После операции меня доставили на каталке в палату и сказали два часа не вставать и сложенную в несколько слоев марлю с глаз не убирать. Кое-как выждав положенное время, я встал и посмотрел на себя в зеркало. Вид у меня был просто жуткий. Белки глаз полностью окрасились в красный цвет и на них, если смотреть издали, с трудом можно было разглядеть радужную оболочку и зрачок. Вид у меня был настолько жуткий, что я побежал к медсестре армянке и начал приставать к ней с вопросами, когда же у меня все пройдет. Она немного посмеялась надо мною, видя мой испуг, но заверила в том, что через пару недель у меня все будет хорошо. Кроме этого, обещала мне принести из дома старые солнцезащитные очки, чтобы я не стеснялся выходить на улицу. Очки она мне принесла, только на третий день после моих многочисленных приставаний к ней по этому поводу. Очки были годов семидесятых белого цвета с толстой пластмассовой оправой, к тому же явно женские. Раньше я выходил из палаты, и ловил на себе любопытные взгляды, явно из-за вида моих ужасных глаз. После того, как я выходил из палаты в этих очках, я все так же ловил любопытные взгляды, но теперь еще и улыбки.
На следующий день после операции я возобновил свои работы. До появления волшебных очков я из отделения старался не выходить, теперь же в таком модном виде я шнырял по всему госпиталю. Сдавал белье в прачечную, получал с медсестрами лекарства, доставлял пищу. Транспортировать больных на носилках и каталке и выполнять какую-либо тяжелую работу мне пока запретили. Я бывал в разных отделениях госпиталя. В каждом отделении были такие как я "вольнонаемные", с некоторыми я познакомился, встречались мы, в основном, в столовой, когда получали еду для больных. Иногда меня отправляли в другие отделения за чем-либо. В моих хозяйственных делах вскоре мне составил компанию курсант. Ему сделали какую-то несложную операцию на глаз, сказали, что зрение полностью восстановится. Теперь мы составляли очень живописную парочку. На дворе стоял ноябрь, на улице было уже холодно и нам выдали длинные теплые больничные халаты. Я был, несмотря на пасмурную погоду в нарядных солнцезащитных очках, курсант с повязкой на глазу. В таком виде, бывало, мы заходили по делам в какое-нибудь отделение и вызывали общий смех присутствующих.
В нашем отделении была одна небольшая палата на две койки, она постоянно пустовала. Вскоре в нее положили одного больного. Больной это был не простой, а какой-то авторитетный местный человек, то ли бандит, то ли кто-то из Мхедриони или еще какой-нибудь местной группировки. Естественно, что этот загадочный пациент не имел никакого отношения к Советской армии, в госпитале которой он и проходил лечение. У дверей его палаты постоянно, днем и ночью дежурили телохранители в штатском. Днем один дежурил, вечером его сменял другой. Оба грузина телохранителя были бородатыми, очень сурового и внушительного вида. Такая картина была далеко не исключением. Во многих отделениях лежали такие пациенты, разве что без телохранителей. Их можно было отличить от военнослужащих по дорогим спортивным костюмам, вместо положенных больничных пижам. Много таких пациентов лежало в хирургии, у некоторых из них были гипсовые повязки на руках или ногах. Лечили они явно не спортивные травмы, а огнестрельные ранения. Дело в том, что Тбилисский военный госпиталь в то время был чуть ли не самым привилегированным лечебным заведением в Грузии. Советское государство денег на армию и на армейскую медицину не жалело. В госпитале было самое передовое, в основном, импортное оборудование. Но самое главное, в госпитале работали очень опытные военные врачи. Начальники отделения в звании минимум подполковник. В лечебных заведениях Грузии, с началом ее парада суверенитета, толковых специалистов осталось мало. Опытные специалисты спешно уезжали из когда-то гостеприимной республики. Уезжали не только русские, но и грузины, чувствуя то, что в России они будут наиболее востребованы. В местных больницах оставались те, кто за деньги поступал в институты, кто за деньги покупал дипломы. Чтобы попасть на лечение в госпиталь, нужно было обладать не только связями и блатом, но и заплатить, неофициально, конечно же, большие деньги. Тем более, обстановка в Грузии стала напряженной, приближение гражданской войны чувствовалось с каждым днем. В самом Тбилиси были частые перестрелки, появились раненые в них. Вот и стали появляться в военном госпитале подобные пациенты в спортивных костюмах.
