Сергеев Иннокентий Александрович : другие произведения.

Л И Б Р Е Т Т О Д Л Я Ж О Н Г Л Ё Р А

Иннокентий А. Сергеев

1990 г.

Пролог

Было летнее утро.

На утоптанном песке дороги, пустынной, как обычно в это время суток, сидел человек и уплетал бананы. Одет он был скорее странно, нежели неряшливо. Возраст его определить было бы столь же трудно, как возраст рыцаря на миниатюре старинной рукописи, - можно было сказать только, что он не молод, но пожалуй, что и не стар. Бороды у него не было, или же она у него не росла, как это сказано об Александре Македонском, неважно кем.

Человек этот сидел спиной к дороге и был настолько поглощён своим занятием, - не лишённым, видимо, известной приятности, - что даже не заметил, как справа от него на песок легла тень.

Доев очередной банан, он обернулся, вероятно, для того чтобы аккуратно разложить кожуру на дороге в виде морской звезды, как он это проделал предыдущие пять раз, и только тогда обнаружил, что за его спиной стоит некий упитанный господин, одетый по-дорожному - с саквояжем в руке, благородной внешности, добродетельный, милостивый и великодушный, мудрый и щедрый, стоял он в непринуждённой позе, возложив свою правую руку в белоснежной перчатке на изящную, ручной работы трость и, словно бы задумавшись о чём-то важном, смотрел.

Скарамуш, - а это был именно он, - застыв с банановой кожурой в руке, приветливо улыбнулся.

- Вот, - пожаловался он незнакомцу. - Не могу удержаться.

Он помахал кожурой.

- Не могу устоять. Вредно есть столько мучного, а вот...

- Мучнистого, - негромко поправил его господин с тростью. - Позвольте, однако, спросить, на что вы собираетесь употребить эту кожуру?

- Разложу её на дороге, - просто ответил Скарамуш.

- Позвольте узнать, зачем?

- Вдруг кто-нибудь поскользнётся. Смешно будет.

Незнакомец осуждающе покачал головой.

- Дурацкая шутка, - сурово заметил он.

- Верно! - весело согласился Скарамуш. - Дурак будет, если поскользнётся!

Незнакомец не засмеялся.

- Мне представляется, - сказал он после некоторой паузы, - что мы попутчики.

- Это зависит от того, куда следует ваша милость.

- Скорее, от того, куда следуете вы.

- А куда-нибудь, - беспечно отозвался Скарамуш.

- Позвольте, однако, спросить, как вы предполагаете узнать то место, куда вы идёте.

Скарамуш погрузился в раздумье.

- Что-то я не понял, - признался он наконец.

- Когда вы придёте...

- Да?

- Как вы узнаете, что пришли?

- Куда?

- Туда, куда вы идёте.

- Не знаю, - пожал Скарамуш плечами и тут же добавил. - А вы как думаете?

Ответа не последовало.

Скарамуш поднялся на ноги.

- А я вот виноградом торговать пытался. Вы бы лучше спросили, откуда я иду.

- Мне это не интересно, - сказал незнакомец.

- Напрасно. У меня был виноград всех-всех сортов, самый отборный! И дамские пальчики, и дамские зубки, и дамские коготки, и...

- Можете, не продолжать.

- Но увы!

- Я вижу, вы не слишком преуспели.

Скарамуш скорбно вздохнул.

- Не повезло?

- Очень повезло! Повезло, что ноги унес...

- Как же мне называть вас... - задумчиво проговорил незнакомец.

- Что вы, ваша милость! - всплеснув руками, заторопился Скарамуш. - Я не более, чем скромный виноградарь, какое уж тут названье!

- Но теперь вы более не виноградарь, - заметил незнакомец. - Если я вас правильно понял.

- Увы, - печально произнес Скарамуш. - Вы меня поняли правильно.

- Я буду называть вас Попутчик.

Скарамуш смиренно склонил голову.

- Как будет угодно вашей милости.

- Пойдёмте, я что-то устал стоять.

- Постойте!

- Да? - незнакомец обернулся. - В чём дело?

- А как мы узнаем, что уже пришли?

- Я пойму, - сказал он и едва слышно добавил. - Я большой мастер по таким делам.

- Тогда я буду называть вас Мастер! - сказал Скарамуш, воодушевляясь. - Мой Мастер, могу ли я просить вас об одной милости?

- Сколько угодно, однако, пойдёмте же!

Скарамуш бросился догонять.

- Зовите меня Скарамуш, мой Мастер. Видите ли, таково моё имя.

- Ну что ж, пожалуй, так будет даже лучше, - согласился незнакомец.

- А ваше имя?.. - спросил Скарамуш, всё более набираясь смелости.

- Людовик, - с достоинством произнёс его теперь уже спутник.

- Людовик?..

- Людовик Пятнадцатый.

Скарамуш встал как вкопанный и, молитвенно заломив руки, воскликнул:

- О мой король! Мы объедем весь свет!

Неизвестно, к кому он обращался, ибо глаза его были возведены к небу, бывшему, к слову сказать, безупречно ясным, как обычно в это время года.

Здесь

. . .

Летом в Вавилоне, мягко говоря, душно. Словно бы исполинская птица накрыла его своей неподъёмной тушей и с терпеливой сонливостью высиживает кладку, а ты по её милости каждое утро с тоской отдираешь своё разваренное тело от липких простыней, тащишься в душ и с омерзением подставляешь себя под жидкие струйки безнадёжно тёпленького душа, потом заставляешь себя выпить сырое яйцо, - о горячем завтраке даже думать противно, - и остаток дня проводишь в том меланхоличном состоянии, которое можно было бы назвать созерцанием, медитацией или поэтической грустью, если бы не было более родного и привычного слуху слова: "облом". Облом спать, облом бодрствовать, выбираешь нечто среднее. Разум спит, желания дремлют, лёгкие мерно поглощают табачный дым и уличный смог, свободно проникающий через открытое окно в комнату, поэзия кажется дурью, а высокие порывы души вызывают непристойный смех, единственное же, что представляется тебе достойным уважения в этом мире - это вентилятор и холодильник. Спасибо вам за то, что вы есть!

В один из таких упоительных дней я лежал, развалившись на кровати, и, посасывая последнюю из остававшихся у меня бутылок пива, невесело прикидывал степень своего падения. И тогда я услышал эти тихие звуки. Немного изменив положение головы, чтобы по возможности определить их происхождение, я увидел капли воды, падавшие на беззащитные страницы раскрытой на столе книги. Некоторое время я безучастно наблюдал это трогательное и почти символическое зрелище, пока до меня не дошло, наконец, что если бы на месте этой книги было темя моей головы, капли эти не предвещали бы мне большей пытки. Холодильник разморозился.

Нужно было спасать свою жизнь. Первой, разумеется, пришла в голову мысль о бегстве. Но куда бежать? На Огненную Землю?

И тут я вспомнил, что мои родственники, - а именно, дядя с женой, - давно приглашают меня погостить у них. Около месяца назад я получил от них письмо, в один из своих не слишком частых визитов домой (к родителям). Жили они в небольшом городке километрах в ста от Вавилона, но за шесть лет я так ни разу и не наведался к ним - не было настроения. Визиты вежливости для меня нож острый, письма, телефонные звонки, поздравления с праздниками и семейными датами - тоже; поэтому все обидчивые на меня уже давно успели обидеться, а остальные просто сочли меня человеком, потерянным для клана, затерявшимся где-то в вавилонских лабиринтах, и даже мои родители, кажется, окончательно смирились с тем, что я иногда месяцами не даю о себе знать, и даже на Рождество могу приехать в последний день рождественской недели, а то и не приехать вовсе.

Понятно, что я не стал отвечать на это письмо и решать ничего, по своему обыкновению, ничего не стал, предоставив родне расценивать моё молчание как согласие или как невежливый отказ, как им угодно.

Кто его знает, как распорядится случай и настроение?

И вот, судьба распорядилась так, что в тот же день, взмокший и одуревший от жары и давки в электричке, я свалился им как снег (?) на голову.

Приняли они меня тепло, хорошо приняли.

Замечу сразу же, Элиссу я почти не помнил.

Элисса - это жена моего дяди, то есть, получается, моя тетя. Замуж она вышла семь лет назад, и только однажды, спустя год после этого события, я увидел её, да и то, не обратив на неё никакого внимания в силу того, что именно в этот момент совершал переход от нервного возбуждения к полной и сокрушительной апатии, - заскок, именуемый, кажется, астеническим состоянием. Настоящее (настоящее ли?) её имя - Эльза. Это не значит, что она немка; это значит, что у неё родители с прибабахом.

- Ничего, если я так напишу?

- Пиши. Они, и правда, прибабахнутые.

Разумеется, я немедленно отбросил его как явную нелепицу и стал называть ее Элиссой. Дядя, услышав это, пожал плечами, но ничего возражать не стал.

"Она красивая женщина", - думал я и повторял шёпотом: "Красивая женщина", - и было приятно, что меня никто не слышит. В расщелину штор пробивался резко очерченный синий свет ночной улицы, прорезав комнату до самой двери, он лежал на ковре. Во всём доме спали.

Спать не хотелось.

Мне было приятно, и даже духота казалась домашней. Я знал, что смогу завтра отоспаться, и моя противоестественная бодрость меня не тревожила.

Мимо за окном проехала машина.

"Ну разве можно так рано ложиться?" - подумал я. Только-только разговориться успели. А ведь она приоделась. Извинилась, что ничего толком не готовила, зато завтра обязательно что-нибудь вкусненькое состряпает.

- Племянник родной приехал, сделай что-нибудь этакое, наше!

А она сказала: "У нас ведь и развлечений-то никаких нет".

Дядя обиделся: "Как нет, а какие развлечения нужны? Лес есть, река. Не какая-нибудь, а настоящая. Кино нужно? Дом культуры, пожалуйста. Там, кстати, сейчас фильм идёт какой-то американский. Надо в газете посмотреть". И я сказал, что не нужно, но он всё равно принялся искать эту газету. Мы остались одни. Я всё мялся и боялся посмотреть на нее. Она спросила меня, на каком я теперь курсе. На пятом уже? Один год остался, да и то неполный.

- Не трудно учиться?

Я хотел отмахнуться, но сообразил, что это будет невежливо, и не успел ничего ответить. Появился дядя со своей газетой. Он включил торшер и сунул мне газету в руки: "Читай. Это наша городская брехаловка. Так себе, конечно, газетка", - сказал он пренебрежительно и гордо. Хлопнул себя по животу и, многозначительно посмотрев на жену, сказал: "Ну что, как насчет того чтобы поужинать?"

И она ушла собирать на стол.

За ужином он всё рассказывал о своей студенческой эпопее и о каких-то своих друзьях в Вавилоне, и всё никак не мог успокоиться. Вздыхал, что нет вина.

- А то бы бабахнули за приезд племянничка.

"Ну как там в Городе, новые власти, да? Давно я туда не наезжал". Я отвечал что-то. Мы переглянулись, и она едва заметно улыбнулась. Мы поняли друг друга.

(Я заворочался в постели.)

И всё-таки мне удалось остаться с ней наедине. Я всё пил свой чай, а она сидела рядом. Сначала я только бубнил что-то, а стоило мне немного разойтись, как она поднялась и стала мыть посуду. Правда, тут же закрыла кран и виновато вытерла руки о полотенце, но после этого я уже не мог оставаться на кухне. И я ушёл. А потом они легли спать. Она принесла мне постельное бельё, и я заговорил с ней.

- Вот только почитать ничего с собой не взял. Ни о чём не думал, когда уезжал.

Она разгладила ладонью простынь и улыбнулась.

- У нас есть книги. Правда, немного. Я не буду закрывать форточку?

- Конечно, не нужно. Иногда и читаешь через силу, но заставляешь себя. Хотя бывает, так умотаешься, что и не до книг.

- Да, - сказала она. - А всё равно. Потихоньку, потихоньку устаёшь и не можешь уже больше... ждать чего-то...

Она спохватилась, конечно. И, пожелав мне спокойной ночи, ушла. А я сидел, не в силах поверить, что она только что произнесла это. Таким голосом.

"Красивая женщина", - прошептал я и уткнулся в подушку. - "Женщина..."

Я вспомнил, что забыл выдернуть вилку холодильника из розетки. Это меня почему-то сильно огорчило. Потом вспомнил, что в холодильнике осталось масло. Теперь оно заплесневеет, фуй, мерзость. И я всё думал об этом масле и злился: "Далось мне это масло!" И не мог заснуть. А потом всё-таки заснул, но два или три раза просыпался. А когда проснулся окончательно, подумал: "Наверное, они уже ушли".

Было утро, и так тихо было, что я подумал: "Они ушли". Я потянулся и, выбравшись из постели, принялся шуметь: жмурясь, раздвинул шторы, подобрал с ковра покрывало и, напевая песенку без слов, зашлёпал в ванную с твёрдым намерением принять душ. По дороге я безо всякой нужды отворил дверь спальни и заглянул туда. Я быстро затворил дверь. Стало совсем тихо.

Я на цыпочках вернулся обратно, забыв про умывание. Они спали.

И только тут я вспомнил, что сегодня воскресенье.

Я взял со столика свои часы. Полдевятого. На улице было безлюдно. Заняться было нечем. Через семнадцать минут я понял, что мне скучно, что я голоден, неумыт, а к магнитофону нет наушников.

"Через полчасика поднимутся", - утешал себя я. - "Потерплю".

Они проснулись в одиннадцатом часу. Я уже успел побриться и привести себя в порядок.

- Проснулся? - сказал дядя. Он был в майке и в спортивных штанах. - Давно?

Я сказал: "Да. Прекрасно выспался".

Он включил телевизор и вышел из комнаты.

После завтрака он шумел пылесосом. Уходил в магазин и вернулся с бутылкой водки, которую бережно пристроил в холодильнике. "До вечера", - пояснил он мне.

Телевизор не выключался весь день.

Элисса, - я уже называл её так, - хлопотала у плиты. Я помогал ей, мы разговаривали. Я окончательно понял, что она ангел.

Она испекла лимонный пирог. В жизни такого не пробовал. Я расточал восторги, дядя довольно посмеивался. Элисса краем фартука отирала пот.

Вечером дядя предпринял смелую попытку споить меня, подмешав в водку сироп и загазировав полученное вещество. Элисса переполошилась, но я оставался спокоен, - мне доводилось пить и не такое. Элисса пить отказалась. Я тоже.

Дядя, став не в меру разговорчив, заставил меня курить прямо на кухне, сообщив, что детей у них нет. При этом он тоскливо посмотрел на свою жену и пожаловался: "Не хочет рожать. Как вот её заставить?"

Я уклонился от ответа. Элисса ушла, потому что на кухне сидеть стало совсем невозможно. Я вышел на балкон, - дядя называл его не иначе как лоджией. Второй раз в жизни я видел балкон на первом этаже.

- Зачем такой нужен? - сказал я Элиссе. Она стояла рядом. В комнате орал телевизор. Она затянулась сигаретой.

Темнело.

Она сказала: "Так и живём".

А я сказал: "Завтра на работу?" - и засмеялся.

Она кивнула и посмотрела на меня: "А что еще делать?"

- Как убить время? Или жизнь?

Она сказала: "Наверное".

А я сказал: "Я знаю дворец. Есть люди, которые обходят его стороной, есть люди, которые тянут шею, пытаясь заглянуть в его окна, но если в этот момент кто-нибудь проходит мимо, они смущаются и делают вид, что спешат и уходят прочь. А кто-то топчется у дверей, изнывает от скуки, не желая признаться себе в этом, и поглядывает на людей, которые так же толкутся вокруг, с видом то ли хозяина, то ли привратника, он и сам толком не знает. Есть и такие, кто думают, будто двери - это и есть дворец. Но стоит тебе войти, и ты оказываешься в светлом просторном зале, пахнущем хвоей. Розовые огни горят повсюду, они как шары среди игольчатых веток. И ты делаешь шаг и идёшь, и чем дальше, тем просторнее зал вокруг тебя, и тем светлее в нём. И ты видишь пирующих людей. На них праздничные одежды, они узнают тебя, приветствуют, и ты понимаешь, что сейчас произойдёт что-то такое, прекраснее чего нет. И ты не ошиблась. Вот входит Она, и платье Её переливается всеми цветами, расшитое жемчугом, украшенное поразительной тонкости рисунком, а причёску Её венчает корона, и ты понимаешь, что это сама Королева. И все поднимаются и поют для Неё. А Она простирает к своим друзьям руки и говорит, а голос Её чист и нежен, и звонок, звонче серебра!

- В эту ночь любви пусть соединятся все любящие и любимые!

И нет ничего, что не было бы послушно Её повелению. Нет таких стен, которые не растаяли бы от слов Её, голос Её усмиряет само Время, и оно становится волшебным ковром. И тогда... Тогда всё становится совсем другим".

- Ещё бы, - сказала Элисса.

Из квартиры раздался крик: "Жена!" - потом обиженно: - "Же-э-на. А!"

Она отняла руку и испуганно нырнула в дверь.

Стало пусто. Её голос был в комнате, далеко. Телевизор молчал.

Я стоял один.

По другой стороне улицы прошла женщина, подняла на меня глаза, потупилась. Проехал крытый грузовик. Потом мотоцикл с коляской.

Стемнело.

В окнах электричества двигались люди. У самого бордюра чесалась собака.

Я вернулся в квартиру и закрыл дверь балкона. Я вспомнил, что на днях записал Genesis, и подосадовал, что не захватил с собой кассету.

Я очень жалел, что не догадался захватить с собой кассеты. Мы засиживались на кухне до часа ночи, и я всё говорил, говорил, а она слушала, улыбалась, качала головой, поправляла прическу, наливала ещё чаю, резала пирог, а я жевал и рассказывал ей о сюрреализме, о жизни и смерти, о своих эстетических воззрениях, о Марселе Прусте, о своём детстве, о постимпрессионистах, о сущности Возрождения, о христианской догматике, о том, как мне нравятся The Cure, о версиях смерти Моцарта, об императоре Калигуле и... о, боже! Всякий раз, ложась спать, я с ужасом вспоминал о том, о чём я так и не успел, забыл рассказать, и понимал, что не рассказал в сущности ни о чём. И на другой день я встречал её, когда она возвращалась с работы, и мы шли куда-нибудь погулять или посидеть, и возвращались обычно довольно поздно.

Бедняжка, как ей было тяжело с её душой и её сердцем, с её вкусом и чуткостью жить среди всего этого убожества, отупляющей монотонности, когда не с кем даже поговорить, и никто ничего не понимает и не хочет слушать, и озабочен только тем, как бы насолить кому-нибудь, да как бы не загреметь под грядущее сокращение, да как бы бородавку из-под носа вывести, нюхать мешает мясо, не припахивает ли.

Я звонил ей на работу, я умолял её уйти пораньше, удрать, улизнуть, и мы пойдём в парк, мы пойдём за город... Нельзя сказать, чтобы дяде всё это очень нравилось. Я его понимаю. Мы-то ужинали пирожными или чебуреками, а ему приходилось самому себе что-нибудь готовить и кушать то, что приготовил - а куда деваться? Хотя мог бы и в ресторане питаться - зарабатывал он для своей зарплаты неплохо. Жмот.

Он, должно быть, мечтал о том дне, когда я уеду, и он снова сможет вести привычную и спокойную паразитическую жизнь.

Но когда в тот вечер мы вышли к реке и долго стояли на берегу, и смотрели, как уходит солнце, я понял, ясно и отчетливо, что не хочу расставаться с Элиссой.

Кажется, она думала о том же.

Прошла неделя. Я уже вполне освоился в этом городке и пришёл к выводу, что развлечений здесь, и правда, нет никаких. Разве что прогуляться от парикмахерской до Дома культуры, поглазеть на аляповатую афишку, потом заглянуть в книжный ларек, тоскливо посмеяться над выставленными образцами человеческой глупости и другой дорогой вернуться к той же парикмахерской. Можно было ещё пойти на автостанцию, сесть на скамейку и наблюдать, как подъезжают и отъезжают автобусы.

В лесу было топко, загажено, и одолевали комары.

И только река была по-настоящему красива. И парк.

Исследование домашней библиотеки заняло у меня несколько минут. Частью она состояла из того, на что подписывали на работе (с партийным блокнотом в нагрузку), частью из книг, которые теперь, говорят, все читают.

- Почему бы вам не избавиться от этого хлама и не купить хорошие книги?

- А где? Как? Какие?

Она рассказала мне о том, как мечтала когда-то о сцене, а стала инженером по электротехнике. Зачем, спрашивается?

- Чтобы убить жизнь, - пошутил я. Но я и сам не знал, зачем я целых пять лет сдавал какие-то экзамены, спал за приборами, потел, скучал, решал задачки, зачем?

Она сказала, что раньше брала книги в городской библиотеке.

Разговаривая, мы иногда вдруг умолкали и смотрели друг на друга или просто сидели рядышком и молчали. И я держал её руку в своей. Она отводила глаза. Словно стряхнув с себя оцепенение, вставала с места, прохаживалась по комнате или уходила и включала где-нибудь воду. Или произносила фразу, на которую не надо было отвечать.

Я целыми днями бездельничал. Было приятно просто лежать и ничего не делать. Думать о ней.

Я пытался было писать стихи, но получалось скверно. Бросил. "Something Holds Me In The Ties", - хотелось мне петь. Хотелось слушать музыку, но не было хороших кассет. Я перестал рано вставать. Научился рано ложиться. В два часа по полуночи я гасил торшер, подтягивал покрывало к плечам, целовал подушку и засыпал.

По ночам дядя просыпался и, кряхтя, шёл на кухню, тяжело ступая на половицы, от чего они немилосердно скрипели. Он звенел посудой, хлопал дверцей холодильника - перекусывал. Поначалу я каждый раз просыпался, потом привык.

Так продолжалось до того самого дня, когда мы вышли с Элиссой к реке и увидели закат.

Run With Me

Мы вышли к реке и увидели красное солнце и необъятное небо. Лениво проплывали баржи, оставляя за собой тяжёлые складки червонного зеркала.

Становилось прохладно.

- Пора возвращаться, - сказала Элисса.

- Не хочется, - сказал я.

- Не хочется, - тихо повторила она.

И мы постояли ещё, а потом она сказала: "Но что будет, если остаться здесь? Жечь костры, пересчитывать звезды? Варить уху? Жить в палатке?"

- Всё это одна бутафория, - сказал я.

- Тогда что? - спросила она. - Всё равно придётся возвращаться.

- Вовсе не обязательно оставаться на одном месте.

Я сказал: "Не нужно оставаться на одном месте. Это огромный мир, и можно идти всё дальше и дальше, и открывать всё новые страны. Это огромный, прекрасный, светлый, неисчерпаемый мир".

- И в нём можно жить? - спросила она.

- Я живу в нём, - сказал я. - А это всего лишь вход, и даже не парадный, а скорее, чёрный. Можно всю жизнь просидеть у дверей, называя это романтикой или чем угодно, да так и не войти. Как в притче у Кафки.

- И кто же страж этих дверей? - спросила Элисса.

- Ночь, - сказал я. - Нужно миновать её, не задев. Нужно уметь пройти её насквозь и не окраситься в чёрное, пронзить её подобно молнии.

- Пойдём, - сказала Элисса.

- Нет! - воскликнул я. - Останемся ещё хоть ненадолго.

- Поздно уже, - возразила она.

И мы вернулись. Дядя пребывал в самом мрачном настроении. Наверное, какие-нибудь неприятности. У этих людей вечно какие-нибудь неприятности; я решил не обращать на него внимания. Но Элисса, кажется, расстроилась. Она такая чуткая.

Они закрылись в спальне и о чём-то говорили там, - я не слышал, о чём, но вряд ли о чём-то приятном. Я лежал и читал ирландские сказки. А потом постучался и спросил, не составит ли мне кто-нибудь компанию и не попьёт ли со мной чаю. Голос дяди ответил, что нет. Мне показалось, что ответ прозвучал несколько раздражённо. Что мне оставалось делать? Я отправился пить чай один. И в этот вечер больше не видел Элиссы.

А на следующий день к пяти часам я отправился встречать её у проходной, где совершенно неожиданно столкнулся со своим дядей. Не знаю, что ему там было нужно, но встреча наша не вызвала у него особой радости. Когда Элисса вышла из стеклянных дверей, она сначала увидела меня, а уж потом за моей спиной разглядела своего мужа. Как она смутилась, бедняжка! Она в растерянности смотрела то на меня, то на него, а потом бросилась бежать. Бежать! И мы как два идиота пустились вдогонку. Со стороны это, должно быть, выглядело весьма эффектно.

Она влетела в автобус, и автобус уехал, а мы остались переводить дыхание на пустой остановке. И тогда дядя повернулся ко мне и сказал: "Ты, кажется, в лес собирался, за грибами там, ещё куда?"

- Собирался, - сказал я.

- Вот что, родной, - произнёс дядя. - Обещают плохою погоду...

- Ну и что? - не понял я.

- Ты что, ничего не понимаешь? - разозлился он. - Не видишь, какая ерунда творится?

- Где? - спросил я.

- В общем так, уезжай, пожалуй, сегодня. Не в обиде, нет?

- Но почему?

- Так. Так просто, - сказал он, похлопывая меня по руке. - Значит, сегодня. Договорились?

- Раз меня выпроваживают, то я, конечно, не стану навязывать своё присутствие...

- Ну вот и славно, - сказал дядя. - Только ты не обижайся. Мне ведь самому это неприятно. Ты же видишь, какая хренота выходит.

Итак, я должен был уезжать. Мне было так тошно, что жить не хотелось. Сначала я плакал, потом просто лежал и смотрел в потолок, потом всё-таки собрался, чтобы выйти к последней электричке. Эллиса твердо заявила, что пойдёт меня провожать. Дядя буркнул что-то и хлопнул дверью кухни.

И я уехал.

А Элисса уехала вместе со мной.

Она смеётся: "Неужели всё так и было?"

- Просто цирк какой-то, - говорит она и кладёт последний листок на стол.

- Но согласись, - говорю я. - Это было довольно комично.

- Зачем ты всё это пишешь? - спросила Элисса. - Для кого?

- Для себя, - ответил я. Дурацкий вопрос - дурацкий ответ.

- Но ведь ты это и так знаешь.

- Я пишу, что бы не думать. Единственный способ избавиться от мыслей - это отдать их бумаге.

- А иначе?

- Иначе?

- Что плохого в том, чтобы думать.

- Ничего. Что плохого в том чтобы жить? Нужно выбрать, оставаться ли тебе на месте, или идти дальше, только и всего. Сушить свою жизнь по мере того, как она становиться прошлым, для гербария и носиться с ней как с писаной торбой, или оставить её здесь, отправляясь в будущее. Здесь, где она произошла.

Помнишь, мы говорили с тобой о лысых романтиках, выдумывающих разные походы и ритуалы с палатками и ухой на костре, о тех, кто всю жизнь сидит перед дверью, боясь войти? Нельзя оставаться на одном месте, нельзя цепляться за прошлое, нужно отдать его... бумаге, холсту... если, конечно, есть что отдавать. А жизнь - это миг. Только что она была, и вот она уже прошлое. И у каждого своя дорога.

- Тогда пиши, - разрешила она.

- Спасибо тебе, Элисса. Ты прелесть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

We Can Be So Good Together

Она стояла на краю платформы.

Я стоял в тамбуре и смотрел в темноту на дне ущелья, отделявшего вагон от асфальта, на котором стояла она.

Я не мог смотреть на неё.

Она молчала.

Я сделал над собой усилие и встретил её взгляд. И не мог уйти от него. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, и мне стало страшно. Машинист объявил, что посадка окончена, и двери закры...

- ... ваются. - Она шагнула, и за её спиной захлопнулось.

У неё перехватило дыхание, она качнулась, но устояла, я удержал её. Фонари тронулись с места, заскользили тени. Она метнулась к дверям, стала колотить ладонью, потом обернулась, и я сказал: "Закрылись".

И сказал: "Пойдём в вагон".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы сели к окну, и я смотрел на неё, а она смотрела на меня.

- Вот мы и вместе, - сказал я.

Она медленно кивнула.

- Всё позади. Уже едем.

Мы улыбнулись друг другу как напроказившие школьники. Убежали. Вот здорово!

В вагоне было пусто, за окнами было темно. Мы были вдвоем.

..................................................................................................................................................

В арабских сказках сплошь и рядом влюбляются по портретам. Выглядит это несколько сомнительно, хотя, конечно, портрет всё же лучше, чем фотография. Что если человек не фотогеничен?

Вундеркинд Лимонадус непременно сказал бы по этому поводу: "Портрет не заменяет живого лица. Иллюстрацией этому может служить тот факт, что нельзя наесться яблоками Сезанна, как бы хорошо они не были написаны".

Говорят, внешность обманчива. Не думаю. Родственные связи определяют фамильное сходство. Но родство душ так же должно неким образом проявляться в закономерности тех или иных черт. Это чувствуешь сердцем. Как знак, подаваемый тебе свыше. Каким ты увидела меня, Элисса?

- Сначала я не особенно тебя разглядела. Только губы, выражение губ, я отметила его про себя и всё пыталась вспомнить, почему оно мне кажется таким знакомым.

- И вспомнила?

- До сих пор не могу понять. Наверное, видела на какой-нибудь картине...

- Уж не Джоконда ли это часом?

- Но видок у тебя был довольно поникший. Потный, волосы, прилипшие к лицу, на носу очки...

- А меня, как это ни банально, поразили твои глаза. Я никогда не видел у женщин таких осмысленных глаз...

- И только когда ты вышел к завтраку, ты явился во всём своём великолепии.

- Ты не преувеличиваешь?

- Ничуть.

- Тогда поподробнее, пожалуйста. Не забывай, я пишу хронику.

- Я не думала, что такие лица бывают в жизни. Может быть, в воображении, в фильме, наконец...

- Или на картине...

- Да, но во-первых, ты привёл в порядок волосы.

- Так.

- Потом, снял свои очки.

- Я ношу их больше для понта...

- Побрился.

- Ага, вот оно что.

- Я поняла, что всё время смотрю на тебя, и это, наверное, жутко неприлично. Я не могу этого объяснить.

- Никак?

- Я где-то читала про Наполеона, что выражение его лица постоянно менялось. А ты... как будто что-то говорил глазами...

- Иными словами, я пожирал тебя взглядом.

- Да нет же!

И вообще, что я тебе объясняю? - подойди к зеркалу и посмотри!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда мы приехали, оказалось, что метро уже закрыто. Я не подумал об этом, а если бы и подумал, это ничего бы не изменило. Денег на такси не было. У Элиссы тоже. И мы пошли пешком через весь город.

Великое Пробуждение застало нас в пути, и мы ещё успели проехать на метро четыре остановки.

- Так это и есть та самая блудница на семиглавом чудовище? - сказала Элисса насмешливо. - Мы шли всю ночь, и нас никто даже не окликнул.

- По воле Господа расступились перед нами волны багряного моря, и мы прошли по суше его дна к обетованной земле, - я показал ей на корпус общежития.

Уставшая, она уснула на моей кровати, а я был так возбуждён, что не мог успокоиться. Я выбежал в коридор и некоторое время бесцельно слонялся, мучительно пытаясь сосредоточиться хоть на какой-нибудь мысли. Например. Попробовать придумать, где мы будем жить? И вообще...

- Что это за женщина? - спрашивали меня, а я вместо того чтобы горделиво подбочениться начинал путано объяснять, что неплохо бы где-нибудь комнату, в общем, комната нужна. В ответ мне сочувственно вздыхали и говорили: "Красивая". Иногда вздыхали завистливо, но мне было не до этих тонкостей. Если я не сплю ночь, то проявляется это прежде всего в том, что я начинаю плохо соображать. Второй признак - испарина, которой покрывается всё тело, ужасно, ужасно!

Но комнату я всё же нашёл. А когда проснулся, долго пытался вспомнить, где она находится, и было ли вообще всё это, или мне это приснилось?

Но Элисса была. Наяву.

Уснул я на диване в комнате одного моего друга, - как был, сидя.

Когда я проснулся, он выдёргивал из розетки "паровую машину чайник".

- Кофе будешь? - спросил он, заметив, что я открыл глаза. - С коньяком.

Я кивнул. Он поставил две чашки и банку кофе. Потом достал сахарницу и две ложечки.

Я подумал: "Значит, всё это правда".

- Сколько я спал?

- Часа три, - сказал он. - Присаживайся.

- Не знаю, приснилось мне это, или на самом деле было?

- Было, - сказал он.

- Будто бы кто-то сказал, что уступает мне свою комнату, потому что я ему нравлюсь.

- Приснилось, - сказал он.

- Я был похож на чокнутого?

- Немножко.

- Что же мне теперь делать?

- А чего ты суетишься

- Не знаю, - сказал я. - Мы всю ночь пешком шли. Метро уже закрыли.

- Понятно. Это бывает. Угощайся.

Я взял мармеладку. Спасибо.

- Всё лето ты один в комнате. Значит, до сентября место есть.

- И правда, - согласился я. - Чего я распсиховался?

- А там снимешь квартиру. Можем скооперироваться.

- В каком смысле?

- Если подвернётся недорогая двухкомнатная, то возьмем по комнате.

- Идёт, - обрадовался я. - Только ведь, наверное, это денег стоит.

- Заработаешь, - сказал он просто.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я вошёл, Элисса уже не спала. Я поцеловал её и сказал: "С добрым утром".

