Север Юрий Н.. Пятнадцать капель лауданума

ПЯТНАДЦАТЬ КАПЕЛЬ ЛАУДАНУМА.

Посвящается Джерри.

За всё.

Нашей тайной могли быть усталые тусклые свечи,
Неспроста же копытом стучит твой сверкающий друг,
Я бы пробкой заткнул два сосуда с пометкою "вечность",
Но из клятвы прогорклой не вытащить связанных рук.

(с) Fiabilandia

Оконная ниша, несколько подушек и теплый плед. Открытый том Готье д'Аготи на коленях, отсутствующий взгляд второй час скользит по сетке тонких штрихов на раскрашенной гравюре строения брюшины - когда-то и всего неделю назад это казалось важным, сейчас же... прошлое уходит, растекаясь серым песком сквозь бессильные удержать его пальцы. В Париже все серо, это его масть - серая зима, серые вылинявшие здания, серые лица и судьбы - уроженцу золотого Прованса здесь не место. Каждый день, проезжая излюбленным маршрутом через Старое Марэ, молодой анатом словно впитывал вездесущую тусклоту, ею сочились потерявшие благородство особняки, превращенные в доходные дома, ею веяло от сонных извозчиков и большеголовых нормандских рысаков, она леденила грубую, лающую речь, столь отличную от сладкозвучного окситанского говора... блеклый город румянился вывесками и фонарями, примерял фермуары ампирных театров и биржи, но оставался чужим и чуждым.

Я бы давно уехал отсюда, клянусь Афиной!

Если бы не твой взгляд и голос.

... Профессор Мильн Эдвардс не пользовался симпатией студентов, несмотря на молодой возраст: звание он получил в двадцать три года, не за уважение к сединам, а как признание несомненных научных заслуг. Вечно застегнутый на все пуговицы, образцово-строгий и педантичный, как школьный надзиратель, с правильной речью и сдержанными жестами, всегда требовавший безукоризненного знания предмета - а предмет, нормальная и патологическая анатомия, простотой не отличался! - был не по душе любившим выпить и расслабиться студиозусам.

Всем, кроме одного.

Дженнаро Танкреди, молодой видам из далекого Рье, был влюблен в анатомию, и только он удостаивался полуулыбки профессора, и, очень изредка - вежливого одобрения. "Хорошо, Танкреди", "Правильно, Танкреди", а один раз даже - "я горжусь Вами, Танкреди". Именно он разглядел в нервном, экзальтированном юноше с длинными пепельными волосами и пронзительным взглядом - талант, огненный, сжигающий душу талант прирожденного препаратора и хирурга, решившего бросить вызов догмам Дюпюитрена и Деженетта.

Давид из Прованса победил парижских Голиафов.

Разве в этом не было заслуги Анри, чьи глаза так восторженно блестели во время доклада Дженнаро? Те самые зеленовато-карие глаза, которые студенты считали "невыразительными", а видам... видам видел их свет.

И когда у Танкреди открылась лихорадка, и Мильн распознал грозные симптомы нервного истощения, то не колеблясь, предложил молодому анатому переехать из гулкой пустоты Старого Марэ сюда, в Сен-Жермен, разделить его кров.

Дженнаро согласился.

Даже не подозревая, какой это окажется пыткой для наставника.

Мильн с хрустом переплел пальцы, глядя на замершую под складками тартана фигурку: тяжелые шторы были присобраны, чтобы впустить в коридор серую лужицу дневного света. Он знал, что Танкреди будет сидеть до темноты, а потом, едва притронувшись к ужину, снова уткнется в книгу, тщетно пытаясь одолеть хотя бы две строчки. Луизон ничего не замечала - в присутствии мадам Мильн Эдвардс и детей Дженнаро начинал шутить, с изысканной провансальской куртуазностью поддерживал разговор, рассыпая легкие фейерверки остроумия, но чего это ему стоило, видел лишь Анри.

Отчаяние.

Стылое, безнадежное отчаяние раненого зверя, слишком обессиленного, чтобы хотя б доползти до норы. Нет, Танкреди никогда не омрачал счастья учителя, но разве не большей пыткой для Мильна было это осознание, и чуть припухшие веки молодого анатома днем?

