Сергеев Иннокентий Александрович : другие произведения.

Персефона

Иннокентий А. Сергеев

Это самый короткий и самый бесконечный роман. Вряд ли найдётся хоть один человек, который смог бы прочитать его до конца, он

неисчерпаем как мир.

Это не просто переложение античной мифологии, и это не просто зеркало, отражающее её.

Существует некий язык, который передаёт внутреннюю суть творческого произведения, будь то философская теория или притча. И дело

вовсе не в символах и не в ассоциациях. Всё дело в фундаментальной

общности всех человеческих идей и всех произведений человеческого гения.

Гений - вот единственное мерило истины. Истины, которую нельзя понять, но можно почувствовать, почувствовать на краткий

миг, имя которому Вечность.

I

И уже я поднялся почти на самую вершину, когда понял, что замёрзну и останусь здесь навсегда, что уже поздно возвращаться, а надо мной было небо в своём звёздном безумии, и никогда оно не было так близко. Я не в силах был вспомнить своё имя, но я держал его в руках как лампаду, и лампада эта была как свеча среди других свечей в огромном зале театра, но театр был пуст, и звуки падали в пустоту, и занавес колыхался на сквозняке, и музыка пела, и пела она ни для кого, и горела моя лампада, я чувствовал тепло на своих губах, и ничто в мире больше не волновало меня, кроме этого чуть уловимого пульса тепла, и звёзды шептали, но нельзя было разобрать слова, звук был тоньше самого тонкого кружева. И вот тогда я увидел его. Сверкающего ангела, спускавшегося из промёрзших высот, из таких высот, где само слово высота звучит пустым и легковесным звуком, да, я видел его так отчётливо, как не видел ничто и никогда прежде. Его волосы были нежно-розовы, они спадали локонами на лиловый плащ его, и ветер летел сквозь них, не причиняя им вреда. В руках его была книга, и я увидел все страницы её, снежные поля, окружённые облаками. Он спустился ко мне и заговорил, но не было слышно его голоса, его голос был во мне и звучал изнутри так, что только я мог его услышать. Ведь по-настоящему можно услышать лишь тот голос, который идёт из глубины тебя самого. Сердце моё готово было разорваться от счастья. "Как я смогу жить с этим?!"- воскликнул я. Он обвёл вокруг рукой, и увидел я темноту и рассыпанные, как бы затерянные в ней, огоньки, и каждый огонёк был весь свет Вселенной. Я присмотрелся внимательнее, и чем больше я вглядывался, тем яснее мне становилась Фигура, она возникла из первоначального хаоса, становилась всё чётче и различимее, и вскрикнул я, поражённый. Я понял её. "Тьма не может исполниться света этих огней, но не может и погасить его!"- вырвалось у меня, но тут же стало мне стыдно своих слов, так нелепо они звучали, и так мало они вмещали в себя, что казались кощунственными. "Но как же мне жить с этим?!"- простонал я в отчаянии, и услышал голос: "Ты забудешь всё это и вспомнишь лишь тогда, когда рассеется тьма вокруг, и увидишь ты царство великое, и светлым будет это царство, и не будет в нём боли, и увидишь ты все огни в едином огне и свет, сияющий для тебя и мира."

Голос смолк, и упал занавес, и исчезло всё перед глазами моими.

- И ты забыл? Всё забыл?

- Да, я забыл, но разве я виноват в чём-то?

- Но вы рассказываете всё это...

- Вы просили рассказать, как мне удалось спастись. Я рассказал вам всё, что помню.

- И всё-таки, согласитесь, что это странно. Вы помните все обстоятельства, но не помните главного, обычно бывает наоборот.

- Позвольте, позвольте, тут я с вами не совсем согласен. Ведь что называть главным, а что менее главным?

- Ах, если бы вы могли понять! Ведь то, что я рассказал вам, едва ли одна миллионная того, что я видел! О, если бы я мог вспомнить всё. Но сколько я ни стараюсь, всё напрасно, я различаю лишь смутные очертания, и за этими очертаниями, я знаю, миллиарды других, и нет им числа, и никогда не вспомнить мне всего.

- Это похоже на вопрос, сколько на прямой точек.

- Ты точно знаешь, что это было здесь? На этом самом месте? - она растерянно оглядывается по сторонам.

- Я не могу сказать точно. Меня нашли километрах в двадцати отсюда, но если судить по направлению, откуда я шёл, то всё произошло здесь или где-то поблизости.

- Нет-нет, я не могу принять эту историю на веру. Если бы вы не помнили развязки, вы не могли бы вспомнить и сюжета. Вы рассказали нам, как шли сюда и увидели ангела, и поведали о чувствах, охвативших вас, но если бы вы увидели истину, то к ней должен относиться и весь ваш путь. Вам не кажется, что тут есть противоречие?

О, если бы мне вспомнить! Куда всё это исчезло? И сколько мне надо ещё идти, чтобы снова увидеть, вновь испытать это счастье. И зачем я рассказываю им всё это?

- Карл, оставь свою привычку, ты иногда становишься невыносим!

- Неужели вы думаете, что я смогу ответить хотя бы на одно ваше возражение? Я знаю только одно: я много раз вспоминал эту ночь и каждый раз видел её по-другому. Но вот что я думаю. Ничто в мире не случайно. Случайность для учёного всё равно что Бог для верующего, это стена, за которой скрывается незнаемое.

- Удачное сравнение. Я принимаю ваш выпад.

- Но я вовсе не фехтую...

- Ведь я математик, а вы смеётесь над теорией вероятностей.

- Простите, я не знал, что таковая существует. Так вот, я думаю, что иначе и не может быть. И то, что я рассказал вам, истинно, но истинно только теперь, а завтра я буду рассказывать эту историю уже иначе, так, как она должна будет звучать завтра, и нет конца этим историям.

- Что ж, если принять это за теорию...

- Знаете, по мне все эти теории что рисунок на скатерти.

- Что вы имеете в виду?

- На столе скатерть, покрытая рисунком, рисунок время от времени стирается, и скатерть расписывается заново. Но каким бы ни был рисунок, скатерть всё равно скрывает стол. Стол - это мир. Скатерть - наше сознание. Рисунок - теории, оболочка на оболочке.

- Ну уж вы скажете! Ваша аналогия не в состоянии выдержать даже самой элементарной критики. Вот смотрите. Я стою сейчас на краю пропасти, глубиной она... метров триста.

- Да, пожалуй, а то и четыреста.

- Если я знаю, с каким ускорением я падаю, если я знаю сопротивление воздуха, то, составив должным образом уравнение, я чётко определю, за какое время я упаду на самое дно пропасти.

- Может поставим эксперимент?

Ничего себе шуточка. Ай да Карл. А математик испугался, это видно. Даже качнулся. Господи, да он же падает!

- Руку! Кто-нибудь!... А-а-а!...

- Упал...- её сдавленный голос едва слышим.- Как же так?... Карл! Что ты делаешь?!

- Всё. Что? А, я засёк время по часам. Попрошу кого-нибудь рассчитать, а потом проверю.

- Что... Что рассчитать?!

- Время, которое он падал. Жалко, нельзя точно узнать глубину ущелья. Эй, послушайте, вы не знаете точно, сколько тут метров?

- Можно посмотреть в путеводителе.

- Думаю, нам лучше возвращаться. Не нравятся мне эти тучи.

- Да, будет гроза.

Гроза. Всегда так. Всегда это чувство. Ничего не можешь делать, и нечем заняться, грохот отвлекает, и вот стоишь у окна, будто что-то высмотреть хочешь, но что? Шаровую молнию? И зачем я сказал тогда, что не знаю о теории вероятностей? Впрочем, какая теперь разница? Что было, то кончилось, забыто. Грохочет как одержимая. Карл поёт арии. Зачем было делать комнату над холлом, слышно же каждый звук. Вот звенят бокалы. Кто-то ходит. Карл поёт, заходится. Хохочет. Как Нерон при пожаре Рима. Мир рушится, а мы всё пробуем голос, никак не подстроимся под аккомпанемент. Вы были вчера на приёме? Да. Но почему же я вас не видел? Потому что вас не было. Чушь какая-то. Одна радость, можно кривляться сколько хочешь, сильнее мира не перекривишься. Кто-то стучит. Кто бы это?

- Входите! Дверь открыта.

- Вы никогда не закрываетесь? А я так не могу. Не переношу, когда дверь не заперта.

- Вам страшно?

- Мне скучно. Там внизу даже холодно, оттого что пусто.

- По-моему, там полно народу.

- Что толку. Ваш приятель пытается петь, но у него совсем нет голоса.

- Он не приятель мне. Просто... мы сегодня вместе ходили в горы.

- Вот у меня был голос. Ведь я когда-то пела. Вы, наверное, и не знаете об этом.

- Нет. Я вообще вас не знаю.

- И это чудесно, правда? Мы не знаем друг друга, и мы в тёмной комнате, а за окнами гроза. Хотя что я. Болтаю, не знаю что. Вы, наверное, смеётесь в душе надо мной.

- Разве это смешно? Хотя в смехе нет ничего дурного, если в этом смехе нет злости.

- Я тоже всегда открываю окно в грозу.

- Гроза уже кончилась.

- Да, кажется, кончилась. Так хорошо дышать. После грозы всегда так хорошо дышать. Легко.

- Да. Так, наверное, дышится после войны.

- Земля будто заново на свет родилась. Наверное, так же дышится после смерти.

- Что мы знаем о смерти! И сколько мы о ней говорим... Чем меньше мы понимаем предмет, тем больше о нём говорим.

- Например, о Боге...

- Вы не верите в Бога?

- Не верить в Бога перестало быть модным. Но мне кажется, Он мог бы устроить наш мир и получше.

- Всё существует таким только потому что не может быть другим.

- Разве для Бога может быть что-то невозможно?

- Детям тоже кажется, что взрослые всесильны.

- Какие у вас мрачные обои. Почему вы остановились в этой комнате?

- Я всегда останавливаюсь здесь. Отсюда видно вершину.

- Вы поднимались на неё?

- Поднимался... Один раз. Это было зимой. Я знаю, надо мной смеются за глаза, но если кто-то сам не может найти ответа на какой-нибудь свой вопрос, его отсылают ко мне. Почему так, интересно? Вас тоже ко мне кто-нибудь направил?

- Нет. Просто я заметила, что вы никогда не спускаетесь вниз по вечерам. Значит вам тоже скучно там, внизу.

- Наверное, всё это потому, что люди так запутались в своих вопросах, что спрашивать себя о чём-то само по себе стало у них смешным.

- Это плохо?

- Не знаю. Без чувства юмора человечество давно бы уже сошло с ума.

- А разве оно не безумно? Почитайте, сколько сейчас пишут об экологии.

- Раз пишут, значит не совсем безумно. Впрочем, больной всегда любит поговорить о своей болезни. Наверное, мир всё-таки безумен. Вот вы говорили о Боге, а ведь безумие едва ли не единственная болезнь, при которой невозможно самолечение. Кто же тогда вылечит наш мир?

- А если мы будем лечить друг друга?

- Заражать друг друга своими болезнями, вы хотите сказать?

- Может быть, вы правы. А отсюда, действительно, прекрасный вид.

- Я люблю его.

- А меня вы любите?

- Вы красивая. Вас легко любить.

- Вы так думаете. Но всё равно спасибо. Завтра утром я уезжаю. Я пришла к вам попрощаться. Почему-то мне показалось, что это нужно сделать...

- Прощайте.

- Прощайте. Может быть, мы ещё встретимся когда-нибудь. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи. Может быть и встретимся.

Ушла. И дверь так легонько затворила. Странная женщина. Что ей было нужно от меня? Может быть, зря я её отпустил? Обои, и впрямь, мрачноваты. Плевать. Не в обоях же дело. У этого дурака, действительно, нет голоса. Впрочем, зачем он нужен, этот голос, разве нельзя петь и без него? Играть чужую роль вот единственное, что глупо. Глупо. И мне не вспомнить твоего лица, и ночные улицы под фонарями как мёртвые аквариумы... Кончил, наконец-то, петь. Представляю, как сейчас раскланивается. Идёт. Поднимается по лестнице.

- К тебе можно?

Кажется, он изрядно выпил.

- Ты же видишь, дверь не заперта.

- Я присяду на кровать, если не возражаешь, а то меня что-то покачивает. Я хотел спросить тебя... Лизочка сейчас стала вспоминать, как тот разбился, ну этот, математик. А я как на грех не знаю его имя. Ты случайно не знаешь?

- Нет, не знаю. Я же не был с ним даже знаком.

- Вот забавный случай. Какое у тебя огромное окно. Я заметил, в этом дурацком отеле все окна разной величины. А ведь я понял, в чём неувязка!

- Какая неувязка?

- Ты сегодня рассказывал, ну свою историю, я думал над ней на обратном пути, ты, наверное, заметил, что я не разговаривал?

- Заметил.

- Вот! А я думал. И я понял, в чём неувязка. Смотри. Если бы ты увидел нечто, назовём это, скажем, истиной. Ты говорил о какой-то фигуре, но ведь названия ничего не стоят, ты сам понимаешь...

"А он не такой уж и дурак!"

...так вот, ты увидел нечто, что лежит за пределами нашей жизни и её понимания нами, но тогда, чтобы понять это нечто, ты должен был измениться полностью, перестать быть собой, понимаешь? То есть тот, кто это увидел, уже не был тобой. Так. Дальше. Когда ты пришёл в себя, ты снова стал собой, то есть произошла деградация без каких-либо других изменений в тебе самом, но такой процесс невозможен!

- Разве деградация невозможна?

- Э-э-э! Я говорю не о деградации как таковой, а о том, что ты полностью переродился.

- Бывает, люди сходят с ума.

- Да, да, ты сейчас будешь загонять меня в угол, пользуясь тем, что я плохо соображаю, но в глубине души ты понимаешь, что это так, что я прав. Скажи честно, понимаешь?

- То, что ты нашёл, верно для тебя и только для тебя. Я уже говорил об этом. Завтра я буду рассказывать эту историю совсем иначе, нежели сегодня, и другие люди будут делать из неё свои, отличные от твоих, выводы. И все мы будем правы, но только для себя.

- Ах ты софист! Это же старая, как я не знаю что, идея о том, что нет одной истины для всех.

- Нет универсальной истины. Ну и что? Неужели тебе это кажется странным после теории относительности, например? Ты живёшь в конце двадцатого века и говоришь о какой-то абсолютной истине.

- Чепуха. Бог абсолютен.

- О! Сколько этих разговоров о Боге. Бог абсолютен, да. Но если ты соберёшь всех людей на земле или разошлёшь им анкеты с просьбой написать, что они думают о Боге, как они Его себе представляют, то ты увидишь, что чем абсолютнее предмет, тем относительнее представления о нём. Бог абсолютен, да, но неужели ты думаешь, что хоть одно слово, которое ты произносишь, может быть абсолютным! В том числе и слово "Бог"!

- А мне нравится эта идея.

- Какая ещё идея?

- Разослать всем людям анкеты и спросить, что они думают о Боге.

- Только спьяну можно ухватиться за идею такого рода.

- Это почему же?

- А какая от этого будет польза?

- Ну ладно. А вот скажи мне такую вещь. Почему ты стал нам всё это рассказывать? Я имею в виду историю твоего спасения. Зачем тебе это было нужно?

- Ну, на этот вопрос легко ответить. Хозяйка отеля позволяет мне бесплатно жить у неё и бесплатно кормит меня, я же за это рассказываю всем приезжающим свою историю. Она держит меня как местную достопримечательность. Ведь о том случае много писали в газетах.

- Помню-помню. Как всё просто. Странно, что я не догадался сам.

- По-моему, это вполне честный договор с обоюдной выгодой.

- Да, вполне, вполне. Ну, мне пора, пожалуй. Я пойду, - он обернулся в дверях. - А всё-таки надо проверить этого математика, - он ухмыльнулся и исчез.

Ухмыляется. А у самого страх в глазах. Видно же насквозь. И там в горах он нарочно эту штуку придумал с часами, чтобы только не думать о смерти. Боится и пытается это скрыть. Боже мой, что мы за люди! И я как будто прикован к этому месту и приезжаю сюда, и уезжаю, и снова приезжаю. Как наваждение. Но разве можно хоть что-то вернуть? Нет, и здесь ничто не располагает к уединению. Это просто проклятье. Не можем остаться одни, вот и жалуемся на одиночество. Так ведь оно и бывает. Постоянно чья-то жизнь скребётся, возится, не даёт расслышать твой собственный голос, отрывает тебя от всего твоего, от твоей жизни, от тебя самого, и в этом отрыве и таится тоска, невыносимая тоска одиночества. Точно вырвано сердце, и осталась одна кровоточащая пустота. Темница-камень, и страшно, а страх безумие! Мы слышим так много, что ничего не слышим, из-за лая псов своих ничего не слышим, и присаживаемся отдохнуть, и прирастаем к трону, становимся камнем, скалой. О сладкоцветущая, молю, излечи меня! Безумен, да, безумен я, так прозрачны эти стены, и от людей передаются мне муки, муки преступников, плавник-наконечник, шип в самое сердце, боль! Муки ада муки раскаяния, эриннии, чьи слёзы кровь...

- А, это ты, Лиза.

- Насилу утолкала его. Вечно хнычет, когда напьётся. Фу, ну и умоталась я сегодня.

- Мне нравится, как ты приходишь. Всегда так запросто, будто и не было ничего.

- Ничего и не было. Тебе привиделось.

- Да, это, наверное, единственный выход. Представлять себе, что ты спишь, и всё это тебе только снится.

- По-моему, сегодня ты переигрывал, делая вид, будто совсем со мной незнаком.

- Я боялся повредить тебе. Я внушал себе, что вижу тебя в первый раз и даже не знаю, как тебя зовут. Прости, если получилось неубедительно.

- Глупыш. Ты принимаешь всё так близко к сердцу. И как ты при этом ещё ухитряешься жить, не пойму.

- А кто тебе сказал, что я живу?

- Ну ладно, хватит на сегодня разговоров. Давай ложиться.

- Этот тип тебе ещё нужен?

- Кто, Карл? Почему ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь, что мне нужен только ты.

- Завтра ты будешь говорить по-другому.

- Ну и что? Есть только то, что происходит сейчас. Завтра и вчера нет.

- Это всё только наша память и страх.

- Ты что, весь вечер не включал свет?

- Я ждал тебя. Это ужасно пошло, выключать свет чтобы заняться любовью, ты не находишь?

- Спать ты сегодня, конечно, не собираешься.

- Послушай, Лиз. Давай уедем отсюда. Завтра.

- Хорошо, давай уедем.

- Так просто?

- Ну конечно просто. Ты всё никак не можешь понять, что я люблю тебя.

