, Лотар молчал. Однако слова Иисуса, которыми Он отвечал Понтию Пилату, все же были произнесены.

Дьякон Фогт, не занятый ни в какой роли, кроме своей должности марешаля, ответственного за то, чтобы Мистерия шла без осечек, почувствовал заминку и избрал единственно верный ход: взял реплики Господа на себя. Зрители решили, что все идет как надо. Да так оно, на мой взгляд, было и лучше: как-никак Андреас Фогт был дьякон, то есть почти то же, что пресвитер, и ему по сану более пристало говорить слова Господа нашего Иисуса Христа, чем тому же Лотару, который вовсе никакого сана не имел.

Представляете себе Лотара Ланге, изрекающего: «Я есть истина» ?

То-то и оно.

Он так и не разомкнул уст в течение всей Мистерии - за исключением одного-единственного мига, уже в конце. Самого главного. Мига на Кресте.

Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей?

- Разве я иудей? - сказал судья Хольгерт, и по рядам зрителей пробежал легкий смех. Действительно, уж судью-то Хольгерта никак невозможно было бы заподозрить в иудействе. Но смех утих, едва начавшись: слишком серьезные, зловещие события разворачивались в претории.

Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?

Иисус отвечал: царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне царство Мое не отсюда.

Пилат сказал Ему: итак, Ты Царь?

Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от Истины, слушает гласа Моего.

Пилат сказал Ему: что есть истина?

Судья Хольгерт вдруг тяжело сгорбился в своем высоком кресле, опустив на руку нахмуренный лоб. Вторая рука его напряженно уперлась в подлокотник. Казалось, он обдумывает какой-то нелегкий приговор, причем ни одна из сторон не представила достаточно веских доказательств.

- Что есть истина? - произнес наконец

...Понтий Пилат...

судья Хольгерт.

Площадь молчала.

Здесь я, с вашего дозволения, хотел бы сказать еще пару слов.

Обычно человек (в особенности ежели он принадлежит к «добрым христианам») проживает всю свою жизнь с уверенностью, что истина известна ему. Так уж созданы люди. Каждый знает свою маленькую истину, которая позволяет ему существовать в этом мире с большим или меньшим комфортом. И все же, -- как и в отношении смерти, -- как и в отношении веры, -- злую шутку играет с нами нежелание копнуть глубже, чем того требует обыденная жизнь.

Люди мало задумываются о том, что если Истина существует, то она, скорее всего, только одна. Это плохо согласуется с обилием маленьких, личных истин, жертвовать которыми никто не хочет. Более того, сейчас стало модно утверждать, что единственной Истины нет вообще. Есть только множество таких, которые каждый сам придумывает для себя, - словно на небе нет солнца, а каждому светит собственная свеча. И это, якобы, подтверждается словами Спасителя: «Не судите, да не судимы будете» и «Какою мерою мерите, такою и вам отмерится». Спору нет, будь так, жить на земле было бы очень легко.

Но Истина есть. В том-то все и дело.

Обязательно, рано или поздно (если не в этой жизни, то в иной) Она вдруг вспыхнет перед нами, полагающими, что знаем истину, - и Ее ослепительный свет обличит нашу пустоту.

И горе нам, если то, что мы считали своим светом, окажется на самом деле тьмой.

Мы, жители Рундшау, до некоторых пор тоже полагали, что знаем Истину - а точнее, попросту о ней не думали. Для чего? - ведь все мы были детьми Святой Католической Церкви, а стало быть, сызмала воспитывались в истинной вере; а поскольку истины веры хранимы епископскими кафедрами и Святым Престолом, нам, простым смертным, считали мы, просто не о чем беспокоиться. Но настал момент, когда главный вопрос был задан нам прямо, что называется, в лоб.

Каждому из нас.

И стало ясно, что это вопрос из тех, от которых ни один не имеет права уклониться.

И каждый обнаружил, что не знает ответа.

Свет вспыхнул - и осветил нашу пустоту.

Между прочим, из Иоаннова Евангелия следует, что прокуратор Иудеи не получил от Спасителя ответа на свой вопрос, что же есть Истина.

Я думаю, на этот вопрос вообще невозможно получить словесный ответ.

И все-таки ответ на него существует.

Главное - уметь услышать его.

Патер Рихман перевернул страницу, и шелест пергамента показался нам грохотом. С этого момента стало окончательно ясно, что не мы ставим Мистерию, а она сама ведет нас, обличает, вызывает на суд. Не было отныне «зрителей» и «действующих лиц». Мы вступили в сферу Голгофы, и отныне она диктовала свои законы - независимо от того, какую роль исполнял каждый из нас.

