Аннотация: Рассказ вошедший в 1-ю книгу "Трагисатира 1991-2000 гг.", рассказывает он лишь о некоторых категориях практического цинизма, воли к власти, и борьбы за существование простых людей.
Лето уже стояло на пороге и уже в шестом часу солнце освещало всю местность, состоящую из пяти деревень. Птицы щебетали и пускались на поиски пищи для птенцов. Люди медленно появлялись на чистых асфальти-рованных улицах, кто пешком, кто на машинах, кратко радовались расцвевшей флоре во всей округе и с удручёнными лицами устремлялись по своим делам или на работу в Киль или Гамбург.
В одной из образцовых деревень c названием "Флинтбек", на одной из улочек c названием "Тирольская" находится небольшой двухэтажный серо-ватый дом, по внешнему виду которого можно определить, что он принад-лежит каким-нибудь двум сёстрам-"старым девам", но приблизившись и осмотрев этот пошарпанный дом с лёгким налётом плесени на углах, не-мытыми окнами и заброшенным садовым участком, на котором ещё красуется пышное вишнёвое дерево, - вам становится ясно, что дом когда-то принадлежал этим сёстрам, а теперь в нём живёт их средний брат.
Семидесятилетний седовласо-патлатый Ганс Бонерфельд, сбросив драное одеяло на пол, уже проснулся и лежал в позе пророка на широком старом матрасе, уперевшись соловелыми глазами в потолок и очевидно что-то размышляя. Моментами он вздрагивал, будто получая в награждение щекотку от своих утренних мыслей.
Наконец-то ему захотелось есть, и он с раскачкой приподнялся с матраса, вступив на пол босыми ногами, да покряхтывая, встал во весь рост, нехотя сделал несколько движений руками, подражая мельнице, глянулся в зеркальный осколок, прилепленный на стене перед входом в кухню, пристально рассмотрел бледно-морщинистое лицо, почесал ногтями жестко-белую бороду и по-ребячески сиганул двумя шагами в кухонку. С задумчивым лицом Ганс отыскал немытый серебряный чайник, и с неприязнью разгребя двухнедельную немытую посуду, лежащую в раковине, набрал в него воды на пару кружек, поставил на замызганную газовую плитку и, осторожно сгорбившись, зажёг длинной пьезозажигалкой комфорку. Затем, оглядев давно уже неубранную кухонку, Ганс отрешённо вздохнул, посмотрел в окно с серыми разводами и приступил к мытью только нужных для завтрака приборов, приговаривая: "Пещера Ласко, пещера Игнатьевка, там формул уйма!" - и как потерянный замер с тревогой на лице, но тут же нашёлся: "Что я хотел? Ага!".
Расставив на журнальном столике тарелку с кружкой и положив рядом ножик с вилкой, он достал из пустого холодильника чёрствый кусок сыра, залапанную банку с остатками мёда, и вспомнив, что у него кончился хлеб, шустро накинул старые сандалии, немного затянул ремень на помятых вель-ветовых штанах, отыскал в мешке лёгкий свитер и наскоро влез в него, потом повесил на шею кривые очки на шнурке, чуть замешкался, и выключив чайник, устремился в булочную.
Ганс Бонерфельд шёл по пустынной деревенской улице с несколько вы-пяченной грудью, словно греческая галера против ветра, то и дело поправляя свои седовласые нечёсанные патлы, моментами что-то насвистывал, задум-чиво останавливался, указательным пальцем рисовал какие-то буквы и цифры на воздухе: # МА + АМС ¼ МЫЛA + РАМ ¾ AM ULU = 23 UMA (?)
(Потом пошёл рисунок, похожий на "бегущего быка" и вроде с лежащими по краям коровами жующими жвачку, или это были тоже коды, типа имитация беззвучной истины, т.к. по обоим краям ещё нарисованы большие растопыренные большие ладони, под которыми маленькие ладошки. Многие бюрократы, любящие кодировать официальные письма для граждан, поняли и даже оценили Ганса, безусловно, если бы он снабдил их всем нужным материалом с расшифровочным алфавитом. А он это знал и с гордой скромностью старался.)
