За окном плывет желтое марево суховея. Кажется, что Солнце разрослось до размеров циклопического глаза и спалит дотла этот город, эти пальмы, эту улицу, этот дом, да и меня вместе с ними. "Старье собираем! Старье собираем!" -монотонный голос старьевщика метрономом тюкает по расплавленному мозгу. Ни ветерка, ни дуновения. В эти проклятые дни невозможно читать, невозможно работать. Тело безвольно парит в знойной невесомости. Я усаживаюсь на белую кушетку возле живительных лопастей старенького вентилятора и вдруг это начинается.
...... Откуда взялась Красивая Тетя? Трудно сказать. В то пасмурное, благоухающее свежим запахом сирени и духов "Красная Москва" время, когда в Афганистане погиб мой старший брат, когда дедушка Брежнев бубнил что-то невнятное с высоких трибун, украшенных гербом СССР, и ему автоматически аплодировали широко улыбающиеся посланцы братских республик, мы жили в обычном микрорайоне каких были сотни и сотни повсюду, в типовом панельном доме, выложенном белой плиткой, неотличимом от тысяч и тысяч подобных домов. Жизнь протекала неспешно и размеренно. Ход времени давно утратил свою динамичность, и все живое застыло как на картине божественного импрессиониста, изобразившего ленивый солнечный день посредством мазков и световых пятен. Взрослые были уверены, что этот порядок заведен на века. Они полагали, что и через сто, и через двести лет забулдыги Рыжий и Самойлов будут стоять в очереди за пивом в местной "Стекляшке", лениво матюгаясь и харкая на грязный асфальт, что дед по кличке Научный в академической ермолке будет шагать по улице в никуда, потешно подпрыгивая на ходу и сжимая в руке выпуск газеты "Правда", что бабки на скамейках у подъездов застынут групповым монументом досужей сплетне, а из распахнутых настежь окон будет нестись гитарный перезвон и хриплый голос Высоцкого.
........Однажды у меня прорезался коньюктивит и ни участковая, вызванная на дом, ни окулист в поликлинике ничего не могли поделать. И тогда мама повела меня туда, где я раньше и не бывал никогда - мы шли мимо сваленных на пустыре бесхозных труб, мимо огороженного деревянным забором долгостроя, переходили через деревянный мост горную речку, закованную в бетон, долго брели по аллее тенистых тополей. Красивая Тетя жила в необычном доме с золотыми балкончиками." Тетя - медсестра", - ласково сказала мне мама, - "Она просто посмотрит тебя". "Ага, просто посмотрит", - подумал я про себя, -" ты тоже самое про зубного говорила", - сразу вспомнилось: едкий запах мышьяка, особый жженый запах, исходящий от стоматологического сверла, противная зубная врачиха в белом халате, пропахшем лекарствами, и я жалобно захныкал. Тетя усадила меня на низкую табуретку в прихожей, сама присела рядышком на стул и принялась внимательно рассматривать мой глаз, нежно прикасаясь к моим векам прохладными пальцами. У Тети темные волосы, они скручиваются в тугие кудри, свободно падают на тетины плечи и сладко пахнут шампунем, глаза ее скрываются за модными темными очками с круглыми линзами. Она продолжает всматриваться в мою болячку, "ну когда, ну когда же ты будешь лечить меня" - думаю я с затаенным любопытством, но сам сижу смирно. Тетя начинает нашептывать что-то тихонечко, как бы про себя, я не могу разобрать слов. Потом она гладит меня по голове и говорит, что я могу идти в зал. На следующий день коньюктивит как рукой сняло. После этой встречи Красивая Тетя выпала из моей детской жизни надолго, я быстро забыл ее за детскими играми, первооткрывательством сопредельных дворов и сказками, рассказанными на ночь. Нет, голоса слышу не периодически, а только когда полнолуние или очень жарко. Продолжала ли мама дружит с ней, ходила ли она еще к дому с золотыми балкончиками - я не знаю.
Глаша.
