Когда Матвей Николаевич состарился, то перебрался жить в дом сына и невестки. Оба этих факта жизни произошли при минимальном участии с его стороны. Кресло, из которого он теперь разучился вставать самостоятельно, погрузили в заказанный специально автобус и перевезли со всем немногочисленным скарбом по новому адресу.
На улице расцветала весна, маня теплотой и бешенством красок, и Матвей Николаевич облюбовал себе место на веранде, выходившей в сад. Он занимал его сразу после завтрака и возвращался в дом лишь после того, как начинало темнеть.
Книг он не читал, потому что ослабли глаза; единственным его развлечением стали размышления и воспоминания, коих, впрочем, хватало с лихвой. А вечером с работы приходил сын, невестка забирала из школы внуков, и они попеременно мелькали перед его взором, радуя и навевая покой.
Вступать в разговоры он не слишком любил, потому что приходилось напрягаться и вслушиваться, многократно переспрашивая и утомляя тем самым собеседника. Все прекрасно понимали это и не беспокоили его без лишнего повода. Иногда разве что дети докучали старику познавательными вопросами, нисколько не смущаясь мизерным результатом.
И всё же, не в силах побороть окончательно потребность в общении, Матвей Николаевич заимел привычку произносить свои мысли вслух. Человеческий голос, звучавший приятной музыкой в опустевшем саду, создавал иллюзию разговора и помогал мыслям беспрепятственно двигаться в нужном направлении. Его не раз заставали за этим занятием родные, но старались не мешать, резонно полагая, что нет ничего необычного в подобном поведении для человека почтенного возраста.
Никто не прислушивался к его словам, ведь вряд ли они содержали какую-нибудь ценность или даже просто несли информацию.
- Завтра будет теплее, - говорил кому-то Матвей Николаевич. - Видишь, как к вечеру прогрелся воздух.
В другой раз он сетовал на тучи, неожиданно набежавшие на небо. Или осуждал слишком уж наглых воробьёв, скачущих без разрешения по двору, безудержное чириканье которых отдавалось лёгкой болью в голове.
Пейзаж, доступный старику, постоянно менялся, наслаждая глаз, словно разыгрывался перед ним нехитрый спектакль -- без актёров, но с живыми декорациями. Сначала зацвели яблони, поражая белизной и защищая от лучей крепнущего солнца. Затем заполыхали яркими огнями розы, насаженные по периметру веранды, заколосились укропные грядки, и клубника оплела зелёными нитями отведённое хозяйкой место.
- Урожайный будет год, - веровал Матвей Николаевич, не имея на то научных обоснований, но ему никто не возражал.
Случались, правда, и более насыщенные монологи. О годах, проведённых на великих стройках, о старых товарищах, покинувших теперь этот мир, об ошибках и мучительном, но бесполезном, желании что-либо исправить. В такие минуты Матвей Николаевич становился похожим на себя прежнего: потускневшие глаза его вдруг наполнялись светом, и волевые губы приобретали давно утраченные формы. Он с кем-то спорил, что-то доказывал, будто возвращался к прерванному разговору, не утратившему актуальности и по сей день.
Меланхолия тоже иногда захаживала в гости. Как, например, в тот день.
- Что я делаю здесь? - спросил Матвей Николаевич. - Неужели моё присутствие на этом почётном месте кому-либо необходимо?
- Не будь таким занудой, - раздался голос. - В физическом мире тело должно занимать какое-нибудь место. Это факт.
Матвей Николаевич удивился, но не слишком. Он даже в какой-то мере подготовился к тому, что рано или поздно его "общение" наедине спровоцирует галлюцинации. Но порядка ради ответил:
- Не тебе, неуч, рассуждать об устройстве мира.
- Вот оно, хвалёное советское воспитание, - парировал невидимый собеседник. - Не разобравшись, сразу навесил клеймо и обругал.
- Так ты покажись и представься, а не жужжи над ухом, как шмель, - не растерялся Матвей Николаевич. - От меня вежливости требуешь, а сам...
- Извиняюсь, - смягчился голос. - Я думал, ты догадаешься без подсказок. Гляди прямо перед собой.
- Ну?
- Что видишь?
- Дуб.
- Ну, вот.
- Что "вот"?
- Это я и есть.