Так постепенно выйдя на перекрёсток, Ганс завернул к булочной, с опаской оглядываясь по сторонам, чтобы его внезапно не сшиб какой-нибудь сонный автомобилист или рейсовый автобус, которые в любую минуту могли очутиться из-за крутого поворота. Дойдя до булочной, он с удовольствием вдохнул любимый запах и, не медля, вошёл внутрь, добролюбиво поздоро-вался с розовощёкой помпушкой - продавщицей Выбке и с двумя покупате-лями. Первым был упитанный малый панк-Мариус в дорогих рваных джинсах, в белой футболке и чёрном пиджаке, с крашенным волосяным хохолком и с серьгами в носу и на губах, который работал уже с десяток лет маленьким чиновником в местном Ратхаузе, и зная Ганса, недолюбливал его, но всё-таки выдавил из себя приветливое "мойн-мойн" в адрес местного аскета. Вторая покупательница была сухощавая тётушка Клара-уборщица, которая постоянно одевалась по-графски, но без вкуса. И при встрече с ней, Ганс сдержанно улыбался, заметив в её гардеробе такие несоответствия, как дорогая длинная сине-шелковая безрукавка, прикрывающая дешёвые "рабочие" штаны, или по-модному бантом повязанный дорогущий платок на голове, но сияющие серьги в ушах были явно китайской подделкой, и над декольте висела цепочка с заказным крестиком, на расстоянии похожим чем-то на "половую щетку"; также и ботинки у неё были дорогими, а подошвы уже пятый раз сменены на дешёвые у местного мастера-сапожника и прочее. И чувствуя, что Ганс не-взначай видит эти несоответсвия в её экипировке, Клара-уборщица сделала чопорное личико, сжав губки бантиком, но через несколько секунд благо-воспитанным тоном поздоровалась с ним "Гутен Морген!".
Продавщица Выбке шустро обслужила покупателей, набрала в пакет несколько любимых булочек Ганса, с тайной оглядкой положив парочку "бесплатных", отрезала свежего черного хлеба, упаковав в бумагу, и рас-считав его, пожелала хорошего дня и успехов. Он в ответ в полтуловища поклонился, прижал полный кулёк к груди, и услышав громко-хриплый голос булочника Герхарда, который со сдержанным раздражением позвал Выбке из пекарни, Ганс с тревогой на лице прибавил шагу, выйдя на улицу и чуть не сбив спортсмена-велосипедиста, на что тот огрызнулся и помчался дальше.
Перемахнув улицу, Ганс-аскет снова воплотился в позу "плывущего против ветра" и хозяйским шагом направился домой, то и дело оглядываясь с улыбкой по сторонам несколько оживлённой улицы и приветственно кивая всем знакомым и незнакомым прохожим.
После плотного завтрака Ганс с пророческим лицом присаживался на
обшарпанное бюрошно-кожаное кресло и приступал к умственным упраж-нениям. Три-четыре часа сряду с небольшими курительными и кофейными паузами он клацал на тестатуре, которая осталась целёхонька, служа ему с начала девяностых, так же, как и компьютер. Он не гнушался подсмотреть в толстенные словари, когда надо было перевести материал на несколько языков, и которые стопками лежали на полу, словно небоскрёбы, и медленно бродя меж ними, великан указательным пальцем указывал на тот, в сторону которого будет послана первая важная депеша. Она уже была готова в виртуальном формате и примитивно сделана графически. Ганс ещё раз щепетильно проверил её и послал на древний принтер. Он загырчал, за-трясся, и медленно стал глотать белые листы, выпуская так же медленно с другой стороны распечатки. У Ганса появился лёгкий мандраж в ладонях от нетерпения взять сразу в руки испечённый первач. Он взял себя в руки, успокоился, глядя в окно на проезжающий мимо рейсовый автобус, потянулся за табаком, и отклонив желание перекурнуть до корректировки распечатки, отпрянул на спинку кресла, заложив руки за голову, и стал ждать.