Мне было очень плохо в детском саду: с утра я боялся озлобленных стервозных воспитательниц, не любил сопливых зареванных детей, молоко с пенками и вареную свеклу. Отправлять меня в садик каждый день было для мамы сущей мукой, и поэтому я был передан на попечение Глаши, Глафиры, она нянчила раньше детей наших дальних родственников и моего дружбана Серегу-немтыря, прозванного так за то, что он не произнес ни слова до пятилетнего возраста. Стойкий гипертоник, Глаша в любую погоду носили черный платок, расшитый красными петухами, желтую вязаную кофту и какие-то невообразимо устаревшие бахилы, эдакая типичная русская бабулька. Жила моя няня в доме, который в народе прозвали Милицейским - в нем действительно было что-то милицейское: по цвету он напоминал китель милиционера, а по форме огромный милицейский рафик. Жили в нем в основном семьи милиционеров, а строили его заключенные.
- А охраняли их солдатики из ТуркВо. Так вот, один из заключенных бежать спроворился, а солдатик из пистолета по нему стрельнул - по всему району слыхать было, так сразу и насмерть - прошамкала бойкая баба Шура.
Мне у Глаши нравилось: она готовила мои любимые пельмени, постоянно затевала что-то из теста, пекла пироги с начинкой из рыбы и птицы. За труды свои принимала лишь скромную мзду, отвергая подарки, которые ей пытались всучить благодарные мамаши. Однажды при мне какой-то женщине в темной шали, застенчиво протянувшей Глаше коробку шоколадных конфет "Ассорти", нянюшка моя сурово бросила: " Ну, чего принесла? Убери. Ни к чему это." А благодарить было, за что - Глашины подопечные всегда сытно накормлены, выгуляны, и вообще подчинены жесткому расписанию, неизвестно кем и когда разработанному и утвержденному. Глаша отличалась особым видом хмурой пунктуальности во всем, что касалось детского воспитания. Опять же Серега-немтырь у нее сначала радостно зааукал и загугукал, а потом и залопотал, как бы компенсируя пять лет гробового молчания к огромной радости своих родителей - швеи тети Наташи и художника-оформителя дяди Леши, запойного алкаша. Первым его словом было "Няня". Теперь я сопровождал свою нянюшку в промтоварный магазин и на почту, слушал ее сказки, запоминал многое.
Красивая Тетя.
.......Однажды я играл в песочнице нашего двора и вдруг увидел Красивую Тетю. Она стояла возле бетонных столбов с натянутой меж ними веревками, на котором сушилось белье, и подзывала меня к себе пальцем. Я бросил ведерко с лопаткой и радостно пошел к ней. Красивая Тетя отодвинула рукой одну из мокрых простынь и исчезла за ней, я решил, что она играет со мной и подался следом, ощутив ладонью мокрую поверхность белой ткани. Тетя продолжила игру в прятки: в тот же момент она исчезла за рядом сушившихся пододеяльников. Я поспешил вприпрыжку за ней, но не поспевая видел лишь слабо колышущееся белье. Наконец я догнал ее, радостно распахнул словно створки дверей чужие влажные полотенца и увидел: Древняя как сама земля старуха с грязными седыми космами стояла, облаченная в рубище, вперив в меня невидящий взгляд голубых как полыньи глаз. Она посмотрела сквозь меня, прошамкала что-то злобно и заковыляла прочь, опираясь на клюку. От испуга я оторопел, а затем громко навзрыд заплакал и ревел до тех пор, пока во двор не спустилась моя заботливая няня. Да, сон у меня обычно регулярный. Она вытерла мне лицо передником и, крепко взяв за руку, увела домой.
.....Я продолжал воспитываться у няньки Глафиры, которая охраняла меня
от всех опасностей, реальных и мнимых, как наседка охраняет своего желторотого цыпленка. Прошло три месяца. Я сидел на полу и играл в кубики, выстраивая из них высоченные небоскребы и сосредоточенно сопя. От этого вдумчивого процесса меня отвлекли пронзительные звуки духового оркестра. На улице играли похоронный марш. Я вскочил на ноги и пулей помчался на балкон, где Глафира заняла наблюдательный пост, чинно водрузив на нос старомодные очки в роговой оправе и сложив руку козырьком, прикрывая глаза от яркого июльского солнца, бликовавшего от медных духовых инструментов.
- Слышь, Кузьминична, кого хоронят-то?
