Аннотация: Продолжение второго тома романа Окопов. Счастье на предъявителя.
Книга 2. Глава 2. Стармос.
Часть 1. Философ Вася.
"Между человечеством и анархией есть девять приемов пищи". И с этим утверждением публициста Альфреда Генри Льюиса я вполне согласен. Оно означает, что налет цивилизованности на каждом из нас столь тонок, что хватает девяти пропущенных приемов пищи чтобы смыть все это без следа, оставив личность в первородном, диком состоянии, готовую на любое преступление, степень тяжести которого зависит лишь от характера и темперамента. Три дня голода в корне меняют понятия о чести и достоинстве, добре и зле, дозволенном и недопустимом.
Запоздавшая весна, таки, давала о себе знать. Уже высокое солнышко отогревало в закутках землю от ночных морозов, подтапливая обледенелые кучи собранного по обочинам снега. Уже и птички весело расчирикались. Уже кошачьи серенады слышны не только по ночам. Уже некоторые граждане сменили теплые шубы и пуховики на легкие куртки, хотя стужа все еще не отпустила и температура воздуха в полдень в тени ни разу не перевалила за ноль.
Этим субботним днем на перекрестке возле "Южного рынка" многолюдно. Народ, уставший ждать прихода настоящей весны, выбрался, наконец, из своих квартир под веселое, яркое, но все еще холодное солнышко, направляясь за покупками или в кафе, да и просто так пошляться по улицам без дела, подставляя лучам светила бледные, посеревшие за зиму лица.
Из пестрой, многоликой толпы, сбивающейся в поток на входе рынка, выделялась фигура одинокого мужика в черной, не по росту длинной шинели с золотистыми пуговицами, с буквами "БФ" и одной лычкой на погонах. За плечами брезентовый вещмешок. Всклокоченная, неопрятная борода. Вязанная шапочка на глаза. На одной щеке рубец с запекшейся коркой, на другой - желтовато-синюшное пятно рассасывающейся гематомы. Заплывшая переносица лилового оттенка. Этот мужик выходил на встречу к некоторым прохожим, доставал из-за пазухи картонку и показывал, держа обеими руками, привлекая внимание. Сам ссутулился, глаза в землю. Прохожие не останавливались, проходили мимо, стараясь как можно дальше обогнуть это неприятное создание в человечьем обличье. После каждой неудачной попытки мужик в шинели отходил в сторону. Постоит немного, наберется решимости и выходит на встречу следующему. Тот же результат. На его картонной табличке чем-то черным, вроде сажи, неровная надпись: "Помогите немому, пожалуйста!"
Если считать сегодняшний завтрак, то Бабасук пропустил уже тринадцать подряд приемов пищи. Последний раз ел, когда, выставленный из "Гвианы", на оставшиеся пятнадцать рублей купил две булки с изюмом, не насытившие, а лишь притупившие голод. С тех пор кроме талой воды и пары подобранных с земли корок во рту ни крошки. А голод, сука, не только не тетка, но даже и не теща. Не милует. При отсутствии пищи организм включает режим выживания, когда мутит разум и отбрасывается всё ненужное в такой ситуации: гордость, достоинство, самоуважение. Бабасук когда-то ворочал миллионами и считал себя на вершине пищевой цепочки. Как же ему было непросто переступить через собственное "я", выйти к людям и клянчить на пропитание! Табличку с призывом подаяния придумал не из-за легенды о собственной немоте. Уже стало плевать на это и на то, что в розыске. Для выживания все средства хороши. Он так и не смог заставить себя выговорить те несколько слов незнакомому человеку с просьбой о милостыне. Табличка как-бы избавляла от жалостливых речей и клянчила за него. Да все без толку. Видать, и для уличного попрошайки нужны определенные навыки, без обладания которыми подаянием не прокормиться.
После изгнания из "Гвианы" одну ночь провел в подъезде, под лестницей в подвал, сидя, прислонившись в углу к стояку отопления. Спине, вроде, тело, а все остальное стынет. И не повернуться, чтобы грудь немного погрело. Другая ночь более комфортная, в подвале дома, где более-менее согрелся и лег во весь рост. Хотел там провести и третью, но вход в тот подвал оказался заперт на замок. Пришлось идти в соседний подъезд и пристроиться ночевать на площадке между четвертым этажом и чердаком. Посреди ночи пинком разбудил толстый мужик в пижаме, вышедший на лестничную клетку покурить. Разорался, потребовал убраться, обещался вызвать милицию, а потом накостылять как следует. Тут и не возразишь, и права качать не будешь. Пришлось покорно встать и выйти на мороз. Остаток ночи провел в другом подъезде, где, сидя, задремал. Но и оттуда поутру поперли. Четвертая ночь опять в подвале.
Иногда заходил в магазины, хотя бы посмотреть, понюхать еду. Стоило появиться, персонал тут же набрасывался, требовал убраться вон. А если не выставляли, то рядом всегда оказывался кто-то из продавцов или охранников, следивших за каждым твоим движением, не давая шансов даже помыслить стащить что-нибудь съестного.
Страха быть кем-то узнанным и пойманным уже не было. То ли свыкся с этим чувством, то ли знал, что у него сейчас так расквашена рожа, ни то, что родная мать, сам себя в зеркале не узнаешь, подумаешь, отражается кто-то другой. Да и листовок с объявлением о вознаграждении за его голову в городе почти не осталось. Некоторые, что еще висели, за зиму поистрепало, выцвели так, что надо еще постараться, чтобы что-то разобрать. Прошло три месяца и активная фаза его поисков, похоже, закончилась. Отставной судья опять оказался прав.
В поисках пропитания и ночлега Бабасук окраинам понемногу пробирался в другую часть города, поближе к садовому обществу "Ветерок", к домику отставного судьи Федора Ивановича. Он остался единственным на всем свете, от которого можно было рассчитывать на помощь. Когда прощались, Федор Иванович предлагал: "Если сильно припечет и деваться будет некуда, заходи, не стесняйся. Обогрею..." Бабасук это помнил и держал про запас на, действительно, безвыходный случай. Не хотелось просто так беспокоить отставного судью. И без того слишком много сделал. Так много, как никто другой. Лишь мать с отцом сделали больше. Похоже, этот случай настал. Припекло, дальше некуда. Жуткая усталость, аж шатает, все тело саднит от побоев и чувство голода такое, что невыносимо сосет не только под ложечкой, но и каждая клетка организма, от макушки до пятки, требуют: "Жрать! Дай пожрать чего-нибудь!" Поначалу пытался глушить голод куревом. Собирал окурки, сухие на морозе. Но и это скоро перестало помогать.
Что домик необитаем, было видно еще с улицы по нетронутой полосе остатков заледенелого снега под крыльцом, с теневой стороны. Бабасук открыл калитку, прошел на участок, заглянул в окошко. За мутноватым стеклом сквозь занавеску все тот же стол, покрытый потертой клеенкой в васильках. По центру лежит бутылка зеленого стекла из-под портвейна. Ближе к краю - полупустой блистер каких-то таблеток и стакан. Этот то стакан и придавал комнатке вид полнейшего запустения. Он был наполовину наполнен водой... Замерзшей до дна водой. Обошел домик вокруг. На двери навесной замок и наклеена бумажная лента с синей печатью общества "Ветерок". Это могло обозначать лишь одно, Федор Иванович исполнил свою миссию на земле, отмучился и отправился на встречу с женой Наташей да с сыном Пашкой. Встретился ли? Пока сам там не окажешься - не узнаешь. Дай то Бог ему встретиться! А, ведь, предчувствовал старый алкаш! Не даром же не захотел оставлять у себя портфель с документами. Знал, что толку от него самого не будет никакого. Передал коллеге. "Да упокоится твоя душа с миром, Федор Иванович! - с горечью подумал Бабасук. - А мне теперь уповать больше не на кого".
Выбираясь из садового общества обратно в город, проходил мимо забора какой-то воинской части. Издали увидел матроса в черной шинели и шапке, вышедшего из ворот. Выйдя, матросик сразу направился к мусорному контейнеру неподалеку, снял с себя шинель, шапку и с размаху швырнул во внутрь. Достал из пакета и надел бушлат с аксельбантами, с выточенными из золотистого металла буквами "БФ" на погонах. Еще достал бескозырку, не по уставу отороченную белым кантом по околышу, с рельефной надписью на ленте "Балтийский Флот". Сразу видно, дембель, который у матросов называется "ДМБ". Либо запоздалый с прошлой осени, либо - очень ранний этой весной. Когда сам служил, в их части был один такой залётчик, которого вместо мая дембельнули в сентябре. На губе сидел несколько раз. Преобразившись в истинного моряка, в бушлате и бескозырке, паренек подхватил черный "дипломат", расправил грудь и бодро зашагал на встречу новой жизни на гражданке. Когда матросик скрылся из вида, Бабасук подошел к мусорному контейнеру, достал брошенную шинель. Его куртка выглядела неважно. Как ни пытался починить, ничего не выходило. Рукав пришил криво, морщит, тянет, неопрятные швы наружу и все время где-то снова рвется. Снял с себя эту куртку и без сожаления выкинул в контейнер, предварительно достав все из карманов. Вместо надел шинель и поплелся дальше уже с погонами "БФ" и одной лычкой на плечах.
"Может, у этого?" - думал Бабасук, выцепив взглядом из людского потока пожилого мужчину интеллигентной внешности, в очках. Пока решался, мужчина прошел мимо и скрылся в проходе на рынок. Прицелил еще одного кандидата постарше, совсем деда. Но и к нему так и не решился выйти. Вышел наобум к парню в спортивной куртке, который неспешно шествовал вразвалку. Встал на пути, вытащил и показал картонку с просьбой. "Отвянь!" - без злобы бросил парень, обошел стороной и прибавил ходу. Это была уже четырнадцатая неудачная попытка. Считал. Он так и остался стоять с картонкой в руках, ссутулившись глядел в землю, проклиная про себя немилосердность людей. А народ в нешироком проходе обходил его стороной, боясь ненароком задеть и испачкаться, либо того хуже, подцепить заразу нищеты.