Так мы поцеловались с ней в первый раз.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . .

И явился ему ангел, и от крыльев и лика ангела исходило сияние.

И, открыв глаза, он увидел небеса и землю, и лестницу от земли к небу, лестницу всех восходящих, и поражённый невиданным зрелищем, он воскликнул: "Я вижу всё так ясно! Неужели я сплю?"

- Тебе кажется, что ты спишь, - отвечал ангел.

Money Talks

- Сколько дискет ты сможешь заполнить? - спросил он.

Я подумал немного и сказал: "Штук двадцать - тридцать. Может быть, больше".

- Сколько у тебя своих? - спросил он.

- Пять, - сказал я.

- Хорошо, я добавлю. Я уезжаю десятого числа.

- Успею, - сказал я.

Я предложил ему десятую часть от выручки с моих дискет, он сначала отказывался, говоря, что делает это просто по дружбе, но потом согласился на пятьдесят процентов.

Я не сомневался, что у него дело выгорит. У кого же, если не у него? Так оно и вышло. Я получил кучу денег. Нелегальная продажа матобеспечения - так, кажется, это называется.

К тому времени я уже снял квартиру, - жить в общежитии становилось всё более неудобно, - и деньги оказались как нельзя кстати.

Впрочем, когда они бывают лишними?

Дождь,

кипящее варево в каменной печи Города,

фонтан на площади, ядовитая накипь ярких зонтов.

В глиняном котле площади варят, варят ведьмы сонное зелье,

помешивая его стальными мечами ветра.

Как холодно!

Дождь.

Ты у камина читаешь книгу, ты сидишь в кресле, ты поднимаешь голову и смотришь в окно, и в твоих глазах солнце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В оконном провале церкви я увидел девушку красоты необыкновенной, она улыбалась мне и, казалось, звала меня взглядом. Я поспешил внутрь здания, но, войдя, обнаружил, что церковь разрушена, и от убранства её ничего не осталось, и нет ни единой лестницы, по которой можно было бы подняться к тому, что некогда было окнами. И тогда я понял, что мне явился сам ангел, и чувство благоговения охватило меня, и из глаз моих полились слёзы.

Гимн Афродите

В приюте оперы многоязыкий шёпот пересохших губ,

здесь бредят музыкою те, кто с корабля

услышал пенье морскою пеной оперённых дев.

Она обходит их и поит с рук, спустившись с неба

в украшенном алмазами халате, в лазурной чаше

не топливо мотора Джона Лилли, а кровь - вот таинство её,

а ветер

читает тексты гималайских барабанов,

перебирая чётки

цветов, и падает звезда, тогда серпом луны

он их срезает, на лепестках роса. Цвета двух королев,

на лепке капителей бронза и золото падений и восходов,

и россыпи рубинов и опалов.

Там, где следы богини душистой поросли травой, трава нам ложем станет.

Вокруг же, посмотри, янтарь вскипает, и валятся деревья, и

дриады в испуге разбегаются от них, как кролики Гонгоры из недр холма, и

птицеловы торопливо спасают паутину клеток.

На эту буффонаду глядя, хохочут небеса, так гулко.

Младенцы новорожденные боги

улыбкой

отвечают им во сне.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Lie Back And Enjoy It

Сюда не заходят на минутку, не заглядывают, проходя мимо, здесь не смотрят, ёрзая, на часы, сюда приходят на всю жизнь, и делают её мгновением, чтобы успеть прожить её без остатка, и, умерев, рождаются заново, и мгновение длится бесконечно как поцелуй счастья, сюда приносят свою тоску и свою любовь, а всё остальное оставляют за дверью на автомобильной стоянке.

Расслабься, дай отдых глазам, здесь ты дома, здесь твоя жизнь, здесь ты умрёшь. Здесь ты воскреснешь из мёртвых.

В твоей голове взорвалась новая вселенная, в твоём сердце вспыхнуло новое солнце, в твоих глазах развернулось небо, от тела твоего родилась новая земля, ты не заметила этого?

Твоя голова покоится на коленях мамы - космической ноченьки; дай отдых глазам. Здесь и теперь ты дома.

Не бойся.

Никто не тронет тебя здесь, никто не найдёт тебя.

Те, кто устремились в погоню за тобой, выбиваются из сил, облетая кругами свои хижины и казармы, они кричат и громко, и воинственно, но им никогда не увидеть земель, где не бывает зимы.

Ты дома, не бойся - никто не тронет тебя здесь, никто не потревожит тебя во Дворце Солнца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

The Day I Die

Мысль о смерти не вызывала у меня особых эмоций, я встречал её как старую знакомую, шутил, мы неплохо проводили время. Я знал, что умру, быть может, завтра. Мы накроем на стол, посидим, поболтаем, послушаем музыку, выпьем шампанского, а потом я пойду в ванную и вскрою себе вены.

Когда умираешь, нужно думать не о том, что было, а о том, что будет, и тогда умирать не страшно. Может быть, это не универсально, но мне помогает.

Мы торжественно решили, что умрём вместе. Мы были готовы к этому; каждый новый день мы принимали как царский подарок и потому были так беспечны. Мы ничего не запасали впрок, даже пачки стирального порошка покупали самые маленькие, это вошло в привычку, мы даже не задумывались о смысле, заложенном в таком образе действий, или отсутствии всякого смысла, - кто знает.

Поэтому когда разразился табачный голод, мы почувствовали его на себе мгновенно. У меня оставалось полпачки Шумера, у Элли - пачка без двух сигарет.

В газетах трастили о том, что Америка бросает курить. Ну какое мне дело, скажите на милость, до Америки? Вот если бы они бросили, а мы подобрали...

Сцена из Америка Тунайт

Кристина (жизнерадостно): А ты знаешь, Юджин, говорят, что в Вавилонии совсем нет сигарет!

Юджин (не глядя на неё, тоном человека, которому сообщили, что он выиграл миллион): Да ну! Надо бросать курить! Я вот не курю, а ты, Кристина?

Кристина (в полном восторге, переходящем в крутую экзальтацию): Я тоже! Ха-ха!

Юджин (совершенно счастливый): Я - Юджин!

Кристина (счастливая до невозможности): Я - Кристина!

Хором: Мы вас любим, а вы нас?!

Очень поздно или очень рано? Утра ещё нет.

Серый экран неба, и где-то резкие крики ворон среди дрожащих ветвей.

Озноб, и два жёлтых эллипсоида - лимоны на чёрном блюдце.

Подсвечник, обросший седой бородой, над ним огонёк.

"Ночь догорает в зеркале", - подумал я.

В голову гаденько заползла мысль, что если подойти к самому открытию магазина, то, может быть, удастся купить сигарет, о боже!..

Я стал смотреть на крылья ангела на картинке, мысленно отмахиваясь от серного дыма дневной скверны, мои цветы...

Так тихо, и так красиво.

Она здесь, и мы вместе...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Надо бы сходить в магазин, - услышал я голос Элиссы. - Если подойти к самому открытию...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Девочка в библиотеке

При свете луны на синем песке аллеи учёные мужи чертят знаки, стирают, зачёркивают, пишут заново, спорят, - она дёргает их за края одежд, досаждает им, отвлекает от диспута, они сердятся, отворачиваются, говорят о чём-то своём, непонятном.

Ночь в саду луна.

В окнах дворца красивый свет.

Картинки витражей - птицы, рыцари, драконы и ангелы.

Кто-то в чёрной маске прячется у фонтана, убегает пугливо; лошадь не видит его, потому что спит; в окошке кареты темно. Во всех окнах свет.

Музыка.

Ночь в саду ворота светятся.

Маленькая девочка вошла в кабинет библиотеки, когда её папы не было дома, и принялась копошиться в книгах, свитках и списках, беспечно смешивая эпохи и языки, народы и страны. А потом, утомившись, уснула, положив голову на древний пергамент, буквы которого были стёрты, и краски выгорели от солнца тысяч и тысяч дней.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Какие красивые!

- Их нельзя срывать, эти цветы.

Загадка умирает, когда ты срываешь её цветок. Ей можно любоваться лишь на расстоянии. И всё же, пока у нас хватит желания разгадывать тайны, - а это желание в нас неистребимо, - в них недостатка не будет. Галерея сфинксов бесконечна, но каждая разгадка - это чья-нибудь смерть.

- И потому эти цветы нельзя срывать?

- Я расскажу тебе их историю.

Однажды в лесу Ланцелот увидел один из этих цветков, и так залюбовался им, что протянул уже руку, чтобы сорвать его. И вдруг чей-то голос остановил его. К нему подошёл эльф.

- Эти цветы нельзя срывать, - сказал ему эльф.

- Но почему? - удивился Ланцелот. - Они чья-то собственность?

- Дело в том, - объяснил ему эльф, - что цветок этот цветёт лишь один раз и, умирая, оставляет лишь одно семя.

Потеря каждого из этих цветов невосполнима. Мы, эльфы, оберегаем эти цветы, мы их хранители. Мы собираем их семена и следим за ростками, чтобы ни один из них не погиб. Только так их можно уберечь от вымирания.

- Прекрасные цветы эльфов...

- Прекрасная обречённая раса. Дети земли, они поют её красоту.

- Это те светильники, которые может погасить порыв ветра? - сказала Элисса.

- Это светильники земли, которые гасит ветер времени, - сказал я.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иногда нам кажется, что мы спим

Они приходят, чтобы петь нам, и когда они зовут за собой, и мы идём, держась за руки на горных тропинках, - ведь так легко оступиться! - и я слышу, как замирает твоё сердце, это так сладко довериться им!

Они уносят нас на крыльях своего полёта, и тогда нам открываются небеса, которых мы не знали прежде, и мы держим звёзды в ладонях, и солнце качает нас в колыбели.

А когда мы опускаемся на траву и пьём воду из родника, а вокруг нас деревья, девушки в тонких одеждах учат нас танцам этой земли, и нам кажется, что мы спим, и они снятся нам.

Иногда они остаются с нами и живут в нашей квартире подолгу, курят, сидя в непринуждённых позах, и мы видим дым в зеркалах.

Иногда их приносит ветер, они влетают в окно, пропахшие запахами шумных улиц; тогда они поют, и их голосам вторит хор, гудки машин аккомпанируют им.

Или они прыгают к нам в комнату с лучом солнца и отряхивают с рукавов цветочную пыльцу, и улыбаются, смущённо и чуточку застенчиво.

Нам есть о чём спросить их, им есть что ответить и рассказать; мы рады друг другу.

Мы на подмостках мира...

В твоих волосах радуга, на твоих туфлях пена прибоя и жемчуг подводных земель; эльфы вышили тебе пояс, феи усыпали твоё платье цветами, ногти твоих пальцев - перламутровые ракушки, ты смеёшься, и в глазах твоих смеётся солнце и качает нас на волнах тепла и света, и смеха, и музыки...

Ты знаешь их имена, ты узнаёшь их лица, и они приходят, чтобы петь для тебя.

Иногда нам кажется, что мы спим.

И мы думаем, что это сны, и всё это нам снится.

A Night At The Opera

Вот ночь, и сквозняк протискивается в приоткрытое окно, и с ним его свита - витязи с влажными волосами, - и огонь свечи обращается флагом, и музыка звучит проникновенней и отчётливей, она уже не где-то. Она в тебе, и ты сам - оперный мир. Но ты не здесь уже. Где ты?

Влюблённые ангелы заглядывают в наши окна. Нет, я не ревную тебя, я улыбаюсь им и даже приглашаю их на чай. Я знаю, ты украдкой прихорашиваешься у зеркала. Ты обожаешь цветы и свечи, они живые и такие неженки, - наш дом полон ими, их больше чем гостей на балу в честь рождения инфанты, а ведь они не гости. Они с нами всегда, как дыхание, как цвет глаз, они смеются нам из зеркал, они любят тишину и радуются музыке, они так нарядны.

Когда в город приходит вечер, какой иллюминацией мы встречаем его! Он подкрался так тихо. Он любит тебя, Элисса, но слишком робок, чтобы признаться тебе в этом. Я выдал его тайну? Что делать, если он такой тихоня.

Вот он снова вернулся к нам, бродяга. Что-то он нам подарит сегодня?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Над бурным яблоневым морем окно, над тёмными волнами ветвей свет. Я вижу силуэт женщины в высоком парике, вот она повернулась. Ночь не хочет отпустить меня и уговаривает остаться, но эта женщина ждёт, и тени провожают меня, тянутся и отпускают, и появляются снова. Время волнует ветви яблонь, - невнятный шелест, отблески, - она ждёт меня. Свечи в её зеркалах.

. . .

Однажды, придя домой, я обнаружил, что у нас гости. Их было двое - Король и Скарамуш, - они сидели на диване, а Элисса расставляла бокалы на журнальном столике. Я поздоровался.

Улучив возможность улизнуть из комнаты, я шёпотом спросил у Элли, что у нас сегодня на ужин.

- Я хотела приготовить курицу, но ведь это не принято, - сказала она растерянно.- Может быть, сделаем вид, что мы уже поужинали?

- Нет, не годится. А что если поужинать сладким?

- У меня есть лимонный кекс, морс, шоколад, цукаты...

- И побольше фруктов. А я достану бутылку токая. Хорошо, припасена одна.

Итак, с ужином дело было улажено, и я вернулся к гостям.

Скарамуш тем временем пел какую-то песню, аккомпанируя себе на лютне. Песня была очаровательная, но я почти ничего не понял (он пел по-итальянски) и попросил его перевести. Вот примерно о чём в ней пелось:

Есть люди, до которых хочется дотронуться рукой,

Есть цветы, которые хочется поцеловать,

Есть леса, в которых хочется заблудиться,

Есть реки, в которых хочется утонуть,

Есть женщины, на которых хочется жениться,

Есть жёны, от которых не хочется уходить,

Есть Скарамуш, и он к вашим услугам.

Потом мы мило беседовали, и Людовик спросил меня об Элиссе: "Это ваша супруга?"

Я объяснил ему, что нет.

- При живом муже это, вероятно, аморально. Надо казнить мужа, - сказал король.

- Помилуйте, ваше величество, - сказал я. - К чему проливать кровь?

- Так нужно, чтобы соблюсти законы морали, - пояснил Скарамуш.

- Ваше величество! - сказал я. - Королю позволительно быть милосердным!

- Королю позволительно не лебезить перед моралью, - сказал Скарамуш. - И этим он отличается от президента Соединённых Штатов.

- Да? - сказал Людовик задумчиво. - Это верно. Ну что ж, пренебрежём моралью и проявим милосердие.

Потом он извлёк колоду египетских карт и стал забавляться, раскладывая пасьянсы. Он взял карту короля и пригляделся к ней.

- Кажется, похож, - сказал он, наконец.

Скарамуш немедленно вытащил зеркальце и принялся разглядывать себя в нём.

- Точно! - воскликнул он радостно. - Похож, - и, погрустнев, добавил. - Только вот на кого, не могу понять.

- Замучился я с ним, - признался Людовик со вздохом. - Что ни день, то новые причуды. То ему кукурузного сока подавай, то мандарины молочной спелости.

К тому времени мы уже успели опорожнить мою бутылку, и заметив это, Скарамуш схватил её за горло и отнёс на кухню. Там он, судя по доносившимся оттуда звукам, наполнил её водой из-под крана, после чего бутылка вновь появилась на столе. Полная вина.

- Единственный фокус, которому я научился, - сказал Скарамуш. - Тем и живу.

И мы пили вино и болтали о всякой всячине и, между прочим, съели все цукаты. А потом мы танцевали и слушали музыку, и Людовик уже совершенно откровенно флиртовал с Элиссой (это при живом-то любовнике!), а Скарамуш снова и снова повторял свой фокус; он рассказывал разные забавные истории, и если его просили спеть, он и не думал отказываться.

Мы так развеселились, что совершенно позабыли о времени, и когда снизу раздался обиженный стук (шваброй в потолок), я, по привычке посмотрев на часы, сказал: "Полвторого".

- Кто это? - полюбопытствовал Людовик. - Мертвецы стучатся из-под земли?

- Да, пожалуй, - согласился я.

- Живые шумят и мешают мёртвым спать, - сказал он.

- Как это верно замечено, ваше величество! - рассмеялась Элисса.

- Однако, это не порядок, - сказал Людовик. Скарамуш кивнул и поднялся с места.

А потом мы стояли у открытого окна и прислушивались к звукам, доносившимся из квартиры под нами. Оттуда слышалось нечто, напоминавшее всхлипывания собаки, и размеренный голос Скарамуша, повторявшего тоном терпеливого милиционера: "Непорядок. Не положено. Пожалуйте в могилку. Непорядок... Пожалуйте в могилку..."

....................................................................................................

Он вернулся, неся целую охапку бенгальских огней. Переговоры, по всей видимости, увенчались успехом. Скарамуш непременно хотел зажечь все огни разом, но уронил один, и он стал с шипением прожигать паркет.

- Ничего страшного! - хором воскликнули Элисса и Скарамуш.

Людовик подобрал с ковра обгоревший прут.

- Это я возьму на память, - сказал он.

- Значит, Калиостро всё-таки дал ему эликсир, - сказала Элисса. - Но что нам делать с паркетом? Может, прикрыть ковриком?

A Kind Of Magic

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Вы бросаете семена в воздух? - удивился я.

Он невозмутимо продолжал своё занятие.

Наконец, он защёлкнул табакерку и тогда только повернулся ко мне.

- В воздух? - переспросил он насмешливо.- Ничуть не бывало. Или, по-вашему, музыка - это то же, что и звуковые волны?

- Позвольте, -пробормотал я, несколько обескураженный. - Но ведь семена всех растений...

- Семена? Что вы имеете в виду?

- Вашу табакерку, - твёрдо сказал я.

- Вот эту? - он извлёк из кармана то, что только что было табакеркой, и положил мне на ладонь, которую я вовремя успел подставить.

На моей ладони лежал лепесток белой розы, я увидел, как края его изогнулись, и он превратился в крошечный кораблик. Паруса кораблика наполнились ветром, и он поплыл с моей ладони, сорвался с неё и улетел как бумажный самолётик.

- Посмотрите! - услышал я и, посмотрев, опешил. (Ещё несколько минут назад я хвастался про себя, что теперь меня ничто уже не удивит!)

Мы стояли, окружённые со всех сторон деревьями. Было тихо, только шелест листвы и голоса птиц...

....................................................................................................

Мы шли по тропинке.

Я всё ещё был в смятении, и мне казалось, я слышу, как дриады шепчутся между собой и тихонько смеются.

Стволы деревьев изгибались и галантно кланялись нам, и я увидел дерево бук и гвоздичное дерево, ещё лимонное, коричное и дерево-попугая, я увидел вишню и клён, и многие деревья, которых я не видел никогда прежде.

- Где мы? - спросил я.

- Разве вы не узнаёте? - спросил он. - Впрочем, вблизи всё выглядит совсем иначе. А ведь это ваш майорат.

- Вот как? Но разве титул жалует не король? Разве это не привилегия короля?

- А я и есть король, - заметил он, приподняв одну бровь.- Я - Король Магии.

- Ну конечно! - воскликнул я. - Мне следовало догадаться об этом сразу же! Простите мне мою оплошность, ваше величество.

- Добро пожаловать домой, ваша светлость, - улыбнувшись, ответил он.

Мы вышли к пруду, на другом берегу которого был виден замок, и к замку этому вела дорожка из цветков кувшинок.

Король ступил на неё первым. Я последовал за ним.

....................................................................................................

Мы вошли в замок. Повсюду висели флаги с гербами, на древках красовались гирлянды цветов. Столы были уже накрыты, сидевшие за ними гости приветствовали нас дружным пением. Когда мы сели за стол, раздались торжественные звуки труб, им ответили скрипки и гобой, и наконец, флейты.

Пир начался.

Внезапно все поднялись на ноги. Разговоры смолкли.

На всякий случай, я последовал примеру своих гостей.

В зал вошёл Людовик ХV. Его верный друг Скарамуш, разумеется, был с ним.

- Вот вы где! - вскричал Людовик, завидев меня. - А мы объехали пол-Франции, разыскивая вас.

- И даже заглянули в Италию, но там нам сказали, что вы только что отбыли, - добавил Скарамуш.

- Это ты виноват! - накинулся на него Людовик. - Я давно уже говорю, что оси кареты нужно смазать.

- Но мой король! Право же, я не виноват, - стал оправдываться Скарамуш. - Мыши съели всё сало!

- Старая сказка, - отмахнулся Людовик. - Расскажи что-нибудь поновее.

- С радостью и удовольствием, о мой король! - сказал Скарамуш и, отвесив поклон, взобрался на невесть откуда возникшую кафедру.

Я подозреваю, что появление её не обошлось без участия Короля Магии, который хоть и не был более нигде виден, но наверняка присутствовал здесь или был где-нибудь поблизости.

Скарамуш, откашлявшись для солидности, постучал молоточком по синему бархату кафедры и возгласил: "Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша!"

Все зааплодировали.

Людовик тем временем расположился за столом справа от меня. А слева я увидел Элиссу и открыл было рот, но она приложила к губам палец.

Как чудесно, что она нашла меня здесь!

- История портретиста из города Кёльна Альфреда Дитриха, - произнёс Скарамуш грозным голосом.

После чего рассказал такую историю:

Как-то раз, будучи проездом в Ганновере, художник Альфред Дитрих остановился в маленькой гостинице. Развлечения ради он затеял рисовать портрет дочки хозяина. Вскоре, однако, он получил письмо, в котором его просили как можно скорее прибыть в Париж. Дитрих, не мешкая ни дня, покинул Ганновер, и портрет остался незаконченным. В Париже его ждали многообещающие заказы, которых он удостоился благодаря стараниям своих друзей.

Дитрих был великолепным портретистом, и всё же заказчики его оставались неудовлетворёнными, но ещё более неудовлетворён своими работами был сам художник. Какое-то наваждение преследовало его. Все лица на его портретах были похожи одно на другое настолько, что не имели почти ничего общего с лицами его заказчиков.

Дитрих был в отчаянии, его друзья пребывали в растерянности, не зная, что происходит с их другом.

И вот, одним из мартовских вечеров Дитрих внезапно покидает Париж, не предупредив никого из друзей и не оставив никаких писем или устных распоряжений.

Он приезжает в Ганновер и разыскивает гостиницу, в которой он однажды останавливался.

- Я вернулся, чтобы закончить портрет, - говорит он хозяину, и в тот же день принимается за работу и не отрывается от неё до тех пор, пока не кладёт последний мазок. Больше ему нечего добавить, портрет готов. И, не дав ему просохнуть, Дитрих срывает его с мольберта и швыряет в камин, после чего начинает работу заново. Но и второй портрет постигает та же судьба. Недоумевающий хозяин не решается перечить чудаковатому постояльцу, а его дочь уже почти не покидает комнаты Дитриха. И вот однажды, утомлённый бесконечной работой, Дитрих рассеянно набрасывает карандашный эскиз головы девушки. Оторвав карандаш от бумаги, он долго смотрит на рисунок. Потом резко поднимается со стула, и ничего не объясняя, расплачивается с хозяином и немедленно уезжает из гостиницы, но прежде подносит портрет своей терпеливой натурщице.

С этого дня наваждение более не преследует его, и он вновь становится таким, каким его знают друзья и прежние его заказчики - блестящим портретистом Альфредом Дитрихом из города Кёльна.

- Всё это очень мило, - заметил Людовик. - Но причём же тут сало?

- Действительно, причём тут сало? - спросила Элисса, когда мы мыли посуду на кухне.

- Этого я не знаю, - сказал я, отдавая ей тарелку. - Но Скарамуш прав. Где-то, в одном из коридоров лабиринта, ты ошибаешься направлением, и вот ты уже в тупике.

И тогда ты перебираешь то, что было написано прежде, и исправляешь неряшливые фразы, заканчиваешь начатые истории, и неожиданно четверостишье превращается в сонет, одно-единственное имя - в элегию... Ты не возвращаешься назад, ты перестраиваешь лабиринт, который меняет свою форму с каждым новым сделанным тобой шагом.

Лето, уколовшись шипами роз, истекло кровью на их лепестки и, остыв, обернулось осенью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .................

Following The Sun

Кто-то строил дом из песка, но подул ветер, и рассыпался его дом,

кто-то строил дом из бумаги, но прошёл дождь, и бумага размокла,

кто-то строил свой дом из воска, но пригрело солнце, и стены растаяли.

Кто-то построил свой дом из камня, и был этот дом прочен, но вот, содрогнулась

земля, и разрушился камень.

Наш дом из тепла.

И когда придёт срок, мы отправимся в путь с перелётными птицами.

Наши одежды из цвета - краски могут поблёкнуть, холод может сковать землю, но вот,

воскресла она, и цвета её всё те же.

Когда же настанет ночь, мы отправимся в путь за солнцем,

и мы будем цветами земли, теплом её жизни, светом её дней.

Мы собираем изумруды на дне голубых озёр.

Мы собираем землянику на бриллиантовых полях небес.

И кто-то строит свой корабль из льда, но растает лёд в морской воде,

кто-то строит корабль из свинца, но тонет корабль, воде не удержать его,

кто-то строит свой корабль из дерева, но сгниёт дерево...

Наш корабль подобен лебедю.

Наша земля подобна Леде,

даже покинув её, мы останемся в ней,

и прорастём с травами и цветами, вернёмся с перелётными птицами.

Восстанем вместе с солнцем и вернёмся в наш город.

И я знаю, найдётся кто-то, кто среди вопящей толпы пропоёт нам осанну.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Oraculum Lilibaeum

Человек, лежавший под деревом, казался спящим. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и на губах его играла улыбка. Так улыбаются во сне дети.

Ланцелот опустился на траву, вытянулся подле него; тело его сладко ныло от усталости и радовалось отдыху; шелест ветвей баюкал его, и Ланцелот задремал, не отдаваясь до конца во власть сну, но отрешившись от дорог, которые он прошёл, и дорог, которые ему предстояло пройти, отрешившись от волнений, надежд и страхов, он отдыхал.

Человек, лежавший рядом с ним, повернул к нему своё лицо, - глаза его были открыты. Стряхнув дремоту, Ланцелот поднялся на локоть. Незнакомец молчал. Была тишина и шелест листьев.

- Слышите? - спросил незнакомец.

Ланцелот медленно встал на ноги.

- Спасибо вам, - сказал он.

- Не мне, - качнул головой незнакомец и улыбнулся.

- Вы правы, - сказал Ланцелот. - Мне пора, - и хотел уходить, но человек, лежавший под деревом, окликнул его.

- Приходите весной, - сказал он, - когда на дереве будут цветы. Обещайте.

Ланцелот обещал. И они расстались, зная, что поняли друг друга.

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Орион

Орион, вознамерившись истребить всех животных, погиб от укуса скорпиона. В зодиакальной интерпретации скорпион предстаёт олицетворением чувственности, которую должен преодолеть тот, кто идёт по пути совершенствования к становлению сверхчеловеком.

Однако, было бы недостойно уподобить такое прелестное создание как женщина ядовитой твари. И потому версия эта представляется неубедительной.

Гораздо предпочтительнее было бы полагать скорпиона животным, живущим в самом Орионе. В подтверждение этой версии говорит очень многое. Например, история Адаманта, растерзанного собственными псами, история халифа Юсуфа ибн Мустафы, насаждавшего бесстрашие столь усердно, что весь народ его был повержен в трепет и дрожал от страха. И наконец, то, что случилось с полковником Шнапсом, когда тот захотел потравить тараканов.

Он посыпал все имевшиеся в доме продукты ядом, а потом отправился на чрезвычайное военное заседание по поводу возможного вторжения инопланетян. Вернувшись в нетрезвом состоянии, он съел кусочек пудинга. Не окажись по счастливой случайности поблизости ротмистра Струделя, не видать бы больше полковнику ни красного солнышка, ни полей отечества. И никогда бы не носить генеральских лампасов.

Вечная загадка (Кому идти за бутылкой?)

- Представьте себе, - сказал Скарамуш. - Комната. Ночь. Три человека. Сидят в креслах, разговаривают. Кто-то предлагает: пусть каждый загадает какую-нибудь загадку - кто загадает самую трудную, тот и выиграл. Принято. Один из них начинает. Вот его загадка. "Вообразите", - говорит он, - "холодную страну, где зима длится девять месяцев, а лета вообще не бывает - унылая природа, тоска, бесцветность. И в эту страну волею судьбы попадает человек с Юга. Нетрудно понять, что чувствует он себя прескверно. И вот, он решает, чтобы хоть как-то скрасить свою безрадостную жизнь, вывести морозостойкие цветы, которые могли бы цвести даже тогда, когда земля покрыта снегом. Вскоре работа так увлекает его, что поглощает всё его время. И он уже близок к цели... а между тем, проходят годы... десять лет... двадцать... и вдруг! Глобальное потепление. Климат меняется, зима отступает на север, люди с изумлением видят вокруг себя растения, которых прежде здесь никогда не видали. И вот, наконец, появляются, - сначала робкие, краски ещё несмелы, - цветы. Но это настоящие цветы! И человек с Юга, досадуя, что его потревожили и прервали его работу, отправляется на Север вслед за зимой, чтобы продолжить свой труд". Когда первый рассказчик умолк, заговорил второй. "Я расскажу вам свой сон", - сказал он. - "А вы попробуйте разгадать его. Мне приснился человек, он лежал на земле голый, а почва растрескалась от зноя. Человек этот умирал от жажды. Над ним возвышалась дерево. В одном месте кора была повреждена, и из этого места сочился сок и капал; капли падали на лицо лежавшего на земле человека, стекая по нему, а он так обессилил от жажды, что не мог даже разлепить губ". Он замолчал. Настала очередь третьего. Молчание. Может быть, он просто не мог ничего придумать? Наконец, когда ожидание сделалось уже беспокойным, он сказал: "Вот моя загадка", - и замолчал снова. И так и не сказал ничего больше.

- Его загадка заключалась в том, чтобы отгадать, какую загадку он не произнёс, - сказал я.

- Да, по-видимому, так.

- Незагаданная загадка самая трудная.

- Я ещё не спросил, а вы уже ответили, - возмутился Скарамуш. - Могли бы и подождать.

- А что вы хотели спросить?

- Какая из загадок самая трудная.

- И я должен был ответить: "Это ещё одна загадка".

- Верно, - кивнул Скарамуш.

- А сколько их всего? - спросила Элисса.

- Прошу прощения, - Скарамуш потупился. - Вам следовало спросить, а какая из них последняя?

- Какая из них последняя? - спросила Элисса.

- Это зависит от того, сколько их всего, - сказал Скарамуш.

- Теперь, - сказал я. - Я должен спросить, а сколько их всего?

- Ещё одна загадка, - развёл руками Скарамуш.

- Что за дурацкую игру ты затеял, - недовольно пробурчал Людовик. - На что они спорили?

Скарамуш задумался.

- На бутылку шампанского, - подсказал я.

- По-моему, - сказал Людовик. - Легче сходить в гастроном и купить бутылку шампанского, чем сидеть, разгадывая загадки в надежде её выиграть.

- Дело вкуса, - вздохнул Скарамуш.

- Тем более, - заметил я, - что кому-нибудь всё равно придётся за ней идти.

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Ротмистр Струдель выглянул однажды из окна казармы и увидел луну. И захотелось ему сказать стихами, и он сказал:

Луна такая полная сегодня,

А я сижу один как...

Грозный окрик полковника Шнапса не позволил ему закончить строки, и робкая его муза, подкравшаяся было неслышными шагами, так напугалась полковничьего рёва, что поспешила ретироваться.

Ротмистр сплюнул и закрыл окно.

Полковник Шнапс вскрикивал по ночам во сне. Ему снились инопланетяне.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Начало одного разговора (Одни предпочитают знать,

другие предпочитают догадываться.)

- Представь себе такую сцену, - сказал я, и Элисса приготовилась слушать.

Почтенная шлюха лежит в постели с мальчиком, застенчивым, робким отроком. Он выбивается из сил, задыхаясь, потея, торопится утратить свою невинность.

"Давай, давай, немножко уже осталось", - подбадривает его она.

Сказано это... да подожди ты смеяться, сказано таким тоном, как будто она наблюдает за попытками хромого муравья взобраться на спичечный коробок.

А он воображал, что это любовь, что она любит его...

Элисса смеялась. Я посмеялся вместе с ней, а потом сказал:

- Этим мальчиком был я.

Элисса закрыла рот ладонью и стала стараться принять серьёзный вид. Когда ей это удалось, она простонала: "Ну и дрянь!"

- Прошу тебя, не ругайся. Но комплекс я заработал приличный.

Каждый раз, стоило мне вспомнить эту фразу, - сколько ни пытался, забыть её я не мог, - у меня всё опускалось, руки, всё!.. Полная импотенция. Мне было четырнадцать лет.

- И шесть лет...

- Да. Только теперь прошло.

Я не шутил, когда сказал, что с тобой у меня в первый раз. Так оно и есть. Отчасти.

- А тогда... Тебе удалось всё-таки?..

- Нет! В том-то всё и дело!

Могла бы и сама догадаться.

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Улисс

- Я съем тебя на закуску, - сказал Улиссу циклоп.

- Это не гуманно, - возразил Улисс. - Я имею право на выбор профессии.

- И кем же ты хочешь быть? - полюбопытствовал циклоп.

- Десертом, - сказал Улисс.

- Хорошо, - согласился циклоп. - Назначаю тебя десертом.

