Однажды утром после беспокойного сна Григорий Сидоров, проснувшись в своей постели, обнаружил, что он превратился в Адольфа Гитлера. Он не сразу понял это. Впрочем, и сам Гитлер не сразу понял, что он Гитлер, а может быть, вообще понял это, уже съев капсулу с ядом. Как говорится, "ай дид ит май вей".
Но вернёмся к Григорию. Проснулся он изначально оттого, что стали замерзать ноги. Замерзать же они начали потому, что оказались вынутыми из-под одеяла. Вернее, одеяло вдруг стало как будто короче. На самом же деле правая рука Григория была вскинута во всем нам известном приветствии, поднимая за собой одеяло. Таким образом мы видим, как жест, даже ещё не ставший политическим, может сильно усложнить жизнь человеку.
Тем более, рука почему-то перестала слушаться Григория. Будто бы она окоченела в этом неестественном положении. И у Сидорова ушло довольно много времени, чтобы вернуть контроль над своей конечностью.
Уже это вкупе с какими-то странными обрывками снов про окопы и химические атаки могло вызвать определённые подозрения. Однако Григорий был далёким от политики человеком. В этом смысле его заботили только различные оккупации.
Итак после того, как рука была покорена, Сидоров решил узнать, не пора ли уже вставать на работу, для чего зажёг лампу на прикроватном столике. Нужно сказать теперь, что Григорий спал около окна, а потому, зажигая лампу, он также невольно заметил в окне своё отражение. В начале он подумал, что ему почудилось, но чтобы удостовериться, он посмотрел в сторону окна второй раз - и опять, вместо молодого блондина в стекле отразился повидавший жизнь брюнет, да к тому же ещё и с кисточкой усов.
После этого Григорий быстро встал и подошёл к старому шкафу, на внутренней части дверцы которого было зеркало. Он решительно открыл шкаф, и как и стоило ожидать, увидел там Гитлера. Это малоприятное зрелище огорчило бы кого угодно, а в особенности Григория. Он три раза в неделю ходил в зал и толкал железо, чтобы его и без того молодое и привлекательное тело смотрелось как с картинки журнала. И не для того он это делал, чтобы обнаружить теперь в зеркале этого дряблого пухлячка. Да к тому же какое обрюзгшее лицо, какие ужасные синяки под глазами. Григорий немного повертелся перед зеркалом, но и с боков, и сзади зрелище не стало лучше. В довершение он заметил также, что вся одежда, находившаяся в шкафу и валявшаяся рядом, исчезла, а взамен появилась коричневая униформа и сапоги.
Постояв ещё пару минут перед шкафом, в шоке от пережитого, Григорий вернулся к постели и наконец-то взглянул на часы. Было уже восемь утра. Выходило, что даже если Григорий сейчас же нацепит на себя эту ужасную одежду и побежит к гаражу, то на шоссе он окажется не раньше половины девятого, где попадёт как раз в самый разгар пробки. Доберётся до города не ранее чем через полтора часа, а значит, в любом случае опоздает на работу. И это сейчас, когда ему светит долгожданное повышение. А ведь это повышение сулит ему прибавку к зарплате, что, в свою очередь, ведёт к возможности взять в ипотеку квартиру в городе. Это значит - он съедет наконец-то от родителей. И в итоге, сможет сделать предложение Маринке, которая на дух не переносит всю его семью в бытовом плане, и потому держится с Григорием уже целый месяц предельно холодно.
Казалось бы, одно опоздание в связи со столь неожиданным и, между прочим, политическим событием не должно было разрушить всю эту идиллию. Однако Григорий хорошо помнил, что ещё только год назад ему чуть не впаяли срок за то, что он целый камаз песку отправил к себе на дачу, отчего на даче был выстроен отличный фундамент для бани и для гаража, а вверенный ему как бригадиру участок дороги до села Гулевцы стал на пару сантиметров уже.