Откуда-то с рынка потянуло ароматом шашлыка, выпечки, еще чего-то пряного и такого аппетитного! У Бабасук аж живот свело до боли. Сглотнул слюну, выронил бесполезную табличку и поспешил убраться подальше от этих манящих и недоступных ему запахов. По переходу пересек улицу. Там, на тротуаре выстроились в ряд столики уличных торговцев, коим не хватило места на рынке, либо - денег на его оплату. Поплелся вдоль, косясь на разложенный товар. Тут заметил, возле крайнего столика торговка отвлеклась, перебирая в сумке под столиком товар. Даже сам не понял, как так получилось. Ни на кого не глядя, прикинувшись шлангом с воздетыми к небесам очами, будто если он никого не видит, то и другие его тоже, мелкими шажками, бочком, подобрался к тому столику, схватил первую попавшуюся под руку упаковку с чем-то и уже стал выбираться в сторонку, как почувствовал, на него смотрят. Опомнился. С опаской обернулся и встретился взглядом с женщиной-торговкой. Темно-серая каракулевая шубейка, уже с тусклым, поношенным мехом. На голове черная, меховая, миниатюрная шапочка-таблетка поверх белого пухового платка. Невысокого роста, сухонькая, за шестьдесят, в круглых очках тонкой, золоченой оправы. Совсем непохожа на торговку. Скорее, на учительницу, на Нелли Николаевну, его классную в поселковой школе. Почти одно лицо. И взгляд такой-же, осуждающе-строгий. Если бы не знал, что восемь лет назад Нелли Николаевна умерла, то подумал, это она. Аж внутри все оборвалось, дышать перестал. Женщина поджала губы, все в мелких морщинках, несколько раз с осуждением покачала головой. Ему явственно послышался диалог:
- Окопов?! Ты...?! Да-а-а, не ожидала...! Как ты мог, Коля?! И не стыдно...?! Что молчишь...?! Скверно! Очень скверно с твоей стороны! Ставлю неуд по поведению! Дневник на стол...! Живо!
- Нелли Николаевна, но я...!
- Никаких "но"! И чтоб завтра с родителями ...!
Скривив виноватую улыбку с черной дыркой в зубах от выбитого, он также бочком вернулся к столу, осторожно положил упаковку на стол. Женщина немного помедлила и придвинула эту упаковку обратно, к краю стола, кивком показала, чтобы взял. Бабасук почувствовал, как краской стыда запылало лицо. Так стыдно еще никогда не было. Захотелось развернуться и удрать подальше от этого пронзительного, всепонимающего взгляда. Так бы и сделал, кабы не непреодолимое чувство голода. Он нерешительно протянул руку, взял упаковку, прижал к груди и стал пятиться назад, часто кивая в знак благодарности, продолжая кривиться в виноватой улыбке. Отойдя несколько шагов, резко развернулся и, словно нашкодивший пацан, бросился наутек.
Недалеко отбежал. Сил хватило лишь до следующего перекрестка. Запыхался. Перешел на шаг. Свернул в проулок, во дворы, где людей поменьше. Заметил небольшой скверик с единственной скамейкой, на которую и сел, держась за грудь, переводя дыхание. Только теперь посмотрел, что именно стащил. Шесть мини-кексов в прозрачной упаковке, с надписью по-польски и нарисованной вишенкой. Смотрит на упаковку, а перед глазами лицо той женщины за прилавком. Почему же не закричала: "Держите вора?" Почему сжалилась над ним и отдала эти кексы? Не по доброй же воле такая интеллигентка в возрасте могла выйти на улицу торговать! Видать, нужда заставила. И, несмотря на это, поделилась, если не последним, то уж, наверняка, не лишним куском. Опять подступило жгучее чувство стыда, затмившее чувство голода. Он просто сидел с раскрасневшейся рожей и тупо глядел на эти кексы.
В себя пришел из-за какого-то движения сбоку. Привлекло внимание яркое, алое пятно посреди невыразительных красок ранней весны. Поднял глаза. По дорожке через скверик шла женщина. Длинное, ниже колен, элегантное красное пальто тонкой шерсти с поясом, не скрывающее, а подчеркивающее стройную фигуру. На голове, в тон пальто, изящная феска с черным конским хвостиком. Красные же сумочка и сапожки на высоком каблуке. Ее наряд выглядел стильно и дорого. Невольно присмотрелся к лицу. Молодая, смуглая с большими темными глазами, прямой нос, пухлые, выразительные губки в яркой помаде слегка в улыбке, каштановые волосы заплетены в короткую, толстую косу. Еще издали Бабасук почувствовал в ней что-то знакомое. Где-то ее уже видел. Терялся в догадках пока она не поравнялась и не глянула на него. Только сейчас узнал эти глаза. Таких забыть невозможно. Вне всякого сомнения, это та самая цыганка, повстречавшаяся в ноябре, в аэропорту, и напророчившая кучу бед. Цыганка прошла мимо, а он с раскрытым ртом смотрел вслед, пока она не дошла до выхода из скверика. Внезапно вскочил и бросился за ней. Догнал, забежал вперед, развернулся, встал на пути.
- Вы...?! Вы помните меня?! - спросил он, с надеждой глядя на нее.
Молодая цыганка остановилась, в удивлении округлила глаза, пожала плечами и попыталась пройти дальше. Но он не дал, преградил дорогу.
- Аэропорт...?! Помните?! Аэропорт...?! В ноябре...?! Вы мне гадали!
- Вы ошиблись. Я не гадаю, - сухо ответила она, брезгливо скривив рот.
- Нет-нет! Это были вы...! Умаляю! - Бабасук бросился перед ней на колени, схватил руку в красной кожаной перчатке и осыпал запястье частыми поцелуями. - Ради Бога, молю! Скажите, когда этот кошмар закончится? Прошу!
- Пусти! Пусти! - сжав губы, раздраженно, произнесла она, выдернув руку из его рук. - Иди проспись, алкаш!
Цыганка сделала шаг в сторону, обошла его по краю дорожки и, ускорившись, направилась дальше.
- Надя! - в последней надежде крикнул во след. - Тебя Надир зовут!
Женщина остановилась, постояла немного, медленно обернулась. Ее лицо, как и тогда, в ноябре, преобразилось. Оно стало бледным, отрешенным, губы скривились кончиками вниз. И глаза... Неправдоподобно матово затуманены серебристой пеленой с искристыми звездочками и смотрят будто не на этот мир, а во внутрь, в себя.
- Когда струпья слезами омоешь; - каким-то странным, густым низким голосом неспешно произнесла она, - когда могилку дочки найти не сможешь; когда две любящие ради тебя собой пожертвуют, одна - жизнью, другая - честью; когда вспомнишь имя свое нареченное и назовешься им; когда вторая кибитка сгорит... Тогда с неба свалится то, что сделает счастливым или несчастным. Это уже будет твой выбор.
Цыганка коротко резко вздохнула, закрыла глаза. Когда открыла, они были прежними, человечьими, бледность лица прошла и губы снова расплылись в полуулыбке.
Странное пророчество. Еще более странное, чем в прошлый раз. Он некоторое время переваривал услышанное, пытался понять, потом спохватился и, быстро перебирая коленями, путаясь в полах шинели, подполз к ней ближе. Хотел уточнить, что она имела в виду, но выговорить ничего не получилось, лишь хватал воздух раскрытым ртом. Так был потрясен услышанным. Цыганка повернула голову, скосила глаза, усмехнулась одной стороной рта, открыла сумочку, достала пятисотрублевку, зажав указательным и средним пальцами, протянула ему: "На...! Мой должок. Как обещала". Увидав деньги, Бабасук с жадностью схватил, смял в кулаке, прижал к груди. Цыганка хмыкнула, развернулась и пошла дальше, бросив на ходу: "Найдешь монетку золотую, прибереги. Потом ею ручку позолотишь. Не забудь только!" А он так и остался стоять на коленях посреди дорожки с зажатой в руке пятисотрублевкой, пока женщина в красном не скрылась за поворотом. И как наваждение спало. "Что это было? Сон? - вертелось в голове. Разжал кулак и с недоумением посмотрел на смятую купюру. - Нет, не сон. И о каком она должке?" "Стой!" - выкрикнул в пустоту, вскочил и побежал по дорожке следом на улочку. Проезд для машин, неширокий тротуар и пятиэтажки в линию. Далеко видать. Но приметного алого наряда цыганки нигде. Так скоро не смогла уйти. Может, в подъезд? Но, в какой?
Бабасук еще постоял немного, оглядываясь, понурился и поплелся обратно к скамейке, на которой оставил упаковку кексов. Сел. Взял. Вскрыл зубами. Выхватил один и с жадностью запихал целиком в рот. Еще не прожевал этот, как впихнул другой. Во рту от сухой мякоти бисквита уже нет места, слюны сглатывать не хватает, а он все пытается впихать третий. Желтоватые крошки по губам, на усах, бороде, на шинели. Забитым ртом дышать невозможно. Из носа вырываются мычащие звуки. А в памяти всплыло окончание разговора с цыганкой в прошлый раз, в ноябре:
- ... Есть у тебя в кармане бумажник. То-о-о-лстый. Возьми себе оттуда на такси, а его отдай Наденьке.
- Кому?
- Мне, соколик. Меня Надей зовут. Сохраню его. Потом тебе верну. И половину денежек, что в нем были.
- А вторую половину, куда?
- Мне, касатик, за труды.