Это все открытие, это оно вымотало душу, это просто нервы и усталость, и пасмурная муть за окном, - думал профессор, - ему просто нужно время. Он непременно, обязательно поправится, и бледные губы снова изогнутся в такой дженнарьей улыбке, чуть загадочной и озорной. Той самой, с которой провансалец проводил блестящие секции, с той, что бесстрашно взглянул в глаза высокого начальства, заявляя что доныне признаваемые смертельными раны излечимы.

Он обещал спасение тысячам. Но не мог помочь самому себе.

Мильн помнил последний разговор. И... не мог лгать.

- Все будет хорошо, Танкреди, - они сидели за полночь, потому что молодой анатом не умел засыпать один, страшась призраков собственного разума, слишком острого, чтобы не вспороть ткань привычной реальности, и не заглядывать за изнанку, отсюда же и вяжущий опиум в вине, ровно пятнадцать капель на бокал.

Чтобы не видеть снов.

- Что Вам, Анри! - рубиново сверкнули зрачки. - Вы - семейный человек, у Вас прекрасная жена и чудесные дети, но... если бы и мне были доступны человеческие радости! Вы знаете, чем и как я живу, от чего прячусь за стенами секционных и за анатомическими фолиантами? Нет?! Ну тогда и не обещайте мне мира в небесах и благолепия на земле... я-то знаю, что было, и что будет дальше.

Пышные локоны негодующе взметнулись. Нет, на такую гордость и безудержную тоску имел право разве что мильтоновский Люцифер. Профессор сидел рядом, и достаточно было одного движения руки, уже протянувшейся к узким плечам, но он удержал ладонь под взглядом Танкреди. В уголках глаз проступала влага, и из-за неровного багрового света догорающего камина, Анри на миг представилось: Дженнаро плачет кровью.

- Вы не можете знать будущего, - жалкие, пустые слова.

- Отнюдь... без этого знания я бы просто сошел с ума. Я - чужак в этом проклятом городе, в этом мире, живущем по своим законам, застрявшем между монархией и республикой, между войной и миром, между волком и псом! И - плевать я хотел, слышите, плевать, на все добродетели и идиллические картинки! Что еще?!

Безумный взгляд черных из-за расширенных зрачков глазищ.

- Только одно, Танкреди.

- Да?

- Вы... не всем чужды. Понимаете... - слова нелегко даются профессору, - я не говорил с Вами раньше... так. О чем очень жалею. Надеюсь, еще не поздно... Вы пытаетесь оградиться этой инаковостью от мира, но и в самом деле можно быть чужим, не становясь чуждым. Мне... так кажется.

Молчание.

Маятник часов словно режет прозрачную патоку, но чеканный профиль Танкреди неподвижен на фоне драпри; по нему ничего нельзя прочесть. Что творится под пышными пепельными кудрями? Бросится ли видам сейчас прочь из комнаты, ответит отточенной колкостью... или расплачется, дав волю чувствам, что терзают его каждую ночь?

Анри не знает ответа.

Он может только ждать.

На руку Мильна Эдвардса ложатся горячие тонкие пальцы, замирают в нерешительности. Ноздри Дженнаро раздуваются, как у скакового жеребца, и в наступающей тишине треск поленьев звучит артиллерийской канонадой. Влажные дорожки на щеках. "Если бы это было правдой, Анри... если бы я и правда знал, что кому-то, кому-то, кто сидит рядом, этому человеку с внимательными зеленоватыми глазами я не чужд, что это не обычное утешение - но ведь Вы не лжете? Вы никогда не лгали мне, указывали на заблуждения и ошибки с беспощадной прямотой, повторяя - "это для Вашего же блага, Танкреди"... о, как я иногда ненавидел такие фразы, а теперь... теперь понимаю. Ах, если б знать, где оно и какое, "мое благо", если б понять, как его обрести, и, наконец, спокойно смотреть в темноту ночи".

- Если... это правда, профессор...

- Это самая горькая из истин, ... Дженнаро.