- Ты не единственная, кто говорил мне так. И это странно.

- Глупый, неужели ты не знаешь, что любовь это всегда правда, что это единственная правда? Ведь ты же сам распинался сегодня, говорил, что каждый раз рассказываешь свою историю по-разному, и каждый раз говоришь так, как это было на самом деле! Всё может меняться, мы можем меняться, люди вокруг нас могут меняться, но любовь-то, она одна, она не меняется...

- И всегда внове. Да, я просто запутался. Спасибо тебе.

- Ложись.

- О'кей. Слушай, Лиз, давай не будем спать сегодня. А то, когда просыпаешься, всё меняется. Дождёмся, когда рассветёт, и уедем. Ладно?

- Ладно, ладно, бесчеловечный ты тип.

Лиза спит. Теперь уже не стоит будить. Пусть спит. Так с ней и живём. Подыгрываем друг другу, а в какую игру играем, забыли уже. Забыли, и всю жизнь пытаемся вспомнить. В тёмной комнате с мрачными обоями мы мечемся, пытаясь руками поймать солнечные блики, а солнце неподвижно стоит где-то над вершиной. Что за игра, что за обряд это? И проносятся мимо машины за окнами, и женщины пудрятся, и их зеркальца пускают зайчиков. Что-то мы всё хотим найти. В тёмной комнате с мрачными обоями мы всё ищем и ищем себя, но каждый раз натыкаемся лишь на одно из своих отражений и, стукнувшись об него лбом, шарахаемся в сторону, а машины проносятся мимо. И в одной из них завтра я уеду отсюда.

- Лиза, ты спишь? Лиза.

Помоги мне, о Сладкоцветущая, верни мне мою любимую!

II

- Всё замешано на крови.

- На крови и страхе. Ты крути, крути педали. Не отставай.

- Я тут слушала одну проповедь, бр-р-р, на мясо теперь даже смотреть не могу.

- Как насчёт ростбифа с кровью, да? Да, жаловаться на других мы умеем, и ведь как любим! Знаешь, когда я слышу жалобы людей на эту распроклятую жизнь, меня всегда поражает одно - как покорно они принимают собственную бездарность. Вот интересно, мазохизм - это врождённый порок или заболевание?

- Ты нехорошо смеёшься. Пожалел бы лучше.

- Никогда и никого не жалей. Каждый сам для себя выбирает вину и наказание.

- Это же жестоко!

- Ничуть. Это всего лишь честно. А вот заставлять других расплачиваться за свою жалость - это подло.

Стрелы-спицы, золото! Радостный, бездумный полёт.

- Не гони так сильно!

- Если ты хочешь успеть на концерт, придётся поработать ногами.

Склоны, ветер, среброзеленолистые складки, послушные его воле. Почему мне так спокойно?

- Меня удивляет одно. Как ты никогда не боишься своих слов?

- Разве слов нужно бояться?

- Они ничего не значат?

- Иногда они - всё, а всё - значит ничто.

- Ну вот, опять твои парадоксы!

- Парадокс - конечная форма любого суждения. Если хочешь, я могу произносить их по штуке на каждый из этих домов.

Какие они аккуратные, милые, эти домики. Правда? Правда,- говорю я. - И расставлены так аккуратно, точно полицейские.

Ты смеёшься.

- Всё истинное истинно лишь однажды.

- Это ты к чему?

- К тому что нужно делать только то, что приятно, и не забивать себе голову разными там убеждениями. Тем более не своими.

Как же так, удивляешься ты, разве радость не может быть разной? Да, соглашаюсь я, и нужно уметь жертвовать меньшей радостью ради большей. Что это значит? - спрашиваешь ты. Только то, что бык умирает, и рождается человек.

- Значит, говори, что хочешь?

- Делай, что хочешь.

- И никто не виновен?

- Все виновны, и все наказаны.

- Опять парадокс?

- Никакого парадокса тут нет. Просто не думай, что можно уйти от своей трусости, назвав её как-нибудь по-другому.

- Не знаю, но мне кажется, нельзя чтобы люди делали, что они хотят, если они при этом делают преступление.

- Преступность не врождённая черта. Чем раньше человек станет свободным, тем меньше он успеет накопить в себе всякой гадости, которая даже в цепях будет толкать его на преступления, так или иначе, в тех или иных формах, неважно. Конечно, если бы все делали то, что они хотят, мир давно бы уже разлетелся на куски.

- Но ведь это чудовищно!

Мир, моё кровоточащее чудо!

- Он и так разорвётся на части, если мы не научимся любить.

- Это истина абсолютная или относительная?

- Относительность - это движение через

абсолют.

- Ну и загнул.

- Понимаешь, относительность абсолютна для момента времени, но в нашем мире нет момента, и нет покоя. Если бы мы могли остановиться хотя бы на миг, то привязанная к нему относительная истина стала бы для нас абсолютной.

- Только для нас?

- Нет, конечно. Остановиться в одиночку невозможно. Чтобы остановить хотя бы муху, нужно остановить Вселенную.

- У меня был один знакомый математик, он говорил, что движение - это покой, и при этом почему-то всегда смеялся.

- А где он теперь, этот математик?

- Погиб. Разбился в горах. Упал в пропасть и разбился.

- Достиг-таки своей точки покоя.

- Ты опять смеёшься. Это ужасно. Ой, у меня колесо спускает.

- Что, сильно? Ну давай остановимся, подкачаем.

Вселенское упокоение. Как переливаются эти краски, и как они разнятся! Какую бы немыслимую палитру ни явила нам королева-жизнь, мы всегда благодарно принимаем её как высшую гармонию. Эти безудержно-живые луга, сладкопахучие, и кузнечики, поющие хвалу солнцу. Великий добрый бог Митра! Принесший жертву, освобождённый от тела, дарящий свободу. Не принимать душой насилие - это одно, бояться его - совсем другое. И какой смысл рассуждать об этом? Ты права, всё гораздо проще и гораздо сложнее, чем кажется. Какое блаженство вот так открывать глаза и видеть перед собой один только свет, и вдыхать ароматы смол и благовоний, когда леса каждым листком своим, каждым цветком, каждым деревом творят величайшее священнодействие, чистейший обряд. Какой влюблённый бог создал эту землю для своей возлюбленной богини? О, если бы люди могли любить хотя бы сотой долей этой великой любви, они бы не делали друг другу так больно, так непереносимо больно...

Лиза развалилась на траве, запрокинув лицо к пылающему колодцу солнца.

...но спешат они забиться поглубже в свои норы и шкуры и молиться своему идолу-страху, и трепетать перед ним, ими же созданным, и каждый ведёт войну, не видя того, как поражает себя своими же стрелами.

- Ну вот, вроде бы нормально. Можно ехать.

- А может, ну его, этот концерт?

- Но тебе же выступать. Это же твой бенефис. Ты знаешь, что это за штука, неустойка?

- Плевать. Могут хоть разок обойтись без меня.

- На твоей коронации? Ну ладно, отдыхай, а я пока покурю.

- Скажи, почему люди не могут всегда быть так счастливы?

- Счастливы? Учти, это слово священно.

- Ну почему не может быть всегда так хорошо?

- Ты сама решаешь за себя свою жизнь.

- И всё дело в страхе?

- Да.

- Неужели можно бояться радости?

- Можно. Люди не верят, что радость может быть бесконечной, и стараются испортить её, чтобы уменьшить будущее огорчение.

- Они хотели бы вообще не жить.

- Они называют любовь отравой и остерегаются пить её, боясь повредить своему мясному здоровью.

- Скажи, тебе действительно никого не жалко?

- Жалко, жалко, ужасно жалко, да только жалость бывает разной. Как-то раз я шёл по дороге к церкви, погода была морозная, сухая, но снега почти не было. Кажется, был декабрь. А навстречу мне шла старушка, не из тех, что вечно заигрывают с Богом, жалуясь ему на то, в чём сами виноваты, а такая, просветлённая, что ли, старушка. Мы остановились, просто так, поболтать. Я смотрю, у неё слёзы на глазах. "Жалко мне,"- говорит, - "людей". "Отчего же жалко?"- спрашиваю. А она мне: "Мучаются, бедные, не ведают благодати".

- Сердобольная старушка.

- Да. А ведь эти самые люди, которые мучаются, тоже, наверное, жалеют эту старушку, такая она бедная, даже машины у неё нет, пешком ходит до церкви. Может они и меня жалеют. Но разве человек не может сам решить, что для него важно, а что нет? Зачем навязывать друг другу свои взгляды?

- Как ты можешь курить, когда такой воздух?

- Уже гашу.

- Расскажи мне какую-нибудь историю.

- Что же тебе рассказать...

- Не знаю. У тебя всегда получается так интересно.

- Хорошо, слушай. На одном острове был дворец-лабиринт...

- На Крите?

- Нет. А хоть бы и на Крите, неважно. И жил в этом дворце царь этого острова, и почитал он себя величайшим из всех царей,- видишь ли, остров его был далеко от других берегов, и других земель, кроме своей, он не знал, а потому не было у него и соперников. Кроме одного - которого он видел в зеркале, мрачного и надменного воина, высокомерно и гордо смотревшего ему в глаза всякий раз, когда он сходился с ним лицом к лицу.

- Постой, ведь это же было его отражение.

- Ну да. Но зеркало это было на острове единственным, и во дворце не было другого. Стояло оно в тронном зале, и никто кроме царя не смел войти туда.

- Как же он правил?

- Так и правил. Один. Вернее, не один, а вдвоём с этим воином в зеркале,- он восходил на трон, и тот делал то же самое и так же гордо восседал на нём и правил. Как же величайший из царей может делить с кем-то свою власть и величие! Разве великих может быть двое? И решил царь во что бы то ни стало избавиться от своего двойника, чтобы уже никто не смел соперничать с ним. Конечно, можно было спрятать зеркало или просто вынести его вон, но разве назвали бы это победой? Нет, только поединок! И вот царь принёс богам обильную жертву и выпросил у них стрелу, чудесным образом пронзавшую грани, непроницаемые для стрел. И подошёл царь к зеркалу и поднял свой лук и натянул тетиву. На какой-то миг сердце его дрогнуло, но внезапная ярость пересилила закравшееся было сомнение. Великий властелин не может проиграть бой какому-то самозванцу! И прицелившись, он пустил стрелу. Чудесная стрела прошла сквозь зеркало и вонзилась в сердце его двойнику. И в тот же миг царь упал, поражённый насмерть, и последним, что он увидел, был его умирающий враг, возликовал он и... умер. И его похоронили, а над могилой соорудили памятник, и приходят теперь к этому памятнику люди и клянутся погибшему герою, что будут достойны его. Ну что, отдохнула?

- Да, пожалуй, надо ехать.

- Тогда поднимайся, а то до ночи не доберёмся.

Ты поёшь. Ведь это всего лишь твои глаза...

Аквамарин, брызжущий солью, шоссе наливается светом, радость стремительна в скорости. Сестра моя сбрасывает сандалии и бежит босиком по пляжу. Не цепляйся корнями за сыпучесть песка. Собаки сгоняют к морю овец, а на уступе скалы невидимый гений играет на клавесине. Башни из розового дерева хранят рисунок рассвета.

Ведь это всего лишь твой голос...

Лимоны нарезаны дольками льда облаков лезвия граней прозрачней стекла и тоньше в бокалах настой хлопает пробкой йодистый запах тёмная

накипь сохнет по краю спуститься обрывом над чайками видно как острова

лениво плавают в рассоле.

Ведь это ты, ты сама. Во мне что-то переворачивается. Это так неожиданно... Как ощущение нового смысла, зарождение новой жизни. Или новой игры? Что же меняется? Что перевернулось во мне, ведь я знаю тебя как себя самого, хотя... Что мы знаем о себе самих?

Слёзы счастья - вкус солнца на губах...

- Как я тебе сегодня?

- Ты всегда восхитительна. Ты создана для успеха. И души идут к тебе по ночным лугам на свет твоего костра. И дело не только в том, что ты невозможно красивая.

- Ко мне идут овцы, а к тебе? Овечки?

- Надеюсь, ты не будешь меня ревновать? А то придётся мне стать одинокой сосной на голой вершине. Тогда одна у меня останется радость - что и сосной я буду всё же храмовым деревом.

- Из тебя получилась бы неплохая сосна, стройная и высокая.

- А из тебя? Сладкоароматная Мирра?

- Между прочим, это ты подарил мне эти духи... И что ты сцепился с этим лектором? Разве он не правильно говорил?

- Он демагог. "Сохранение мира - вот главная цель человечества". Можно подумать, что есть некая самая главная цель, которой можно достигнуть, не утруждая себя достижением целей менее значительных. Ну точно как тот ненормальный, что висит на верёвке над бездной, подрезает её лезвием и при этом говорит, что главное не упасть. То что он подрезает верёвку, это ничего, главное - не упасть! Слова не могут быть правильными или неправильными. Но какой смысл произносить слова, которые сам толком не разумеешь, и которые непонятны тем, кому ты говоришь. Слова - это же звуки. Звуки может издавать каждый, а петь - нет.

- И всё-таки это не стоило того, чтобы остаться теперь без ночлега.

- Так всегда получается. Я никого не хочу цеплять, но оказывается, что цепляют меня. Хорошо, что это не повредило тебе.

- Ты о чём?

- Ну, меня же одного выставили за дверь.

- Неужели ты думаешь, что я буду спокойненько спать, в то время как ты бродишь по улицам точно тень отца Гамлета.

- Насколько я заметил, тут всего одна улица. Можно будет представлять, что я капитан, разгуливающий по палубе.

- Ты скорее будешь похож на Христа, ходящего по воде.

- Да. Небеса решили одарить нас дождём, и щедрость их, похоже, не скоро иссякнет.

- Всё-таки люди бывают ужасно злы и несправедливы.

- Но они же не приглашали меня устраивать дискуссию. Она и не нужна была никому, я сам ввязался и разозлил их всех.

- Но я тебя не оставлю, можешь на это и не рассчитывать.

- А если вспыхнет огонь, чтобы душа моя рассталась с телом, ты бросишься в пламя?

- Что-что? В какое пламя?

- Аргосский царь Капаней однажды поплатился за неуважение к одному весьма почтенному авторитету, и его жена, не желая расстаться с ним, бросилась в его погребальный костёр. Дабы осветить ему дорогу к звёздам.

- Когда это было?

- Ещё во времена Эдипа. Но повторилось.

- Века проходят, и ничего не меняется.

- Меняться-то оно, может, и меняется, только повторяется всё время, а ведь, ходя кругами вокруг колодца, не доберёшься до воды. За шесть веков до Христа Будда сказал, что жизнь - это страдание. В третьем веке Мани назвал мир злом, и через полтора тысячелетия Шопенгауэр повторил эту мысль. Но это ещё не так печально, а войны? Каждая кончается лишь для того, чтобы дать возможность подготовить новую.

- Так ты совсем потонешь в пессимизме. Хватит. Посмотри, разве это не чудесное кафе? И вообще, что плохого в дожде?

- Ничто само по себе не грустно и не радостно. Мы сами делаем одно печальным, а другое весёлым.

Хорошо смотреть на дождь через стекло, сидя в светлом и уютном кафе.

- А давай не уйдём отсюда. Останемся на всю ночь и будем пить кофе. Посмотри, мы здесь совсем одни, разве это не здорово?

- Нас, наверное, выгонят.

- Ах ты бедняга, привык, что тебя везде и отовсюду гонят. Но ты ведь сам затеял всю эту историю. Люди пришли для того чтобы расслабиться, получить удовольствие, а вовсе не для того чтобы ломать голову над твоими доводами.

- Тогда зачем вся эта комедия?

- Боже мой, да ведь это всего лишь ритуал. Никто не заставляет относиться к этому всерьёз. Просто так принято, и всё.

- Конечно, ты права. Но что мне делать, если я совершенно не умею сдерживать себя? Не умею и не хочу. Пытаться спрятаться, слиться с фоном - это ведь всё тот же страх, страх-убийца.

- Ты говоришь, что не желаешь ничего бояться. Но знаешь, чего ты боишься? Просто умираешь от страха.

- Чего же, интересно?

- Ты боишься бояться.

Эх Лиза, Лиза, ты сама не знаешь, как много ты сказала сейчас. Но почему это звучит как насмешка? Наверное, Господь Саваоф устроил наш мир таким, чтобы подшутить над нами. Что ж, шутка вполне удалась.

- Ну не дуйся. И не молчи.

- Разве ты ещё не устала от моей болтовни?

- Ничуть.

- Лиза, я люблю тебя.

- Я знаю. Значит, никуда не уходим и остаёмся здесь.

- Это похоже на сидячую забастовку. Только бастуют обычно от злости, а мы - от любви. Но мне так хорошо, что я даже рад, что всё так получилось.

- Можешь курить свои сигареты сколько хочешь.

- Ты просто ангел, Лиза.

- Сверкающий ангел, чьи нежно-розовые волосы спадают на лиловый плащ?

- Ты это помнишь. Да, ты и есть мой ангел, спасший меня, когда я замерзал зимой в своём ночном восхождении на вершину.

- Наверное, я безнадёжно испорчена, если совершаю адюльтер и не чувствую при этом угрызений совести.

- Совесть - это приглушённый зов из могилы похороненного заживо счастья. Плач несчастного нарта, камень живой под камнем мёртвым. Тому кто счастлив, нечего бояться совести.

Улыбается. Ласковый мой ангел, укрывшийся от дождя в ночном кафе. Мы дети света. "И свет во тьме светит". Передвижная кумранская община. Они изучали по ночам свои тексты вместо того чтобы изучать тайную книгу снов. "Кто я, бабочка или философ?" - спросил китайский мудрец. Разве может кто-то ответить? Бодхидхарма говорит: "Я не знаю..." И это наше убежище так эфемерно, так зыбко, но разве не оно хранит нас от дождя? И холода. Смеётся. Ну прямо мысли читает. Локрин и Эстрильда. Только у них всё было наоборот.

- Наоборот - значит то же самое.

- К чему это?

- Да так, сам с собой разговариваю. Как шизик.

- С тобой бывает.

- Тебя это раздражает?

- Ничуть. Мне это даже нравится. Почитай мне стихи.

- "И вот мы вместе...

О чём ещё мечтать?"

- И всё?

- Всё.

- Кто это написал?

- Один японец. Рёкан, кажется. Стильно?

- Вполне... модерново.

- Сказал Экклесиаст: "Нет ничего нового под солнцем".

- Разве это так?

- Нет, конечно. Он пошутил. Такого чуда как ты никогда не было и не будет больше.

- Даже когда я умру?

- Ты не умрёшь. Разве можешь ты умереть? Ты, жемчужина вечности в океане суеты.

