Выстрелы стихли, гвардейцы, разгоряченные недавним боем, что-то громко обсуждали по-грузински, изрядно добавляя ругательные выражения, которые были мне уже хорошо знакомы. Сережа и медик пошли рассматривать наш верный Рафик, изрешеченный как решето пулями. Напротив меня присел на корточки гвардеец и протянул мне сигарету:
- Ну что, биджо, страшно было?
Я ответил, что страшно было просто пи...здец и прикурил окровавленными руками сигарету.
- Ну и рожа у тебя.
С улыбкой сказал гвардеец, намекая на то, что я был весь в крови. У самого гвардейца лицо было запачкано копотью.
- На сэбя пасматри, да!
Ответил я фразой из известного анекдота, копируя кавказский акцент. Гвардеец куда-то ушел и вернулся с эмалированным ведром воды. Достал бинт и забинтовал мне руки, предварительно вынув из ладоней несколько стекол. Затем сам умыл мне лицо, заметив, что теперь я вообще стал красавцем. После перевязки я пошел посмотреть на наш Рафик. Все скаты были пробиты пулями, стекла выбиты, кабина и салон прострелены. На стороне, обращенной к стрелявшим, я насчитал больше пятидесяти пулевых отверстий. Я представил, что еще несколько мгновений, и мое тело было бы так же нашпиговано пулями. От этих мыслей мне стало как-то не по себе, и я инстинктивно съежился, втянув голову в плечи. Меня позвали, и я пошел в ближайшую подворотню. Там на импровизированном столе была разложена нехитрая закуска, открыты консервы. Я присоединился к трапезе и мне налили в железную кружку водки. Водку мне просто было необходимо сейчас выпить, чтобы снять нервное напряжение. Я выпил водки, закусив бутербродом с колбасой, затем расслабленно развалился на стуле, принесенном из чьего-то дома. Мне услужливо протянули сигарету и даже дали прикурить, видя, что ладони у меня забинтованы. Гвардейцы беседовали с Сережей и медиком, угощая их водкой. Вышли несколько местных жителей, скрывавшихся на время перестрелки в подвале, вскоре они вынесли из своих квартир продуктов и бутылки с самодельным вином.
Алкоголь расслабил мое тело, расслабил мои мысли и я сидел молча, курил и смотрел на лица окружавших меня людей. Обыкновенные кавказские мужчины, лица заросшие щетиной, ничего устрашающе воинственного в них нет. Даже не смотря на то, что все обвешаны оружием. Ведь жили же себе мирно, и вдруг, бац, стали воевать. Разгромили центральный проспект города, расстреляли из полевых пушек дом правительства. Ради чего? По их рассказам для того чтобы выгнать хунту Гамсахурдиа. Кто он такой и зачем его нужно было выгонять. Эти вопросы вертелись у меня в голове, но я решил их не задавать, все равно бы ничего бы не понял. Эта война была не моя. Я посмотрел на себя, на свои забинтованные руки, на грязный, испачканный в крови когда-то белый халат. И невольно в моей голове родился следующий вопрос. Что же здесь делаю я. Я, рядовой Советской армии, хоть и косвенно, но участвую в этой гражданской войне. Зачем и ради чего. У меня нет не только оружия, но нет даже формы, мои документы остались в части и сейчас сижу здесь, вместе с вооруженными людьми, которые вообще ко мне не имеют никакого отношения. Вот так, решил облегчить себе службу, а попал в опасную авантюру.
Вскоре за нами приехала шестерка с разбитым задним стеклом и с отметинами от пуль на багажнике и всю нашу медицинскую бригаду доставили в госпиталь. Дежурный врач осмотрел мои руки, тщательно промыл раны и вытащил еще несколько очень мелких осколков стекла. Абсолютно ничего страшного в моих ранах не было, обыкновенные порезы. В принципе, я даже обрадовался, на несколько дней я был нетрудоспособен, а значит, вполне заслуженно буду отдыхать. На следующий день я подошел к заведующему и попросил меня выписать, чем скорее, тем лучше.
- В принципе, солдат, я тебя выпишу хоть завтра, раз желаешь. Но есть одна проблема. Выписать-то я тебя выпишу, но только как ты доберешься до своей части? Все дороги блокированы, уже почти две недели к нам привозят только экстренных больных, предварительно связавшись с начальством гвардии или Мхедриони. Так что, отдыхай, солдат, ты заслужил, справляй новый год, а потом разберемся, как тебя в часть отправить.