Рука Анри накрывает вздрагивающие пальцы. От локонов пахнет цитрусом, сигариллами и кофе, привычный, едва ощутимый аромат. Он такой же "дженнарий", как и быстрый взгляд из-под шелковых ресниц, и тонкая, чистая линия щеки от скулы к челюсти, и белая кожа в вырезе кружевной сорочки. Вся мозаика провансальской нежной порывистости и особого, южного шарма, словно тропическая бабочка-данаида на блеклом шелке Нантских обоев. Он рядом, хрупкий и изящный, статуэтка слоновой кости, Мильн чуть заметно улыбается: чувствовать что-то кроме желания защитить, закрыть собою от опасностей мира это светлое создание - кощунство. Перед глазами встает Луизон, она, как всегда ждет мужа, и Анри знает - их любви ничего не грозит; чувство к Танкреди иное, почти отеческое или братское.

Ему ли, выросшему в большой и дружной семье, этого не знать? Когда-то Вильям спал с ним в одной постели, потому, что так было теплее и, устроившись в объятиях братца, Мильн ощущал удивительное умиротворение, безопасность и что-то еще, чему не знал названия. За окном мог выть морской ветер, яриться метель или стучать дождь, а он согревался под ровный стук сердца, и неважно, что днем Вилли мог задать взбучку младшенькому, ночью значение имело только уютное чувство защиты и единения, под стареньким, но все равно мохнатым одеялом.

И именно это чувство Мильн Эдвардс хотел подарить Танкреди.

- Дженнаро...

"- Учитель?"

- Я не уйду. И не дам уйти... тебе. Ты ведь об этом думал? Не пятнадцать капель, а в два раза больше?

- Я не могу... лгать Вам.

Волна дрожи проходит по телу; Мильн чувствует прикосновение к плечу. Всхлипывая и уже не стыдясь слез, Дженнаро зарывается носом в чуть покалывающую ткань сюртука, шепча бессвязные слова, и не отстраняется, когда Анри осторожно обнимает его, привлекая ближе. Руки... такие сильные и понимающие, такие знакомые - за их движениями в секционной с замиранием сердца следил молодой видам, мечтая в таком же совершенстве владеть инструментами, но никогда не задумывался, что же чувствовала Луиза, находясь наедине с Мильном? Танкреди запрещал себе думать даже о намеке на ласку, на выходящие за пределы Сорбонны эмоции, до болезни, а теперь... теперь просто наслаждался исходящей от наставника основательностью, спокойной уверенностью и тем неизъяснимым покоем, который настает только после сокрушительной, изматывающей бури.

Эти руки...

Я так хорошо вижу в красноватых отблесках почти угасшего камина - крупные и сильные, но не грубые, с длинными пальцами и золотым ободком обручального кольца, чуть пахнущие карболкой и кельнской водой... мне хочется целовать их, чувствуя твою кожу на вкус, ее шелковистость и биение жилок запястья. Ты знаешь... я никого не любил, но сейчас мне так странно, будто я вижу настоящего тебя, только здесь, в расстегнутом впервые за все годы сюртуке и чуть близоруким взглядом без пенсне - зачем пенсне, когда почти ничего не видно?

Ночи на излете зимы туманно-беззвездные.

Анри снял сюртук, аккуратно повесил на гнутую спинку стула.

- Ложись, Дженнаро. Я буду рядом. Пожалуйста.

Жилетка, брюки... он скользнул под одеяло, такое же пушистое, как в детстве, и протянул руку, обхватывая плечи видама. Тот, тихо вздохнув, положил голову на грудь Мильна, серебристый водопад рассыпался по рубашке, сквозь тонкий батист профессор чувствовал жаркое, живое тело. Танкреди верил ему, и хотя грудь еще сотрясали нервные всхлипывания, он успокаивался, крепче приникая к Анри, как сам Анри полузабытыми ночами - к брату. Просто быть. Просто делиться теплом и прогонять кошмары, просто дышать и гладить легкие кольца пушистой гривы. Луизон поймет - разве ей не случалось так же утешать сестер?