- И всё-таки ты молодец, что не промолчал тогда. Здорово ты отделал этого трепача.

- И всё испортил. Может, не надо было мне приезжать?

- Ну да, а я бы здесь с тоски подыхала после концерта.

- И мне без тебя тошно. И зачем ты вышла за этого Карла?

- Чтобы мы с тобой могли спокойно бывать вместе и не думали, как бы не замёрзнуть, когда в очередной раз устроимся спать на скамейке.

- Увы, я завалил экзамен по лицемерию, бросил Университет Лжи и остался без работы. Без места у конвейера пыток. И в чужом доме у меня нет крыши, а в моём доме нет ночи, и светит солнце вечного дня. Бодхисатвам не положено думать о ночлеге.

- Только не надо делать вид, что это тебя тревожит. Ты всегда так заботился, чтобы об этом не думать. Но кто-то из нас всё же должен думать об этом.

- И, взяв на себя эту ношу, ты сошла с ней в страну Ад.

- А что делать. Кажется, ты сам хотел видеть меня звездой.

- Мне всегда было достаточно просто любить тебя.

- Тебе - да.

- А за меня ты вышла бы замуж?

- Если бы браки заключались на небесах...

- Тогда бы они не были нужны.

- А раз нет, то нет. Муж - это стена, за которой можно укрыться. Ты не хочешь думать о деньгах и прочем. Вот пусть Карл и думает о них за нас обоих.

- Бедняга, как ему это, наверное, трудно при его-то утончённом метафизикой мышлении!

- Смеёшься?

- Может, эти чудики были и правы, когда не спали по ночам. Ведь ночь - это так долго.

- Преувеличиваешь. Посмотри на часы.

- А давай завтра махнём на остров?

- Давай. Там и отоспимся.

III

- Ну что, выспалась?

- Спала как убитая. Ой, у меня часы встали. Сколько сейчас времени, интересно?

- Не знаю. Солнце ещё высоко.

- Разжигаешь костёр?

- Вызываю саламандра. Ветки насквозь сырые, третий раз уже гаснет. Весьма строптивый дух.

- Это боги мстят нам за похищение огня.

- Кажется, они уже наделили нас всеми возможными дарами. О, мстительность богов, ты безмерна!

- А умываться придётся без мыла.

- Потри руки песком. Кстати, африканцы считают, что огонь был похищен вовсе не у богов, а в джунглях у шимпанзе.

- У всех свои боги.

- Язычница! Эх, не догадались мы захватить сухого горючего.

- Какая вода тёплая!

Плещется. И никаких жалоб на ломоту и головную боль! Как же она играет с этим миром. Не зря все её так обожают. А что было бы проку, если бы она стала разыгрывать из себя Жанну д'Арк? Кому от этого была бы польза? Провоцировать на комплименты лучше, чем провоцировать на грубость. Она всегда такая разная, и всегда она одна. Ребёнок играет так бескорыстно. И чем игра, в сущности, отличается от жизни? И зачем нужно всё опошлять вопросами?

- О, я вижу саламандр сжалился над тобой.

- Он капризен, но не жесток. Так что с голоду мы с тобой не умрём. Я захватил бифштексы.

- Какая жалость, а я так хотела стать вегетарианкой. Но не умирать же за идею, правда?

- Правда, правда. Знавал я одного вегетарианца. Он начитался Руссо и стал кричать: "Я Навуходоносор! Я Навуходоносор!" Разорвал на себе одежде и убежал в леса, сказал, буду питаться растительностью, вернусь к естественной жизни. И чем кончилось? Наелся волчьих ягод и умер.

- Хорошо, тебя не слышат ребята, которые читали нам лекцию.

- Жаль, что не слышат. Отказаться от бифштекса - не слишком ли убогий путь к любви и совершенству? Вегетарианцы встречаются и среди маньяков-убийц.

- Ладно, убедил. Буду есть мясо, хоть для здоровья это и вредно.

- Голод убеждает лучше чем слова. Между прочим, я тебя люблю.

- Слышала, помню.

- Посмотри, ты видишь эти белоснежные океанские лайнеры? Мы единственные люди на земле, и сейчас к нам спустится архангел, который поведает нам о небесной битве и низвержении сатаны. Послушай, какая музыка звучит в каютах, посмотри, как танцуют пары на палубе. Кабиры хранят их. Подобно Адаму видим мы все царства, что будут воспеты и разрушены, всех людей, что будут жить после нас.

- Кажется, в эдемском саду не было моря.

- Тогда это был вовсе не эдемский сад. Не могло там не быть моря. Море поёт всё ту же песню, которую пело оно над колыбелью зарождавшейся жизни. Давай жарить над огнём, а то углей не дождёшься.

- Ничего, подождём. Я тоже захватила с собой кое-что. Печенье.

- Миндальное печенье? Тогда давай сварим кофе?

- Какой он славный, наш остров!

- Наш остров на самом краю земли.

Колонны пахнут канифолью, трётся о них смычок, звучат струны, и поёт листва и радуется, и славит всевидящие лучи такого щедрого солнца. И приветствует их земля и дарит амброзию всем пришедшим к ней. Не бойся быть бессмертным, пусть это только на миг, вдыхай этот запах, коснись ладонями лепестков мака, посмотри, сколько смолистого света собрано в восковые соты. Безумное празднество, пир блаженных. Долина среди скалистых ущелий.

- Не бойся испить напиток бессмертия. Это поёт земля, хранящая наш союз.

- Она так радуется. Она выпила вина?

- Нет, её напиток - вода, смешанная с желтком и мятой.

- Почему она так счастлива?

- Ты пришла к ней, она слышит тебя своим телом. Чего же больше? Она так любит свою дочь...

- Пчёлы. Посмотри, какие они смешные! Они так упоённо возятся с каждым цветком, как будто совершают обряд.

- Они и есть жрицы, золотистые дети Мелиссы.

- А вот интересно, они трудятся?

- Нет. Это человек наказан трудом в поте лица.

- Но как же? Они собирают нектар и, наверное, устают.

- Разве объяснение в любви - труд? Когда ты поёшь, разве ты трудишься?

- Не знаю. Честно говоря, я представляю себе труд как что-то иное.

- И в этом секрет счастья.

- Разве кто-нибудь знает толком, что такое счастье?

- И больше всего говорят о нём те, кто его не имеет и только мечтает о нём.

- А те, кто счастливы, не замечают его?

- Разве ты не замечаешь любви? Когда ты поёшь, ты счастлива?

- Не знаю. Когда я пою, я совсем не чувствую тяжести, но... Скажи, разве я певица?

- Сейчас ты такая, и я знаю каждую твою чёрточку, ты вся из света, и тебе не нужно что-то старательно делать и кем-то быть, просто ты - это ты, и сами вопросы кажутся ненужными и пустыми.

- Почему все люди не могут быть счастливы!

- Одни не знают дорогу к Елисейским полям или боятся искать её. И говорят себе: "Что бы мы ни делали, мы всё равно умрём". И вот, чтобы снять с себя вину за свои беды, они помещают Элизиум по ту сторону смерти. А другие, и оказавшись здесь, уже торопятся уплыть и вернуться к своим делам.

- Но почему?

- Так надёжнее. Они боятся остаться без дела, они дорожат своим местом у конвейера пыток, они боятся потерять свои беды. Они просто боятся быть самими собой.

- Забавно. Но можно ли обвинять нас в этом, ведь человек не всесилен! Невозможно противостоять всему миру.

- Да, это не всегда легко. Но ведь можно создать свой собственный мир, разве нет? Но каждый раз только-только отведав сладчайшего из напитков, человек торопится опять стать простым смертным. Вот и мы так же. И как бы земля ни была милостива к нам, мы всё испортим своим страхом. Страх - ничтожество. Только безумие может заставить служить ему.

- Но ведь и служа ничтожеству, можно совершать великие подвиги.

- Да, но вопреки ему...

- Ты не знаешь, как называется этот остров?

- Эдем.

- А на самом деле?

- Элевсин. Почему собственно всё должно иметь название? Названия мимолётны, и каждое верно только миг. Нет в мире абсолютных определений.

- Смотри, пшеница!

- Славные колосья...

- Откуда она здесь?

- Это всего лишь чудо. Кто-нибудь проходил здесь и обронил семена, только и всего. Всё настоящее просто. И бесконечно сложно - два мира, мир лиц и мир масок...

Облака - розовые перья с золотистой корочкой.

- Смотри, где уже солнце!

- Увы, я вижу, как оно наливается бронзой. Конец золотого века...

- Сколько же прошло времени? Кажется, что целая вечность или одна минута.

- Так оно и есть. Вечность и минута.

- А на самом деле?

- Это на самом деле. А по часам не знаю.

Темнеет. И звёзды ночные восходят на трон единовластного дневного владыки. Что они хотят поведать нам? Их огни кажутся великим хаосом, но приглядись, приглядись внимательнее, разве не видишь ты, какую фигуру являют они, какую магическую формулу они хранят? О мать смерти и сна! Как торжественно выезжает она из западных ворот! И снова восходит зерцало царицы ведьм. Но я не отпущу тебя, нет!

Ночь не разлучит нас, если земля полна ещё тепла и ласки. Сколько ночью отражений солнца? Столько же, сколько ликов луны.

- Какой у тебя шикарный рубин.

- Это Карл подарил. Красивое кольцо, правда?

- Увы...

- Нам, наверное, пора возвращаться.

- Нет, не сейчас! Побудем здесь ещё, хоть немного. Всегда так. Настаёт ночь, и мы растерянно озираемся и говорим: "Пора возвращаться",- и всё стараемся спрятаться, укрыться поглубже и воображаем, что нас окружают сонмы врагов.

- Все мы немножко солнцепоклонники. Ах ты бесстрашный мой рыцарь!

- Ты помнишь, как мы встретились в первый раз?

- Ещё бы.

- Мне тогда негде было переночевать. И я остался у тебя. С тобой.

- Да, помню. Была ужасно холодная ночь. А тебе как всегда некуда было податься, ты уже собирался идти ночевать на вокзал, ладно отговорила.

- У меня была комната, но там поселились чужие люди, и я не хотел туда возвращаться.

- Ты никогда не желал воевать за очаг.

- И поэтому всегда грелся у чужого, да?

- Не похоже. Ведь ты, кажется, везде чувствуешь себя как дома. И у меня ты так быстро освоился...

- И мы были вместе и вместе ходили гулять, и я что-то писал и читал тебе, а ты слушала.

- И ведь это ты убедил меня в том, что мне надо петь и чего-то там добиваться! Какая безответственность.

- Мы были вместе и радовались тому, как оттаивала земля. А потом было лето. Такое же как сейчас. Боже мой, сколько мы тогда понаделали глупостей!

- Не меньше чем теперь.

- А потом Земля снова ушла в афелий, и я потерял тебя. И чуть не замёрз.

- Зато теперь у тебя нет недостатка в слушателях.

- Я поселился в этом ужасном, таком звукопроницаемом отеле и ждал тебя, я знал, что ты непременно придёшь. А потом мы просто сбежали оттуда.

- И всё никак не можем остановиться. Всё крутим педали.

- А ведь ты уже была замужем за Карлом!

- Он, помнится, ужасно злился.

- Ты говорила, что тебе нужен только я.

- Я и сейчас могу тебе это сказать, раз уж тебя потянуло на сантименты. Но мы всегда стараемся беречь то, что нам дорого.

- И ты стала моим ангелом-хранителем, моим ласковым ангелом.

- Посмотри, уже совсем стемнело, нам надо отдать лодку. Ведь мы взяли её только на день.

- Я так и вижу, как Карл мечется по номеру и чертыхается, глядя на часы. Что ж, придётся сыграть на этот раз роль Харона. Иди, садись.

- Всё, устроилась, отталкивай.

- Прощай, наш эдемский сад! Первобытный страх, гекутово жало раздирает наши жалкие души.

Наверное, мы недостойны тебя...

Вода, милосердная влага, ты наполняешь собой реки, и капля одной реки избавляет от жизни, а капля другой - дарует забвение. Забвение и смерть. Каюты проплывающих мимо кораблей кажутся такими милыми, домашними. Как мы все ищем убежища! Как хочется нам спрятаться. И то, что кажется днём темницей, становится ночью домом и крепостью. Кажется, только привидения по ночам покидают свои гробы. Да ещё кошки вспоминают о своей свободе. Но у них всё не как у людей.

- Послушай. Не плещи вёслами. Слышишь? Что это за музыка играет?

- Одна американская группа. Нравится?

- Я где-то слышала эту мелодию.

- Стикс. "Лодка на реке". Одна из самых чудесных мелодий, и самых грустных.

- Но ведь музыка не может быть грустной сама по себе, это твои слова. Мы сами делаем её грустной или весёлой.

- Но разве мы сами не часть мира? За каждым нашим движением путь Вселенной.

Вот уже и берег, и трёхглавый фонарь. Маяк на пристани. Синий слепящий свет. И каждое прощание как в последний раз в жизни.

Ночь. Чёрные решётки заборов, роковые тени на бледно-синем полотне дороги. Окна, за ними залы и спальни, коридоры и двери, зовущие вернуться. Их голос так больно слышим во тьме. Ты уходишь, и этот поцелуй, пахнущий миндальным печеньем, наш страстный ребёнок, не став бессмертным, стал поцелуем прощания. Твой муж уже ждёт тебя, и он не один, свита толпится за его спиной (я видел, как один из них прохаживался по берегу, пыхтя под тяжестью своей туши; я узнал его - он всегда послушно свидетельствует в судах); они оденут тебя в бриллиантовые покровы и сделают царицей всех царств земных. Тебе предлагают такие роли, отказаться от которых может только безумец. Иди же, иди и стань повелительницей экрана, его дворцов и угодий, его армий и царедворцев. Иди и снова... прощай.

IV

Светлеет небо, из леса чистая звучит свирель, ожившая у губ Парфенийского бога, даря мне нить созвучия имён. Реки замутняются молоком и несут его в подношение. Беззвучные, тёмные движутся в нём баржи, за спокойствием своим скрывая ожидание. Ожидание чуда возвращения солнца. Приди же, приди, непобедимое, шут-отшельник приветствует тебя! Вот вспыхнули розовые колонны, и вспенились капители игрой света. Восходит, восходит оно и набрасывает на влажнотрепещущее тело земли пятнистые шкуры. И я ложусь на них и притворяюсь спящим, и прислушиваюсь, пытаясь обмануть Фавна, но лучи солнца разоблачают мой обман. Я чихаю и поднимаюсь.

Треск, сопение - кабан. Замер, клыкастый, смотрит на меня. Повернулся. Уходит. Сегодня он не враждебен мне, видно, не решено ещё, какой из трёх смертей мне надлежит умереть. Я достаю сигарету, чиркаю спичкой, мельком замечая выступившую на мизинце кровь. Наверное, ободрался, когда пробирался через заросли шиповника. Роза Циннамомея. Педали совсем мокрые, да и ноги тоже.

- Испугались?

Он, наверное, наблюдал за мной. Подходит.

- Кого?

- Ну, его. Кабана.

- Кажется, он был настроен не слишком агрессивно.

- Их не поймёшь. Никогда не знаешь, что у такого вот на уме. Но ничего, я бы подстраховал вас. Тут на днях один парень разбился. На мотоцикле был, ночью, ну и столкнулся с таким же вот кабанчиком. Его, конечно, насмерть зашиб, но и сам... Озябли?

- Мне бы такой тулуп, как у вас. Холодно было ночью.

- Да, ясно, вот и выстудило. Как с вечера тучи разогнало... А мне нравятся тучи, есть в них... какая-то сила, что ли. Да и не было бы их, всё же засохнет. Разгонять-то их научились, а собирать?

- Кстати, я умираю от жажды.

- Так пойдёмте со мной. Я как раз к дому иду. Чаю попьёте. Согреетесь.

- Спасибо. А жена, ничего?

- Да что вы. Она у меня простая. Иногда даже слишком.

- Слишком?

- Чёрного от белого порой не отличит, ко всем одинакова.

- Это кому угодно бывает трудно сделать впотьмах.

- Впотьмах? А ведь верно. Говорят, чужая душа потёмки... Вот и на тропинку вышли. Теперь до дома минут десять.

- Вы сами из города?

- А как вы догадались?

- Не знаю... Вы сказали, минут десять. Так бы сказал горожанин.

- А.

- Красиво у вас тут.

- Да.

- Тихо.

- Красиво. Вот ведь странная штука вышла. И родился в городе, и всю жизнь прожил, и родители у меня, и деды с бабками, все из города, а почему-то в лес тянуло. Всю жизнь. Странная... как будто, тоска... По дому.

- И бросили всё?

- А как же мне было? Всё было как-то не в радость, и вроде всё как у людей, а такая тоска, поверите. Людей-то вроде вокруг много, и нет их, людей, хоть факел зажигай. А остался бы, так бы всё и было. Но нельзя же душу убивать ради...

- Мяса?

- Да... Да!

- И не жалко было?

- Э. Не говорите!... А знаете, с этим тулупом история ведь была. Иду как-то по лесу, смотрю, белое что-то, и возня стоит. Пригляделся - а это волк барана задрал и жрать собирается. Я в него из ружья, ладно, ружьё было при себе...

- Убили?

- Да нет, только отогнал. А баран большой был. Мне из него тулупчик сделали. Я тогда ещё только перебрался сюда, не знал ещё даже, надолго ли...

- А теперь не тянет в город?

- Тянет... Иногда.

- Уходите?

- Да, мне пора.

- Я смотрю, вы с братом моим разговорились. Он у меня такой, шустрый...

- Он мне доказывал, что знает секрет успеха и будет делать только то, что будет иметь спрос. Я возразил ему, что грохот пустых кувшинов - это ещё не гром. Так же как маска - это вовсе не лицо. Можно швырять в небо головни, но разве станут они молниями оттого, что бросать их сильнее? Может, Карл и примет его в свою свиту, но не думаю, что это принесёт ему счастье.

- А кто это, Карл?

- Неважно. Ну так прощайте?

- Прощайте.

Смех ли это? Волны по зеркалу, и над ними птицы.

Голос ли это? Ветер. Запах лугов.

Певучая тяжесть рассудок уснуть заставляет.

День проходит за днём, плетут свой венок Горы, чередуя положенные сроки, и в венке этом розы и маки, и цветущая ветка яблони. И в венке этом нарцисс и гиацинт, и ветка кипариса. Укрой меня, к тебе взываю, Любовь!

Одна ты со мною, жена и заступница.

Забвение - горечь. Память - боль. И только песня твоя спасает меня от отчаяния. Любовь - это жизнь. И я не умру, пока ты жива, ласковая моя, и я свободен, пока ты со мной. Любовь - это значит, свобода.

