Сергеев Иван Дмитриевич. Имя для полковника

Имя для полковника

Пресловутый кризис среднего возраста догнал в те дни и меня. Нет, я не развёлся (в том числе и поскольку был не женат), не сменил работу, не уехал из города/страны и не купил спортивный мотоцикл. Просто понял: у меня больше не осталось сил и дальше врать себе, что мир этот создавался и для меня тоже. Пришло, образно говоря, осознание того, что я потратил кучу сил и ресурсов на обустройство в точке Х, а надо было все эти деньги и время вложить в то, чтобы оказаться от неё как можно дальше. Я вкладывался в квартиру и мебель, а надо было - в билеты. Старая душа, ждущая окончательного развоплощения.

***

Сегодня я стоял в полумраке церкви, не зная, зачем пришёл. Не за благодатью - её во мне не было давно, как и потребности в ней. Не за отпущением грехов - свои грехи я знал наизусть, как старую молитву, и они не тяготили меня, они стали частью скелета. Я пришёл, наверное, за тем же, за чем приходят на руины - чтобы убедиться в необратимости разрушения.

Воздух был густ от ладана и людского дыхания. Я прислонился к холодной стене, чувствуя себя чужеродным телом в этом пространстве веры и смирения.

Я стоял, чувствуя себя шпионом во вражеском стане. Я не верил в Бога. Для меня эти стены были не храмом, а архитектурной метафорой - безмолвным криком в пустоту. Сводчатые потолки, уходящие вверх, не к свету, а в мировое ничто, точно подчёркивали эту мысль. Люди вокруг шептали молитвы в надежде, что их слова долетят до кого-то. Я же знал, что все наши слова падают к нашим же ногам, как подстреленные птицы.

Я пришёл сюда, потому что моя собственная внутренняя пустота достигла такой плотности, что начала притягивать другие пустоты. И в этом месте, этом грандиозном памятнике человеческой надежде и её тщетности, я чувствовал себя как дома.

И тогда я увидел синий плащ.

Длинный, почти до пола, цвета ночи, пронзённой одним-единственным электрическим фонарём. Женщина, лица которой я не видел (и которое меня не интересовало), молилась, и я с циничным любопытством наблюдал, как горячие волны её веры ударяются в потолок и возвращаются обратно. Но синий плащ на ней, его строгий, почти военный крой, был ударом под дых. Он был ключом, повёрнутым в замке памяти. Дверь в прошлое со скрипом распахнулась.

В церкви кто-то закашлял. Я вздрогнул и оторвался от стены. Синий плащ ушёл, растворившись в толпе у выхода. Остался лишь запах ладана и тоска, острая, как осколок.

Я опустился на лавочку под неодобрительный взгляд старушки. И понял, что Полковник отомстил мне не тем, что забрал её. А тем, что оставил мне память о синем цвете, но отнял все остальные краски.

Синий был её цветом - цвет одинокой ночи, бесконечно длящейся перед рассветом, который никогда не наступит. Её звали Инна. И все, включая меня, ошибались на её счёт.

***

Кризис этот выгнал меня из дому и бросил на поиски себе подобных. Так я нашёл "Мастерскую" - странное сообщество людей, считавших себя творцами (и нет-нет, да и бывших ими, как Инна), группирующееся вокруг клубного телеграм-канала и плохонькой кофейни, хозяин которой исправно пускал к себе эту компанию, старательно притворявшуюся посетителями не то "Бродячей собаки", не то "Сайгона", не то "Batcave". Возможно, он верил, что в будущем прославится, как человек, разглядевший в них гениев. В целом участники "Мастерской" напоминали скорее игравших в богему менеджеров.

Так в своей "Исповеди сына века" де Мюссе пишет, что человек, погружающийся в разврат, ждёт там чего-то, достойного Клеопатры и Гелиогабала, а находит унылые, повторяющиеся из раза в раз пакости, которым предаются одни и те же скучающие люди.