Однако, благодаря своей хитрости, Улиссу удалось бежать из пещеры. Когда же его корабль отплыл от острова, он крикнул циклопу, метавшемуся по берегу: "Ты гадкий мальчишка, я оставляю тебя без сладкого!"

Так лицемер всегда становится жертвой более тонкого лицемера.

....................................................................................................

- Мы никогда не чувствуем себя в безопасности, пока не закроемся на крючок. Тогда мы спокойны, даже в кабине общественного туалета. Откуда такое недоверие к людям? - вздохнул Архивариус.

- Скажите лучше, откуда такое доверие к крючку? - возразил ему Дитрих.

Елена

Благодаря блистательным дипломатическим способностям Скарамуша, мертвецы перестали стучаться к нам в дом. Вместо этого они настучали на нас в домоуправление. И тогда оказалось, что мы не имеем ровно никаких прав на эту квартиру - мы попросту не имеем права здесь жить.

Она вошла в комнату и, с удовольствием опустившись в мягкое кресло, промурлыкала: "Как у вас хорошо!"

Её благодушный вид плохо увязывался с той миссией, которую она должна была исполнить, а впрочем, миссия эта носила вполне мирный характер. Она не символ войны, нет.

- Мне совсем не хочется нарушать ваш покой, - сказала она. - Но ведь вы понимаете...

Я предложил ей сигарету. Она взяла. Кивнула.

- Может быть, вы договоритесь со своими соседями?

- Не думаю, - признался я.

- Они жалуются на шум и прочее, - сказала она.

- Да, - сказал я. - Но нет такого выключателя, который выключил бы луну.

- Поэтично, - согласилась она.

И мы говорили, говорили долго, а потом она пришла ещё. Она сказала: "Даже если я ничего не стану делать, это ведь ничего не решит".

- Я понимаю.

Она осторожно коснулась моих волос. Легонько дунула на них.

- А эта женщина...

- Элисса.

- Да. Кто она?

Я не знал, что ответить.

- Она твоя жена?

- Нет, - сказал я. - Но разве это имеет значение?

- Ты знаешь, что её разыскивают?

- Что?

- Так ты не знаешь?

- Что именно? - сказал я.

- Я видела по телевизору... Ты, правда, не знаешь?

- И что о ней говорили?

- Что ушла из дому около половины двенадцатого и не вернулась.

- Понятно. Да, это она. Что же делать?

- Договориться?

- Я не могу жить как на иголках. "Ворочаться на угольях беспокойства", - как сказала бы Шахразада.

- Может быть, тебе стоит поискать где-нибудь...

- Других соседей? - спросил я.

- Да, - сказала она, мило рассмеявшись.

- Так и сделаю, - сказал я.

А пока буду надеяться, что всё обойдётся.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . .

- Я должна ехать, - сказала Элисса. - Мы были слишком легкомысленны.

- Нет, - сказал я, переходя на крик. - Нет!

- Я же вернусь, - сказала она.

- Я не отпущу тебя!

Она не ответила.

- Но ради меня! - взмолился я, уже теряя надежду.

- Ради тебя и ради меня, - сказала она твёрдо.

- Не будь ребёнком, - сказала она ласково.

Она уехала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я сидел в вымершей комнате один как... ротмистр Струдель.

Мне было нечем дышать, змея Время обрушилась на меня своей тяжестью, и мне было нечем дышать, она сдавила мне голову, стянула мне руки, и мне стало нечем дышать...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я набрал номер. Подошла Елена.

Мы поговорили немного, и я положил трубку.

Я снял с вешалки плащ, выключил свет в коридоре, открыл входную дверь и закрыл её за собой.

When The Music's Over

Я написал оперу, её пели эльфы, и я узнал, что цветы могут танцевать.

Сколько крови может вместить сердце? Оно вот-вот разорвётся.

Сколько нот может вместить музыка?

Я был один. Ветер обнимал мои плечи и говорил мне, что любит меня. Я был один,

когда пришли слуги речной воды, чтобы вынести мебель из моей квартиры, я жался к

тёплым батареям, и на губах моих были холодные губы ветра, он не забыл меня, милый.

Как странно быть музыкантом, ведь это почти болезнь,

и резать себе вены как струны в разграбленной квартире.

Сколько пустоты может вместить сердце? Оно вот-вот разорвётся.

Сколько тишины могут вместить ноты?

Я видел, как кровь каплет на белый фарфор, я знаю вкус соли,

но, боже мой, как это странно, слышать свой голос, когда поют эльфы, и знать, что

вокруг тишина...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Суконщик Рюссель был известен как неплохой пловец. Однажды ему удалось доплыть до острова Лемнос, а ведь это весьма далеко. Однако выйти на берег ему не разрешили местные женщины, сославшись на то, что он неодет. На обратном пути Рюссель был похищен царицей Амфитритой, и о дальнейшей его судьбе нам ничего не известно.

"Если ты вышел покурить, то это вовсе не значит, что ты непременно вернёшься к обеду", - любил говаривать Иоганн Гельвеций. И в этом он был прав, как впрочем, и во многом другом.

.......................................................................................

Он пришёл под ночь. На улице моросил дождь. Не лучшее время для визитов.

Когда раздался звонок в дверь, я едва удержался, чтобы не закричать. Уже третий день я ждал Элиссу. Я бросился открывать, прибирая набегу волосы, и уже улыбался, ожидая увидеть... совсем не то, что увидел. Звук, который вырвался из моей гортани, мало походил на приветствие и скорее всего обозначал слово "ой".

- Ой, - сказал я.

Пришедший, - а это был никто иной как владелец (законный) нашей квартиры, - явно смутился реакцией, которую вызвал у меня его приход. Он виновато хихикнул и сказал: "Добрый вечер".

Я догадался, что следует пригласить его войти.

- Спасибо, - вежливо сказал он и вошёл. И сразу же стал снимать обувь.

- Ну и погода, - пробормотал он, сковырнув с носка ботинка комочек грязи. Потом он разогнулся, снял куртку, размотал кашне, пристроил и то и другое на вешалке и, кашлянув, попытался заглянуть из коридора в комнату.

- Я, наверное, не ко времени? - осведомился он, напряжённо выдавливая улыбку.

- Э-э-э... Нет, - сказал я.

Мы вошли.

Он осторожно присел на софу, сделав при этом такое движение, как будто проверял, выдержит ли она его вес.

Я не торопил его с объяснениями. Он тоже не торопился, видимо, не в силах сообразить, с чего лучше всего начать. И начал с фразы, от которой сам же невероятно сконфузился.

- А я вот пришёл жить.

- Да? - сказал я.

Он принялся тереть нос, время от времени усмехаясь.

Завершив это полезное занятие, он объяснил мне, в чём дело.

Его выгнала жена. Теперь ночь, и идти ему некуда. И жить ему больше негде, так что даже если бы она выгнала его днём, он всё равно пришёл бы сюда. Он очень извиняется, и ему неловко, что так получилось. Может быть, мы уедем отсюда? То есть переедем куда-нибудь? На софу он не ляжет, а устроится на полу. Ему очень жаль, что раскладушка осталась у жены, но возвращаться за ней ему не хотелось бы. Вот вкратце и всё.

И мы стали жить вдвоём.

Я принялся искать другую квартиру. И вскоре нашёл.

Теперь я должен был дождаться Элиссу.

Готовить не хотелось, и мы перешли на пакетные супы и брикетные каши. Полотенце в ванной покрылось сероватыми пятнами, на подоконниках лежала пыль. Матрас на день не убирался с пола, лежал, свёрнутый толстым рулоном, из которого торчали края простыней и покрывала. Мебели почти не осталось. Один стул и софа, письменный стол и тумбочка под телевизор, но без телевизора. Не было ни проигрывателя, ни магнитофона, ничего. Беззвучие. Я каждый день ждал, что она приедет сегодня, и все наши вещи перевёз на новую квартиру. Между тем, день проходил за днём, и вечер за вечером. Мой постоялец иногда расхаживал по квартире в майке. Бегали тараканы, непонятно откуда набежавшие. Стало тесно.

Каждый вечер я возвращался сюда, - если днём уходил по делам, - варил пакетный суп, резал селёдку на газете, курил, не открывая окна, и часами сидел за кухонным столом, пил пиво или водку. Или портвейн. Дождавшись двух часов ночи, я поднимался и, одевшись, уходил на ночлег к Елене. Возвращался всегда рано утром, не позже половины восьмого.

Я не мог никуда уйти отсюда, - почему-то я боялся просто оставить адрес. Я должен был дождаться Элиссу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Учитель танцев маэстро Ногиврозь сидел на полу и монотонно смеялся.

- Если человек смеётся без всякой видимой на то причины, то он либо смеётся над тем, как устроен мир, либо он свихнулся всерьёз.

Так сказал Путешественник Проездом из Кёльна в Гаммерсбах.

- Да разве вы не видите, что он притворяется! - с досадой воскликнул Хитроумный Венецианец.

И все отправились пить чай с печеньем. Маэстро остался один.

Он продолжал монотонно смеяться. Вероятно, над тем, как устроен наш мир.

..........................................................................................

Она переступила порог и замерла. И я не издал ни звука, и не потому, что в комнате спал мужчина, - я забыл о нём, - просто... я смотрел на неё, а она смотрела на меня, и мы молчали. Сколько раз я представлял себе, как она входит, как я встречаю её и принимаю в свои объятия, и мы стоим, обнявшись, и, может быть, плачем... Если бы я не ждал её так долго, я сказал бы: "Она вошла так нежданно!"

Она присела рядом со мной и зачем-то поправила покрывало, и я потянулся к ней, и мы встретились губами. И только тогда мы поняли, наконец, что мы вместе. Навсегда.

Спавший мужчина застонал и, натягивая на голову измятую простынь, беспокойно заворочался. Элисса спросила шёпотом: "Кто это?"

- Он сюда жить пришёл, - прошептал я.

- А мы?

- А мы сейчас встанем, тихонько выйдем, оденемся и уйдём.

- Мы больше не будем жить здесь? - и снова её губы.

Мы тихонько вышли из комнаты в коридор. Я открыл дверь. Мы вышли из квартиры, и замок защёлкнулся. И мы ушли.

А ключи я оставил под зеркалом в прихожей.

Две цитаты из Борхеса

- Входи, - сказал я, пропуская Элиссу вперёд. - Выключатель слева.

Она включила свет.

Я вошёл за ней. Она оглядывалась по сторонам.

- Это наша новая квартира, - сказал я. - Высокие потолки, правда?

Она кивнула.

- Шикарная квартира. Досталась нам почти даром. Пойдём в гостиную.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы быстро договорились, что приготовить на ужин.

Потом мы стояли у открытого окна, созерцая ночную панораму набережной: имперские бастионы зданий, сверкающие башни высоток, огоньки машин.

Элисса сказала: "А ведь кто-то жил здесь в те годы, для кого-то всё это строилось".

- Эпоха в стиле ампир, - сказал я. - Подражание Ришелье, но невысокого уровня.

- Наверное, мы всё упрощаем, - сказала она, - Ведь люди жили.

- Ох уж мне эта ностальгия, - вздохнул я. - Возвышенная грусть ночных парков классицизма, белые колоннады, опушённые снегом ветви, фонари, сигнальные огни вокзалов, гудки поездов... "повсюду чаши со святой водой, темно, блаженство этих мест - особая радость расставаний, отречения и тех, кто спит". Кстати, подойди к книжной полке. Ну подойди же.

Она подошла.

- Возьми Борхеса. Новелла о воине и пленнице.

Элисса стала искать.

- Нашла? Вторая страница. Что там сказано о монгольских завоевателях Китая?

Элисса провела пальцем по странице сверху вниз.

- Что они... "Мелькнула мысль о монгольских всадниках, собиравшихся превратить Китай в бескрайние пастбища и состарившихся в городах, которые некогда они намеревались разрушить..." И что это значит?

- А теперь здесь будем жить мы, - сказал я. - Мы всегда возвращаемся. Когда-нибудь мы возвращаемся в свои города.

Она положила книгу на подоконник. Она смотрела в окно.

Чтобы переменить обстановку, иногда достаточно просто выключить свет.

На пустынном берегу моря вблизи города Александрия лежал полый ствол поваленного дерева, - сердцевина его сгнила, и в полости поселился отшельник. И однажды к нему пришли люди и просили продать им его жилище. Когда же отшельник ответил им отказом, они пригрозили, что отнимут у него это дерево силой.

- Для чего вам это нужно? - спросил отшельник.

- Мы сделаем из этого дерева доски, - отвечали люди.

- А для чего вам доски?

- Мы сделаем из них бочку.

- Хорошо, - согласился отшельник. - Я отдам вам его. Но с одним условием. В городе у меня есть друзья, продайте им готовую бочку, и пусть они доставят её сюда. Расскажите им, как было дело, - и он сказал им, где найти его друзей.

И эти люди согласились и, забрав дерево, ушли.

Прошло некоторое время, и они вернулись, катя перед собой бочку, и оставили её отшельнику. И он поселился в ней.

- Изменить форму бутылки, ещё не значит изменить её содержимое, - говаривал Хитроумный Венецианец, большой знаток и тонкий ценитель классических вин.

- Но между нами говоря, - заметил Скарамуш. - Форма тоже кое-что значит.

"С удовольствием остался бы у вас подольше, но увы!" - он развёл руками. -"Государственные дела..."

- Я поймал его в подъезде, - сообщил Людовик, втаскивая Скарамуша за собой в прихожую. - Как грохочут эти лифты!

- И правда, ваше величество, - сказала Элисса, появившись со стороны кухни.

Людовик отпустил Скарамуша.

- Я рад, что вы вернулись. Однако, куда же вы уезжали так надолго?

- Государственные дела, - улыбнулась Элисса.

- Ай-яй-яй, - покачал головой Людовик. - Стоит мне куда-нибудь отлучиться, как все срочно начинают заниматься государственными делами!

Он вошёл в гостиную.

- Наконец-то вы устроились по-человечески, - заметил он одобрительно. - Кто это сказал? - бросил он, обернувшись к дверям.

- С позволения вашего величества, - елейным голосом протянул Скарамуш. - Так сказал император Нерон, когда выстроил дворец величиной с город, и сказал он это о себе.

- Вот как, - сказал Людовик. - Но всё равно верно.

- Я знаю, - сказал Людовик. - Меня считают плохим правителем.

- Что вы, ваше величество! - воскликнула Элисса.

- Вас вовсе не считают правителем, - радостно добавил Скарамуш.

Людовик одной рукой изобразил жест, пресекающий возражения, а другой одёрнул Скарамуша.

- Но каждый раз, - продолжал Людовик, - когда какой-нибудь из моих министров приходит ко мне с очередным проектом и говорит: "Это осчастливит нацию", - я вспоминаю историю халифа Юсуфа. Вы, конечно, знаете её.

- Да, сир, - сказал я.

- Нет! - запротестовала Элисса.

- Халиф этот, - с готовностью принялся рассказывать Скарамуш, - пожелал истребить в своих подданных страх. Всякого, кого он подозревал в боязни, он отдавал в руки палача, и многие знатные и простые горожане - купцы, вельможи, воины, а то и вовсе незаметные люди, - были казнены по его приказанию. В результате подданные халифа стали панически бояться, что их заподозрят в страхе, и ужас этот был так велик, что вошёл в фольклор.

- И даже историки, - добавил я, - эти мастера замалчивать упоминают о нём.

- Между прочим, - сказал Людовик. - Что же всё-таки погубило Наполеона, история или историки?

- По-моему, - заметил Скарамуш. - Его погубила зима.

Однажды ты проснёшься знаменитым

В тот вечер Людовик был против обыкновения задумчив и даже меланхоличен, и я не мог понять причины такого его умонастроения, пока он не нарушил молчание и не объяснил его сам.

- Вам никогда не приходило в голову, что Мерлин, действительно, видел то, о чём говорил? - спросил он.

Я понял, что он имеет в виду нечто большее, чем битва драконов, и всё же сказал: "Вот вам картина распределения ролей. Красный и белый драконы сидят за столом и, потягивая кларет, играют в карты".

Людовик покачал головой.

- Дело не в том, какая выпадет карта, а в том, что у каждой карты свои свойства, и известно нам о них не больше чем об этрусках. Что мы знаем о том, кто мы есть?

Он показал мне карту.

- Вот лицо короля. Из какой он династии? Вы можете сказать?

- Среди рисунков Фламеля есть изображение короля. Бесстрастное лицо и занесённый для удара меч. Это всего лишь символ. Подобный портретам римских тетрархов.

- Всего лишь символ, - выдохнул король.

Наши голоса - лишь отзвуки движений, происходящих в мире, закрытом для наших глаз и недоступном нашему разуму. Невидимые нити прочнее наших лент и цепей, и мы никогда не знаем, каким будет рассвет нового дня. Мы задуваем свечу, и в темноте, погрузившись в недра постели, мы закрываем глаза.

- Как в шахматной партии, - сказал я. - Когда она закончена, можно взять список и, изучив его, ясно увидеть, что всякий из последующих ходов связан со всяким предыдущим. Вот ход конём, вот ход королевой, а через двенадцать ходов конь потерян. Но он не может ходить, как ходит ладья. И он обречён.

И какой-нибудь отшельник в своей келье однажды увидит картину падений и возвышений, гибели, разрушения, величия и преступлений и, потрясённый, запечатает свои уста семью печатями, а люди в Парламенте и в Тронном зале, люди, скачущие на лошадях и трубящие в трубы, люди, пришедшие в сопровождении свиты, и пришедшие в свите, ничего не знают об этом. Они рассчитывают в уме ходы, которые им надлежит сделать в ответ на ходы противников, и им кажется, что их игра целиком в их руках. И они не видят тех нитей, которыми все они связаны.

- Довольно хандры! - заявил Людовик. - Эй, Скарамуш, ты заснул что ли? Неужели у тебя не найдётся ни одной истории, приличествующей случаю!

- Быть того не может! - воскликнул Скарамуш. - История с бильярдом.

Ротмистр Струдель был известен как первоклассный игрок в бильярд. Однажды он так разделал адмирала Нахамилова, что тот проиграл ему весь императорский флот, что незамедлительно было доведено до сведения монарха. Разгневанный император приказал объявить адмирала негодяем и разжаловать его в юнги. Ротмистр Струдель был арестован и заточён в тюрьму до окончательного выяснения обстоятельств дела. Вскоре, однако, императорским указом ему была дарована жизнь и чин адмирала, в каковом он и отправился выигрывать морские сражения. Так игра тасует карты человеческих судеб.

Black Bird Fly

Мы слушали Битлз - Black Bird Fly. Когда песня закончилась, Скарамуш сказал: "А вы знаете, что эта песня некогда спасла жизнь принцу Сигизмунду?"

- Как! - воскликнул я, выключив магнитофон. - Но ведь принц был казнён!

- Так пишут в некомпетентных источниках, на деле же всё было несколько иначе.

В королевском саду жила редкостная птица - настолько редкая, что никто не знал, как она называется, и чем её следует кормить. Её изловили рыбаки в зарослях тростника и принесли королю в надежде на то, что он купит у них эту диковинку за большие деньги. Птице подрезали крылья и отпустили её в сад. Между тем, принц обожал разбирать древние манускрипты, - ему привозили их из разных стран - из Индии, Китая, Италии и даже России. При виде каждого нового присланного ему текста принц хлопал в ладоши от радости и, не теряя времени, приступал к изучению ещё одного языка. Он готов был на любые труды, только бы разобрать эти тексты, а это были летописи, книги алхимиков, рассказы путешественников и описания чудес всех земель мира, поэмы, трактаты по философии и многое другое, что достойно было украсить библиотеку принца, в то время как на полке в супермаркете было бы не в своей тарелке и выглядело бы чересчур эксцентрично. И вот, в одном из текстов принц нашёл подробнейшее описание драконов вкупе с рассказами о самых прославленных из них, а также любопытными сведениями о том, где они обитают, и каковы их повадки. В тексте были и рисунки, сделанные тушью. На одном из этих рисунков Сигизмунд узнал несчастного пленника королевского сада, который, как оказалось, был вовсе не птицей, а детёнышем дракона.

С этого дня дракон и Сигизмунд подружились, и принц унёс дракона из сада и отнёс в место, которое знал только он один, и там он играл на флейте, а дракон учился летать. Принц читал ему трактат о драконах и даже разработал для него особую систему упражнений, основанную на практике древнейших школ. А когда дракон от усталости уже не мог пошевелиться и без сил падал на траву, они жевали засахаренные фрукты, включали магнитофон и слушали музыку. Больше всего дракону нравилась песня Black Bird Fly из альбома The Beatles.

Прошло время, и однажды принц Сигизмунд попал в плен к врагам отечества, которые не долго думая, решили его расстрелять. Они спросили, каково будет последнее желание приговорённого принца, и Сигизмунд сказал, что перед смертью хочет послушать битлов, ту самую песню, которая так нравилась его другу. Он слушал её и думал: "Пока звучит эта музыка, я буду жить, и когда она умолкнет, моя жизнь оборвётся".

Но случилось иначе. На звуки песни прилетел дракон, сумевший-таки победить свою немощь, и унёс принца на своей спине, а куда, никто не знает, ведь о том, где живёт этот дракон, знал только сам принц Сигизмунд.

- Как интересно, - сказала Элисса. - И как здорово, что дракон оказался поблизости и успел спасти своего друга.

- Он услышал любимую песню и устремился на её звуки. Что же до драконов, то каких только небылиц о них не рассказывают. Говорят, например, что дракон, обитавший в королевстве Тептирапташа, будто бы опустошал поля и грабил жителей. Совершеннейшая клевета. Дракон этот отличался мирным и кротким нравом, сторонился людей, жил уединённо и любил почитать в одиночестве и тишине. Его даже прозвали Дракон-отшельник. Он возделывал свой собственный огород, мясо же вовсе не употреблял в пищу.

- И тем не менее, он погубил многих славных рыцарей, - возразил я.

- Если уж быть точным, то погубил их вовсе не он, а король. Рыцари эти сватались к принцессе, и король, не желая выдавать её ни за кого из них и боясь ответить отказом, давал им задание убить дракона, который якобы опустошает его земли. Он знал, что дракон этот очень силён, и едва ли найдётся кто-нибудь, кто сумеет убить его, поэтому чувствовал себя весьма уверенно. Дракону же приходилось сражаться, чтобы спасти свою жизнь. А что ещё ему оставалось делать?

- Но ведь существовал договор...

- Ни один из летописцев, насколько мне известно, не видел этого договора в глаза. Но даже, если он и существовал, то что в нём было записано? Только лишь то, что дракон обязуется не опустошать земель королевства. Но разве в этом содержится хоть какое-нибудь указание на то, что он опустошал их в прошлом? Если вы обязуетесь не разглашать государственную тайну, то это вовсе не значит, что прежде вы только тем и занимались, что разглашали государственные тайны. Нельзя забывать, что король был до крайности недоверчив и верил только бумаге, скреплённой печатью, и не какой-нибудь, а его собственной. И всё же Тептирапташ сумел провести его.

- Я слышала историю Тептирапташа, но кто такой принц Сигизмунд? - спросила меня Элисса.

- Я мало, что знаю о нём, - сказал я. - Только то, что он играл на флейте, лучше чем Фридрих Великий, на скрипке - лучше, чем Пётр III, а в шахматы - лучше, чем Карл ХII, завоевательских войн не вёл и в плен попал чисто случайно. Враги отечества так и не придумали, что им потребовать за него в качестве выкупа, и потому просто решили его расстрелять. Что они, якобы, и сделали.

- Наверное, историки не решились упомянуть о драконе и написать о том, что произошло в действительности, из боязни, что их труд не будет похож на науку.

- Валери всё равно разоблачил их, - сказал я. - Мне же они давно надоели. Пишут про всякую муру, а то, что действительно интересно, всегда упускают или замалчивают. Они почти никогда не знают, что же произошло на самом деле, подлинные события им неизвестны. Всё, что они умеют, это строить домыслы и искажать факты, и если это искусство, то это искусство лгать.

Мне не нужно помнить, чтобы знать это

Это произошло внезапно и так странно. Я услышал слова, не успевшие ещё одеться в грамматику, и много раз повторялись они на разных языках у многих народов, но то, что услышал я, не было речью.

И теперь я знаю о том, что написано в книгах, число которых таково, что человеку не хватило бы жизни, чтобы прочитать их, и дети его не прочтут и половины того, что не успел прочитать он, и много сменится поколений, а море останется в своих берегах.

Я увидел действие, не успевшее ещё обрядиться в театральные формы, и стихи не прозвучали ещё с подмостков, но я слышал оперу.

Мысль шествует, опережая слова, и с каждым из людей говорит она на языке, который он разумеет.

Я умею написать книги, которые никогда не читал, и мне говорят: "Здесь какой-то фокус".

Мне нравится разыгрывать своих друзей и знакомых, и я не знаю, зачем я раскрываю свою тайну.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

A Great Pretender

Летом лес обманывает нас, смеётся каждым деревом, играет с нами, и мы идём к нему, жмурясь от солнца, это так весело, играть, зажмурив глаза, и дышать запахами трав.

Осенью лес раскрывает нам летние тайны, и мы умиротворены, теперь мы знаем разгадку. Он отвечает на все вопросы, что мы задавали летом, и мы верим ему.

И только зимой, долгой ночью зимы, мы понимаем, что Великий Мистификатор вновь обманул нас, и с нетерпением ждём весны, чтобы вновь искать разгадку его тайн. Мы возвращаемся снова, и лес встречает нас весело, радуясь, что замысел его удался. Какой он хитрый!

- Пойдём, посмотрим, какой обман он уготовил нам на этот раз.

- И правда, - сказала Элисса. - Ведь уже осень.

- И к тому же, прелестная погода.

И мы отправились гулять.

Когда мы проходили мимо церкви, я сказал: "Подойдём".

Нет, дальше не нужно. Посидим здесь, на этом красивом холме.

И мы сидели и смотрели на то, что не увидишь вблизи, а потом я сказал: "Лето кончилось, тебе не кажется?"

- И королева меняет свою резиденцию? - сказала Элисса.

- Да, - сказал я. - Навестим её?

- А где она будет теперь?

- Летний дворец императрицы - зимняя резиденция Королевы.

- Какая прелесть! - захлопала в ладоши Элисса. - Значит, Царское Село?

- Да, - сказал я. - Сегодня же и поедем.

Как сказал однажды маэстро Ногиврозь: "Ах, Париж! Почему я не в тебе!"

- Кто вы такие? - спросил Александр у вошедших в его кабинет людей.

- Нам приказано произвести обыск, - сухо ответил один из них, по всему видно, главный.

- Как вы кстати! - обрадовался Александр. - Я никак не могу найти запонку - наверное, закатилась куда-нибудь. Может быть, вы найдёте?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Деметра

В прозрачном саду деревья, мраморные грации,

движение рисунка на шкуре лунного леопарда,

у фонтанов таятся тени. И тишина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чёрный бархат пил багровое тепло камина.

Изгиб складок портьеры, дыхание цветов - сквозняк.

И свечи, позолота в чёрных зеркалах портретов.

И я увидел бронзовую статуэтку - женщину, державшую в руках светильники.

У ног её слова:

В поисках бессмертия души.

Я знаю имя женщины - Деметра.

Я шёл под сводами, с которых скалились химеры, а в нишах, окутанные розовыми

облаками, беззвучные, смеялись надо мной амуры и целились мне в спину.

И розы, как сгустки крови, теплились на дне зеркал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Приехав в Пальмиру, мы остановились в гостинице, в прекрасном номере, - мы так долго выбирали его, - Элисса была в восторге.

Мы поужинали в ресторане, потом немножко покатались по городу. Она никогда раньше не была здесь.

- Неужели ни разу, Элисса!

- Ни разу, - сказала она. - Правда.

И только, когда время перевалило далеко за полночь, Элисса призналась мне, что устала с дороги.

Я обругал себя в душе за то, что не догадался об этом сам.

Утром мы отправились во Дворец.

Когда мы вышли из машины, все, кто были поблизости, повернулись в нашу сторону и стали подзывать других и показывать на нас. Они, должно быть, вообразили, что сейчас здесь будут снимать кино. В Вавилоне высокий парик Элиссы и её пышное платье не привлекали такого внимания. Здесь, в самом городе, тоже. Но на фоне Екатерининского дворца она выглядела так естественно, так органично, что, конечно, не могло быть и речи о её принадлежности к нормальной жизни. Только где же остальные киношники?

Я боялся, что Элисса смутится, но увидел, что недооценил её. Для неё существовало только то, ради чего она приехала.

Она немедленно заявила, что будет жить здесь.

Я напомнил ей о номере в гостинице. Она сказала: "Ну пожалуйста".

- Но я не знаю, какие здесь комнаты

- Ты же сам говорил. С окнами на дворец.

Я смешался.

- Да, конечно, но... я не знаю, как здесь с местами.

Она засмеялась, как будто подловила меня на несообразности. Впрочем, так оно и было.

Я сам не мог объяснить, отчего я так упрямлюсь. Наконец, я понял, что веду себя просто возмутительно.

- Ладно, - сказал я. - Если ты так хочешь, останемся здесь. Но питаться будем в городе. Подожди меня минутку.

И я договорился о комнате. А когда вышел к Элиссе, она сказала: "Только две комнаты, ладно?"

- Конечно, - сказал я (хотя только что договорился об одной). - Подожди меня ещё немножко, о'кей?

И я вернулся с извинениями и сказал, что ошибся, и сам не знаю, сколько нам понадобится комнат, а потом вышел к Элиссе и сказал: "Ну, пойдём. Сама выберешь, что тебе больше понравится".

Мне вовсе не хотелось снова идти извиняться. А в том, что мне не придётся этого делать, я вовсе не был уверен. С Элиссой творилось что-то непонятное. Ей нужна была большая комната, чтобы было где пировать. Ей нужна была ещё и маленькая комната, чтобы было где переодеваться. Ей нужны были наряды. Ей нужна была ещё одна комната, чтобы было где спать и читать. Ей нужна была музыка, и я купил для неё проигрыватель и кучу пластинок, хотя всё это было у нас дома, в Вавилоне. Она хотела, чтобы у нас всегда было шампанское, и я купил целый ящик, но она заявила, что этого будет мало. Я не спорил с ней.

Прихотям её не было конца. Её изобретательность приводила меня в восторг.

Сначала я просто глупо удивлялся. И только когда мы гуляли с ней по парку, и она взбежала на мостик и позвала меня, а когда я подошёл, сказала: "Теперь видишь, как хорошо, что мы остались? Посмотри!" - я понял, что не видел всего этого раньше. О чём же я рассказывал ей?

И, потрясённый, я понял, что здесь она дома.

И я приехал сюда к ней.

Как же я не видел, не знал этого раньше!

Была ночь. Деревья. И звёзды. Фонари, галерея, ступени, окна в вычурных рамах. Она говорила, и в голосе её был смех. Она звала меня, и поражённый, на каждом шагу открывал я новый для меня мир. А ведь я мнил, что знаю его, как никто другой - любимый из моих дворцов...

Между тем, денежная сумма, которой я располагал, оказалась явно недостаточной. Да и много ли я мог отложить на поездку? Ведь я не турецкий султан, и мой папа не турецкий султан, и деньги никогда не проливались надо мной дождём.

В то время я занимался строительными подрядами. Я был посредником между заказчиком и бригадиром. С первого я получал деньги, второму платил - разница в мою пользу. Строили много, - не так много, как теперь, но всё же, - и зачастую беспорядочно; студенты, которые записывались в стройотряды, даже не знали, сколько денег заплатил заказчик за строительство объекта, и, вообще, кто заказчик, кому всё это нужно... Я нёс полную ответственность за конечный результат строительства, но дело было на мази, кругом были все свои люди, и сбоев почти не случалось. Приходилось, конечно, время от времени наведываться на стройку, изображать из себя начальника... Каникулы кончились, но желающих подработать не убавилось. На жизнь денег хватало, и даже с лихвой, но ничего подобного тому, что происходило теперь, в эту нашу поездку, я не предполагал, и ни на что подобное не рассчитывал.

Втайне от Элиссы я послал телеграмму своему другу, - да, да, тому самому, - и предложил ему двадцать процентов в месяц. Сроком на месяц, или как получится.

Он откликнулся почти сразу же. Выслал деньги. Довольно большую сумму.

Конечно, мне предстояло их каким-то образом отдавать, но в тот момент меня это не тревожило.

Получив деньги, я полностью умиротворился.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она стояла на галерее Камерона, и мне захотелось крикнуть: "Вот оно!" Всё только так и должно быть, только так, навсегда! Только так... Я едва не заплакал.

А потом нагрянула эта толпа туристов, увешанных лупоглазыми камерами и лопотавших на каком-то непонятном, из вымирающих, языке.

Элисса подошла ко мне и, взяв меня за руку, увела к озеру.

И мы сидели на скамейке, и поодаль была статуя императора Нервы.

И я сказал: "Это было лучшее из времён. Прекраснейшее, нежнейшее из времён".

- Но для чего тогда появилось всё это, откуда? - она кивнула в сторону толпы.

- Наверное, для того, чтобы мы научились видеть сквозь камень, - сказал я, наблюдая, как ветер беспокойно мнёт складки золота парка. - И подобно Моисею умели освободить таящийся под ним родник.

- Зачем нам это? - спросила она.

- Мы же не ангелы. Что-то таится в нас самих?

