Аннотация: "волшебная история"; не очень-то детская 1 место, КЛФ ("Город Мастеров"), 2006
Военное слово
1
Она дрожит на ветру, кутаясь в прозрачную шаль.
И не шаль даже, а так, одно название; грубо обрезанный кисейный квадратик.
Холод кусает плечи, по-хозяйски врывается под легкое платье, пробегает мурашками по спине... Холод, от которого ломит виски, и возникает странное ощущение пустоты.
Словно бы это не ты.
Словно бы смотришь на себя со стороны.
Словно бы забыла что-то очень, очень важное.
Словно...
Нет, сейчас все равно не вспомнишь. От холода руки дрожат, и шаль скользит с побелевших плеч.
Кажется, всю жизнь длится эта ночь. Ночь, холод, лунная дорожка на паркете... и ветер. Ветер, от которого путаются мысли.
Ветер со свистом врывается в огромные окна, проносится полутемными залами, чуть колышет драпировки исполинского ложа, где спит Госпожа.
Тень лежит на Ее лице, локоны разметались во сне, и дьявольская усмешка скользит на устах: темных, округлых, неуловимо знакомых. Неровное дыхание сплетается с рокотом зверя - чудовища в Ее объятьях. Словно бы знакомого... словно бы чужого...
Нет, сейчас не вспомнить. Сейчас нужно ждать.
Она ждет.
Ждут и другие, стоящие вокруг. Вроде, толпа; а вроде и каждый сам по себе. Одинокие, молчаливые фигуры, старательно прячущие глаза.
Кто полегче - чуть раскачивается на ветру. Кто поплотнее - застыл как влитой. Хмурые лица: у кого-то скрыты в тени, у кого-то, наоборот, выступают, блестят заостренными чертами - в серебристом пронзительном свете.
Полнолуние.
Cкрип! Все вздрагивают - это Госпожа, потянувшись, свешивает с ложа чудовищную руку, стонет во сне... А восседающий на парадной трибуне мэр вдруг расплывается заискивающей улыбкой.
Время?
Издалека доносится странное позвякивание - будто стук льда в громадном бокале. Одна за другой, фигуры оборачиваются к распахнутым окнам - и застывают.
Процессия движется медленно и страшно. Серебристый свет играет на серых шкурах; а над жуткой живой рекой, плавно покачиваясь, плывет стальной паланкин.
Она стоит, едва дыша. Живая река колышется, приближаясь, и холод ветра будто исчезает, сменяясь ледяным дыханием ужаса. Крысы ступают на паркет, но вместо скрежета и цокота когтей по залу почему-то разносится мерный, неестественный звон. Над шевелением усов и черным блеском глаз - неотвратимо, ближе и ближе плывет паланкин.
Заворожённо, медленно, она поднимает глаза - и сталкивается с его взглядом. Две ледяные бусины, не мигая, смотрят в упор. Взмах лапы. Паланкин замирает.
Момент холодного изучения.
Режущий, пронзительный взгляд зверя.
Она сжимается от ужаса, кажется, перестает даже дрожать, не в силах вдохнуть или выдохнуть, отчаянно пытается вжаться внутрь себя самой - и
ВЗРЫВАЕТСЯ, вскидывается на кровати, визжит, захлебываясь плачем, изо всех сил лупит мишкой по стене... пока, наконец, не вбегает заспанная мама.
Мама теплая. Сильная, большая - обнимает, и гладит по голове, и что-то примирительно бормочет. Испуганно, сонно, сама еще толком не проснувшись...
Все, все, все хорошо, зайка.
Все в порядке.
Девочке снятся странные сны.
2
Завтрак на редкость невкусный. Но температуры нет.
Жалко.
Цепляясь за мамину руку, девочка шлепает по льду, схватившему лужи. В маленьком ранце - самодельная кукла; бледная нескладная лапочка в кисейном платьице.
Последним занятием - труд.
Сегодня, дети, продолжаем готовиться к ярмарке. Все приготовили соломку? Кристи, где твоя соломка? Сив, не вертись. Кристина! Прекрати же разбрасывать соломку!
Итак, дети. Внимание на доску. Сегодня делаем для наших куколок красивые соломенные шляпки...
Девочка сосредоточенно закусывает губу. Ну уж нет. Во-первых, никаких ярмарок: никому она ее не отдаст.
А во-вторых, Лапочке нужна теплая шаль.