Наконец-то последний лист выполз из принтера, и с остаточным легоньким мандражом Ганс аккуратно взял в руки распечатку, состоящую из двадцати листов. Прочитав несколько страниц и найдя несколько ошибок, он очень раз-нервничался, однако отложил корректировку на следующий день и с умерен-ной суетливостью засобирался в город, где его уже должны ожидать друзья- завсегдатаи и пока что сомневающиеся в его исследовании "ученики".
Ганс-аскет решил не ждать рейсовый автобус, и по дороге на деревенскую современного дизайна железнодорожную станцию "Флинтбек" он на ходу обдумал запасной план времяпрепровождения на тот случай, если в кафе "Принц Чарли" его никто не ждёт. Он на личном опыте знал, что может посидеть один за круглым столиком, потягивая чашку кофе, и с видом мудрого исследователя делать исправления в свежеиспечённой распечатке, к тому же возраст и аскетическая внешность позволяют ненавязчиво с кем-нибудь поз-накомиться, дружелюбно опросить, что-нибудь незначительное подсказать "от суеты и маяты", осторожно поддержать критически настроенных "элементов", лояльно посплетничать о друзьях-товарищах, и ненароком поведать о своём незаурядном поприще. Некоторые ограниченные знакомые принимали его за "чёрного кардинала", но они смели только образно распространяться о том. Когда до Ганса доходили такие слухи, в отместку он также образно выдавал их за "чернорабочих". Если же шансов на креативные посиделки было меньше, чем он рассчитывал, то можно было позвонить "верным друзьям", которые могут забрать на машине его из кафе и отвезти к себе на побывку. Это была не просто привычка, а уже традиция.
Дело нешуточное, 70-и летний бобыль, проживающий в полуодичалом одиночестве, в большом, ставшим уже затрапезном доме, который подарила старшая сестра Барбара вероятно потому, что после смерти родителей Ганс дальновидно отказался от своей части наследтсва. Но у него была ещё дочка Джюлия и два внука, которые проживали на юге Германии, и поэтому он дом закрепил за собой формально, но твёрдо. И за этот "его дом" не нужно было ничего платить, только за газ и отопление зимой, которые Ганс расходовал аскетически. К тому же, как я уже сказала выше, в его регламент аскетизма входят и выгодные друзья, у которых он перекантовывался зачастую в зимнее и осеннее время, впрочем, в любое время, когда ему захочется, а они не могли отказать старшому. Причём так мудро у него это получалось, что при его уходе, якобы по причине следующего исследования, друзья чуть ли не упрашивали Ганса остаться ещё на некоторое время и разрядить их серое существование. Тут он чувствовал себя королём ситуации, развлекая их вся-ческими историями часами, вечер за вечером, день за днём, если они более-менее обеспеченные и у них много досуга. Казалось, что ни конца, ни края не было его рассказням о своих ранних похождениях под парусом за тридевять земель, с драматическими пассажами и сказочно-исторической подоплёкой, о которых друзья либо не читали, либо не могли пользоваться переработанным чужим материалом для окрыления своей родословно-чиновничьей фантазии. Однако, все рассказы Ганса-аскета сводились к банальным хеппи-эндам, так как он не любил злободневность, считая её чуть ли не ядом для здоровья, а любил больше всего жонглировать знакомыми до боли цифрами в воздухе, зачастую видя себя на вершине исторических гениев, но аскетически пряча её от друзей и "коллег". И не стесняясь, подмешивал свою биографию в рас-казни, шашни с амазонками и тактично переходил на свою взлелеянную любимую тему: "Пещерные иконы и шрифты", в фабуле которых фигурировал всё тот же дарвинизм, только с "его" поливалентными формулами. А главной фигурой внимания, которую пускал Ганс на серьёзное обсуждение, являлся "бык-производитель", который олицетворяет человеческую беспредельную волю, и который, по его убеждённому предположению, просто отбился от "принципа стада", ведя её не туда, отчего все могут погибнуть, так как в окружающих "быка-производителя" шрифтах заложены ещё сложнейшие коды "солнечных затмений", "наводнений", "вулканических извержений" и проч., которые запечатлели тогдашние аскеты-пророки. Тут у слушающих с разинутыми ртами друзей-собеседников враз пропадало предчувствие хеппи-энда, и кто-то сидел с кислым лицом, кто-то угрюмо-задумчивый, и только самый любимый дружбан, патлатый учитель деревенской школы верзила-Дирк, позволял себе вступать в умудрённое обсуждение темы с мастером. Но аскетическую философию Ганса это только располагало на часовое объясне-ние верным слушателям, что, в общем-то, ему осталось ещё немного для того, чтобы доисследовать самые сокровенные нити древнего сознания, и все зашифровки станут явными. Реальность его не интересует, только как под-питка для его исследований, а в будущем он зрит расшифрованные Коды. И быстро, с умеренной страстью перечислил все знакомые пещеры в мире, их было пока что "семь". Повторив два раза любимую цифру, Ганс закрыл глаза и качнулся туда-сюда словно маятник, плавно взмахнул по-дирижёрски длинно-нежными пальцами в воздухе, как будто написав парочку знаков, но притормозив прямо у вводной формулы, которую без его подготовки всё равно бы никто не понял, - резюмировал...