Матвей Николаевич пристальней вгляделся в дерево и даже слегка приподнялся в кресле -- могучий ствол, побитая кое-где кора...
- Ты внутри что- ли?
- А тебя это смущает?
- Да в общем-то нет. Если тебе так удобней...
- Вот опять ты сморозил чушь. Причём здесь моё удобство?
- А ты опять грубишь и злишься.
Они помолчали, как два насупившихся в результате горячего спора товарища. Но это не могло продолжаться бесконечно.
- Я начинаю сомневаться, кто из нас двоих -- дуб. Прости, конечно, но ты сам нарываешься на комплименты.
Матвей Николаевич пропустил эту язвительную реплику мимо ушей. Существо, видимо, кем бы оно ни было, по-другому изъясняться не умело.
- И как мне к тебе обращаться?
- Да хоть горшком назови! С меня не убудет.
- Хорошо. "Старое бесхозное полено" подойдёт?
Маленькая месть состоялась. Что-то там зашуршало и зашелестело в кроне гиганта, и на Матвея Николаевича упали два свежих дубовых листа.
- Обиделся?
- Больно нужно!
- Да ладно. Я же не со зла.
Их первая беседа длилась не слишком долго. Так, обсудили всякие мелочи для общей полезности, находя точки пересечения во взглядах и темы, которые придётся в дальнейшем обходить стороной.
- Вон, твои объявились, - проворчал неожиданно дуб. - Сейчас начнут плед на тебе поправлять и здоровьем интересоваться. Умолкаю.
И действительно, сзади незаметно подошла невестка. Подобрала концы одеяла и подоткнула их под сидящего.
- Ну, как ты, папулечка? - спросила она.
Матвей Николаевич молчаливо и преданно улыбнулся ей в ответ.
- Через десять минут будем ужинать. Сразу тебя забрать или ещё посидишь?
- Ещё посижу, - торопливо сказал старик -- ведь не мог же он, не попрощавшись, исчезнуть до завтра с веранды.
Невестка удалилась, и Матвей Николаевич прошептал:
- Ты где?
- Всё там же, - вторя ему, шёпотом, отозвался дурачащийся дуб.
- Мне пора.
- Слышал. Не глухой. Смотри, не передай на ночь.
- Постараюсь, - в тон ему отозвался старик.
Как легко догадаться, ночь выдалась для Матвея Николаевича беспокойная. Он ворочался с боку на бок, кряхтел и вздыхал. А всё потому, что никак не выветривались из головы события прошедшего дня.
Никаких выводов относительно природы явления он намеренно не делал, прекрасно понимая, что подобные рассуждения заведут его в тупик. Или хуже того -- заставят сомневаться в умственном здравии. Он лишь вспоминал обрывки состоявшегося в саду разговора, поражаясь тому, насколько интересным он оказался.
"Палец ему в рот не клади, - подумал Матвей Николаевич. - Языкастый и бесцеремонный. Кстати, почему я про него всё время -- он да он. Может, он как раз -- девочка".
Так его и спросил в лоб на следующее утро, едва поздоровавшись.
- У нас, деревьев, этих глупостей нет, - ответил тот.
Матвей Николаевич со смехом хлопнул по коленям руками.
- У вас, прямо-таки, катастрофа: чего ни хватись -- нету.
- Давай не будем обобщать и делать скоропалительные выводы, - буркнул дуб. - Ты про девочек-мальчиков сейчас спросил -- вот и разберём этот вопрос. Согласен? Без обиняков скажу тебе, как другу: все ваши человеческие беды -- от разделения. Женщины и мужчины. Свои и чужие. Богатые и бедные. Где глаза видят разницу, там руки тянутся к тому, чтобы её устранить. Любым способом, вплоть до физического уничтожения конкурента.
- Тебе бы лектором-пропагандистом в обкоме комсомола работать, - похвалил Матвей Николаевич. - Слова -- чисто стрелы. В самое сердце разят. А может, так оно и есть? Душа бывшего партийного работника вселилась в ничего не подозревающее дерево, как тому учит индийская философия.
- Во-во! Ты только подтверждаешь сказанное мною. Вам во что бы то ни стало нужно под действия свои какую-нибудь теорию подвести. Чтобы, значит, выдуманной правотой от греха заслониться. А мы живём себе и горя не знаем. В единении с природой и, что ещё более важно, в согласии с собой. Дождём обмыло -- радость. Солнышко выглянуло -- благодать. И у сородичей моих -- то же самое.
