...Тяжелые створчатые двери, не сдержав натиска, рухнули, в стынущие небеса исторгся столб пыли.
Гогоча и переругиваясь, мои скоты втиснулись в жилище Просвещенного: хлипкое тело книгочея, всклокоченная грива, проржавевший луч стали в пляшущей костлявой руке...
Мне понравилось, что не было страха в его сузившихся от дневного света, с л а б ых глазах, свыкшикся с плетеной многоязыкой вязью пергаментов... А была лишь холодная, словно бы сверлящая наши потные груди, ярость...
И я пил, широко раскинув сладко ноющие руки, пил остановившееся время.
Я любил этот миг.
Я почти любил мрачные, озаренные причудливым светом свечи, стены, вдоль которых выстроились Книги. Книги эти почему-то заставили затрепетать мою птицу памяти...
Я вдруг ощутил, как вздулся мозг, словно тесто, принявшее в себя семя ассоциаций: мне о чем-то нашептывали все эти, на мой взгляд, бесполезные свитки из выделанной кожи умерщвленных телят, вон те чудные ткани, и притаившиеся в тени реторты...
Я зарычал тогда, отер глаза, смахнул заледеневшей пятерней проклятое наваждение, позор памяти... Тем более, что там, у него за спиной, мелко дрожа, прятался теплый желанный комок плоти: ж е н щ и н а!..
И меня понесло: взмах меча, валящийся набок мудрец, смертью которого некогда любоваться, спертое дыхание солдат, наступающих мне на пятки...
Я разодрал на ней ненавистные покровы, обнажив это тайное чудо - женское жаркое тело. Мгновение я любовался, сдерживая и сдерживаясь, острыми разметанными в стороны грудями, рыжеватым руном между сомкнутых ног ее...
После, согнув женщину пополам, развернув, разъяв ее так, что стал виден распустившийся алый б у т о н, я овладел ею на глазах у моих притихших тварей, пускающих слюни.
И после того, как мои сомнения, мой внезапный, мой необъяснимый страх, мое желание, мой восторг и мое острейшее наслаждение излились в нее - горячую, вздрагивающую, скулящую сдавленным котенком, я отдал ее своей своре...
* * *
Там внизу, у моих ног, простирался Лес, величие, д е в с т в е н н о с т ь которого внезапно околдовали мое воспаленное сердце...
И уже безучастный к тому, что оставлял позади - пламень сражений, хмель поединков, сладость насилия, глухие тяжелые стоны терзаемой женщины, удивительно переменившей мою жизнь, - я сошел под сень могучих вековечных ветвей...
Время неспешно струило здесь свои темные воды...
Я словно бы очистился, принеся последнюю жертву кровавым божествам.
Я перевоплотился, войдя в эти завораживающие глубиною своей струи...
* * *
У меня не было ничего кроме моего Меча.
По ночам, когда Вселенная, которая уже давно отождествлялась для меня с Лесом, полнилась устрашающими, тайными Голосами тех, чью кровь я проливал, и чье право на эти владения оспаривал изо дня в день, я засыпал беспечно, кладя Его рядом, - между Ними и мною...
Однажды, после неудачной охоты (длительное изнуряющее преследование лесного гиганта; короткая стычка и кровь, струящаяся на мою разбитую грудь из мохнатого, членистого тела, сливающаяся воедино с моею) я слег надолго.
Я был беспомощен, как ребенок, пока срасталось мое искореженное тело, и лесные твари, обоняя мою беспомощность, подходили все ближе, не опасаясь моего Огня. Слава Вышним, Он не угас, но превратился в горсть жалких тлеющих углей за время моего беспамятства.
Но не угас!..
* * *
Излечившись, я отправился в пещеру, где некогда, овладев женщиной ненавистного мне существа, я завладел т а й н о й...
Я шел несколько дней, радуясь рождающемуся Солнцу, трепеща при появлении хладного лика Луны: моя душа, увы, уподобилась слабому телу...
...Помню, мне показалось - я безумен: дикая, противоестественная радость переполняла меня, дрожащие истончившиеся пальцы щупали пересохшие листы, полной грудью вдыхал я пыль запустения и густой, выедающий глаза, запах расколотых реторт, который был все еще свеж...
Помню, я юродивым плясал на убогих развалинах моего, как мне почему-то почудилось, Д о м а...
Однако же, споткнувшись обо что-то, я опомнился, опустил взгляд и... задрожал: это "что-то" был труп моего мнимого врага, разлагающееся тело убитого мною х о з я и н а!..
Будто бы и после кончины его дух, его неизбывная воля стремились вершить правый суд, покарать, лишить давнего обидчика последних крох разума!
И когда, словно бы в бреду, прокравшись мимо ужасающего стража, я, наконец, глотнул свежего морозного воздуха, глаза мои, ныне освобожденные от леденящих кровь миражей, различили останки той, которая по моей воле не пережила своего повелителя.
Я плакал, перебирая пальцами поблекший шелк ленты, запутавшийся в осыпающихся с е р ы х волосах...
Проклиная свое смирение, стеная и клонясь под ветром, я предал тела земле...
Там, над Лесом, в завершение тризны, разливалось алое вино...
И тогда впервые, подобно младенцу, лишившемуся кормилицы, отлученному от теплых, дарящих сладостное забвение сосцов, затерянный среди свежих могил, я пережил
с т р а х, рассекающий хладным перстом душу: я вдруг осознал свое ничтожество!