Григорий совершенно тогда не понимал. Ну обнаружилось, что один камаз песку куда-то делся, но зачем же сразу в полицию-то обращаться? Хорошо, что он ещё, несмотря на давление следствия, ничего не сказал о том, что камазов исчезло не один а пять, и не только с песком. А на его дачу, между прочим, и один-то целый камаз не доехал. Ведь и рабочии себе по горке песка тоже взяли, и начальство, что повыше стоит, себе подъезды к особнякам оформило. Но вот попался конкретно он. Следователь ещё такой противный с ним работал. Григорий даже фамилию запомнил - Гольдберг. На допросах Сидоров ещё понял, что где-то у них в конторе работает дальний родственник этого Гольдберга, который и донёс зачем-то в полицию. Однако сколько эту крысу не искали, так и не нашли.
За верность Григория экономическим интересам ближних своих, его, конечно, отмазали. Но начальство с тех пор стало смотреть на него с подозрением, и Григорий прекрасно понимал, что нельзя теперь допускать никаких промахов.
Вдруг из-за двери раздался голос матери:
- Гриша, ты что, ещё дома? Всё ли в порядке?
Мать Григория была хорошо воспитана, и не позволяла себе входить в спальню к сыну без спроса.
- Я проснулся. Я уже с кровати встал. Всё хорошо. Завтракать сейчас пойду.
Язык и губы слушались Григория чрезвычайно плохо, слова путались, а речь выходила отрывистая. К тому же голос по неясным причинам стал грубым. Ему даже казалось, что он скорее лает, чем говорит.
Григорий вдруг подумал, что, просто ещё не до конца проснулся. Чтобы придти в себя, он открыл окно и с минуту стоял, глядя на тёмный осенний лес. Но вдруг раздался голос отца:
- Гришка, завтракать уже иди!
Григорий, которого эта фраза вырвала из ступора, на автомате подошёл к шкафу и надел бывшую там одежду, после чего вышел в коридор и направился на кухню. Но когда он зашёл туда, то сразу же вспомнил о своём неожиданно новом внешнем виде, а главное, понял, что это не просто помешательство, а состоявшийся факт. Понял это по тому, как, взглянув на него сперва лишь мельком, отец вдруг снова медленно поднял глаза от нарезаемой колбасы и замер. Лицо родителя в этот момент перекосилось и, еле разжимая челюсти, он прошипел:
- У меня отец воевал!
Григорий хотел было что-то объяснить, но яростный взгляд отца сковал его страхом. А когда тот, в трусах и майке, крепко зажав в руке нож, сделал шаг в направлении сына, Григорий сразу понял, что пора отступать и, вернувшись в свою комнату, захлопнул дверь.
- Пап, ну всё впорядке... это ж я! - крикнул он, держа ручку двери.
- Я тебе покажу "всё в порядке", - проворчал в ответ отец и, пнув дверь, ушёл в родительскую комнату.
Весь этот шум разбудил сестру Григория, Ирину, которая также направилась в комнату к родителям, чтобы выяснить в чём дело. Там они стали все втроём на повышенных тонах обсуждать сложившуюся ситуацию. Видя, что атмосфера стала накаляться, Григорий потихоньку вышел из квартиры и направился к машине. "В конце концов, - думал он, - к вечеру все успокоятся, тогда и поговорить можно будет. А сейчас надо срочно на работу ехать. Дорога ведь сама себя не отремонтирует. Да и бригада без бригадира тоже неизвестно, чем заниматься будет".
Рассуждая в таком ключе, он выехал в сторону города. По большому счёту, Григорий добрался туда без происшествий, не считая того, что у него не всегда получалось переключать передачи, потому что правая рука вскидывалась в приветствии каждый раз, когда навстречу проезжал Мерседес, БМВ, Ауди, Фольксваген или Опель.
Припарковав машину немного в отдалении от вверенного его бригаде участка, Григорий по дороге зашёл в небольшой магазин одежды, где были в основном представлены безымянные китайские бренды. По отвисшей челюсти продавца Григорий всё сразу понял и, не теряя ни минуты, пролаял:
- Кепку хочу купить. Вон ту!
На кепке, которую он выбрал, огромными гордыми буквами значилось FUBU, однако Григорию было не до того. Глядя на смуглого продавца он думал: "Иностранец ли он?.. Русский ли он?.. Россиянин ли он?.. Представляет ли он нашу культуру?.."