Такой постановке моего вопроса, я был вполне удовлетворен и по совету заведующего стал отдыхать. Целыми днями я ничего не делал, лежал на кровати и читал. Обычно к вечеру приобреталось спиртное. За ворота меня отпускали без каких-либо вопросов, я проходил через приемное, а там я был свой человек. Этим я пользовался и брал с заказчиков спиртного, коих было много, мзду в натуральном выражении. Новый год встретили торжественно и весело, накрыли в палате стол с нехитрой закуской и выпивкой. После нового 1992 года стрельба в городе сначала поутихла, а затем вообще ее не было слышно. Гамсахурдиа сбежал из Тбилиси и боевые действия прекратились. Не смотря на это, машина за мною из Душети все не приходила. Порезы и ссадины на моих руках зажили и я, мало- помалу, снова стал помогать в приемном. Мне надоело сидеть без дела, и так я спасался от скуки.
Был уже конец января, когда мне объявили что за мною через три дня приедут. Это известие было для меня радостным, в госпитале мне уже надоело, я хотел в свою часть. Была одна проблема, заключалась она в том, что если меня выпишут, и я сдам больничную одежду, я останусь просто голым. Дело в том, что ХБ, в котором меня привезли еще осенью, было все залито кровью и разорвано в нескольких местах. В отделении было насколько комплектов ХБ для хозяйственных работ, еще старого образца, но все я забраковал, так как размер мне явно не подходил. Наконец я нашел абсолютно новый комплект дефицитной "афганки", и, самое главное, абсолютно подходящий мне по размеру. Был один нюанс, чтобы не украли эту дефицитную форму, на кителе и брюках какими-то несмываемыми чернилами была проштампована довольно большая цифра "10" это номер отделения. Этот казус меня не остановил, и я припрятал это ХБ. Мне так же удалось раздобыть абсолютно новую панаму, я просто поменял ее на бутылку водки. Самое главное, и ХБ и панама были абсолютно новые, одного цвета и тона, что меня несказанно обрадовало. Прибарахлившись, таким образом, я стал ждать отправки в часть.
Наконец-то приехал Уазик из нашей части, привез незнакомого мне бойца с подозрением на аппендицит. Мне вручили документы, поблагодарили за мою работу и я попрощался с госпиталем. Уезжал я в каком-то стареньком, замызганном и мне не по размеру ХБ, украденная форма лежала в пластиковом пакете, и я уже в машине переоделся. Покидал я Тбилиси и госпиталь с легким сердцем. Все-таки, видно, не судьба была мне протянуть в госпитале до дембеля. У водителя и старшего машины я расспросил про то, как обстоят дела в части. Знакомый мне водитель многозначительно махнул рукой:
- Да там ваще жопа... И что тебе в госпитале не лежалось?
Слова эти меня озадачили, но я решил не расспрашивать дальше, так как рядом сидел офицер. Через час или полтора сам все увижу и все узнаю.
Действительно, в части были большие изменения. В конце осени уволились дембеля, и дефицит личного состава стал просто катастрофическим. Во время командировки нашей роты в Казах, даже были созданы офицерские караулы, которые отменили только после нового года. Прислали несколько человек из какой-то части из Ростова, но этого было явно недостаточно. С нового года отменили так же казарменное положение для офицеров. До этого строевые офицеры ночевали в казарме вместе с подчиненным им личным составом. Ночевали они в отдельном оборудованном спальном помещении. Весь личный состав теперь постоянно носил с собою оружие, и днем и ночью. Эти меры были введены приказом по округу в связи с гражданской войной в Грузии. Гамсахурдиа сбежал из Тбилиси, но вооруженное противостояние переместилось в горные и отдаленные районы. Возможно, приказ на постоянное ношение оружия и был оправдан. В случае нападения в оружейной комнате могло быть захвачено оружие всего подразделения, а так оно у бойцов и, иди их попробуй повылавливать из окопов и щелей. В оружейных комнатах сейчас хранились только запаянные цинки с патронами. Кроме оружеек, боеприпасы хранились в комнате дежурного по части, это был резерв на случай непредвиденных ситуаций. Одним словом, часть находилась на военном положении. Кормежка, что удивительно, стала более-менее сносной. И что совсем меня порадовало, так это то, что наконец-то нам заплатили полагающиеся нам по контракту деньги. Это была, очень даже приличная, не смотря на начавшуюся инфляцию сумма. По приезду я получил аж полторы тысячи рублей, это за шесть месяцев. Правда, на эти деньги можно было купить лишь полтора ящика водки, но, по крайней мере, это было избавление от полной нищеты.