Он вздрагивает, когда трепещущий язычок касается запястья. Щемящее чувство всползает в вены и растекается по телу, достигая сердца, но Мильн лежит, не меняя позы, и делая вид, что дремлет - ощущать щеку Дженнаро в ладони и быстрые, робкие касания языка... приятно. Губы Танкреди дотрагиваются до каждого пальца, горячее, неровное дыхание, смешанное со слезами; неужели он еще не успокоился? Проводит тыльной стороной ладони по щеке, вниз, к шее, где резкими ударами пульсирует жилка и подрагивает кожа, как у неприрученного коня.

- Анри...

Свободной рукой Мильн опрокидывает его в подушки.

- Постарайся уснуть.

Шепот у самого уха; чуть встрепавшиеся волосы профессора щекочут лицо видама.

- Анри... такое красивое имя. Ты - просто чудо, я и не думал, что ... так...

- Как? - Мильн Эдвардс переворачивается на бок. И правда, это похоже и не похоже на детские ночи в Брюгге, и на то, что было с Луизой... словно туман, туман цвета дженнарьей гривы окутывает их двоих, стирая грани реальности и высвобождая - что же?

Милое, такое знакомое лицо с близоруко прищуренными глазами и следом от пенсне на переносице. Складки в уголках рта и меж бровей разглаживаются, когда Дженнаро целует веки, с паутинкой ресниц, едва касаясь губами. Разве я мог и мечтать об этом, не разжимай объятий, хороший мой, не становись сном, это не лауданум, скажи?

- Это... не лауданум?

- Это - туман, - улыбается Анри, скользя рукою по спине Танкреди - о Боже, он еще изящнее, чем Луиза, воздушные, как у птицы, косточки под тонкой кожей. И такая странная фигура, полумужская, полудевичья - кто ты, Дженнаро, чудо окситанское, и какое это имеет значение?

- Ничего не бойся, малыш... призраков нет, а я рядом, - какие же у него чуткие, нежные губы, как он подается, покорно впуская язык - Боже, Боже мой, он же совсем неопытен, он дитя в подобных вопросах.

Мильн не знает, почему так получается - он не может оторваться от губ Дженнаро, пока тот не начинает отвечать, очень неуверенно, но отвечать, и от такой щенячьей застенчивости профессора обжигает огнем. Рука скользит в вырез рубашки, по выпирающим ключицам и ниже, по лишенной волос груди с бисеринками пота, задерживаясь у сосков - в следующий момент видам отстраняется, прикусив губу. Влажно мерцают огромные зрачки.

- Дженнаро...

- Я... не смогу смотреть в глаза Вашей жене, Анри.

Со вздохом Мильн привлекает Танкреди, и прячет лицо в серебристых извивах. Ох, порождение Прованса, существо ясноглазое... Боже пречистый, ты думаешь о моей чести и о моей любви куда лучше меня самого, и ты прав, ты беспощадно прав - это для моего же блага. И для блага доверившихся мне, и для нашего будущего. Будущего всех нас.

Но... почему все так, Дженнаро?

Дженнаро... горький вкус амфибрахия, раскушенного гранатового зернышка и потускневшего серебра. Я никогда не был в Провансе, но знаю, что у тамошнего неба цвет твоих глаз, у горных рек - оттенок твоих локонов, мой гранатовый видам, сокровище в лунной оправе над призраками и туманами зимней ночи. И я не покушусь на твою фейную чистоту, я не смогу после этого смотреть не только в глаза Луизон, но, в первую очередь - в твои. Я просто прогоню кошмары, чтобы ты уснул...

И выброшу твой лауданум к чертям собачьим!

Тихое, ровное дыхание измученного треволнениями и наконец-то забывшегося создания, ткнувшегося носом в грудь Анри.

Впрочем, нет, не выброшу. Сколько там нужно капель - пятнадцать?

Спи, малыш, спи, чудо южной земли.

Твои кошмары стали моими.

Оставить комментарий © Copyright Север Юрий Н. (senancour@gmail.com) Размещен: 02/02/2009, изменен: 17/02/2009. 16k. Статистика. Миниатюра: История Вне Времени		Оценка: *5.455** Ваша оценка:
Аннотация: Такого не было и быть не могло, но вот она - сказка зимней ночи. 1832 год, Мильн Эдвардс и настроение.

Север Юрий Н. : другие произведения.

Пятнадцать капель лауданума