- Семьсот рублей! - с лёгким акцентом ответил ему продавец, уже не обращая внимания на внешний вид покупателя.
"Вот цену заломил, паразит" - подумал про себя Григорий и, быстро расплатившись, вышел на улицу.
Нацепив кепку, он уже спокойно промаршировал к копошившейся вокруг строительной техники бригаде.
- Здорова! - бодро поприветствовал он своих подчинённых и порадовался тому, что смог удержать правую руку на месте. Но тут же задумался, не от того ли рука бездействовала, что в бригаде работает несколько представителей Средней Азии. "...Прекрасных во всех отношениях людей", - тут же про себя добавил Григорий.
Замерев на своих местах, рабочие некоторое время разглядывали Григория. Вдруг один из них медленно проговорил:
- Григорий, ты ли это?
- Я, я! А что, не видно что ли?
- Видно, - всё так же протяжно ответил ему рабочий.
- А я всегда подозревал... - тут же добавил другой.
Григорию стало неудобно столь пристальное внимание. А повисшая в воздухе недосказанность где-то глубоко в душе затронула запрятанные школьные переживания.
- Ну, чё встали? Работать давайте! - нарочито бодро скомандовал Григорий.
- А ты в этом что ли работать будешь? - спросил один из рабочих и сделал движение лопатой, как бы указывая на Григория, на его одежду и на несоответствие между выбранной униформой и предполагаемой рабочей деятельностью.
Григорий на секунду замялся. До этого момента он как-то и не думал, что кроме его повседневной одежды из шкафа также пропал мешок с комбинезоном. Радовало только то, что сапоги были вполне подходящими. Оставалась ещё надежда, что рабочий жилет так и лежит в багажнике
- Ну да. Сейчас "снегирь" надену и погнали. Ну, хрена ли вы встали? Пошли работать!
И, не дожидаясь ответа, он зашагал обратно к машине. Жилет оказался на месте. Вернувшись к своей бригаде, Григорий с облегчением увидел, что большинство рабочих заняты своими обязанностями. Однако как только он подошёл, трое из них бросили свои дела и направились к нему.
- Гришка, мы с тобой работать не будем, раз такие дела! - сказал старший из них. И помолчав, добавил, - Сам понимаешь.
Григорий сделал вид, что не понимает. Но в то же время решил продемонстрировать, что и в объяснениях не нуждается. В итоге у него получился кивок головой, сопровождаемый в то же время хмурым недоумевающим выражением лица и пожатием плечами. Затем он махнул в сторону рабочих рукой. Но не пренебрежительно, а так, как бы "ну бывайте". И, уже отворачиваясь, покрыл их матом, но не оскорбительно, а только для порядка. В итоге никто вокруг, включая Григория, не понял, что он имел в виду, однако же ситуация была как будто разрешена. Собственно, это великосветское умение общаться на полутонах и возвысило в своё время Сидорова до звания бригадира.
Поскольку количество человек уменьшилось, а объём работы нет, то к радости Григория весь оставшийся день прошёл совершенно без разговоров. К тому же из-за обычного ежедневного геморроя со старой техникой и косяками подчинённых трудиться продолжали до позднего вечера.
За это время Григорий позабыл о своём внешнем виде. Однако каждый раз, когда он оказывался на некоторой возвышенности, будь то поребрик, приступка катка или гора щебня, его так и подмывало сказать речь. В такие моменты он каждый раз на несколько секунд замирал, окидывая тяжёлым взглядом представших перед ним людей, и уже было открывал рот, когда вспоминал, что сейчас, в общем-то, не время и не место, после чего закрывал рот и продолжал работать.
Лишь когда стали сгущаться сумерки, и испарения, поднимавшиеся от свежего асфальта, осветились яркими уличными огнями, Григорий, попав под впечатление от воображаемой красоты своего силуэта, освещаемого фарами дорожной техники, на секунду потерял над собой контроль, когда заметил, что рабочие потихоньку начали ныть, что пора бы уже и домой и что за ночные работы им никто не доплачивает.