- Это, мать, Еремеевой сына хоронють
- А чагой-то он помер, ведь совсем молодой был?
- Повесился. Мать-то с работы вечером пришла, видит - ноги болтаются. Из петли-то его вытащила, да поздно было.
Марш надрывно гремел, бесцеремонно врываясь в занавешенные тюлевыми занавесками сонные квартиры панельных домов. Гроб с закрытой крышкой понурые мужики уже внесли в похоронный автобус-коробочку. Мать Еремеева какие-то родственницы или просто сердобольные соседки вывели из подъезда, и повели, поддерживая с двух сторон. Она была в черном платье с глухим воротом, волосы прикрыты траурной косынкой, руки висят по бокам как плети.
- Вишь как убивается сердешная!
- Говорят, что женщина его какая-то окрутила, старше его, а потом бросила.
- Вот стерва!
Ладно, пошли чай пить,- Глафира поднялась с табуретки, и мы отправились на кухню. Чай Глаша пила с особенным смаком, из блюдечка, долго дуя перед каждым глотком, рядом на чистой скатерти обязательно лежали два кусочка рафинада.
- Глаш, а куда они поехали? - спросил я.
- Известно куда,- ответила Глаша, прихлебывая душистый чай из блюдца-на кладбище повезут, а там в землю закопают.
- Детство, молодые люди - это, собственно говоря, идея, зародившаяся на грани восемнадцатого и девятнадцатого веков, - профессор Перский поправил очки и посмотрел лучистым взглядом поверх студенческих голов, - если вы обратите внимание на ранние изображения Мадонны и младенца Христа, то увидите, что Христос изображен как уменьшенная копия взрослого. На средневековых фресках тоже наблюдается похожая картина, а из дошедших до нас источников можно установить, что после того как ребенок мог говорить, он уравнивался в правах с взрослым. Дети из бедных семей начинали работать в возрасте семи, десяти лет. На полотнах Брейгеля дети изображены пьющими пиво на сельскохозяйственном празднике. Кроме того, совершенно достоверно известно, что от детей не скрывали факт существование смерти и позволяли им участвовать в похоронных процессиях.
Осенний ветер гонял по опустевшему двору желтые листья, в лужах возле трансформаторной будки мерзли дождевые червяки. Я не обнаружил вокруг никого из моих закадычных дружков по играм, и меня потянуло в соседний подъезд, тот самый, из которого выносили гроб. Я поднялся на второй этаж, дверь в комнату Еремеевых была открыта по старой русской традиции, чтобы душа покойника могла беспрепятственно войти в отчий дом. Шли поминки, мрачные взрослые в комнате не обратили внимания на пацана, подглядывающего за ними. На столах стояли бутылки с водкой и кутья, все зеркала были занавешены. Нет-нет, антидепрессантов я не принимаю уже два месяца. Последив за ними немного, я стал спускаться по лестничным ступенькам вниз и вдруг обратил внимание, что передо мной ковыляет мелкая согбенная старушоночка, совсем ветхая, еле передвигающая ноги в домашних тапках. Обойти ее я никак не мог, потому что правой рукой она держалась за перила.
- Бабушка, вам помочь?- спросил я вежливо, потому что Глаша и мама учили меня, что пожилым надо помогать и уступать место в автобусе.
Старушка даже не обернулась на мои слова, видать, совсем глухая была, поэтому я спустился к ней ближе и еще раз, уже чуть громче, повторил свой вопрос. Старушка резко, как хищная птица, обернулась, и я узнал давешнюю старуху с улицы - с обвалившимися зубами, седыми космами, только еще более иссохшую и постаревшую. Она цепко схватила меня своей птичьей лапкой с острыми когтями и потянула к себе. Каким-то чудом я высвободил кисть руки и медленно, медленно, на ставших ватными ногах, стал отступать вверх к лестничной площадке. Старуха в таком же темпе, будто в замедленной съемке, тащилась за мной, протягивая морщинистые руки с крючковатымикогтями. Мое сердце колоколом бухало в ушах, а горло заткнул волосатый ком, не дававший крику вырваться наружу. В этот момент кто-то из присутствовавших на поминках вышел из квартиры, закурил сигарету и громко закашлял в кулак. Старуха съежилась как улитка, прячущаяся в раковину, резко отбросила в сторону клюку и зашагала проворно вниз, уже не опираясь о перила. Я слышал, как она спустилась на первый этаж, затем раздался лязг ключей, наверное, она отпирала дверь в подвал.