Вспомнил, как потянул бумажник из кармана. Но тут цыганку позвали по имени, и наваждение спало, вместо вытащил и отдал тысячерублевку. А она ему:
- Пожалеешь! Три раза пожалеешь, что не отдал Наденьке кошелечек! Руки еще будешь мне целовать!
"Так вот о каком она должке, - думал Бабасук, с трудом двигая языком сухую мякоть во рту. - Мой бумажник...! Сколько ж там было? Вроде...? Тысяч семнадцать рублей и баксов штуки полторы...? Ну, ни фига себе...! Такие деньги...! Ой, дурак! Какой же я дурак! Зачем тогда не отдал ей? Все равно от него...! Зато...! Это ж сколько у меня сейчас могло...?!" Посчитать в уме так и не получилось, как ни старался. Хотя раньше это мог делать, практически, мгновенно. Другая мысль сбила подсчеты. Цыганка то, и здесь не обманула в своих пророчествах. Как сказала, так и вышло. Все до последнего слова. Третий раз уже пожалел, что не отдал ей кошелечек. Первый - когда Юрий грабил и потрошил содержимое бумажника на стол. Второй - когда два громилы вытаскивали его из багажника и один из них присвоил бумажник себе. "И руки еще ей целовал. Чертовка...! Выходит, та абракадабра, что сейчас наговорила, тоже сбудется!? - он, перестал жевать и застыл с набитым ртом. - Но этого не может быть! Не может...! У меня же нет дочери! Нет...! Значит...?! Это никогда не кончится! Никогда!" Навернулись слезы. Бабасук заплакал.
Странные слова цыганки он и интерпретировал странно. Из всего, что сказала, мозг зафиксировал только слова о "могилке дочери". Остальное - чушь какая-то. Это то и расстроило так сильно. Будто, будь у него дочь, от такого пророчества стало бы легче? Предсказанная "могилка дочки", это ли не может стать новыми мучениями, куда большими, чем есть, которые останутся с тобой навсегда? Но не будем к нему столь критичны. Голод туманит разум, лишает возможности думать о чем-либо еще кроме хлеба насущного и желания снова наесться вдоволь.
Черная матросская шинель с буквами "БФ" и одной лычкой на погонах. Темная шапочка на глаза. Всклокоченная борода вся в желтоватых крошках. На одной щеке запекшийся рубец. На другой - коричневато-синюшное пятно рассасывающейся гематомы. Заплывшая лиловым переносица. На скамейке в скверике сидел, ссутулившись, неопрятный бомж. Он обеими грязными руками держал маленький кекс, который впихивал в, и без того, забитый рот. Слезы текли по его щекам, срывались и падали, вспыхивая искорками на ярком, но все еще холодном солнышке ранней весны.
Свет солнца заслонила какая-то тень. Бабасук сначала не обратил внимание. Все также сидел, роняя слезы, ссутулившись, уставившись в землю, уже не так жадно доедая предпоследний кекс, откусывая небольшими кусочками. Меж тем, тень никуда не делась, продолжала нависать. Поднял глаза. Перед ним стоял мужчина, роста ниже среднего, в светло-коричневой куртке, шарф грубой вязки в пару оборотов. На голове тирольская шляпа чуть сдвинута на затылок, открывая широкий, покатый лоб со сросшимися бровями. На руках шерстяные серые перчатки с отрезанными кончиками пальцев. На вид - ровесник. Тридцать пять - сорок, от силы. Лицо обыкновенное, слегка округлое, славянское. Чисто выбрит. Карие глаза. Взгляд добродушный, ироничный. Нос небольшой, заметно искривленный в переносице. Но это его совсем не портило. Наоборот. Губы не тонкие и не пухлые. И подбородок с ямочкой.
- Здравствуйте! - вежливо поздоровался он и слегка приподнял шляпу. Голос - приятный баритон.
Бабасук глянул на него недоверчиво, нащупал и схватил из упаковки последний кекс, от которого тут же откусил половину.
- Извините, что отвлекаю, - продолжил мужчина. - Вы, наверное, чем-то расстроены?
Бабасук стало неловко перед незнакомцем за свои слезы. Рукавом свободной руки вытер мокрые глаза и щеки.
- Не стоит так огорчаться. Поверьте, все проходит. И это пройдет. И мы еще увидим небо в алмазах! - он улыбнулся. - Впрочем, я не за этим. Скажите, вы сейчас не сильно заняты?
Бабасук недоуменно посмотрел на мужчину и неуверенно пожал плечами, запихав остатки кекса в рот.
- Видите ли, тут, недалеко, в гаражах, - мужчина показал рукой за дома, - нашел железяку от автомобильной рамы. Тяжелая, под сотню весит. Одному с ней никак. Если это вас не сильно отвлечет от дел, могу ли просить о помощи...? Дотащить эту железяку до пункта приема. Где-то, рублей на триста потянет. Половина ваша... Ну, как...? Согласны?!
Бабасук, не думая, тут же закивал, соглашаясь. Это было первое за много месяцев дело, которым ему предложили заняться. Да и сто пятьдесят рублей в его ситуации будут совсем не лишними. Мужчина улыбнулся, снял перчатку и протянул руку.
- Тогда, по рукам...?
Бабасук уже потянулся пожать протянутую ладонь, и застыл. Стало неудобно за свои грязные руки. Поднялся со скамейки, сильнее заворочал челюстями, проталкивая в глотку чертов кекс, вытер ладонь о шинель и только тогда ответил рукопожатием.
- Василий, - представился мужчина, пожав руку.
В ответ промычал через нос что-то невнятное, сглатывая остатки кекса.
- Простите, не расслышал. Как вас зовут?
Бабасук чуть не проболтался. Но сразу спохватился, вспомнив, что живет под личиной немого горемыки, потерявшего способность разговаривать после неудачной попытки самоубийства. Свободной рукой пальцами прикоснулся к губам, показывая, что не может говорить?
- Вы немой...? Но, хотя-бы, слышите? Или по губам читаете?
Жестом показал, что слышит.
- Тогда, как мне к вам обращаться?
Пожал плечами и изобразил: "Не важно. Как-нибудь".
- М-м-м... Может, обойдемся без имен? Не возражаете, если буду обращаться: "Друг мой"? Надеюсь, вы мне не враг...?
В ответ Бабасук слегка улыбнулся и в знак знакомства затряс руку Василия, которую все еще удерживал в своей руке.
- Ну и славно! Предлагаю не мешкать! Железяка бесхозная. Может кто-то и без нас утащить.
Путь в полтора километра, от гаражей до пункта приема металлического лома, дался непросто. Кусок автомобильной рамы, действительно, оказался тяжелым и нести неудобно. У Бабасук, ослабленного голодом, сил хватило только на треть пути. Дальше тащил лишь на силе воли и стиснутых зубах. Каждые пятьдесят метров делали остановку отдышаться и поменять плечо. На второй половине дистанции и Василий уже стал выбиваться из сил. Оба запыхались, вспотели, но дотащили. Пункт приема пристроился между заборами частных домов на узкой, грязной улочке, всей в колдобинах и ямах, и представлял собой небольшой участок, огороженный глухой, высокой оградой из металлопрофиля с широкими воротами, которые были приоткрыты. На неопрятной территории, заваленной по периметру всякой рухлядью и мусором, по центру стоял большой металлический гараж, наполовину забитый ломом, ворота которого тоже были приоткрыты. Перед входом складские весы, все рыжеватые от ржавчины. Ни в гараже, ни рядом никого. Только поставили железяку, прислонив к углу гаража, как Бабасук в изнеможении рухнул на землю, облокотившись боком о стенку и запрокинул голову. Перед глазами все поплыло. Василий чуть отдышался, поднял с земли обрезок трубы и стал колотить по открытой створке ворот, призывая приемщика. Минут через пять тот вышел откуда-то из-за гаража. Им оказался упитанный мужик с нездоровым ярким румянцем на щеках в расстегнутой фуфайке и шапке-ушанке. Вышел несколько не в настроении. Пухлые губы лоснятся жирным и кривятся недовольно. Шею набычил, круглые глазки пучит исподлобья.
- И кто там стучит?! - зычно рявкнул он, по ходу вытирая руки газетой. - По голове себе...! Поесть не дадут, собаки...!
- Аркадий Тимофеевич, здравствуйте! - Василий вышел к нему навстречу и приподнял шляпу.
- Васька, ты...?! Че гремишь?! Подождать никак?! Обед у меня!
- Так уже скоро четыре и у вас на воротах написано: "Без перерыва". И еще: "Стучите".
- Мало ли, что там написано! У нормальных людей обед сейчас. Не знаешь, что ли?!
- Где ж нам знать? У нас стабильно только ужин. И то не всегда. Остальное, как повезет.
- Это твои проблемы... Ладно, что у тебя?
Василий показал на раму. Приемщик мельком глянул и тут же выдал:
- Шестьдесят три кэгэ.
Бабасук, хоть и устал чертовски, от такой наглости вскочил на ноги, недоуменно глянул на Василия, потом на приемщика. От злости оскалился и сжал кулаки. Он имел некоторое представление о весе металлолома. Когда-то сам занимался этим бизнесом. В начале девяностых организовал несколько подобных приемных пунктов, в которых посадил приемщиками таких же вот, как и этот Аркаша. Знал тогда, что приемщики плутуют на закупках, обвешивают, обсчитывают. Но это его не касалось. Они на сдельной. Сколько наберут, за столько и получат. Ему было без разницы, как они там его принимают. Сейчас вот сам оказался с другой стороны прилавка и столкнулся с таким приемщиком, тут же вздумавшим обвесить чуть ли не на треть. Василий, заметив его реакцию, слегка тронул за плечо, отстраняя, и встал между ним и приемщиком.
- Аркадий Тимофеевич, помилуйте! - обратился он без нажима, все так же вежливо, с улыбкой. - Здесь не менее девяноста. Еле дотащили.