- Скукота-то какая!
- Да уж. То ли дело, собраться пьяной толпой и драку учинить. Или сарай соседа спалить, чтобы не выпендривался.
Глупости говорило дерево. Матвей Николаевич явственно видел дыры в его логике, да такие огромные, что и ребёнок разобьёт их без малейших усилий. Плохо только, что он утратил былую поворотливость ума. И всё же сдаваться так просто он не собирался.
- Ещё неизвестно, на какие подвиги тебя бы потянуло, будь ты снабжён ногами. Небось, так бы и побежал вон к тому забору и накостылял товарищу за то, что у него и солнца больше, и простора.
Матвей Николаевич показал рукой в сторону молодого дубка, горделиво возвышавшегося над другими деревьями.
- Что скажешь?
- То и скажу, что свои человеческие наклонности пытаешься примерить ко мне.
- Ох, и упрямый ты, братец! С места не сдвинешь.
- На том и стоим.
В тот день они ещё многое обсудили: и политику, и падение нравов, и цены на нефть. Не соглашались друг с другом, отпускали язвительные шуточки. И до того увлеклись, что не заметили, как внучата Матвея Николаевича прокрались в сад и подслушали их разговор. Неловко получилось.
- Деда, ты с кем разговаривал? - засыпали его неудобными вопросами.
Пришлось сочинять что-то невразумительное. Вовремя подоспела спасительница-невестка и прогнала проказников, однако за ужином шалопаи продолжили расспросы, чем вызвали некоторую тревогу на лице сына. Он даже задержался дольше обычного у постели старика, прежде чем оставить одного на ночь.
- Пап, всё в порядке у тебя? Ничего не болит?
Матвей Николаевич бодро помотал головой, всем своим видом стараясь показать, что лучше не бывает. Поверил сын или нет, но на следующий день почему-то завёл разговор об отпуске.
- Возьму-ка я две недели отгулов, и скатаемся-ка мы к морю. Как ты, папа, смотришь на это?
- Так я что? Езжайте. - Матвей Николаевич сделал вид, будто не понял, о чём речь.
- Нет, нет! Все вместе, - не унимался сын.
- Куда мне? Рассыплюсь по дороге. Это же какой отдых получится -- со стариком целыми днями нянчиться.
- Что тут ехать? - не соглашался сын. - Машина большая, дорога гладкая, как стекло. И дом пустует на берегу. Который год не можем собраться.
Напугал он этими разговорами отца. Ведь что такое получается: только, можно сказать, другом обзавёлся, и на тебе -- к морю этому стылому, где плохо заживают царапины, и голова разламывается от духоты.
Непредвиденные обстоятельства выручили -- что-то там не заладилось на работе у сына, или кризис какой приключился в мировой экономике. Поездку откладывали каждую неделю, пока за окнами не установилось ненастье, и в предвкушении зимы не пожелтели листья.
Матвей Николаевич ни в какую не соглашался с тем, что на улице похолодало, и продолжал целыми днями сидеть в любимом кресле на свежем воздухе. Кутали его, как могли -- кроме пледа, в меховую курточку, тёплые подштанники и ботинки с шерстяными носками. Никто не понимал, на кой сдалась ему эта веранда. Даже дуб.
- И охота тебе сопли морозить, - подзуживал он старика. - Моим маразматическим рассуждениям внимать. А в доме -- и тепло, и сухо. Захотел -- чайку себе налил. Захотел -- спать завалился.
- Я и тут подремать могу, - не поддавался искушению Матвей Николаевич. - Рассказывай лучше, как ночь прошла. Слышал, вроде, ветер сильный был.
- Да уж. Ветки пообломало. Но ничего, мы к этому привычные. А вот жучки достали -- хуже некуда.
- Что за жучки?
- Да с плодовых деревьев лезут, будь они не ладны! Даром, что благородные, а всякая гадость именно с них и прётся. Под кору, твари, забьются и долбят там что-то. Чешется -- сил нет. Ты бы сказал своим: пусть ствол мне побрызгают ядом.
- Скажу, - пообещал Матвей Николаевич, слабо представляя, как он будет аргументировать странную просьбу. - Эх, кабы ноги мои слушались меня!