"Чтобы мы научились умываться грязной водой", - как сказал бы Ницше. Посмотри, вон он высунулся из воды, ой, сейчас что-то скажет!

............................................................................................................................

- Разве это Нерва? - спрашивает она, ещё не остыв от смеха.

- Нет, конечно. Но так написано.

- И они тебе совсем не мешают? - спросила Элисса. Она опять вспомнила об этой толпе на галерее, ну что ты будешь делать.

- Нет, - сказал я. - К тому же я могу избавить тебя от них в любую минуту.

- Прошу вас, сударь, сделайте это.

Я поцеловал ей руку. Потом поднялся и направился вверх по ступеням.

Встав перед толпой, я раскинул руки и вежливо но настойчиво стал повторять: "Матушка устала. Почивать легла. Устала. Очень прошу вас придти в другое время. Приёма не будет. Государыня почивать легла".

Некоторые смутились и стали топтаться на месте, другие стали смеяться, а кто-то навёл на меня фотоаппарат и щёлкнул затвором.

Я посуровел.

- Немедленно засветите плёнку!

Толпа притихла.

- Засветите плёнку немедленно, - повторил я, теряя терпение. - А ну дайте сюда!

Толпа обратилась в бегство.

Площадка опустела. Очень стремительно это произошло, я даже пожалел, что не успел произнести свою коронную фразу: "Пройдёмте, гражданин". Обычно у меня это очень хорошо получается.

Однако вскоре пятеро смельчаков вернулись. Под предводительством девушки, в которой легко было узнать гида. Хорошая, славная девушка. Она подошла ко мне и деловито поинтересовалась, кто я такой.

Я сказал ей на ушко. Она слушала, а потом отвернулась от своих спутников и тихонько рассмеялась.

- Хорошо, - сказала она. - Ладно.

Я отпустил её пальцы. Она вернулась к своим подопечным и сообщила им что-то такое, после чего они испуганно воззрились на меня и без дальнейших возражений покинули пределы видимости.

Я вернулся к Элиссе.

- Вот и всё, - сказал я.

- Даже Скарамуш не сделал бы этого лучше, - сказала она.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

От биения твоего сердца содрогается небо, и падают звёзды, и дети загадывают желания, глядя на них, и родники тихонько смеются во сне. Им снится дворец любви твоей. Дети земли и неба, они грезят о твоём дворце, Королева, где прикосновения твоих туфель дрожью озноба пронизывают мрамор парадной лестницы.

Твой голос летит дальше на крыльях звука и света, дальше по телеграфу ночных фонарей всех городов, и ветер бережно держит его в ладонях, горячее чудо любви.

Я слышал его и спрашивал себя: "Чей это голос? Голос ли это?"

Я не знал тебя раньше.

Я прочитал множество книг, но в них не нашёл тебя, и многих женщин видел, но не было среди них тебя, и во многих домах бывал, но не встретил тебя в них.

Я не знал тебя прежде.

Птицы летят от рук менестрелей и пьют вино из золотого кубка, который держит в руке Король, их глаза начинают блестеть, они изливают песни, и огни канделябров танцуют.

Чёрная мушка на белилах лица над верхней губой, улыбка любезности. Любви?

Мне красиво. Ягуары слизывают кровь с королевской мантии.

- Вы очень милы.

Мне красиво.

Я был среди шлейфов и пожатий пальцев, надушенных платков и драгоценных колье, и ночь была где-то далеко, или её не было вовсе. Мне было тепло, и я не думал о холоде, мне было красиво.

Сгорбленные деревья садов сторожили безмолвие, в зеркалах были скрипки, подёргивания смычков, траурно прильнувшие к округлости дерева лица. Бледные лица, и в руке короля был кубок, и птицы пили вино.

Мне улыбались фрейлины, и было что-то ещё, но я не различал очертаний изысканной лени. Ночь потянулась ко мне.

Я почувствовал её. Услышал?

Откуда-то повеяло голосом, и я отозвался ему.

Я вышел за бронзовые ворота, и ворота захлопнулись, и я остался один. Я шёл дальше в гулкую соборную жуть, и холодная ясность ветра пугала меня.

Последние всполохи малинового света погасили за моей спиной, разорванная когтями вселенского сквозняка мантия.

И была ночь и похоронное шествие плачущих крыльями птиц, они были невидимы во тьме, несчастные.

Я не знал, куда мне идти, и откуда звучит голос, а холод выжигал мой мозг, мою душу, я был близок к отчаянию, я кричал, и плач эхом вторил моему крику.

Я узнал, что такое ужас.

И когда я увидел эту землянку, теплившуюся мутным воспалённым светом, я издал вопль восторга. Укрыв меня от чудовища страха, она стала для меня самой жизнью, грубая и неопрятная, убогая и вечно больная, я видел её сквозь пелену горячки. Я метался в бреду, и незрячие глаза сжигали мои глазницы.

Мы должны быть снисходительны к близким, но покорность отупляет, я узнал и это.

И была ночь, и я вновь вошёл в неё.

Дважды входил я в дом, где жила Смерть.

Какие неземные сокровища могла ты обещать мне! Какую нечеловеческую любовь? Я доверил тебе всё, чем я был, и отринул всё, чем владел. Мессия обещал воздать стократно, но тебе я поверил без слов, без посулов...

Какое наслаждение могло быть наградой тому, кто дважды спускался за ним в Аид!

Я сказал, что не знал тебя прежде. Неправда!

- - Я всегда знал тебя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На казнь Марии Антуанетты

Я видел, как кричали о равенстве на площадях и улицах, и рушили, не разбирая,

дворцы и храмы,

приюты,

тюрьмы,

город был растоптан, его не стало. Была пустыня,

посреди неё разыгрывали нищие пикник, и поедали ил, и запивали грязью,

а вокруг непогребёнными лежали тела амуров, и над кострами влачился дым.

Чёрный кот тоски точит свои когти о моё розовое сердце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ветер рвёт в клочья небо, и рваные лоскуты летят, чёрные над чёрной землёй, над отшлифованным камнем, седым от соли; вот мимо катится мраморная голова, её глазницы пусты пустотой смерти. Где храм этого бога, где песни его жрецов? Ветер погасил огни алтарей, задул светильники и рвёт в клочья небо, не даёт богам укрыться, и снежным бураном закружились звёзды, дальше, всё дальше они, а ветер подхватил уже само солнце и гонит его прочь от чёрной земли, от синих площадок для игры в гольф. Пали ниц леса, и камыши не укроют птиц, кричат птицы, плачут как дети, и хватает их ветер, швыряет в моторы самолётов, и падают самолеты, огнём опаляют окна домов-крепостей, и затворяет город ворота и, осаждённый, становится сам себе тюрьмой.

На сцене ночь.

Но что это!.. Неужели ещё остался огонь, и не весь он похищен?

- - Чья это тень?

- Можно ли упрекать кого-либо в том, что он порочен? Кто из нас лишён пороков совершенно?

- Да. Но власть позволяет одним людям приносить других в жертву своим порокам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я оказался в несколько неловком положении и вынужден это признать. Я никогда бы не объявил войну монархии. Успешная война! Придумайте более вздорное словосочетание, и я подарю вам свою знаменитую улыбку. Нет, я никогда бы не объявил войну власти, но мне этого мало. Я хочу мира, а значит, союза. И снова и снова пытаюсь примириться с ней, но всегда тщетно. И каждый раз мне приходиться делать выбор: откреститься от власти или сделаться лицемером.

Я люблю роскошь. Ее любила и Сапфо. И во дворцах я чувствую себя дома, и знаю, что Аристипп был прав. И так хорошо понимаю Вольтера.

Меня очаровывает Екатерининский дворец, здесь мне было бы легко пасть на колени перед Императрицей, но... Я слишком о многом помню?

Мне не хочется быть лицемером.

Но вот что странно - когда появляешься ты, все вопросы, терзавшие меня, сами собой исчезают. Ты ничего не делаешь особенного, ничего не доказываешь, не объясняешь, не осыпаешь меня доводами, нет. Ты просто ставишь пластинку Телеманна и зажигаешь свечи, и улыбаешься, и идёшь ко мне. И я падаю на колени и плачу от счастья.

Я люблю тебя.

"Любовь" - разве это слово что-нибудь объясняет? Когда ты со мной, я всё понимаю, но ничего не могу объяснить, и это так странно. И мне не хочется объяснений.

Почему это так, Элисса?

....................................................................................................

- Мы духовная аристократия, новая аристократия, вельможи в одеждах двадцатого века.

- А что это значит, новая?

- Время как пожар - уничтожает всё жалкое, сиюминутное, и оставляет лишь вечное. Сокровенное, непреходящее... самую суть вещей. Что значит, новая?

- Я понимаю, что значит новая. Но чем она отличается от старой?

- По существу, ничем. Что такое аристократия? Оставим в стороне провинцию с её баронами-свинопасами, хиреющими от скуки и тупеющими от каждодневного пьянства в компании конюхов и деревенских шлюх.

- И что же останется?

- Вельможи. Придворные, подлинная аристократия.

- Что такое подлинная аристократия?

- Это те люди, которые живут полной жизнью, какова бы она ни была, а она многолика - жестока, безобразна, нежна, соблазнительна... Они ведут игру со Смертью.

- Как в фильме Седьмая печать Бергмана?

- Может быть.

- И когда мы рискуем жизнью, мы ощущаем её вкус как... как...

- Как вкус последней сигареты перед гильотиной. Как вкус последней женщины, как последний бал, когда войскам уже отдан приказ выступить рано утром в поход, как...

- Да.

- Так было во все века - огонь террора выжигал аристократические семьи, разорял родовые гнёзда и почти не затрагивал чернь. Бывало, что она грелась у этого костра, вальпургиева костра! Мы существуем в контексте происходящего, а это чревато. Каждый наступающий день может стать последним днём жизни. Это азартная игра со смертью... Азарт!

- Тогда любой игрок - аристократ.

- Не любой, а лишь тот, кто играет с самой Смертью.

Тот, кто не боится жить и рисковать жизнью. Быть заложником ситуации, удачи... погоды на завтра... но при этом всегда оставаясь выше конъюнктуры.

- А почему ты говоришь новая?

- Очень просто - мы одеты в наряды персонажей двадцатого века.

Мы всегда несём на себе одежды своего века, каким бы он ни был - страшен, безобразен, жесток, или прекрасен, нежен...

- Значит, аристократы - это те, кто стоят в очереди к гильотине? - она смеётся.

Мы наследники великой Империи, она принадлежит нам, и никто не в силах отнять её у нас, она невидима для непосвящённых как Шамбала и славный град Китеж, она наша вотчина, мы князья, герцоги, графы и бароны небес, мы небесная аристократия. То, что принадлежало земному, обратилось в прах, но наши города нетленны.

- А те, кому принадлежали эти дворцы? - сказала Элисса. - Императоры, императрицы, вельможи, разве они не владели ими?

- Они их не видели, - ответил я.

- Но если красота была сокрыта от них, для чего они окружали себя ею?

- Есть одна история, которая даёт ответ, лучше которого вряд ли можно придумать. Это из Новеллино.

Императору Фридриху Барбароссе однажды были преподнесены в подарок три камня необыкновенной красоты и достоинства. Он полюбовался ими и вполне оценил их красоту и редкость, однако, не поинтересовался об их тайных свойствах, а таковые свойства есть у всякого драгоценного камня. И в наказание за это, император лишился подарка. Между прочим, свойством одного из этих камней, самого дорогого, было то, что всякий человек, взяв его в руку, мог стать невидимым.

- Они не ведали о тайных свойствах своих дворцов?

- Они были герцоги земли и не ведали о дворцах Королевы.

Земное же неминуемо возвращается к земному, и поднявшись из праха, обращается в прах, и пурпур величия попирается грязными башмаками ничтожества, дворцовые площади заполняются чернью. Круг совершается, и сколько бы ты ни бежал в поисках иных земель и иных государей, рано или поздно он замкнётся. Ведь и Земля, она круглая...

Я выбирал для разговоров такие минуты, когда она воспринимала мои слова с должной беспечностью.

Размышления о судьбах цивилизаций портят хорошеньких женщин.

Теперь, когда она была весела и слушала меня почти рассеяно, я мог говорить без всякой опаски.

Мы всегда прекрасно понимали друг друга.

1. Пролетая над площадью, птица,- а была эта птица Королём Перелётных Птиц,- уронила спелый гранат, который несла в когтях, и упал плод на асфальт тротуара, и рассыпались гранатовые зерна, и голуби стали склёвывать их, слетаясь, толкаясь, отпихивая друг друга и суетясь. Ланцелот подошёл к столику; в одной руке он нёс бумажный стаканчик с дешёвым кофе, в другой - пирожное на картонной тарелочке. И то и другое он расположил перед собой на столике и, смахнув в стоявшую подле урну пустые стаканчики и тарелочки, стал перекусывать, а голуби, склевав зёрна граната, шумно вспорхнули в воздух и устремились в небо, и стали метаться, но вскоре выстроились в боевой порядок и скрылись за крышами. Ланцелот проводил их внимательным взглядом. Он жевал пирожное, запивая его жидким кофе. Он понял, что Король Птиц собирает своё войско.

Ланцелот допил кофе и направился к подземному переходу.

2. Они бежали по улицам, пугливо оглядываясь на ветер, а ветер гнал их как листья, оторвавшиеся от озябших деревьев; в простуженных парках лужи подёрнулись глянцем.

3. - Кто ты такой? - брезгливо спросил принц.

- Я демон, - сказал демон. - Сразись со мной, и ты узнаешь мою силу.

- С тобой? - принц презрительно поджал губы и пошёл своей дорогой. Демон некоторое время преследовал его, но вскоре отстал.

4. Стоя на мостике, Ланцелот наблюдал битву флотилий. Он курил и смотрел, как лягушки в бумажных стаканчиках, служивших им кораблями, сражаются доблестно, как сталкиваются корабли и тонут, он слышал крики победителей и побеждённых.

Докурив, он ушёл с мостика; сражение окончилось, но победителей не было в этой битве. Оставшиеся корабли погубили циклопы.

5. Стены развалин парковых павильонов были исписаны сентенциями, состоявшими почти исключительно из мата. Ланцелот извлёк из кармана камзола мел и начертал строфу Расина. И, рассмеявшись над собой, пририсовал внушительных размеров фаллос. Потом ему стало грустно, и он ушёл прочь, не оглядываясь. Когда-то здесь давали бал.

6. - Кто ты? - спросил Ланцелот.

- Я демон, - ответил демон.

- А что ты можешь?

- Погубить тебя, - сказал демон.

- Всего-то? - пожал плечами Ланцелот и продолжил свой путь. Демон пытался догнать его, но запыхался и сильно отстал. Тогда он с досадой швырнул вослед Ланцелоту обломок кирпича, после чего униженный и оскорблённый, поплёлся к развалинам павильона. Там он увидел, как мужик, одетый в болоньевую куртку, справляет нужду, недоумённо разглядывая непонятную ему надпись.

Мужик обернулся к демону и, прищурившись, брякнул: "Ты кто?"

- Да пошел ты! - зло отмахнулся демон и, пройдя еще несколько шагов, сплюнул.

Мужик шмыгнул носом и застегнул ширинку.

7. Никто толком не понимает, что же на самом деле произошло. Те, кто что-нибудь знают, предпочитают молчать, а те, кто ничего не знают, сочиняют и фантазируют, и бессовестно выдают вымысел за исторические факты, но даже сами не в силах уверовать в то, что всё это правда; так и получается, что задавать вопросы некому. Даже демоны кажутся подавленными и неприкаянными. Что-то здесь не так. Почему так торопиться Король Птиц? Зачем в летнем павильоне зима и столько окурков? Куда ты идёшь, принц?

8. Свернув с аллеи и продравшись сквозь колючий кустарник, Ланцелот вышел на просторную поляну, имевшую форму квадрата. В центре её стояла бочка, на бочке сидел дракон. Он сидел и дремал, спасаясь от холода телогрейкой. "И водкой", - подумал Ланцелот, пихнув носком сапога пустую бутылку. Бутылка, отлетев, глухо ударилась о бочку. Дракон вздрогнул и открыл глаза.

- Подожги фитилёк, будь добр, - зевнув, сказал он.

- А почему ты не спрашиваешь, кто я? - удивился Ланцелот.

- Да мне наплевать, - признался дракон. - Зажги фитилёк.

- Зачем? - недоверчиво спросил Ланцелот, но фитилёк зажёг.

- Видишь ли, - начал дракон. - Я не прочь умереть. Все дело в том, что...

Закончить он не успел, ибо речь его оборвал взрыв.

Когда дым рассеялся, Ланцелот увидел на месте, где стояла бочка, пару сандалий. Он стянул со своих ног сапоги и, пройдя босиком по снегу, обул ноги в сандалии, и не потому, что ему не нравились его сапоги или так уж понравились эти сандалии, а просто потому что были эти сандалии крылатые. Он обулся и воспарил в небо. И присоединившись к стае из стай Короля, полетел на юг и прилетел в Индию, и долго ходил по этой стране.

В Тибет он пришёл уже босиком. Навстречу ему шёл монах. Остановив Ланцелота вежливым покашливанием, монах спросил, куда он направляется.

- На север, - ответил Ланцелот.

- Но этот путь уже совершён Бодхидхармой, - возразил монах.

- Ну и что, - устало сказал Ланцелот. - Мне надоела Индия.

- Ты не Бодхидхарма, - твёрдо сказал монах.

- А мне наплевать, - сказал Ланцелот. И босой, зашагал по перевалам Тибета.

9. А голуби опустились на снег в лесу за городом, и Скарамуш бросал им печенье, что-то вполголоса приговаривая; его можно было бы принять за заблудившегося сатира, если бы он был похож на сатира.

- Вот увидите, - сказал он, повернувшись ко мне. - Ланцелота еще не раз примут за Бодхидхарму.

- Он разгуливает так, как будто для него не существует границ, - сказал я.

- К тому же, он вернётся весной...

- Пойдёмте в город, - предложил я. - Уже темнеет.

- Прежде я покажу вам сад ледяных цветов, - сказал он.

И мы отправились в сад.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Диана

Под тяжестью ночного мрака искривились стволы деревьев.

Я жду Диану и холод рук её,

на галерее фонари,

а в гротах свечи,

решёток чёрная вуаль оберегает тайны,

и лишь в конце аллеи молитвы звуками полна исповедальня, там жалуется флейта,

и вздыхает скрипка,

ей вторит клавесин, а там, где зелень дерева склонилась к

камню, и горит бумага,

тоскует чья-то лютня,

и капюшона тяжесть склоняет

голову, уставшую от света

зеркал.

Лицо её невнятно, и падает оно, не в силах

парить на крыльях звука,

с рассеянною грустью отвечает она молчаньем запаху жасмина.

И что-то держит меня в плену,

и снова в регентском дворце Дианы, я остаюсь,

и подчиняясь церемониалу,

незримо слушаю...

В её таинственных лесах живут пугливые звери, они исчезают и прячутся при появлении человека, - и ребёнка, и мужа, и даже вид прелестной женщины вызывает у них испуг и побуждает к бегству.

На мосту над чёрной рекой, - она мнится недвижной, так незаметно движение её вод, - при свете розовых и белых фонариков они танцуют; они выходят из экипажей, оживлённо болтая, они смеются.

В тёмных зарослях тростника шелестит ветер.

Среди прочего я видел там фонтан, изображавший Ифимедию, льющую себе на грудь струи воды, - всё это было устроено чрезвычайно искусно.

Ещё я видел картину, изображавшую коралловый сад, населённый птицами; одни птицы летали, другие сидели на лиловых, жёлтых и красных ветках или выглядывали из раковин самой разнообразной окраски и формы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Inner Garden

Мы стояли у грота в саду ледяных цветов и смотрели, как на арене замёрзшего озера танцует голубая балерина; я бросил ей цветок, и он упал и разбился. Скарамуш покачал головой: "Их нельзя бросать".

- Она даже не заметила, - сказал я.

- Она танцует, - сказал Скарамуш, наклоняясь, чтобы подобрать со снега пурпурное пёрышко.

- Она танцует, чтобы не замёрзнуть, - сказал я.

- Возможно. Но для чего она пришла сюда? Ведь здесь нет людей, а значит, нет зрителей.

- Может быть, именно поэтому она здесь?

- Может быть, - сказал Скарамуш.

- Или здесь её дом? - спросил я.

Скарамуш медлил с ответом.

Я ждал. Он посмотрел на меня и улыбнулся, и выглядело это так, как будто губы его замёрзли, и он сломал их, сложив в улыбку.

- Когда идёшь так долго, приходиться думать и о ночлеге.

- Не всякий ночлег может стать домом. Мне доводилось ночевать в курятниках, но там...

Он кивнул.

- Там всё пропахло глупостью, и сны снятся такие досадные, глупые.

- А бывало, я забирался в собачью конуру, чтобы укрыться от ветра.

- Обитатели этих будок редко бывают приветливы.

- И к тому же, в них очень тесно, - сказал я. - Точно на тебя надели корсет.

Но бывает, что где-нибудь среди леса или на поляне, белой от изморози, или на берегу озера ты вдруг обнаруживаешь клавесин. Его дерево покрыто трещинами, но голос его покажется тебе удивительно чистым и светлым, и ты не знаешь, кто оставил его здесь, кто играл на нём прежде, когда он стоял в гостиной, и стоял ли он вообще в гостиной, ты не знаешь этого. И ты садишься за него и начинаешь играть. Может быть, просто, чтобы не замёрзли пальцы, не знаю. Но ты играешь, и вот, на звуки музыки слетаются птицы, бездомные, простуженные, и приходят олени и лисы, и ты понимаешь, что это твои гости, что они пришли к тебе. А раз ты принимаешь гостей, то верно, ты у себя дома, и значит, ты не бродяга больше, у тебя есть свой дом.

- И кто-нибудь придёт, чтобы подарить тебе букет озябших цветов.

- И кто-нибудь принесёт тебе в ладонях горсть замёрзшей земляники...

Я не мог говорить. Комок стоял в горле, я слишком многое вспомнил, чтобы моё сердце могло вместить это. И мы молчали.

А потом вспыхнуло солнце, и Скарамуш сказал: "Она заметила нас!"

Балерина махала нам рукой.

- Она зовёт нас!

Он взял меня за локоть, и мы заспешили по невидимой тропинке к озеру.

В бледном небе замёрзшие ангелы жгут костры, пытаясь отогреть онемелые крылья.

- Потанцуем вместе? - предлагает мне балерина, и я целую её. Тепло её рта.

Скрипачи зажигают свечи, и на лице Офелии играют блики.

Она смотрит в окошко ледяного стекла, русалки плетут ей венок.

- Я бывал у разных людей, видел много домов, квартир, кухонь, но нигде не оставался подолгу. Я не люблю быть гостем.

Небо высвечивает витражи, в тишине органного зала девочка посасывает леденец. Вокруг церквей и гостиниц разгребают выпавший за ночь снег.

Алхимик кипятит воду для чая, - кастрюлька на газовой конфорке.

Его дежурство кончилось, можно ложиться спать.

Стемнело. Погасли малиновые зеркала, в аудиториях разлился ртутный свет, и в коридорах зажглись лампы.

Осторожно ступая по льду, к нам приблизился церемониймейстер.

Он позвенел колокольчиком и произнёс: "Время лекции".

И удалился.

А Скарамуш надел очки и, вытащив пергамент, призвал нас к вниманию. Мы, как прилежные студенты, поставили поближе ящики из-под пивных бутылок и уселись на них, приготовившись слушать; я отдал бедняжке балерине свой шарф, чтобы она не так мёрзла.

- Лекция! - громогласно изрёк Скарамуш. - О воздействии, оказываемом на человека внешними силами, стихиями и погодой, благоприятном и неблагоприятном.

Я придвинул свой ящик вплотную к ящику, на котором сидела балерина, и обнял её, чтобы было теплее.

Скарамуш начал:

1. Жить в доме - значит находиться во взаимодействии со всеми его обитателями, непосредственном или косвенном, что неизбежно предполагает взаимное влияние, благоприятное или неблагоприятное, приятное или неприятное. Девушка, вошедшая в комнату, подобна лучу, упавшему с небес. Пьяный портной, учинивший скандал среди ночи, мешает нам спать, чем портит настроение на весь следующий день. Я знаю студента, который провалил сессию только потому, что пришёл на первый экзамен, не выспавшись, вследствие того, что всю ночь за стеной его комнаты бушевала оргия.

2. Человек, желающий для себя свободы от внешнего воздействия, должен осознавать, что совершенно избежать такого воздействия невозможно, ведь даже отшельник, живущий среди безлюдного леса, с радостью встречает солнце; в то же время затянувшийся дождь повергает его в уныние, зудение комара может вызвать у него припадок бешенства. Каким бы невозмутимым ни был склад его души, полностью избежать внешнего воздействия он не может.

3. Пан повергает ночных путников в ужас, издавая душераздирающие крики, болотные огни морочат людей, ведьмы заманивают их в свои ловушки, магнитные бури на Солнце оказывают влияние на физическое и психическое состояние обитателей Земли, проявляется ли то в дурном расположении духа, сумасшествии или преждевременной смерти.

4. Людям, исповедующим индивидуальную свободу, претит психическое воздействие со стороны одних людей на других, им не нравится, когда кто-нибудь пытается проникнуть им в душу. Толпа, впадающая в экстаз от голоса Гитлера, вызывает у них отвращение, но сами они тем же вечером отправляются в концертный зал, чтобы насладиться музыкой Генделя, и отдаются ей безмятежно и радостно; они называют эту музыкой мессой.

5. Я далёк от того, чтобы упрекать их в непоследовательности, и всё же ситуация требует некоторых пояснений.

6. В каждом человеке обитает его ангел и его бес. Ангелу приятна небесная музыка.

7. Бесу же, напротив, сладок голос преисподней, - услышав его, начинает он ликовать и заставляет человека славить Дьявола, лишает его разума и воли, вонзает в его сердце когти и увлекает несчастного в Пропасть Погибели. Благородный назовёт это гипнозом, наваждением и будет бежать от него, затворив двери своего дома или надев наушники плэйера.

8. Ангел обращает свой голос к Богу, бес - к человеку. Тот, кто намеренно пытается овладеть психикой других, какими бы пышными перьями ни украшал он при этом свой шлем, стремится единственно к тому, чтобы подчинить себе как можно больше людей, он жаждет власти над ними, и если он получит её, его бес воспользуется ею и совершит многое зло.

9. Святой не станет искать популярности ни при дворе, ни среди воинов, ни среди черни, и едва ли он будет пользоваться благосклонностью многих женщин - он непонятен для них. Тот же, кто желает вести за собой людей, неизбежно погубит их и свою душу.

10. Христос обращался к людям, это верно, но полагать себя Христом, называть себя мессией, по меньшей мере, опасно.

- Однако, бывает, что ты непрочь развлечь своих друзей, - шепнул я балерине.- Тогда ты разыгрываешь для них представление, и если они аплодируют, тебе приятно.

Балерина кивнула: "Это согревает".

Скарамуш старательно рылся по всем карманам, по-видимому, потеряв продолжение этой в высшей степени полезной лекции.

- Может быть, об этом он ещё скажет? - сказал я.

Но нам так и не пришлось это выяснить: к берегу подкатила карета, и нам сообщили, что Королева ждёт нас во дворце.

Так мы сбежали с лекции. Впрочем, в компании самого лектора.

Это была четырёхместная карета. Мы сидели друг напротив друга и неотрывно следили за темнотой в окошке, тщетно пытаясь разглядеть хоть какой-нибудь признак движения, просто чтобы хоть куда-нибудь смотреть. Но вот нам повезло - налетел и умчался прочь голубой фонарь, потом дерево и тигровые полосы теней. Я с облегчением вздохнул. Мы посмотрели друг на друга. Балерина неслышно дышала во сне, она лежала, поджав ноги, и её голова вздрагивала на моих коленях, когда карета попадала колесом в выбоину на дороге. Казалось, что мы заперты в шкатулке, обитой изнутри красным бархатом, и бархат этот был пугающе тёмным, как будто закопчённым, но нет, не было запаха копоти. Было холодно и чисто. Фонарь, имевший несомненное сходство с лампадой, светил, но почти ничего не освещал.

- А вы уверены, что знаете, куда мы едем? - спросил я.

Скарамуш сделал неопределённый жест. Его ответ не вполне удовлетворил меня.

- Не показался ли вам этот человек несколько странным? Меня не отпускает чувство, что его намерением было ничто иное, как ввести нас в заблуждение. Судите сами. Он сказал: "Королева ждёт вас". Но ведь это сущая нелепица. Королева никогда и никого не ждёт, так же как солнце не ждёт рассвета.

Скарамуш ничего не ответил, но кажется, слушал.

- И ещё одна несообразность. Он сказал: "Королева", - и это выдало его с головой. Согласитесь, если бы он был послан к нам Королевой, то непременно уточнил бы, кто его повелительница, Белая Королева или же Королева Чёрная. Он же не сделал ничего подобного. Не кажется ли вам, что мы поступили в высшей степени опрометчиво, поверив словам человека, который, по здравому размышлению, не заслуживает такого доверия, какое мы оказали ему, человека, не наделённого никакими признаками, по которым можно было бы судить о положении, занимаемом им при дворе, никакими атрибутами, которые свидетельствовали бы о подлинности его прав на исполнение миссии, которую он взял на себя, знаков, которые бы доказывали, что мы имеем дело не с самозванцем и не с праздным шутником. И наконец, не кажется ли вам странным, что карета, якобы присланная для нас Королевой, не отмечена Её вензелями? Признаюсь, это обстоятельство вызывает у меня наибольшие подозрения. Вы можете возразить: "Зато на ней есть вензели короля", - но разве это не свидетельствует об обмане? И разве может обман не наводить на подозрения?

Скарамуш выслушал. Потом подумал немного и объявил: "Вы правы".

- Но что же нам делать? - спросил я почти растерянно.

- Не знаю, - сказал Скарамуш, как мне показалось, возмутительно беспечным тоном. - Не знаю. И более того. Не желаю знать.

- Как это так, - пробормотал я.

- А так, - сказал Скарамуш и отвернулся к окошку.

- Хорошо, - сказал я. - Если вы не хотите этого знать, тогда поговорим о чём-нибудь приятном.

- С удовольствием, - сказал Скарамуш.

- Например, о совершенстве.

- Это очень приятно, говорить о том, чего нет, - согласился Скарамуш.

- Позвольте, - возразил я. - А как же сочинение мсье Флобера Госпожа Бовари? Или вот. Сеньор Казанова в разговоре с Вольтером назвал совершенными несколько строф из поэмы Ариосто Неистовый Роланд.

- Что же, они тоже совершенны?

- Я понимаю вашу иронию, магистр. Два примера совершенства - это слишком много.

- Вот именно.

- И всё же. Неужели вы станете оспаривать тот факт, что история, описанная мсье Флобером, не могла быть написана с большим совершенством, блеском, более отчётливо и...

- И более непонятно, - закончил Скарамуш.

- И более непонятно, - согласился я. - Но разве литература обязана быть понятной?

- Дело не в понятности, - сказал Скарамуш.

- Да, - сказал я. - Вы правы. Дело в том, что мсье Флобер излагает эту историю так, чтобы как можно более облегчить неверное её восприятие, и добивается он этого тем, что во-первых, зачастую не называет вещи своими именами, употребляет порою прямо ошибочные названия и определения, далее, использует излишнюю конкретность и аналитичность, которая усыпляет бдительность читателя и завлекает его в ловушку, в результате чего значимые, и даже более того, кульминационные сцены он проглатывает одним комком или же... не замечает их отсутствия! В результате этих ухищрений, история Эммы представляется в следующем виде: Эмма желает любви. Эмма обретает любовь. Любовь её обманывает. Любовь заслоняет собой правду жизни.

На деле же Эмму обманывает вовсе не любовь, а жажда любви...

Скарамуш покачал головой, как бы желая возразить, но промолчал.

- Эмма ищет любви, но то, что она принимает за любовь, любовью не является. Сама она любит искренне, истинно, как только может любить женщина, но при этом не замечает, что любовники её лишь разыгрывают любовь из сладострастия или же тщеславия.

- Вы совершенно правы, - сказал Скарамуш, - за исключением некоторых моментов. Мне кажется, вы несколько неудачно выразились, сказав, что Эмму обманывает её жажда любви. Она вовсе не обманывает её. Ведь если бы это было так, то означало бы только то, что сама любовь - вовсе не то, что ей нужно, но это неверно. Стремление к любви никоим образом не может быть ложным.

- Вы правы, я оговорился и прошу прощения.

- Эмма становится жертвой внешнего мира, а вовсе не собственных стремлений. Стремления эти прекрасны и в иных условиях могли бы привести её к счастью. Вынужден заметить, что ваша оплошность - не оговорка, она ничто иное как прямое следствие вашей оценки изложения событий, сделанного мсье Флобером.

- Что вы имеете в виду? - сказал я.

- Вы обвиняете мсье Флобера в том, в чём он вовсе не повинен, и тем самым противоречите своим же собственным словам о романе, как о написанном отчётливо и внятно. Смею заметить, что мсье Флобер вовсе не допускает того, что вы изволите называть излишними подробностями, равно как не повинен он и в том, что якобы умалчивает о чём-то, чего-то недоговаривает, и тем намеренно вводит читателя в заблуждение. Напротив, кульминационные моменты написаны им ярко и убедительно, и вряд ли его можно обвинять в том, что он склонен к недобросовестности, а то и к шулерству.