Пошли мне вестников своих - дельфинов!

Я падаю на землю и тону взором в океане неба, пришли мне вестников своих!

Ты одна, оставшись со мной, не станешь моим несчастьем.

Одна указуешь мне путь к вершине.

Расплавленный сапфир. Белизна. Башня-лестница. Терпко-струящийся зной.

Медь, кипящая в сердце, срывается с губ - трубы! Гимн городу на вершине горы.

Я снова здесь, в этом отеле. Кондиционеры. Бар. На окнах жалюзи. Нет, на этот раз нет. Столик, и на нём свежий номер журнала. Навязчивые голоса. Обложка измята. Фотографии, фотографии, улыбки, рампы, бокалы, бриллианты. Улыбчивые девушки. Облегающие платья. Серьги. Глаза, губы. Помада. Улыбчивые сирены. Летите, летите искать мою подругу! Ответите мне, где она теперь? Здесь нет её среди фотографий. Ищите, ищите её и найдите!

Гитара моя, расскажи мне про ту, что ушла, про ту, в которой всё. Я буду гладить струны твои, а ты будешь вспоминать и говорить, говорить и петь, и деревья склонятся послушать рассказ твой, и скалы дрогнут и брызнут родниками, и побежит вода и уйдёт в землю, и вырастут на неё цветы, дети твои, Деа Гитара. И звери прийдут, и олень придёт, и лев и козерог, и птицы слетятся и будут слушать тебя, ты вспоминай, вспоминай, родная.

Гитара моя, девочка моя ласковая, шесть струн у тебя и семь цветов, восьмой белый, нет его светлее. Цвет радости и цвет печали, как цвет волос её, чистый, как цвет огня её, чистый. Не бойся слёз, не бойся смеха, вспоминай, играй, гитара моя...

- Красавчик, а красавчик, пойдём со мной!

- Мне нечем тебе заплатить.

- Ну иди же!

- И тебе не нужно денег? Но это же против правил.

- Плевать. Ты мне нравишься.

- Хочешь, я сплету тебе пояс?

- Из чего?

- Обрежу волосы и сплету... Уже уходишь?

- Что делать. Я всё время должен уходить.

- Зачем?

- Чтобы идти.

- А зачем?

- Только если идёшь, можешь вернуться.

- Разве можно куда-нибудь вернуться?

- Нет, но можно родиться заново.

Голоса. Резкие лампы, мутный воздух. Дым и запах перегара. Зачем я здесь?

- Эй, парень! Выпей-ка с нами.

- Нет. В другой раз.

- Ну так в другой раз и приходи!

Вино и то бывает разным... Можно стать свиньёй, можно стать фениксом или грифоном. Сатиры и менады. И пол, мокрый и скользкий.

Почему всё так? Из чего сложен золотой трон? Из страха, конечно, из страха. Карл? Причём здесь Карл? Если создано царство великое, то великим будет и царь его, и чем больше слуг у него, тем сильнее его власть. В театре масок нет разницы, какое лицо скрыто под той или другой маской. Вечный кругобег. И поставили люди золотого тельца-идола и стали ему поклоняться, и возгневался Бог и наслал на людей змей ядовитых, и жалят змеи наших возлюбленных и похищают их. Сбрасывает змея кожу, облекается в новую, меняя казни. Змея пробралась на наш остров, и мы не заметили её, гуляя, и укусила она тебя, милая. Клубок змей в наших свадебных покоях. Венценосная кобра, чей укус смертелен.

Призрак моря - пурпур, из обрезанных волос плетётся тога императору. От всего этого само слово "покорность" обретает полынный привкус.

А я сижу в лесном ущелье и разжигаю огонь, и наливаю в котёл воду, и варю противоядие, но разве прорицатель я? Волк не даёт мне ответа, терзает он овечью шкуру, и не на чем уснуть мне в ночь.

Но я пойду к тебе, я найду тебя, и ты вернёшься из царства мёртвых. И не для того, чтобы вновь умереть, а для того, чтобы жить, жить, сколько можно...

Брезент. Ребята у палатки. Костёр. Что они там жарят, мясо? Нет, хлеб. Волонтёры дороги. Оркестр в движении...

Я сажусь на камень, покатый, отполированный. Наверное, это ледник принёс его сюда. Лёд, ведь это тоже вода: даже став камнем, не может она остаться недвижной. Я беру гитару и перебираю струны.

Я должен воскрешать тебя каждый день, каждую минуту, чтобы не умереть самому.

Подходят.

- А ты здорово играешь.

- Это не игра. Это музыка.

- В точку!

- Ты нигде не учился?

- Разве есть другой учитель, кроме самой музыки?

- Другой учитель? - растерянно.

- Любовь!

- Это одно и то же.

- Бог...

- Музыка - Его голос...

- Музыка - это обряд очищения...

- Ты молодец, что не стал пить с этими кабанами.

- Скотами? Вино лишь развязывает душу, и тогда она открывается своим содержанием, скотская она или великая, и одних оно возвращает к блаженству животных, другим дарует крылья. Хайям, Ли Бо... Моцарт. Ведь и "Марсельеза" была написана после изрядной дозы шампанского.

- Но в каждом человеке есть основа скотская и основа духовная.

- Это верно, но всякий раз какая-то из них преобладает.

- Человек получил два наследства от рождения - животность и память о Причащении. Он полубог и полузверь.

- В каждом из людей есть глоток божественного напитка.

- Напитка бессмертия?

- Чтобы воскреснуть для света, нужно умереть для тьмы.

- Никто не войдёт в царствие счастья, не родившись заново от воды и духа... Человек рождён от земли, великой матери...

- И дочери!

- ... разве земля наделила его тьмой?

- Земля тоже подвластна круговороту света и тьмы. Разве она не воскресает каждый раз вновь?

- И умирает, разве не так?

- Так, ребята. Увы, это так.

- Цветок, лишь умирая, даёт семя нового цветка. Разве путь - трагедия?

- Нет, но расставанье всегда печально.

- Расставанье тяжело, но не печально. За всем, что остаётся, встаёт то, что обретается, и обретение всегда выше. Прошлое - это гибель цвета и причащение цветом. Будущее - Воскресение цвета.

- И что же, дух победит?

- Только в этой победе свет жизни. Иначе смерть.

- И царство мёртвых...

- Иначе смерть. Это всеобщий закон.

- Это великий закон, верно. Но всё единое для всех разнится для каждого.

- Но это вовсе не мешает людям идти вместе. Вот корабль плывёт, и кто-то стоит у штурвала, кто-то поднимает паруса и убирает их, и меняет, кто-то на марсах. Ничто не мешает людям идти вместе, если они идут к свету.

- Это самый славный корабль. На нём не вешают на реях. Что ж, плывите.

Плывите, и пусть Эол поможет вам.

- А ты? Ведь ты тоже наш! Пойдём с нами.

- Что ты молчишь? Пойдём с нами!

- А что ответил бы вам Орфей, если бы вы предложили ему стать орфиком?

Притихли.

Что ж, плывите. Быть может, кто-то из вас и найдёт своё золотое руно.

Четвёртый месяц идёт к концу. Четвёртый месяц иду я за солнцем.

Но сегодня

проснувшись, я увидел, что всё изменилось. Может быть, мне приснился, наконец, вещий сон? Не знаю, ведь сны так легко забываются, как цвет, переливающийся на крылышках бабочки - где был зелёный, стал синий и жёлтый, кто вспомнит...

Читая утреннюю газету, я уже знал, что мне делать. И я покатил через реки и леса, покатил по камням и по дорогам, я устремился на зов, не зная, голос ли это жизни или смерти. Или эти два голоса слились во мне в этот тревожный, наполненный гонкой день?

V

Полупрозрачновоздушные платья. Бронзовые ахелои струят языки. Орхидеи. Мрамор ловит прохладой теней отсветы неба. А там, в лесу проволочные ограды. Бродил я там как-то, видел.

- О, и ты здесь!

- Здравствуй, Карл. Давно не виделись.

- Давно, давно. Когда приехал сюда?

- Сегодня утром.

- А я ничего не слышал, не знал, где ты остановился.

- О моём приезде обычно не сообщают. Ну как ты, проверил расчётами падение незабвенного нашего спутника?

- Проверил ли я алгеброй гармонию? Ты знаешь, я допустил одно упущение, не заметил, какое было давление в тот день. И теперь нельзя точно рассчитать силу сопротивления воздуха, а ведь здесь нужна точность, ты понимаешь.

- Конечно, понимаю. Ну ничего, может быть, в следующий раз повезёт.

- А ты всё нигде не пристроился?

- Кажется, пристроился.

- У кого под боком?

- У Феба.

- Почему не знаю? Это организация?

- Нет.

- Издатель, что ли?

- Это брат луны.

- Ты в своей манере. Значит всё трясёшь патлами? Удивительный ты человек, неужели тебе не хочется настоящего успеха?

- Что ты называешь настоящим успехом?

- По-моему, для человека естественно стремиться к тому, чтобы ему поклонялись.

- Может быть, я не человек? И потом, разве не глупо поклоняться гению, когда сам можешь быть им? Любовь и поклонение вовсе не одно и то же.

- Извини, я отойду.

- Конечно, какой разговор.

Интересно, страх - это память или предчувствие? Помню одного типа, он страдал водобоязнью, умирал от страха перед водой. И что же, утонул!

- Привет, ну вот и ты.

- Шикарное у тебя платье.

- Правда?

- Чёрное идёт блондинкам.

- Услышала, что ты здесь...

- Твой дяденька только что отошёл.

- Ну, на его горизонте появились куда более важные фигуры, нежели ты.

- А я сейчас думал, страх - это память или предчувствие? Один мой знакомый страдал водобоязнью. И вот, однажды случилось наводнение, и он утонул.

- Он что, жил на берегу?

- Нет, но это было не какое-нибудь невзрачное наводненьице, это был библейский потоп.

- Тебе здесь не скучно?

- Ничуть. Это тебе я обязан своим приглашением сюда?

- Ты недоволен?

- Напротив. Я получаю огромное количество пищи для размышлений. Все эти светские рауты когда-нибудь уйдут в прошлое.

- Не думаю. Они будут существовать, пока люди будут тщеславны, а они будут тщеславны всегда.

- Боюсь, что это им не удастся. И потом, ты упрощаешь. Ведь это демонстрация круга, своего круга. Это не деловой приём, это парад. А люди всегда будут держаться своего легиона, пока они чувствуют себя как на поле битвы. Пока они враждебны друг другу.

- А враждебны они, потому что боятся?

- Пока они враждебны сами себе... Музыка! Какой великолепный оркестр. Откуда он здесь?

- Странный вопрос.

- Ты слышишь? Скрипки, их тона растворяются в воздухе и вновь собираются и становятся листьями, и листья летят на волнах прозрачного ветра, вот они скользят по истёртым плитам, вот они снова устремляются в воздух, ты слышишь? И всё выше, выше, туда, к эфирным высотам, дальше, дальше, к вечности, прочь из мрачного царства, музыку не запереть, она не знает замков, и оковы не для неё, что перед ней не прозрачно? Ты думаешь, прозрачность - это отсутствие цвета? О, нет, это откровение цвета, это свобода, это буйство цветов.

- А теперь флейта. Что это?

- Кавалер Глюк.

- Интересно, что думают о нас эти камни, эти деревья в аллеях?

- Кто мы такие, все эти кипы тог и туник, эти белоснежные и пёстрые одеяния? Эфемерные лепестки цветов, посмотри, как кружатся они! Форма мимолётна, и одна сменяет другую, что остаётся? Я могу ничего не знать и знать всё, я могу ничего не видеть и видеть всё, я могу ничего не говорить и всё сказать молчанием. Неизреченное слово - первое слово Книги. Посмотри на этих львов, на эти ступени и облака, на эти блики, разве это не те самые блики, которые мы ловим в тёмной комнате, когда чёткие формы становятся неясными очертаниями, хватаем их руками, задыхаясь от вожделения. Химера. Химера даёт этот праздник, и его цвет зелёный. Такой кажется тончайшая золотая фольга, когда пытаешься разглядеть сквозь неё солнце.

- Может быть, уйдём отсюда? Я могу придумать сколько угодно причин.

- Не сомневаюсь. Но подожди, я ещё не перепробовал всех фруктов.

- Какие длинные волосы ты отрастил.

- Длинные волосы - признак свободы, ты этого не знала? Хотя когда-то они были приметой аристократии.

- Наверное, теперь об этом забыли.

- Не думаю. Память - это не бензиновая плёнка на воде. Почитай Юнга, хотя бы. А всё-таки они подкупают меня своей лучезарной безмятежностью. Точно получили приказ: "Мир рушится. Всем сохранять спокойствие!"

- Съешь оливку.

- Премного благодарен. Я сейчас выпью ещё шампанского, и ты станешь вихрем радужных огней безудержной морской волны и скроешься среди них, и обнимешься среди пенных вздохов восторга со своей неразлучной сестрой. Кстати, она тоже чувствует себя тесновато в брачном склепе.

- Ладно, только не слишком увлекайся.

Может мне и хватит уже. Паршиво будет, если развезёт. Плевать, конечно, но что-то не так. Слишком уж лакомый будет повод для сплетен.

Секрет калейдоскопа. Как-то в детстве я пытался разгадать его. Откуда берутся волшебные узоры? Один поворот - и создан целый мир. Я разобрал его и обнаружил, что это всего лишь цветные стёкла и зеркала, но собрать его заново я не смог. Стёкла растерялись, зеркала выпали и разбились, и я уже не мог вернуть это чудо. Я расплакался, меня пытались утешить, но не могли, потому что не могли понять, отчего мне так больно. Проклятое знание, страсть к самоубийству. Все мы живём мечтами, создавая их из цветных стёкол, но даже им мы не можем отдаться самозабвенно. Ты выходишь из кинотеатра и говоришь себе: "Это всего лишь сказка, игра актёров и декораций". Ты прекрасно играла в этом фильме, они правы когда хвалят тебя на все лады, но ты не актриса, нет. И мне смешно читать статьи в журналах, где это преподносится как откровение. Просто ты это ты. Ты не больше актриса, нежели мы все, но ты мечта, ты легенда, и большего не надо. Ты стала легендой нации, легендой планеты, легендой века. Это больше чем роль, это больше чем маска, и ты не могла бы быть одной лишь буквой сценария, ведь ты рождена не тьмой, а светом. Это наша с тобой тайна, и мы не будем говорить о ней никому. Ты не символ, ты сама жизнь в театре символов. И пусть все остальные ломают голову над секретом твоих чар. Мы будем пить вино и смеяться над их бессилием.

- Вам плохо?

- Нет, что вы. Мне просто нравится сидеть на ступенях.

- Нравится? Ну что ж , значит у этих лестниц есть хоть какое-то достоинство. А вообще, это ужасный анахронизм, вы так не думаете?

- Не думаю. Вспомните лестницу Иакова. Или хотя бы храмы майя и пирамиды фараонов. Лестница - это путь к солнцу.

- Любопытная мысль. Но всё-таки, лифт удобнее. И эскалатор тоже.

- Вряд ли наши эскалаторы донесут нас до Эмпирея.

- Я вижу, вы скептически относитесь к техническому прогрессу.

- Ничуть. Просто мы как Пигмалион влюблены в своё творение, но только любовь, рождённая морем богиня, может оживить нашу Галатею.

- Это вы здорово сказали. Простите, ведь вы, кажется, писатель?

- Вполне возможно. Хотя я никогда об этом не думал.

- Вы тоже знакомы с Элизабет?

- Тоже? Смешное слово. Впрочем, все слова кажутся смешными, если над ними задуматься.

- Думаю, что с удовольствием прочту ваши книги.

- Спасибо... Если найдёте хотя бы одну.

Сомнительно, чтобы это было так. Мы получаем удовольствие только от самопознания. Книги, картины, музыка лишь открывают нам самих себя. Или не открывают, если мы слепы и глухи. И мы ничего не узнаём, а лишь вспоминаем, Что-то мучительно важное, самое-самое главное в жизни, и всё никак не можем вспомнить и страдаем от этого безмерно, и снова вспоминаем, забывая о тщете наших усилий. Забыв о судьбе Беллерофонта, мы вновь устремляемся на Олимп. Полёт - наше упоение. Впрочем, чьё это наше, интересно? Этих сонных мух, которые думают только о том, чтобы не зевнуть в присутствии хозяев? Разыгрывают мистерию, а получается фарс. Кто из них отважится на полёт? Не эти ли сурки, спешащие храбро попрятаться по норам? Не будь злым. Мечты о счастье обернулись игрой в счастье, и за всякую роль в этом спектакле приходится платить. Вожделение оборачивается браком. Никто не бывает наказан дважды.

Боюсь, я выпил немного лишнего, или нет? Попробую-ка подняться. Нет, ничего.

О скорость! Пой, моя скорость, пьяни меня, моя скорость! Полёт - вот счастье, вот озарение, и есть ли большая награда?

Наш век умер бы от тоски, если бы не изобрёл цветной фотографии и кино.

У каждого века своя феерия. Как там про феерию?

Вечерние платья - змеиная кожа,

Феерия электричества,

Коснулся рукою неосторожно,

Ах!

Простите, ваше величество!

Будем же петь жизнь даже в обители мёртвых.

Принцессы кружатся в танце, взметая тончайший кашемир своих юбок, и копыта сатиров неистово отстукивают на паркетном полу жадный и пьяный ритм.

Желание.

Бронзовые львиные пасти на тяжёлых, начищенных ручках дверей, а за ними таинственный мир, скрытый от непосвящённых двухдюймовым дубовым щитом.

Лев-властелин, охраняющий владения свои. Власть и скотство, как часто они тянут одну упряжку.

Змеящийся хвост дракона, сверкающая чешуя, вечный страж укрытых сокровищ, Ладон и Фафнир, в его глазах отражения люстр, и стёкла дворцов похожи на его зрачки. Золото.

Ты идёшь по дороге, невидимой для других, и непроходимые заросли колючек цепляются за края твоих одежд, и тяжело идти тебе, и плащ твой, сплетённый из нитей-нервов, весь в дырах. Так трудно бороться, так трудно избавиться от этих шипов, и не вытащить занозы, и ноет и колет она, и вот уже движется с кровью по венам, прямо к сердцу, грозя тебе аидовым пленом. Ты споришь с голосами лживых демонов, но не можешь победить их в споре, ведь говорите вы о разных вещах, и ты указуешь на солнце, а они - на монету. Разве не похожа их форма? Ты говоришь о лице, а они о маске, ты говоришь о сути, а они о названии, и не будет конца вашему спору, и упадёшь ты обессиленный и погибнешь. Или бросишься к реке забвения и будешь жадно пить её воду, и терять сознание, захлёбываясь.