- Не жалей. Раз колёса твои перестали крутиться, знать, некуда тебе больше спешить. У природы всё предусмотрено -- ни прибавить, ни отнять.
- Философ доморощенный! - по обыкновению наградил его эпитетом Матвей Николаевич. - Книжки тебе писать надо, молодёжь на путь истинный наставлять, а ты тут лясы со мной точишь без всяких разумных перспектив.
- В книжках толку мало.
- Почему же? Вон какая мудрость из тебя иногда прёт. Поделился бы. Или жалко?
Дерево заскрипело.
- Ещё никому и никогда не удавалось прийти к собственному счастью чужим путём.
- Ты отвергаешь опыт?
- В каком-то смысле, да, отвергаю.
- Значит, каждый должен докопаться до всего своим умом, и лишь тогда он по праву вкусит нирвану?
- Вовсе не обязательно. Чаще всего откровение снисходит на нас лишь тогда, когда мы уже не в состоянии обратить его к собственной пользе.
- Что же делать?
- Жить.
Большую часть октября Матвею Николаевичу удалось всё-таки провести в саду. Стояла сухая безветренная осень, и снег выпал только к концу месяца. Кресло перекочевало к окну на кухне, и, хотя они не могли друг друга слышать через двойное стекло, вид могучего дуба, не сгибающегося под тяжестью зимы, вселял надежды на скорый приход нового тёплого сезона.
- Ничего, - отвечал Матвей Николаевич. - Вон сколько на мне намотано всяких тряпок.
Говорил он так, но сам чувствовал, что болезнь созревает где-то внутри, вот-вот прорвётся наружу.
Так и случилось. Как-то утром он захотел подняться и не смог. Ни сам, ни с посторонней помощью. В глазах плыли мутные круги, голова налилась свинцом, и жар накатывался беспорядочными волнами. Позвали доктора, и он долго мудрил со шприцами и советами обеспокоенным домочадцам.
Сын провёл ночь в комнате больного, примостившись на диване. Просыпался и поневоле прислушивался к бессвязной речи.
- Нет! - бредил старик. - Ты не прав! Человека определяют поступки, а не обстоятельства. Это всё отговорки и попытки оправдаться.
Проваливаясь в беспамятство и снова воскресая, Матвей Николаевич провёл в постели десять долгих дней. Ничего необычного -- сильная простуда, отягощенная, правда, зрелым возрастом пациента. Потому и свалила его с ног.
Едва ему позволили встать, он попросился на кухню, к тому самому окну, которое чуть не погубило его. Домашние только покачали головами, но просьбу выполнили.
За коном светило холодное зимнее солнце, играя лучами в сугробах, а на месте дерева торчал уродливый пень. Ствол дуба покоился здесь же, очищенный от веток умелым топором, кое-где распиленный на ровные чурки. Оранжевая бензопила, брошенная на время перекура, смирно отдыхала в сторонке.
- Давно собирался его убрать, - пояснил сын, заметив беспокойство на лице отца. - Старое уже, да и мешало. Беседку теперь поставлю на этом месте. Правильно, как считаешь?
Матвей Николаевич обречённо промолчал.
С этого дня он перестал сидеть у окна на кухне и сначала перебрался в гостиную, на диван, где без умолку трещал телевизор, а по экрану скакали неутомимые герои, метко стреляющие в цель, пели известные до оскомины певцы, и рассказывали не смешные анекдоты профессиональные юмористы. Затем он стал искать различные отговорки, чтобы не вставать с кровати вообще -- благо, чаще всего они находились сами. К весне, хитростью и везением, ему удалось прочно закрепиться в своём последнем прибежище: под тёплым одеялом поверх удобного и мягкого матраца.
Он вдруг замолчал, отвечая на вопросы кивком головы или едва уловимым движением глаз. Даже внукам, прибегавшим для какой-либо нужды в дедушкину комнату, доставались лишь касания ослабевших рук и погасшая улыбка. Жизнь ещё теплилась в нём, но уже не цеплялась неистово, готовая в любую минуту покинуть уставшее тело. А в те короткие промежутки времени, когда ему удавалось по-настоящему заснуть, он видел себя огромным деревом, вросшим глубокими корнями в землю, которому не страшны ни ветер, ни дождь, ни зимние холода.