- Я каждый раз слышу: "Еле дотащили!" - прогудел толстяк. - Вместо бухать, каши больше жри! Тогда будет тебе не еле!
- Аркадий Тимофеевич, давайте, хотя бы, восемьдесят пять!
- Каких тебе восемьдесят пять?! Шестьдесят пять и пиздец! Не веришь?
- Охотно верю. Только этот, как вы выразились, "пиздец", потянет еще килограммов на двадцать, не менее.
- Поучи меня! Что, шибко умный?! "Пиздец" у него двадцать кило весит!
- Что, разве больше?!
- Больше...?! Больше, чего?! - не понял приемщик. - У пиздеца вес... Э-э-э... - его нахмуренный лоб изобразил некоторое подобие мыслительного процесса. - Уй, да че ты меня путаешь?! Давай на весы! Ща проверим, сколько твой "пиздец" весит!
Василий кивнул Бабасук и они вдвоем подняли раму, отнесли к весам, поставили. Рама далеко свисала за габариты весов. Пришлось с двух сторон придерживать. Приемщик склонился над весами и стал быстро манипулировать гирьками, двигая их взад-вперед. Бабасук обратил внимание, линейка веса использовалась только до шестидесяти килограммов, так как до этой отметки была более-менее чистой. Дальше - все густо покрыто слоем ржавчины. Приемщик, подергав туда-сюда гири, как бы незаметно пальцем придержал стрелку по центру, потом сразу поставил весы на стопор, выпрямился и сказал благодушно.
- Ладно уж, семьдесят четыре. И никаких мне больше пиздецов! Тащите туда! - он кивнул на ворота гаража.
У Бабасук глаза полезли из орбит. Они корячились, тащили из последних сил, чуть не сдохли, а этот прохвост с лоснящимися жиром губами в открытую так безбожно их обвешивает. Уже хотел бросить эту железяку, подойти и схватить за грудки гада, как Василий обратился к нему вполголоса:
- Друг мой, не стоит! Не надо шуметь! Все в порядке! - потом повернулся и громко приемщику: - Семьдесят четыре, так семьдесят четыре! - и опять тихо к Бабасук: - Давайте, отнесем это в гараж!
Бабасук зыркнул на него, потом еще раз с ненавистью на приемщика, что-то промычал недовольно, подсунул плечо, поднял и вместе с Василием потащил железяку в гараж.
- Вы что, лом никогда не сдавали? - спросил Василий, когда они вышли за ворота приемного пункта.
В ответ, как-то неуверенно пожал плечами.
- Странно. Чем же вы...? Ладно, не будем об этом... Друг мой, думаете, я не видел, как он мухлюет? Конечно, видел. Там веса под девяносто было. И он знает, что я видел. Пройдоха еще тот. Другие-то не лучше. Вот, если б вы стали сейчас настаивать, права качать на счет веса, он бы взял, и принимать отказался. Что б тогда делали...? Потащили обратно...? Или в другой пункт...? Ближайший, кстати, на Дзержинского, километра два с половиной отсюда. Аркадий Тимофеевич об этом прекрасно знает. Тем и пользуется. Еще скажите спасибо, что согласился одиннадцать кэгэ накинуть. Ведь, если б заартачился, нам бы пришлось еще уговаривать, в ножки кланяться. Он тогда вес вообще до пятидесяти скинул бы. И ничего не попишешь. Жаловаться некому. Здесь он эталон веса устанавливает. Не согласен, так других полно найдется. А мы останемся ни с чем... Приемщики, друг мой, такие же человеки, как и все. Тоже кушать хотят. Здесь недовесят, там. С той копеечки и живут.
"Ну, нихрена себе, копеечки?! - думал возмущенный Бабасук, слушая Василия. - Когда сам занимался этим делом, в своих приемных пунктах установил цену закупки в сто долларов по курсу за тонну. У приемщиков забирал уже по сто пятьдесят. А сам сбывал в Литву по триста двадцать. Похоже, с тех пор цены на лом в условных единицах так и не поменялись. Так что, с каждой машины в десять тонн приемщик имеет не менее пятисот долларов. За месяц через такой пункт проходит по две-три машины. Одна-полторы тысячи долларов в месяц приемщикам вполне должно хватать на хлеб с маслом, при средней зарплате сейчас в триста. Так и этого мало гадам! Еще и обвешивают, скоты! Им и икорку сверху подавай!" Василий, похоже, догадался о его мыслях.
- Полно так возмущаться! - сказал он, усмехнувшись. - Жизнь вообще штука несправедливая. Один в рубашке рождается, другой - с синдромом Дауна. И у обоих, вроде как, в дальнейшем равные возможности. Сейчас тебя обдурили, завтра ты кого-нибудь. А тот еще кого-то. В конце концов, круг замкнется и обдурят того, кто тебя сегодня. Потом все по новому кругу. Не так ли?
"Да-а-а, - подумал Бабасук. - Твоя правда. Эвона как на мне этот круг замкнулся! Уже милостыню клянчу".
- А вот, кстати, и подтверждение моих слов, - Василий кивнул на троицу мужиков, появившуюся из-за поворота.
Синяя дутая куртка, горчичного цвета потертое пальто в клетку, короткий тулуп. У одного бейсболка, у другого - треух с опущенными ушами, третий в балаклаве. Пестрая троица мужиков с раскрасневшимися рожами тащили просевшую детскую коляску без люльки, груженую гнутыми обрезками труб, радиатором и металлической лентой, с отвратительным скрежетом волочащуюся по асфальту. Один тянул коляску за веревку. Двое других толкали ее, придерживая груз.
- Если не у нас, так у этих. Они-то, по любому, согласятся с назначенным Аркадием Тимофеевичем весом. Мы, как-никак, что-то выторговали. Меньше, чем планировали. Всего двести шестьдесят рублей получилось. Но это лучше, чем ничего. Так что, не расстраивайтесь! Все нормально. И мы еще увидим небо в алмазах.
- Васька! - крикнул первый из встречной троицы, который "коренной", тянувший за веревку, вихрастый в синей куртке и бейсболке, когда подошли ближе. - Аркашка на месте?! Принимает?!
- На месте, на месте! - весело подтвердил Василий. - Принимает!
- Заебись...! А это, никак, Бабасук с тобой...?! И какого хуя он тут делает?
Сейчас Бабасук узнал этого вихрастого в синей куртке. В феврале несколько раз заходил в "Гвиану", три раза подряд проставлялся за ночлег в тепле и спал рядом, у него в ногах. Вроде, Глыка кличка. Шебутной, разговорчивый и шумный, особенно когда выпьет.
- Его че, Кандагар с "Гвианы" попер...? У-у-у, сука жирная! Сам никогда не проставится, а с других... Васька, так вы уже сдали...?! Может, потом того...?! Скооперируемся?! Вместе посидим?!
- Не сегодня! Дела еще.
- Деловые, бля! Ну и хуй с вами! Без вас как-нибудь... Давай, доходяги, поднажми!
Троица покатила свою коляску дальше, оглашая улицу скрежетом, а Василий обратился к Бабасук:
- Балабол! Как начнет, так не заткнуть. И нет, что путное плел! Ерунду всякую, да по нескольку раз одно и то же... Так вы, друг мой, тот самый Бабасук, который..., э-э-э...?
Кивок в качестве подтверждения.
- Слыхал о вас. Слыхал... Вон, - он кивнул в сторону удаляющейся троицы, - от этого же балабола и слыхал.
Дошли до перекрестка. Василий остановился, достал из кармана деньги, полученные от приемщика. Две бумажки по сотне, пятидесятка и десятка ровно не делились. Василий подумал немного, взял сто и пятьдесят, протянул их Бабасук. Тот протестующе замотал головой. Много дает. Ткнул в себя пальцем, раскрыл ладонь и стукнул по середине ребром другой ладони, показывая, что возьмет половину.
- Нет, нет! Берите! - настаивал Василий. - Я вам обещал половину от трехсот. Ну...! Ну не получилось немного. Что ж тут поделаешь? Пусть это будет за мой счет. Берите!
Бабасук опять отрицательно замотал головой и жестом показал поделить поровну.
- Возьмите! Возьмите, пожалуйста...! Не возражайте...! Да что ж мы с вами...?! Ладно, тогда другое предложение. Давайте, все это вместе прокутим! Согласны...?
Своими манерами Василий не был похож на других бомжей и сразу вызывал симпатию. Да и совместный труд по переноске неподъемных тяжестей уже как-то сблизил. Поэтому Бабасук улыбнулся и кивнул в знак согласия.
- Только, с вашего позволения, оставлю себе пятьдесят рублей. Завтра цветы надо купить.
- ...?
- Как, зачем цветы? Для дамы, естественно! Не возражаете?
- ...
- Вот и чудесно! Здесь, неподалеку, есть одно недорогое заведение. Чебуречная. Предлагаю там поужинать. Анора замечательные делает. А какая у нее самса! М-м-м, объедение! По секрету, - Василий взял под руку, склонился к уху и перешел на доверительный полушепот через нос, - если хорошо попросить, то и самогоночки подадут. У Аноры чистая, как слеза. И голова поутру не болит... Как вам такое? Ничего не имеете против?
От одного только слова "чебуречная" Бабасук чуть слюной не захлебнулся. Съеденные полтора часа назад шесть маленьких кексиков уже давно рассосались в желудке и даже не притупили голод.