Я - презренный смрадный червь, слабый мира сего, трепеща, стал пред очами Господа!..
* * *
Пережив Потрясение, я уже не мог покинуть мест, преобразивших меня...
Вечерами, когда снег, словно извлеченные из преисподней кости, ломается и лопается, бродил я средь закоченевших холмов: здесь, незнакомые мне, были и другие странные надгробия, сообщающие дивный покой моему замирающему Духу...
* * *
Понемногу глаза свыклись с фантасмагорией письменов, коими были испещрены многочисленные страницы; они дарили забвение, возможность бесконечных блужданий во Времени... Моему воображению рисовались пьянящие картины Царств и Перевоплощений...
Вселенная, уместившись в колдовских свитках, дробилась тысячами Зеркал; Единство разъятого Образа было, казалось, недостижимо...
* * *
Однажды, когда лоснящиеся сучья, погибая в раскаленной глотке моего очага, озарили тонкое жало Меча, я понял, как я одинок...
Меня вдруг стало тяготить Знание и невозможность разделить свой восторг с кем бы-то ни было.
Помню, я разодрал пергамент, выбрав его из дальнего, хранящего свитки на неведомых мне языках, собрания. Смочил в масле, отер моего товарища от ржавчины.
Помню, как ликовало мое сердце, как больно сжимала ладонь крепкую Рукоять!..
* * *
Тайною, ведомой мне да тварям лесным тропою, шагал я навстречу своему Жребию.
Прошло много дней. Я хранил силы, питаясь приконченным по пути сюда мясистым хвостоногим. Много спал, чутко вздрагивая при каждом неверном шорохе, - близость обитателей этого края обязывала...
Я верил, что в и д е н и ю, несколько раз посещавшему меня, суждено сбыться!..
* * *
...когда их лошади, всхрапывая и дико поводя зрачками (очевидно, мой запах пугал их), ступили на разостланные мною хрусткие ветви, я уже был готов к Встрече...
И повторилось давнее б е з у м и е: горечь багряной капели, орошающей снег, брызжущей в лицо; дикая пляска стали, пронзающей горячую плоть через кожу панцирей; сладкая ноющая боль в отяжелевшей, вдруг, руке...
Лошади бились в агонии, рассеченные тела валились в дымящийся, раскисший от крови снег. Плечо тяготилось драгоценной н о ш е й, и я хмелел от струящейся к земле золотисто-рыжей волны волос, а ноги уносили все дальше, все глубже, - в распахивающуюся навстречу нам утробу чащи...
* * *
Мое Видение, воплощенное наяву, долго не выказывало признаков жизни.
Она была холодна как лед; я любовался ее тонкими чертами лица.
Разодрав ее одежды, не мигая, смотрел на хорошо развитые яблоки грудей, упругий шелковистый живот, точеные крылья ног.
Затем, раздув огонь и обнажившись, я улегся рядом с нею в горячее чрево ложа; обвил ее тело своим и грел дыханием...
Ее близость страшно горячила мне кровь, сердце гулким молотом громыхало в глотке, и я чувствовал, умиляясь, обливаясь горючими слезами благодарности Божеству, однажды подарившему мне мое ночное видение, как где-то там, в глубине прохладных грудей, сплющенных моими обретшими прежнюю силу объятиями, возрождается к Жизни вторящий моему сердцу, хрупкий, е е молоточек...
И тогда, вновь облачившись, я покинул теплое гнездо, приютившее мое сокровище: пробудившись, Она не должна устрашиться!
Слушая ее ровное легкое дыхание, я побрел, согбенный, к затянутому давнишней паутиной медному зеркальному диску.
Когда впервые за столь долгое время там, в тусклых глубинах, я увидал свой рождающийся образ, дух мой воспрянул: я был все еще хорош, и Она - я свято уверовал в это, - не оттолкнет своего похитителя!..
* * *
...Здесь, в той части Вселенной, которая была для всех (безумец, успокоенный счастьем, я позабыл свой о п ы т) недостижима, посреди Мироздания, где светила рождаются и отходят над привычными мне могилами, мы обрели друг друга.
Я завладел ее историей, телом, душою; я преклонялся, я боготворил, я и с т е к а л Любовью, и сотни тысяч книг, повествующих об этом восторге, вся мудрость Вселенной не стоили и ноты Гимна, слагаемого нашими перекрещивающимися воспаленными телами!
* * *
...Жизнь рождает свои законы. Мне не успеть воплотить задуманное...
Слишком поздно снисходит откровение. Слишком тяжела Плата...
* * *
Огонь, раскаляющий наши тела и плавящий, сплавляющий воедино наши Души, подточил силы... Глаза, застилаемые сказочным, бредовым туманом, ослабели...
Рука, свыкшаяся с тонкой кожей пергаментов, позабыла твердость рукояти...
* * *
Тяжелые створчатые двери, не сдержав натиска, рухнули, исторгнув в стынущие небеса столб пыли...
Наши взгляды схлестнулись.
Подступившая тошнота задержала кошмар у з н а в а н и я: перекрывая гогот варваров, ЕЕ крик вонзился в спину; появилось, разрастаясь, словно вспухающий пузырь, осознание того, что слишком тяжел луч состарившейся стали для исхудавшей, пляшущей в ознобе руки...