Только одна оказия его гложет: ведь со всеми предшественниками, которые прикасались к расшифровке рисунков, случалось что-то обязательно трагиче-ское. То ли "ватиканские мокрушники" их иллюминировали, то ли конкуренты "пещерно-шрифтового рынка", в общем дело щекотливое. Тут-то друзьям открывалось необъятное поле для обсуждения своих хронических сомнений. В такие моменты Ганс смаковал, как друзья-собеседники с раздражительным впечатлением тут же ощупывали и свою паранойю, и всех, кто якобы контро-лирует умственный уровень "свободных исследователей", которых никто не финансирует, даже всячески отвергает. И это действительно так (!)
Как-то раз, у одного дружка художника-абстракциониста Оскара Бекка даже случился приступ инфаркта, но благо его откачали в Уни-клинике, иначе бы его жена-спиритуалистка Лола Барбель прокляла затрапезного Ганса с его научно-колдовскими трудами. В те дни он ошивался около больницы с сострадательным лицом, с каждым благовоспитанно здоровался и справлялся у врачей о состоянии здоровья Оскара. Но встречи с его женой Лолой Ганс умело избегал.
Всё обошлось и по этому поводу состоялся праздник в тесном кругу на загородной фазенде греческо-берлинского мастера "Нео-абстракта" Оскара, получившего пятый инфаркт-паспорт. Гриль дымился, источая вкусные запахи телячьго мяса и краковских сосисек, чудесное красное и белое вино не кончалось, и только общения, общения и общения в благовоспитанных тонах.
Ганс показал свою двадцатую брошюру, посвящённую двадцатилетию его исследований, на оборотной стороне которой красовалось высказывание в честь выжившего друга Оскара Бекка. Тому это было лестно, и он застес- нялся, полез было через стол обнимать Ганса Бонерфельда, но тот проворно сам приблизился к Оскару, они обнялись по-братски, затем одновременно сели, посмотрели друг другу в глаза, взяли в руки бокалы с вином и, бодро оглотнув, поставили их обратно на стол. Все гости вразнобой захлопали, кто-то даже присвистнул и улюлюкнул. Жена художника, Лола Барбель, расчув-ствовалась, поцеловала Ганса в колючую щеку и принела его ценный подарок, предназначавщийся мужу и другу великого Аскета. Она стала внимательно листать брошюру, которая помещалась в ладошке, то и дело поправляя вы-падающие листики из платмассовой прищепки, служащей заместо переплёта, иногда останавливалась и пристально всматривалась на малюсенькие белые кляксы, сделанные спецфламастером, под которыми скрывались ошибки, допущенные исследователем. Любопытствующие гости то подгоняли её, то вовсе не обращали внимания и потихоньку болтали о своих ежедневных мелочах, то снова просили, чтобы Лола заострила на "замазанных" ошибках внимание и прочла их всем. Но Ганс быстро среагировал, как бы нехотя отведя всеобщее внимание на Пролог в брошюре, в котором были упомянуты имена многих президентов стран и профессоров НИИ. И для подтверждения того, что он действительно отправил почтой им свои депеши, Ганс достал из внутреннего кармана затрапезной куртки охапку кассовых чеков, показал её всем, затем, нехотя выйдя из-за стола, демонстративно бросил их в тлеющие угли гриль-жаровни. Гости затихли. То ли вообще кончились темы для общения, то ли ещё оставшиеся находились в процессе обдумывания. Шутка ли сказать, ляпнешь так что-нибудь среди "интеллигентных идеалистов", потом будут над тобой смеятся весь год, а может и годы. Тут верзила-Дирк стал молча писать пальцем на воздухе знаки Ганса: → Ŧ Θ Ξ ↓ Ł Ψ ? ? UMA