Я уже и сам понимал, что сказал что-то не то.

- Но в чём же тогда дело?

- Когда мсье Флобер повествует, он делает это виртуозно. Беда же его в том лишь, что ограничившись сферой избранных им событий, он оказался не в состоянии даже при самом педантичном анализе последних раскрыть подлинную их природу. Он обводит мелом тень на асфальте, обводит точно по контуру и, находясь в очерченном им пространстве, оказывается бессилен объяснить его цвет, форму и прочее. Он изучает его детальнейшим образом, он ползает по нему на коленях, с помощью увеличительного стекла тщательно и беспристрастно изучает он каждую соринку, он принюхивается к смятому фантику, он следит за передвижением муравья, он исследует запах асфальта, его температуру, он повествует о сделанных им наблюдениях с блеском и изяществом, однако, увы, он не может объяснить, почему исследованный им участок поверхности имеет более тёмный цвет, нежели окружающий его асфальт, почему он прохладнее, и почему его форма такова, какова она есть.

- Верно! - воскликнул я. - Ведь всё могло бы быть и иначе. Если бы она встретила человека из иного... мира.

- Может быть, из иного века?

- Причём тут век! - отмахнулся я. - Гению безразличен век.

- Как и страна, в которой он живёт, и народ, её населяющий, и тем не менее он изъясняется на его языке. Как же он может сказать о чём-то большем, чем позволяет ему ограниченный лексикон?

- Я вовсе не склонен упрекать в чём бы то ни было мсье Флобера. Напротив, для меня он великий из литераторов.

- Отчего же вы так смущены? - спросил Скарамуш с улыбкой.

- Мне грустно от того, что и наш язык, по видимому, далёк ещё от совершенства. Что с того, что мы умеем объяснить форму тени? Мы тешим этим своё самолюбие, но мы так и не знаем, что такое свет. А потому многого ли стоят все эти наши объяснения?

Скарамуш отвернулся к темноте за окошком. Я не ждал от него никаких слов, нет. Мне было грустно, и грусть эта была приятна.

Мы всё ехали. И я уже совсем было собрался вздремнуть, как вдруг карета дрогнула и остановилась. Я услышал голос кучера, но далеко и невнятно. Балерина подняла заспанное лицо. "Спи, спи", - прошептал я ей. И она положила голову.

Дверца кареты распахнулась.

- Вот вы где! - радостно вскричал Людовик. - В моей карете! Мило, очень мило.

- Подсаживайтесь, ваше величество, - пригласил Скарамуш.

Балерина испуганно протирала глаза. Людовик пробирался на свободное место. Скарамуш достал откуда-то флягу с коньяком.

- Очень кстати, - заметил Людовик, устраиваясь поудобнее в своих мехах.

Скарамуш произнёс тост, и мы, развеселившись, выпили, причём я едва не поперхнулся, так как сдерживать смех было до крайности трудно.

- А теперь мы поедем к вам домой, - заявил Людовик, обращаясь ко мне. - И будем пить чай. С пирогом.

- Очень рад, ваше величество, однако я не слышал ни о каком пироге.

- Как же так, - пробурчал Людовик. - Лимонный пирог.

Скарамуш молча кивнул в подтверждение его слов, и тогда я почувствовал себя совсем хорошо, потому что я обожаю лимонный пирог, как его готовит Элисса.

Людовик крикнул кучеру. Карета тронулась, и мы покатили пить чай.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Аполлон сопровождал своё пение игрой на кифаре. Его примеру последовал Орфей и добился блестящих успехов - его музыка заставляла танцевать даже камни и деревья. Элвис Пресли, исполняя песни, часто аккомпанировал себе на гитаре. Микеланджело, гений эпохи Возрождения, не умел играть на гитаре, но известен нам своими скульптурами.

Вундеркинд Лимонадус записал в блокноте для рисования:

"Чтобы быть гением эпохи Возрождения, нужно во-первых, быть гением, и во-вторых, жить в эпоху Возрождения. А на гитаре я всё равно научусь играть".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы говорили о постимпрессионистах. Я пребывал в те дни в дайэр стрэйтс, и эта тема прекрасно подходила для того, чтобы посокрушаться о мученической доле художника, а заодно пропеть пару-другую дифирамбов свои любимцам.

- Между тем, есть мнение, - возразил Скарамуш, - что они просто мазали как попало.

- Конечно, мазали, - согласился я. - И правильно делали. Зачем стараться, если никто не оценит!

- В самом деле, - сказал Скарамуш и почесал лоб. - Неплохая мысль. Я даже знаю, кому она понравится.

Партийность Достоевского по сей день продолжает вызывать ожесточённые споры. Тупоконечники утверждают, что великий писатель разбивал яйца всегда только с тупого конца, а потому безусловно принадлежал к их партии. Их опровергают остроконечники; ссылаясь на некоторые цитаты из романов Бесы и Идиот, они доказывают, что Достоевский придерживался убеждения о необходимости разбивать яйца исключительно с острого конца и никак иначе.

Как-то раз я беседовал с одним своим знакомым, человеком в высшей степени педантичным. Весьма скептично отозвавшись о полемике между двумя партиями, он сказал, что Достоевский в разные периоды своего творчества придерживался разных взглядов, и хотя большую часть своей жизни он разбивал яйца с острого конца, в последние её годы он перешёл на сторону реакции и стал разбивать яйца с тупого конца, но и тогда не был свободен от колебаний.

- Очень противоречивый художник, - вздохнул умеренный остроконечник.

У меня нет оснований подвергать сомнению его осведомлённость.

Сам-то я далёк от политики - предпочитаю пить яйца сырыми, разбивая их с двух концов, всё равно с какого начать.

- Странный вы человек, - покачав головой, сказал император.

- Я не странный, я глупый, - возразил адмирал Нахамилов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За столом (реплика): "А вы почему кальмаров не кушаете?"

На дальнем конце стола звучит крик негодования: "Эй! Ты что это себе позволяешь?! Тут моей родни как в Пентагоне генералов, а ты?!"

(Его подруга, пролив вино, стала торопливо вытирать его салфеткой, раздирая и без того непомерных размеров декольте.)

- Ну, поехало. Сейчас психовать начнёт. (Вздох). Эх, не успела я вон той дыньки попробовать.

- Вы уходите? Покидаете нас?

- В спальню. Он считает, что раз я его жена, то должна всё время быть в спальне, чтобы всегда...

- Эстрильда! Ты почему ушла из спальни?!

- Иду, иду. (Тихо, задумчиво.) Сладкая, наверное...

На дальнем конца стола диалог:

- А вы не говорили, что женаты.

- На ком? (Непонимающе, почти растерянно.)

- На... вашей жене.

- Ах да. Так получилось.

Однажды, - был уже вечер, - Элисса сказала: "Я хочу покататься".

- По городу? - спросил я.

Она рассмеялась.

- Нет, - сказала она.

- Так поехали, - сказал я. - Я знаю одно место, там потрясающе смотрится луна.

Я раздобыл машину, и мы поехали кататься. А на обратном пути, - был гололёд, - машину занесло, и мы столкнулись со встречной.

Элиссу увезли на скорой, - она потеряла сознание. У неё было сломано ребро. У меня переломов не было, я лишь разбил лицо об руль, да вывихнул ступню, давя изо всех сил на тормоз.

Утром я позвонил своему другу и сказал: "Извини, что так получилось с машиной".

А он сказал: "Пустяки, главное живы. Заходи как-нибудь, поболтаем".

Она лежала среди своих подушек, а я читал для неё стихи и, чтобы развеселить её, рассказывал разные истории, частью извлекая их из своей памяти, частью импровизируя. Ей было трудно смеяться, бедняжке, смех причинял ей боль, и тогда я предложил ей воспользоваться тактикой Хитроумного Венецианца.

- Ведь смех подобен раздражению: сильнее всего оно тогда, когда его предмет ничтожен.

- А как поступал Хитроумный Венецианец? - поинтересовалась Элисса.

- Он отпускал остроты столь тонкие, что понять их мог лишь человек, утончённый до такой степени, что сама его утончённость не позволяла ему обижаться на них. Так ему удавалось острословить, не становясь при этом ничьим врагом.

Money Talks - 2

- Какой ужас, - сказал он, сочувственно разглядывая моё лицо. - Слушай, да вы в рубашке родились.

- Со мной-то ничего, а вот Элисса...

- Да, - вздохнул он, зачем-то кривя губы.

Потом встал, включил большой свет, ушёл к окну и стал задёргивать шторы. Вернулся.

- Может, кофе выпьешь?

- Ты поможешь мне?

- Ну конечно. О чём разговор.

Он ушёл приготовить кофе. Вернулся, дал мне полистать новый номер Омни. Потом принёс кофейник, салфетки, сахарницу, чашки.

- Без конца кофе пью, - пожаловался он. - А что ещё вечерами делать?

- Да, - сказал я. - Извини, я не буду у тебя надолго засиживаться.

- Да, ты хотел что-то сказать? Тебе сколько ложек?

- Мм... не знаю, три... спасибо. У меня на руках два наряда.

- Может, печенье хочешь?

- Да... не знаю.

- Я сейчас принесу.

- Не надо, не надо, - заторопился я, но он уже исчез. Принёс вскрытую пачку. Разорвал, чтобы удобнее было брать. Я сказал: "Спасибо".

- Теперь придётся отдать их кому-нибудь.

- Наряды?

- Да. Я потеряю на этом, но это всё мелочи. Это не главное.

Он задумчиво смотрел на меня поверх чашки.

- Я не смогу работать сейчас... некоторое время. Нужно быть с ней, ты понимаешь.

- Ну конечно, - сказал он, не отпуская чашки.

- Мне не хотелось бы, чтобы она в чём-нибудь нуждалась.

Он усмехнулся и сказал: "Да".

- Тысячи три - это минимум. Может быть, больше.

- Я дам тебе три тысячи, - сказал он.

- Но если понадобиться больше, ты понимаешь...

Он потёрся лицом об ладонь, потом опёрся на неё подбородком и посмотрел на меня: "Ты пей кофе-то".

- Да, да.

- Тебе прямо сейчас дать деньги?

Я сказал: "Да".

Он кивнул, ушёл и вернулся с деньгами. Положил их на столик рядом со мной.

- Вот. Ровно три тысячи. У меня у самого мало наличных. Кури, - сказал он, придвигая ко мне пепельницу.

Мы закурили. Я спрятал деньги.

- Но ты не будешь рвать связи?

- Какие? А, нет, конечно.

- Как сможешь, так отдашь, мне особо не к спеху. Не переживай. А то у тебя вид какой-то грустный.

- Я всё никак опомниться не могу.

- Понятно. Слушай, у тебя не осталось никаких связей в институте?

- На базе? Каких связей? - не понял я.

- Ну, ребят на компьютерах. Я же не бросил это дело. У меня люди есть, надёжные. Я и тут уже наладил агентуру. А из вашего ящика никого, представляешь?

- Записывай, - сказал я. Он быстро взял блокнот и, приставив ручку к бумаге, приготовился слушать.

Я продиктовал.

- Скажешь, что от меня... Если что.

- Сколько им можно дать? - спросил он, покусывая ручку.

- То есть, что за люди?

- Да, - сказал он.

Я подумал немного и сказал: "Предложи четверть. Отдашь, сколько отдашь".

- А согласятся?

- Согласятся, - сказал я. - Какая у них, собственно, работа? Вставить дискету?

- Ну, надо же ещё достать.

Мне стало смешно.

- Достать? Да они валяются мусором на каждом столе. Бардак же везде.

- Ты преувеличиваешь, - сказал он серьёзно.

- Если и преувеличиваю, то несильно, - возразил я.

- Тебе легко было летом, когда все в отпусках были.

- Да, - сказал я. - Но можно остаться на ночь.

- У вас это можно?

- Почему бы и нет?

- Хорошо бы, если бы они и сами что-нибудь могли...

- Это ты им скажешь.

- Ну да, конечно, - сказал он, спохватившись. - Как Элисса? Ах да, ты говорил...

Я кивнул.

- Значит, если что, я звоню тебе.

- Конечно, конечно, - поспешно сказал он. - Звони обязательно. Я тоже, если что, позвоню тебе.

Он проводил меня.

- Извини, - сказал я, - что так с машиной получилось. Я отработаю.

- Да ладно, - сказал он.

- Я отработаю, - сказал я.

Я рассыпал деньги перед Элиссой на одеяле. Она мурлыкнула и сказала: "Как это приятно, быть богатым!"

- Приятно иметь богатых друзей, - сказал я, целуя ей пальцы.

- Нужно самому быть богатым, - сказала она наставительно.

- Разумеется, - сказал я. - Ведь это единственный способ иметь богатых друзей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

The Night On Fire

Чёрные армии листьев.

Раскалённое жало шпиля тянется в тучу вонзиться.

Тени метнулись.

Она поёт. Что это? Какое странное платье. Ворота огня, ворота кинжалов, так прыгает тигр, так молния обжигает ажурную вязь решётки окна, это буря и... голос? Как пылающий магний. Какие странные лица. Они были здесь прежде меня? Как в прозрачном аквариуме рты разевают. Но беззвучно. Ветер с крыш не даёт взлететь птицам. Парча декораций, тяжёлые складки катятся. Красные перья плюмажей, бархат, зелёные ленты, шёлк. Это ветер? Ночь мнёт в своих пальцах мягкое пламя свечей. Воск каплет. Последняя капля никак не может упасть. Брызнуло. Чьи-то губы дрожат, но уже не мои. И всё белое, голос рассыпался звоном, как к роднику сквозь толщу пробившись... и в сердце!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Вы, конечно, помните тот пронзительно чистый звук скрипки, вспыхнувший и воссиявший столь несравненно? Словно бы что-то великое, погружённое дотоле в тёмную бездну сна, вдруг пробудилось, или что-то давно забытое и вдруг явившееся с такой отчётливостью, головокружительной, ошеломляющей глубиной! Быть может, и вы испытали нечто подобное. Как будто разрешилось что-то, державшее в томительном напряжении все чувства, и вот, этот плен сброшен, и эта свобода... что-то, что могло обернуться величайшей радостью или величайшим горем, величайшим блаженством или величайшим страданием, как борьба двух начал в их совершенном воплощении - Гармония и Хаос... И вот, этого страха нет больше, победа! И нет ничего прекрасней и слаще этой вести, и нет силы остановить нахлынувшие чувства... и радость... как будто сбылось что-то, о чём казалось страшным даже мечтать, и никто бы никогда не дерзнул, и это свершилось. Свершилось! Кто станет сдерживать стон, кто сможет сдержать слёзы, когда это слёзы величайшего счастья, когда этот стон исторгает само сердце, и он переполнил смятенную от радости душу, и ничто. Ничто! - не сможет сковать его свободы, как ничто не может уменьшить этой радости. Вы помните, конечно, как осыпалось осколками стекло бокалов, не выдержав этого звука. Но вы, должно быть, не успели заметить, как госпожа*** испуганно схватилась за свои бриллианты, и это движение, почти инстинктивное, было столь откровенно, что я засмеялся, в ту секунду менее чем когда-либо склонный придерживаться рамок внешних приличий. Я заметил, как она стремительно обернулась и сжалась, когда поняла, что её застали врасплох. Не сомневаюсь, что отныне она почитает меня главным своим врагом.

- Вы полагаете, что бриллианты госпожи*** фальшивые?

- Думаю, она разделяет моё мнение. А что думаете об этом вы, магистр?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я мог бы называть твои губы королями рубинов,

глаза - мятой, волосы - пастбищем облаков, и так каждый день.

Но ты привыкнешь к этому.

Ты не любишь законченных форм?

Я мог бы отплясывать нагишом перед зеркалом и

в воинственных позах корчить рожи проезжающим мимо окон трамваям

или, покуривая марихуану, доказывать великие преимущества всеобщего мира.

Я мог бы заковать тебя в золото фраз, я мог бы заковать себя

в гипсовые доспехи.

Но ты говоришь: "Посмотри, фламинго пьют воду".

И я вновь боюсь дотронуться до тебя и нарушить молчанье.

Мы ушли из нафталиновых дебрей, нам не нужны их гербарии.

Но куда мы идём? И что это за штука такая, любовь?

И ещё.

Так ли уж это важно?

Winter Time Love

Гвендолена умоляла Мерлина остаться. Она говорила ему о королевском дворце, но он не отвечал ей, тогда она говорила ему о своей любви, но он не отвечал, и тогда она воскликнула: "Ведь ты мой муж!"

- Дом твоего мужа - дворец, - сказал Мерлин. - Дом Мерлина - лес, и потому я не зову тебя за собой, моим же устам дано пророчествовать, и я не волен остаться.

- Но разве это по закону, чтобы муж и жена жили порознь? - возразила ему Гвендолена.

- Король повелевает своими землями, но нет границ в небесах.

- Что же я могу сделать для тебя? Я не могу идти за тобой, ты не желаешь остаться.

Мерлин задумался и некоторое время молчал, а потом сказал:

- Летом лес приветлив и даёт мне тепло и пищу, солнце согревает меня. Но зимой я мёрзну, нет мне пристанища. Я голодаю. Немного тепла зимой - вот всё, что мне нужно.

- Я не понимаю Мерлина, - призналась Элисса. - Что он хотел сказать? Разве женщина не должна следовать за тем, кого она любит, куда бы он ни шёл?

- Эта книга написана на языке символов, её толкование неоднозначно. Что такое дворец? Богатство? А может быть, власть? Или планета людей вообще? Да и быть странником вовсе не обязательно означает скитаться по дорогам, трактирам, гостиницам и лесам... Я не хотел бы истолковывать эту притчу, это значило бы обворовать тебя - отобрать апельсин, оставив от него одну дольку, да нет, даже не дольку - одну кожуру!

- Хорошо, - сказала она. - Пусть всё так и останется. Но неужели те, кто любят друг друга, могут соединиться только на небесах?

Ведь есть же страны, где никогда не бывает зимы!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Принцесса Алина? - спросил Людовик. - Кажется, мне знакомо это имя. Она приезжала в Париж?

- Без всякого сомнения, ваше величество, - сказал Скарамуш, пробуя лютню.

- Тогда я вспомнил, - кивнул Людовик. - Она была обольстительна?

- О, да! - сказал я.

- И что же с ней случилось?

- Она погибла.

- И что же стало причиной её гибели? - участливо спросил Людовик.

- Должно быть, порочность людская, - сказал Скарамуш.

- Она была развратна?

- Напротив, - сказал я. - Безнравственность была бы противна её темпераменту. Она представляла собой редкий пример подлинно высокой морали.

- Равно как и Дон Жуан, - заметил Скарамуш.

- И Казанова, - сказал я.

Мы понимающе переглянулись. Людовик пристально посмотрел сначала на Скарамуша, потом на меня.

- Давайте объясняйте, что это значит, - потребовал он.

- Она не отдавалась без любви. А всё, что освящено любовью, свято, и только то, что освящено любовью.

Людовик коротко кивнул.

- Так же и Казанова искренне любил каждую из женщин. Как и мэтр Наттье, он умел видеть в каждой её неповторимую красоту. Его следовало бы считать образцом...

- Если бы само слово образец не навевало смертельной скуки, - закончил Скарамуш, склонившись над струнами.

- Секс без любви аморален, - заявил я.

- Это понятно даже ребёнку, - сказал Людовик, пожав плечами.

- Без всякого сомнения, ваше величество, - сказал Скарамуш.

- Если он правильно воспитан, - сказал я.

Какое невнимание!

Старина Джонни искусство уважал, но он был бизнесменом, настоящим бизнесменом, джентльмены! Именно ему, его энергии, деловой хватке и, разумеется, его увлечению культурой мы обязаны многими и многими именами прекрасных художников, которые были бы безвозвратно утрачены нами, забыты, похоронены среди пыли и грязи истории, если бы... Если бы за дело не взялся такой человек как старина Джонни.

Страшно подумать, сколько бедолаг, посвятивших себя служению музам, умерли в безвестности и нищете и не оставили своим неутешным родственникам ни денег, ни красивого дома, ни участка хоть самой захудалой земли, ничего кроме нескольких стопок (когда больше, когда меньше) исписанной бумаги - рукописи, которые никогда не будут опубликованы, проникновенные мысли, которым некому аплодировать, романы, над которыми никто не уронит слезу. И никто не прикоснётся к этим драгоценным страницам, не переберёт их бережно, не разберёт торопливых следов вдохновения, и пылятся они, неведомые стране и народу где-нибудь на антресолях, а то и вовсе в гнилом подвале, и на могиле немноголюдно...

Но вот появляется старина Джонни, и всё меняется, но терпение! Пока он только с видом скорбного сострадания проминает диван в темноватой гостиной и сочувствует неутешным родственникам, и сетует горько на испорченность людскую, и в конце концов покупает весь архив (или большую его часть) у растроганных (или просто благоразумных) наследников. Всё остальное просто.

Джонни раскручивает своё приобретение. Он не мальчик в бизнесе, я подчёркиваю, не мальчик, да и связи у него неплохие, и не такой он дурак, старина Джонни, чтобы жмотить деньги, а потому делает своё дело столь успешно, что вскоре обогащает мировую сокровищницу искусства именем ещё одного гения. Гения без всякого сомнения, джентльмены! Об этом в один голос говорят и критики, и журналы, и простые, внешне незаметные люди в вагонах метро, и тиражи изданий его книг и, конечно, цены на его автографы. А у кого они все? У старины Джонни. Ну разве он не голова после этого? И льются слёзы на страницы романов, и проникновенные мысли падают в объятия аплодисментов, а честный работяга Джонни тихо и неприметно делает своё дело. Кто вспомнит о нём? Такова благодарность людская!

Как невнимательны мы бываем порой к замечательным людям, которые живут рядом с нами! Так-то, джентльмены.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Одно изречение

Он был простым парнем из семьи Душанараспашку, уроженец города Свойвдоску, но именно ему принадлежат великие слова, ставшие законом этикета всех времён и народов.

"Скажи мне, кто я, и я скажу тебе, кто ты".

Нет, ему не нужно было читать Карнеги, и если бы у него были доллары, он смог бы на этом неплохо сэкономить.

Но что поделать, если имя Колумба в то время не прозвучало ещё ни в Кордове, ни в Базеле, ни в Афинах, и даже в Нижнем Новгороде его всё ещё произносили с ужасом. И только шёпотом!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сновидение, навеянное воспоминаниями о детстве

Я увидел человека, лицо его было недвижно, его борода была пеной моря. "Какие грустные у него глаза", - подумал я. Но это были крылья бабочки, и она упорхнула, и остались пустые поля снегов, где огромные чёрные проруби правильной формы таили свои глубины. Я увидел, как из прорубей этих возникли две головы.

Первая была голова змея, из пасти её произрастал чёрный цветок. Вторая была голова царя, и не было у неё туловища; она оросила белый снег кровью, и дымилась кровь, и волки прибегали и пожирали её.

И я увидел колесницу и в ней золотую деву, и она стала расстреливать волков из лука и перебила всех, и тогда чёрный цветок вспыхнул и сгорел в пасти змея, и вот, змей держит в зубах меч. И дева взяла этот меч и отрубила голову змею, и голова покатилась, и там, где она катилась, снег таял и стало русло реки.

И дева взяла голову царя и соединила её с туловищем змея, и тогда открылись глаза головы, и губы зашевелились.

И дева отдала меч царю и сказала: "Возьми этот меч. Там, где вонзишь его в землю, станет город".

Такова вкратце история возникновения города Ур, где я родился. Я приехал в Вавилон шесть лет назад и остался здесь.

Навсегда - плохое слово, но может быть, я остался здесь навсегда.

Музыка Queen

Я поставил Реквием Моцарта; мы сидели и слушали, не двигаясь, не разговаривая, а потом я заплакал, - мне стало вдруг нечем дышать, и я увидел, что она тоже плачет, а слёзы всё лились, и моё горло содрогалось от беззвучных рыданий.

И когда игла оторвалась от винила пластинки, я сказал: "Это не Моцарту реквием. Это реквием нашей эпохе, лучшему из времён, и всем нам".

И я не мог ни шутить, ни смеяться, губы не слушались, лицо словно бы окаменело. Видя моё настроение, Элисса попыталась меня утешить.

- Мы совсем не одиноки, - сказала она. - Ведь у нас есть Queen. Подумай, ведь у нас есть Queen. Мы ещё живы!

- Ты права, - сказал я. - Слава богу, что у нас есть музыка Queen.

Вариация 1. Keep Yourself Alive (When the Night Comes Down)

Когда ночь застанет тебя в пути, и ты идёшь через лес и не видишь деревьев, не различаешь ветвей, и даже луна не светит тебе, ты услышишь этот голос в себе: "Куда ты идёшь? Где ты? Ты заблудился, сбился с пути. Ты погибнешь, ты уже погиб!"

И твоё сердце дрогнет, но в следующую секунду ты рассмеёшься и скажешь: "Ночь не вечна, лес не бесконечен. И если я увижу, что в темноте сбился с пути, я найду его снова".

"Но что станет с тобой, если волки нападут на тебя?" - так говорит тебе твоё трепетное тело. - "Стаями скитаются они по лесу, поджидая утомлённого, одинокого путника, чтобы напасть на него".

"Волки нападают на больных и слабых, и радуются, когда видят того, кто боится их. Страх ляжет тяжестью на его руки, и не сумеет он защитить себя. Но когда они видят того, кто смеётся над ними, они убегают прочь, поджав хвост, и скулят, потому что сами боятся. Побеждает тот, кто меньше боится", - так отвечаешь ты.

И ты прав.

Но знай, что есть страшное в ночном лесу; зверь-чудовище таится в его дебрях. И нельзя поразить его мечом, потому что у него нет тела, и нельзя рассмеяться ему в глаза, потому что они невидимы. И нельзя уйти от него и спрятаться. Воет он, и нельзя укрыться от этого воя, и такая тоска в нём, что она затмевает разум, и живое сердце становится холодным камнем. Это Демон Ночи. Он страшен.

Воет он, и у того, кто слышит его вой, помрачается разум, и остывает сердце, и не верит он больше, что есть в мире солнце и день, и ночь для него становится вечной, и мир - тьмой. И он сходит с ума.

Или заболевает болезнью, которую именуют депрессией.

И если это случится с тобой, постарайся сделать только одно. Постарайся остаться живым. Именно тогда, постарайся. Нельзя умирать с маской отчаяния на лице.

Ещё воссияет солнце, и настанет день, когда ты умрёшь счастливым.

Вариация 2. Queen Of The Night (My Life Is In Your Hands)

Не оставаться на одном месте. Не упустить закат.

Этому можно научиться, и тогда это будет легко. Не стоит уходить в ночь. Это просто.

Если солнце вдруг скрылось, Чёрная Королева не откажет тебе в ночном пристанище.

Её дворец просторен, богато украшен и ярко освещён. Она любезна, и черты лица Её благородны. Она улыбнётся и протянет руку для поцелуя.

Есть белый цвет, есть цвет чёрный, и Она - Королева Ночи.

Но Её сны светлы.

Вариация 3

Путь молнии не ночь. Молния сама - путь себе, и путь этот светел. И потому она пронзает ночь, не задевая её. День Света - дворец её, и она не испепелит его своим огнём, но покинет, чтобы светом своим превратить ночь в день. Тьма не может стать светом, но ночь на одно мгновение может стать днём. И тогда исчезает время.

Вариация 4

"...Так что молния, которую вы видите, бьёт от земли вверх... этот основной разряд... и вызывает яркое свечение и выделение тепла, которое, приводя к быстрому расширению воздуха, производит громовой удар.

(Ричард П. Фейнман Лекции по физике, том 2, глава 9, 6)

Выдержка из учебника светских манер

Вы непременно желаете быть бесстрашным. Вы говорите: "Я не боюсь ночных ведьм, не боюсь ни диких зверей, ни бездорожья!" И выходите из дома в ночь и отправляетесь в путь, не дождавшись утра.

Ваше упрямство может вам дорого стоить.

Страх не остановит ночного путника, бесстрашного сердцем, но болезнь может погубить его.

- Будьте же хоть немного благоразумны, милорд! - сказала одна хорошо известная придворная дама своему молодому любовнику, задумавшему было совершить революцию, чтобы сделать её королевой Англии.

Помните, что избегать болезни не значит бояться её.

Чайковский, великий из музыкантов, умер из-за того, что выпил стакан сырой воды.

Даже Христос, любимый из сыновей Бога, не стал прыгать с крыши храма, сколько дьявол Его ни подзуживал.

Он не пожелал искушать Господа, так почему же вы, сударь, непременно желаете этого?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рок-н-ролл мёртв

В который раз разоблачённая добродетель вновь торжествует, уютный обывательский рай восседает на облаках собственной непогрешимости. Благородный мильтоновский Герой повержен, Лестница оборвалась в супружеской постели. Завтра на работу. Кончено.

- Мы на кладбище?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Даная

Незрячие свидетели потопа нащупывают автотрассы твердь,

одни в безмолвных катакомбах ночи, где крылья птиц как высохшие листья,

сутулые от ветра чужестранцы, они бегут и топчутся на месте,

и жадно даты расстояний пьют.

Я видел, как Даная величаво, закрыв свой слух для ропота толпы, вошла в ворота

замка.

Она легла в прозрачную постель и стала слушать менестрелей

дождя...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

I Tell You We Must Die

Не помню, что это был за день, я даже не вполне уверен, был ли это день, или это была ночь; вероятно, существует какой-нибудь способ установить это с точностью, но мне это безразлично.

Это не был какой-нибудь особенный день, никаких оркестров, знамений, похоронных маршей. Мы сидели и разговаривали.

И Элисса спросила вдруг: "Куда же мы всё-таки идём?"

И я ответил: "Мы ходим и ищем на земле место, где похоронить себя".

Кажется, именно так я и сказал. И добавил что-то про Одиссея.

Она засмеялась, приняв это за шутку.

А я сказал: "Смерть - это не событие, смерть - это путь".

Я помню, как она воскликнула: "Но что же тогда жизнь!"

А я сказал: "Жизнь - это осуществление смерти".

Её лицо омрачилось, но я не придал этому значения.

Я сказал: "Мы ищем исчерпать себя. Когда мы правы, мы ищем опровергнуть себя самих. В конечном итоге, наша жизнь - это акт самоуничтожения".

Теперь я думаю, что мне не следовало говорить это так нагло, с таким безжалостным пафосом, я должен был объяснить... Может быть, тогда всё было бы по-другому...

Ведь известно, что всё могло бы быть совсем по-другому!

Смысл движения иглы по пластинке не в том, чтобы достичь центра, а в том, что посредством этого движения производится музыка.

Почему я не объяснил ей этого?

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Однажды на двор у курятника залетел журавль. Местные обитатели, курицы, обступили его со всех сторон и с любопытством стали разглядывать, он же, нисколько не смущаясь, напился воды и стал приводить себя в парадный вид.

- Куда это ты собрался? - спросила его самая бойкая из куриц. И журавль рассказал курицам о южных странах, о сказочных землях Короля Солнца, а когда он улетел, они, собравшись в кучу посреди двора, принялись наперебой обсуждать его рассказ.

- А почему бы и нам? Что мы, хуже? - сказала самая бойкая из куриц. - Чай, тоже птицы.

И остальные захлопали крыльями. "Полетим, полетим в тёплый страны!" - кричали они. - "Полетим на юг!"

И вот они собрались в путь, поднялись в воздух, летят. Долго летят. Устали. Приземлились курицы, попили, перекусили, летят дальше.

А люди с изумлением смотрят на спятивших куриц, которые все как одна выбиваются из сил, хлопают крыльями, летая кругами вокруг курятника.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- А давайте порассуждаем о метемпсихозе! - предложил Скарамуш.

- Нет, - сказал я. - Рассуждать мы не будем.

- Отчего же так, сударь?

- Оттого, магистр, что время лекции ещё не пришло.

- Вот как... - сказал Скарамуш со вздохом. - Ну что ж, воля ваша. Тогда неплохо бы рассказать какую-нибудь поучительную историю.

- Непременно поучительную?

- Непременно!

- И кто из нас будет рассказывать?

- Начинайте вы, а я всё поставлю с ног на голову.

- Идёт, - сказал я. - Вот вам история.

Учёный живёт в доме, окружённом садом. В саду есть ручей, вытекающий из скалы...

- То есть, бьёт ключ, - перебил меня Скарамуш.

- Да. Однажды, когда учёный читал, закрывшись в своём кабинете, к роднику подошла девочка, гулявшая в это время в саду, - внучатая племянница этого учёного. Она принесла раковину, которую нашла на берегу моря, и положила её в родник, так чтобы вода струилась по ней - очень красиво. Постояла, полюбовалась и побежала играть, а раковину оставила в ручье. Тем временем учёный решил выйти прогуляться по саду. Вот он подходит к ручью - что такое? Откуда здесь эта раковина? Он достаёт её из воды, разглядывает, недоумевает. Спешно возвращается в библиотеку, находит справочник и долго роется в нём, отыскивая нужное название. Находит. Читает описание. "Так", - говорит он себе. - "Так, это морская раковина. Значит..." - задумавшись, он начинает расхаживать по кабинету. - "Значит, этот ручей берёт своё начало в море!" - заключает он победоносно.

Ура. Великое открытие.

- Теперь мораль, - напомнил Скарамуш.

- Не на все вопросы можно найти ответ в справочнике.

- Правильно задать вопрос - это уже кое-что, - закончил Скарамуш.