- Друзья! - сказал он и сразу понял, что нужно остановиться, но тут же продолжил - Для нашей родины, ущемлённой со всех сторон врагами, расширение дорожной сети является крайней необходимостью на пути к экономическому благополучию и военной мощи. Глупо было бы представлять, что в такой ситуации от нас с вами требуются рассуждения на данную тему. Родина требует от нас, чтобы мы поступились нашими личными эгоистичными желаниями и сплотились в единый коллектив. Только так мы можем достигнуть нашей цели. И лишь глупые приспешники западной демократии и проклятые жидомасоны способны думать иначе!
После этой фразы Григорий смог всё же остановиться, так как не был уверен, что вообще означает слово жидомасоны. Он только помнил, как на каких-то патриотических занятиях в армии сквозь сон до него когда-то доносились подобные слова от командира полка. И ещё пару раз старший сержант так называл Григория и его сослуживцев, когда гонял их со строевой.
- Гамадрилы чёртовы! Жидомасоны проклятые! Чётче шаг! - орал он во всю мощь своей лужёной глотки.
Старший сержант до того служил при штабе, где выработал в себе привычку не употреблять мат, что было ох... чрезвычайно необычно. В итоге он заработал кличку "интеллигент", к которой старшие по званию часто добавляли прилагательное, как бы заменявшее старшему сержанту фамилию.
Эти нахлынувшие воспоминания и помогли Григорию прервать свою речь как раз в тот момент, когда его голос уже готов был перейти в крик, а правая рука была отнесена немного назад, чтобы с замаха то ли воздеть её к небу, то ли, как бы обращаясь к слушателям, бросить её вперёд.
В остальном же вечер прошёл без особых происшествий. Вернувшись домой поздно, Григорий, не встретив никого из домочадцев, сразу же снял с себя грязную униформу и завалился спать. Перед тем, как окончательно забыться, он ещё слышал, как за стенкой ворочался отец, который, видимо, как и вся семья, лишь притворялся спящим, чтобы не встретиться с Григорием.
Проснувшись от звука будильника, Григорий первым делом встал и подошёл к зеркалу. Оттуда на него снова взглянули полные усталости, окружённые морщинами глаза. От досады Григорий плюнул себе под ноги. При этом движении жиденькая чёлка сползла ему на переносицу, что окончательно его выбесило. В тот же момент он заметил, что в шкафу висит новенький, сверкающий своей чистотой китель. Не в силах это терпеть, Григорий взревел, как подстреленный зверь, и хотел было выйти из комнаты, но обнаружил, что дверь по-видимому заперта снаружи. Он некоторое время дёргал её, впадая во всё большую ярость, а под конец даже с разбегу приложился плечом. Но то ли разбег из-за размера комнаты вышел невелик, то ли дверь была достаточно крепкой, однако видимого эффекта эти действия не принесли.
Выразив свой протест против реальности физическими упражнениями, Григорий немного подуспокоился и сел на кровать. "В конце концов, сами будут кредит за телек тогда выплачивать, когда меня уволят" - подумал он, обращаясь мысленно к своим родителям.
В этот момент как-раз позвонил начальник и сказал, что так нельзя и что контора не может в такой момент рисковать своим имиджем. Григорий на автомате хотел что-то возразить, но начальник вдруг резко послал его в жопу, почему-то по дороге назвав принцем Гарри, и повесил трубку.
Вымотанный столь несвойственными ему переживаниями Григорий после этого лёг снова на кровать и проспал до обеда. Проснулся он от того, что услышал, как отпираются навешанные на дверь засовы. Когда он понял, что происходит, то резко приподнялся на кровати и увидел, как мать, посмотрев на него с ужасом, перекрестилась и снова захлопнула за собой дверь. После чего засовы вернулись в своё первоначальное состояние.
Протерев глаза, Григорий заметил, что от этого визита на полу осталась тарелка с супом.
- Мда, - проговорил Григорий, но всё-таки пообедал. После обеда ему вдруг стало холодно. Снова сказав "мда", он надел китель и, сев на кровать, уставился в окно. За окном ветер гонял опавшие листья. "Главное, как-то решить это дело до холодов" - подумал он.