Ганс не выдержал молчанки и затянул свою новую сказку: начал про то, как в прусско-датцком адмиралтействе готовилась встреча нового вожака мин-обороны Фёдора Фуриева, который с минуты на минуту прилетит на новейшем "Драконе 102" с визитом и для вручения медалей лучшим милитаристам - адмиралу Солидндоудавов и контрадмиралу Змеиноухватову. Они всю жизнь, уперевшись в стену, добивались значительного успеха армии и побед на третьих фронтах. Жертв и богаства привнесли немало и сами обогатились, требуя пока что скромных жертв в "новом проекте" для спасения Отечества. Да и теперь будут требовать тесной дружбы с англоязычными коллегами, которые подписали-таки договоры о "сверхдраконовом" разоружении со многими "опасными пиратами", и что теперь главные силы будут направлены на операцию "треглавый Опиум" с тщательным контролем распространения его во всех "нуждающихся" в нём странах. И вот всё готово и ждёт...
Тут гости стали наперебой протестовать и перебивать Ганса, но он поднял руку вверх, все затихли, и Ганс продолжил: новейшие славные шхуны и галеры флотилии сияли, словно игрушечные, матросы и офицеры одеты с иголочки, сотни поваров и поварих шустрят и накрывают столы, которые уже ломятся от разнообразия заграничных и местных лакомств. Только "штабные ужи" были несколько озадачены, нужно ли будет выразить соболезнования погибшим Шляхтичам в "пасти Контрдракона" или достаточно уже послан-ных телеграмм и своевременного присутствия визиря Хорста с женой Евой и новыми либертранцами. Решили, что достаточно и своих проблем, а алчность будущего не ждёт!..
Тут снова все гости заговорили наперебой и заглушили сказ Ганса. Он терпеливо выждал затишья и снова продолжил, только сделав скачок: как на на Северный полюс пробирается мощное исследовательское судно не только с целью забронировать места для "драконьих языков", но и для поимки белого медведя-пророка, которому сам царь Затрапезнодраконьего царства имплантирует в подлобье сигнальный чип, дающий возможность обходить "опасные места" и передавать сигналы в Космос.
Я не выдержала, деликатно встала и пошла прогулятся по саду. Через несколько минут меня окликнул верзила-Дирк, верный дружок аскета, сказав, что он едет домой и может взять меня с собой, не то этим сказкам из газетно-щегольских тематик не будет конца. И хотя сказки Ганса мне отчасти приш-лись по нраву, только рассказчик был в неуверенно сумбурном тоне, что ж, возраст такой, да и атмосфера обстановки не ахти - я согласилась поехать с Дирком. По дороге он попытался безосновательно унизить и даже обсмеять Ганса, но так как мне уже от отца были знакомы их фордыбачинья, даже то, что они могут либо за кафешным столиком на своих близких знакомых навести тень на плетень (но, в основном, в туалете, чтоб никто не просёк), - я его дипломатично обломала. И до отеля, в котором я проживала до завтра, мы ехали молча, слушая песни хиппоповца "Мана", который пророчествовал о тернистых путях наших... А по приезду в Киль, прощаясь со мной из машины, Дирк наскоро оправдал Ганса, дескать, "он" бы мог всё иметь, только всю жизнь не желал вырывать кусок изо рта у других. Я чуть оторопела, но благо-воспитанно кивнула головой, дружелюбно попрощалась и пошла спать. Но мне было не до сна, в мыслях уже созревал художественный сюжет, и бес-сонница продлилась до утренней зорьки.