3
- Ничего и не страшно, - Олли нарочно зевает, демонстрируя зубки. - Ты просто дура.
Санни раскатисто ржет; девчонки тоже прыскают в ладоши. Потом, спохватившись, делают сочувственные лица. Им не страшно.
А потом эти споры на кухне, на повышенных тонах. Если приложить ухо к стене - между прочим, прекрасно слышно.
"Ночные страхи, типичные для этого возраста. Только лаской и терпением. Не испугать, не дать замкнуться в себе... предложить понятные решения, на языке ребенка..."
Вот тебе ночничок, лапа, он будет гореть, и тебе не будет страшно.
А хочешь, я расскажу тебе сказочку? Про кошечку?
Да еще эти розовые книжечки (только что не хрюкают): почитай на ночь, доченька, это добрые истории.
Бу-у-э.
- Смотри-ка, чей папахен приехал! Клевая тачка, цените! - Санни, кажется, слегка заискивает. Не хочет с ней ссориться.
Ну и ладно. Ну и пусть смеялись. Просто они дураки.
Девочка уже шагает к двери, украдкой вытирая слезы и даже начиная улыбаться - смешной папка, специально приехал - когда за спиной вдруг слышится топот, и запыхавшийся голос: - Эй! погоди.
Новенький. Улоф.
Он смущенно улыбается, и протягивает руку: вот.
- Знаешь... один хороший человек рассказывал мне... про лунных зверей. Вот. Возьми.
На его ладони - тяжелый оловянный солдатик.
Девочка плохо понимает в солдатах; но у него сабля, и длинная шапка на голове. Еще он, кажется, хмурится...
- Это хороший солдат. Очень хороший, - убежденно говорит Улоф. - Возьми. Он... пригодится.
Девочка неуверенно берет солдата кончиками пальцев. Хм. Вроде и не хмурится?
Улоф странный... но сейчас он ей нравится: красный, взъерошенный, чем-то явно смущенный. Смешной.
- А чем он пригодится?
Мальчик смотрит ей в глаза. Загадочно, немного нерешительно.
- Он... сильный. И честный. Он может все, что угодно. Он знает... - Улоф оглядывается по сторонам, словно боится, что подслушают. Решившись, громко шепчет ей на ухо:
- Военное слово!
4
Она устало щурится, и прячет руки под теплой накидкой.
Невеселое утро; но все-таки утро. В сто раз лучше, чем ночь...
Нет, хватит об этом! Ночь прошла, и о ней можно не думать. Нужно не думать!
Она поднимает голову: впереди площадь. Пестрые лица толпы. Лица, все до единого, повернуты к ней.
Она выпрямляется и, решительно выставив плечи, ступает на скользкий паркет. Теперь она движется медленно и гордо. Плевать на нелепое, кургузое платье и сбитые каблуки. Плевать на злой, шуршащий по сторонам шепоток.
"Новенькая..."
"Новая фрейлина..."
"Откуда только Госпожа ее достала? Такую замухрышку".
"Наверно, нашла на помойке".
Она поворачивается, и смотрит в упор. Шепот глохнет.
Только бы не поскользнуться. Не упасть, - повторяет она, взбираясь по широким ступеням ратуши. Налегает на ручку, изо всех сил тянет дверь на себя, и чуть не падает на спину.
Из-за распахнувшейся двери, грубо оттирая ее плечом, появляется Герольд в парадном костюмчике, а за ним, как черти из табакерки, высыпают одинаковые слоники в цветных ливреях. Они идут плотным потоком, с флагами, цветами, барабанами... и каждый немного оттесняет ее в сторону. Один ловко шлепает на голову проволочную корону, другой сует в руки охапку пластмассовых роз, третий толкает хоботом к трибуне...
Герольд извлекает из-под плаща бутафорскую жестяную трубу, красиво поводит ей из стороны в сторону и, надувая щеки, орет:
- Слушайте, слушайте, слушайте!
- Внеочередным постановлением Его Светлости! В порядке укрепления международных связей! По неоднократным слезным просьбам! Свободным волеизъявлением, единогласным решением Его Светлости - утверждена новая невеста Посланника!
Размашистым жестом герольд указывает прямо на нее. Толпа отзывается бессмысленным гулом.
Она отшатывается, пытается мотать головой, но в волосы колючей хваткой впилась корона. Цветы пластмассовым водопадом разлетаются по ступеням, цепляются, вязнут в рукавах...