Григорий стал придаваться тяжким раздумьям. За что ему всё это? Ведь он никогда не был фашистом, и совсем не сочувствовал режиму Третьего Рейха. И кстати, почему третьего? Вообще он рейхам не сочувствовал! Ну машины, допустим, немецкие любил. А кто их не любит? А у него всё равно денег на них нет! Да и вообще, он патриот своей родины, хотя и допускает некоторую критику государства, но только во внутренней политике. Какой же он Гитлер, если он каждый год на могилу к деду ездит. Если он парад на девятое мая смотрит. В армии вот тоже отслужил. Да и если Григорий и думал о ком-то как о враге, так это как раз о Гитлере, ну ещё немного об Обаме и недавно ещё после одной статьи о Соросе. Ну и он к тому же каким-то образом перенял нелюбовь отца к Израилю, хотя и арабов он тоже недолюбливал. Но всё же больше всего турки ему противили. Во-первых, потому что он по линии матери на одну шестую грек, а во-вторых, просто потому, что всё время подлые козни они строят. Суворов против их многотысячных армий ходил небольшими отрядами и всегда побеждал, а это вот и говорит об их настоящем культурном уровне. Дикари, одним словом. Им только и счастье, что всякие евреи их из Франции и Англии, а потом ещё и Америки поддерживают. Ротшильды вон тоже. Ну кроме Ваньки Ротшильда, одноклассника Гришки. Тот вот ровный пацан, хотя тоже его иногда в рассуждения тянет: "наш - не наш..."
Пока Григорий думал свою думу, солнце стало уже садиться, и крест, возвышавшийся над стоящей в отдалении церквушкой, вдруг ярко осветился. "А что, если на всё воля Божья?" - подумал лже фюрер глядя на золотой отблеск. И дальше стал придумывать причины, по которым Господь вдруг мог пожелать, чтобы Григорий превратился в Гитлера. За этими размышлениями ему захотелось в туалет.
- Мда, - проговорил Григорий, подойдя к двери. В голове он, конечно, сказал себе совсем другое, но мать его приучила дома не выражаться.
Немного потупив перед закрытой дверью, Григорий вспомнил о существовании замочной скважины, посмотрев в которую, он обнаружил всю свою семью, сидящую за столом. "Чай пьют" - подумал Григорий, и стало ему после этого невыразимо грустно. Вечерний семейный чай был его любимым времяпрепровождением с самого детства. "Им то за что это всё?" - тут же переключился он со своих страданий на чужие. "И так пенсии маленькие, а подработка отца одни копейки. А ведь сестру скоро нужно в институт отправлять. А глядишь, ещё не поступит на бесплатное, что тогда? Вот государство наше, Кубе мы, значит, помогаем, а количество бюджетных мест урезаем".
Григорий ещё некоторое время рассуждал про себя в том же духе. Пока, наконец, на мысли о том, что на наши нищенские зарплаты вообще прожить нормально нельзя, не то что семью завести и детей, он вдруг не понял, что в туалет уже хочется совершенно нестерпимо.
Посмотрев ещё раз в замочную скважину, он увидел, что сестра, которая обычно вела себя как самый ужасный подросток, с большим почтением наливает родителям чай и подавала печенье. "Ну дела" - подумал он и хотел ещё понаблюдать со стороны, тем более, что вся эта пасторальная картина вызывала в нём столько умиления, что рушить её присутствием в квартире Гитлера было просто ужасно. Однако и в туалет хотелось ужасно. Прокашлявшись, он в меру громко сообщил:
- Я в туалет хочу!
- От двери отойди! - скомандовал ему в ответ отец.
Когда дверь открылась, Григорий обнаружил смотрящую на него в упор двустволку. Опешив от такого расклада, он молча под конвоем отца прошёл к туалету. Затем, сделав свои дела, также молча вернулся обратно.
Когда дверь была снова закрыта, Григорий всё же попытался начать диалог.
- Я с фашистами в переговоры не вступаю! - ответил ему отец, и Григорий понял, что он попал.
С того момента жизнь в квартире Сидоровых потекла размеренная. Отец отобрал у сына ноутбук и телефон, что полностью изолировало его от мира. В первый момент Григорий хотел было шумом привлечь внимание соседей, но потом здраво рассудил, что раз уж его собственный отец так к нему относится, то соседи и вообще просто расстрелять могут.