Я чисто случайно угодил на одно из их сборищ, на следующее (больше для смеха) принёс свои скверные верлибры и банальные прозаические миниатюры, был равнодушно выслушан и принят в "Мастерскую", но своим там, как и везде, не стал. В мою жизнь вошли усыпительные поэтические вечера, вернисажи, по которым рыдали брежневские бульдозеры, и воспоминания людей, с которыми меня ничего не связывало, о событиях, к которым я не имел никакого отношения. Я скучал, но продолжал в этом участвовать по принципу "хоть что-то".

***

В тот вечер я читал очередной унылый верлибр с претензией:

Мой айфон грустит.

У него всего десять процентов.

Как у меня.

Мы оба ищем розетку.

Чтобы подключиться к системе.

Но система зависла.

Выдаёт ошибку 404: Soul not found.

Перезагрузка.

Снова утро.

Она вошла в кофейню в длинном синем пальто, того же цвета, что и плащ в церкви, сняла его и оказалась в простом чёрном платье - голый стержень, на который можно нанизать любые эмоции. Её имя было Инна. И она была художницей. Одной из немногих настоящих в этом микропандемониуме подделок и копий. Её работы покупали, о ней говорили шёпотом, но все чувствовали - главная картина была не на холсте, а в ней самой.

Когда я закончил, собрав жидкие аплодисменты, Инна, до этого стоявшая у стены, прокралась ко мне и села рядом.

- Ваше лицо интереснее Ваших стихов. Можно, я Вас нарисую?

Этим она отличалась от нас всех. Не говорила об искусстве, долго, сложно и занудно, а рисовала здесь и сейчас, не самовыражалась, а работала: светотень, композиция, штрихи...

Я кивнул, Инна достала из сумочки карандаш и скетчбук.

- И закажите мне айриш, чтобы сливок побольше.

Она была сладкоежка.

Много позже я сам пытался её нарисовать. "Ты не сможешь, - сказала Инна без высокомерия, просто констатируя факт. - Меня уже написали". Я тогда подумал о старом поклоннике, но я был слеп.

Когда она закончила, она оторвала лист и протянула мне.

- Это за кофе.

Вечер выдохся, растеряв последние краски, отзвучала последняя поэма. Свет фонарей лип к мокрому асфальту, превращая улицу в грязный аквариум. Я провожал Инну. Не из галантности - скорее, из чувства долга, завершая ритуал, начатый её рисунком.

Она шла в своём синем пальто, и её сумочка мягко стучала по бедру.

- Ты сегодня был как статуя, - сказала Инна, наконец. - Неподвижный и каменный. Я пыталась поймать не выражение лица, а... пустоту. Тень, которую ты отбрасываешь. Не вышло.

- Откуда возьмётся тень, если нет источника света?

- Философствуй. Но на бумаге получился просто уставший мужчина. Как все.

Я хотел возразить, что я уставший не "как все", а как-то иначе, принципиально иначе, но промолчал. В этом не было смысла.

- Почему ты ходишь в "Мастерскую", Инна? - спросил я, глядя на её профиль, прочерченный светом фар. - Ты же... вменяемая. И рисуешь ты хорошо. По-настоящему.

Она усмехнулась, но не глядя на меня.

- А я... Мне нравится эта игра. В богему. "Все мы бражники здесь, все блудницы..." Это как надеть карнавальную маску, которую не жалко. Надоест - снимешь. А твои верлибры? Без обид, но они плохие. Даже не то что плохие, а... Словом, мир без них спокойно обойдётся. Почему?

- Со скуки. И из чувства стадного инстинкта.

Мы дошли до дома, где она жила, типовой панельной девятиэтажки. Окно её квартиры было тёмным.

- Ну, вот и всё, - Инна повернулась ко мне. - Спасибо за компанию.

- Спасибо за портрет. Буду знать, как я выгляжу со стороны.

- Как все, - сказала она, но в её голосе не было вызова. - Уставший мужчина в полумраке.