«Что есть истина?» - висело в пасмурном воздухе Рундшау. Стройная фигура в ослепительно белых одеждах, склонив голову, стояла перед нами. И вопрос, прозвучавший над площадью, означал отныне только одно:

«С кем ты?»

С распинателями?

Или - с Распинаемым?

Одно из двух. Третьего не дано.

Дьякон Фогт дал сигнал музыкантам. Гулкая дробь большого барабана прокатилась над площадью. Судья Хольгерт поднялся с кресла и, кесарским движением запахнув мантию, подошел к краю помоста. Начиналась следующая сцена Мистерии - Поругание во дворе претории.

И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем. Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху; хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?

Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник.

Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.

- Я никакой вины не нахожу в Нем!

Несчастный прокуратор боролся с собственной совестью. Рим, чуждый Рим, государство язычников, не мог осудить Спасителя, ибо было невооруженным глазом видно, что перед судом стоит Невиновный. Но старейшины народа не собирались делиться властью с Богом. У них тоже была своя маленькая истина, и они не просили Этого, взявшегося неведомо откуда, разрушать их так удобно устроенный мир. Но Он не спросил у них разрешения. Он просто пришел, и одним этим нестерпимо жег им глаза, вызывая ослепляющую ненависть. Он должен был умереть, Он - или они. И перед их злой решимостью имперский наместник в первый раз дрогнул.

- Хотите ли, ради Пасхи отпущу вам Царя Иудейского? - пытался спасти положение прокуратор Иудеи.

- Не Его, но Варавву! - кричали

...первосвященники...

ткач Геншер и трактирщик Фляйше. И прокуратор сдался. Первый раунд схватки оказался за дьяволом.

Протяжно завыли волынки, флейты сорвались на визг. Повинуясь властному жесту

...прокуратора Иудеи...

окружного судьи Рундшау,

...легионеры...

мы с Клаусом Циллендорфом подхватили

...Иисуса...

Лотара под руки и потащили его с помоста к тому месту, где был вкопан в землю Позорный столб. Столб, у которого

...нашему Господу...

моему другу предстояло претерпеть Бичевание.

Мы распутали ремешки, стягивавшие его руки, крепко привязали его к Столбу, а сами вернулись на свои места у кресла прокуратора Понтия Пилата.

И тут Мистерия преподнесла нам очередной сюрприз. Даже я, хоть и был посвящен во многие подробности приготовлений, оказался не готов к такому повороту дел.

Зловеще пророкотал барабан.

Из толпы выделилась огромная фигура в красной маске, скрывающей голову до самых плеч. Кто это - не было видно, только прорези глаз чернели на безносом и безгубом алом лице. Поигрывая кнутом («Настоящий кнут! - изумился я. - Этого еще не хватало! Что происходит, Боже милостивый?»), фигура двинулась к столбу, у которого стоял Лотар Ланге с руками, крепко прикрученными над головой.

Он не видел палача. Я вдруг с ужасом увидел, какой тонкой и беззащитной кажется его белая спина перед этим неведомо откуда взявшимся монстром.

Палач размахнулся. Черная змея бича метнулась к спине Лотара, и первый удар оглушительным щелчком вспорол воздух.

Тело Лотара судорожно изогнулось от этого удара.

Толпа ахнула.

Зато у меня отлегло от сердца. Я чуть было не рассмеялся (хотя, пожалуй, впору было бы разрыдаться). Действительно, надо же так купиться! Мог бы и сразу сообразить.

Только два человека во всей деревне Рундшау в совершенстве владели этим трюком: щелкнуть концом бича в дюйме от цели, не причинив ни малейшего вреда. Первым был старик Йорген Цильмайстер, а вторым - кузнец Рейнеке, в свое время научившийся у пастуха этому искусству. И вот теперь пришел час нашему доброму Карлу ради Господа показать свое мастерство.

Дрожь, пробежавшая по спине Лотара при первом щелчке, была вызвана, конечно, не болью, а испугом и неожиданностью. Больше он не шевелился - видимо, тоже вспомнил о кузнеце и его умении. А вот Карлу Рейнеке, судя по всему, приходилось очень и очень несладко. Да и то сказать: что может чувствовать человек, подвергающий страшным ударам бича Самого Господа нашего Иисуса, искупившего нас Своею кровью, - пусть даже это происходит символически и является всего лишь ролью в Мистерии! Карлу было положено нанести десять ударов. Он нанес их все, и рука его была тверда (и слава Богу, иначе Лотару точно не поздоровилось бы), но когда кузнец покончил с этим делом и повернулся уходить, могучие плечи его тряслись, а красная маска на лице намокла от слез.