Глафира пела мне колыбельные на ночь:
Баю баюшки-баю,
Лежи тихо на краю,
А не то придет волчок
И укусит за бочок
Или другое:
Скырлы, скырлы, скырлы,
На липовой ноге,
На березовой клюке,
Все по селам спят,
По деревням спят,
Одна баба не спит -
На моей коже сидит,
Мою шерсть прядет,
Мое мясо варит.
А еще она мне сказки рассказывала:
В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жила-была молодая девица. Она была красавица писаная, работница умелая, и были у нее муж-богатырь по имени Иван, да два сына-молодца Дмитрий и Никита. Жили они себе припеваючи, да только позарилось на их царство-государство Идолище Поганое. Пошло оно на это царство, на это государство войною страшной: двинуло по земле полчища свои несметные, по небу пустило драконов огнедышащих, по воде ладьи да струги свои железные. Долго ли, коротко ли шла та война великая, а пришла пора Ивану в путь-дорогу собираться, чтобы помочь своим братьям-богатырям против супостата воевать. Собрала его Девица в путь-дорогу, положила ему в котомку три хлеба, обула его в сапоги яловые, одела его в рубаху холщовую. Обнял ее Иван-богатырь крепко, поцеловал детей своих малых: старшого Дмитрия и младшенького Никитушку, и такие слова нашей Девице сказал:
- Жена моя любимая, жена моя верная. Иду я на битву святую, на брань великую. Много славных богатырей наших полегло в боях, многие жены вдовами остались, многие дети осиротели, многие города и села опустели. Там где рожь колосилась - сорняки да колючки, там, где песни пели веселые - волки злые воют, да шакалы плачут. Может и мне суждено с войны этой не вернуться. И потому говорю тебе, жена моя милая: береги детей наших пуще ока своего, охраняй соколят молодых, пусть час пробьет, и вырастут они ясными соколами, взовьются в небо высокое, отомстят за землю нашу убитую, отомстят за честь нашу поруганную, отомстят за отцов своих, отомстят за дедов своих, отомстят за сестер своих.
Лебедушкой белою кинулась не шею ему Девица, заплакала слезами горькими. Ушел Иван на войну, ушел Иван на священную, ушел на далекую. Поднялся он с друзьями своими с песнями на ладью стройную, поплыли они воевать за семь морей под знаменами-хоругвями.
Поплакала-поплакала красна Девица, да делать нечего, пора за работу приниматься, детей кормить-одевать. Работала она, не покладая рук, да вестей ждала от мужа своего. Долго ли, коротко ли ждет, да только доносят до нее из-за моря-океана весть черную - убит Иван-богатырь на войне той проклятой, поразила его в сердце молодецкое каленая стрела, дубом молодым среди дубравы упал он среди рати русской, кровью красной мать сыру-землю окропил, за родной дом головушку буйную сложил, за ржаной хлеб богатырскую сложил. Одела Девица-искусница на голову черный плат, все глаза слезами горькими повыплакала и так говорит детям своим:
- Погиб ваш отец, детушки, погиб ваш родной ребятушки, убили его воины Идолища Поганого. Не взойдет он на порог дома нашего, не обнимет вас руками своими могучими. В чистом поле в стране далекой лежит он и спит сном богатырским, да только не суждено ему от сна этого очнуться. Одни мы теперь на белом свете, одни-одинешеньки, - говорит, а слезы из глаз так и каплют.
- Матушка наша родимая, - отвечали ей Дмитрий и Никита,- не плачь, не тужи, вот подрастем мы скоро и пойдем воевать Идолище Поганое, отомстим за отца своего, отомстим за слезы твои горькие.