Я уже обжился в офтальмологии, глаза мои стали потихоньку светлеть. Однажды меня в свой кабинет меня позвал заведующий. Осмотрел меня, поинтересовался моим здоровьем, затем сделал предложение, от которого я просто не мог отказаться:
- Ну что, солдат, идешь на поправку, о своем конъюнктивите ты скоро забудешь. Парень ты толковый и исполнительный. Медперсонала, как ты знаешь, не хватает. Хочешь у меня в отделении поработать или в часть свою хочешь караулы тащить?
Я ответил, что караулы тащить я не хочу и с удовольствием поработаю. Поинтересовался, сколько времени можно будет остаться в отделении. Заведующий ехидно улыбнулся, сказав, что все зависит от меня:
- Но больше от меня. Лечиться, с понтом, будешь хоть да дембеля, к дембелю мы тебя и выпишем.
С этого дня я уже чуть ли не официально стал санитаром. По крайней мере, меня так стали называть. Числился я больным в офтальмологическом отделении, спал и столовался там же. Носил больничную пижаму с белым подворотничком и теплый больничный халат. Так как на улице был уже не май месяц, а ноябрь, мне полагался теплый стеганный бежевый больничный халат. К халату полагалась теплая фланелевая шапочка, к больничным черным туфлям из кожзаменителя полагались теплые носки. Поменялись мои обязанности, теперь я дежурил с такими же, как я "больными" в приемном отделении и звался носилочным. Нашей задачей было доставлять вновь поступивших пациентов по разным отделениям. Я дежурил по двенадцать часов через день. Ежедневно в госпиталь доставляли военнослужащих с травмами и огнестрельными ранениями. Это был основной мой контингент. Обычно по территории госпиталя таких больных доставляли на каталке, затем на носилках доставляли в отделения. Если пациент был крупных габаритов, то чтобы его аккуратно занести на этаж, приходилось звать на подмогу кого-нибудь из бойцов отделения. В экстренных случаях, когда нужно было срочно больного доставить сразу на операционный стол, и не было времени катить через всю территорию госпиталя каталку, задействовали госпитальный РАФ.
Очень часто в госпиталь доставляли с огнестрельными ранениями. Бывало что с легким ранением, бывало, что раненый был без сознания, а бывало, что в госпиталь уже доставляли труп, раненый умирал по дороге. Однажды раненый пистолетной пулей в грудь офицер умер у меня прямо на каталке. Привезли его на военном Уазике, причем в приемное отделение он вошел сам, его только поддерживали под руку. Грудь его была перевязана, сверху накинут военный бушлат. Раненый был довольно адекватен, на все вопросы отвечал четко. Сняли с него повязку, чтобы определить характер раны. Ранение было слепое, входное отверстие размером не больше ногтя мизинца, располагалось слева ниже сердца, кровотечения не было. Я к этому времени уже увидел много пулевых ранений, и сразу мог определить, что это след от пистолетной пули. Офицеру положили на рану марлевую повязку, закрепили пластырем, и я с напарником повез раненого в хирургию. По дороге раненый даже о чем-то шутил, но вскоре замолк. Я сначала думал, что он заснул, но увидел абсолютно стеклянные глаза и сразу все понял. В отделении его пытались реанимировать, но все было без толку. Через час нас вызвали отвезти труп в морг.
