Аннотация: Фрактал жил, самодостаточный в собственной непостижимости, а командир "Ad infinitum" думал о том, что когда-то каждый новый шаг уводил в чарующую красоту фрактальной бесконечности жизни...
Командир исследовательской станции "Ad infinitum" смотрел на открывающуюся под ним безупречную структуру "объекта Љ1". Объект был первый, найденный в галактике пока в единственном экземпляре, но ученые надеялись, что не последний, и лихорадочно искали еще и еще, а пока изучали удивительную организацию вещества и волн, слившихся в теле уже найденного образования. Фролов, как и большинство других исследователей, называл его просто - "фрактал". Стеклянные шары станции зависли над горизонтальной плоскостью раскинувшегося чуда - горизонтальной, естественно, в относительной системе координат, созданной для определения границ фрактала - и сквозь прозрачный пол можно было любоваться эстетикой самоподобия, рождающей все новые и новые вихревые ложноножки, каждая из которых, сколько бы ни заглядывали точные приборы вглубь структуры, закручивались точно такими же вихрями плазмы и многоцветного газа. Строгая красота бесконечно повторяющихся картин, теряющихся лишь на глубочайших микроуровнях пространства, завораживала. Предполагалось, что действие образовавших этот шедевр космической живописи сил не прекращалось и на кварковом уровне, хотя визуальная картинка расплывалась гораздо выше.
Ежесекундно рождались новые образования, идентичные материнскому, и Фролов с каждым часом все больше верил в то, что фрактал жив. Гипотеза, поначалу осмеянная и невероятная, в последнее время приобретала все больше сторонников, пока наконец, большинство ученых не сошлись на том, что эта организация материи найденного фрактала уникальна и несет особые, отличные от иных космических объектов, характеристики развития. Ткань живого фрактала дрожала и менялась, переливаясь волнами света, захватывая новые частицы материи, порождая внутри уже имеющихся частей новые уровни и углубляясь в самое себя.
Фролов был единственным наблюдателем на станции, раскинувшейся прозрачными стенами над буйным многоцветьем фрактала, и потому очень часто ощущал собственные микронные размеры на фоне открывающейся бесконечности. Фрактал нашли в отдаленной части галактики, среди осколков бывших планет и облаков пыли и газа, построили рядом станцию, наполненную аппаратурой, и поставили на вахту человека, теоретически, совершенно ненужного в царстве приборов, более чутких, чем его глаза. Но автоматика не наделена возможностью творческого сопоставления голых фактов, и Сергей Андреевич Фролов уже почти год смотрел на живые картины дробноразмерного океана света, рождающиеся под его ногами.
"Есть ли у него разум?" - думал Фролов, и тут же спрашивал себя: "А почему нет?" Но тогда какой он, самоуглубляющийся, закольцованный, ищущий смысл в собственном бытии? Фролов не мог себе этого представить, хотя порой во сне он, казалось, прикасается к разгадке и пониманию. Познать фрактал до последней точки он не мечтал, и только аккуратно заносил в инфобазу факты, добытые наблюдением тысяч чувствительных приборов: сложная структура фрактала отпечатывалась на всех физических процессах, протекающих в нем. Приборы получали информацию об особенностях диффузии вещества фрактала, о его колебаниях и реакциях на электромагнитное излучение, о собственной, особенной физике фрактальной структуры. И, получив новые подтверждения уникальности найденного объекта, ученые будут спорить и восхищаться, осторожными касаниями отточенного до остроты скальпеля ума приоткрывая тайну этого детища Вселенной, чуткими пальцами любопытства притрагиваясь к неевклидовой геометрии чуждой жизни.
Безупречная красота фрактала очаровывала. Фролов подумал о том, что жизнь его напоминает такой же фрактал... Сначала она была бесконечна, и с каждым новым шагом в будущее, становящееся настоящим, прибавлялись все новые и новые непройденные тропы и шаги, которые он еще не сделал. Когда Сережка Фролов мечтал летать к звездам, когда защищался молодой оптимист Сергей Фролов, когда приглашали в экспедиции Сергея Андреевича Фролова - каждый из этапов наполнял личное бытие новым смыслом. Каждое событие жизни разворачивалось фрактальной глубиной и требовало познать эту глубину до конца. Каждая экспедиция требовала в конечный срок сделать как можно большее, и Фролов с трепетом смотрел на календарь, стараясь успеть и, казалось, в самые последние дни перед отлетом из очередной системы время замедляло свой ход, ткань пространства-хроноса растягивалась, адреналин подстегивал и бурлил, и удавалось сделать больше, чем это было возможно. Точно так же, как фрактал за стеклом был воплотителем свойств, выражаемых степенными законами, каждый шаг молодого Фролова, каждое действие возводило количество несделанного и непройденного в очередную степень.