Он несколько раз пытался, конечно, с отцом поговорить, но почти безрезультатно. "Почти", потому что один раз за разговорчики получил прикладом в лицо. После чего отец сказал, что написал письмо президенту. И что если Григорий не образумится, то его вопрос будет решаться на самом высоком уровне.
Такой поворот событий озадачил новоиспечённого фюрера. До этого момента Григорий смотрел на всю ситуацию с точки зрения дела, относящегося к гражданину Сидорову лично, теперь же он понял, что вообще-то материализация Гитлера, пускай даже и чисто внешняя, - дело, конечно, государственной важности. Но стоило ли беспокоить самого президента, который к тому же ещё и верховный главнокомандующий?
Однако обсуждать этот вопрос с отцом было бесполезно. Да и с матерью тоже. Она теперь его боялась до икоты и крестилась каждый раз, когда ставила ему еду в комнату или когда случайно встречала его во время конвоирования в туалет. Икала и крестилась.
Сестре же общаться с ним запретили. Григорий в глубине души даже был согласен с этим. Потому как сестра у него была мировоззрения радикального, как и цвет её волос. Да и к тому же вот недавно Ницше зачитывалась. Так что ей подобное общение на пользу бы явно не пошло.
В довершение всего тонкие социалистические стены их квартиры легко транслировали любой шум, что заставляло всю семью вести себя, как партизаны в засаде. Потому как нельзя, чтобы до уха злейшего врага родины доносилась хоть какая-то информация.
Столь полная изоляция первое время никак не сказывалась на состоянии Григория, потому что он признал свой теперешний вид за болезнь и стал просто ждать, когда оно пройдёт. В конце концов, даже если не лечить, то многие болезни сами проходят. Однако постепенно, стараясь как-то отвлечься, Григорий стал всё больше думать. Подобное занятие скоро вошло у него в привычку, а затем и вообще завело его в какие-то философские дебри, в которых он так и остался бы навсегда, если бы не жалость сестры. То есть Григорий точно не знал её мотивацию, но жалость, казалось, ему всё объясняла.
А произошло вот что. Один раз вместе с тарелкой супа мать передала ему коробку печенья, в которой печенья-то почти и не было оттого, что там под верхним слоем была запрятана преступная, запрещенная распечатка книги "Моя борьба". С подписью от сестры, объясняющей, как она еле-еле провела отца. Отец же тюремщиком был неопытным и шмон не производил, что позволило Григорию целиком ознакомиться с книгой. А так как это была первая книга, с которой он после школы ознакомился, то всё в ней ему было ясно, а главное, созвучно его душе.
То есть вначале он, конечно, и не думал это читать. Но рассудив, что неизвестно, сколько ему ещё придётся провести взаперти из-за своей болезни, он всё же взялся и каждый день прочитывал по десять, а потом и по двадцать, и наконец, даже по сто страниц. И с каждой страницей он всё более и более проникался неким сочувствием к Гитлеру. Каждая страница всё более и более толкала его на тёмную сторону, открывшуюся перед ним вместе с коробкой печенья. Хотя, возможно, всё дело было в том, что каждый день с утра он подходил к зеркалу и смотрел на своё отражение. Вначале оно, конечно, вызывало у него отвращение, но все мы знаем, что подобное чувство к себе если и не является уловкой, то уж точно становится сигналом нашему подсознанию о том, что пора бы внушить себе чуть больше себялюбия. В итоге Григорий постепенно принял себя таким, какой он есть, и даже немного полюбил, хотя сам себе в этом и не признавался.
Произошедшие перемены вселили в Григория некоторую решимость и жажду справедливости. Целую неделю он вынашивал в себе эти чувства. Затем ещё неделю перед зеркалом оттачивал некоторые ораторские приёмы, навеянные ему прочитанным трудом. Затем в субботу утром он встал, причесался, надел свежую униформу и спустился из окна комнаты по водосточной трубе на улицу.