Все бойцы ходили в зимней форме одежды, в шинелях. Мне сразу бросилось в глаза, что что-то в них не так. Наконец-то я определил, что на погонах не хватает желтых букв "С" и "А". У многих бойцов эти буквы были выдраны с корнем и на черных погонах виднелись дырки от небрежного удаления. Мне объяснили, что сейчас я служу уже не в Советской, а Российской армии, и поэтому мне тоже нужно будет отодрать эти буквы. В госпитале я слышал, что Союз распался, но как-то не придал этому значение, посчитал это какими-то слухами. Как может разрушиться Союз нерушимый? Вот теперь я, споров эти буквы, превращался из рядового Советской армии в рядового Российской армии и это всего одним движением руки. Я намеренно грубо вырвал эти буквы, и на моих погонах теперь зияли четыре дырки, обнажая подкладку погон. Моя форма с цифрой "10", размером в половину ладони, проштампованная на спине, груди и по бокам брюк никого особо не удивила. Бойцы были одеты во что попало. Кто носил ПШ, с черными погонами без букв, кто ХБ старого образца, лишь немногие носили афганку. С головными уборами тоже все было не так просто. Зима в этом году была довольно теплая, и температура не опускалась ниже нуля. По форме одежды положено было ходить в зимних шапках, но они вдруг куда-то все исчезли и стали жутким дефицитом. Поэтому командир разрешил ходить в кепках и панамах. У кого что было. Обувь была тоже разномастной. Наконец-то со складов доставили солдатскую обувь, но это были не привычные сапоги, а ботинки. Конечно же, они, на первый взгляд удобнее и красивее кирзовых сапог, но был один маленький нюанс. К ботинкам полагались носки, а их нигде не было, и бойцы вскоре стали охотно расставаться с ботинками, выменивая их на сапоги. Некоторые воины упорно носили ботинки с портянками, постоянно заправляя торчащие из ботинок концы. Мои десятки на разводах и построениях скрывала шинель, но однажды командир полка, увидел меня без шинели в строю, идущем в столовую.
- Это что еще за Марадона?
Знаменитый футболист играл под этим номером, а командир, наверное, был большим поклонником этой игры. Вот так, мое давнишнее прозвище Бэдэ (БД боевое дежурство), было с легкой руки командира заменено на новое прозвище - Марадона. Оно и было к лучшему, потому что некоторые норовили произнести вместо Бэдэ Бидэ, хотя в том, что все когда-нибудь в жизни видели бидэ, я сомневаюсь.
По возвращению в часть я наконец-то получил целую стопку писем, в основном из дома, письма ожидали меня несколько месяцев. Наконец-то получить письма, читать их, было для меня большим счастьем. Дело в том, что я скрывал от матери, что нахожусь в Тбилисском госпитале, и уж, тем более что ползаю под пулями. Письма отправлялись из Тбилиси с обратным адресом Душети, но я написал, что почта работает очень плохо, поэтому приходится письма отправлять с оказией, чтобы она не удивлялась тбилисскому штампу. Я же от нее не получал вестей с октября. Я разложил письма по датам и стал читать. Все у них было хорошо, все были живы и здоровы. Но вот я прочел одно из последних писем, и сердце мое бешено заколотилось. Дело в том, что в госпитале, в минуту душевной слабости я написал матери письмо с просьбой посодействовать в том, чтобы вырваться из этой горячей точки и дослуживать в России. Для этого нужно было выслать телеграмму о тяжелой болезни ближайших родственников, заверенную врачом. Только на этом основании можно было надеяться на отпуск. Дальше было делом техники, боец приезжал домой, приходил в свой родной военкомат и слезно просил оставить дослуживать на родине. К просьбам прилагалась взятка, и боец оставался служить в непосредственной близости от родного дома. В нашей части была целая череда таких отпускников, и только один из них вернулся обратно. Начальство, скрепя зубами, зная, что боец не вернется, отпускало воина. Написал я матери про свой план и забыл, вернее не думал об этом. Потом события в Тбилиси вообще отодвинули это письмо куда-то вглубь моей памяти. Мама, моя, получив мое письмо, долго переживала, но все-таки написала мне ответ. Это письмо я сейчас держал в руках.