Из записок вундеркинда Лимонадуса

"Если бы я умел летать, я облетел бы весь мир, и когда я думаю об этом, мне становится грустно, и грусть моя безысходна. Если бы я не умел дышать, я бы давно уже задохнулся, и мысль об этом возвращает мне присутствие духа. Всегда-то мы недооцениваем доступные удовольствия и переоцениваем недоступные. Если бы было иначе, никто не позарился бы на Запретный Плод".

- Скажи, стиль - это очень важно? - спросила меня Элисса.

- Один мой знакомый вообразил, что он медная наковальня, и выбросился из окна. Но наковальня* - это не мой стиль, и благодаря этому, я три года жил на пятнадцатом этаже и так и не поддался искушению. Вот что значит разница в стиле!

- Летим, а?

- Кажется, летим. Ну да, точно! Летим.

- Вот дела. А куда, как вы думаете?

- Куда? Хм. Кажется... впрочем, дайте-ка проверю... так я и думал! Вниз.

- Вы сказали, вниз?

- Ну да, вниз. Точно.

- Дела... Так это что, падаем?

- Вроде как... Да.

- Падаем, значит. И что вы думаете?

- Что?

- Долго нам ещё?

- Вы имеете в виду, долго ли нам ещё падать? То есть, если я вас правильно понял, какова глубина этого... этой... Поживём - увидим.

- Поживём - увидим, вы сказали?

- Да, именно. Именно так. Поживём - увидим.

- А серьёзно?

- Le style c'est l'homme, - как сказал мсье Бюффон. Стиль - это человек. А я бы сказал: Le style c'est la livre - стиль - это и есть книга. У каждой страны, в которую ты приходишь, свой язык. И что бы ты ни писал на нём, ты будешь писать эту страну - её природу, её мифологию. И если ты попытаешься написать что-то другое, у тебя либо ничего не получится ...

- У меня-то точно ничего не получится.

- Ах, как вы любите перебивать, мадемуазель.

Она пожала плечиками со вздохом. Ах.

- Либо, - продолжал я, - ты всё равно напишешь эту страну и никакую другую. Причём независимо от своего желания или нежелания; ты можешь хотеть что угодно, но... получится то, что должно получиться. Вообще, от желания художника зависит... почти ничего не зависит. Что может художник? Только лгать или не лгать...

- Время лекции ещё не пришло, - напомнил Скарамуш.

- Это не лекция, магистр.

- Что же это тогда, и на что похоже, - сказал Скарамуш и недовольно поджал губы.

- Выпейте вина, - предложила Элисса.

- Садитесь и слушайте, - сказал я. - Хотите курить?

- Не хочу, - сказал Скарамуш и отвернулся к Элиссе. - Благодарю вас, мадемуазель.

- Итак... Я забыл, о чём я говорил.

- Неудивительно, - вставил Скарамуш.

- Элисса.

- О художнике и его стиле.

- Да. Искать нужно, вот что.

Скарамуш тихо сказал: "Браво", - и пробормотал что-то по-итальянски.

- Я хотел бы сказать ещё пару слов о модернизме...

- Вы не по летам мудры, - заметил Скарамуш.

- Не по летам? - удивилась Элисса.

- Была одна дама, такая молодая, очень молодая, такая...

- Молодая, - подсказал я.

- Да-да, молодая. Она умела так говорить, и так... мм-м...

- Умела говорить, и что же?

- Да, вот я и говорю. Знала... ну обо всём она знала, например...

- Сколько у Юпитера спутников.

- И ещё много другого...

- Сколько будет шесть-ю-шесть.

- Да, да, и пять-ю-пять, и... трижды три. Она говорила весь вечер... я слушал как зачарованный, да-да, я слушал и... как зачарованный. Она... между прочим, она очень убедительно доказала родство... музыки Queen и Чайковского. Да-да!

- И вы ей сказали... - начала догадываться Элисса.

- Вы умны не по летам, мадемуазель! - в восторге завопил Скарамуш.

- Ладно, - сказал я. - Я знаю. Все умные мысли были уже высказаны вундеркиндом Лимонадусом. Но ведь вы же сами, сукин вы сын, морили меня холодом на льду замёрзшего озера и нудным своим голосом пели лекцию, по бумажке!

- Это был конспект, - запротестовал Скарамуш.

- По бумажке! - я был неумолим. - И даже очки для солидности нацепили, шут вы этакий.

- Без стёкол, - Скарамуш покрутил головой, как бы призывая невидимых свидетелей. - Попрошу заметить без стёкол!

- А теперь поглядите на него. Расселся, сытый, довольный, в тепле. В обществе прелестной из женщин, хочешь ему вина, хочешь, кури пожалуйста. И он же ещё...

- Насмехаюсь, - сказал Скарамуш, склонив повинную голову. - Признаю. Но опять же, это смотря как посмотреть. Как посмотреть!

- Пойду поставлю чай, - сказала Элисса.

Мы остались одни.

- Покурим? - сказал я.

- Я лучше выпью.

Я открыл окно.

Падал снег.

И увидел Ланцелот рыцаря, бившегося с драконом, и дракон одолевал рыцаря и наносил ему раны, сам же был закутан в плащ, и меч рыцаря отскакивал от этого плаща, и удары его не причиняли вреда дракону. Ланцелот выхватил свой клинок и, подбежав к дракону, разрубил пряжку на его плаще; плащ упал на землю, и в тот же миг рыцарь вонзил свой меч в грудь дракону и поразил его. Дракон захрипел, рухнул на землю и стал биться в агонии, и из пасти его извергалась кровавая пена.

Когда же дракон затих, рыцарь, обратившись к Ланцелоту, сказал: "Лучше бы тебе было не вмешиваться".

- Почему же? - сказал Ланцелот, подбирая плащ и с интересом разглядывая его. - Если бы я не вмешался, дракон бы тебя прикончил.

- И поделом, - сказал рыцарь. Он бросил свой щит и в изнеможении опустился на него.

- Может быть, - сказал Ланцелот. - Но мне не по душе волчья мораль.

- Теперь я должен биться с тобой, - тоскливо сказал рыцарь. - А я так устал, что вряд ли смогу одолеть тебя.

- Но зачем? - недоумённо сказал Ланцелот.

- Теперь этот плащ принадлежит тебе, я же поклялся добыть его.

- Вот как, - сказал Ланцелот. Он присел рядом с рыцарем, свернул плащ и бросил его на землю. - И что же это за плащ такой?

- Тому, кто укрыт им, не страшен никакой холод, - объяснил рыцарь.

- Но зима уже кончилась, - улыбнулся Ланцелот.

- Да, но до рассвета ещё далеко.

- Я знаю дом, где мне будут рады сегодня. Возьми этот плащ, тебе он нужнее.

- Я не принимаю подаяний, - гордо сказал рыцарь. - Я не нищий, я воин, и только в бою...

- Да брось ты выпендриваться, - оборвал его Ланцелот. Он достал из кармана пачку сигарет и протянул рыцарю. Тот взял одну и кивнул. Они закурили.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он позвонил в дверь. Ему открыли и уставились на него с опаской из тёмной прихожей, из-за косяка кухни, из комнаты, дверь туалета приоткрылась, и из неё высунулась чья-то голова и тоже уставилась на него. Он не узнавал никого из этих людей.

Он взял в руку ремень и стал хлестать им чужаков, и с визгом они бежали от него прочь, и он захлопнул за ними дверь.

Он остался один.

Он сидел на кухне и курил сигарету за сигаретой.

А потом пришёл наместник и сел на табуретку напротив него.

- Кто ты такой? - спросил он Ланцелота. Ланцелот отмахнулся.

Они молчали. А потом Ланцелот сказал: "Я ухожу".

- Прощай , - сказал наместник.

- Прощай, - сказал Ланцелот.

Он вышел из квартиры, спустился на лифте, и выйдя из подъезда, побрёл по улице.

Он прошёл два квартала и только тогда понял, что заблудился.

Он понял, что заблудился. Он знал, что нельзя вернуться на дорогу, которую потерял; никто не возвращается, сделав шаг назад или в сторону. Никто не возвращается той же дорогой. И была ночь, и до рассвета было ещё далеко, и он понял, что не может идти дальше. Он увидел, как потянулись к нему тени, как зашевелились их щупальца. Он вошёл в телефонную будку, снял трубку с рычага и набрал номер. Когда ему ответили, он сказал: "Я сейчас приеду".

И женщина ответила ему: "Приезжай".

Он услышал невнятный шум гостей как помехи в радиоприёмнике. Он повесил трубку и вышел из телефонной будки.

Его привёз последний трамвай. Он улыбнулся, вошёл и улыбнулся снова. Его стали расспрашивать, он отвечал. Он был разговорчив, но, пожалуй, невесел. Утром для него разложили кресло.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он проспал до половины четвёртого.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он понял, что заблудился. Его рука была в чьей-то невидимой руке, и он не знал, чья это рука, и куда она тянет его, и не знал, радоваться этому или попытаться вырваться, ведь он не видел дороги перед собой и был беспомощен. Как долго вела его невидимая рука? Он не знал этого. И другая рука его оказалась в плену, и когда увидел он тусклые серые огоньки, он понял, что кружит хоровод, понял, что полонён бесами, круги же замкнулись вокруг него, и он высвободил свои руки и схватил ими меч, и поднял его, чтобы разрубить круг, но бесы обернулись девами, и он был бессилен поднять на них оружие, хоть знал, что это бесы и приняли прекрасное обличье лишь для того, чтобы погубить его. И опустил он меч, отбросил его в сторону, и лица переменились, и рыцарь увидел, что это тролли. Они хихикали, кривлялись и кружили всё быстрее, и рвался рыцарь из этих кругов, но разрывая один круг, оказывался в плену другого, и не было этому конца, и кружился он всё быстрее, и не мог ни остановиться, ни высвободиться, и в отчаянии закричал он, и бесы отвратительным воем подхватили его крик, и в голосе его была боль, а в их вое было злобное ликование. И упал рыцарь, и раны его открылись, и кровь сочилась из них и растекалась по камням, а бесы тормошили его и глумились, и кусали его, и пинали ногами, и рвали с него плащ, и вопили, и лаяли как псы преисподней.

Так погиб Рыцарь Плаща.

Плащ подобрал случайный прохожий и принёс его на рыночную площадь, чтобы продать и выручить за него деньги. Он поглаживал ладонью ткань, и она играла красками и поблёскивала, и было видно, что ткань эта необычная, диковинная и должна быть очень дорогой. И хоть велика была цена, которую требовал владелец плаща за свой товар, Ланцелот уплатил её, не торгуясь. Он узнал этот плащ.

- Лучше бы я забрал его сразу, - сказал он грустно. - Видно таков закон. Я победил дракона, и плащ этот должен принадлежать мне, и от этого никуда не уйти, и напрасно пытались мы поступить иначе.

Теперь Ланцелот мог идти дальше на Север, не боясь ни холода, ни болезней, ни стрел, пущенных в спину.

И завернувшись в плащ, он покинул город.

Музыка Мишеля Блаве

Иногда она вся, каждое её движение и малейший его оттенок, её голос и тончайшие его интонации, её взгляд, её губы, прикосновение её пальцев, поворот головы - музыка. И инструмент её - она сама, и её оркестр - весь мир, мир красоты и света.

И всегда это именно Блаве. Почему он, только он?

Меня пронизывает озноб, до того это верно.

Я слышу музыку!

Я мог бы сравнить её с увертюрой Телеманна, арией Баха, дивертисментом Моцарта и ещё, ещё сравнивать, но это были бы всего лишь сравнения.

Я сказал бы: "Она похожа на музыку".

А я говорю: "Она вся - музыка, я слышу её".

И почему-то это всегда Блаве.

И каждый раз она другая... И это всегда она.

Я сказал ей: "Элисса, ведь ты замужняя женщина!"

А она сказала: "Уже нет".

- Да к тому же, неверная жена. Сказка! Предел мечтаний. Неужели я так изменился, что обнимаю тебя и при этом совсем не чувствую себя взрослым?

- Может быть, ты ошибался тогда?

- Может быть, - согласился я.

Мы жили тогда в старой части города, почти на окраине. В то время ещё не снесли этих длинных деревянных бараков, в которых молодые родители отгораживались одеялами от уже взрослых детей, а старые - от ещё молодых, и комнатки получались что в японских домиках, и тоже повсюду картон, покоробившийся, засаленный, и кругом верёвки, бельё, пар, теснота, духота, общая кухня. Жить в них было невозможно, а вспоминать трогательно.

- Это потому что ты в них не жил.

- Может быть.

А бельё сушилось на улице, я забыл уже и напутал. И был большой-большой пустырь. И когда наступал вечер, и женщины возвращались с работы, они приходили на этот пустырь. Они, вероятно, и не подозревали, что это называется пикник. На улице было приятнее, чем в этих бараках. И было лето, и вечера были длинные, и солнце зайдёт уже, а всё светло. И земля такая тёплая, и женщины смеются между собой и что-то такое знают, а мне интересно.

- И музыка была?

А как же. Аккордеон был. Можно сказать, что ни день, то гулянье. А можно было дойти до остановки, сесть в автобус и поехать в кино. А в городе бульвары, и у театра дамы нарядные, а в магазинах продавщицы все такие симпатичные. Пока всех обойдёшь! Город Женщин.

И здесь женщины всё замужние, настоящие, платьями обтянуты. Они всё удивлялись, какой я воспитанный; я приходил и вставал где-нибудь в сторонке или садился на траву, а они замечали меня и звали к себе. И я сидел с ними, а они смеялись, и я не понимал, почему они смеются, и смущался, и чей-нибудь голос говорил: "Ну что вы парня смущаете". И они говорили что-нибудь ласковое. А потом становилось темно, и я шёл домой. А там гости, и женщины, такие... с ума сойти! От них духами пахнет, и мне хочется к ним, а мама говорит: "Спать иди". Ну разве можно уснуть в летнюю ночь! И когда они выходят из подъезда и идут через двор, я сижу на подоконнике и провожаю их взглядом.

А днём битлы. Ремарк. Госпожа Бовари. Читал и плакал. Очень серьёзно тогда относился к смерти. Я, вообще, был очень серьёзный. На скрипке играл.

В то время у меня как-то резко ухудшилось зрение, но очки я не носил, и на фотографиях этого не видно. Всё как ребёнок. Одинокий такой.

- Но наступает день, и ты уходишь.

Тебя учат держаться за столом, тебе покупают матросский костюмчик, а на ночь читают Библию. Тебе говорят о том, каким должен быть воспитанный мальчик.

Но однажды ты приходишь и говоришь: "Мама, я ухожу".

Когда-нибудь это происходит. Ты должен уйти.

И потери тех лет ты никогда уже не восполнишь.

Никогда и ничем уже не восполнишь...

О детстве говорить всё равно, что об Америке. Никогда не скажешь всего. Ведь я даже про Брижит Бардо ничего не сказал, даже про Клеопатру! А Deep Purple! Гитары на скамейках в парке. Яблони в школьном саду. Джинсы, мотоциклы, кислое вино на пляже. Выпускницы накрашенные. И до всего дотянуться хочется. И кажется, на всю жизнь этого хватит, и объять всего нельзя. Но нужно уйти. Так далеко уйти, что никогда уже не вернуться. И искать, и находить, и знать, что это твоё, и плакать от счастья. И снова идти и начинать всё сначала. И открывать заново. И быть может, умереть. И быть живым до сладострастия, до самозабвения. И подшучивать над своими кумирами и наслаждаться их музыкой. И соблазнять чужих жён...

- И бежать в ночь из дома. С любовником. Ты трясёшься от страха, а ему смешно.

- Сквозь ночь, Элисса! Сквозь ночь!

А когда пришёл Скарамуш и поинтересовался, над чем это мы так смеялись, что теперь такие грустные сидим, и Элисса объяснила, в чём дело, он сказал: "Это что! Однажды случилась и более невероятная история".

И рассказал о жене полковника Едренина.

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Порой возможности оказываются ограниченнее желаний, но бывает, что происходит и наоборот.

Жена полковника Едренина при массе своих достоинств обладала лишь одним недостатком - она не получала никакого удовольствия от соития. Однажды в частной беседе, сопровождаемой скромным возлиянием, полковник пожаловался на это своему приятелю ротмистру Струделю. Струдель предложил свою бескорыстную помощь. Растроганный полковник назвал ротмистра своим лучшим другом, они обнялись, расцеловались, и на другой вечер жена Едренина отправилась жить к ротмистру, и оставалась у него шесть дней, по истечении которых она, действительно, совершенно избавилась от своего недостатка. Воодушевлённый (и подогретый вином) полковник, потирая украдкой руки, сообщил ей, что теперь она может вернуться к нему.

- Может быть, и могу, - отвечала смелая женщина. - Да не хочу.

Потрясённый полковник доложил о происшедшем императору.

- Глупости! - сказал император. - Среди женщин нет чинов.

И в тот же день полковнику Едренину было велено отправиться с дипломатической миссией в Европу в роли посланника.

В газетах это назвали почётной ссылкой, о чём и было доложено Едренину в служебной записке.

Слово почётная было воспринято полковником как должное, но слово ссылка вызвала в его душе приступ меланхолии, дотоле ему вовсе неведомой. Желая знать, куда ему предстоит отправиться, он приказал подать ему карту Европы. Увидев на ней Альбион, он заплакал.

Он решил, что это остров Сахалин.

Песня Скарамуша

Ах, если бы твою учительницу звали Бланш,

Ах, если бы твою маму звали Федра,

Ах, если бы твоя ночная проститутка было одалиской,

Ах, если бы твой папа был султан,

Ах, если бы Жюстен был сыном миллиардера,

Ах, если бы не было русско-японской войны,

Ах, если бы Наполеон послушался Фултона,

Ах, если бы всё было так, а не иначе,

То всё конечно, конечно же, без всякого сомнения,

Всё было бы иначе, а не так.

Веселее не стало. Скарамуш и сам это понял, нахмурился, побарабанил по столу пальцами и, сославшись на государственные дела, извинился и откланялся.

А я сказал: "От смешного до грустного путь недолог. Вот ты сидишь в ложе и в театральный бинокль наблюдаешь за тем, как актёры разыгрывают драму. Если они играют хорошо, ты увлекаешься их игрой и плачешь, и говоришь: "Никогда, никогда больше не будет такой женщины! Они убили её! Как же мир после этого не взорвался! Как он смеет после этого быть?"

Но потом ты вспоминаешь, что это актёры. Окончится спектакль, они снимут свои театральные облачения, сотрут грим и будут болтать между собой о каких-нибудь глупостях, а потом отправятся по домам. Если я не ошибаюсь, впервые этот факт был замечен при императоре Нероне. И ты можешь посмеяться над тем, как устроен этот мир, но вдруг ты вспоминаешь, что ножи и яд на этой сцене вовсе не бутафория, и тебе снова становится грустно".

Колыбельная

Ты хочешь тепла, ты хочешь, чтобы никогда не было холода.

Посмотри - видишь, падает звезда? Это Солнце. Загадай желание, и оно непременно исполнится. Закрой глаза, дай им отдых.

Усни, и ты увидишь страны, где никогда не бывает зимы, они ждут тебя, они всегда рады принять тебя, они твой дом.

Усни, пусть тебе приснятся страны, где никогда не бывает зимы.

Где никогда не бывает зимы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И пришёл Ланцелот в пустынную местность, и ни одного дерева не было окрест, только песчаные дюны. На гребне одной из них сидел на табуретке человек, склонившись над чем-то, что было перед ним, и сначала Ланцелот подумал, что он склонился так из-за ветра, который гнал тучи песка, так что приходилось щуриться и прикрывать лицо рукой, однако, подойдя ближе, увидел, что человек этот поглощён своими чертежами, которые он рисовал на песке прутиком.

- Простите, что побеспокоил вас, - обратился к нему Ланцелот. Человек посмотрел на него, кивнул и вновь принялся чертить.

- Вы не скажете, как мне пройти к морю?

- К морю? - переспросил человек. - Но вот же оно.

- Где? - Ланцелот в недоумении огляделся. - Я вижу только песок.

Человек приподнял край своей мантии и показал на книгу, на которой сидел.

- Здесь сказано. Это берег моря. Здесь он сидел.

- Кто? - спросил Ланцелот. - Кто сидел?

- Учитель.

- Ах вот оно что, - сказал Ланцелот. - Магистр диксит.

- Да, - сказал человек с прутиком. - Так написано. Здесь.

- Я понял, - сказал Ланцелот. - Некогда здесь было море, но по прошествии времени море отступило, и здесь стала суша, и ветер движет по ней песчаные дюны.

Человек, казалось, не слышал его, погружённый в свои чертежи.

- Простите, - сказал Ланцелот. - Но не подскажите ли вы хотя бы, в какой стороне маяк?

- Маяк? - человек с прутиком на секунду задумался. - Вам следует дождаться ночи, и тогда вы увидите его огонь. Он виден издалека.

- Но я не люблю идти ночью, - возразил Ланцелот.

- Ничем не могу вам помочь, - сказал человек недовольно. - Прошу извинить меня. Великодушно.

- Для чего же мне дожидаться ночи? - сказал Ланцелот, пожав плечами. И вытряхнув из своих ботинок песок, он бодро устремился в путь.

Так Ланцелот пришёл к маяку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Между прочим, - сказал Скарамуш. - Вы обещали порассуждать о метемпсихозе.

- Неужели? - удивился я.

- А почему бы и нет? - сказал Скарамуш.

- На мой взгляд, это самое запутанное явление в мире.

- Никакое явление не бывает запутанным больше, чем его толкование, - внушительно заявил Скарамуш.

- Но к чему увеличивать путаницу в мире, и без того уже весьма изощрённую? Например, некоторые утверждают, что душа человека может переселиться в тело животного - об этом сказано в Тибетской книге мёртвых и...

- Этого вполне достаточно, - перебил меня Скарамуш.

- Но животных на нашей планете становится всё меньше, а людей, напротив, всё больше. Если так пойдёт и дальше, то людям скоро вообще не в кого будет перевоплощаться кроме как в людей или в ангелов. Основываясь на этом, можно утверждать, что численность населения нашей планеты напрямую связана с эволюцией.

Скарамуш покачал головой.

- Это спорное утверждение.

- Не более спорное, чем то, что человек может перевоплотиться в животное.

- Пора делать вывод, - сказал Скарамуш.

- Уже? - удивился я. - Что ж... Нельзя войти в одну и ту же реку дважды.

- И это всё, что вы можете сказать?

- Ну почему же. Сказать-то я могу многое, только я всё равно ничего в этом не понимаю.

- Зачем же тогда было рассуждать о метемпсихозе?

- Так ведь это вы настояли, магистр!

- И вовсе я не настаивал, - вздохнул Скарамуш. - Но продолжайте, раз уж не сумели вовремя закончить.

- Закончить тут ничего нельзя, - сказал я. - Можно только остановиться.

- Если сделать это вовремя, то это одно и то же.

- В таком случае, я буду говорить, а вы остановите меня.

- Начинайте, - сказал Скарамуш. - А я засеку время.

- Если вы сделаете это, магистр, я окажусь в цейтноте, стану нервничать...

- Начинайте же, сударь! - сказал Скарамуш, теряя терпение.

- Дух самоубийцы, - сказал я. - Чем не пример?

- Это тот, что витает над краем бездны?

- Тот самый, - кивнул я. - Он вселяется в каждого нового путника, идущего по горной тропинке, и когда тот, повинуясь внезапному и неодолимому импульсу, бросается в пропасть, этот дух вновь теряет свою телесную оболочку. До следующей жертвы.

- И что же? - пожал Скарамуш плечами. - Не станете же вы уверять меня, будто знаете, как это всё началось!

- Не стану, - сказал я. - Но догадываюсь, что кто-то должен был быть первым.

- А почему бы вам просто не обозвать этого духа вирусом временно неизлечимой болезни и, снабдив подходящим латинским названием, не похоронить его с миром в какой-нибудь пыльной папке с грифом Ничего не поделаешь или Принять к сведению?

- Не думаю, что это болезнь, - с сомнением сказал я. - Или болезнью может быть вся жизнь?

- Что ж, - сказал Скарамуш. - Говорят, от неё умирают.

- От жизни нельзя умереть, - заявил я. - Да и смерти никакой нет.

- А иначе, какой был бы смысл рассуждать о метемпсихозе, - подхватил Скарамуш.

- Иначе всё вообще бессмысленно. Ведь Хлоя умерла.

- Теперь вы скажете, что вы - это Борис Виан.

- Не скажу.

- Почему же?

- Потому что, я не знаю, так ли это. Ведь как вы справедливо заметили, я не знаю, с чего и как всё началось. Может быть, я Федра...

- Ах, да, - сказал Скарамуш. - Что ж, очень возможно...

- С другой стороны, - продолжал я. - Предположим, что некий демон беспрепятственно перемещается по странам и эпохам, вселяясь то в одного, то в другого путника, в результате чего разные люди проживают порой почти в точности одинаковую жизнь. И если верно утверждение о том, что всякое событие происходит дважды - первый раз как трагедия, а второй раз как фарс, то возникает вопрос: "Откуда же тогда столько одинаковых трагедий?"

- Вы так и собираетесь закончить вопросом?

- А что, уже пора делать вывод?

- Этот вопрос я от вас уже слышал.

- Что же мне делать?

- А скажите что-нибудь, всё равно, что, - посоветовал Скарамуш. - Что бы вы ни сказали, на каком-нибудь этапе ваших рассуждений, это вполне сойдёт за вывод.

- Мне эта мысль представляется слишком сложной, - признался я.

- Прекрасный вывод! - удовлетворённо сказал Скарамуш.

- Но я вовсе не это хотел сказать!

- А вот это уже излишне, - заметил Скарамуш недовольно. - После того как вывод сделан, рассуждать не принято. Это дурной тон. Разве вас не учили этому?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Имеет ли жизнь смысл, или не имеет? Стоит ли, вообще, жить? Вот вопросы, на которые я не могу себе ответить.

Так говорил странствующий философ.

- Поздно рассуждать, сударь, - возразил ему Дитрих. - Родились уже.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Будучи на балу при дворе одного из германских князей и оказавшись в плену этикета, полковник Едренин был принуждён танцевать гавот.

Фрейлина, танцевавшая с ним, рассказывала потом, что он вполголоса бормотал самому себе: "Ать - два, левой, правой".

Когда же ошибался в счёте, командовал: "Отставить!"

- Неужели русский полковник воображает себя целой армией? - недоумевала она.

Придворная дама не видела разницы между полком и армией и, конечно же, не догадывалась о том, что Едренин не умел вообразить ничего кроме противника, но и тогда неизменно оставался верен присяге.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В пустыне к Ланцелоту подошёл грустный человек.

- У вас не найдётся верёвки? - спросил он.

- Удавиться? - прошептал Ланцелот; он едва разлеплял губы от сильной жажды.

Незнакомец криво усмехнулся и объяснил:

- Видите ли, я нашёл колодец...

- Где?! - вскричал Ланцелот.

- Но нет ни ведра, ни верёвки... Нас было двое. Мой приятель так обрадовался виду колодца, что немедленно бросился в него...

- Утонул?

- Утонул. А у вас...

- Что? - спросил Ланцелот.

- Верёвки не найдётся?

- Найдётся! Ведро, верёвка, всё что угодно! Веди!

Незнакомец едва ли ему поверил, но всё же сказал: "Пойдёмте".

Так Ланцелот не умер от жажды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ланцелот пришёл в Александрию, вышел к берегу моря и приблизился к маяку. У подножия его он увидел человека, сидевшего неподвижно на камне; человек этот смотрел на море. Ланцелот присел рядом с ним, а солнце было похоже на расплавленную медь, но уже остывало и бессильно клонилось к крышам города как бы в сонном, болезненном оцепенении.

Человек повернул к Ланцелоту лицо и сказал: "Возьми этот маяк. Ведь тебе идти через ночь".

- Я не могу этого сделать, - возразил Ланцелот. - Он слишком тяжёл.

Человек рассмеялся и сказал: "Ты несёшь на плечах тяжесть Вселенной, а говоришь, что не можешь поднять камня?"

- Для чего мне быть берегом, когда я могу быть кораблём? - сказал Ланцелот.

- Ты не хочешь быть как берег, - медленно проговорил человек. - Так может быть, поужинаем вместе? Я знаю одну приличную забегаловку.

- Идёт, - сказал Ланцелот.

И, поднявшись на ноги, они отправились ужинать.

Продолжение одного разговора

- И вот, когда я отчаялся найти утоление своих желаний, я объявил войну всему миру в лице женщин. Это была настоящая мания. Стоило мне познакомиться с понравившейся мне женщиной, и я уже не мог успокоиться, пока не завладевал ей. Или, как мне казалось, завладевал. Только вот нравились мне женщины всё реже и реже.

- Должно быть, ты изощрился до крайности.

- До крайности.

- Поразительно, - сказала Элисса.

- Что именно?

- Я полагала, что женщина отдаётся до конца лишь в постели.

- Не стану тебя разубеждать. Так оно, наверное, и есть. Но в то время я так не думал.

- Главное вовремя переключиться на другую женщину, да?

- Победа всегда - лишь миг. Она и не может быть ни прочной, ни окончательной. Весь секрет в том, чтобы миг этот как следует запечатлеть. Поставить побеждённого на колени, устроить триумфальное шествие, учредить орден или придумать ещё что-нибудь в этом духе. Всё что угодно в пределах воображения и вкуса.

- И ты полагал свою войну успешной?

- Да, почему бы и нет, раз я сумел убедить себя в том, что не родилась ещё на земле женщина, которая устояла бы против меня. Так что твоя участь, о божественная, была предрешена задолго до того, как мы с тобой встретились в тот счастливый июльский вечер.

- Судьба?

- Наверное.

- И всё, что произошло, не было для тебя неожиданностью?

- Было. Полнейшей. Разве мог я предположить, что влюблюсь?

- И как долго продолжалась эта военная кампания?

- Всё время, пока моя армия была победоносна.

- И долго она оставалась победоносной?

- Всё время, что она у меня была.

- Что? - сказала Элисса.

- Пока у меня была армия, она была непобедима.

- И первая же неудача уничтожила её?

- В союзе с последующими победами.

- С какими победами?

- А о какой неудаче ты говоришь?

- Ты меня совсем запутал.

- Впервые в жизни перешёл на милицейский стиль, и вот тебе пожалуйста! Запутал. Ричард Бах только так и изъясняется, и ничего.

- Прости. Я поняла, о чём ты говоришь.

- Тогда вернёмся к протоколу?

- Прошу вас, сударь.

- Вы очень любезны, сударыня.

Расскажу, как я открыл для себя Одоевского и русский романтизм. Дело было так.

Каждый раз, одержав очередную победу, я подобно Ганнибалу не умел использовать её в полной мере. Что могло утешить меня, когда, несчастный, я плакал, зарываясь лицом в подушку, орошая её слезами столь обильно, что должен был переворачивать её другой стороной, если не хотел спать на мокром, какие слова, какие доводы могли заслонить от меня жалкое моё положение? Я был беспомощен, унижен и чувствовал себя непоправимо оскорблённым. И ещё сильнее ненавидел, и война продолжалась, и не было никакой возможности выйти из неё сколько-нибудь достойно.

Кончилось тем, что я оказался в больнице. Помню стеклянную дверь туалета с недремлющим санитаром за ней, следящим за тем, что происходит внутри, помню короткие и внятные распоряжения женщин в белых халатах: "Открой рот. Подними язык. Уколов захотелось? А ну глотай". Помню миловидную девушку, входившую каждое утро в палату и жизнерадостно объявлявшую: "Мальчики! На коробочки!" Следует заметить, что средний возраст обитателей палаты, в которой я находился, составлял порядка сорока лет. Иногда она называла нас мальчиками-колокольчиками. Начитанная девочка. В перерывах между сеансами трудотерапии (норма - двадцать коробочек, может быть, больше, не помню), приёмами разного рода таблеток и пищи, задушевными беседами с врачом, до неприличия ласково заглядывающим в глаза, и походами в курилку я читал. Очень много читал. И очень медленно. Прочитал "Замок". Потом "Саламандру". Тогда-то я и открыл для себя Одоевского.

- Ты не терял понапрасну времени.

- Когда на палубу ворвались пираты, Цезарь, как ни в чем ни бывало, продолжал чтение.

- И ты не скучал?

- Очень скучал. Потому и сбежал.

- Вот как. Так значит, ты совершил побег?

- Не желая ни в чем уступать сеньору Казанова.

Курилка представляла собой помещение два на четыре метра (примерно). Пол и стены до высоты полутора метров (опять же, примерно) были выложены кафельной плиткой. Вдоль стен стояли низенькие скамеечки, на которых размещалось до двадцати человек мужского пола, молчаливо и сосредоточенно выпускавших дым в лицо друг другу; их разделяла узкая полоса видавшего виды кафеля, в геометрическом центре которой, как бы уравновешивая микрокосм, стояло ведро, до половины наполненное водой, в которой плавали окурки, плотным слоем покрывая её поверхность.

- Но причём тут курилка?

- Узнаешь.

Не задохнуться в таких условиях можно было только при бесперебойной работе вентилятора. Он закрывал собой форточку, - единственную незарешёченную часть окна.

- И чтобы удрать через курилку, нужно было выломать этот вентилятор.

- Да? Мне это не пришло в голову. Чтобы на глазах у санитара ломать государственное имущество, причем с более чем прозрачной целью... За это полагалось три куба аминазина и улёт.