Она постояла ещё мгновение, словно ожидая, что я что-то скажу. Что-то настоящее. И я решился.

- Можно...твой телефон?

- Пиши.

Я постоял, глядя на тёмный квадрат её окна, пока он не зажегся жёлтым, безразличным светом. Представил, как она там, в этой коробке, ставит сумочку, снимает пальто, включает чайник.

***

Инна никогда не была для меня просто женщиной. Она была божеством моей личной религии, религии, в которой не было ни рая, ни благодати, лишь один-единственный, бесконечно длящийся обряд ускользания.

Мои молитвы были молчаливыми. Я молился на острые углы её ключиц, проступавшие под кожей, когда она наклонялась над холстом. Я молился на тихий шелест её одежды, звук, заглушавший для меня все земные голоса. Её руки, испачканные ультрамарином и умброй, были для меня священнее рук любого святого, ибо они не благословляли, а творили - высекали из хаоса новые, пусть и странные, миры.

Движения её были резкими, угловатыми, лишёнными плавности - не птица, а скорее складной нож. Руки - длинные, пальцы тонкие и нервные. Когда Инна не писала, они были в постоянном, неосознанном движении: перебирали складки платья, будто ища карандаш, уголь, кисть, теребили прядь волос, барабанили по столу неслышный, тревожный ритм или сжимались в кулаки.

Её объятия были тихими, как архив, и так же полными чужих голосов. Близость с ней была похожа на попытку обнять туман - ты чувствуешь холод, но не можешь ухватиться ни за что.

В её молчании я искал откровение. Инна давала его - не словами, а леденящей очевидностью своего существования. Она была воплощённой невозможностью: невозможностью прикосновения, невозможностью понимания, невозможностью спасения.

Ведь мой соперник был слишком силён.

Это он диктовал ей картины: призрачные, почти монохромные полотна, от которых замирала бесконечная болтовня в "Мастерской". Пустая перчатка на полированном столе. Отражение женского профиля в потускневшем зеркале. Тень от одинокого деревца на заснеженном поле. В её работах не было ни людей, ни действия - лишь вселенское, невысказанное томление, щемящая ностальгия по тому, что никогда не сбылось. Она стала медиумом. Проводником не для мятежного духа, а для души, раздавленной долгом и потерявшей единственное, что имело для неё значение.

Инна была самоучкой, историком по образованию. Работая над диссертацией о Южном обществе декабристов, она нашла в питерском архиве неизвестное письмо Полковника. Не набросок манифеста, не политические размышления, не инструкции другим заговорщикам. Это было письмо к женщине, которую он был вынужден оставить, которую никогда не мог назвать своей. Письмо, полное не революционного огня, не ледяного честолюбия, а тихого, всепоглощающего отчаяния. В нём не было ни строчки о России или свободе. Только о запахе её духов, о пустоте в комнате после её ухода, о невозможности представить будущее без её смеха. Последняя фраза была оборвана на полуслове, будто он услышал шаги жандармов за дверью.

"Сие письмо моё - безрассудство, коего я не могу себе позволить, но и молчать нет более сил. Пишу Вам, зная, что эти строки никогда не увидят свет, как не увидел бы его воскресший Лазарь, вновь заточённый в гробницу.

Бывают ночи, когда скрип пера сливается со стуком собственного сердца, и мне чудится, будто это шаги Ваши по отсыревшей от дождя мостовой. Я ловлю себя на том, что в разговорах о судьбах империи ищу ритм Вашего дыхания, а в чертежах нового государства - изгиб Вашей шеи. Сие есть безумие. Сие есть предательство всего, чему я себя посвятил.

Вы однажды обронили платок, расшитый незабудками. Он хранится у меня в столе, под кипами проектов и докладов. И когда я остаюсь один, я достаю его - не для того, чтобы вдыхать ускользающий запах, но чтобы прикоснуться к единственной мягкой вещи в этом мире, сотканном из железа и долга.