Но умолкни на миг, посмотри, как слабы воины блуждающего во тьме войска, нет пути им, и хватают они в смятении друг друга и спрашивают: "Где дорога? Покажи дорогу!" Но не могут они ответить друг другу, нет у них дороги, и бродят они кругами, и шипы их не служат им. Они изнемогают и падают, посмотри, как несчастны они, как они больны. Дай им мечту, и они уверуют в тебя. Создай им лик, и они возложат на его чело корону.

Тот, кто властвует над ними, не властен над тобой, ведь ты победил его, твой крылатый конь - вот сила твоя, верный друг твой. Ударяет конь копытом о камень - родник светлопевучий родится. Лети же, лети свободен и бесстрашен выше, выше, выше, быстрее! К свету! К звёздам! К вершине! Прочь из царства теней...

- Ну что, отошёл?

- Лиза... Где я?

- В постели, где же ещё. Эх, не надо мне было тебя оставлять одного, как знала!

- Что случилось?

- Ну как же. Надо же было засняться со всякими папочками. Кукла чёртова.

- Что произошло, Лиза?

- Слава богу, вроде ничего. Только когда я тебя нашла, ты ни на что уже не реагировал и всё бормотал про какую-то Исиду.

- Я вульгарно надрался...

- Пришлось мне тебя отвозить. Сам бы ты заблудился в своих лабиринтах.

- Надеюсь, я не слишком бросался в глаза? Сильно трепаться не будут?

- Да уж, в глаза ты не бросался. Насилу отыскала тебя. Ты обнимал дерево и уверял, что оно сейчас расцветёт. Тебе смешно, а я перепугалась. Не знала, что и делать.

- Да, да, теперь я всё припоминаю. Но кто же виноват? всё было нормально, а потом все стали подходить, и со всеми пришлось пить это шампанское.

- Надо было отпивать по чуть-чуть, а не выпивать каждый раз весь бокал. Голова не болит?

- Нет. Ты же знаешь, я легко переношу алкоголь.

Смеётся. Ну в самом деле, смешно получилось.

- Хочешь яблоко?

- Давай. Горе дракону!

- А теперь поднимайся.

- Нет уж, лучше ты ложись.

- Ну хватит дурачиться. У нас мало времени. Знаешь, сколько ты проспал?

- Ох уж это мне время. Жалкий удел мотылька. Но ты ещё не уходишь?

- Пока нет, но скоро уйду.

- Знаешь, а пошли их всех подальше, и давай заберёмся куда-нибудь, где нас никто-никто не найдёт, и...

- Обязательно. Но не сегодня.

- Опять не сегодня!

- Не сердись. Если хочешь, я останусь с тобой... чуть подольше. О'кей?

- О'кей. Придётся мне опять весь день крутить педали.

- Завтракать будешь?

- Без тебя не буду.

- Ладно, составлю тебе компанию. Хотя мне и не полагается по диете.

- Что ещё за дурацкие диеты! Не будешь же ты заниматься этой ерундой.

- Не буду, видишь, мажу бутерброд. Ты чего хромаешь?

- Отлежал ногу. Пойду ополоснусь, только не исчезай пока.

- Не исчезну, не бойся.

- Умылся? Садись, ешь.

- Да не гляди ты без конца на часы, а то я сейчас отниму их у тебя. Какая в конце концов разница, на сколько ты опоздаешь.

- Извини, просто сейчас такая запарка.

- Не старайся под строиться под чей-то ритм, пусть лучше другие подстраиваются под твой.

- Когда-нибудь так и будет.

- Не когда-нибудь, а сейчас. Откуда эта убеждённость, что между желанием и осуществлением непременно должна лежать пустыня времени! Вечно мы чего-то ждём, дожидаемся, а жизнь тем временем проходит, и нас засыпает пылью и пеплом.

- Кстати, тебе наклёвывается работа.

- Что именно?

- Сценарий.

- Ладно, напишу я им сценарий, только пусть они сами со мной договариваются, а не через тебя.

- Ну, я побежала. В восемь прилечу.

- Где ты оставила машину?

- Отогнала её на стоянку.

- Я провожу тебя.

- Не стоит. Чао.

- Чао.

Лети, мой платиноволосый ангел с локонами розовыми на закате, лети...

Нет! Не надо!

- Лиза! Лиза!!!

Не слышит. Слишком далеко. Только кумушки задрали кверху свои рыбьи лица. Так и вижу, как плаваю в мутной жидкости их глаз в распахнутом окне, растрёпанный, несчастный.

Я опять отпускаю тебя. Ты права, я просто боюсь за тебя бояться.

Где кариатиды, куда исчезли фонтаны? Всё растворилось, погасло, рассыпалось. Или это был ещё один сон? Нет, сны не могут быть так примитивно-последовательны. Это был не сон, но и не явь. Это видение, мимолётное, прячущееся за проволочными заграждениями, но бессильное укрыться от времени.

Захламлённые комнаты, холодные батареи, пара разбросанных на полу туфель. Паутина, где повыше и потемнее. Зелёные портьеры. Зевок. Потянулся и опять зевок. Тик-тик-тик часы, значит надо торопиться, надо спускаться по лестнице, тёмной и замусоренной, или светлой и чистой. И на улицу, на улицу. Под ветром, что наводняет ветви одиноких деревьев ужасом и выбивает искры из проводов, раскачивая их и схлёстывая. До вечера, до вечера, до вечера! Пальцы ищут приюта.

Призрак отлетел в усопшее вчера, в небытие. Ну и бог с ним. Толпа, кругом толпа, но вот он, этот отблеск в их глазах, блёстки твоего нимба, они падают на них с афиш, вот они проходят, одна секунда и всё, но что-то происходит в эту секунду, где-то там, в непролазных глубинах их черепных коробок, что-то пробегает к сердцу. И это что-то делает тебя сегодня королевой.

Чёрные нежно ресницы. Влажные испарина стены.

Я взглянул только один раз и отвернулся, боясь заразиться этим как болезнью. Я отвернулся, и тут же кто-то налетел на меня, на ходу то ли ругнувшись, то ли извинившись, но всё на ходу, на ходу. Мне вдруг пришло в голову, что я просто боюсь на тебя смотреть, и я стал нарочно выискивать по городу твои афиши, потом понял, что и это нелепо, и пошёл уже совсем бездумно.

Я вижу, как твоя машина выплывает, в треске фотовспышек, вот она останавливается, блескучая, точно завёрнутая в целлофан. Королевский выезд. Полиция смыкается. Толпа напирает и давит, давит на меня, и я не могу протиснуться к тебе. Ты выскакиваешь из кресел, опираясь на чью-то руку, обёрнутую рукавом фрака. Ты улыбаешься, ты вся сияешь, ты воркуешь что-то, перешучиваешься со своими спутниками, и твои зрачки и твоя улыбка посылают сотни бликов как воздушный поцелуй, как метеорный поток чёрным в безмолвии окнам домов, восторженно-чёрным глазам толпы, напирающей, давящей на меня, и самому небу, и над тобой не звёзды уже, а искры твоего трескучего шлейфа.

Во мне всё мешается, я падаю, качусь, падаю в темноту и не могу остановиться. А в это время ты подходишь к львиным дверям и исчезаешь за ними.

А я опять остаюсь.

Ты не прилетела ни в восемь, ни в десять, ни на следующий день.

VI

Неверное осеннее тепло, зыбкое, только обрадуешься ему, и тут же как холодный душ - ледяной порыв ветра - ах! и торопишься снова упаковаться. Так чётко, так ясно всё, формы, линии, грани отточены, даже смотреть больно. Неверное осеннее тепло. Листья горят - предчувствие потери.

Осень пахнет кладбищем. Её величие всегда так трогательно. Женщина, одевшая для гильотины свой самый роскошный наряд.

Вселенский сквозняк - осень.

Безгласая сухость по диску шершаво игла пробегает на павшие листья

осколки созвучий роняя и тени ржавые игл под подошвами треск отклик прислушался соль под глазами сутулые склоны гербарий в альбом собирают

и катер в неровную гальку тычется носом уходит хозяин но вот обернулся

в глазах состраданье.

Осень. Озера шелест - тростник.

Над зонтиками перламутр запястья ожерельножемчужные лак вспугнутых лис волосы рассыпались спрятаться в тень торопливо и голос остался без повторений три раза имякричащий жрец закативший глаза руки возносит небо взирает бесстрастно пропажа тоскливо одни мы остались при свете и страшно вспорхнувшая птица крылья на воздухе сушит.

Осень. Опилки горят как барашка шерсть.

Капелла сквозь жёлтое белое стены холодные окна и где-то тепло пахнет

приютом и молоко подгорело женщины строгой шаги своды над светом за стенами гул голосов ожидание скрип калитка под пальцами холод из серого неба сквозит вы вовремя сон по часам но стрелки уснули собака не бойтесь не громко все смотрят не знают но здесь хорошо молоко подгорело на кухне веранда закрыта стеклом за которым темнеют просветы так близких деревьев гул голосов.

Листья взметнулись в немом крике, и не выдержав исступления молчания, стали падать, шурша и кружась, и хризантемы вспыхнули и разгорелись.

А потом исчез и этот последний танец, и чёрные ветви поникли, пойманные сетью дождей, неразрешимое движение стало камнем - поступь Владычицы, обращающей всё живое в лёд. И сгинула рыжая лисица лесов, и замерло пёсье дыхание полей.

Я понял, что становлюсь камнем скалы, и тогда я вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь. И обрезав якорную цепь, поспешил к острову поездов, вокзалу, где гудки тоскливы, и железные чудища, единственным глазом своим рассекая мрак, шарят по рельсам.

Где бы ты ни шёл, ты никогда не идёшь один. Где начало похода?

Начинать принято с гибели.

- А вы куда едете?

- Возвращаюсь...

- Домой?

Где он, наш дом?

- Сколько бы ни было царств, это отблески одного царства. Сколько раз уже рушилась Троя.

- Чем ярче будешь гореть, тем быстрее погаснешь. Волнения укорачивают жизнь. Мне уже семьдесят лет, и я думаю прожить ещё столько же, а почему? Я положил себе за правило - никаких стрессов, никакого волнения. Зачем погонять себя? Помните притчу про двух верблюдов? Один добегает до финиша и падает, а другой медленно, но верно тянет свою поклажу по пустыне.

- По каменистой пустыне...

Не человек - челюсть, жующая скуку. Грохот железа вагонов. Мутные стёкла. Поля, оголённые выстрелом холода.

Где начало этого похода? Рождение Христа? Билл Хэйли и "Кометы"? Вудсток?

- Но я знаю тех, кто избрали первое. Как вы сказали про верблюдов?

- Что один из них умирает скорее.

- А другой влачит свою старость по каменистой пустыне.

- Старость - единственный способ жить долго, это не я сказал...

- Не вы.

- И что же те, другие? Много их осталось в живых?

- Моцарт, Бодлер, Моррисон умерли? Меркури!.. Смерть она разной бывает - можно копошиться и быть трупом.

- Я не знаю, что такое смерть.

Смерть... Это говорите не вы, а ваш страх. Смерть - она зеркало... Вечное продолжение жизни и её волшебный кристалл. Вы боитесь её и бежите облачиться в рубище старости. Изображаете жизнь, только жизнь ли это?

Я знаю многих избравших иное. Они взошли на корабль и отправились в путь.

Море, ведь оно тоже бывает разным.

Страх, порождающий чудовищ, и глаза звёзд, разбросанные по миру. Огни.

..............................................................................

- Уже сходите?

...............................................................................

Ветер громыхает жестью. Запах бензина и какого-то растворителя... Или это запах духов? Захлебнувшись стылой водой, деревья простужено кашляют. Жизнь прячется под серой власяницей. Как безнадёжный больной, для которого смерть - избавление. Эта радость при виде первого снега... Где-то ты сейчас, Лиза?

Среди сверкающих зеркал? В магазине мехов? Память - яд. Тоска - яд. Бессилие - колея, даже когда оно надевает маску воли и решимости. А колея - убийца свободы. С чего она начинается? С сомнения? Вражды?

Когда тебя норовит лягнуть каждый, и тебе хочется лягать каждого и всех - так, ни мало не задумываясь, кормят мегеру с ложечки. Холодное пламя битвы. Разве это победа, когда теряешь то единственное, за что, вообще, стоит бороться? "Ещё одна такая победа..."- сказал Пирр. Наполеон. Говорят, его поход в Россию был цепью побед, приведших к поражению. Холод сгубил его войско. Когда холодно снаружи, это ещё не так страшно, если ты можешь согреться, а вот когда холод внутри, куда ты спрячешься? Не укрыться от него и не спастись. Битвы, битвы, весь путь - битвы... Войско стережёт счастье? Собака, приставленная к стаду. Трава-паразит, выросшая из семян зла. Воины. Общественное благо... Разве это воины? Брось им кусок мяса, и они перегрызутся из-за него. Колея... да, многие погибли в ней... накатанный путь... сколько сил нужно, чтобы разорвать её? Есть ли колея своя и чужая? У узников бывают "свои" тюрьмы?

Закрытые киоски. Летом здесь было полно палаток.

Это братское кладбище, колея.

Автобусная остановка. Подойдёт через пару минут. Девушка с лотком стоит. И парень с ней. Интересно, что у них там? Значки?

Движение против наркотиков.

И никаких рекламных улыбочек. Стоят молча как призраки.

Уйти - ещё не значит, освободиться... А вот и автобус.

Разрушить ещё не значит уйти. Уйти в забвение просто. Память - боль, и когда так болит, хочется забыться. Чего же мы так хотим, вспомнить или забыть? Разве не все мы ищем забвения?

Только что не все идут за ним в страну лотосов...

Это шоссе я знаю. На этих склонах овец пасут. А сейчас будет море. Вот оно. И река, падающая в его объятия. Море здесь всегда спокойно. Поезд. Наверное, задержался на станции. Голосит, а настичь не может - рельсы мешают. Скрылся.

Да, море, оно разным бывает. Вот оно спокойно, а вот затягивает в круговороты. Сама жизнь... Мы говорим "жизнь", как будто это не пустой звук, все эти наши "понятия в себе" - такая чушь. Всё, что они выражают - это наше бессилие что-либо выразить, пустота... И в этой пустоте тесно. Как тот дед. Думает, зубами вцепился в жизнь... Челюсть, жующая скуку. Другая крайность тоже бывает. И эти истошные подвиги... ещё одно слово - "подвиг", а под него подсовывай, что хочешь. За каждым подвигом какое-нибудь безобразие...

- Билет? Да, пожалуйста. На все деньги, сколько хватит...

...да, но можно, конечно, и так сказать, что подвиг - это искупление какого-нибудь безобразия. Труднее всего, это пожертвовать привычкой, когда это привычка к скотству. Не хочешь расстаться, милуешься с ним, а потом прячешь стыдливо получившихся деток. И тут уж без подвига не обойтись. Не хочешь принести в жертву скотину, принесёшь человека. Себя, других... Это всегда связано. Ведь убийство - всегда лишь форма самоубийства.......

Кажется, я немного вздремнул. Что?

- Вам выходить.

- Спасибо.

Как темно. Тревожно. Что дальше? Неприятное беззвучие, не верится в него.

Ну вот, хоть один живой человек! Замедлила шаги. Остановилась.

У неё светлые волосы!

- Какой жуткий шрам.

- А, этот, на ноге.

- Откуда он у тебя?

- На память об одном сражении.

- Сражении?

- Да, ножом полоснули. Знаешь, эти лысики.

- Бритоголовые? Скинхеды?

- Ну да. Я тогда с хипами ходил. Ну и завязалась раз заваруха. Вера в ненасилие во мне пошатнуться уже не может, но вера в людей с тех пор несколько поистрепалась.

- Это ужасно. Откуда эта злость?

- На всех нас есть хоть капля, но капля чужой крови. Ничто ведь из ничего не получается. Экзюпери предупреждал: "Мы экипаж одного корабля".

- Все как будто с ума сошли. Ты слышал, что один шизик сделал с Данаей в Эрмитаже?

- Многим ли он хуже других. Даная... Что, по-твоему, страшнее, гибель или тюрьма? И разве это в сущности не одно и то же? Сначала медный лоб, потом ящик - ничего не скажешь, достойный путь!

Я помню эти побоища и переломанные рёбра. Кабаньи клыки оставляют глубокие шрамы. Разрушить город ещё не значит разрушить вражду, ведь за каждой войной следует новая, и излечимся мы от ран, которые оставляют нам наши же стрелы, тогда лишь, когда покроются ржавчиной наконечники их. Темнота вокруг лишь отражение темноты души, что рассеет её? Человек, ребёнок земли, на которую пролилось чудо, в тебе как в ящике заточён свет твой и свет матери твоей и сестры, разбей этот ящик, в котором томится твой гений, и ты победишь холод. Стоим мы, темны наши тени, возводим глаза к небу и шепчем, а рот наш наполнен кровью: "Солнце, согрей нас, наши руки окоченели, и пальцы с трудом шевелятся. Пошли нам быков своих!"

А теперь тише, слышишь? Тело моё в каждом из вас, не будьте враждебны ему, и напоит оно вас кровью. Но если прольёте вы кровь, прольётся она на камень, и погибнете вы.

Принесший первую в мире жертву напоил её теплом землю и души людей, но снова и снова где они, друзья наши? Я вижу, шепчутся люди: "Посмотри, сколько врагов кругом!"

Тьма всегда порождает врагов, и не убиваем ли мы под её покровом тех, кто могли бы нам быть как братья?

Убийство это никогда не конец, убийство это всегда начало, и дальше провал, провал, впиваются эриннии в сердце, и кровь не согревает больше. Кто был другом при свете, стал врагом во тьме. Это пекло пасть неживого мира, не бросайте людей в него!

Солнце восходит, приходит прозрение, но всегда поздно, слишком поздно.

Сколько погибло их, кто сосчитает?

Безумцы на корабле, в ярости бросающиеся друг на друга, это не буря ломает корабли ваши, не безумие моря, ваше безумие! Плачет Кассандра о гибели Трои, но кто услышит её?

- И как ты не боишься ходить один по ночам? Сейчас такое время. Да ещё тут банда какая-то объявилась.

- Взять у меня нечего, а умереть, ведь это самое лёгкое. Страх плохая защита.

- Выпьешь?

- Да, пожалуй. Теперь можно.

- Я когда увидела, ты ко мне идёшь, сначала чуть не умерла от страха. Ну, думаю, всё, спета песенка. А потом посмотрела, ты ещё спросил что-то...

- Я спросил, что это за город.

- ...и почему-то сразу же отлегло. Вдруг, знаешь, натурально почувствовала, нет, этот человек не может мне причинить зла.