- Тогда причём тут курилка?

- Узнаешь.

Благодаря героической работе вентилятора, в курилке было что в тамбуре - накурено, и в то же время как-то свежо. Но холодно. Как в высоких слоях атмосферы. В детстве я не верил, что там холодно. Ведь чем ближе к солнцу, тем должно быть теплее! И как это увязать с историей Икара? Я и теперь в это не верю. А тогда вот поверил. И мне казалось, что я лечу в самолёте, у которого выбиты все окна.

- Иллюминаторы.

- Вот-вот. Деловитый гул мотора, лёгкая облачность, бодрящий сквозняк и мелкое постукивание зубов. На улице было нежарко, как-никак ранняя весна, и я замерзал.

Когда я намекнул на это своему врачу, он с развязной пристальностью заглянул мне в глаза, явно пытаясь высветить мои тайные замыслы, но я был неумолим. И демонстрируя перед ним свои фиолетовые пальцы, настойчиво повторял: "Холодно мне. Малокровие у меня. Гемоглобин низкий. Холодно".

С видимым сожалением он разрешил мне носить поверх больничной пижамы вязаный джемпер. В последствии я предоставил ему повод пожалеть об этом ещё больше. Джемпер у меня был нельзя сказать чтобы очень куцый, он доходил мне до колен. И когда я шёл по улице, вид у меня был вполне благопристойный, если не принимать в расчёт вызывающе красных штанов и тапочек, бодро шлёпавших задниками по тротуару. Меня могли, конечно, принять за психа, но и только. Кто догадается, что я только что совершил дерзкий побег из места, где их содержат? Больничный штамп, яркий и причудливый как иероглиф, находится там, где ему и положено быть - на... ягодице. А она прикрыта джемпером. Никаких следов.

Весёлый от утренней дозы допинга, с книгой Одоевского под мышкой, вышагивал я по весенней улице и, покуривая сигаретку, улыбался незнакомым женщинам, и воздух свободы переполнял меня...

Её окна выходили на крышу соседнего дома; я помню гомон голубей, запах горячей жести... В комнате был торшер, - красный абажур, светлый круг на потолке, - и была кровать, на которой две недели я лежал, не вставая. И она была всегда рядом. Я уже успел забыть, как это бывает. Я пришёл к ней поздним вечером, вышел на берег её острова и припал к теплу её тела, я вспомнил это тепло. Тепло, дающее жизнь. Тепло жизнетворящее.

Когда болеешь, легко расчувствоваться, когда ты беспомощен. Ты слабый ребёнок, ты зовёшь свою маму, и она приходит, и она рядом, и ты целуешь её руку и плачешь, и, чтобы казаться сильным, улыбаешься ей сквозь слёзы.

Когда болеешь, легко расплакаться, и это сослужило мне добрую службу.

Я почти лишён был способности двигаться. Это началось ночью. Меня выворачивало наизнанку. А утром я понял, что не могу ни есть, ни пить, ни двигаться. Малейшее движение вызывало тошноту и головокружение, и я сотрясался от судорог.

Так я остался у неё, и она стала мне мамой.

- Что с тобой было?

- Таблетки.

Дозу снижают постепенно, в течение месяца, а то и двух. Последние дни в больнице я пил по восемь таблеток допинга за прием. Плюс капельница, которую мне ставили через день, плюс транквилизаторы. И вдруг резко отключил. У меня началась ломка.

Запах табачного дыма ассоциировался у меня с такой гадостью, что я и подумать не мог о том чтобы закурить. А ведь в то время я курил не меньше пачки в день. Но больше всего мучила жажда. Я пил, и вода тут же извергалась обратно. То же и с едой.

Она терпеливо ухаживала за мной.

Через неделю мне стало немного полегче. Через пятьдесят дней я выкурил первую сигарету.

Так закончилась моя война.

Я хотел остаться ребенком, но понял, что это невозможно. И тогда я захотел быть женщиной. Я стал Амазонкой.

Я приходил домой закрывал дверь и переодевался в женское платье. Сначала чулки, потом лифчик... Может, опустить подробности?

- Ну конечно, - сказала Элисса.

- Я усаживался перед зеркальцем и накрашивал ресницы. Красил губы помадой, пудрился, налеплял мушки.

- И это женщина была верна тебе?

- О, да!

Но это не мешало мне сходить с ума по Каролине Косси. Были и другие женщины. Они приходили ко мне запросто, мне было легко с ними. Но я сделал ещё один шаг и взошёл на облака снов, и увидел, что они светлы.

Я сделал открытие.

Мы сами создаем мир, в котором живем. Можно заимствовать имена из газет, суждения из теледискуссий и вычислять причинно-следственные связи, сверяясь с учебником прикладной физики. Так делают почти все люди на этой планете. Это их игра. Они прилежно заучивают её правила и репетируют свои роли, и с ревнивым беспокойством поглядывают друг на друга. Но выигрывает всегда зеро. И чем больше игроков вокруг рулетки, чем больше ставки, тем больше выигрыш хозяина. Я не стал играть в эту игру. Я понял, что времени нет, а значит, нет и смерти в том виде, в каком мы её боимся. Но я всё искал чего-то и не знал, чего я ищу. Я не знал, откуда во мне это беспокойство. Я совершал путешествия и, возвращаясь, устраивал бал, и праздник продолжался всю ночь, и нежнейшие музыканты играли для моих гостей, и меня называли королевой бала и приносили цветы сказочных лугов и дарили их мне. Мы пили вино и пробовали торт, танцевали... Но беспокойство не проходило.

И только когда я увидел тебя, я понял, что я искал. Я был королевой бала, но ей должна была быть ты. Я ждал тебя. Тебя одну, Элисса.

Правда, смешно?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

The March Of The Black Queen

Я спросил у ручья: "Сколько ты будешь жить?"

- На сколько хватит воды.

Я спросил у звезды: "Сколько ты будешь жить?"

- На сколько хватит света.

А вокруг колыхались шторы, портьеры и занавески, и ветер задувал свечи в спальнях, я хотел отдать ему свою одежду, но я знал, что я жив, лишь пока мне хватает тепла.

Под пологом ивы я нашёл мёртвое тело русалки и не знал, где похоронить её: в воде, где был её дом, или на земле, где живу я. Она попала под гребной винт, её тело было изрезано.

- Но причём тут дьявол? Вот что я хочу понять.

- Причём тут дьявол?

- Я всё пытался найти разгадку и обжигал свои ладони холодом лезвий кинжалов, наблюдая, как капли крови падают, разбрызгиваясь о мрамор, а когда начиналась война, я ловил пули в бокал лимонада, так я гадал по свинцу. Я вырядился в зелёный балаганный наряд, я перепрыгивал костры, потрясая бубном и погремушкой, я резал ножом занавес театра и врывался на сцену как бомба. Я рисовал портреты обольстительных женщин и выставлял их на своём балконе; я надевал маску и выходил на улицу, и пил ночь, жадно как загнанный олень, и никто не узнавал меня, я ни с кем не здоровался. Я наряжался женщиной, я мазал губы жирным мелом помады и накрывал глаза вуалью, я надевал обтягивающую юбку и чёрные чулки и шёл в какую-нибудь пивную и пил, я искал драки. Скандала. Бунта. А потом, забившись на чердак, вздыхал под монотонный говорок голубей и нюхал фиалку, и светлыми глазами пил небо, и если приходили гости, я не решался спуститься к столу. На мне была соломенная шляпка, но с губ еще не сошла краска.

- Я искал Чёрную Королеву, а Ей безразлично происхождение красоты. И я искал Её, называя красоту воротами в Её дворец. Он окружал меня, а я не видел его.

Я держался в темноте за бледную руку Бодлера, и он вёл меня к отравленным лугам, где мы собирали цветы зла.

Делакруа учил нас, что болезнь может быть красива.

Я искал красоты.

Но я не знал, что в Чёрный дворец можно войти из Белого. И снова и снова уходил в ночь, желая войти в залы Чёрной Королевы.

Снова и снова уходил в ночь вместо того чтобы остаться в Её дворце.

Амазонка

Девушки шепчутся о нём между собой, и когда он входит, прикрывают глаза ресницами, он похож на принца, не правда ли? Он очень, очень... ничего. Женщины таинственно улыбаются ему через весь стол и просят проводить их на балкон, им хочется подышать запахом звёздного холода.

- Нет-нет, не уходите! Останьтесь.

Ах, как он прелестно застенчив!

Есть ли у него возлюбленная?

................................................................

Она всегда ждёт его дома, и когда он приходит, она встречает его с улыбкой и затевает домашний праздник. Она превосходно готовит и такая выдумщица! Она закрывает дверь, и мир людей отступает, затаившись в засаде; на окнах непрозрачные шторы, и если раздаётся звонок или стук в дверь, он остаётся без ответа.

Никто никогда не видел женщины, живущей здесь.

Когда она хочет пить, фонтаны вспыхивают как цветы, когда она просит музыки, ангелы поют ей, и демоны хотят кричать, но не смеют, боясь напугать её, и только развлекают её своей лихой пантомимой; она хохочет и хлопает в ладоши, когда же она танцует, её юбка взлетает выше колен, и демоны показывают друг другу на её ноги и одобрительно кивают и даже облизываются, но она может играть с ними как хочет, они послушны ей. Так грозный единорог преклоняет колени перед нежной девушкой и сдаётся без боя.

Никто не видел её, никто не знает о ней, и восходят звёзды, а люди не догадываются о её рождении.

Разве что зеркало могло бы рассказать им о ней, но какое ему дело до случайных дневных визитёров!

Когда я понял, что не смогу дольше оставаться ребёнком, мне захотелось быть женщиной.

- Женщина лучше мужчины?

- Не знаю, что лучше, хлеб или молоко?

- Она чище?

- Что чище, облако или снег? Смотря какой снег и какое облако, верно?

Дело не в этом. Прямая не сокроет кривой, так говорили патриархи чань. Разум не скроет инстинктов, и желая победить мир, мужчина должен стать Амазонкой, обретя женщину в себе самом. Тогда он свободен.

Это неизбежная ступень для каждого, кто шествует по Лестнице в одиночестве, теперь уже совсем малое расстояние отделяет его от небес, ещё один шаг, и... он гений.

Нарцисс

Прорицатель Тиресий, сын нимфы Харикло, ссылаясь на личный опыт, утверждал, что наслаждение, получаемое женщиной от плотской любви, в девять раз превосходит наслаждение, получаемое мужчиной.

Авторитетность прорицателя Тиресия в этом вопросе была столь высока, что к его услугам прибегли Зевс и Гера дабы разрешить возникший между ними спор, о чём упоминает Аполлодор в своей Библиотеке.

Почему женщина пользуется таким преимуществом в любви?

Потому что женщина отдаётся любви девятью десятыми своего существа, почти всецело, в то время как мужчина в лучшем случае - одной десятой.

Мужчина лишь одной десятой принадлежит миру. Женщина наоборот.

Нарцисс противоположен эгоисту.

Эгоист привязан к своей внешней форме, и потому он не любит себя, а любуется собой.

Нарцисс же отдается любви самозабвенно, он отвергает всё то, что определяет его в мире людей - должность, возраст, язык, привычки, - он пренебрегает этим, устремляясь к великим тайнам своего сокровенного Я, которые может открыть только любовь.

Эта любовь делает его подобным женщине.

Любовь Нарцисса - женская любовь.

Нарцисс всегда Амазонка. Равно как и Амазонка всегда Нарцисс.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты не женщина из женщин земли, они женщины от чрева и лона. Ни одна из них не имеет в себе того, что имеешь ты, когда вода родника смоет с твоего лица прах, когда ты снимешь с себя доспехи воина и бросишь их, и наденешь золотую корону и мантию короля.

Женщина - зеркало, в которое смотрится Великий Мастер, когда рисует свой образ. Ты же картина из Его картин.

Гений вдыхает в красоту натуры дух вечной жизни, и бренное возвышается до бессмертного, и небеса простираются над землей. Женственность означает красоту, и ты шедевр среди картин, небеса же твои - дом вечной жизни.

Ты - Новая Женщина Мира. Ты - Женщина Небес.

Когда ты был ребёнком, тебе дарили кукол, и ты называл их принцессами и придумывал им имена. Теперь ты узнаешь имя Королевы.

На сцене ночь, на окнах чёрные гардины,

птицы холода, громыхая фольгою крыльев, кружат над снежной пустыней,

сани, полозья, звон колокольчиков звонче серебра замёрзших ручьёв.

Закутавшись в мантию, она скоростью бега щекочет нервы ночи.

Она легче птицы, она ярче света, она как звезда, которая

не превращает громаду мёрзлой пустоты в парадный зал, натопленный и

яркоосвещённый, и всё же тьма не в силах погасить её.

Она - торжественная песня, она - Бал Последней Ночи.

С нею фрейлины и девушки, милые Сапфо, в их глазах мерцают огоньки,

когда рога оленя на холме вспыхнут вдруг коралловой веткой.

Она улыбается, она отпивает коньяк из серебряной фляжки.

Она сохраняет тепло, она ярче света,

Её кони несут златую колесницу и рады нести эту ношу.

Сквозь ночь!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Однажды хозяину пришлось отлучиться из дома, и обитатели скотного двора принялись спорить, кто из них должен быть первым и занять место человека. Пёс, гордо потрясая своей родословной, заявлял, что первым должен быть без всякого сомнения он.

- Но нас больше всех, - голосили курицы. - И мы должны быть первыми, так как нас большинство.

- Во мне мяса больше! - ныла корова. - Я должна быть первой.

И так они спорили и не могли переспорить друг друга.

Но вот начался дождь и лил целые сутки, не утихая, и река вышла из берегов и затопила ферму, положив тем самым конец спору.

Курицы не умели плавать. Корова тоже. А пёс был прикован к своей конуре цепью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Событие, не принятое во внимание историками

Дождь на дороге. Девочка идёт, с трудом отрывая ноги от грязи; вода стекает по её лицу, застилая глаза. Она моргает, щурится. Она прижимает к груди щенка, укрыв его под кофточкой, намокшей, прилипшей к её серому платью. Щенок хочет спрятать мордочку, но не может найти место, он зябко дрожит и тихонько поскуливает. Девочка, поскользнувшись, падает, такая неловкая, щенок взвизгивает. Незнакомец, идущий мимо, - он одет в чёрный с капюшоном балахон, - протягивает ей руку и помогает подняться. Он уходит. На мосту над жёлтым, мутным ручьем его нагоняет человек, - видимо, посыльный, - и отдает конверт. Человек в балахоне читает письмо. Дочитав, он комкает листок и швыряет его в ручей; разорванный конверт подбирает ветер и относит его к зарослям тростника. Человек в балахоне продолжает путь, посланник остаётся на мосту и, ссутулившись, пытается зажечь сигарету. Скомканное письмо плывет вниз по ручью, его вылавливает бродяга, озабоченно щупает, не насквозь ли промокла бумага и, улыбнувшись, кивает. Он разжигает огонь, склонившись над ним как алхимик над своими колбами в надежде вот-вот увидеть философский камень. Костерок дымит, огня почти совсем не видно, но он есть, а значит, будет тепло. К бродяге подходит девочка со щенком, он уже перестал скулить и полными немого ужаса глазами смотрит на мир. Девочка опускается на мокрую траву возле костерка. Бродяга подкладывает веточки. В окне замка королева вышивает гобелен.

Вот зёленая нитка, вот голубая. Приди ко мне, мой любимый.

.....................................................................................................................................................

- Все мы недолюбливаем демократию, - сказал я. - Однако, даже для того чтобы её критиковать, лучше всё-таки жить в демократическом государстве.

В связи с этим весьма любопытна история одного учёного, жившего в монастырской келье. Однажды Ланцелот остановился отдохнуть в монастыре. Его приняли, накормили и предоставили самому себе - лучшего приема он и желать не мог. И вот, разгуливая по монастырю, - уж не знаю, чем он сумел так понравиться настоятелю, что никто не делал ни малейших попыток препятствовать этому, или же устав монастыря был настолько либеральным, не знаю, но это и неважно, - так вот, разгуливая по монастырю, Ланцелот забредает в одну из келий. В келье живет учёный. Они знакомятся. Ланцелот рассказывает что-то из своих похождений, слово за слово, разговорились. Учёный отшельник с гордостью демонстрирует гору рукописей, сделанных им за годы затворничества. Ланцелот интересуется содержанием этих бумаг, и отшельник читает ему вслух,

подробнейшим образом разъясняя заблуждения церкви, её ошибки и причины этих ошибок, и заканчивает выводом о её едва ли не полной несостоятельности. Ланцелот в растерянности спрашивает: "Для чего же вы живёте здесь?" На что отшельник отвечает: "Здесь никто не мешает работать. И потом. Здесь лучше думается".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот что рассказал однажды павлин своему другу попугаю:

"Я услышал песню жаворонка и так расчувствовался, что не мог сдержать восторга. "Это песня жизни!" - воскликнул я. Ты знаешь, как близко я чувствую всё возвышенное и живое. И представляешь, что заявила мне курица? "Чепуха", - сказала она. - "Жизнь - это куча навоза, в котором попадаются иногда вкусные зёрнышки".

А я спросил у жаворонка, сколько лет я ещё проживу. Он сказал: "На глупые вопросы пусть кукушка отвечает".

Я спросил у кукушки, и она накуковала мне двенадцать лет. Тогда я понял, что пора ложиться спать".

Три странствующих монаха слышали этот разговор, и один из них сказал: "Глупая птица всё напутала. Она задала свой вопрос механическим часам. Я знаю мастера из города Женевы, который делает такие часы".

Второй сказал: "Часы измеряют продолжительность времени, но не отмеряют его. Вот в чём суть ошибки павлина".

- Охота вам спорить! - сказал третий, зевая.

....................................................................................................

- Вот вы везде были, сказала Элисса.

- Везде я не был, - скромно заметил Скарамуш.

- Но всё равно. Скажите, Атлантида была?

- Была Троя, и мы были троянцы! - вздохнул Скарамуш.

- Не думаю, чтобы Элисса имела в виду учение растафари, - заметил я.

- Так значит, вопрос следует понимать буквально? Хм , - Скарамуш задумался. - Атлантида - это архетип, - наконец объявил он.

- А Потоп? - спросила Элисса.

- Тоже архетип.

- Как же отличить историю от мифов? - сказала Элисса.

- Историю от мифологии?

- Действительно, - сказал я. - Чем они различаются?

- Не знаю, - сказал Скарамуш в растерянности. - Ничем?..

- В конце концов, как заметила, и не без основания, одна поэт, этот мир для того и существует, чтобы петь о нём песни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Матросы были в растерянности, капитан не появлялся на мостике. Он закрылся в своей каюте и предавался любовному наслаждению с женщиной, достойной быть принцессой Элама и королевой Агатовых гор.

- Верно говорят, что женщина на корабле приносит несчастье, - проворчал один из матросов; лицо его было покрыто рисунком и испещрено знаками, смысл которых был грозен, так утверждал он, и никто не решался спорить с ним, так как язык надписей никому не был понятен.

- Верно говорят, женщина на корабле - гибель для корабля, - повторили за ним матросы. - Наш капитан безумен. Буря погубит нас, а ему нет никакого дела до наших жизней.

Капитан хохотал и пытался схватить бутылку, которая металась по каюте так, как будто в неё вселилось безумие, и вино проливалось на пол и стены, и подруга его хохотала вместе с ним и громче его, а волосы её были подобны горящей гриве коней грозовой колесницы. И буря была прекрасна для них, отдавшихся неистовству страсти, люди же стонали и возносили молитвы, и ноги их подкашивались от страха близкой смерти, казавшейся неизбежной.

Ланцелот сидел на палубе, закутавшись в плащ, и ничем не проявлял участия к судьбе несчастного судна.

Но вот очередная волна унесла с собой сразу трёх человек, и тогда самый отчаянный из матросов принял на себя командование судном, но тот, чьё лицо было испещрено знаками, сказал: "Взломаем каюту капитана, раз он не отвечает нам, и заставим его выйти!" И матросы разделились. Одни были готовы подчиняться новому капитану. ("Они готовы подчиняться самому Ормузду, лишь бы спасти свои заячьи мозги", - усмехнулся Ланцелот.) Другие устремились к двери каюты, из-за которой доносились неистовые стоны, смех и звон бутылок, когда они ударялись одна о другую. Кто-то выстрелил в дверь. Волны швыряли их в объятья друг друга, так буря превратила их посольство в оргию, но страхом смерти, а не сладострастием были искажены лица людей, страхом смерти и гневом, растерянностью и отчаянием.

Капитан исчерпывал остатки своих сил в любовной игре, и когда с последним вздохом силы его иссякли, ветер внезапно стих, и волны улеглись.

Капитан вышел на палубу, его лицо обдувал лёгкий ветерок, солнце ласкало кожу его лица. И тогда Ланцелот поднялся с места, где он сидел, и подошёл к капитану.

Когда корабль встал на якорь в порту, Ланцелот сошёл на берег и побрёл прочь от причалов, вверх по вымощенной камнем улице.

"Я поплыву лишь на том корабле, где капитану не нужна команда, и капитаном буду я сам", - так он сказал себе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

По случаю возвращения Едренина на родину в его поместье был устроен бал. На балу к полковнику подошла престарелая графиня Безума-Мытарина (в девичестве Мытарина) и, кокетливо похлопав ресницами, проворковала: "Вы не находите, мусье, что моё платье стало несколько велико мне в талии?"

- На редкость скверно сшито, - буркнул Едренин.

Графиня помолчала немного, после чего заметила: "А вы лицемер!"

- Да, я лицемер. И не скрываю этого, - заявил полковник.

Графиня Безума-Мытарина полагала, что все дипломаты ужасные лицемеры.

. . .

Он увидел девушку, собиравшую на поляне цветы; укрывшись за деревом, он стал наблюдать за ней. Девушка не замечала его. Она села, поджав под себя ноги, и стала раскладывать цветы на коленях. Она брала цветы и плела из них венок.

Ланцелот неловко переминулся с ноги на ногу и наступил на ветку. Раздался треск. Девушка вздрогнула и повернула голову. Ланцелот вышел на поляну.

Девушка протянула к нему руки, она держала в руках венок. И он принял его и водрузил на голову, чувствуя, что глупо улыбается.

Девушка поднялась и пошла, и Ланцелот последовал за ней, не зная, куда она направляется, и не спрашивая себя об этом, ему было все равно, куда бы ни шла она теперь, он последовал бы за ней без колебаний, он находился как бы под властью гипноза.

Она шла, не оглядываясь. Ланцелот вдруг испугался, что она сейчас побежит, и он не догонит её, но она шла как шла, и расстояние между ними не увеличивалось и не сокращалось. Так Ланцелот пришёл в Город Женщин.

И когда он пришёл на главную площадь, - а он не знал, что это за место, где он находится, и взгляд его не останавливался ни на одном из лиц, теснившихся вокруг, но скользил равнодушно, и он не знал, что это за лица, - женщины обступили его и стали приветствовать громкими криками, и многие из них запели радостные песни и захлопали в ладоши, и стали приплясывать, и подняли такой шум, что Ланцелот очнулся и в первый раз огляделся вокруг. Он недоумевал, что это за женщины, и в чём причина столь бурного их ликования. А женщин между тем становилось всё больше, отовсюду, со всех сторон сбегались всё новые, и вот, они подхватили его и понесли через площадь и вверх по ступеням лестницы и внесли его в ворота огромного здания, и Ланцелот понял, что это храм. Они усадили его в кресло, стоявшее на возвышении, - кресло это было обильно украшено золотыми гроздьями винограда и белыми цветами, - и отступили от него как бы в великом страхе, и упали на колени, и число их было так велико, что они заполнили весь зал до самых ворот, а зал этот имел размеры весьма великие. Они затянули монотонную песню. Ланцелот сидел, боясь шелохнуться, и наблюдал за всем этим с некоторым содроганием. Он вспомнил было про свою девушку, ту, которая так пленила его сердце там, в лесу... Но разве мог он найти её взглядом здесь, среди стольких женщин, чей хор заполнил пространство храма до самых капителей колонн и выплеснулся наружу, в окна, ворота, и хор на площади подхватил его.

Через некоторое время ситуация несколько разъяснилась, и уже к концу дня Ланцелот знал, что произошло. Его приняли за бога.

Его усадили на трон, ему пели песню, которая так его утомила в конце концов. Ему отвели место на возвышении алтаря, где он почти никогда не оставался один. А это оказалось неудобно, и в первую же ночь Ланцелот понял это. Во-первых, крайне неудобно оказалось спать в сидячем положении, - со временем он несколько привык к этому, но в первую ночь почти не сомкнул глаз, - во-вторых... всё остальное.

Бежать представлялось бессмысленным - его немедленно хватились бы, за ним устремилась бы погоня, его настигли бы, непременно настигли и вернули назад, и тогда, как знать, не стало ли бы его положение ещё ужаснее. Хотя, казалось, это уже невозможно.

Но неужели, - спросит кто-нибудь, - неужели не попытался он объяснить этим женщинам их заблуждение относительно себя, рассказать им, кто он, как пришёл в этот город, сказать им, объяснить!

Что можно ответить на это. Ведь это так очевидно. Ну конечно, пытался, толку-то.

- Как же ему удалось бежать?

- При помощи одной выдумки, весьма удачной, хотя едва ли её можно назвать неслыханной. Он усадил вместо себя истукана, напоминавшего его внешним обликом, а так как ему полагалось сидеть неподвижно, сохраняя на лице своём выражение совершенной бесстрастности, обман этот остался никем незамечен.

- И где же он раздобыл этого истукана?

- Не знаю. В каком-нибудь подвале среди всякой ветоши. Или в витрине магазина модной одежды?

Ещё через некоторое время Ланцелот повстречал Плакальщика, шедшего ему навстречу. Подойдя к Ланцелоту, Плакальщик упал на землю и принялся бить себя по лицу и рвать на себе и без того рваную одежду, и посыпать себе голову пылью, и раздирать себе ногтями лицо, он бил по земле кулаками, всхлипывая и причитая, он закатывал глаза и нечленораздельно рычал, он катался по дороге, дрыгал ногами, он хрипел, и слюна текла из его рта, он размазывал её по лицу, и так страшны были его рыдания, так велика его скорбь, что не могла не тронуть сердце самое твердое и не смутить ум самый критичный.

Ланцелот поднял его на ноги, но тот упал, и Ланцелот вновь поднял его и спросил о причине его скорби. Быть может, он, Ланцелот, в силах чем-нибудь помочь или как-нибудь утешить его?

Плакальщик покачал головой, отёр слёзы, ещё сильнее размазав по лицу грязь, и превозмогая рыдания, рвавшиеся из его груди, произнес: "Ничто не может более утешить нас".

- Что? - не понял Ланцелот.

- Ничто, - повторил Плакальщик. - Некому более утешить нас. Умер Господь наш, одни мы остались и тщетно тешим себя обманом. Одни мы остались! - завопил он слёзно.

Ланцелот пожал плечами и пошёл прочь.

- Каждый получает то, чего заслуживает, - сказал он, но Плакальщик уже не слышал его.

Суконщик Рюссель бросился в воду. И так быстро и ловко он это сделал, что никто из бывших с ним рядом не успел схватить его за край одежды или за ногу, так что опомнились все уже тогда, когда он был в воде и уверенно работал своими сильными руками. Быть может, он бросился спасать кого-то, услышав крики о помощи и отважно презрев опасность? Тогда поступок его следовало бы считать похвальным и достойным поощрения, и был бы этот поступок объяснимым и понятным, что, конечно же, нисколько не умаляло бы его значительности. Но нет, поступок этот не был ни ясным, ни очевидным и казался не только необъяснимым, но и даже нелепым, что дало повод очевидцам оного заключить, что с несчастным суконщиком сделалось нечто вроде лёгкого помешательства. Именно такой вывод и сделало большинство свидетелей, остальные же решили, что этот сеньор, прыгнувший ни с того ни с сего в воду, попросту выпил лишнего по случаю праздника.

Суконщик Рюссель прыгнул в воду и стал усиленно догонять какую-то гондолу. Гондола эта представляла собой поистине великолепное и, можно даже сказать, феерическое зрелище, что несколько оправдывало пловца. Увешанная фонариками, богато украшенная роскошными тканями, расцвеченная и убранная пышными гирляндами живых цветов привлекала она, пожалуй, не меньше внимания чем сам ополоумевший суконщик. Кроме того, в ней сидела женщина, и была эта женщина красива. Она брала с блюда апельсины и, смеясь, бросала их в голову догонявшего её Рюсселя, и одни апельсины бултыхались в воду, поднимая брызги, другие же попадали в цель, что, хоть и не убавляло пыла у преследователя, но всё же принуждало его несколько сбавить скорость. И так одной рукой бросала она апельсины, другой же обнимала сидевшего рядом с ней мужчину, одетого в камзол и бывшего при парике и при шпаге. Женщина что-то говорила ему, но мужчина не отвечал, и трудно было понять, радует его это забавное происшествие или же напротив, раздражает, равно как и всё остальное, что заполняло взор и слух: треск фейерверков, смех, болтовня, шум, гам, вспышки, взрывы ракет, суета, шутовские наряды, мельтешение лиц, огни в гондолах, крики, пение, люди, высунувшиеся из окон и размахивающие шляпами, колпаками, бенгальскими огнями или просто руками, но все непременно горланившие, вопившие, хохотавшие; но как бы то ни было, даже если всё это и раздражало таинственного кавалера, бывшего, по всей видимости, возлюбленным прекрасной дамы, даже если это и производило в душе его неудовольствие, лицо его оставалось вполне бесстрастно. Он даже делал вид, что вовсе не замечает плывущего за гондолой Рюсселя, когда же прекрасная дама предложила ему бросить в пловца апельсин, он нехотя взял его из её руки и бросил, не целясь, с таким выражением лица, с каким взрослые избавляются от не в меру назойливого ребёнка. И конечно же, не попал. Зато следующий апельсин, брошенный рукою его возлюбленной, угодил прямо в нос суконщику. Долго так продолжаться, конечно же, не могло, и вскоре Рюссель безнадёжно отстал. Великолепная гондола скрылась из виду, и он не знал более, куда ему плыть, и начал уже сожалеть о своём поступке, ругая себя в душе. Его подобрали. Дали ему выпить вина. А потом сбросили в воду. И так повторялось с каждой новой гондолой. Рюсселя подбирали, поили, хлопали по спине, просили петь или не просили петь и сбрасывали, наконец, в воду, уступая его следующей гондоле.

Но вот миновала последняя.

Рюссель был уже так пьян, что ему было совершенно безразлично, куда плыть, и он поплыл на остров Лемнос, даже и не подозревая о том, что это очень, очень далеко. Может быть, именно поэтому он и доплыл до него? Как знать.

А Ланцелот снова проснулся в половине четвёртого и с неудовольствием подумал о том, что это превращается уже в привычку. Прекрасная Дама жарила для него омлет.

- Эта история похожа на ту, что рассказывают об Омаре аль-Гасане из города Басры, - сказал Скарамуш.

- Какова же эта история? - спросил я. - Я хочу её послушать.

- Вам неизвестна эта история?

- Нет, - сказал я. - Я не знаю её.

- Рассказывают, что Омар аль-Гасан купил великое множество товаров и отправился с караваном через пустыню. В пути на караван напали разбойники и, перебив людей, разграбили его. В живых остался один лишь Омар аль-Гасан; он был ранен и с трудом мог идти. Вскоре у него кончилась и вода и пища, и он поминутно падал, поднимался и снова шёл, и не видно было конца этой пытке. И вот, когда его взор уже начал помутняться, а язык высох и растрескался от жажды, он увидел волшебный дворец, и башни этого дворца были украшены флагами, вокруг же был сад, и в саду этом были фонтаны и прекрасные деревья увешанные плодами, и под деревьями была прохладная тень, и зрелище это овладело им, и он устремился войти в этот сад. Но сколько он ни шёл, дворец не становился ближе. И наконец, Омар аль-Гасан понял, что это мираж, и он обманут, и нет у него надежды на спасение. И он упал на колени и хотел плакать, но не было у него слёз, и хотел разорвать на себе одежды от горя, но не было в его руках силы сделать это. И вот он видит, что на балконе одной из башен появился лучник в пурпурных одеждах; и повернулся лучник лицом в сторону Омара аль-Гасана и, подняв свой лук, выпустил стрелу, и вонзилась стрела в грудь несчастного и поразила его на смерть.

Он был уже при последнем дыхании, когда его подобрал караван бедуинов; он рассказал эту историю и умер. В груди его была стрела.

- Эту историю можно объяснить весьма просто, - возразил я. - Должно быть, Омар аль-Гасан был ранен разбойниками, и стрела оставалась в его груди всё время, пока он шёл. Всё же остальное ему привиделось, что неудивительно, если принять во внимание, что он был обессилен, истощён голодом и жаждой и, к тому же, смертельно ранен.

- Вы полагаете, что дворец этот был ничем иным как галлюцинацией? - спросил Скарамуш.

- Это объяснение выглядит самым простым и очевидным, - сказал я.

- Возможно, - сказал он. - Возможно, вы и правы. Но почему бы не предположить, что Омар аль-Гасан дошёл до Бронзового Города? Он не был допущен в него потому только, что его не желали в нём видеть. Или же, чтобы войти в него, он должен был прежде умереть. Это не должно вас удивлять, если вы знакомы с законами Шамбалы. Если же вы к тому же знаете историю града Китежа, то вас не удивит и то, что город этот остался невидим для бедуинов, подобравших Омара аль-Гасана.