- Нет! Не хочу! Я не пойду! - кричит она отчаянно и беззвучно.
Ее не слышно в пяти шагах.
Только рев труб, рокот барабанов и зычный голос герольда:
- Невеста счастлива, польщена, немного смущается! Посланник рад, представители народа выражают глубокое удовлетворение! Ожидаются праздники, подарки и угощения!
Всем - спасибо за внимание! Слава Его Светлости!
Расширив глаза, она смотрит в толпу, шарит обреченным взглядом по лицам.
Неприязнь. Безразличие. Скука: ну, опять. Облегчение: слава богу, не я.
Что? Сочувствие? Неужели сочувствие? Нет. Видимо, показалось.
Шум смолкает так же внезапно, как и начался. Слоники стройной колонной втягиваются за дверь, Герольд на прощание извлекает из своей трубы странный, пукающий звук, и исчезает.
Она остается одна на широких ступенях. Пустота. Отчаяние. Тяжесть наворачивающихся слез... Она сглатывает подкативший к самому нёбу ком, и медленно поднимает голову.
Прямая спина. Шаг. Еще шаг.
Она идет по площади, как сквозь строй. Игрушечную корону срывает ветром, бессмысленные цветы облетают с кисейных рукавов... Толпа молкнет и расступается, пожирая ее глазами.
Она держится молодцом... только у самого выхода с площади - чуть не спотыкается, наткнувшись взглядом на него.
Серый плащ, серебристая сабля. Сухое, обветренное лицо под высоким кивером. Но главное - это глаза.
На его губах приклеена улыбка, но в прозрачно-голубых глазах - холод и лед.
В этих глазах - небо. В этих глазах - сталь.
И играющий на отточенном стальном лезвии блик:
солнце.
5
Солнце играет в его глазах.
А на щеках навсегда поселились глубокие, насмешливые ямочки. При внимательном рассмотрении - они кажутся чужими.
Тот же игривый резец, наверно, подправил и уголки его губ - сложенных в вечной, тоже словно чужой, усмешке... А вот морщины на лбу - свои. Как и застарелые шрамы на руках, и кривые отметины - когтей? зубов? - на вытертом ранце. Как складки на грязном, видавшем лучшие времена, плаще.
Неторопливым, убористым шагом он проходит по городу. Щурится солнцу; усмехается резвящимся пташкам. Цепким взглядом пробегает по лицам и вывескам. Подчеркнуто не обращает внимания на пару надутых слоников, пыхтящих по сторонам.
Длинная кривая улица выносит его на площадь, где он на минуту замирает, провожая взглядом чью-то нескладную фигурку: бледная, нахмуренная гордячка, зябко прижавшая руками шаль...
Солдат вздыхает, улыбается собственным мыслям, и шагает дальше.
Ратуша, на той стороне площади.
Ему туда.
* * *
Тяжелая дверь грохает, как пушечный выстрел. Хмурый слон в ливрее заступает ему дорогу.
- Я должен забрать твое оружие.
- Забери, - усмехается солдат.
Он стоит неподвижно и расслабленно, рука не касается эфеса. Но в глазах - играет шальной огонек; а во всей позе, в выражении его лица - чувствуется что-то такое, что стражник отшатывается, и нервно облизывает губы.
- Пропустите его, - негромко говорит мэр.
Солдат солидно, со значением поправляет кивер на упрямой башке, и топает к возвышению, где расплывается в кресле начальственная туша.
Слоники катятся за ним - нестройной, пыхтящей толпой. Они заметно крупнее солдата; но рядом с ним все равно выглядят игрушечными. Словно свора щенят: кружащих, тявкающих, но никак не решающихся напасть на взрослого, матерого кота.
- Откуда ты, служивый, - серьезно спрашивает мэр. - И зачем.
- Я, в некотором роде, сам по себе, - объясняет солдат. - Слыхал, у вас тут полно работы...
- ...Ваша Светлость! - шипит герольд - впрочем, благоразумно стараясь не подходить слишком близко.
- Пусть больше не вякает? Я же пугаюсь... ваша светлость, - солдат ухитряется произносить титул с маленькой буквы.
Оба, мэр и солдат, задумчиво смотрят на герольда. Тот жухнет прямо на глазах. Больше его не видно и не слышно.
Теперь оба смотрят друг на друга.