Ровно в одиннадцать он был на главной площади города. С одной из сторон площадь была ограничена историческим зданием девятнадцатого века, в котором на первом этаже располагался ресторан. То есть, на самом деле это была пивная. Но в то же время это было единственное приличное место во всём городе, поэтому люди ходили сюда и попить пиво, и провести время с семьёй, и на свидание, и просто перекусить, и покурить кальян, и попеть караоке... Но караоке только по четвергам, конечно.
Гитлер, то есть Григорий, зашёл в это место, конечно, чтобы выпить пива. Наслаждаясь местным брендом, он даже подумал: "И не хуже баварского!" А увидев, как за соседним столиком пара заказала вино, даже поморщился.
Допив пиво, Григорий вышел на площадь и забрался на неработающий фонтан, который в это время года как нельзя лучше напоминал пустующий постамент. Григорий, видимо, усвоил всё же не все главы из книги, а потому вкупе с энтузиазмом и жаждой высказаться не приобрёл некоторую расчётливость и понимание ситуации.
- Друзья! - заорал он на всю площадь и, немного помолчав, понёс людям весть, которая даже местами была благая.
Нельзя сказать, что его выступление не вызвало отклика в народе. Хотя и особой популярностью оно не пользовалось. На людной субботней площади как бы резко обозначилась зона отчуждения, в которую вступали лишь самые отчаянные. И только лишь затем, чтобы крикнуть Григорию пару оскорбительных слов.
Через минут пять, однако, вокруг Григория образовалась небольшая горстка людей. Григорий был этому рад, но он как неопытный оратор не чувствовал настроение публики. Более того, их суровые лица заставили его подозревать, что они скорее собираются его просто побить, но чего-то выжидают.
Постепенно он уверился в этой мысли и тут же понял, что они по неведомой причине хотят его дослушать, видимо, проводя в своих головах оценку его слов и тем самым определяя, с какой силой они будут его бить. Замолчать теперь было нельзя.
Вдруг он заметил, что на площадь вышли человек пять бритоголовых парней. Хотя они были на самом деле в кепках, но по всему их виду было ясно, что кепки они надели как раз потому, что у них мёрзнут их бритые головы. С надеждой Григорий всматривался в суровые лица и уже как будто обращал к ним свою речь, хотя и не был уверен, что это того стоит, так как не знал, разделяют ли они его политическую программу. "Но ведь скинхеды же всё-таки как-то связаны с Гитлером..."- неуверенно думал он, продолжая вещать что-то про аграрный вопрос. Наконец он понял, что лысые парни не только не собираются подходить к фонтану, но и вообще как бы специально игнорируют его речь.
То, что они делали это специально, стало понятно после того, как от отчаяния он крикнул им вдогонку: "Продажные слуги капитала!" Как иначе тогда они бы поняли, что эта фраза обращена к ним? Неизвестно, что подействовало больше - сама фраза или внезапная смена риторики фюрера, однако скинхеды резко развернулись и быстрым шагом направились к фонтану.
Григория спасло лишь то, что даже в небольших городках в настоящее время граждане крайне сложно объединяются вокруг одной идеи. По этой причине в людях, окружавших Григория, нашлись те, кто подумал: "Лысые идут бить мнимого фюрера, и мы к ним присоединимся, как планировали заранее", и те, кто подумали почти то же кроме того, что и лысым хорошо бы навалять. Были же и те, кто решил, что скинхеды идут спасать вождя... В итоге наступила полная неразбериха, и завязалась потасовка, в которой вспомнились и возникли личные обиды и среди уже вступивших в драку, и среди тех, кто просто мимо проходил.
Во всей это ситуации Григорий даже сам успел пару раз врезать кому-то в челюсть и под дых, пока, наконец, не был сбит с ног. Но это даже в некотором смысле помогло ему, потому что теперь он находился меньше на виду и в итоге его пинали всего человека два-три и даже не очень яростно, потому что им приходилось отвлекаться на происходящие вокруг события.
А события происходили быстро, и уже по прошествии десятка пинков Григорий услышал сирены и увидел бегущих со всех сторон полицейских. В этот момент он получил квадратным ботинком в челюсть и потерял на пару часов способность воспринимать реальность.
В себя он пришёл уже в участке. Сев на нарах, он стал себя осматривать и ощупывать. Справа очень подозрительно болели рёбра, один глаз явно видел хуже другого, но самое обидное - кончиком языка он почувствовал, что не хватает куска переднего зуба.