Заведение располагалась на проезжей улице типичной малоэтажной окраины, сбоку от продуктового магазинчика. Неброская, самодельная вывеска над входом: "Чебуречная "Хива". Впрочем, здесь и вывески никакой не надо. Еще на подходе, за несколько домов, стали слышны пряные ароматы восточной кухни, зазывающие получше любого рекламного баннера. Небольшое помещение со стойкой приема и выдачи заказов. Слева, вдоль окон, четыре столика из грубо обработанного дерева со скамьями. Все заняты посетителями. Здесь ароматы чувствовались сильнее и у Бабасук в животе не на шутку засосало. Он вошел первым. За прилавком стояла женщина в теле лет тридцати пяти. Черные волосы под косынкой, миндалевидные, выразительные, темные глаза, брови вразлет, пухлые щечки, небольшой нос, губки, остренький подбородок, длинная шея. Наверное, когда-то была стройняшкой. Сейчас несколько располнела, но, тем не менее, все еще сохранила черты восточной красавицы. Впрочем, некоторым мужчинам такие пышки нравятся даже больше.
Женщина за прилавком, только увидав неопрятного бомжа с синяком на щеке, тут же убрала с лица улыбку, насупила бровки, подбоченилась, уперев кулаки в широкие бедра, и уже готова была грозным окриком потребовать от Бабасук убраться отсюда подальше, как из-за спины появился Василий. Ее лицо мгновенно преобразилось. Бровки взлетели, глаза засияли, снова заулыбалась, еще шире, еще приветливее, сверкая золотым зубом. Василий приблизился, снял шляпу, чуть склонил голову и обратился к ней стихами:
- И снова этот дивный взгляд,
- Чудесной звездочки с востока,
- Согреет сердце в лютый хлад,
- И мне не станет одиноко.
- Где ж были вы, мои года,
- Беспечной юности напрасной,
- Когда совсем не знал тебя,
- Такой желанной и прекрасной?
Лицо женщины вспыхнуло краской, она смущенно наклонила голову, прикрыла лицо ладонью и сквозь пальцы покосилась на Бабасук, потом кокетливо на Василия.
- Да ну тебя, Васька! Вечно ты...! Хи-хи-хи! Замужем я!
- Увы, Анора! Увы, - Василий глубоко вздохнул и уронил голову на грудь. - Тогда, хотя бы, приютишь и накормишь двух путников? - он протянул ей сложенные деньги. - На сколько там получится. Со мной еще товарищ, - обернулся и тронул Бабасук за плечо. - Найдется нам местечко?
Анора еще некоторое время постояла, косясь сквозь пальцы на Василия, потом спохватилась, взяла деньги, не считая, спрятала в кармашек передника, вышла из-за прилавка и решительно направилась к дальнему угловому столику, за которым сидели три молодых человека азиатской внешности. Эта троица уже давно поела и у них на столе кроме грязных пластиковых тарелок и остатков чая в стаканчиках уже ничего не было. Анора громко и эмоционально что-то сказала им на непонятном языке, добавив в конце: "Бу ердан кет...! Кишь...! Кишь...!" Парни с недовольными минами, явно неохотно, освободили место. Василий и Бабасук еще не успели снять верхнюю одежду, как столик был накрыт белой скатертью и сервирован настоящими, не пластиковыми, ножами с вилками. Накрывая, Анора все косилась на Василия, и, прям-таки, сияла от счастья. "Нам, пожалуйста, чебуреков, - попросил он. - И-и-и, можем ли мы рассчитывать на бутылочку твоей, особенной?" Не прошло и минуты, Анора принесла пару рюмок, бутылочку минералки и блюдечко с соленым огурцом, нарезанным дольками. Василий разлил из бутылочки по полной рюмке, поднял свою, провозгласив тост:
- Ну, друг мой, за знакомство!
Чокнулись, выпили. Явно, не минералка. Самогон, крепкий и почти без сивушного привкуса.
- Скажите, прозвище Бабасук вы ж не сами придумали? - спросил Василий после того, как закусил огурцом.
Отрицательно помотал головой.
- Конечно, кто ж себе такое...! Оно вам нравится?
Опять отрицание.
- Но, имя то у вас есть? Настоящее имя?
Бабасук не нравилось не только прозвище персонажа, которого изображал, но и его имя, "Аброськин Рома". Поэтому на вопрос как-то неопределенно пожал плечами.
- Не помните или не хотите...? Вообще-то, какая разница! Так как мне, все-таки, вас называть? Ну не Бабасук же! Даже произносить неприятно... Во! Если...? Матрос...?
- ...?
- У вас шинель матросская. Когда вас увидел, сразу подумал: "Этот матросик может мне помочь".
Пожал плечами.
- Хотя...? Здесь уже имеются с такими прозвищами. Один - на Шпандине, другой - на Сельме. Это только те, которых знаю... А-а-а... А как вам такое: "Товарищ Стармос"?!
- ...?
- У вас на погонах лычки старшего матроса. Но это длинно. Сокращенно "Стармос". Не против такого прозвища? Подобного здесь еще ни у кого.
Бабасук развел руками и изобразил лицом: "Да хоть горшком называйте. Только в печь не сажайте".
- Вот и чудесно! - обрадованно воскликнул Василий. - Тогда, предлагаю, за новое ваше имя, Товарищ Стармос!
Налили и выпили еще по одной. Закусили огурцом.
- Я, ведь, тоже хотел, чтобы меня по-другому называли, - продолжил Василий. - Не просто "Вася", а "Философ Вася". Спросите, почему так...?
- ...?
- Потому что я взаправдашний философ. Даже диплом есть. Не верите...? А если скажу, что полное название моей специальности: "Марксистко-ленинская философия и научный коммунизм...? Сейчас, как...? Поверили...? Не самое актуальное направление науки. Ни тогда. А по нынешним временам и подавно. Ну а имя Василий мне дали родители. За что им очень признателен. Ведь, у обладателей такого имени не бывает прозвищ. Во дворе, в школе, в универе, у всех пацанов были клички. У меня же - никогда. Само имя, как кличка. Вася - он и есть Вася. И больше придумывать ничего не требуется. Хотел к имени добавить "Философ"... Хорошо же звучит: "Философ Вася"...! Но, так и не прилепилось. Так что, остался просто "Васей". Оно же имя. Оно же и прозвище.
Подошла Анора, выставила на стол две тарелки со здоровенными чебуреками, да плошку соуса. Бабасук, которого только что перекрестили в "Стармоса", с голодухи хотел уже наброситься на еду и схватить чебурек руками, как покосился на Василия и стоявшую рядом Анору. Василий не спешил. Придвинул к себе тарелку, положил рядом вилку и нож. Стармосу стало неловко за свое поведение. Унял порыв немедленно вцепиться зубами в такой аппетитный, ароматный, отливающий глянцем румяный чебурек. Тоже взял вилку и нож. Перед горячим налили и выпили еще с тостом Василия:
- Взметнем бокалы за Анору!
- За нимфу в царстве Кулины!
Анора, опять зардевшаяся, смущенно отошла к прилавку.
Как говорят англичане: "Джентльмен это тот, рядом с которым даже не джентльмен чувствует себя джентльменом". Вот и Василий был из таковых, в компании которого поневоле вспоминаешь правила поведения за столом, уже давно отброшенные за ненадобностью в этом мире дна человеческого общества. Но с ножом и вилкой тоже можно быстро кушать, почти не нарушая приличий. Василий еще не съел и трети своего, как Анора принесла Стармосу еще один чебурек. У Василия только половина, а он уже добивал третий. Только на четвертом Стармос сбавил обороты и уже неспеша орудовал столовыми приборами. Много ли человеку надо? Три чертовски вкусных, хрустящих, брызжущих соком чебурека так хорошо легли на голодный желудок, что гадкие мысли, которые до этого были постоянно, разом покинули, если не на совсем, то отступили на второй план. Душа чуток воспряла и жизнь уже не казалась такой беспросветно-гнусной. А во рту еще приятное послевкусие от пряной зиры. А по рюмочкам розлита крепкая самогоночка. И соленый огурчик в блюдечке на закуску. Теперь можно бы и нормально пообщаться.
Его новый приятель, Василий, оказался словоохотливым жизнелюбом. Веселый и с юмором. Когда Стармос насытился и уже не так яростно орудовал столовыми приборами, после очередной рюмочки завязалась беседа. Вернее, говорил лишь Василий. Поначалу спрашивал у Стармоса за жизнь. И вопросы подбирал такие, на которые можно ответить односложно кивком головы: "да", "нет" либо "не знаю", пожав плечами. Похоже, Василий был в курсе истории с женой бедолаги Аброськина Ромы. И что пытался с собой покончить. А чему здесь удивляться? В этом замкнутом мирке бомжей не так уж и много тем для сплетен. Поэтому несколько нестандартная история про жену собрата на пьяных застольях передавалась из уст в уста, тем более в ней имелись такие пикантные подробности, что вызывали всеобщий хохот похлеще любого анекдота. Однако Василий в своих расспросах тему жены Аброськина деликатно обходил. Односложными ответами "да-нет", Стармос поведал краткую историю жизни бедолаги, которого сейчас представлял: "Откуда родом? С европейской части, из-за Урала...? Ага, из-за Урала... Дальний восток, Восточная Сибирь, Западная...? Западная... Екатеринбург, Ханты-Мансийск, Курган, Омск, Тюмень...? Тюмень... Учился...? Техникум, ПТУ, Институт...? Институт. Гуманитарий, Технарь...? Технарь." и так далее. Перебирая варианты, всегда находили нужный ответ. Помимо краткой биографии Василий еще поспрашивал о предпочтениях в книгах. Здесь Стармос уже говорил за себя, так как не знал, что из книг могло нравиться человеку, которого изображал. Жанр - историческая литература. А из перечисленных авторов кивнул на: Алексее Толстом, Пикуле, Стендале, Флобере, Дрюоне, Ремарке, Фейхтвангере. На счет последнего автора Василий сильно удивился.
Взбодренный выпитым, слегка раскрасневшийся Василий с расспросов Стармоса о житье-бытье перешел к повествованию о своей жизни.