Через три часа меня поднял телефонный звонок отца. Вот уж кто ранняя
птаха, не спится ему, всё заботится о культуре и упущенном воспитании
дочки. Хотя разве нас воспитывают только матери, отцы или отчимы?
Система с армией педагогов воспитывает нас впрямую и через родичей!..
Делать было нечего, я собралась, спустилась в фойе, отдала ключ от комнаты симпатичному африканскому портье Улу, говорящему почти в пер-фекте на немецком, английском и русском, за стойкой бара выпила чашечку "Эспрессо" из автомата, вкусней чем в российском ресторане, и пошла на встречу с отцом к Ратхаузу. Там мне намеревались продлить пребывание на год по настоянию отца и его друга-адвоката, но как все эмигранты-отцы, так и мой, настаивал, чтобы я поселилась в Гамбурге или Берлине. Перспектив больше. Знаю я эти перспективы. Впрочем, можно и здесь оставить "открытую дверку", если на бывшей родине станет туго с условиями моего "контрактного поприща" и пока что не сложившейся личной жизни.
Ратхауз предстал передо мной огромным, высоким, мощным, красивым, так что по мне аж пробежали мурашки, и я захотела сфотографировать его подаренным отцом новейшим мобильником "Аппел", потом раздумала и зашагала внутрь через массивные электронно-раздвижные двери. Отец уже поджидал меня, он был похож на моложавого Тургенева, только бодрее, и без суеты проинструктировал, куда мне идти и как себя вести, провёл к дубовой здоровенной двери, над которой красовалось дизайнерское табло, оторвал за меня талончик с номером, вручил его мне, иронично-приказным тоном сказал, чтобы я ожидала своего номера на табло, забрал мой паспорт и куда-то ушёл. Я стояла, как тополь на Плющихе, мне даже показалось, что он заигрывает со мной, а сам из-за угла наблюдает за моим поведением, но я ошиблась. Отец возвратился через пять минут, махнув рукой мне издали коридора, и когда я подошла, он, вручив мне мой паспорт, сказал, что всё уже разрешили, визу на год влепили. Я открыла паспорт, виза стояла на месте, отец скромно улыбался и ожидал дочерней похвалы, которой я незамедлительно его одарила, обцеловав ему обе щеки. Но в его глазах я мельком прочитала, как бы он артистически их не маскировал, что за годовую визу с него содрали немало, и друг-адвокат и чиновники. Но он не угоманивался, стал меня спра-шивать, сколько баксов дать мне на дорогу, двести или пятьсот, я отказалась и сказала, что пусть лучше положит на мой счёт, на "чёрный день". Радости его не было предела. "Я уже взрослая",- стояло на его добром и мною любимом лице. Под "крендель" мы направились к выходу.
Невзначай я бросила взгляд в стоящую урну около огромной двери, остановилась, приглядевшись, нагнулась и увидела брошюру Ганса Бонер-фельда, снова пригляделась и рядом заметила конверт с его инициалами, адресованный, судя по одинаковой фамилии, его сестре, которая работала в Ратхаузе. Отец меня не остановил, он стоял молча и наблюдал за тем, как я бережно достаю обе вещи из урны. Ничего не говоря, я вручила "сестрин" конверт с брошюрой отцу, а другую потрёпанную брошюру положила себе в сумочку. Мы вышли из Ратхауза, немного отойдя к Оперному театру, присели на лавочку, предстояло трогательное прощание на месяц, полгода, может на год. Молодость и начало жизнеустройства - такая пора. Он сделал со своей стороны всё, что смог, насколько позволяли реальные условия и обсто-ятельства. Я пока что ничего не сделала, только по-мелочам, и кроме того, что запечатлела литературно несколько жизненных наблюдений. Да, я могу мыслить хорошо и честно, запечатлять эти мысли и тоже хорошо петь, как он. Одеваться, зарабатывать деньги, разыгрывать всякие приманки и угрызения - это у меня от матери.