- Значит, желаешь поработать? - вкрадчиво переспрашивает мэр. - Что же... у нас работы полно. На благо Сотрудничества.
Солдат нехорошо щурится. Снимает с бритой головы кивер, и задумчиво протирает его обшлагом. Кивер он держит так, что всем отлично видны глубокие, свежие царапины. Следы когтей.
- Я правильно понимаю, о каком Сотрудничестве речь?
- Ну конечно, - широко улыбается мэр. - О Сотрудничестве и Добрососедстве. Во имя мира, дружбы, международных связей... ну и, конечно, Взаимной Выгоды! - улыбка так и брызжет с круглого, лоснящегося лица.
Солдат упрямо склоняет голову.
- Вам знакомо такое слово - ЧЕСТЬ?
Повисает абсолютная тишина. Слоны напрягаются, пружинят спины, мэр чуть приподнимает руку над подлокотником - и все же умудряется улыбнуться еще шире:
- О, да! Конечно, знакомо. Этим словом пользуются, когда требуют заплатить втрое.
Рука зависла над подлокотником, тишина упруго дрожит...
- Впятеро, - отрезает солдат. - И ту барышню, в белом платьице, в придачу.
Мэр аккуратно опускает руку на подлокотник, и громко, зарази-тель-но хохочет.
- Кажется, - выдавливает он сквозь смех, - кажется, я знаю, о какой барышне речь. Вы, гусары, такие затейники. Ой, не могу...
И, без всякой паузы, начинает говорить. Склонившись вперед, отмеряет мрачные короткие фразы.
- У меня тут зреет смута, служивый. А ты издалека, и тебя никто не знает. Через две недели сдашь мне всех бунтовщиков. За каждого плачу вчетверо. И девка - твоя. Посланнику обычно все равно, кого... сватать. Но я уточню.
Поднимает глаза и шевелит губами, что-то подсчитывая...
- Шесть подручных, две крепких камеры, и пятьдесят серебряных вперед.
Мэр выдает короткий смешок, и кивает: - Без проблем. Завтра зайдешь к казначею. И ключнице. Слонков можешь выбрать прямо сейчас.
Солдат разворачивается и критически смотрит на багровеющих от неловкости слоников.
Мэр щелкает пальцами: - Да! служивый...
- Имя-то у тебя есть?
Солдат пожимает плечами, и отвечает:
- Есть.
6
Она ждет, сама не зная - чего.
Сутками пребывает в странном волнении, между сном и явью; неспособная думать, неспособная действовать.
Иногда ей кажется, что она гибнет; что все пропало, и в ее существовании нет никакого смысла.
Иногда кажется, что все к лучшему; что все как-нибудь устроится само собой.
Она решает жить одним днем. Ни о чем не думать, ни о чем не заботиться... будь, что будет. Она болтается по городу, пугая прохожих глупыми вопросами и бессмысленным смехом. Танцуя, проходит по площади; заходит в лавки, где без конца чего-нибудь примеряет и донимает торговцев странными капризами...
Утром, прежде чем впасть в дневное оцепенение, она слушает храп сторожей под дверью - и обыкновенно впадает в панику. Времени остается так мало! Надо срочно действовать! И она лежит, обкусывая пальцы, перебирая варианты отчаянных мер, строя несбыточные планы - побега или победы.
Если апатия не настигает ее сразу после пробуждения, она бросается собираться. Мечется по улицам, украдкой пересчитывает стражей (почему-то их становится все больше и больше), запоминает расположение зданий и перекрестков...
Ей кажется, что Госпожа непременно спасет ее. Госпожа не бросит ее в беде... но отчего же так кружится и болит по вечерам голова?
Порой она припоминает лица в толпе, в выражении которых ей чудилось что-то вроде сочувствия. Она бродит по улицам, смотрит в глаза прохожих; пишет пространные записки, чтобы никогда и никому не вручить их...
Порой ее мысли вертятся вокруг таинственного офицера; перед глазами стоит его усмешка, и спокойный прозрачно-стальной взгляд. Чем он вообще занимается? По слухам, все шныряет туда-сюда, заводя странные, двусмысленные разговоры с горожанами. Она ищет с ним встречи, но никак не может столкнуться лицом к лицу. Лишь иногда ловит краем глаза его спину, отблеск серебристых ножен в конце улицы, край кивера, возвышающийся над толпой... Его появление, его действия должны быть как-то связаны с ней! Она в этом совершенно уверена.