- Ты говоришь, что все сошли с ума. А когда мир не был безумен? Наш век преступнее других? Ерунда. Он даже благополучнее прежних. Просто сейчас всё ускорилось неимоверно. Он порождает океан тьмы, но он же порождает и океан света. Всё меняет формы, всё изменяется.

- К лучшему?

- И к лучшему тоже. Но может случиться так, что даже становясь лучше, мы всё же окажемся слишком медлительны. Намного ли мы изменились к лучшему по сравнению хотя бы со средневековьем? Мы не едим друг друга? Но мы убиваем друг друга, а это одно и то же.

Медея, убившая брата, кровь на корабле, плывущие, очиститесь! На каждом из вас капля его крови, посмотрите, вся палуба в пятнах, здесь она разрезала его на куски. Посмотрите, борта корабля в бурых следах, здесь она сбрасывала его куски в море. Вы уплыли, но спаслись ли? Вы помещаете прокажённых в лепрозории, но вот они, души ваши, мороз сковал их. Снега ли это вихри или чешуйки проказы?

Бог не приемлет человеческих жертв.

Зверь живёт по законам зверя, но если в один из дней этот мир низвергнется в Тартар, кто будет виноват в этом? Мы убеждаем себя отказаться от куска говядины, пожирая при этом человечину, о, убогое племя камнеглотателей, вообразивших себя повелителями мира, ты захлебнёшься собственной кровью!

Говорит Тиресий: "Не троньте быков Гелиоса!" Но кто услышит его?

- Но разве нельзя бороться за то, чтобы всё, действительно, изменилось, а не перекрасилось?

- Борись. Но только помни, что любая борьба это прежде всего борьба с самим собой. Излечись сам, прежде чем лечить людей от заразы. А мы норовим за всех всё решить, и горе другим, если они с нами не согласны! И начинается всё с начала. Театр копричикосов. Помнишь, в "Стене", дети движутся по конвейеру и падают в мясорубку, а из неё ползёт фарш. Кто-то ест, кому-то нравится. Говорят, у человека сладкое мясо...

- Тебе подлить?

- А, ладно. Лей.

Бледнофиолетовые разводья на водянистом фоне шторы. Тепло и лениво.

Истёртая фотография из какого-то древнего журнала Ла Валетта. Мальта.

Уют одомашенности.

Избитые, усталые, потрёпанные в участках и психушках, им он казался пристанью, чуть ли не раем. Радужные язычки хрусталя домашняя радуга, лампа в абажуре включил-выключил. Это так трудно, быть всегда под обстрелом, идти без привязанности и часто без дома. Мы хотим сберечь то, что нам дорого. Как защитить нежный цветок от холода? И мы жертвуем своей свободой. Увы, наша любовь в нас самих, и надевая на себя кандалы, мы заковываем в цепи и свою любовь, и чахнет, усыхает она. И вот уже нет её, остались лишь будни и пустота.

Что самое светлое в мире?

Музыка, ещё не ставшая музыкой, жизнь, ещё не ставшая жизнью.

Что самое тёмное в мире?

Музыка, так и не ставшая музыкой, жизнь, так и не ставшая жизнью.

- Интересно, что наши дети будут думать о нас?

- Наши дети? Дети никогда не бывают детьми своих родителей.

- Я говорю о поколении, которое будет после нас.

- Наверное, тоже объявят нас своими врагами.

- Разве это правильно?

- Разве вражда бывает правильной?

- Ты сказал, что дети никогда не дети своих родителей. Что это значит?

- Есть скалы, и голубь перелетает с одной на другую. Есть дети от плоти и от гения.

- А чем они различаются?

- Первые рождаются от оплодотворения, вторые от смерти.

- От смерти?

- Их рождение куплено смертью родителей. Ничто не возникнет из ничего и в ничто не превратится. И гений передаётся по наследству, и каждый раз облекается в новую тогу.

- Значит, наши дети так далеки от нас...

- Мы связаны с ними узами плоти, и иногда это очень, очень много.

- Так должно быть?

- Нет. Чем больше человек открывает себя, тем больше он отличается от других. И тем ближе он мог бы им быть.

- И они, наши дети, совсем другие?

- Если они найдут себя. Кто знает, чей гений живёт в нас с тобой, и чей гений передастся им.

- Но как же кровь? Как же дом?

- Где он, наш дом? Вот скала, и на ней земля, а на земле растут цветы, и мы собираем себе букет, и у каждого он свой. Нет иной географии, кроме географии души.

Хайд хохочет на могиле Джекила болезнь долговечнее больного. Люди умирают и оставляют свои болезни, но они отдают свою жизнь неведомым детям своим, которые будут мучительно всматриваться в пелену морского тумана и строить корабли, и отправляться на поиски своих родителей. И будут искать братьев своих и сестёр.

Мы всего лишь сиюминутные воплощения Ряда, и каждый из нас посланник, странствующий от смерти к смерти, паломник, вышедший из Рима, чтобы прийти в Рим. Он будет счастлив, если найдёт дорогу, и будет страдать, потеряв её.

Зима, бесконечное пифоново иго. Темница-холод, темница-камень. Ольха и тополь тянутся голыми ветками к обмороженным стёклам, и небо сквозь их жалкие тела бросает серый отсвет на картину Дали. Она передо мной человек посреди пустыни, человек, пожирающий самого себя.

Время чуть дышит, и неделя кажется годом.

Но я слышал, я слышал от посланников Гор, дней-древоточцев: "Рухнет темница!"

О солнце сверкающее, послужи мне ещё раз, убей змея!

И я жду, ведь надежда это вовсе не простое упрямство. Звери впадают в спячку. Можно пребывать в спячке всю жизнь.

- Нарисуй птицу Симурга.

- Но ведь я плохо рисую.

- Ну и что.

Да, всю жизнь. Спячка и сон разные вещи.

- Это же павлин!

- Ну да. Видишь, он летает по свету и рассыпает семена мака.

Мы говорим "два часа". Но ведь может быть два часа дня и два часа ночи. Мессия засыпает, и его последователи торопятся изменить ветер. Но когда засыпает ехидна...

- А кого он усыпляет?

- Он усыпляет страх.

Скитайся по улицам Третьего Рима и Нового Вавилона, и повсюду ты увидишь одно страх, ехидну, похищающую путников, и звёзды, глаза прозрения, рассыпанные по миру.

- А почему он трубит в рог?

- Это павлин-победитель. Он торжествует победу.

- А это кто?

- Это тритон. Дай зелёный фломастер.

- А это дельфины?

- Дельфины. А на них катятся нереиды, смотри, как они смеются.

- Почему они смеются?

- Потому что свободны, их дом простор. Ведь они бродяги.

Где он, наш дом? Там, где счастье. Нет другой географии, кроме географии души.

- Они не создают себе проблем, потому им так легко.

- А мы никак не можем с ними развязаться. Только успеваешь увернуться от одной, как тут же попадаешь в зубы другой.

- Может они покажут нам путь?

- А на каком языке они говорят?

- На языке движения.

Смерть и жизнь, сёстры-двойники...

- Это дерево туя.

- А это?

- Кипарис.

- Посмотри, у Ван Гога они другие. У тебя они такие разлапистые, мрачные. Ухо?

- Славное блюдо для лестригонов.

Ещё вчера окна чернели подземельным холодом, и мертвенные лампы истекали электрическим светом медь на стенах и земля томилась в ледяной недвижности, но вот это утро, о, как светло это солнце! Пылающим ливнем пролилось оно, и ожила земля, задышала пробудившейся жизнью, и вот уже холод побеждён, и отступает он, гибнет, гибнет, бессильный перед гением Весны. Он побеждён! Снег, тяжело вздыхая, оседает, ползает на брюхе, мечется по лесу и отступает к оврагам. Оттаявшая дорога, и на ней юркие змейки ручьёв. Добрая весть!

Я наспех набрасываю несколько строк, но волнение сильнее самых волнительных слов, и песня во мне влечёт меня прочь из комнат, туда, на разлившиеся воды улиц, туда, к угадываемой вершине, о чудо! Страх животной смерти повержен, море сверкает, душа моя свободна, цепи падают, рассыпались в прах, и я уже не чувствую своего тела, я выбегаю на воздух, скорее на голос её, вестницы новой земли. Стрела Шамбалы, весть о Вершине.

Она летит среди улиц и переулков, бульваров, проспектов и дальше, дальше, как ослепительно прекрасная женщина, спешащая среди нагромождения толп, губительных для кораблей, не подвластная им, и они расступаются перед ней и в восторженном молчании замирают за её спиной.

- Пора прощаться. Я долго жил у тебя, но теперь, посмотри всё устремилось в путь, и я не могу противиться этому.

- Если бы я могла, я не отпустила бы тебя.

- Что ж, будем надеяться, что ветер не разметает мой плот. Прощай, добрая моя.

- Прощай.

Смолистый лес, приют тихий, звенящий. Мудрый Уолден, встречающий своего отшельника. Как не проникла к ветвям твоим копоть дымящих труб, как не сковали тебя железные обручи дорог? Лучше быть невидимым, чем доступным, ты прав. Таков этот мир.

Ряска на воде, тёмные заводи, струи родников в золотой пыли песка, родники, дробящие твёрдые зёрна камней.

Мастерицы нимфы, плетите ткани свои, сохраните это зеркало незалапанным, незамутнённым. Вот по нему пробежала зыбь рисует ветер картины, переливаются они золотом и серебром.

Красные стволы сосен, патина мха, небо - неистовый свод, обжигающий синью. Птицы радуются, поют: "Мы дома! Дома мы!"

Друзья мои славные, подарите мне крылья, подарите мне корабль, и пусть примчит он меня, спящего, на родимые берега.

О море, верни мне мой остров!

Ничто прошедшее не уходит, плен его так тяжек! И ночи наполнены тревогой, много печали я видел, память яд. Молю тебя, отпусти! Многих спутников потерял я, знакомых и незнакомых, погибших, рассеявшихся по морю, и приходят они ко мне и говорят, каждый историю своей гибели, и расплываются, тают, и остаются лишь лживые безглазые лица, чужие, злобные, и тошнота, тошнота и боль.

Снова я в поезде, я пью мёд, я пью вино и пиво, а за стёклами теснятся невнятные формы теней, стрелы зимы их стоны. Как зыбок покой, как ненадёжна тишина. Как тонка нить над пропастью! Быть может, только спящий может пройти по ней, не оступившись? Веки его сомкнуты, не видит он бездны под ногами своими, и холод её не сжимает ему сердце.

Усну и я. Влеки меня, сон, к моей единственной, тебе доверяюсь!

Влеки меня к моей единственной.

VII

- Здесь они и снимают?

- Да. Ужасная морока с этими съёмками. А ты куда-то исчез. Звоню, никто не знает, где ты.

- Ты же знаешь, стоит мне отправиться в путь, и всё, пропал, и зовёшь на помощь всё своё хитроумие, чтобы выплыть, выгрести. Но надеюсь, тебя тут никто не донимает? А то я сейчас же разыщу свой верный лук...

- И будешь осыпать их стрелами своих острот. Тогда ты здесь долго не задержишься.

- Ну уж нет, если я уеду, то вместе с тобой. Пусть твой Карл не думает, что только он умеет похитить для себя жену. Кстати, я слышал уморительный слух, будто он решил поставить какой-то эксперимент в горах и прыгнул в пропасть.

- Ерунда, никуда он не прыгал. Сам же, поди, и распускает эти слухи.

- Зачем? Он что, чокнутый?

- Нет, но почему бы ему не иметь пару-другую причуд. Он может себе это позволить.

- Это может позволить себе каждый.

- Да, но не без риска для себя.

- Я так до последнего времени и не понимал, какая он большая шишка.

- Ты всегда его недооцениваешь.

- И получаю от него уколы. Как бы невзначай, но всё равно уколы.

- Ты всё думаешь вызвать его на дуэль?

- Где уж мне сражаться с повелителем, когда я не могу одолеть самых жалких из его слуг.

- Ты о ком?

- О демонах.

- А какой из них самый страшный?

- Когда как. Нынче мне больше всего достаётся от тех, что из породы летучих мышей. Ночные кошмары, эмпусовы псы.

- Ты сильно похудел. Это из-за того сценария?

- Причём тут сценарий.

- Им он показался слишком мрачным и непонятным...

- Это отговорка. Мне они сказали, что не собираются снимать эпопею. Может быть, он оказался слишком болезненным?

- И я ничего не могла сделать...

- Наверное, нас просто слишком мало. Тех, кто понимает, насколько мы больны, и страдает от этого. Или сама эта планета слишком мала для нас?

Пытаться что-то объяснить им, ведь это же данаидов труд.

- На тебя страшно смотреть.

- Ничего, подле тебя я расцвету. Если ты вернёшься ко мне.

- Ты же знаешь, я никогда не уходила от тебя.

- Всё бесповоротное происходит незаметно.

Плетёные кресла. Было время, когда я мечтал научиться плести их, так они мне нравились. Но всё не было подходящего материала. От какой ерунды иногда зависит свершение наших идей... даже смешно.

- Тебе всю жизнь смешно.

- Я что-то сказал?

- Ты сказал, что тебе смешно.

- Что я вижу! Пыхтящий кенгуру завидел нас и приближается тяжёлыми прыжками по ворсистому покрытию искусственной травы, и его сумка, набитая монетами, сладко звякает в такт его телодвижениям.

- Бедный Карл, слышал бы он тебя сейчас!

Но он и впрямь похож на кенгуру, и она смеётся, пряча смех за бокалом гранатового сока,

- Фу, ну и жара! Пива. И похолоднее.

- Тебе бы полагалось пить коктейль из пяти рек.

- Привет.

- Привет, Карл.

- Выпьешь со мной пива? Лиза, тебя режиссёр ищет, с ног сбился.

- Пока.

- Пока, Лиз. Не забывай, что ты царица! Выпью. Ты тоже паришься здесь?

- Должен же я видеть, на что эти мумрики тратят мои деньги.

- А я слышал о твоей смерти.

- Я тоже слышал.

- Ха! Заботы власти не отбили у тебя чувства юмора.

- Только оно меня и спасает. А ты всё рассказываешь о своём спасении?

- Спасении? Называть человека спасённым, пока он ещё подвержен опасностям, преждевременно...

- У тебя нездоровый вид.

- Ты наблюдателен.

- Я слышал об этой истории со сценарием. Я, наверное, ужасный подлец, что сам не взялся снимать.

- Не лицемерь, Карл. И потом, ты бы прогорел.

- Так ты на меня не в обиде?

- В обиде? О господи! Придумаешь же. Кстати, я что-то много стал думать над этим, ты женился на Лизе, потому что увидел в ней звезду, или сделал её звездой, потому что женился на ней?

- Я сразу увидел, на что она способна, и как оказалось впоследствии, не ошибся.

- Браво.

- Между прочим, ты помнишь Тролля? Я тебе показывал его как-то.

- Это который с катарактой, а жена с мопсом?

- Он самый. Умер недавно.

- И завещал похоронить свои деньги с собой?

- Нет. Но, может, так бы оно и лучше было. При жизни его обирали любовницы, а теперь из-за его денег судятся жёны.

- А от чего он умер?

- Наверное, в очередной раз поговорил со своими чадами и не выдержал. Он ведь ничего не давал им, даже запретил впускать их к себе в дом.

- А они всё пытались вытянуть из него денежки.

- Да, звонили ему, даже угрожали.

- За что же он так измывался над ними?

- Кажется, они не поладили с его последней женой.

- А сколько у него было детей?

- Два сына. От первого брака.

- Представляю, каково им было иметь такого папашу и не иметь ничего. О муки Тантала. Его ведь уже как-то раз довели до инфаркта?

- Да, он всякий раз находил таких любовниц, что не приведи господь.

- Они, наверное, его и доконали. Уж они-то понимали, что никто не вечен.

- Может быть, и так.

- Ты хочешь, чтобы я написал музыку к твоему фильму?

- Да, я настоял на этом.

- Хорошо, будет тебе музыка. Ничего, если она не будет незаметной?

- Ты никогда бы не согласился быть незаметным.

- Я стараюсь, но у меня не всегда получается.

- Хотя, может быть, лучше, если бы ты отдохнул...

- Ночлежка мало похожа на санаторий, ты не находишь?

- Ну что ты, неужели ты думаешь, что я допустил бы такое!

- С чего ты решил, что я стал бы тебя извещать?

- Нет, ты всё-таки несносно гордый.

- Нужно гордо нести знамя сестёр-покровительниц.

- А кто покровительствует мне?

- Не знаю. Может быть, Плутос? Но до тебя ему самому далеко. Ты, кажется, сам правишь свой бал. И над тобой только правила игры.

- Какой игры?

- Азартной.

- Нет, правда?

- Занимайся своей метафизикой и не пытайся разобраться в самом себе, а то невзначай разрушишь собственное же царство. Знаешь ведь, как опасно царю идти за советом к Парнасу. Укради себе треножник, чего проще? Что бы ты ни делал, всегда можно найти себе оправдание, ведь правда? И если ты назовёшь это мудростью, разве кто-нибудь осмелится с тобой спорить?

- Может, пойдёшь со мной?

- Нет, я лучше посижу ещё немного здесь.

- Ну тогда ладно. Встретимся ещё.

- Встретимся.

- И всё-таки ты плохо выглядишь.

Музыка! Что я могу сказать о тебе, какой гимн сложить, когда ты сама величайший из всех гимнов? Я стою на коленях и плачу, где мой голос? Слова как бисер рассыпались по Млечному Пути, кто соберёт их? Да и какой покров достоин твоего божественного тела?! Нужно умереть, чтобы воскреснуть для тебя, нужно забыть обо всём, чтобы на миг всё вспомнить и задохнуться от счастья, захлебнуться эфиром и плакать, и рыдать, и петь, петь! Я не вижу своих пальцев на клавишах, они слились с ними, и, белое на чёрном, отражается моё лицо, но я не вижу уже и его. Милая, сказочная, милая, милая! Все царства прах у ног твоих, отряхни его, чистота путь твой, зеркало твоё, я сбрасываю тяжесть, я становлюсь легче, легче, я отрываюсь от земли, и сердце моё не выдерживает и вспыхивает лампадой, звездою, что встаёт над древней столицей. Кто увидит её? Лишь пастухи, греющиеся у ночных костров своих. И соберут они дары свои и устремятся к чистейшему из всех детей, твоему ребёнку, Музыка! И сложат их у ног твоих на прах униженных империй, прими их дары и пой, пой, пой! Стихи крылья царицы небес птицы, но вырывается птица из самого воздуха, и выше, выше устремляется, и нет уже слов, и только вздох, последний вздох, и нет и его, и только свет, горячий, обжигающий сгусток света, и море света, и океан света, и нет его прозрачнее. Музыка!