Она для многих из нас стала непростым испытанием, наша Мистерия.

Кузнец скрылся в толпе. По знаку дьякона люди на площади запели «Te Deum». Сцена Бичевания потрясла почти всех, и я увидел, как изменилось выражение лиц. Одно дело, когда ты просто слышишь о страданиях Господа, когда в церкви толкуют Евангелие, и совсем другое - когда это происходит у тебя на глазах.

К Столбу подошел Генрих Фляйше, младший сынишка трактирщика, в черной с золотом тунике и ведерком краски в руке. Обмакнув кисточку в кармин, он нанес кроваво-красные полосы на белую хламиду Лотара Ланге. Генрих изображал Ангела Скорбей, а полосы символизировали благословенные язвы Господа нашего Иисуса Христа.

- Прославим страдание Божественного Спасителя во искупление наших грехов! - воскликнул патер Рихман, и площадь опустилась на колени.

Звуки священного гимна, как медленные волны, торжественно катились над Рундшау. Патер размеренно читал «Pater Noster», затем трижды «Ave Maria» - так было специально задумано, чтобы люди лучше прониклись величием искупительного подвига Спасителя и исполнились благоговения. Мы ведь играли не спектакль, не святочную постановку. Мы совершали божественное действо, именуемое Mysteria, и был необходим особый духовный лад, чтобы таинство не прошло бесплодно для наших душ.

Только вот на душе у меня скребли кошки. Наша с Клаусом роль приближалась к той стадии, при одной мысли о которой сердце мое наполнялось ужасом и стыдом.

Я слушал, как патер читает Евангелие, и заранее просил прощения у своего друга и у нашего милосердного Господа.

Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.

А воины отвели Его внутрь двора, то есть в преторию, и собрали весь полк, и одели Его в багряницу, и, сплетши терновый венец, возложили на Него; и начали приветствовать Его: радуйся, Царь Иудейский! И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему.

Когда же насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, одели Его в собственные одежды Его и повели Его, чтобы распять Его.

Флейты, скрипки, волынки. Барабан.

Мы с Клаусом Циллендорфом, засунув за пояс палки, спускаемся с помоста и приближаемся к позорному столбу, у которого вытянулся

...Спаситель...

Лотар Ланге с кровавыми потеками на спине. Мы отвязываем ремешки на

...Его...

его руках. Перед помостом установлен небольшой табурет, красиво убранный красно-белым покрывалом. Возле табурета на специальной треноге, украшенной хвоей и лентами, - Терновый Венец. Настоящий. Мы, без особых церемоний взяв

...Его...

Лотара за руки, усаживаем

...Его...

его на табурет. В руках у Клауса - красный плащ, пожертвованный для Мистерии окружным писарем Шумахером. Это багряница. Клаус накидывает ее

...Ему...

Лотару на плечи. После чего мы берем с подставки Венец и с максимальной аккуратностью, чтобы ничего не повредить,

...со звериной жестокостью так что несколько длинных шипов пробивает череп и входит в мозг а кровь из-под шипов заливает глаза...

бережно водружаем Венец на голову

...Ему...

Лотару. (Мы с Клаусом тогда искололи себе все пальцы, но все же ухитрились не нанести Лотару ран шипами венца. При известной осторожности, не особенно дергая головой, он вполне мог бы избежать крови. М-да... легко сказать: «мог бы»).

Волынки. Барабан.

Клаус вкладывает Лотару в правую руку ореховый жезл судьи Хольгерта - символ власти мэра деревни Рундшау, жезл изображает трость, которую дали воины Иисусу.

Барабан.

Мы достаем из-за пояса палки.

Мы в нерешительности смотрим друг на друга.

Мы в нерешительности смотрим на Лотара.

Лотар смотрит на нас и, видя наше замешательство, приходит на помощь. Лицо его бледно, нижняя губа закушена. Он как будто смотрит сквозь нас. Едва заметно ободряюще кивает головой.

Что делаешь, делай скорее.

«Делай что должен, и будь что будет», - думаю я, занося палку над плечами своего лучшего друга.

Господи Владыка, прости нас!..

Скрипки. Флейты. Барабанная дробь.