Наступила для того царства-государства лихая година: тяжко было тем кто под пятою у Идолища оказался, страшно тем, кто с воинами его сражался, а всего хуже пришлось жителям того самого Северного Города, в котором Девица наша с сыновьями богатырскими осталась: не могло его генералы Идолища Поганого захватить, крепко стояли защитники на подступах к Городу. Страшно разгневалось Идолище в своем логове, завопило на генералов своих глоткой луженою, звериным рыком зарычало на псов верных своих , и пустили они вокруг Города огненную реку, такую, что ни одна живая тварь не могла из города выйти и в город войти, наслали они Змеев своих огнедышащих, и сожгли они все припасы городские, и многих мирных людей огнем своим уничтожили. И опустились на город сначала осень, а потом и зима: кое-где еще поначалу припасы-то оставались и люди могли кое-как прокормиться, но постепенно хлеб иссяк и наступил Голодомор.
Белая зима над Городом стоит, но нет черных воронов в небе, все драконами повыжжены. Воры вламываются в дома чужие, но не слышно лая собак, все жителями городскими поедены. А Девица наша продолжала работать и трудится, чтоб хоть малую толику детям своим принести. Но лиха беда, безжалостен Голодомор. И начали люди в том доме, где девица наша жила умирать один за другим. Пришел черед и старшего сына - Дмитрия. Свезла его Девица на кладбище на саночках, зарыли его в землю промерзшую, и наступила в душе Девицы зима холодная, стужа лютая. Осталась у нее одна только отрада, одна кровинушка, младший сын Никита. Пуще ока своего берегла его Девица, помня мужнин завет, когда просился он на улицу погулять, не пускала его, говорила, мол, много людей лихих по улицам ходят, не ровен час обидят. Когда плакал он, утешала его, длинными песнями убаюкивала. Но шло время, и богатыри наши все не могли ту реку огненную переплыть, чтобы спасти жителей Города или доставить им пищу, и вскоре не осталось в Городе ни зернышка рисового, ни крошечки хлебной, ни росинки маковой. А была у Девицы нашей подружка одна, жена одного из Начальников Городских. Начальники-то они хитрые были: народ голодал-умирал, а они и в ус не дули, были у них склады свои тайные. И вот говорит та подружка красной Девице:
-Вижу не прокормиться вам вдвоем с Никитушкой, давай я его к себе возьму, пока лихолетье не пройдет.
А была та подружка бездетная. Не хотела Девица Никитушку своего отдавать, да только знала, что не сегодня - завтра Смерть и за ним в окно постучится. Делать нечего, отдала он его в семью подружки своей.
Прошло время, и захотела она сына своего повидать, завернула гостинец в тряпицу, и пошла по улицам обледенелым, по дворам опустелым, мимо домов полуразрушенных, мимо деревьев повыкорчеванных. Долго ли коротко ли она шла, но пришла, наконец, к тому дому, где подружка ее жила. Да только видит - дом этот заколоченный стоит. Пыталась отодрать Девица доски крепкие, которыми двери заколотили белыми рученьками, да не смогла, кричала-звала Никитушку, да не дозвалась, колотили в окна глухие кулаками, да не отворил ей никто. Брошенный, пустой стоял дом среди сожженной улицы, посреди Мертвого Города за Огненной Рекой, посреди страны, что кровью исходила.
- Ох подруженька моя! - запричитала тогда Девица не своим голосом, - и не подруженька ты, а змеюка подколодная, забрала моего сына единственного, Никитушку моего, кровинушку мою. Врагиней подлой вошла ты в дом наш, злой бедою выстудила сердце мое. Ваня! Не исполнила я завет твой, не сберегла сынов наших, некому будет за беды-горести наши врагу испроклятому отомстить.
От горя этого великого совсем умом Девица тронулась, ходила она по улицам городским, звала сыновей своих. Добрые люди надоумили ее пойти к ведунье одной, что людей заговорами лечила. Послушалась их Девица и пошла на край Города к старой знахарке. Ласково приняла ее старушка, на стул усадила, сухариком угостила, про беду расспросила. Поведала ей Девица о напасти своей, а колдунья ей и говорит:
- Знаю я, кто Никитушку твоего отнял. Раз в сто лет в годину беды народной приходит на землю Лихоманка Злая, ведьма страшная с железными зубами, может она любой облик принять, любую силу победить. Не может противостоять она лишь Белой Ведунье, а я и есть Белая Ведунья, да только стара я, доченька, помру скоро, а искусство свое передать некому. Никитушку твоего не воротишь, но если станешь ты ученицей моею, то сможешь Лихоманку победить и многие жизни спасти.