Пока он производил эту беглую проверку, к его камере подошёл полицейский. Григорий посмотрел сквозь решётку на подошедшего, и вдруг понял, что где-то уже видел это морщинистое лицо. Полицейский тоже как будто его узнал. То есть, конечно узнал, он же Гитлер. Но узнал как-то немного по-дружески, как узнают школьного хулигана, который лупил всех портфелем по голове. Однако пауза затянулась, и с несвойственной ему дерзостью Григорий вдруг спросил:
- Чего смотришь?
- Жалко мне вас, товарищ Сидоров! - сказал полицейский с легко узнаваемым акцентом. - В крайне вы нехорошем положении, конечно, оказались. Неудачном, я бы сказал.
- А откуда вы знаете, кто я такой?
- Работая такая, знаете ли. Да и потом, слухи быстро расходятся среди народа. А подобные слухи привлекают моё особое внимание и с профессиональной, и с личной точки зрения. - сказал полицейский с лёгкой насмешливой улыбкой. Затем, посмотрев по сторонам, вдруг шутя спросил, - вы не против, если я зайду?
И, не дожидаясь ответа, отпер камеру и зашёл внутрь. Сев на нары рядом с Григорием, он продолжил:
- Остальных-то мы быстро отпустили, но с вами, товарищ Сидоров, мне нужно перекинуться парой слов... Вы не против, если я закурю? - резко прервался полицейский и, опять не дожидаясь ответа, достал из кармана трубку.
"Пижон" - подумал Григорий, хотя и не мог не отметить, как эта трубка органично шла к форме. "Может, и мне такую нужно?" - спросил он себя? когда ароматный дым расплылся перед его лицом.
- Так вот, товарищ Сидоров, - продолжил страж порядка. - Не нужно...
Григорий напряг мысли, но всё же не понял:
- Что не нужно?
- Вот этого всего не нужно. Вот этих вот выступлений, речей, обращения к народным массам. Не нужно людей баламутить.
- В смысле? Но вы же видите, какая ситуация вокруг... - начал Григорий снова входить в своё вдохновлённое состояние.
- Подождите, подождите, - перебил его полицейский, опуская тяжёлую руку на плечо собеседника. - Я вам точно говорю, не надо. Послушайте меня. Я опыт имею гораздо больший. И всю ситуацию вижу и знаю. Не-на-до, - разложил он по слогам. - Не надо нам этих, я бы сказал, революций, - при этом слове он вплотную придвинулся к Григорию и доверительно посмотрел в глаза.
"Где же я его видел?" - снова подумал Сидоров, уже совсем сбитый с толку.
- Но вы просто посмотрите на меня, - сказал вдруг Григорий, подпадая под дружеский тон беседы.
- Ох, товарищ Сидоров, так и вы на меня посмотрите, - ответил ему полицейский, отодвигаясь. - Я вам скажу одно. Вам нужно просто так же, как и мне усы по утрам сбривать, и вместо вашего кителя надеть наш, родной, сов... - тут полицейский закашлялся, и в этот момент Григорий всё понял. - Ваша природа вам это позволит, а я так уж и быть помогу. - добавил полицейский.
- А с вами это давно произошло? - спросил у него невпопад Григорий.
- Давненько.
- И как? Совсем без приключений, что ли?
- Ну почти что..
- Так и вам не хочется ничего этакого? - перебил его Григорий шёпотом.
- Я вам, товарищ Сидоров, по секрету скажу, и чтобы больше вы меня об этом не спрашивали. - полицейский по-отечески потрепал его за плечо. Сидоров закивал в знак согласия. - Очень иногда хочется. И вы поверите, недавно в лавке книжной за прилавком увидал его.
- Кого его? - снова не понял Григорий.
- Как кого? Ленина, конечно. И вы знаете, очень трудно было с ним не начать разговора о вопросах... Ну впрочем, не важно. Идите-ка домой. А я вам завтра с утра позвоню, и мы обо всём договоримся.
- Хорошо, - ответил Григорий, и они вместе вышли из камеры.