В морге мне приходилось бывать никак не реже раза в неделю. Привозили туда трупы, как из приемной, так и из отделений. Один раз меня вызвали за трупом в нейрохирургическое отделение, у меня сразу было нехорошее предчувствие. Я не ошибся, забирать нужно было из палаты, где я сначала лежал, умершего подполковника. Никого знакомого в палате уже не было, Андрей комиссовался, заходил со мною попрощаться. Других бойцов, наверное, куда-то перевели. У окна лежал, накрытый простыней подполковник, вместе с простыней его погрузили на носилки его абсолютно высохшее тело. Трупы из отделений госпиталя не доставляли особых неудобств как нам, носилочным, так и работникам морга. Гораздо хуже дело обстояло с трупами, доставленными в приемную. Зачастую у умерших забывали связывать руки, и подвязывать челюсти. После трупного окоченения, разместить в цинковом гробу такой контингент было трудно. Однажды доставили солдата, буквально раздавленного упавшим на него КАМАЗом. На морозе труп пролежал всю ночь, окоченел и представлял собой какую-то бесформенную лепешку, с торчащими из нее нелепо вывернутыми руками и ногами. Что вдоль носилок положить покойника, что поперек, не было абсолютно никакой разницы. Принеся в морг труп, я поинтересовался, у местного работника, как же он в гроб-то положит покойника. Санитар грузин ухмыльнулся и показал на довольно внушительный молоток. С помощью этого инструмента, у трупа в суставах ломались руки, что позволяло втиснуть тело в деревянный ящик, обитый цинком.
Наверное, две трети огнестрельных ранений было получено от неосторожного обращения с оружием, халатности, разгильдяйства, а, иной раз и просто глупости самих пострадавших. Некоторые раненые поступали, к тому же и пьяные. Один раз привезли майора с простреленной ногой. Пуля прошла сверху вниз через нижнюю часть бедра насквозь, не задев кости. Как выяснилось, майор был пьян, ехал по каким-то делам в Тбилиси с водителем и еще одним военным. Перед Тбилиси увидели блок пост и вооруженных людей, подъезжая к блок- посту, военный, на всякий случай, решил вытащить свой Макаров и дослать патрон в патронник. Передернул затвор, то ли рука дернулась, то ли просто автоматически нажал майор на спусковой крючок. Другой раз привезли прапорщика с раздробленными выстрелом костями голени. Оказывается, он не проверил, есть ли патрон в патроннике, к тому же не поставил автомат на предохранитель. Закинул автомат за спину и лихо спрыгнул с кузова грузовой машины. Зацепившийся спусковой крючок то ли за подсумок, то ли еще за какую-то выступающую часть амуниции, сработал. В результате, произошел выстрел, пуля раздробила кости ноги. К тому же, прапорщик потерял много крови, жгут был наложен крайне неумело, и все носилки были пропитаны уже свернувшейся кровью. Пропитана была одежда прапорщика. В бессознательном состоянии его отправили на операцию. В таких экстренных случаях мне приходилось прямо в операционном блоке, пока медсестры спешно готовили операционную, подготавливать раненого к операции. Снимал, когда имелась возможность, одежду, но чаще просто разрезал ножницами. Разрезал пропитанные кровью повязки.
Экстренные случаи были редкими, обычно моя помощь не требовалась. Однажды поступил тяжелораненый в голову. Если в приемной было тихо, не было поступлений, я уходил в свое отделение спать, благо офтальмологий была в метрах ста от приемной. Спал, рядом с постом дежурной сестры, на кушетке, не раздеваясь. Ночью меня разбудили, в приемную поступил тяжелораненый. Я стремглав помчался в приемную. На носилках лежал мужчина в спортивном костюме с марлей в несколько слоев, пропитанной кровью, на лице. Дежурный врач, почему-то весь бледный и с трясущимися руками приказал нам срочно везти поступившего больного в хирургию. В то время, когда дежурный давал нам с напарником