- Вы изначально предполагаете, что стрела, поразившая Омара аль-Гасана, была пущена с балкона башни, и следствие, вытекающее из этого предположения, очевидно. Ведь поистине нелепо выглядело бы утверждение, что воображаемый лучник может выпустить вполне осязаемую стрелу и даже поразить ей насмерть человека. Однако вопрос в том, насколько правомерно такое априорное утверждение.

- Я ничего не утверждаю, - возразил Скарамуш с улыбкой. - Я всего лишь предполагаю.

- Но почему вас не устраивает моё объяснение? - продолжал я упрямиться.

- Рана, полученная Омара аль-Гасаном, не позволила бы ему пройти столько, сколько он прошёл. Кроме того...

- Что?

- Эта история похожа на ту, что произошла с суконщиком Рюсселем.

- Вы правы, - сказал я со вздохом. - Очень, очень похожа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однажды ночью я проснулся от того, что Элисса не спала. Горел светильник.

- Как море шумит, - сказала она.

За окном был ветер и шум. И я сказал: "Это волны".

- Куда мы плывём? - сказала Элисса.

Я задумался было, но тут же отмахнулся.

- Это и не нужно знать. Если бы мы знали, как бы мы могли открывать новые земли? Ведь это всё равно что пытаться открыть их на глобусе.

- Реки текут к морю, - сказала она. - А море? Что оно делает с нами?

- Разве это важно? - спросил я.

Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Чуточку виновато.

- Ночью всё кажется важным, - сказала она и, протянув руку, погасила ночник.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

I'm Going Slightly Mad ( I gonna be a star )

Как-то раз Элисса показала мне фотографию, сделанную на одном из битловских концертов, одну из бесчисленных подобных фотографий: орущие битломанки, пергидрольные причёски, чёрные от туши слёзы, искривлённые рыданиями губы.

- Иллюстрация к известному изречению: Толпа подобна женщине, - сказал я.

Она молчала.

Не понимая, зачем она показала мне эту фотографию, я сказал: "Некогда подобные фотографии оказывали на меня сильное сексуальное воздействие".

- Людям нужно время от времени побезумствовать, да? - сказала она.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ах, мама, я кажусь тебе сумасшедшим, но ты не знаешь, как это здорово, отплясывать рок-н-ролл, эта штучка сводит меня с ума, скажешь мне, когда я совсем свихнусь, ладно?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Над теми, чей дом Эмпирей, Ата не властна, и они смело могут следовать советам Дали и наставлениям патриархов чань.

Хотя исключений, как всегда, хоть отбавляй. Ван Гог, например.

- Но что же тогда желание нравиться? - спросила Элисса.

Я не знал, что ответить. Я понял, о чём она спрашивает.

- Не всё ли равно? - сказал я.

Если хочешь понравиться, сделай так, чтобы о тебе говорили. Неважно что. Отколи какой-нибудь номер. Посади самолёт на Трафальгарскую площадь. Хочешь, я посажу самолёт на Трафальгарскую площадь? Под Рождество, чтобы все видели.

- Не надо, - сказала она. - Ещё разобьешься.

- Тоже здорово. Представляешь, какой фурор? Бабах! Яичко на завтрак? Вот тебе яичко! Адмирал повержен, флот отомщён! А какая шумиха, какая радостная шумиха поднимется, представь! Неверная жена бросает мужа, соблазненная демоном-искусителем. "Выбирай!" - кричит он. - "Я прыгну с Капитолия или посажу самолёт на Трафальгарскую площадь!" Падшая женщина выбирает второе. Он забирается в кабину, самолёт поднимается в воздух, вот он уже над Лондоном, что защитит столицу Англии от этого воздушного налёта? Нет спасения, злобно усмехаясь, демон выруливает на посадку. Бабах! Врезался. Пылающие обломки падают в бурные волны уличной толпы. Нашему корреспонденту, Храниегогосподь, чудом посчастливилось запечатлеть это драматическое событие на плёнку. Неверная жена в безутешном горе (крупным планом), место трагедии (на разворот), останки самолёта (в уголке). Она рыдает и рвет на себе одежду. А заголовки! Феномен Руста устоял! Он был как неуправляемый снаряд! Новый Икар или... Журналисты, интервью... Правда ли, что ваш сожитель регулярно избивал вас и угрозами склонил к измене? Правда ли, что он был маньяк и в минуты припадков в голом виде носился по квартире и кричал: "Я разделаюсь с тобой, одноглазый!" Правда ли, что он был фанатичным бонапартистом? Ах, неужели всё это правда! Дискуссии в клубе Любителей Поворачивать События И Так, И Эдак. А что было бы, если бы Наполеон не прогнал тогда Фултона? А потом ты напишешь мемуары под названием Демон небес в моей постели. Господь покарал нас. Супружеская верность превыше всего! Новая рок-опера Взлет и Падение Совратителя! И всё это ты. А потом прелестные внучки спрашивают тебя: "А правда, бабушка, что ты летала на метле?" Хочешь?

- Нет, - сказала она. - Это только на словах интересно, а на деле всё будет скучно и утомительно.

- Что ж. Сохраним ещё одну иллюзию. Полёт отменяется, как сказал Экзюпери, глядя на останки своего самолёта.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я подхожу к магнитофону и врубаю Magical Mistery Tour.

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

- А давайте все сойдём с ума, - предложил на одной из вечеринок известный учитель танцев маэстро Ногиврозь.

- Давайте, - сказал Хитроумный Венецианец. - Только не будем сходить с ума по этому поводу.

- Ум отличается от зелёного горошка тем, что его можно продать, но нельзя купить, - изрёк Архивариус. И все присутствующие поздравили его с этой редкой для его ума мыслью.

Вундеркинд Лимонадус записал в своей записной книжке: "Сойти с ума и легче и труднее, чем сойти с рельсов. Разгадка этого парадокса в том, что с ума сходит обычно человек, тогда как с рельсов сходит, как правило, поезд".

О вере и верованиях

Афина собственными руками сделала первую в истории свирель и бросила её на берегу водоёма. Свирель подобрал Марсий.

Так полагали древние греки.

Однако Омар аль-Гасан из города Басры утверждал, что свирель эту подобрал вовсе не Марсий, а он сам, Омар аль-Гасан из города Басры.

Об этом сообщает историк Валерий. Нам же остаётся верить или не верить.

Дафна

Однажды, пересекая вброд лесную реку, адъютант Зельц увидел танцующую Дафну. Желая поймать её, он протянул к ней руку, но нимфа схватила адъютанта за руку и стащила его с коня в воду.

О дальнейшей судьбе адъютанта Зельца достоверно ничего не известно. В лагере он был объявлен дезертиром и с позором расстрелян (заочно).

Подобным же образом был пленён римский император Валериан.

Царь Шапур впоследствии, вспоминая об этом событии, произнёс такие слова: "Протягивая руку, держись другой за что-нибудь, и покрепче".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неожиданно для себя я обнаружил, что долги могут оказаться весьма неприятным обстоятельством, в особенности, когда ты лишён возможности отдать их. Не то чтобы я был обескуражен, но... несколько растерялся.

История эта, в сущности, неинтересная и удручающе банальная, и я далёк от мысли делать из неё какие-либо выводы, тем более категоричные, ведь, в конце концов, всё могло бы быть и иначе, если бы... Если бы мой папа был турецкий султан. И поскольку история эта банальна и неинтересна, стоит упомянуть о ней не более чем вкратце.

Я стал подолгу не бывать дома. Я приходил, Элисса подогревала для меня ужин. Мы подбадривали друг друга, и я говорил, что всё это ерунда, что это всего лишь вставной эпизод, пусть даже и неприятный, шутил, что скоро выйду в отставку, и говорил, что впереди у нас целая ночь... И снова уходил.

Между тем, всё вокруг стало меняться, и я перестал узнавать то, что прежде было привычным и постоянным. Прежние мои приятели становились просто знакомыми, а то и вовсе уезжали в места столь отдалённые, что письма им нужно было отправлять в международных конвертах, а за телефонные звонки приходили несуразные по денежной сумме счета. В какой-то момент я был близок к отчаянию - тому состоянию, когда даже умопомешательство представляется выходом из положения, едва ли не желанным... Получалось, что я толком никогда и не умел зарабатывать деньги! Всё так изменилось...

Я начал лгать Элиссе, понемногу, но всё больше. Я блефовал, говорил, что дела пошли в гору, потом, сдавая позиции, уверял, что пойдут в гору вот-вот...

И уже я расплатился со своими долгами и мог вздохнуть свободнее, но появились новые обязательства, и оказалось, что я связан делами, которые должен, обязан завершить, и что могут быть, - как это странно! - дела, от которых я не волен отказаться, и что я вовсе не принадлежу себе... Наверное, к этому можно было бы отнестись... ну хотя бы с юмором. Амадей Гофман каждый день уходил на службу в канцелярию, а вечером возвращался домой, чтобы отправиться в волшебные путешествия. Я вспоминал об этом и говорил себе: "Ничего, вот наступит весна, и всё снова будет как раньше. Нужно только дождаться".

Но однажды она не дождалась меня.

Я вернулся домой очень поздно. Я не мог придти раньше. Это правда.

Перед кем мне оправдываться? Перед Элиссой? Мы никогда не оправдывались друг перед другом. Перед кем тогда? Перед Богом? Но Он и так знает всё.

Она лежала на кровати, почти поперёк, и я понял, что она не просто спит, почувствовал это сразу же, как только вошёл.

Всё остановилось. Все часы мира.

Я очнулся от звонка в дверь. Оказывается, я вызвал "скорую".

Элиссу увезли. А потом стало холодно, и окна были серые. И тогда я понял, что остался один, и что уже утро.

Но я ошибался. Утро не наступило.

"Мы были слишком легкомысленны", - сказала однажды Элисса, но сказала это, кажется, сгоряча. Я всегда был таким. Когда я ушёл из больницы, я оставил там все свои вещи, одежду, паспорт... Теперь я ушёл из института за полгода до защиты диплома. Я ещё ни разу ни видел птицу, которая, взлетая в небо, цеплялась бы когтями за дерево, желая взять его с собой.

Но Элисса иногда становилась до забавного рассудительна и щепетильна. Я не смеялся над ней. Я сам бываю временами болтливым, иногда рассеянным... Со стороны это, наверное, выглядит забавно и даже смешно...

И вот её снова нет со мной.

Я почти не открывал шторы. День может быть серым и пасмурным, только ночь всегда светла огнями своих праздников.

Ночь и темнота вовсе не одно и то же. Как я умудрился забыть об этом? Или об этом знала Элисса?

Когда она была рядом, мне не нужно было помнить, чтобы знать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На высокой скале над холодным морем, что насылает злобных, вечно голодных псов, грызущих и лижущих камни, на чёрной скале стояла хижина.

В хижине этой жил старый больной человек, бывший некогда клоуном в цирковом балагане.

Он приютил Ланцелота на ночь. Когда же Ланцелот спросил его, почему он живёт здесь, в таком мрачном и пустынном месте, он рассказал ему историю дракона и замка.

На этой скале стоял некогда замок. Раз в сто лет из морских волн появлялся дракон и разрушал его. И приходили новые люди и вновь возводили стены замка и поселялись в нём, и снова приходил дракон и разрушал замок, и убивал всех, кто в нём жил.

И вот, никто больше не пришёл восстанавливать разрушенное, и неизвестно, появится ли дракон на этот раз.

- Я жду его уже давно, - сказал старый клоун. - И видно, уже не дождусь.

- Ты хочешь, чтобы он убил тебя, - догадался Ланцелот.

Ночью поднялось сильное волнение, и грозные удары сотрясали скалу.

Ланцелот вышел из хижины и увидел дракона. Почти до самого утра бился он с ним и наконец поразил его на смерть.

Утром на месте хижины высился прекрасный дворец.

Клоун, проснувшись и увидев такое чудо, перепугался и бросился к Ланцелоту.

- Что это! - вскричал он. - Наяву ли я это вижу?

"Никогда прежде не было такого прекрасного дворца в этой стране, никто не сумел бы построить ничего подобного", - сказал он. - "Кто же сотворил это чудо за одну только ночь?"

Ланцелот рассказал ему о ночном сражении и показал на мёртвое тело дракона, ставшее добычей псов-волн. Клоун склонил перед Ланцелотом голову.

- Этот замок по праву принадлежит тебе, - сказал он. - Ты должен жить здесь и быть моим господином.

- Зачем мне это? - отвечал Ланцелот. - Я не знаю, придёт ли из моря новый дракон, но я не хочу ждать его каждую ночь и всегда быть готовым к бою. Может быть, я убью его, и наградой мне будет дворец еще прекраснее этого, и тогда придёт новый дракон, сильнее тех, что были до него, и так будет продолжаться до тех пор, пока какой-нибудь из них не убьёт меня. Зачем мне это? Разве здесь моя родина?

И сказав так, он простился со стариком-клоуном и покинул это место, и ушёл прочь.

Кто повернёт ветер вспять? Каждый из дней рождается заново, и нет такого дня, который бы повторял предыдущий. Воскресение - это не возврат к прежней жизни, но обретение новой. Тот, кто пренебрегает временем, пренебрегает и прошлым, и нет для него ничего, что умерло бы, если оно живо, и нет света, который бы померк. В доме вечности сквозняк не задувает светильники.

- Сколько, по-вашему, куполов у этой церкви?

Я обернулся и обнаружил, что рядом со мной стоит незнакомец, на вид моего возраста. Лицо его было скорее приятным, нежели красивым.

- Три купола, - сказал я.

Он, казалось, обрадовался моему ответу.

- И откуда бы вы ни смотрели, вы всегда будете видеть только три купола, - сказал он. - И всегда одинаково. Вы перемещаетесь, а церковь не меняется, и ей безразлично, с какой стороны вы смотрите на неё. Она всегда одинакова. Она словно бы разворачивается...

- Как подсолнух за солнцем, - брякнул я.

Он вздрогнул.

- А разве куполов не три? - спросил я, желая загладить грубость.

Он покачал головой.

- Так сколько же?

- Пять, - сказал он. - Но расположены они так, что откуда бы вы ни смотрели, если вы смотрите издалека, вы видите всегда три из них. И никогда не видите все пять куполов одновременно.

- Я уже не говорю, - добавил он, - о том, что церковь эта видна отовсюду...

- Как водонапорная башня, - сказал я с усмешкой и отвернулся чтобы уйти. Он поспешил за мной.

- Прошу вас, не смейтесь же над этим!

Мы вышли на укатанный снег дороги.

- Вы хотите прогуляться со мной вдвоём? - спросил я несколько бестактно.

- Если вы возражаете... - смутился он.

- Напротив, - поспешил я исправиться. - Это очень любезно с вашей стороны.

Мы шли молча. Потом он заговорил, и я понял, что он хочет продолжить разговор. Мне этого не хотелось, я боялся, что мне придётся сказать то, что и так очевидно. К тому же, я вообще не люблю говорить о церкви.

- Вот и не верь после этого в благодать, - сказал он. И тогда я не выдержал и скорбным голосом сообщил то, что и так очевидно.

- Это неинтересно, - отмахнулся он. - Слишком просто. Существует же, наконец, вера в чудо.

Я, ссылаясь на Паскаля, возразил ему, что вера в церковь и вера в чудо - не одно и то же.

Он настаивал на том, что одно поддерживает другое.

Я сказал: "Это не так".

Но спорить мы не стали.

- Церковь, как и Бог, требует женской любви, - сказал он. - Если ты родился мужчиной, тебе труднее быть религиозным человеком, но зато и плоды...

- Не нужно объяснять. Я знаю. Ребёнок - чадо Божие. Великая Мать. Нарцисс...

- Нарцисс? - удивился он.

Потом мы зачем-то стали толковать о католической церкви.

- Папа всегда был активным политиком, - сказал Александр (к этому времени мы уже познакомились).

- Иначе и быть не может, - сказал я. - Организация, обладающая властью над умами стольких людей, не может оставаться в стороне от политики. Разве что Достоевскому могла придти в голову такая наивная мысль. Но вопрос в том, свою ли политику проводит церковь, или она не более чем придаток государственной машины.

Александр бросился защищать Достоевского. Я принялся язвить и довел его чуть не до слёз.

Мы проговорили весь день и весь вечер и почти без остановки спорили. Кончилось тем, что он остался ночевать у меня, потому что метро было ещё закрыто, а нам обоим хотелось спать.

Я забыл про замёрзший мир, оставшийся за окнами, впервые с того дня, когда я потерял Элиссу, когда чужие люди увезли её и затворили от меня в зловещих катакомбах больницы.

Я держал в руках этот странный проект и не мог оторвать от него глаз, и всё держал перед собой одну и ту же страницу. Так бывает, когда внезапно всё тайное, что было лишь неясным волненьем, которое заставляло тебя рыдать при звуках божественной музыки и быть сентиментальным... вдруг воплощается во что-то зримое, и в смятении ты впиваешься в это чудо взглядом, и время исчезает, и ты молчишь, не в силах нарушить молчание, ты потрясён... Такой увидел в Риме Гёте свою Юнону. Таким увидел я этот дворец, его порталы, колоннады, лестницы, - его нельзя называть по частям, он весь - одно целое, единый вздох, вспышка молнии.

Тем временем Александр разливал по чашкам чай, крепкий до терпкой горечи.

- Нравиться?

Я молча посмотрел на него, не в силах говорить.

А потом прошептал: "Это чудо".

Он кивнул: "Увы, чудеса живут в сказках. Среди людей им нет места. Пей чай".

- У тебя просто плохое настроение, - сказал я. - Вчера ты говорил по-другому.

- Мало ли что я говорил.

- Но если ты знал, что это никогда не будет построено, зачем же ты...

- Знал, - сказал он. - Ну и что. Я архитектор. Не потому что у меня диплом, а просто потому что я - архитектор.

- Скажи. Этот проект полностью готов?

- Пожалуйста, бери и строй хоть сейчас.

- И ты не пытался...

- Нет, - сказал он. - В этом мире таких дворцов не строят.

- Но иногда пытаются.

- А толку-то!

- Ты отдашь мне его? - спросил я.

- Зачем?

- Не знаю.

- Пусть лучше останется у меня. Тогда ты будешь заходить почаще.

- А вдруг я построю его?

Он подлил себе чаю. Взял сухарик. Откусил кусочек, пожевал, отхлебнул из чашки.

Потом сказал : "Бери, если так хочешь".

Я бросился к нему целоваться.

Потом бежал по улице. Зачем бежал?

Во мне всё прыгало, ходило ходуном, я не мог успокоиться. Ночью я вернулся к нему.

- Нужно составить смету, - сказал я. - Поможешь мне?

И мы просидели с ним до утра за работой. Стоимость оказалась чудовищем. Александр помрачнел. Или он просто устал от бессонной ночи? Сколько мы выпили за ночь чая? Все его запасы, это сколько? Я уже не мог отступиться. Это было невозможно, нет.

- Ничего, сейчас сократим.

И мы сократили её в два раза. Но всё равно было слишком дорого. Хотя, вот курьёзно: что означало слово "слишком"?

Какие цифры я надеялся получить?

Мы позавтракали сырыми яйцами и отправились в магазин за чаем и сигаретами. Потом я ездил в больницу к Элиссе, а когда вернулся, мы продолжили работу. Три дня я жил у Александра, под конец мы стали похожи на помешанных. Мы подмигивали друг другу, смеялись чему-то, заражаясь смехом друг от друга, бормотали бессвязные речи. Я, помнится, всё грозил ему пальцем и говорил: "Вот увидишь. Своими глазами увидишь". Он, кажется, соглашался, посасывая кусочек рафинада, нахмурившись, листал альбом. Говорил: "Ладно, ладно, увидим". Мы спали, не раздеваясь, прямо в одежде, не расстилая постели. Спали, когда валились с ног, просыпались, заваривали чай, рассказывали друг другу всё, что только могли рассказать, смеялись, пересказывали книги, наперебой восхищались чему-то, доходя чуть не до слёз. И снова работали.

Александру удалось изменить проект совершенно, при этом не изменив ничего. Мне это казалось чудом. Сотворив его, он сказал: "Всё. Больше ничего нельзя сделать. Больше сам Господь не сделает".

Он очень твёрдо это сказал. И я понял, что большего сделать невозможно.

- Ничего, - сказал я. - Теперь это вполне осуществимо.

И повторил ещё раз: "Вполне осуществимо".

...................................................................................................................

Мне сказали: "Подождите здесь". Я расположился на диванчике. Диванчик был красный, а двери, потолок и стены - белые. За окном тоже всё было белым. И серое небо.

Дверь открылась, и я думал, что сейчас войдёт Элисса, но вошёл врач. Кажется, ему не слишком понравился мой восторг.

Я сказал: "Извините, я вас не ждал".

- Ничего, - сказал он. - Я просто хотел поговорить с вами. Потом.

- Потом, так потом, - сказал я.

И он ушёл.

И тогда вошла Элисса.

Я сделал неудачное движение, и мы повалились на диван.

- Ты с ума сошёл, - шепнула она. - Вдруг кто-нибудь войдёт.

- Здесь везде звонки на дверях, - шепнул я ей.

Я заметил, что она сомневается. Но, посомневавшись, она всё-таки сказала: "Нет. Потерпим ещё немножко, ладно?"

Я притворился обиженным, но ненадолго. Утешившись, я поднёс ей пакет, и Элисса, искусно скрывая любопытство, стала исследовать его содержимое.

- В кекс я положил напильник.

- Спасибо, что предупредил, - сказала она. - Ой. Клубника. Размороженная?

- Ну вот ещё, - оскорбился я. - Свежая.

Она посмотрела на меня.

Я объяснил ей, что это подарок короля.

- А плэйер от Скарамуша? А почему такой маленький?

Я пообещал в другой раз принести побольше.

А потом мы ели клубнику, мороженое и миндальные орешки и жаловались друг другу на перенесённые страдания. Наконец, она сказала, - очень тихо сказала, чтобы я, в случае чего, мог прикинуться тугоухим: "Мне здесь плохо".

Я знал об этом. Я увидел, как она похудела, и как изменилось её лицо.

- Я принесу тебе одежду. Я тут знаю одну лазейку...

- Не нужно, - сказала она.

- Ты можешь лечь в другую клинику. В самую лучшую, какая только есть.

- Я зря об этом сказала. Забудь.

- Сейчас пойду домой и забуду.

Она шлёпнула меня по руке: "Ну разве можно так шутить!"

- Прости, - сказал я.

И объяснил: "Просто хотелось извиниться за что-нибудь".

- Вы её муж? - спросил меня врач.

- Разве я так похож на мужа? - спросил я.

А он сказал: "Она легко отделалась. Если бы дело зашло дальше..."

- Если бы Бодхидхарма пошёл на Запад... - сказал я.

Он нахмурился, но возражать не стал.

- Когда ты вернёшься, я покажу тебе дворец, - сказал я Элиссе.

И она сказала: "Обязательно!"

И она вернулась.

Земля уже дышала сквозь снег, тяжёлый, сырой, он был ещё белый, но земля уже дышала. Мокрые деревья дурманили воздух запахом оттепели. Был ветер, но тёплый, живой, он искал тело под душной одеждой.

Она шла очень уверенно, но я всё думал о том, что она ещё слаба, и хотел взять её на руки, но она сказала: "Так приятно пройтись пешком..."

Она сказала: "Правда?"

И я кивнул и что-то делал с руками, что-то смешное, нелепое. И она стала смеяться, а я подумал: "С чего я взял, что она была больна? Разве она уходила от меня?"

Я сказал: "Сегодня подморозило".

Она кивнула: "С утра".

- Но уже оттаивает. Посмотри.

Она стянула с руки перчатку и дотронулась до снега, а из снега торчали веточки. И мы шли.

Она сама выбирала магазины, в которые мы заходили, и называла покупки, а я стоял рядом с ней и держал в руке кошелёк. А потом, когда мы снова шли по тротуару, она сказала: "Что ты его несёшь в руке?" И забрала его у меня.

И мы смеялись.

Она хотела видеть всё. И крыши, и деревья, и птиц, и даже проезжавшие мимо машины, а потом порвались ручки пакета, и мы купили новый. Белый, и синие полосы на нём.

И мы пришли домой.

Она откусила от булки и налила в чашку кефир, а я сказал что-то про солнце.

- Давай приготовим что-нибудь такое! - сказала она.

- Я помогу тебе.

- Что-нибудь шикарное, - сказала она.

Я попытался представить себе моё лицо, и не смог. Обычно это легко удаётся, а теперь она его знала, а я - нет, и было хорошо. Светло на кухне. Она открыла окно, оторвала от крестовины вместе с форточкой, и впустила шумную прохладу и запах мокрых деревьев. По столу потянуло свежестью. И я подумал: "Теперь мне не нужно больше об этом думать".

Значит, она всё-таки уходила. А теперь вернулась. И мы будем вместе. Всегда. Зимы больше нет и не будет. Никогда больше не будет зимы.

Она, не оборачиваясь, протянула мне руку: "Иди сюда, посмотри!"

И я поднялся, громыхнув табуреткой, и был рядом с ней у открытого окна, и она повернулась ко мне, и мы поцеловались.

. . .

Казанова Феллини высказал мнение, что поцелуй служит стремлению душ любовников слиться воедино.

Десятая Муза русской поэзии, Марина Цветаева, разделяла эту точку зрения.

Вполне возможно, что молния, действительно, есть ничто иное как электрический разряд, как это утверждает ортодоксальная физика.

Не исключено также, что это массированный залп артиллерии инопланетян, как на том настаивает полковник Шнапс.

Однако у меня на родине говорят, что молния произошла от союза Царя и Матери Богов Ма Дивии.

- Я помню, - заметил Скарамуш, когда мы стояли с ним на балконе, наблюдая за танцем парковых огней, - как вы сказали, что молния - это прыжок льва из Дворца Света в ночь.

- Я не сказал "в ночь", я сказал "сквозь ночь".

- Ну конечно, - сказал Скарамуш. - Я оговорился.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Дуэль (О мудрости не по летам)

На каком-то из вечеров Путешественник Проездом был представлен одной даме, чья красота и прочие достоинства восхищали всех, кто был с нею знаком, но ещё более, тех, кто с нею знаком не был. Путешественник, однако, повёл себя несколько странно. Он загадочно улыбнулся, и отойдя в сторону, негромко рассмеялся. Муж дамы заметил странность его поведения и резким тоном потребовал объяснений, желая выяснить, не скрывается ли за всем этим что-нибудь неприличное.

- Я мысленно представил вашу супругу в роли настоятельницы монастыря, - объяснил Путешественник.

- И что же в этом смешного, сударь? - спросил растерявшийся муж.

- Но ведь это же нелепо! - воскликнул Путешественник, и было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не засмеяться снова.

- Так значит, вы воображаете нелепости, над которыми сами же и смеётесь, - саркастически заметил муж.

- Да, сударь, - сказал путешественник. - Но разве Господь создал это нелепый мир не с той же самой целью?

В этот момент присутствовавший здесь же вундеркинд Лимонадус подавился фазаньей костью, и любезные дамы воспользовались этим обстоятельством, чтобы просить его прочитать им что-нибудь из его мудрых (не по летам) сентенций. Лимонадус, польщённый сверх всякой меры, разыскал в кармане блокнот и сообщил обступившим его дамам дословно следующее:

"Ой!" - воскликнул Дон Карлос, когда понял, что его накололи на шпагу.

"Ой!" - сказал маэстро Ногиврозь, широко зевнув.

"Слова, слова, слова", - сказал Шекспир.

Дамы, придя в неописуемый восторг, стали неистово аплодировать, а вундеркинд Лимонадус тем временем раскланивался, медленно поворачиваясь по часовой стрелке.

Маэстро Ногиврозь посчитал себя оскорблённым и, решительно подойдя к Лимонадусу, громко и вразумительно предложил ему дуэль.

Дамы притихли.

- Я принимаю ваш вызов, - сказал Лимонадус, перестав вращаться. - Однако выбор оружия остаётся за мной.

- Разумеется, сэр, - холодно сказал маэстро, поклонившись.

- Ровно как и место и время дуэли, - сказал Лимонадус.

- Разумеется, сэр, - сказал маэстро, вновь поклонившись.

- Вот мои условия, - произнёс Лимонадус и, выдержав до предела паузу, объявил: "Стреляться немедленно, здесь же, из бутылок с шампанским".

Сказав это, он повалился на пол и стал с хохотом кататься по паркету, брыкая ногами и держась за живот. Его смех подхватили все присутствующие, за исключением разве что маэстро Ногиврозь, сохранившего невозмутимое спокойствие. Принесли бутылки. Первым выстрелил маэстро и угодил пробкой по лбу гипсовому философу Жан Жаку Руссо, присутствовавшему на вечере в качестве незначительных размеров бюстика.

Вундеркинд Лимонадус шмыгнул носом в знак восхищения и сказал: "За таким выстрелом ответного обычно не последует".

После чего он выстрелил в воздух и стал разливать шампанское по бокалам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Понимаешь, Эл, природа живописи вовсе не отрицает природу форм мезозойской эры, каких-нибудь ящеров или моллюсков - просто она более высокого порядка. Но эти ящеры и моллюски двигались к тому, чтобы перестать быть как к цели; конечно, они об этом не думали - нечем им было думать. Чтобы пришла новая эпоха. При этом каждый ящер и каждый моллюск жил своей собственной жизнью. Вот и люди. Вроде бы все вместе, а, в то же время, каждый идёт к своим небесам.

На небесах те же законы, что и на земле, просто небеса выше.

Ну конечно, ты всё понимаешь.

Всё-то мы понимаем! Как сказал вундеркинд Лимонадус: "Я знаю больше, чем мне полагается по возрасту, но это не добавляет мне ни одного года".

А вот романтики думали, что на небесах они как сыр в масле будут кататься - вот романтики!

Знаешь, я как-нибудь напишу об этом такую важную-важную статью, такую мудрую. Не по летам!

Ты скажешь, что за радость, опережать свой век.

А я скажу: "Да пошёл он, этот век! Он такой же мой, как и твой".

Когда-нибудь мы ещё посмеёмся над всем этим.

Надо же во что-то верить!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рисуя на листе ватмана женщину-сфинкса, Скарамуш вполголоса пробормотал: "Почему так печальны лица крестоносцев?"

Элисса спросила меня шёпотом, о чём он говорит, и я объяснил, что магистр имеет в виду известную картину господина Делакруа, признанную не менее загадочной чем улыбка Джоконды.

Скарамуш, уловив краем уха моё разъяснение, сделал какое-то замечание в своей манере. А потом добавил: "Неугомонные крестоносцы. Ведь сказано же, не хватайся за лезвие своего меча - непременно порежешься!"

- А кто это сказал? - полюбопытствовала Элисса.

- Мои китайские... - фломастер замер. Скарамуш задумался, подбирая слово. - ...коллеги, - фломастер двинулся дальше.

Мы рассмеялись.

Я больше не видел её ни разу с тех пор, как она уехала; я даже не знаю, где она теперь. Она прислала письмо, но без обратного адреса.

Я знал, что мы расстанемся, но она уехала так, как если бы я ждал, что она это сделает, а я не ждал. Это было нечестно, уехать, не оставив даже записки, чтобы я мог обвинить во всём зеркало и сказать: "Она просто не поняла".

И думать, что всё могло бы быть по-другому. Если бы я лучше умел зарабатывать деньги, если бы я родился в другое время, если бы я не родился вообще, если бы, если бы, если бы...

Она написала, что ждёт ребёнка, но не от меня, а я даже не знаю, правда ли это, и вряд ли смогу когда-нибудь это проверить.

Прошло уже больше года.

"...Я боюсь, что однажды ты вернёшься, не спросив, хочу ли я этого, и я не смогу воспротивиться, как это произошло тогда. Первые дни я боялась ложиться спать. Я стала бояться своих снов..." - это из её письма. И ничего о том, почему она это сделала. Ни одного упрёка, ничего.

Она написала "боюсь", а потом, почти сразу же, "боялась".

"Навсегда" - плохое слово, и потом. Надо же во что-то верить...

Пусть даже ты знаешь, что ничто не может быть иным, нежели оно есть... И нельзя поселиться во сне, даже самом прекрасном.

И построить дворец, который никогда не будет построен...

Когда-нибудь мы проснёмся и увидим, что всё это было сном, но едва ли прежде, чем взойдёт солнце.

Говорят, что по дну океанов текут реки, говорят, что ангелы живут на небесах,

говорят, что кошки видят призраков,

я закрываю глаза, и я вижу сон,

а когда ты проснёшься...

Когда ты проснёшься.

The Show Must Go On

Я живу в том же районе, в десяти минутах ходьбы от прежнего места, в двухкомнатной квартире с балконом; мы снимаем эту квартиру на двоих с одним парнем, я писал о нём. Его зовут Александр. Он строит дворцы.

Кое-кто обвиняет его в чрезмерном увлечении плавными линиями и даже в подражании Габриэлю.

Что б они понимали!

Ничего, вот скоро. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мне хочется в Кносс.

Говорят, на Крите плохо с работой, лучше уж ехать в Рим, Афины или Мадрид. А ещё лучше, в Америку. Но я не хочу в Америку.

Я хочу в Кносс. Ведь там была моя родина.

Ведь там моя родина.