Это было так давно, что, кажется, не в моей жизни - я преподавал философию будущим художникам. Мои отношения со студентами имели непритязательный и простой характер: у них своя жизнь, у меня своя, мы встречались раз в неделю на занятиях да изредка в коридорах, и это были формальные встречи, обусловленные навязанным нам порядком. Требовал я с них ровно столько, сколько хватало на удовлетворение их самолюбия. Большего и не требовалось, - зачем, если предмет мой не являлся главным нервом в их дерзающих организмах.
Да, они все до единого были дерзкими и юными, самоуверенно раскрепощенными мальчиками и взрослеющими очаровательными женщинами, что не могло не привлекать в них. Украдкой, пока они писали какую-нибудь заумную ерунду, я посматривал на них, любопытствовал, иногда даже любовался. Впрочем, я всегда видел границы, ступать за которые мне было ни к чему, и я вполне довольствовался тем, что возвышался над ними как светоч и отчасти наставник. Но однажды этот светоч как-то вдруг для меня самого непонятным образом вспыхнул, и гордое возвышение мое превратилось в подножие прелестного, сверкающего изваяния.
Начался новый учебный год, пришла новая группа, новые студенты. Всего их было человек двадцать, и я первым делом, по заведенной привычке, затвердил их имена и лица, чтобы потом уже эти мелочи не отвлекали меня от размеренной процессии наших философических взаимоотношений.
Спустя месяц я уже различал всех и каждого и даже определился с любимцами и любимицами, которым предстояло создавать видимость хоть и вынужденного, но усердного сотрудничества со мной, тем самым украшая упомянутую выше мирную процессию вензелями плодотворного учебного процесса. И все действительно уже так и катилось - в русле плодотворного и взаимного удовлетворения, пока на одном из занятий я к изумлению своему не обнаружил, что одна из студенток мне совершенно незнакома.
Она присутствовала на моих занятиях с самого начала, в этом у меня не было сомнения. Она и место всегда занимала одно и то же - за дальней партой слева. Но лицо ее показалось мне неожиданно новым, будто все это время она пряталась за вуалью, а потом открылась. Да и голоса ее я не помнил и не знал. Я поморщился: подобное замыкание в моем сознании случилось впервые.
Желая как можно скорее исправить досадный промах, я придумал, чтобы каждый высказался в двух словах о пессимизме Шопенгауэра применительно к созданию жизнеутверждающих портретов, и уже через пару минут, преувеличенно кивнув в ответ на чьи-то нелепые измышления, я обратился к ней.
- Ну а теперь вы, Даша, - сказал я, ощущая себя ловкачом. - Ваше мнение какое?
И даже подошел к ней вплотную. И даже, кажется, облокотился на край ее парты. И тут, будь оно проклято, случилось второе замыкание: она была не Дашей!
Один из студентов, мой главный любимец и выскочка, с усмешкой, которую невозможно было не уловить, подсказал мне ее настоящее имя, а я сделал вид, что... нет, вида я и вовсе никакого не подал, но, сделав поправку, повторил вопрос:
- Ну а теперь вы, Сонечка. Ваше мнение какое?
И снова облокотился на ее парту и уставился прямо ей в лицо.
А лицо это... Ведь это было изумительное лицо, между прочим, хоть и налилось тотчас краской. Она смотрела на меня, а глаза ее, боже, глаза были так восхитительны, в них было столько испуга - о, я сразу приметил, что она испугалась... Она смотрела на меня и молчала, ни звука не сорвалось с ее губ. А губы, к слову, я тоже только в тот момент и разглядел, и сам тут же покраснел. Перед ней, перед всеми!
Я отшатнулся и отстал от нее, во мне поднялась ненависть - к ней и ко всем сразу. Я отошел к своему столу, достал какие-то листки с контрольной по Канту и погрузил всех в великие мучения и тоску - до звонка оставалось десять минут и все уже выбивали копытцами искры облегчения...
Откуда она взялась? кто такая? - думал я в эти оставшиеся минуты, боясь посмотреть на нее, чтобы, не дай бог, снова не натолкнуться на ее невыносимый взгляд. И чего она молчит, когда от нее требуют ответа? Кто ей позволил такую дерзость? А я тот еще осел - "Сонечка"...
В следующие пять месяцев я старался не замечать ее присутствия. Бог с ней, пусть сидит себе тихоней, мышью пугливой. Пусть краснеет, пусть ее лицо вообще сгорит в пепел, плевал я на эту грубиянку.