указания, он звонил в хирургию и рассказывал про раненого, и про то, что нужно срочно готовить операционную. Я уже не в первый раз дежурил с этим врачом и никогда его таким взволнованным не видел, кроме того, из телефонного разговора, состоящего, в основном из отборного мата, я понял, что ранение какое-то вообще запредельное. Раненый, судя по всему, был без сознания, и мы не медля ни секунды, подхватили носилки, поставили их на каталку и быстро покатили носилки в хирургию. В хирургии уже вовсю шла подготовка к операции. Носилки стояли на полу, и врач хирург наклонился над ними и приподнял марлю. Мне стало как-то очень любопытно, я пытался из-за спины хирурга рассмотреть, что же там за ранение. Мне никак не удавалось увидеть, да к тому же подошел и склонился над носилками еще один врач. В руки мне дали ножницы и сказали резать одежду, хирурги отошли от носилок, я присел на колени перед носилками, чтобы легче было разрезать одежду, и тут я все увидел. Увиденное меня настолько поразило, что я выронил из рук ножницы. Голова раненого была полностью залита запекшейся кровью и лицо напоминала какое-то кровавое месиво. Но самое страшное было то, что из одной глазницы просто вывалилось глазные яблоко, из другой глазницы глаз неестественно выпирал. Я не мог пошевелиться, в чувство меня привел только окрик хирурга, он поднял ножницы и вставил мне в руку. Непослушными и трясущимися руками я пытался кромсать спортивную кофту раненого, пытаясь не смотреть на жуткое лицо. Начав снизу, я постепенно расстриг кофту до ворота и тут заметил, что губы у лежащего на носилках шевелятся, и из них слышны тихие, но довольно внятные слова. Я резко вскочил и закричал, что раненый что-то говорит, при этом сам закачался и чуть не потерял сознание. Подбежала медсестра, дала мне понюхать нашатыря и отправила обратно в приемную.
Через несколько дней мне рассказали историю про ночного пациента. Служил в штабе округа капитан. Жена его, прапорщик по званию, служила там же, на узле связи. Жена его была откровенной блядью, и муж несколько раз ловил ее на этом деле и в пьяном виде поколачивал. Страдал он от такого ее поведения неимоверно, потому что любил ее и ничего с собой сделать не мог. Однажды в субботний день, когда жена ушла на двенадцати часовое дежурство, капитан взял бутылку водки и напился. Уж не знаю, давно ли в нем засела мысль о самоубийстве или под влиянием алкоголя это было сиюминутным порывом. Оружие по причине напряженной обстановки, офицеры не сдавали и постоянно носили с собой. Капитан взял свой табельный Макаров и выстрелил себе в висок. Рука у пьяного офицера дрогнула, и ствол пистолета в момент выстрела был не под прямым углом. В результате, пуля вошла в висок, не задев мозг, прошла за глазницами и вышла с другой стороны черепа. В результате от давления пули вывалились глазные яблоки. После этого рокового выстрела, капитан пролежал в луже крови несколько часов до прихода своей благоверной. Но самое удивительное было то, что капитан выжил, потеряв, конечно же, глаза, и был лишь частично парализован. Это был не единственный случай последствий неудачной попытки самоубийства, виденного мною. Привезли солдата с развороченным животом. Уж не знаю, по какой причине, солдат решил самоубиться, но подошел он к этому делу обстоятельно. Пошел в караул, на посту расстелил бронежилет на земле, наверное, чтобы не запачкаться, лег, скинул сапог с ноги. Снял с предохранителя автомат, поставив флажок на стрельбу очередью, дослал патрон в патронник, расположил автомат так, чтобы ствол упирался в сердце и пальцем ноги нажал на спусковой крючок. Видать, пока тянулся ногой к спусковому крючку, ствол сместился. Три пули разворотили ему живот, вырвав из спины куски мяса размером с кулак. Бедолага остался жив, но на всю жизнь остался глубоким инвалидом.