Мы с Вами говорили о будущем, но я думал лишь о том, что будущее - это место, где Вас нет. И все мои "завтра" лишены цвета, как лишена его гравюра в старой книге. Я готовлюсь изменить карту мира, но не в силах изменить одно..."

На этом месте чернила смазаны, будто рука дрогнула, а потом резко оборваны, так что перо оставило на бумаге кляксу, похожую на черную Полярную звезду.

- Я прикоснулась к этой бумаге, - позже рассказывала мне Инна в редкие минуты откровенности, - и почувствовала не высохшие чернила, а боль. Неистовую, яростную, но закованную в лёд. Полковник не мог позволить себе эту слабость даже на бумаге. Он запер эту любовь в самом глухом склепе своей души. И этот крик, которому двести лет не давали вырваться, он искал выхода. И нашёл меня.

***

Квартирка Инны была завалена книгами по истории ("ЖЗЛ" о Полковнике на почётном месте) и учебниками и пособиями по живописи, графике, анатомии, технике рисунка. Её единственной художественной книгой, тысячу раз перечитанной, была "Джейн Эйр". Не "Грозовой перевал" с его дикой, всепоглощающей страстью, а именно история упрямой одинокой гувернантки, которая слышит голоса из-за стен и предпочитает потерять всё, чем поступиться своей совестью.

Иногда я заставал её за чтением. Инна водила пальцем по строчкам и шептала: "Понимаешь, она тоже была медиумом. Она слышала крик Рочестера через мили болот. Она чувствовала присутствие Берты за портьерой. Она разговаривала с ветром, который звал её по имени. Всё это - чистый спиритизм, просто Бронте не знала такого слова".

Инна видела в Джейн Эйр родственную душу - такую же одинокую, гордую, тоже слышащую голоса. Но её собственный "мистер Рочестер" был куда страшнее: он был не на чердаке, а в её собственной голове, и сбежать от него было невозможно. Её Торнфилд-Холл не имел ни стен, ни выхода.

***

Всё это время я думал, что Инна - пассивная жертва, одержимая могущественным неупокоенным духом. Я не понимал, что между ними была сделка.

Я узнал об этом лишь в последнюю страшную ночь. Слова повисли в воздухе и навсегда изменили для меня всё.

Оказалось, их союз не был порабощением. Это был пакт. Полковник, запертый в вечности со своей самой мучительной тайной - именем женщины, которую любил и которую был вынужден покинуть, - нашёл в Инне не просто медиума. Он нашёл археолога своей души. Он предлагал ей силу, видения, гений, вдохновение. Взамен Полковник требовал одного: чтобы она откопала, нашла, узнала имя той, чей образ стёрся в его памяти под тяжестью вины, лет и казни. Он помнил всё - планы переустройства империи, речи перед товарищами, показания на допросах, последние горькие слова под виселицей. Но он забыл её имя. И эта забытая любовь жгла его сильнее ада.

И Инна... Инна согласилась. Она продала себя не за славу, не за искусство. Она продала себя за разгадку. Её одержимость была не пассивной, а активной, яростной. Она рылась в архивах, в письмах, в метриках, в книгах, пытаясь по обрывкам фраз, по намёкам, по шепоту в своей голове восстановить утраченное имя. Каждая её картина была не просто диктовкой, а шагом в этом расследовании, попыткой выманить память призрака на поверхность.

И когда я умолял её уехать, бросить всё, Инна смотрела на меня с жалостью, потому что видела: я ничего не понимаю. Я предлагал ей свободу, в то время как она была на пороге величайшего открытия - имени, которое было ключом, отпирающим как его душу, так и её собственную клетку.

Её выбор был не между мной и призраком. Её выбор был между безымянной жизнью и возможностью назвать Любовь, которая сокрушила двухвековую тень. И в этой схватке у меня не было ни единого шанса. В своей борьбе с призрачным врагом я потратил все силы, которые, быть может, могли бы спасти её. Ведь бороться с живым человеком я ещё как-то умел. Но как бороться с тем, кто уже две сотни лет как обратился в пыль, но не в забвение?