- Я, ведь, с чего подался в философы? - начал он после очередной рюмки. - Все из-за женщин...
Далее Василий с юмором поведал историю своей жизни. Родом с Тольятти. Мать - корректор в заводской многотиражке. Отец - контролер ОТК на том же автозаводе. Гордился предками из бессарабских цыган. Родился Василий недоношенным и до одиннадцати лет часто болел. По этой причине родители так и не решились заводить второго. Да и на четырнадцати квадратах коммуналки втроем и так было тесно. Болезненному ребенку, простужающемуся от любого сквозняка, не разгуляешься на улице. Особенно зимой, осенью и весной. Так что, до школы ни друзей, ни приятелей. Вынужденно запертый в тесной комнатушке, книги стали единственным развлечением. Стараниями матушки читать и считать выучился рано, года в три, и к первому классу самостоятельно освоил учебную программу начальной школы. В классе был самым маленьким, чуть ли не на полголовы ниже второй с конца по росту. Зато в знаниях оказался на несколько голов выше остальных. Хотя зубрилкой не был. Так, на лету все схватывал. Нужное запоминал на раз, что потом и повторять не требовалось. Но, сами знаете, какое отношение к заумным отличникам небольшого росточка! Пацаны таких в свой круг не пускают. Хотя, вроде как, видимость дружеских отношений поддерживали. Но это только, чтоб списывать давал да подсказывал на уроках. В четвертом классе подхватил воспаление легких, что чуть не умер. Когда уже выздоравливал, врач в больнице настоятельно потребовал от матери начать закаливать ребенка. Она была в ужасе от подобного издевательства над дитем. Но более ужасной была перспектива еще такой болезни, которую только что пережили. И помогло. Ежедневные обливания холодной водой, а потом и пробежки в одних трусах в любую погоду. Болеть перестал вообще. К шестому классу вытянулся, подрос и уже не был самым маленьким среди ровесников. Даже записался в спортивную секцию.
В девятом классе не на шутку разыгрались гормоны. Девочками стал интересоваться. А они им - нет. Расцветающих красавиц с класса прыщавые ровесники-недоростки вовсе не интересовали. Им подавай ребят высоких, видных и постарше. Из кожи лез, чтоб им понравиться. Первая безответная любовь, вторая, третья. Че-то пыжился, строил из себя умного. Пытался блеснуть знаниями, донести, что в книжках нахватался. Стихи писал. Но кроме насмешек и издевательских шуток в свой адрес ничего не получал. Пробует пошутить, все ржут, но не над шуткой, а над ним. Обидишься - смеху больше. Жестокие все мы в детстве. Особенно к ближнему. Так и был в классе вроде ученой обезьяны. Никто не понимает, издеваются и у девчонок к нему ноль внимания. Поэтому замкнулся, перестал общаться. Больше молчал.
После девятого класса, на каникулах, в библиотеке попалась книжка Конфуция "Суждения и беседы". Два раза прочитал. Не все дошло. А из того, что дошло, открыл, чтобы тебя поняли, надо общаться на том же языке, что и собеседники. Если они в силу возраста или умственных способностей недалекие, то в беседе не пытайся поднять их до своего уровня, сам спустись к ним, а в некоторых случаях еще ниже. Как говорится, будь проще и к тебе люди потянутся. И еще, успей первым посмеяться над собой, тем самым лишишь насмешников оружия. И так его все это заинтересовало! Подумал, вот она, наука, дающая ответы на всё. Философия. Тут же взялся за других авторов: Героклит, Сира, Аврелий, Сенека, Франкл, Монтеня. За лето много чего успел прочитать.
После каникул, в десятом, на практике испытал полученные знания. Не сразу, но постепенно стало получаться. Уже ближе к выпускному насмешки прекратились совсем. Поводов не давал. А если и случалось, успевал первым над собой поржать. Другим уже и добавить нечего. Пацаны стали относиться, если и не с уважением, то уже на равных. Вот с девчонками пока не получалось. Но он был уверен, что это только пока. В общем, по окончании школы вопросов выбора, куда поступать, не возникло. Однозначно, на философский.
В восемьдесят шестом поступил на факультет философии Энского университета. С первого же курса вгрызся в гранит науки, штудируя все подряд, и не только по программе. К концу третьего курса стал гордостью факультета, и декан строил на него большие планы. Тут и первая настоящая любовь с самой красивой девчонкой с исторического факультета. На философском красавиц немного. Вернее, совсем не было. Он уже тогда понял, что не стоит гоняться за эфемерным идеалом собственного воображения. Считай идеалом каждую, и отказа не будет.
На четвертом курсе пошла специализация. Кафедра философии марксизма-ленинизма. Другой то и не было. И наука сразу перестала быть интересной. Если до этого изучали историю философии, различные течения и направления, то штудирование незыблемых догм махрового материализма, ежечасно опровергаемых самой жизнью, стало ужасно скучным. Вот что может быть интересного в бреде типа: "Пути формирования социальной однородности общества и его диалектическое развитие в условиях развитого социализма, перестройки и гласности"? Ничего нового. Одни и те же идеи и выводы, которые повыхватывали из работ начала века, перемешали в другом порядке и разбавили цитатами генсека с последнего съезда партии. Василий называл это "Лозунговой философией". Все это было уже досконально изучено на первых трех курсах. Учебу Василий не забросил, но стал относиться к ней с известной долей халатности, оставаясь лучшим на факультете. Да что там говорить, если ему, студенту, иногда приходилось расшифровывать профессорам кафедры смысл иных докладов очередного пленума ЦК. Появилось свободное время. И пошла гудеть по-настоящему беззаботная, веселая, хмельная студенческая жизнь, на которую пришлось зарабатывать.
В отличие от других студентов, Василий не разгружал по ночам вагоны, не работал сторожем или дворником. Его источником доходов были балбесы-студенты младших, а то и старших курсов, которым писал рефераты, доклады, курсовые и прочие работы, без сдачи коих допуска к экзаменам не получить. Одна ночка, и доклад готов, и червонец в кармане, которого хватало разок сводить девушку в кафе или устроить небольшую пьянку в общаге. За реферат брал двадцать пять. А за курсовую с меньше пятидесяти и не подходи.
В девяносто первом получил диплом. Красный, разумеется. Хотел продолжить в аспирантуре. Но на Кафедре марксистко-ленинской философии и научного коммунизма, чтобы попасть в аспиранты одних только знаний недостаточно. Надо еще иметь партийный билет. Подал заявление на вступление. Декан факультета пытался пробить кандидатуру своего лучшего ученика. Но на партсобрании другие преподаватели припомнили Василию его крамольные, диссидентские речи, аморальное поведение с загулами в общаге, а кое-кто еще настучал о подпольном бизнесе по написанию работ студентам. Единогласно проголосовали - недостоин. Один декан воздержался. И самое смешное здесь в том, что буквально через несколько месяцев все присутствовавшие на том партсобрании, без исключения, попрятали свои партийные билеты и заделались убежденными демократами. Советский союз с компартией приказали долго жить.
Итак, с дипломом по специальности "марксистко-ленинская философия" Василий выпустился в самостоятельную жизнь в стране разбушевавшейся "демократии". Домой к родителям не вернуться, там и так тесно. Сунулся туда - сюда. Его специальность и даром никому не нужна. А на любую мало-мальски приличную вакансию целая очередь желающих. Пытался заняться бизнесом. С первой же сделки его так подставили, что еле ноги унес. Переехал в другой город, потом в третий и так далее. Жил, где придется. Промышлял, чем придется. Потихоньку такая кочевая жизнь стала нравиться. Видать, проснулись, доставшиеся от отца, гены бессарабских цыган. Ни семьи, ни имущества, ни работы. Взамен этого чувство свободы. Свободы от всего. В том числе от навязываемых догм и чужих мнений. Снова появилась тяга к философии. Ведь, чтоб заниматься этим, многого не надо. Достаточно иметь голову на плечах и любить мыслить. Так Василий и стал бродячим философом. Дальний Восток и Сибирь, Север и Юг. За эти годы исколесил страну вдоль и поперек. В позапрошлом захотелось побывать на родине великого Канта. Так и оказался здесь, в Калининграде, где несколько подзадержался. Понравились мягкий климат, симпатичный город и море близко.
- Вы, наверно, считаете мою жизнь бессмысленной? - Василий, разгоряченный выпитым, закончил свое повествование вопросом, на который тут же сам и ответил: - Нет, друг мой! В бесконечных спорах с самим собой и заочных - с другими, когда-нибудь мне откроется истина. Материалов набрал уже достаточно, на несколько книг хватит. И тогда я опубликуюсь. А, знаете, в чем парадокс?! -
- В чём? - глазами и выражением лица поинтересовался Стармос, тоже уже чуток окосевший, но слушавший очень внимательно.
- Парадокс в том, что с вершин должностей, званий, ученых степеней невозможно увидеть весь этот мир. Облака и свет глаза застилают. Чтобы познать все, надо не подниматься, а наоборот, спуститься на самое дно. Лишь оттуда разом открывается: и солнце, и сверкающие вершины, и бесконечность космоса, и грязь, и гадость с нечистотами этого мира.
- Да что вы говорите?! - опять лишь выражением лица беззвучно вскликнул Стармос. - Действительно, парадокс! Я об этом никогда не думал. Но вы чертовски правы! Со дна все видать лучше... Чудесная мысль! Предлагаю, за это выпить!
Василий понял его немые восклицания, взял бутылку и вылил остатки в рюмки. Выпили. Закусили огурчиком. За окнами уже давно темно. Из посетителей остались только они вдвоем. Пора бы собираться. Наевшиеся и слегка пьяненькие, нетвердо поднялись из-за стола, стали одеваться. Подошла Анора. Казалось, что-то хотела сказать. Василий улыбнулся и бархатным баритоном продекламировал вполголоса:
- Уж скоро ночь, закончен вечер,
- Уснет харчевня до утра,
- Моя хозяйка гасит свечи,
- Увы, и мне идти пора.