Я иду по тёмным в ночи камням, гладким, отсвечивающим неверным сиянием фонарей, и я слышу трубы и скрипки, я слышу орган и флейту, я слышу гитары и чувствую в груди своей бег клавиш, и я не остановлю его, нет! Я стану им, и быстрее, быстрее взметну его мелодией, и ритм подхватит меня, и я стану ночью и вырвусь из ночи, и я стану желанием и вырвусь из желания, и коснусь языком светлых капель упоения на губах твоих. Ты моё волнение, я славлю волнение, ты покой мой, я славлю этот покой! Я расту, расту, я исчезаю в бесконечном мире, или это мир, мерцая, исчезает, тает во мне?

Я слышу канон голос, другой, третий, полтакта, такт, чьи это голоса? Чей это хор? Это ангелы поют? Ангелы не могут петь так, это звук чище самого звука, это звук с чистотою беззвучия! Боль, радость, печаль, слёзы! Тепло, ласка, любовь, слёзы! Память моя, душа моя, сердце, я ничего не вижу уже, вы не принадлежите мне больше, летите, летите, плачьте в этом просторе, плывите на волне белоснежного потока гармонии! Цвета, слитые воедино, голоса, ставшие хором, жизнь, ставшая мгновением! Нет времени, нет ничего уже, ничего, ничего, я умираю. Я бессмертен!..

- Что с тобой?

- Что?..

- Что с тобой? Что случилось?

- Лиза? Это ты?

- Слава богу, а то я уже испугалась. Боже! Сколько окурков. Ты же совсем не бережёшь себя.

- Лиза... Это ты...

- Так нельзя, ты же убьёшь себя!

- Я бессмертен...

- Ты, конечно, не спал всю ночь. Нельзя же так работать!

- Разве объяснение в любви работа?

- Что с тобой?!

- Ничего, ерунда, сердце что-то схватило.

- Не удивительно. Посмотри на себя в зеркало, у тебя же глаза красные как у...

- Как у кролика-альбиноса?

- Шути, шути, будет не до шуток.

- Кажется, я что-то написал за ночь?

- Да, я собрала твои ноты. Они валялись на полу, а ты сидел среди них и скалился как идиот, еле вывела тебя из эйфории.

- Нет, Лиза. Боюсь, что не будет им музыки для фильма. Это, может быть, оратория, но вряд ли это сгодится для какой-то там заставки. Я не могу писать музыку, какая им нужна. А то, что я пишу, им, наверное, не нужно.

- Поднимайся. Поднимайся же! Пойдём, выпьешь горячего кофе.

- Да, пожалуй. Только покрепче.

- Будет тебе покрепче.

- Я люблю тебя, Лиза.

- Это я знаю.

- Понимаешь, я не могу вовремя остановиться. У меня никогда не получалось. Я зову к себе муз, и они испепеляют мою постель, и, обгорелый, я беспомощно ползаю по полу.

- А просто немножко пофлиртовать с ними ты не можешь?

- Не умею я флиртовать с музыкой.

- Ещё несколько таких ночей, и мне придётся устраивать похороны.

- Скажи только Карлу, пусть устроит попышнее. И пусть не жмётся.

- Боюсь, ему придётся тогда раскошелиться не на одни похороны.

- А на чьи ещё?

- На мои.

- Ты не можешь умереть. Всякий раз ты умираешь, чтобы воскреснуть. Боги бессмертны, неужели ты и этого не знаешь?

- И всё равно, я не могу понять.

- Ты, наверное, и не поймёшь этого, Карл.

- Ты исписываешь десятки листов и говоришь, что не напишешь простенькой мелодии? Нет, прости меня, не понимаю.

- Как мне тебе это объяснить? Наверное, я мог бы накачаться снотворным и состряпать что-нибудь, а может быть, и нет. Когда я соприкасаюсь с музыкой, я соприкасаюсь с огнём, она захватывает меня, и я уже не властен над собой, я не могу собой управлять, мной управляет только она, меня ведёт только она, неужели не понимаешь?

- Нет, не понимаю. Даже великие поэты сочиняли простенькие стишки в угоду разным девицам. Если ты можешь поднять тонну, то почему бы тебе не поднять килограмм?

- Ты огорчён?

- Я не принимаю твой отказ. Ты напишешь музыку, и всё.

- Я напишу музыку, но это опять будет не то, что тебе нужно. Послушай, я знаю очень хороших, талантливых композиторов, они могут, они напишут тебе то, чем ты будешь доволен. Это будет хорошая музыка, и ты не выбросишь своих денег на ветер.

- Пусть мои деньги тебя не беспокоят.

- Ты хочешь мне помочь, но как можно помочь человеку, которого не понимаешь?

- И всё-таки, я думаю, что ты всё сделаешь. Я верю в тебя. Может быть, ты просто нездоров?

- Я здоров, Карл. Да это и не имеет никакого значения. Зря я вообще взялся за это дело, а теперь мне даже неудобно.

- Нет, ты просто нездоров. Ты же весь высох, глаза блестят как у наркомана. Это всё нервы. Я пришлю к тебе врачей.

- Ну и пошлю я их... сам знаешь, куда.

- Я пришлю к тебе врача. Ты отдохнёшь и напишешь музыку к фильму.

- С тобой трудно спорить.

- А ты и не спорь.

Плеск воды, сырой песок недолго хранит следы. Шелест и плеск.

- Как ты думаешь, в этом песке есть золото?

- Сколько угодно.

- Тогда давай попробуем намыть.

- Давай. Прислонись к нему щекой. Закрой глаза. Слышишь, ветер напевает о ленивой воде... Under lazy water...

- Откуда это?

- Из вечности. Люди строят стены от ветра, и не доходят до богов их жертвы, а только заполняют дома их удушливым чадом. Посмотри на облака, они не противятся ветру, они скользят, собираются в башни и строят прекраснейший из дворцов, Дом Заходящего Солнца.

- Почему бы тебе не написать книгу о музыке? Никто не видит её так, как ты.

- Музыка сама всё говорит за себя. Это божество, не нуждающееся в оракулах.

Тишина и... вихрь, движение, летящие складки плаща раздувают огонь, и наполняется жаром алтарь, и откуда-то из-за альпийских лугов доносятся звуки лиры. Выше!

Опера Королевы. Партер небесам, галёрка зодиаку. На сцене голос и ... свет!

И две звезды... Кастор и Поллукс, звёзды-диоскуры. Земля и небо. Чёрное и белое.

- Чёрное и белое... Расхожая тема.

- А Бог расхожее слово. Любовь, вечность... все слова так забавны, если прислушаться к ним. Мы говорим: наш век, рок-музыка... исповедь, путь к свету, лестница на небеса...

- Это был великий век.

- Был? Есть, будет. Велик только гений. Ведь рок это не идея и не набор идей. Я могу сказать, что это искренность, честность как форма мировосприятия и самовыражения, и это будет правдой... но сказать так, значит снова начать эту игру со словами... что такое рок... Может быть, это сама любовь.

- Всё, что вам нужно это любовь.

- Любовь это всё, что вам нужно.

- Жалко только, что такая страшная война была в этом веке.

- Да, и не одна. О какой ты говоришь?

- И эти споры о музыке и вообще, так смешны...

- Споры вообще смешны. Чем меньше люди понимают, тем больше они спорят, именно поэтому больше всего спорить они будут о Боге, об истине, о музыке. И всякий из них возносит одного из братьев на Олимп, а другого в это время отправляет в подземелье.

- Приходит кто-то новый и меняет всё наоборот...

Самолёт расчерчивает небо. Ветер раздувает листву, и шумит она, и бьётся о бронзу ветвей. И разогретый воздух пахнет дубом и мрамором. Что откроют нам боги в шелесте листьев?

- А почему бы тебе, наконец, не сделать музыкальный фильм?

- Кажется, у Карла другие планы. Да и потом, после "Кабаре"?

- Но ты же пишешь музыку после... Моцарта.

- Что значит после? К музыке это понятие неприменимо. Что значит после музыки?

- А что значит после "Кабаре"? Что ты смеёшься? Ты имеешь что-то против кино?

- Вовсе нет. Это самое пластичное из искусств. Я восхищаюсь им всякий раз, когда оно того заслуживает.

- Тогда почему бы тебе не сделать музыкальный фильм?

- Нет, Лиз. Это, конечно, прекрасная идея, но этого я не смогу. Я опять всё сделаю не так.

- И почему у тебя всегда всё получается не как надо?

- Я не знаю, как это объяснить. Понимаешь, я не могу работать над темой, я не могу работать над каким-то сюжетом, над какой-то идеей. Всё, что я делаю, это полнейшая импровизация. Я просто настраиваюсь на определённую волну, и всё, что происходит дальше, уже не зависит от меня. Знаешь, есть такое выражение: исполнился наития. То есть как сумасшедший. И я никогда не знаю, что у меня получится, как это будет выглядеть.

- Но цари же держали при себе пророков.

- Вовсе нет. Они посылали за ними время от времени, когда в очередной раз становились в тупик. Держать же их всё время при себе было бы неуютно и беспокойно, ты не находишь? Да и пророчества вовсе не всегда оказываются приятны слуху. Вспомни библейских пророков. Или Тиресия.

- Надеюсь, ты не сойдёшь с ума по-настоящему.

- Только ты сохраняешь мне разум в этом безумном мире.

- Я посылал к тебе врача...

- Я же предупредил тебя, что не пущу его на порог. Если кому-то и нужен врач, то уж точно не мне.

- Но он говорит, что тебе следовало бы отдохнуть.

- Я примерно знаю, что это означает.

- Послушай, он посоветовал одно очень хорошее заведение, где он сам мог бы наблюдать за тобой...

- Чудовищно! Карл, ты хоть задумываешься, что ты говоришь?

- Да не упрямься же ты. Он врач, и ему виднее.

- А если я не хочу?

- Но тебе это необходимо.

- По какому праву другие люди решают, что мне необходимо, а что нет?

- Я хочу для тебя только блага, пойми.

- Благими намерениями, знаешь, куда дорога вымощена?

- И всё-таки, тебе надо туда поехать.

- А если я не захочу?

- Это очень уважаемый врач, большой авторитет...

- Оставь авторитеты поклонникам авторитарии.

- Ты упрям, но я ещё упрямее. Если это нужно для твоего блага...

- Не упрячешь же ты меня в клинику насильно!

- Если это будет необходимо для твоей пользы...

- Ну конечно! Ты его купишь, и он выдаст такой диагноз, что меня заставят отправиться туда. Вот пример того, как жалость может быть безжалостной!

- Мой долг помочь тебе.

- Что ж, тогда остаётся только одно. Бегство.

- Ты уезжаешь?! Так неожиданно...

- Да, Лиз. Спасаюсь от меценатов.

- Ты бросаешь меня.

- Поехали вместе!

- Ты же знаешь, что я не могу. Сейчас не могу.

- И ведь Карл совершенно искренне думает, что хочет для меня пользы.

- Ну хочешь, я отговорю его?

- Не выйдет, Лиз. Когда он считает, что он прав, он становится несгибаемым, ты ведь знаешь. А считает он так всегда. Придётся, видно, мне снова взойти на корабль.

- Без тебя мне будет невыносимо.

- А мне без тебя? Что за несчастный жребий! Правители разыгрывают наши судьбы как карты! Увы, ты видишь эту оборванную тень? Это призрак Эгестаты, а она плохая помощница.

- Я вырвусь отсюда сразу же, как только смогу.

- Я буду ждать тебя. Ждать и надеяться, что у Мойр для нас ещё осталось хоть несколько горстей света.

- Я убью Карла.

- Что ты, ведь и он бессмертен. Слишком просто было бы придумать единственного виновника всех бед и наброситься на него с кулаками. Но ведь это же глупо.

- Ещё две-три недели, и мы будем вместе.

- Я буду ждать тебя.

- Обязательно дождись. И не исчезай больше.

- О кей. До встречи, Лиз.

- До встречи.

- Только, пожалуйста, не провожай меня.

И в который раз я не знаю, кто из нас уходит - ты ли покидаешь меня, или я ухожу. Расставание всегда обоюдно. Вот ты удаляешься, твоя фигурка расплывается и гаснет, гаснет, уходит, исчезает, и вновь я остаюсь один. Свет и тьма несоединимы, и снова граница как лезвие проходит между нами, через нас. Я отворачиваюсь от стекла, ладонями закрываю лицо, но я не могу закрыть ими сердце, и рвётся оно и болит. А ты уходишь, уходишь по кипарисовой аллее, исчезаешь, и твоя фигурка расплывается и гаснет, гаснет, и чёрная птица кричит, и далёкий гудок поезда подхватывает её крик и несёт, несёт за собой, и мечется он среди проводов и... нет его.

VIII

- Эй, приятель, что ты там несёшь? Что в бутылке?

- Козье молоко.

- Не слышу, что?

- Вот лысый хрыч! Вино.

- Я сразу же догадался, учуял аромат.

- Она же закрытая.

- Вино нельзя закрыть, оно само снимает все запреты. Давай выпьем его вместе.

- Да ты, я смотрю, философ.

- А как же! Ин вино веритас! А ты кто?

- Ты же сам сказал.

- Не понял, разъясни.

- Я Лисий в лисьей шкуре. Понятно?

- Нет.

- Ну хорошо, тогда скиталец, бродяга поневоле.

- Не понимаю.

- Сейчас поймёшь.

- О! Теперь понятно. Наливай скорее, чтобы не пропадал аромат.

- Ничто не пропадает даром. Не будь жадным, жадность глупа.

- А я не жаден. Я щедр как...

- Как само вино?

- Верно. А ты, я гляжу, понимаешь. Какой вкус! Вино это радость жизнь, и мы пьём её, покуда можем...

- А когда настанет трезвость?

- Зачем думать о смерти? Ведь смерть смерти рознь.

- И это верно. Ну а всё-таки, что ты будешь делать тогда?

- Сегодня я счастлив, а не будет счастья, хоть под поезд всё равно один конец.

- Вот образец подлинного бесстрашия! Пример великого героизма.

- Кто пренебрегает радостью, тот пренебрегает жизнью.

- Прекрасно. Одна эта фраза стоит винного погреба, и даже больше.

- А что может быть больше? Что самое святое в мире?

- Свобода.

- Выпьем за свободу! А что ещё?

- Любовь.

- Выпьем за любовь! Оглянись, смотри, как земля цветёт, её цветение вино жизнетворное.

- Но ведь земля не пьёт вина!

- Верно. Она пьёт дождевую воду и превращает её в вино. Так делают все боги. Что сделал с водой Христос?

- Ну что ж, вполне логично.

- И логика тут не нужна. Имущий уши да услышит.

- Ты как Платон в роще Академа.

- И он ведь говорил всё то же: Отречение от божества есть смерть.

- Он сказал, что оно должно быть наказуемо смертью

- А кто наказывает человека? Сам же он себя и наказывает.

- А Бог это радость?

- Бог вне определений.

- Ого! Браво.

- Ты думаешь, я необразованный, тёмный старикашка? Да, Бог незрим, но чтобы могли мы почитать Его, создал Он зримые дары.

- Ну что ж, бутылка кончилась. Мне пора идти. Прощай, я не забуду твои слова.

- Прощай. Надеюсь, мы в расчёте?

- Вполне. И даже больше.

Увы. Нельзя мне остаться, ведь это тоже может стать колеёй. А чем одна колея лучше другой? Счастье нельзя затворить, это верно, а потому нельзя затворить его и в бутылке.

Листвы кипение, жидкий янтарь стекает, каплет. Знойнотягучее масло, напоенное дыханием твоим, один глоток его лечит безумие, дарует прозрение, солнце восходящее, бурлит оно в чаше, светло ароматом амброзия, разлитая над палубой, вот ветер всколыхнул его быстрая струя прохлады, вся покой, вся движение, и тучи собираются и готовят воду для крещения. Я видел Садовника, он плёл из лоз купель.

Теснятся тучи, сомкнулись, хлынуло, шумят сосны, шумят дубы, грохочет небо, разверзлось, и сверкающий лев совершает прыжок. Молнии зубцы короны, царствуй!

Благодарю тебя. Славлю тебя. Заветная нить, ведущая прочь из лабиринта, люблю тебя!

Змея, получившая подарок грозы, спешит искупить свою вину перед нами. Подари мне ветку кизила!

Безумие скрываться, безумие прятаться, безумие страх. Царствуй, Излечивающая!

- Как темно у вас на кухне.

- Дурацкая привычка. Скажите хоть вы, где она, справедливость?

- На общий вопрос может быть только общий ответ.

- Да нет же, но вот как это так, что отказываешь себе во всём, чтобы в конце концов это превратилось в привычку.

- Привычка тюрьма смысла, но человек прикован к себе самому.

- Думаете, я живу? Я издыхаю, медленно и противно...

- Тоска?

- Тоска. А знаете, как было? Вон у вас какие пальцы, тонкие, изящные...

- У фортуны свои причуды.

- А я всегда был человеком практическим что ли. И сына хотел сделать таким же, а он... Всё на гитаре бренчал, стихи там эти...

- Гитара тоже натирает пальцы. Посмотрите на мои.

- Ну да, но я не об этом. Беспечный был какой-то, я всё думал, когда уж повзрослеет.

- И вы боялись за него.

- Боялся.

- И пытались вразумить его...

- Конечно, пытался, да что толку.

- Вы боялись за него.

- Компании все эти, друзья, подруги, всё такие же. Одно на уме.

- Вы хотели сделать его другим.

- Ведь я знал, что он ещё хлебнёт лиха, да разве он хотя бы пытался понять, о чём я говорю.

- Как ни схожи близнецы, а из одного другого не сделаешь. У каждого свой путь.

- Но ему же с ними интереснее, как же... Всё музыка. Да разговоры. Тошно было смотреть на всё это.

- Так стошнило Цербера, и выросла ядовитая трава.

- Ну я и не выдержал наконец. Давай всё ломать, крушить, ему же пользы хотел, а вышло... Так и потерял я сына, а с ним и... себя. Теперь цепляюсь за эту мелочность, суечусь без дела, только чтоб видимость создать жизни, а сядешь вот так, и такая тоска вдруг найдёт...

- Это кони, дети суетливохлопотного моря...

- Вот вам история из жизни.

- Самая старая и самая печальная история.

Кони фыркают гривами вдребезги стёкла окон на люстрах медузы и кто-то всю ночь просидел над окурком и плакал а утром уныло смотрел как бензотуристы длинными шлангами пиво сосут.

Подъезды, дворы, стены, старуха, высунувшись из окна по пояс, кричит кому-то, что он скотина.

Пуста улиц, и весталок на ней не видно.

Не противно ли вам от глупости мира? Не темно ли вам от его тьмы?