Сынок, писала мне мама, я понимаю, что тебе сейчас трудно и очень переживаю за тебя. Но будь мужчиной и стойко переноси все трудности, выпавшие на твою долю. Собери всю волю в кулак и не позорь себя и меня. Как же я взгляну в глаза соседям и знакомым. Что же они подумают обо мне и о тебе. Неужели я воспитала труса? Дальше я читать не мог, слезы стали застилать мои глаза, и я выбежал из казармы, убежал куда-то в самый конец части и выл там, наверное, полчаса. Я сорвался, я впервые сорвался в своей жизни. Моя неокрепшая психика не выдержала всего пережитого за последнее время. Я чувствовал себя ничтожеством, последним трусом и предателем. Я проклинал себя за минуту слабости, когда взял в руки ручку и решил написать матери. Может быть, сейчас, в данное время, поступок моей матери может показаться кому-либо, мягко говоря, странным, но я совсем ему не удивился. Дело в том, что моя мама воспитывалась в семье фронтовика, кадрового военного, офицера. С малых лет ее отец, мой дед, старался ей привить такие понятия как честь, совесть, порядочность. Прошло время, и уже меня она старалась воспитать подобным образом. С ранних лет она воспитывала меня одна, мой отец не появлялся на горизонте и в скором времени погиб. Не смотря на отсутствие в доме мужчины, воспитывался я жестко, если не сказать жестоко. Самым большим наказанием было наказание за вранье. Я, как все дети, бывало, старался хитрить и увиливать от ответственности за свои поступки, но наказание было неотвратимым. Так, один раз, накануне родительского собрания, на котором, я точно знал, что будут меня распекать за поведение, моя мама решила сделать мне подарок. В кинотеатрах вышел на экраны легендарный фильм "Пираты двадцатого века". Я просто рвался на этот фильм, и мама согласилась купить мне билеты, но только при одном условии, что на собрании она не будет краснеть из-за меня. Я точно знал, что про мои выходки точно расскажут на собрании, но клятвенно заверил свою маму в том, что все будет нормально. Простояв два часа на сильном морозе в очереди за билетами и купив их, мама пошла на родительское собрание. По возвращении домой, она назвала меня вруном и просто порвала купленные с таким трудом билеты перед моим носом на мелкие кусочки. Примеров такого воспитания было много. Я не рос забитым матерью ребенком, я рос обыкновенным мальчишкой, часто радовал своих родных, иногда хулиганил, но старался следовать тому, чему меня учили. Мама моя любила меня, но по ее словам любила честного и порядочного сына и не терпела лжеца и труса. Она могла жестко меня наказать, и в то же время, не доедая и экономя на всем, могла купить мне в подарок модные джинсы, равные по стоимости зарплате инженера, кем она и работала. Со временем я вырос, поступил в техникум, и она уже не волновалась за меня, видя, что я многое из ее воспитания усвоил.
В юношеском возрасте могу припомнить только один случай, когда моя мама показала свой характер. Мне было лет семнадцать, я пошел на дискотеку, и там случилась массовая драка. Несколько десятков человек, не особо разбираясь, мусора увезли в отделение. Ничего особо криминального предъявить не смогли, кроме нескольких непонятно кем расквашенных носов, и через пару часов, проверив всех задержанных по картотеке, стали выпускать. Так как все были несовершеннолетние, мусора боялись ответственности и звонили домой, заодно проверяя полученные сведения про задержанных. Приезжали родители и забирали своих непутевых чад. Позвонили и мне домой, так мол, и так, приезжайте и забирайте. На что мама моя сказала, раз советская милиция задержала моего сына, значит, он что-то натворил, а если он что-либо натворил, так пусть посидит до утра и подумает, в следующий раз, наверное, этого делать не будет. Мусор стоял с трубкой в руке, слушал эту тираду, лицо его постепенно вытягивалось, и рот открывался. В конце концов, мусора пожалели меня и сами доставили на дежурной машине домой.
Так что меня абсолютно не удивила реакция матери на мое письмо. Это была правильная и реакция. Я наконец-то успокоился, растер слезы и убрал закапанный листок. После срыва мне стало как-то легко на душе, я стал твердо уверен в том, что пройду все испытания, отмеренные мне судьбой.