Как ни худо было нам с Клаусом, но мы все-таки послушно исполнили нашу роль. Мы, свирепо замахиваясь и едва прикасаясь, «избили» Лотара палками, осторожно, боясь потревожить опасный Венец, нанесли несколько «пощечин», и в заключение по разу плюнули на землю у ног Лотара и встали перед ним на колено, сказав «Радуйся, Царь Иудейский!». Сердце зайцем прыгало у меня в груди, а Клаус потел и тяжело дышал, как будто он только что закончил рубить дрова для кухни трактирщика Фляйше. С высокого кресла на всю эту картину смотрел судья Хольгерт, и лицо у него было таким, словно вместо судейского кресла он вдруг сам оказался на скамье подсудимых.

Ведь, что там ни говори, это

...римский прокуратор...

именно он предал

...Его...

Лотара на поругание своим солдатам.

Наконец этот ужас закончился. Мы сняли с Лотара багряницу, забрали ореховый жезл мэра Рундшау - ах, снять бы заодно и Венец! Но Лотар сам того хотел, и его мера, как говорят в таких случаях, еще не исполнилась.

Мы с Клаусом опять отконвоировали нашего друга на помост.

Наступал последний акт драмы в претории.

Патер Рихман перевернул страницу.

С этого времени Пилат искал отпустить Его. Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, - противник кесарю. Пилат, услышав это слово, вывел вон Иисуса и сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, по-еврейски Гаввафа.

Судья Хольгерт вновь поднялся с кресла, возвысившись над площадью всей своей величественной фигурой.

За ним воздвигались грозные вечные стены Рима, слава императоров и мощь сверкающих железом легионов, пронесших своих орлов над всей Ойкуменой, от Иберии до Британии, от берегов Рейна до Малой Азии.

Рим, блюститель правды земной, в последний раз предложил человечеству одуматься. Голос прокуратора гремел.

- Вот! Я вывожу Его к вам! Чтобы вы знали! Что я не нахожу в Нем! Никакой вины!

Судья порывисто шагнул к Лотару и, подхватив под локоть, подвел к самому краю помоста, чтобы всем хорошо было видно.

- Се, Человек! - произнес он великие слова.

Ecce Homo!

...Белая фигура в Терновом Венце, открытая всем взорам, на краю помоста...

ECCE HOMO!

Слова, впервые сказанные тысячу триста лет назад, звучат и теперь в моих ушах. «Вот Человек», - о Том, Кого подвергли бичам и поношению, Кто обречен был кресту. Это - Человек. А ты? Ты, смотрящий, как горстка деревенских жителей воплощает Его подвиг в лицах... Ты, читающий о Нем, слушающий о Нем, приходящий в построенный в Его честь храм... Ты - человек?

И если у тебя хватит духу ответить «да», - что дает тебе право считать себя таковым?

Ecce Homo...

Ecce Homo...

...Народу надлежало в этот момент поднять крик. Хоть я и сам исполнял достаточно неприглядную роль, а все же возблагодарил Господа Бога, что не нахожусь в эту минуту в толпе. Толпа должна была закричать: «Распни Его!».

- Рас...ни... го...

Нестройный хор качнулся и сразу угас. Большинство промолчало.

Слышно было, как Андреас Фогт что-то энергично шепчет в толпе.

Деревня Рундшау отказывалась призывать к распятию Спасителя.

К счастью, ткач Геншер и трактирщик Фляйше, подобно кузнецу Рейнеке и нам с Клаусом, нашли в себе достаточно храбрости, чтобы до конца выдерживать свою роль.

- Распни Его! - завопили они на два голоса.

- Се, Царь ваш! - пытался вразумить их Понтий Пилат - судья Хольгерт.

- Возьми, возьми, распни Его! - требовали они.

- Царя ли вашего распну? - в голосе судьи звучала неподдельная мука.

- Нет у нас царя, кроме кесаря, - отрезали ему в ответ.

Это ненужное и дикое выражение верноподданнических чувств, казалось, совершенно подкосило

...прокуратора Иудеи...

судью. Теперь стало ясно со всей кошмарной очевидностью, что изменить ничего невозможно, и непоправимое обязательно должно произойти.

Нам не уклониться.

Он должен умереть.

«Кровь Его на нас и на детях наших».

Судья Хольгерт подозвал Клауса с кринкой воды и торжественно вымыл руки над высокой умывальницей.

- Предается вам на распятие! - объявил он. - Но да увидят все: на мне нет вины за смерть Человека Сего!

Заунывно запели волынки. Прокуратор Иудеи Понтий Пилат, окружной судья Рундшау Иоганн Хольгерт, повернулся и покинул помост. Его величественная спина под парадной мантией была сгорблена, как будто несла отныне какой-то тягостный груз. «Не удалось тебе умыть рук, прокуратор», - подумалось мне.

Проходя мимо меня, судья на секунду поднял глаза.

Судья Хольгерт плакал.