Когда бы мир был светел, счастьем было бы жить для мира.

Когда же мир тёмен, счастье умереть для мира.

Разве счастью может причинить ущерб то, какой веткой оно обозначено, знаком жизни или знаком смерти.

Печаль?

О да, ушедший от моря принял смерть от моря. Надо помнить об этом, когда готов погрузить своё весло в землю и воскликнуть: "Дошёл!"

Путь бесконечен, покой происходит от движения, тянутся крючья от скал, тянутся цепи из темниц, сколько Андромед было здесь сожрано? Сколько спутников наших рассеялось, сгинуло в море, кто сосчитает?

Мне нечего делать здесь, но вы, тоскующие о непреодолимой карме, кричащие от укусов эринний, чьи слёзы кровь! Рок не властен там, где свобода; рождается гений, и Мойры опускают руки. Безмерные, скрытые в Тартаре силы, идущие к небу к вам взывают! Будьте свободны!

И не убивайте своих сыновей.

Земля, цветущая и побеждающая, оградили тебя сетками, для продажи, для рабства оградили, но опутал плющ проволоку, где она? Скрылась она из виду, нет её, исчезли путы, увиты плющом. Зелень, поющая свету. Играй, музыка, ты первый обряд служения радости!

А вы, акулы суетливохлопотного моря, станьте дельфинами, станьте дельфинами!

- Вы говорите, что творчество это не труд. Что же это тогда?

- Я сказал: "То, что естественно, не труд".

- У меня появилась уже профессиональная болезнь. Всё, что происходит со мной, хотя бы вот сейчас, или вокруг меня, я воспринимаю как литературу. И я уже не могу просто жить, я принуждён постоянно что-то выгадывать, прикидывать, как бы лучше описать этот случай и тот...

- Когда начинаешь выгадывать, обычно получается фальшь. Чего вы хотите?

- Я не могу жить, как все нормальные люди. Это настоящее бедствие, эти бытовые сцены так многочисленны...

- Фиксировать может и магнитофон, но чего хотите вы? Жить как все? Тогда стоит ли мучаться?

- А с вами такого не бывает?

- Я никогда не стремился пересечь море обыденности вброд. Для этого существует корабль, а чтобы подняться на небеса, даны крылья.

- И что же мне делать?

- Попытаться выплыть, выбраться на поверхность, а ещё лучше подняться над ней.

- Это только Христос умел ходить по воде.

- А знаете, что однажды сказал Христос? "Творимое мною все люди могут творить".

- И каждый из людей гениален. Значит, и я?

- Каждый может быть счастлив, будучи самим собой, неповторимым, единственным. А это и значит быть гением.

Иисус указал нам ворота, и мы столько веков стоим перед ними на коленях вместо того чтобы просто войти!

Дятел, постучи по бронзе, поведай мне тайну. Молчит, голову набок склонил. Тайны нет, есть незнаемое, а значит есть только одна тайна, и поведать её нельзя. Ну так скажи, что будет завтра? То, что вы сами сделаете с ним. И учил Христос ладакцев, как землю превратить в небо радости. Так уверяет один художник, но уж он-то знает точно. Помнишь, как неистово рвались мы в Кулу? Мы были наивны.

- Ты не помнишь всей формулы, ну так скажи хоть часть.

- Часть разнится с целым. Целое постоянно, часть переменчива. И нет конца частям, и не похожи они одна на другую.

- И каково их число?

- Бесконечность.

- А какова их величина?

- Мгновение, нет ему иной меры, кроме него самого.

- Скажи хоть одну из них.

- Пожалуйста. "Не гони псов своих на травлю, внезапно увидишь ты свет, и изменится твой облик, и псы растерзают тебя так же, как растерзали бы того, кого ты травишь".

- Разве эта формула не вечна?

- Она повторяема. И будет вечной, пока не иссякнут повторения.

- А что переменчиво?

- Имя. Стрела сменяется грифелем.

- Посмотри, какое полотно у меня. Напиши на нём слова, сделай его знаменем.

Я беру кисть и краску, я беру ткань и пишу:

Расколот небосвод,

Плод рождённый солнце,

Имя жезлу ваджра.

Гроза, вошедшая в лоно земли, покинула её, но оставила семя, и томностью заволокло взор земли, и оделась она фонарями, прихорашиваясь как женщина, вставшая из постели.

Гений пробудившийся, гений рождённый и воскресший, всегда неповторим и всегда неизменен. Вот срезал он ель и счистил ветки, и увил её плющом.

Моисей, высекший воду из скал, не нарушить закон пришёл он, но исполнить. Свет, упрятанный в тело, бей ключом!

Небесноглазая Мария, радуйся о сыне своём, восставшим для жизни!

Эвой! значит Радуйся!

Телеграфные столбы вросшие в землю посохи.

Радуйся значит Здравствуй.

IX

- Вот было весело найти тебя в окружении какой-то разнузданной компании. Ты, кажется, чему-то учил их?

- Мы слагали гимн чтобы славить тебя.

- Да, горланили вы громко. Ты не боялся, что с похмелья они вообразят, что ты

отравил их?

- Если бы это было впервые, так бы оно и было. Но в пьянстве я не открыл ничего нового. Да и не было тебя всего неделю.

- Я просто послала их всех при первой возможности.

- Посмотри, источник пробился из скалы, а над ним ветви дерева. Ты помнишь наш остров? Этот звучный аромат принесённый ветром его голос.

- Это его голос? А что он говорит?

- Он говорит: "Не бойся огня, когда ты охвачен им, это свет вечной жизни, он один побеждает гидру, не бойся сжечь в нём свой страх".

- Как хорошо здесь. И тихо среди книг. Их тоже целое море.

- Тоже? Но ведь они и есть сама жизнь. И два начала у неё мрамор и листва.

- А листва, разве это начало? Ведь она происходит от огня, воды и земли.

- Ты права. И земля круглая, но посмотри на этот камень, разве не похож он на метеорит? И эта вершина, разве не Парнас? Посмотри, два орла встретились в небе.

- Сколько книг! Разве можно их все перечитать?

- Не нужно пытаться выпить море. Оно для того, чтобы по нему плыть.

- А чем отличаются знания от истины?

- Тем, что знания можно выразить словами, а истину нет.

- Но ведь часто вражда происходит от незнания.

- Скорее, от непонимания. Корабль поднимает свои паруса и ловит ими попутный ветер. Но вот поднял он девяносто тысяч парусов и перевернулся. Десять глав хранят столько же, сколько вся Александрийская библиотека.

- Это та, которую сжёг Цезарь?

- Едва ли это было в его силах. Есть вещи, от которых очень трудно избавиться. Память одна из них. Ведь от века люди пишут только одну книгу. Да и ту не пишут, а переписывают.

Однажды мы пришли в огромный парк, и все, кто были со мной, разбрелись, кто куда. А мне так понравилась одна аллея, что я всё время провёл в ней. Потом, когда мы собрались вместе, они стали говорить, что я не видел парка, и смеялись надо мной.

- И что ты им ответил?

- Я сказал, что учился понимать языки зверей, в то время как другие охотились за тушами, потому и легка моя сумка, и не сгибаюсь я под её тяжестью.

- Ты говоришь, что все люди пишут одну книгу, но как же тогда существует много культур?

- Существует только одна культура, сжигающая себя и воскресающая вновь. Кто-то однажды сказал мне: "Цветок, только умирая, даёт семя".

- Но кто-то видит только одну культуру и не видит другой.

- Значит, он смотрит не в ту сторону. Но если он смотрит и не видит, то не видит он вообще ничего, он слеп. Как Пожиратель, принявший пелёнки за живого младенца.

Разрушена Троя, поднимается Рим. Меняются царства, рушатся формы, но снова и снова пуст гроб, и одни лишь пелены пустые лежат в нём. Горе пожравшим себя, не увидят они радости за рекой. Помнящие скорбят о сожжённом доме своём. Где свет? говорят они. Нет нам света!

Не видят света они, пелены в глазах их. Но кто несёт их из развалин на плечах своих?

Время великий обманщик.

- Ты говоришь, время обманщик. А зеркало, тоже обманщик?

Спрашивает, улыбаясь, точно не знает ответ.

- Так ли это важно? Главное, что зеркало может быть кривым или ровным, как жизнеморе, оно может быть мутным или чистым, тёмным или прозрачным.

Человек сам зеркало.

- Посмотри, ведь и земля, она тоже зеркало. Океан отражение неба, самолёты его корабли, и ветер гонит по нему облака - пенные волны. Чтобы увидеть землю, надо подняться над ней. Те, кто избрали кабину самолёта своим кабинетом, знали это...

Какая-то мысль... Смутноугаданная мысль... И с ней то же самое, её глаза... вопрос или догадка? Зеркала, зеркала, отражающие... друг друга... и когда в них пустота... нет, не то... глаза в глаза, зрачки в зрачках... Вот оно! Её зрачки вспыхивают. Озноб. Вот оно! Невозможный, бесконечный миг, сколько жизней нужно, чтобы исчерпать его?! Погасло.

Я пытаюсь сказать что-то. Язык онемел. Слова, как они беспомощны! Они кажутся кощунственными. Ужас! Я не могу охватить, выразить, вспомнить, что это было! Она поворачивает голову и смотрит в окно. Шок, потрясение. Я вижу ЕЁ ПРОФИЛЬ, он на голубом фоне, такой чёткий, весь вырезан из света. Это шок, потрясение. Слова, шахматные фигурки, игрушечные солдатики, как это можно выразить, когда мы в одно мгновение прожили бесконечность?! И зачем нужно это вульгарное бессмертие, когда миг может стать вечностью?! Звонкокупольная бездна раскрылась над нашими головами, и даже крик бессилен охватить её.

Я в растерянности сажусь за фортепиано и начинаю играть, бездумно, пальцы сами находят тона, свивая из них мелодии, и попурри скользит, переливаясь... Птица... Дерево... Тигр... Быстрее, быстрее, и что-то одно, одно неизменное, ничто и всё, держать, держать его крепче, не отпускать, оно меняет облик, но это одно, одно, быстрее мелькают зеркала, праздничные шары рассыпались по улицам, брызги огня звёзды, брызги цвета цветы... дальше... окна... капли света на каменных стенах, квартиры, улица к побережью, шум волн дальше, дальше... я никогда ещё не играл так быстро... она слушает... её профиль... этот темп, пальцы не выдерживают его, сейчас он сорвётся, нет, быстрее, быстрее, мелодии взметаются, взвинчиваются, взвинчиваются и...становятся вдруг ТИШИНОЙ.

Оборвалось. Где мои руки, их нет? Вот они. Что с ними было?

Неужели мы поняли всё только для того чтобы опять забыть?

Она не поворачивает головы. Я поднимаюсь и сажусь рядом с ней, и мы смотрим, смотрим поверх деревьев и облаков, огней и облаков, обессиленные и спокойные.

- У меня туфля слетела!

- Догоняй! Брось её, догоняй!

Быстрее бега, быстрее самого движения, легка твоя ноша, самая светлая, самая горячая, твой жизнецветущий гений. Замерла, запыхавшись, рассмеялась, бросилась ко мне, какой подарок может быть больше? Я подхватываю тебя на руки и поднимаю в небо, ты между солнцем и мной, единственный посредник. Сойди же плодородие на душу мою! Лес стены рва.

- Не урони!

- Ни за что!

Ни за что не уроню я тебя, ты жизнь моя, и я неуязвим, пока могу возвращаться к тебе, и даже смертельно раненый, я буду каждый раз воскресать.

- Ну опусти же!

Её смех подхватывает эхо и разносит его по зеркалам, и вертишейка, слыша его, благодарит нас, и горы отзываются, не из скал они, нет, из вершин, и Флора тихонько плачет от радости.

Радуга на твоей ладони, радуга телефон, радуга-бабочка, вот вспорхнула, гудки у самого предела небес. Поговори со мной, ангел, ласковая моя, я помню, как пела ты, а я аккомпанировал, я хорошо играл? Ну хочешь, я сымпровизирую что-нибудь, импровизация вот лучший из всех замыслов.

- Упало яблоко с ветки, и из зёрнышка выросло дерево, но плоды его оказались горькими, что же делать с этим деревом?

- Привить плодоносящую ветвь!

Ты подносишь под струю фонтана кубок, ты наполняешь его, и облака, отражаясь в нём, пьют с твоих рук. Кто пьёт эту воду, никогда не чувствует жажды. Посмотри, гости пришли на праздник, вот танцуют они и приветствуют друг друга, подбрасывая в воздух напудренные парики.

- А в честь кого этот праздник?

- В честь твоего возвращения. Ты входишь в парадный зал своей бесподобной походкой, и все благоговейно склоняют головы. И вино играет в бокалах, и откуда-то доносится саксофон.

- Они любят меня?

- Они обожают тебя. Они так к тебе привязаны...

- Неужели я совершенство?

- Мы любим людей за их достоинства и привязываемся к их недостаткам, а ведь обожание это сумма любви и привязанности.

- Скажи им, что я тоже люблю их.

Она посылает поцелуй небу и льнёт ко мне, приглашая меня танцевать.

Так легко. Мы одни посреди океана.

Даже мраморные головы неведомых римлян улыбаются тебе сквозь плен неподвижности. Ты так близко. Твой смех. Солнце радугой играет в ресницах. Сочини мне сонет! Пожалуйста, я сплету тебе целый венок. Я начинаю импровизировать, вот на секунду запнулся. Нет, не так! Ты начинаешь исправлять, отчитывая меня как ребёнка. Но ты же никогда не писала стихов! Ерунда, говоришь ты и напускаешь на себя строгость, но не выдерживаешь, и мне вдруг становится смешно от того, что это и впрямь ерунда, и я говорю: "Да. Да, так, и правда, лучше". "Запиши",- советуешь ты.- "А то забудешь". Я хватаю ветку и пишу на песке, и мы с полной серьёзностью наблюдаем, как слюдяные языки волн старательно слизывают мои неровные буквы. Потом переглядываемся. "Ладно", - махнула рукой.- "Я помню их наизусть".

- А что сказал бы король Артур, если бы увидел нас?

- Он на всякий случай прикончил бы меня.

- Зачем?

- Он решил бы, что нет человека, который был бы тебя достоин.

- А Заратустра?

- Что бы он ни сказал, это стали бы повторять, приговаривая: "Так сказал Заратустра."

Ты не устала?

Нет, нисколько.

Жаль, - говорю я. - Я хотел понести тебя на руках.

Тогда устала, - киваешь ты, и действительно, принимаешь усталый вид.

Это они научили тебя так бесподобно играть?

Разве можно кого-нибудь чему-то научить?

Нет, ты права, можно лишь капельку напомнить человеку, какой он на самом деле.

Скажи солнцу, пусть споёт колыбельную.

- Ты просто девочка, славная, милая девочка. Ну конечно, оно споёт тебе. Оно так любит тебя. Оно гордится тобой.

Ты молчишь. Спускаешься с моих рук на землю. Рассеянно срываешь цветок. О чём ты думаешь?

- Ручей, укажи нам путь! - ты осторожно погружаешь в него руки и поднимаешь их, и капли воды, наливаясь солнцем, капают с твоих пальцев.

- А ты попробуй удержи его в руках.

- Разве можно удержать время?

- Удержать время значит удержать мир.

- Это невозможно?

- Невозможное разнится с недостижимым.

- Чем?

- Невозможное для того и существует, чтобы пришёл кто-то один и единственный сделал это. Больше никто не сделает этого. Это его путь. Путь невозможного, но творимого.

- И у каждого есть такой путь?

- У каждого. Нужно только сделать свой выбор.

- Выбор?

- Да. Видишь, ручей струится посередине дороги, и вместе с ней летит как пущенное солнцем копьё. Ясеневолистая дорога, это наша дорога, и никто не сможет пройти по ней кроме нас.

Дорога, ясеневое копьё. Посередине её ручей. Мы поднимаемся и идём, соединив над водой руки в знак победы нашего союза. Победы вечного над мимолётным. Шопенгауэр узнает свой символ.

Мы идём, соединив над водой руки, как солнечное посольство.

Как Миссия Света.

X

Лето, моё уходящее лето. Жёлтая трава, усыпанная ледяными брызгами, мёрзнут руки, и теряет земля тепло, и плачет, несчастная, о покидающей её дочери. Золотые отблески тепла и холод, холод, и можно потеряться в нём и замёрзнуть. И умереть. И ты уходишь от меня, золото, золото гранатовые зёрна. И страх, пусть даже это страх перед страхом. Какой огонь может быть оправданием такой чудовищной платы?

Вот они, передо мной, твои фотографии во весь разворот, дворцы с зеркальными залами, царство призраков и теней. Иди к ним. А я... Я буду проклинать темноту-беспутье и отбиваться от хохочущих демонов обгорелыми перьями феникса, и ждать, ждать твоего Воскресения.

Каждый раз ты уходила для того, чтобы жизнь моя была свободна, свободна от ненавистного мне плена, но не свободна она, в плену твоих уходов и возвращений. Потерь и обретений. Тебе только казалось, что ты покупаешь свободу. В царстве мёртвых нет свободы.

Наш союз наша тайна; те, кто вынесли тебя мёртвой из спальни, те, кто под вспышки фотокамер плакали на твоей могиле и слушали речи, не знают её. Я помню, как ты стояла у открытой дверцы автомобиля, ночь целовала край твоего плаща, а ты махала мне на прощанье рукой и смеялась.

Холод, холод, темнота и снег вокруг, мы сделали невозможное, но кто воскресит всё это?

Меня не было рядом, и некому было прийти на помощь, когда ты звала немеющими губами.

Мы думали, что играем только в одну игру, и не подозревали о существовании другой. Нелепость! Но карты разыграны, и тебе выпала смерть. Прости меня за мой страх! И те, кто остались вокруг меня, не знают, как помочь мне, не понимают, они говорят: "Посмотри, ты идёшь к смерти! Как можешь ты идти к смерти?"

Нет, не понимают они, не знают они того, что есть только один путь, путь, по которому я должен пройти до конца, и путь этот к тебе, и нет для меня иного пути. И враги мои не понимают, и Карл, и друзья. Если бы ты была жива, это был бы мой путь жизни, но вот тебя нет, и этот путь стал для меня путь смерти. Ведь и в смерти мы с тобой единое целое, и нет одного из нас без другого.

И снова поднимаюсь я на вершину, пробиваясь сквозь снег, и ищу я мост через Лету, ноги мои замерзают, и поздно мне уже возвращаться. Я иду, чтобы вспомнить, увидеть и умереть с верой в воскрешение.

И, не в силах перекричать вьюгу, я кричу, умоляя (кого?) простить нам наш маленький миф о том, что разлукой можно купить покой.

1989 г.

49