В Инне никогда не было ни капли кокетства или желания нравиться. Её красота предназначалась не для восхищения, а для свидетельства. Она была живым доказательством того, что человек может стать документом, а душа - пергаментом для чужой неотпущенной истории.

***

Всё решилось в её квартире-мастерской, в ту самую ночь, когда город за окном растворился в холодном тумане, и граница между мирами истончилась до предела. Я стоял перед ней, предлагая то, что считал спасением - билеты, побег, новую жизнь в неизвестности.

Инна слушала молча, отвернувшись к окну, её профиль был резок и неподвижен. А потом она обернулась, и я увидел в её глазах то, что боялся увидеть больше всего - не борьбу, не сомнение, а спокойную, ледяную ясность.

- Ты предлагаешь мне самой стать тенью, - произнесла она, и её голос прозвучал как приговор. - Тенью от той жизни, которую ты не прожил. Ты не спасаешь меня, ты просто ищешь попутчика для своего бегства. Но я никогда никуда не бегу.

Она сделала шаг к мольберту, где набросанный углём профиль Полковника смотрел в пустоту с нечеловеческим равнодушием. В небе за окном висел месяц, отражавшийся в огромной луже на асфальте, тень лежала на другом наброске (две бродячие собаки), на двух зубцах стены полуразрушенного дома по соседству, а кулончик в виде рачка (её знак) на шее Инны качался, точно маятник метронома.

- Он - часть меня. Не одержимость, не болезнь. Он - тот стержень, на который нанизано всё, что я есть. Его боль - это моя боль. Его немой крик - это мой голос. Ты же предлагаешь мне взамен... тишину. И забвение. А я не хочу забывать. Я хочу помнить за него.

- А я? - вырвалось у меня, и голос мой сломался. - Что я для тебя?

Инна посмотрела на меня с лёгкой, почти неуловимой жалостью и пожала угловатыми плечами.

- Ты был... попыткой. Попыткой вспомнить, каково это - быть живой.

Она подошла к столу, взяла листок с фотографией того самого письма Полковника неизвестной и прижала его к груди.

- Уходи. И живи своей жизнью. Эта уже занята.

Я вышел. Дверь закрылась за мной с тихим, но окончательным щелчком.

***

Месяц назад я прочитал в интернете её статью о возлюбленной Полковника.

Об Инне-художнице я больше ничего не слышал.

С "Мастерской" я порвал, но кое-какие контакты остались. Бывшие соклубники знали только, что Инна уехала из города, если не из страны. Она всё же побежала. Каждый однажды бежит.

***

Воспоминания схлынули, и я вдруг увидел, что там, где только что стояла женщина в синем плаще, валялась перчатка. Я вздрогнул, постоял секунду...и вдруг, схватив чёрную замшу, ринулся из церкви. Синий силуэт по счастью не успел исчезнуть из моего поля зрения.

Она взяла перчатку, улыбнулась и сказала, что её зовут Лена. Я пригласил её выпить кофе. Заказывая для неё айриш, я попросил добавить побольше взбитых сливок. Официант кивнул.

Ноябрь 2025 г.

Оставить комментарий © Copyright Сергеев Иван Дмитриевич Размещен: 13/11/2025, изменен: 13/11/2025. 20k. Статистика. Рассказ: Проза, Мистика Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Её выбор был не между мной и призраком. Её выбор был между безымянной жизнью и возможностью назвать Любовь, которая сокрушила двухвековую тень. И в этой схватке у меня не было ни единого шанса. В своей борьбе с призрачным врагом я потратил все силы, которые, быть может, могли бы спасти её. Ведь бороться с живым человеком я ещё как-то умел. Но как бороться с тем, кто уже две сотни лет как обратился в пыль, но не в забвение?

Сергеев Иван Дмитриевич Имя для полковника

Сергеев Иван Дмитриевич
Имя для полковника