- Часы промчались, как мгновенья,
- И не забыть мне их во век,
- Блеск глаз Аноры сокровенный,
- Ее волшебный чебурек.
Он взял ее заруку, склонился, хотел поцеловать. От неожиданности, первым ее порывом было вырвать ладонь, но оставила, позволила. Поцеловав запястье, Василий выпрямился, заглянул ей в глаза. У Аноры щеки вспыхнули, дышит часто, но взгляда не отводит. Даже подалась к нему ближе.
- Ужин сегодня бесподобный! - произнес он, продолжая держать ее руку.
Слегка покосился на Стармоса, намекая, чтобы оставил их ненадолго. Тот все понял и вышел на улицу, застегивая на ходу шинель. Василий появился минут через десять, держа в руках белый целлофановый пакет с чем-то.
- Чего смотрите так ехидно?! - спросил он, улыбаясь.
- ...?! - Стармос недоуменно пожал плечами, не понимая, о чем это он.
- Только не смейте подумать плохо об Аноре! Она замужем и у меня с ней ничего. Чисто платонические отношения. Не верите...?!
Василий сказал это с таким выражением, что его слова вызывали сомнение. Поэтому Стармос таким же выражением лица подтвердил, что охотно верит. Василий рассмеялся:
- Зря вы так! Думаете, женщинам нужны только деньги, золото, шелка? Нет, друг мой. Даже интим не так важен. Не то! Им надо, всего-то, дать почувствовать себя женщиной. Ни больше, ни меньше. Согласны?
- ...
- Так! Что тут нам положили? - Василий раскрыл и заглянул в пакет. - М-м-м, еще по самсе и хачапури, лаваш и... О-о-о! Бутылочка...! Ай да Анора!
Стармос смотрел на пакет и не понимал, как двухсот рублей могло хватить на такой вот шикарный ужин, да еще с выносом. Василий догадался, о чем это он.
- Я же говорил, здесь недорого. Может, скидку еще сделали... Кстати, нам есть чем продолжить! Как на счет...?!
- ...
- Значит, не возражаете...? Ну и отлично! Теперь бы определиться, где...? - задумался немного и пробормотал себе под нос: - На улице не комильфо. Подморозило... Вот что! - воскликнул с улыбкой. - А пойдемте ко мне, в мою бочку?!
- Куда?! - беззвучно выпучил глаза Стармос.
- В бочку... Я так свою конурку называю. Что-нибудь слыхали о Диогене Синопском...? Древнегреческий философ. Четвертый век до нашей эры. В бочке жил... Ну?!
Стармос неуверенно кивнул в знак подтверждения, что что-то эдакое слышал. Василий тронул его за локоть, предлагая следовать за собой. И они двинулись по улице, под разглагольствования бродячего философа о Диогене Синопском:
- Про бочку знают все. Вот про его труды, про его жизнь, мало кому что известно. Прославился он, в первую очередь, своими эпатажными выходками. Помимо того, что жил в бочке, еще голым бегал по улице, изображал из себя собаку, выл и кукарекал на площадях. К примеру, кто-то из горожан хотел его оскорбить, и бросил как собаке кусок мяса. Так тот в отместку подошел, задрал ногу и помочился на него, как это делают собаки. Таких маргиналов, любящих шокировать, всегда было полно. А помнят почему-то только Диогена. Значит, не в одних его выходках было дело. Вот как-то, один афинский философ, приближенный к Коллегии стратегов, чье имя кануло в Лету, увидав Диогена, обедающего перед своей бочкой чечевичной похлебкой, сказал: "Если бы ты умел немного льстить, то не пришлось бы питаться одной лишь чечевичной похлебкой". На то Диоген ответил: "Если бы ты умел питаться одной лишь чечевичной похлебкой, то не пришлось бы льстить вовсе". Хорошо, ведь, сказал! Это-то и стало девизом моей жизни. Я научился питаться одной лишь чечевичной похлебкой и, не поверите, вполне счастлив. "Бедность сама пролагает путь к философии. То, в чем философия пытается убедить на словах, бедность вынуждает осуществлять на деле". Кстати, тоже одно из высказываний Диогена...
Занимательная лекция о древнем философе помогла скрасить путь, и они даже не заметили, как отмахали по городу с пару километров, оказавшись перед проходной какого-то предприятия. Василий постучал в дверь. Открыла пожилая полная женщина в телогрейке, в очках роговой оправы с сильными линзами.
- Васька, какой тебе вечер?! - недовольно проворчала женщина. - Ночь уже. А ты шляешься туды-сюды!
- Разве это ночь?! Еще двенадцати нет.
- Спят уже все! Вот ща как не пущу, будешь тогда знать! Через забор полезешь.
- Помилуйте, зачем через забор? Это как-то несолидно.
- Тебе не привыкать.
- Варвара Семеновна, да не бранитесь так! Я вам гостинца принес. Хачапури к чаю. Свеженькое совсем. Еще теплое.
- Хачапури...?! - женщина смягчила тон. - Хе, обормот...! Ладно, так и быть, проходи!
- Сегодня я с товарищем. Не возражаете?
- Да идите уж, окаянные!
Через проходную прошли на освещенную прожекторами территорию предприятия, которое знавало и лучшие времена. С первого взгляда видно, жизнь здесь еле теплится. Из трех цехов работал только один. Остальные стояли пустые с разинутыми пастями ворот, с захламленными перед ними площадками, в основном, полетами, ящиками и бочками. Сразу за цехами находился бетонный пирс, обрывающийся в скованную льдом реку. Прошли вдоль пирса направо, до забора, возле которого на отшибе, среди кустов, метрах в десяти от кромки льда, на подпорках стояла будка-кунг, снятая с автомобиля, на облупленной краске которой все еще читалась надпись белым на красной полосе: "Аварийная".
- Вот и моя бочка, - сказал Василий, подходя к будке. - Не похожа...? Так и Диоген в бочке не жил. Он жил в пифосе. Это такой большой керамический сосуд для хранения продуктов, более похожий на амфору с широким горлом. Греки его в землю закапывали на подобии погреба. Впоследствии почему-то прозвали бочкой. Хотя, ничего общего. Ну, бочка, так бочка. Здесь главное не сосуд, а сам принцип. В позапрошлом году, как приехал в Калининград, познакомился с Алисой Павловной. Добрейшая женщина. Заместителем генерального здесь работала. Сама предложила приютиться тут на время. Потом ее сократили. А я так и остался. Но это ненадолго. Сами видите, завод на ладан дышит. Хозяева покупателей ищут. Да все как-то... Но найдут. Рано или поздно. И мне тогда придется отсюда съезжать. Уеду в другой город. Я, ведь, из-за этой будки в Калининграде и задержался. Где еще бродячему философу сыскать такое чудное место?! До центра полчаса хода, тихо, спокойно и река. Море было бы, конечно, получше. Но река тоже неплохо.
Василий подошел к двери будки, встал на ступеньку. Щелкнул выключатель и над входом зажглась лампочка. Стармос подумал, для бомжа Василий очень даже неплохо устроился.
- Извините, у меня тут беспорядок, - сказал философ, открывая навесной замок. - Не чаял сегодня гостей. Да и вообще, тут редко кто бывает. Проходите! Не стесняйтесь!
Обстановка внутри будки напоминала купе спального вагона. Только чуть просторнее и над столиком по центру не было окна. Пара небольших, прямоугольных окошек с занавесками располагались по бокам, под потолком, над каждой из коек. Да еще на входе, слева, печь-буржуйка, обложенная кирпичами без раствора, чтобы тепло дольше сохранялось, с металлической трубой, уходящей в стену у двери. На печке закопченный чайник. Койка слева застелена матрасом, на котором скомканное одеяло и мятая подушка. На койке справа, обтянутой синим дермантином, в беспорядке книги, газеты, какие-то шмотки. Да, некоторый бардак здесь присутствовал, но в целом показалось уютно.
- Товарищ Стармос, - обратился Василий, - положите свой мешок сюда и, если не затруднит, принесите, пожалуйста, дровишек. Там, слева от будки найдете. А я тут пока немного приберусь. Растопим печку. Тепло будет. Думал, сюда обогреватель поставить. Так мне такую хилую "соплю" кинули, что мощности всего на пару лампочек хватает. Даже от кипятильника выбивает. Так что, из всех удобств здесь только свет и приемник. Но мне более чем достаточно.
Сегодня Стармос пробудился поздно, много позже своего обычного, когда лучи солнца уже во всю играли на занавесочках сквозь матовое от пыли оконце будки. Такое приятное чувство бывает утром, когда, вроде, уже не спишь, но еще не совсем проснулся. Лежишь с закрытыми глазами, улыбаясь, ожидая чего-то. Долго так валяешься. А это чего-то так и не наступает. Стармос не сразу понял, чего ждет. Оказывается, ждал звонких ударов молотка по железяке, которыми каждое утро будили артельщиков, оповещая о начале нового дня. Этой ночью снов не видел вовсе, но по пробуждению казалось, что он сейчас там, в Приуралье, в теплушке лагеря на берегу реки, в подножье кряжа с заветным озером под названием Борода. За восемь месяцев экспедиции так привык по утрам к этому звону, что и сейчас его ждал. А звона все нет. Постепенно стал понимать, что его и не будет, что он сейчас не там, в теплушке на восемь коек, а здесь, в гостях у нового знакомого, в его будке-кунге, которую называет "бочкой". Сожалений, что спросонья ошибся, вовсе нет. В кои то веки выспался! И это несмотря, что ночью приходилось пару раз вставать, подкидывать в печку дрова. С погасшей - будка быстро выхолаживалась. Делал это на автомате, почти не просыпаясь, также, как и в лагере артельщиков. Там ночью всегда сам подбрасывал дрова, давая мужикам выспаться перед тяжелой работой следующего дня. Сон на свежем воздухе, а не в спертом влажном смраде теплоузла и подвалов, да еще сытный вчерашний ужин позволили организму хорошо отдохнуть, набраться сил. Тело, уже не как разбитое корыто. Чувствовал себя бодро, почти весело. Самогоночка Аноры, и впрямь, оказалась превосходной. Поутру никаких последствий. Ни головной боли, ни сушняка..., почти.