Мне было двадцать лет, я до сих пор не знаю, как справилась моя неокрепшая еще психика со всем этим увиденным. Сначала было как-то жутко, при виде страшных развороченных ран и торчащих из них белых костей, кружилась голова и слегка подташнивало. После смены, снимал жесткий от впитанной в него крови, халат, ложился в койку и долго не мог уснуть. Как закрою глаза, тут же вижу кровь, и мне казалось, чувствую ее запах. Со временем я как-то привык, человек привыкает ко всему, и хорошему и плохому. Я уже мог правильно наложить жгут, забинтовать рану или, вообще зажать рукой рану, останавливая кровотечение, пока не наложен жгут и не сделана повязка. К тому же, почти перед каждым дежурством я пил алкоголь, когда спирт, когда самодельную чачу. Это не считалось каким-то из ряда вон выходящим проступком. Мало кто из дежуривших носилочных санитаров был абсолютно трезвым. Всем больным перед сном полагалась одна таблетка димедрола, многие из гражданских больных димедрол не пили, отдавали мне. У медицинской сестры можно было так же выпросить дополнительные таблетки. Я обычно перед сном выпивал сразу три и спал как убитый. Были так же элениум и реланиум, правда, в очень ограниченном количестве. Со спиртом особых проблем не было, в госпитале его было много. Обычно я сам напрашивался на работу, которая входила в обязанности медсестер, за это мне наливалось, когда сто граммов спирта, когда двести. Бывало, что доставляли пациентов из города на госпитальном Рафике. Обычно это были гражданские, за взятку направляющиеся в госпиталь на лечение. Водителю вольнонаемному за такие вызовы родственники больного платили, с нами, носилочными санитарами, водитель делился. Да и я уже настолько стал циничным, что вымогал с родственников деньги, чтобы аккуратно на носилках спустить больного к машине. Пил я довольно умеренно, никогда не болел с похмелья. Иногда, для большего эффекта совмещал алкоголь с таблетками. По крайней мере, выпив, я уже не боялся вида развороченной плоти. На дежурстве ко мне никто особо не принюхивался, да и я пил с напарниками перед дежурством не больше граммов ста водки.
Однажды, примерно через месяц после начала моей работы санитаром, вечером после дневного дежурства в палате меня встретил веселый казах и предложил водки. Я не отказался. Банкет был устроен по поводу скорого комиссования казаха. После операции зрение на раненом глазу казаха восстановилось только на шестьдесят процентов. Рука его зажила и почти полностью восстановила свои функции. Однако на медицинской комиссии его все-таки признали годным к продолжению службы. Отец солдата, уже приехавший чтобы забрать сына, дал взятку, чтобы сына комиссовали. Была повторная комиссия. Казах через неделю должен был отправиться домой. Обмыв такое знаменательное события, я лег спать, а виновник торжества направился в соседний корпус, дабы продолжить банкет со своими земляками, лежащими там. Среди ночи меня разбудил шум и крики. Крики доносились с улицы, я выбежал и увидел нескольких врачей и пациентов, стоявшими над лежащим на асфальте перед стеной нашего отделения человеком. Этим лежащим был казах. Сначала я думал, что он просто в умат пьяный и лежит себе на асфальте и отдыхает, но потом увидел под ним кровь. Оказалось, что он сорвался с карниза второго этажа и упал на асфальт. Двери в отделении закрывают изнутри в одиннадцать часов, загулявший с земляками казах среди ночи стал ломиться в закрытые двери. Двери не поддавались. Тогда храбрый воин решил забраться в свою палату через окно, благо пожарная лестница была рядом, и довольно широкий карниз располагался под окном. Вскарабкавшись по пожарной лестнице на карниз, казах стал пробираться по нему, держась за металлические сливы окон. Добравшись, как ему казалось до окна своей палаты, он стал барабанить в стекло, чтобы ему открыли. Вот только он перепутал окна, стал барабанить в стекло офицерской палаты. Как потом рассказал офицер, лежавший в этой палате, среди ночи его разбудил стук в окно. Кое-как открыв глаза, он увидел, по его словам, жуткую картину. В окно светила полная луна, она освещала какую-то страшную рожу, прилипшую к стеклу. Не сразу поняв, что происходит, офицер встал с кровати и направился к окну, по пути делая знаки, что сейчас он откроет. Казах же, понял это по своему, разглядев в окне приближающегося к нему незнакомого человека, размахивающего руками, пьяница понял свою ошибку и резко отшатнулся от окна. Он забыл, что находится не на земной тверди, а в пяти метрах от земли на уровне второго этажа. Соскользнув с парапета, казах упал на асфальт. При падении он получил открытый перелом ноги и дембель его затянулся на весьма солидный срок.