Воплощенной гармонией алгебры взмывал и опадал волнами света и материи живой фрактал. Кто его создал, каков тот бесконечный разум, позволивший родиться этому чуду? Но не так ли и жизнь человека, думал Фролов, непознаваема в возможности ее вариантов и тысячах дорог, уводящих в небо и преисподнюю?
Теперь Фролов думал о том, насколько его нынешняя жизнь, вторая половина отмерянного ему срока, напоминает метания мошки, запутавшейся в лабиринтах фрактала. Он подтянул к себе отчеты и начал составлять описание новообразовавшейся псевдоподии. Длина, площадь и объем объекта Љ1 обращалась в бесконечность, подобно вариантам человеческой жизни. Наедине с этой красотой Фролов еще сильней ощутил собственное одиночество. Где-то далеко остались дочь и жена, и совсем не много оставалось до конца годовой вахты. Чуть больше полутора месяцев... Но чем ближе он подходил к моменту освобождения, тем томительней становилось ожидание конца смены. Он отсчитывал сначала месяцы, а теперь - дни. Скоро он начнет считать часы и минуты. Сначала осталась половина срока, потом треть, потом четверть, но конца вахте не было, как не было у Ахиллеса шанса догнать черепаху.
Четырехчасовой рабочий день был невыносим своей краткостью, и Фролов работал по пятнадцать, шестнадцать часов в сутки. Иногда он думал о том, есть ли Бог, иногда размышлял об упорядоченном беспорядке жизни. А когда смотрел на фотографию дочки, то вспоминал песчинку, подобранную на побережье, которую он рассматривал со Светкой под микроскопом. Все песчинки, сколько они не смотрели, оказывались разными, и Фролову это внушало надежду: ведь если жизнь человеческая - песчинка в горизонтах Вселенной, то хотелось бы верить, что единственная и уникальная.
Сейчас он вспомнил, как летел над прибоем на старинном спортивном самолете, и береговая линия ложилась под крыло росчерком пера невидимого великана. Потом он шел пешком по мокрому песку, немолодой человек со слишком юной для него женой и ребенком, потом сел и смотрел, как дочка лепила куличики. Потом они раскрыли корзинку и пили вино, а Светка пила сок и гонялась за набегающей пеной. Они написали на листочке что-то хорошее и приятное для тех людей, которые найдут в море бутылки из-под "Vin Santo" и "Orvieto", и пошли куда-то вдоль волн. И чем дальше он шел по береговой линии, тем извилистей она казалась, и точно измерить, сколько они прошли, было совершенно невозможно.
Фрактал жил, самодостаточный в собственной непостижимости, а командир "Ad infinitum" думал о том, что когда-то каждый новый шаг уводил в чарующую красоту фрактальной бесконечности жизни, с ее ответвлениями, и каждое новое открытие тянуло заглянуть глубже, глубже в тайны мироздания... А теперь он устал, и каждое новое назначение, от которого он не мог отказаться, чтобы не подвести товарищей, таило в себе бесконечность. Наверное, это же чувствуют пилоты боевых эскадрилий, разрезающих горящее небо, где каждый бой длится вечность. Света писала ему корявыми буквами, и они отражались на экране, а так хотелось взять в руки страничку с ее каракулями. Нина слала их фотографии среди роз в цветника перед домом. Фролов чувствовал, что его жизнь здесь - безупречное одиночество фрактала. Он был по прежнему на коне, он был профессионалом и прекрасным специалистом, он был исследователем и первопроходцем, но что-то где-то сломалось. Может, он просто был немолод. Но сейчас ему отчаянно хотелось выбраться из зачарованной красоты неевклидовой геометрии жизни.
Он мечтал, как закончится вахта, до конца которой не добраться ни Ахиллесу, ни черепахе, как вернется на Землю, обнимет дочь и жену, сядет на берегу моря и будет кидать со Светкой камушки в море, а волны будут набегать и набегать на песок, меняя дрожащую кайму береговой линии.