Она ждет.
Проходит неделя, и еще неделя, и еще.
К исходу четвертой недели - измученная, почерневшая от беспокойных, скачущих мыслей, - она, наконец, решается.
Сегодня, или никогда.
Если удастся обмануть стражу - она бросится из окна, чтобы покончить с собой, и всем этим ужасом; или попасть в другой, лучший мир.
Если ее задержат - пригодится зазубренная игла, удачно украденная в одной из лавок; она пронзит себе сердце и вырвет его из груди. Она слыхала, что это должно сработать.
Мысли о потере Госпожи, о пугающей неизвестности полета, смерти и перехода между мирами, глохнут, теряются в ужасе надвигающегося полнолуния.
Она нервно крутится перед зеркалом, проверяет, не видна ли спрятанная за пазухой игла... и чуть не взлетает до потолка, когда дверь, без всякого стука, распахивается.
На пороге - Он. Голубые глаза чисты.
- Хорошо, что вы уже одеты, - говорит офицер.
7
Темная гладь пышет жаром.
Перегнувшись через край исполинского чайника, отшельник вдыхает терпкий аромат. Вытаскивает кувшин - и, вкусно причмокивая, разливает варево по грубым, некрашеным чашкам.
"Хорошенький пост. Калорийный", - улыбается солдат, отхлебывая густой, дымящийся, какао. Раньше он как-то иначе представлял себе отшельников; от одного вида этого смуглого человечка, в короткой рубашечке, вовсе не прикрывающей жизнерадостное пузо, хочется улыбаться.
Бегло поглядев на доску, солдат двигает белую фигурку.
- Шах!
Отшельник, потягивая какао, хитро изучает позицию - и с притворным вздохом роняет короля. Сдается.
- Очень хорошая атака, - говорит он, уважительно покачивая головой. - Сколько еще раз я должен поддаться, чтобы ты, наконец, рассказал мне, зачем пришел?
- Так я и думал, - кривится солдат. - Я специально оголил фланг. Почему ты не атаковал? Мог бы заставить меня разменять фигуры, и свести партию вничью...
- К ничьей нельзя принудить, - улыбается монах. - Ничья существует, только пока партия не началась. Пока доска пуста.
- Хм. А как же ничья в конце партии? Когда ни одна сторона не может одержать верх?
- Это не ничья. Это поражение обеих сторон. Ты потерял фигуры, и больше не можешь сражаться. Зачем было вступать в битву? Просто чтобы потерять фигуры?
Отшельник вздыхает.
- Ничья существует, пока доска пуста. Фигура, однажды вставшая на доску, когда-нибудь упадет. Тот, кто вступил в бой, уже проиграл. Пустоту наполнит только пустота.
- Хорошо; в чем же тогда победа?
- В пустоте, - пожимает плечами монах. - Пустота - это ничья победа, но это победа. Ведь победы кого-то над кем-то - вообще не бывает. Победа - это отсутствие борьбы.
- Но что, если фигуры уже стоят на доске? Они же все равно будут потеряны? Но ведь одна из сторон может победить! Тогда потери хотя бы будут оправданы!
- Фигуры, стоящие на доске - будут потеряны. Но в этом нет смысла. Это не может быть оправдано. Если бы был смысл в умножении действий, ты не выиграл бы ни одной партии, - печально говорит монах. - Но в принуждении к пустоте нет никакого смысла. Смысл - только в самой пустоте.
- Хорошо, - злится солдат. - Давай поищем путь к пустоте.
Он смахивает с доски оставшиеся фигуры: - Вот, доска пуста. Это победа?
- Нет, - качает головой отшельник. - У тебя были фигуры, а ты их потерял. Ты проиграл.
- О господи, - солдат закатывает глаза. - Ладно... давай не будем спорить. Давай просто посмотрим...
* * *
Он ставит на доску белую пешку.
- Меня интересует она одна. Лучше бы ее не было... но она уже на доске.
Солдат расставляет пешки и фигуры; белого короля, пару белых слонов... У черных больше фигур, зато у белых больше пешек. Силы примерно равны.
- Белые могли бы сражаться, - говорит солдат. - Но исход не ясен; потери неизбежны. А белые не хотят терять фигуры... Тогда на доске появляется третий цвет.
Солдат берет немного остывшей золы из очага. Проводит по белому королю и слонам, делая их серыми; пятнает и несколько пешек.