Доктор Бадмаев откашлялся и произнес:
- Желающие иметь сына, уже в эту пору, основываясь на разнаго рода средствах, должны приводить их в исполнение, пока еще не обозначились ясно половые органы; если довести до совершенства их силу, то можно восторжествовать над этим делом. В день под созвездием "пушья" должно выковать из нескольких кусочков железа фигурку мальчика и, раскаливая ее на угольном жару до перемены цвета, опускать в коровье молоко в количестве раз, соответствующем прежнему числу (кусочков, из которых выкована фигурка); привести беременную лунной ночью на кереметь, засим дать выпить (беременной) пригоршню этой жидкости, накормить ее составом солнечнаго и луннаго сока, опоясать и привесить; на это средство должно полагаться. Далее вплоть до восьмаго месяца нужно оставить совокупления, чрезмерное напряжение сил, бодрствование ночью и дневной сон, задерживания кала и мочи; пищугорячительную, острую и тяжелю; избегать запоров, поноса, лечения снизу и кровопускания; в противном случае утробный плод погибнет, умрет и утроба сделается пустою.
- Глафира, голубушка, помоги! - разбуженный возней и шумом в гостиной я вскочил с кровать и хотел побежать и посмотреть что происходит, но дверь оказалась запертой. Я приложил ухо к двери и стал подслушивать. Какая-то женщина срывающимся на рыдания голосом умоляла о чем-то мою няньку
- Да уймись ты, уймись! - урезонивала ее Глафира, женщина выла в голос:
- Она же одна у меня, доченька! Глаша, помоги мне! Милиция искала, муж с родственниками все вокруг облазили, все подвалы, все люки канализационные, я по моргам неделю езжу!
- Да не ори ты как оглашенная, - приказала Глаша, но женщина не унималась.
- Денег не пожалею, все что на книжке есть отдам!
- Да не голоси ты как кликуша, ей богу! - прикрикнула Глаша и женщина умолкла
- Постараюсь я помочь тебе, Катерина. Принеси мне вещи Ларочки, те, которые она намедни одевала. Все, иди теперь, - Я юркнул в постель. Через минуту дверь отворилась и в комнату вошла Глафира.
... Когда я думаю о детстве, доктор, то вижу себя вполне отчетливо и ясно вспоминаю те ощущения, которые испытывал в те безвозвратные годы. Если время действительно существует, то тот мальчишка в прошлом должен был чувствовать хмурый взгляд взрослого и чуждого ему человека. С недавнего времени я понял, что запутан тысячью нитей всевозможных взаимосвязей, которые чрезмерно меня тяготят. Чтобы избавиться от них (и от себя) я выключаю вентилятор, плюю три раза через левое плечо, прикуриваю неизменную сигарету от уже выкуренной и продолжаю вспоминать....
Глаша часто заговаривала болезни, - причем тем же способом что и Красивая Тетя, склониться ко мне, бывало, рассматривает разбитую коленку и бормочет что-то будто про себя. Так она лечила зубную боль, останавливала кровь и заживляла раны от порезов. Я не помню, чтобы она принимала какую-либо плату за свое врачевание, теперь же, зная трагическую историю ее семьи, я понимаю, что и за этим альтруизмом и за ее работой с детьми таилось тяга отдать себя, которая сродни тяги недоеной коровы, в Глаше добро как молоко копилось. Но было в ней еще что-то, никакой ныне существующей наукой необъяснимое - какая-то потусторонняя сила, когда она хотела - слова ее легки были как перья из подушки, а когда хотела - тяжелы как гири. Она могла на человека оторопь нагнать, и я был тому свидетелем - не в меру сварливая и склочная соседка Фаина пыталась втянуть мою добрую няню в какую-то ссору по совершенно пустяковому поводу. Глаша подошла к ней вплотную, и прошептала что-то шепотом тихонечко, так, чтобы не слышал никто. Соседка осталась стоять с открытым ртом, словно в детской игре "Замри".
Однако вернусь к тем давним событиям.