Стармос повернулся на бок, покосился на Василия, беззвучно посапывающего на койке рядом. Стараясь не шуметь, встал, оделся, вышел на улицу, огляделся. Чудесный вид. Голубое небо с легкими перышками облачков. Справа, над далекими деревьями, желтый диск восходящего солнца. Река, скованная серым льдом в трещинах. С другого берега плоская пустошь, поросшая пожухлой прошлогодней травой. За пустошью, в дымке, совсем маленькие отсюда многоэтажки светятся в рассвете желтым. Складывалось впечатление, что находишься не в городе, а где-то за. Легкий морозец, безветренно, тихо, спокойно, лишь птички чирикают да собаки брешут далече. Так красиво, что был бы художником, написал б пейзаж.
Как и положено свободным художникам, Василий проснулся поздно, где-то после десяти. Весеннее солнышко уже высоко, и впервые за эту весну потеплело выше нуля. Выйдя из будки, он тут же зажмурился от яркого света, прикрыл глаза рукой, потом, привыкнув, зевнул, раскинув в косой сажени руки. Не открывая глаз, потянул носом и уловил приятный дух копченостей. Приняв все это за сон, встряхнул головой и окончательно разлепил очи. На краю обрывчика к реке, на старом кострище дымил костерок, в котором на двух кирпичах шкворчала растапливаемым салом чугунная сковорода, распространяя вокруг приятный дух. Над сковородой на корточках склонился Стармос в расстегнутой шинели и орудовал в ней ложкой, гоняя кусочки сала.
- Доброе утро! - поздоровался Василий с порога. Что-то изменилось в его голосе. Стал, вроде как, суше, не такой доброжелательный. Плохой сон приснился, что ли?
В ответ Стармос обернулся, улыбнулся и кивнул, что означало: "И вам доброго...!".
- Что-то готовите? - спросил философ. - Завтрак?
Кивок в качестве подтверждения.
- Продукты-то откуда? В магазин ходили, или с собой было?
В ответ пальцами показал, что ходил.
- Ну вы даете! И-и-и..., когда успели? - сейчас он был как-то озадачен.
Если бы Стармос мог позволить себе разговаривать, то рассказал Василию, что сегодня у него было первое за много месяцев утро, когда проснулся и встал с хорошим настроением, совершенно позабыв о свалившихся бедах и несчастьях. Позабыл и о мести своей бывшей женушке, да и о ней самой. Вернее, один раз вспомнил, когда удивился, что уже столько времени об этой гадине не думает вовсе. От того и чувство признательности за приют в самый сложный момент, что, наконец, нормально выспался и отдохнул. Захотелось как-то отплатить за добро. Когда вышел и осмотрелся, заметил под будкой, у входа, посуду в беспорядочной куче: кастрюли, сковородка, котелок, миски. По налету ржавчины и грязи сразу видно, всем этим давно не пользовались. Проверил карманы, на месте ли пятисотрублевка цыганки. На месте. По льду реки обошел забор и вышел за территорию предприятия. Задворками частных владений выбрался на улочку, по которой вчера сюда пришли. В поисках магазина отмахал несколько кварталов. Наконец, нашел один открытый. Купил батон, яйца, колбаски, кусочек копченого сала и полторашку пива. Потраченных на продукты денег не было жалко вовсе. Сейчас тратился от души, а не в качестве вынужденных расходов на ежедневную дань обитателям "Гвианы" за постой в тепле. К тому же он, наконец, узнал, где и как сейчас можно заработать на сдаче металлолома. Ведь, изображая немого, и спросить никак. Полученный от Василия навык по легальному заработку позволял уже не так скупо относиться к каждой оставшейся копеечке, экономя на всем. Затарившись продуктами, вернулся обратно, палкой пробил лед, наросший за ночь в старой проруби, в которой дочиста отдраил одну из сковородок с крышкой. Потом развел костер и поддерживал в нем огонь до пробуждения Василия. Когда тот проснулся, приступил к приготовлению завтрака. Готовить на природе, слава Богу, научился очень хорошо, почти профессионально. Как-никак, восемь месяцев практики кашевара в лесах, в лагере артельщиков.
Василий хотел еще что-то сказать, поднял руку, но передумал, развернулся и вернулся в будку, из которой вскоре вышел в одних трусах, с полотенцем на шее, со стаканчиком, зубной щеткой и пастой в руке. Звонко шлепая вьетнамками по пяткам, продефилировал мимо костра, спустился на лед реки и направился к проруби. Стармос обратил внимание, для философа Василий выглядел вполне неплохо. Не Аполлон, конечно. Но, хоть и небольшого роста, пропорции тела правильные и мышцы читались рельефом.
Пока Василий умывался в прорубе, чистил зубы, Стармос растопил в сковороде копченое сало, обжарил на нем колбаску, потом все это залил взбитыми яйцами и накрыл крышкой. Закончив умываться, философ скинул вьетнамки, встал на краю проруби, бросил на Стармоса выразительный взгляд и, зажав нос, прыгнул в воду. Вынырнул, еще пару раз окунулся с головой, вылез на лед и стал растираться полотенцем, явно позируя, как перед девочками на пляже. Стармос равнодушно наблюдал за водными процедурами Василия. От вида купающегося в прорубе у него не было ни внутреннего содрогания, ни мурашек по коже. К таким картинам привык. Там, в Приуралье, мужики-артельщики чуть ли не каждый день таким баловались, когда еще лед на реке был. Да и он, привыкнув к морозам, потихоньку пристрастился к моржеванию. По утрам и вечерам было вместо душа. Какое-никакое, а развлечение все-таки.
Когда Василий оделся и вышел к столику возле кострища, там уже стояла сковорода, в которой еще дышал паром воздушный омлет с колбасой, распространяя аромат копченостей. В миске, рядом, стопка подрумяненных на углях кусков батона и полторашка пива матово блестела на солнце.
- Выглядит аппетитно. И пахнет..., - сказал Василий сухо, без восторгов. - Но-о-о... Зря вы так. Не надо было. Я к завтракам не привык. Так, чай, кофе по утрам. Пожалуй, воздержусь.
Стармос протестующе замахал руками, показывая, что это на двоих, и чтобы не стеснялся, угощался. Однако философ не двинулся. Стоял нахмуренный, что-то обдумывал. Пришлось призыв руками повторить.
- Ладно! - сдался Василий. - Коль так настаиваете... Только, пиво без меня. Мне сегодня еще с дамой общаться.
- Ну и я сейчас не буду, - мимикой изобразил Стармос. Убрал бутылку под стол и взялся за ложку.
Завтракали молча. Философ угрюмо черпал ложкой омлет, при этом то хмурился складками на лбу, сводя брови, то морщился недовольной гримасой, то иногда кивал головой, соглашаясь с собственной мыслью. Было видно, чем-то озабочен, что-то хочет сказать, но не решается. Стармос кушал и косился на Василия с ироничным прищуром, слегка улыбаясь. Он понимал причину подобной озабоченности. Уж слишком все очевидно. Вчера Василий, находясь в расслабленном благодушии от выпитого, не подумав, пригласил собутыльника в гости. Сегодня проснулся, а этот неопрятный мужик в матросской шинели и с синяком во всю щеку расхозяйничался у него без спросу, взялся готовить. Надо бы его вежливо попросить на выход. Но как-то неудобно. Человек, как-никак, старался, завтрак приготовил. Но это же еще не повод, чтоб позволить ему остаться! От того и демонстративное бахвальство с нырянием в прорубь. Показать, что здесь и один вполне счастлив. От того и более чем сдержанные эмоции от, действительно, вкусного омлета. "Эх, Василий! - с усмешкой подумал Стармос. - Еще философом называешься. Совсем в людях не разбираешься. Да не претендую я на твою "бочку"! Приютил на ночь, и на том спасибо. Искренне благодарен. Хоть отдохнул немного. Сейчас, вот, позавтракаем и... Не переживай так, дружище! Сам уйду!"
После завтрака Стармос помыл в прорубе сковородку, положил на место, направился к будке. У входа уже мялся Василий. Взгляд в сторону, хотел что-то сказать, но Стармос жестом попросил подождать, а сам зашел вовнутрь, взял свой вещмешок и тут же вышел с ним. На улице закинул мешок за плечи, подошел к Василию и с улыбкой протянул руку, прощаясь. Тот изменился в лице. Было видно, растерялся. Не ожидал, что выпроваживать не придется.
- Уже уходите? - неуверенно спросил он, пожимая руку.
- ...
- Извините, что не предлагаю...
Стармос жестом и мимикой прервал, показав, что не в претензии, что все в порядке, что и самому пора бы честь знать.
- Тогда-а-а... Будем прощаться, что ли?
В ответ крепче сжал в рукопожатии и несколько раз потряс. Потом развернулся и зашагал к реке, обойти забор по льду.
Стармос уже шел по улочке, когда сзади услышал топот ног. Обернулся. Это Василий трусцой бежал за ним. Почему-то не удивило.
Стармос, отказываясь, выставил ладони, покачал головой, мимикой давая знать: "Нет, нет! Это вам. Потом выпьете". Но Василий не соглашался, еще раз попытался всучить бутылку, уговаривая:
- Возьмите же! Это ваше. Мне оно не надо. А вы потом...