Неожиданно из-за углов сказочно-шикарного Ратхауза появились пятеро угрюмо-отрешённых мужчин аскетического затрапезного вида, они разбрелись по направлениям, где находились мусорные урны, после чего каждый углу-бился в щепетильную сортировку содержимого. Им жестоко не повезло в этой новой христианско-демократической жизни, они не смогли найти рациональ-ную убеждённость в аскетизме, как Ганс Бонерфельд. А он, наверняка, сидит сейчас в кафе и от безысходности с умеренной страстью вещает кому-нибудь новую тему о "Пещерных иконах и шрифтах". Обязательно подарит несколько брошюр полуглухим (заблокировавшимся от него) слушателям и "друзьям", которые делают сосредоточенное лицо или пролистывают газетины притом, но которые тоже не знают, как им поверить и развить то, во что они сроду не верили и не развивали, или делали то и другое с вялым интересом, потребляя только полуфабрикаты из СМИ и супермаркетов. Они жертвы системы и в некотором роде педагогики, которые с детства экпериментировали на них инструменты систематического развития и повиновения "необходимому" влиянию. Но Ганс их утешает, вероятно, надеясь, что его хотя бы в конце пути поощрят "за всё" люди из Ратхауза или Управы. "Как интеллектуал я - scientific - приверженец науки! И этим всё сказано. А мои новые исследования я обязан отправить в Мюнхен, в бюро НИИ-утилизации, госпоже Демут с г-ом Хелленбергом. Если они подтвердят, тогда - живём и исследуем дальше!", - со скромной твёрдостью скажет Ганс. И друзья-собеседники его утешают, дескать, ты сам хочешь так жить, и другие "побирушки" тоже сами хотят. А самый ушлый Ларс резюмирует: "Только давайте не трогать их блаженство!". И никто не предложит Гансу помощь, к примеру, бесплатно сделать его веб-страницу, форум "пещерников". А если и найдётся такая "добрая душа", он скажет "не надо"... Вот наступила долгая пауза и собеседники не знают, куда им деваться, посидели, помолчали, и один за другим покинули помещение. Ганс останется сидеть в гордой позе, провожая их игривыми глазами, и оставшись совсем один, незаметно для молоденьких и горделивых, одетых в элегантно-чёрную униформу халдеек, станет залазить во внутренний карман затрапезной куртки и, отщипывая кусочки от булочки с изюмом, с ребяческой быстротой их пихать в старческий рот, незаметно жевать и спокойно глотать. Употребив очередную порцию, Ганс встанет и мерным шагом пойдёт к стойке заказывать ещё одно кофе. У стойки достет дряхлый бумажник, набитый исписанными листочками, высыпет в ладонь гроши, станет считать, засыпет обратно, и с благовоспитанной гордостью достав из глубины заначку - 20 Еur, заплатит за очередную чашку воды и толчёного кофе, с лёгким нетерпением дожидаясь сдачи. Затем, выйдя из городского кафе на улицу, он несколько замешкается, не зная куда идти, но сообразив, пойдёт словно "парусник против ветра" на остановку автобуса, который доставит его во Флинтбек.
Как может так случиться, что такой хороший, добролюбивый человек и "свободный исследователь", отвергающй всю электронику, но без неё никуда, дожив до престарелого возраста и не обезумев, превращается в нелепого аскета с выделенной крохотной пенсией почему-то от Мюнхенской "Мыслильни WG" (типа: "В начале было Слово..." девиз партии Христианско-демократических воров).
Иногда идеализм трансформируется в удовлетворённый идиотизм, возможно это тоже дело привычки натренированного воображения, этак тешить некоторых особей бюрократии какими-либо таинственными расшифровками, или просто от безысходности в западнийском государстве, где уже пресыщенная бюроктатия незаметно стебётся над прикованными сидячкой идеалистами, а их экзекуторы с лечилами держат установленный лимит скорости отдачи всюду, где выгодно главным ростовщикам. Больше понту, чем правдоподобия.
Это для меня явилось социально-трагическим осознанием, несмотря на все другие добротные стороны современной Германии.