- Собирайся, ласковый моя, оденься тепленько,- сказала няня, и я понял, что мы отправляемся на поиски пропавшей девочки.
- Вона как,- сама с собой говорила Глаша,- видать перед самой смертью свижусь я с нею, с Лихоманкою, видать, так мне на роду писано...
Потом в памяти моей образуется пустота, но не водевильная "пустая" пустота, а пустота, в которой стены домов уходят вверх, будто скалы и лестницы не ведут прямо, а закручиваются в узлы и спирали СТОП! Именно воспоминание о лестнице навело меня на потерянный след - не помню, как добрались мы с Глашей до странного дома - с одной стороны он ничем не отличался от других домов, а с другой - был в нем дух запустения, он вселял чувство, которое вселяют дома брошенные и стоящие на отшибе. Двери, окрашенные выцветшей зеленой краской, глухие окна, неказистые стены с отбитой плиткой. Была в нем лишь одна любопытная архитектурная деталь - балкончики, покрашенные позолотой.
- Вот и пришли кажись, а? - спросила меня няня.
Не помню своего ответа. Мы вошли в подъезд, пахнущий пылью и кошачьей мочой.
- Ух, и амбре! - воскликнула няня и, предвидя мои вопросы, упредила меня, поднеся палец к губам.
Мы поднимались с ней по лестнице все выше и выше, по моим расчетам мы должны были уже оказаться на самой верхотуре, но тут я обратил внимание на то, что мы движемся вниз - лестница завихрялась и шла по кругу. Я сказал об этом няне, которая, казалось, абсолютно ничего не замечала
- Фу ты, морок! - воскликнула она, а ну-кась в дверь постучи.
Я постучал в дверь, обтянутую кожей - ни ответа, ни привета. Глаша тоже стукнула пару раз. Дверь скрипнула и отворилась, но никакого пространства за ней не было - глухая стена. Стало страшно оттого, что жильцов этой квартиры будто бы замуровали заживо. Детские воспоминания во многом схожи со снами: теперь и не различить, что было сном, а что явью, правда, доктор? Одно я знаю точно - эти события не прошли для меня бесследно: два образа, два призрака моего детства - черноволосая Красивая Тетя с глазами, проникающими в самое нутро, и моя бедная покойная нянюшка так и направляют всю мою жизнь, словно парки, прядущие пряжу судьбы.
Однако мы с Глафирой продолжали подъем по лестнице, которая просто-напросто образовывала замкнутый круг, из которого не было выхода: сначала мы упорно поднимались вверх, а после замечали, что двери, пройденные нами вновь очутились на пролет выше нас. Тогда я понял, что ад - это бесконечное и монотонное повторение одного и того же, движение по замкнутому кругу. Наконец, изрядно уставшие, мы подошли к той же самой двери, от которой начали свое восхождение. Оттуда раздавался удивительно мелодичный голос, напевающий песню, которая порождала внутри непонятную тоску, тоску по чему-то давным-давно забытому, что, может быть, находилось в чужом прошлом, прожитом за сотни лет до нас и долетавшего до ушей наших как долетает до Земли свет звезды, погасшей миллионы лет назад. Я увидел, что няня перекрестилась, что бывало с ней чрезвычайно редко (как и любое другое эмоциональное проявление). Она толкнула дверь, на этот раз вместо глухой стены в потеках краски перед нами открылось пространство коридора, ведущего внутрь комнаты, из которой доносилось удивительное пение. По вязаной ковровой дорожке (такая же была и в квартире Глаши, я думаю, это было единственным предметом из ее ленинградской жизни: ни выцветших фотокарточек на стенах, ни семейных альбомов в шкафу, украшенном фарфоровыми Пастухом и Свинаркой, у нее не имелось) мы прошли в гостиную и увидели Ее. Она стояла к нам вполоборота, черные как смоль волосы, завивающиеся в тугие локоны, отброшены за спину. Она стояла, не замечая нас, вся погруженная в свое кропотливое занятие, сопровождающееся чарующим неземным пением: расчесывала голову кукле, усаженной на диван, кукле в человеческий рост, у которой была одно страшная особенность - живые ноги в белых гольфах и красных сандалиях, фигурировавших в ориентировке на пропавшую девочку.