Мучился ли я? Нет, с какой стати... Да, мучился. Разумеется! Ведь и я человек, и мне доступно ощущать власть столь невозможных созданий, будь оно все неладно... Да, я упал в собственных глазах, я ушибся сердцем! Но кому есть до этого дело? Мне вот до себя дела не было, я даже, кажется, уже и не соображал ничего и еле-еле дотянул до летних экзаменов. Голову она мне оторвала своим взглядом, задушила своим молчанием! Ведь так ни единого слова от нее за те пять месяцев я и не услышал, где такое видано?
На экзамен она не явилась. Я места себе не находил, метался по аудитории, требовал от всех тишины, ловил со шпаргалками, выгонял вон, бежал следом, возвращал, усаживал, закрывал на все глаза... Троек не было, четверок не было, только пятерки. Вылетали из-под моей ручки, как разрывные пули, пронзали зачетки наповал.. Идите, идите! Все прочь!
Сонечки не было. Заболела, душа моя? Ненавидишь меня?.. Да и пусть бы ты молчала, мне и так с тобой хорошо. Я и так ценю тебя, как ненаглядное сокровище. Какой из меня, сама посуди, экзаменатор, когда я перед тобой такой глупец!
Все стихло, я сидел в пустой аудитории, не зная, куда податься. Но поднялся, смог собрать портфель, вышел в коридор. Пусто и тихо в моей вселенной. "Ваше мнение какое?.." На улице было свежо, в голове закружилось, слабые ноги понесли меня в овраг одиночества и тоски.
- Вячеслав Олегович!
Это я, я узнал себя в голосе того, кто меня окликнул. Но голоса я не признал. Повернув голову, я увидел ее. Она стояла под деревьями, в стороне от дорожки, по которой все шли до автобусной остановки. Но в ту минуту никто не шел, мы были одни.
- А, это вы, - откликнулся я и ужаснулся тому, с каким равнодушием прозвучал мой голос. - Вас не было на экзамене. Проспали?
Она сделала шаг ко мне, остановилась, хотела что-то сказать, но не сказала. Минуту и вечность мы стояли друг перед другом, не произнося ни слова. Я - опустошенный и покинутый, она - тихая и прекрасная, как первый ангел. Наконец она заговорила.
- Можно мне сдать экзамен? - едва слышно сказала она. - Сразу по всем вопросам. Можно?
Она заговорила со мной, она пожелала сдать экзамен, она сдалась! Шопенгауэр, дружище, ты так ошибся со своим пессимизмом, видишь ты это? Ты неправ, и я тому доказательство. Посмотри на меня, старик, и катись к чертям, не путайся под ногами у счастливца!
- Да зачем же сразу по всем? - возразил я. - Бросьте, одного хватит!
Но она настояла, и у меня была неделя блаженства. Мы встречались, как влюбленные, тихо, почти тайно от всех. Я закрывал аудиторию, чтобы никто не мог вломиться в мою мечту, и слушал ее, мою сладкую песню. О да, теперь она не молчала, она говорила, в ее голосе было столько воодушевления и жажды, столько чистого восторга, что я в самом деле едва не тронулся рассудком. И она, моя ненаглядная молчунья, ответила по всем тридцати вопросам. Верите вы мне?
Протягивая ей зачетку, я не удержался от терзавшего меня еще одного вопроса:
- Но позвольте, отчего же вы столько времени хранили молчание?
- Вы не любили нас, никого не любили, - ответила она, грустно улыбнувшись. - Я боялась вашей нелюбви, она казалась мне такой суровой и несправедливой, что я не смогла бы ее вынести.
- Вот как! А теперь, по-вашему, я полюбил?
- Не знаю. Но вы совсем исстрадались, я все видела. И плакала за вас...
Я не нашелся, что ответить, а через месяц я уволился. Но не из-за нее, нет. Студенты, которых я в пылу моей безутешной страсти не глядя одарил отборными оценками, пожаловались в деканате, что я бездушный, жестокий человек. И что я их унизил. А спустя пятнадцать лет, уже давно живя в другом городе, на одной из рекламных тумб я увидел афишу, сообщавшую о персональной выставке художницы Софьи К. Я посмотрел, в каких числах была выставка, и, сообразив, что уже последний день, побежал. Хотя и не побежал даже - выскочил из самого себя разрывной пулей, боясь не успеть, не застать... Но я успел, и я шагал от картины к картине, я смотрел на них, мало что понимая и теряя самообладание от осознания того, что всего этого касалась рука моей Сонечки.
Последним из всего, что я увидел, был портрет мужчины. Это был усталый, но добродушный человек. Хорошая улыбка, ясный взгляд, славные морщины у глаз. Уже не молод, но еще и не старик - будто на перепутье. Некогда вознесшийся и гордый, а теперь смиренный, и время для него остановилось на той минуте, когда ему в лицо повеяло чем-то невыносимо прекрасным. Такой изможденный, но добрый человек. Я смотрел на него и не узнавал себя.