Кейнс Катрина. Сказки, рассказанные поздней ночью, глубокой зимой, у костра на границе с соседним королевством

Сказки, рассказанные поздней ночью, глубокой зимой, у костра на границе с соседним королевством

Мечтаешь ты?.. Тогда входи!
Мечтаешь, лжёшь, иль чуда ждёшь,
Надеешься, притворщиком слывёшь,
Как Джек ради бобов соврёшь -
Входи, златое полотно совьёшь
Историй в огненной пыли.
Входи!
Входи!
перевод стихотворения Сильверштайна

А что было потом?

Обычно дети успокаиваются и засыпают после магических слов "и жили они долго и счастливо". Те, кто за день набегался по траве, вволю накупался и исследовал все окрестности с пристрастием, достойным Алана Куотермейна, засыпали и того раньше. Но Джил не походила на других детей. Она слушала всегда очень внимательно, просила повторять незнакомые ей слова и давать их полные энциклопедические значения, а так же постоянно прерывала чтение вопросами, начинающимися с "как" и "почему". Но самым удивительным в Джил было её "А что было потом?"
Любая история - если она хорошая, конечно - неизменно вызывает этот вопрос. Прочитай первые несколько страниц, и если нестерпимо захочется узнать продолжение - поздравляю, эта книга по тебе. Джил любила слушать по целой сказке за вечер - конечно, только в выходные дни, когда у мамы было достаточно времени, чтобы посвятить его чтению. Джил не перечила и не устраивала истерик, она знала, что время взрослых стоило дорого, и очень ценила свои сказочные часы.
Впервые это случилось не со сказками про Хитрого Лиса или про крошечную капельку воды, которая искала океан. Тогда Джил была слишком маленькая и ещё не доросла до своего вопроса. Но, когда мама достала с полки сказку о трёх поросятах, чью собственность нещадно уничтожал Злой Волк, а потом дошла до последнего слова на последней странице, девочка нахмурила брови и спросила:
- А что было потом?
Миссис Смит растерялась и даже перелистнула страницу - нет ли там продолжения? Но продолжения не было, была только информация об издательстве и множество ни о чём не говорящих цифр.
- Думаю, поросята жили долго и счастливо, - наконец, ответила миссис Смит.
- И Волк?
- Что?
- Волк тоже жил долго и счастливо?
Женщина задумалась. Сказочным злодеям редко удавалось заполучить своё "долго и счастливо". Они, скорее, добивались "и получили они по заслугам".
- Ну, скорее всего, он получил по заслугам.
- Умер?
Уголки рта Джил дрогнули, и миссис Смит поспешила её разуверить:
- Нет, конечно! Что ты! Его судили.
- Кто? - Джил встрепенулась и нетерпеливо заёрзала на одеяле.
- Звериный суд, конечно.
- С председателем?
- И с судьёй. И с присяжными. Среди них - все семеро козлят.
- Ну, это нечестно, - Джил насупилась. - Судью подкупили! Все козлята, конечно, будут против Волка.
- Вот и нет, - возразила мать, вовлёкшись в игру. - Козлята давно простили старого Волка и желали ему только добра. Ему назначили исправительные работы и приставили к нему в надзиратели Красную Шапочку.
- Ту самую? - девочка вспомнила историю о простушке, которая пошла к бабушке по самой короткой дороге через лес. Тогда она ещё не дозрела до своего вопроса и не интересовалась, что случилось потом.
- Ту самую.
- Она тоже простила Волка?
- Нет уж. За бабушку так просто не прощают. Но Шапочка выросла девушкой воспитанной и попыталась понять старика.
- И?..
Миссис Смит нахмурилась, словно силясь что- то вспомнить.
- И, насколько я знаю, Волк живёт теперь в доме престарелых. Вместе с бабушкой Красной Шапочки. И она их даже навещает.
- С пирожками?
- По привычке. Должно быть, да.
- Хорошо. Это ещё ничего, - Джил опустилась на подушки и закрыла глаза. Её мама облегчённо вздохнула. Книжка отправилась на полку, а миссис Смит - к двери. Щёлкнул выключатель, и на потолке зажглись фосфорные звёзды.
- Мам?
- Ну что ещё, милая?
- А поросята?
Миссис Смит возвела очи к небесам и мысленно выругалась.
- Три поросёнка открыли строительную компанию и до сих пор проектируют ненадёжные дома.
- Спокойной ночи, мам.

- У неё это от тебя, - миссис Смит ударила сковородкой об стол, и яичница с беконом чуть подпрыгнула.
- Что от меня? - мистер Смит не успел донести бутерброд до рта, и часть малинового джема упала на скатерть. - Ах, чёрт!
- Любопытство! Вчера мне пришлось рассказывать твой дочери о том, как судили Большого Злого Волка.
- И что? - мистер Смит пальцем собрал упавший джем и отправил его в рот. - Посадили?
Миссис Смит прорычала проклятие и всё-таки уронила содержимое сковороды на стол.
Мистер Смит всё ещё вопросительно смотрел на жену.
- Нет, назначили исправительные работы, - выдохнула она и обессилено опустилась на стул. - И купи новую скатерть, будь добр.

Джил продолжала слушать сказки и задавать свой исключительно каверзный вопрос.
Миссис Смит продолжала на него отвечать, уже и сама не зная, зачем именно это делает. Могла бы, в конце концов, молча выключить свет и демонстративно удалиться в спальню.
Пену, в которую превратилась Русалочка, вынесло на берег, и она превратилась в человека. Немота осталась, но шаги больше не причиняли боли, и своего принца она нашла в ближайшем городке. Принц этот был не принцем, а сапожником, но это не делало его хуже. Их потомки и по сей день живут на побережье и могут разговаривать с волнами.
Золушка стала, конечно, королевой, но так и не избавилась от привычки самой вычищать дворец. В делах политических она была неудачницей, да и балов устраивать не умела. В один прекрасный день королева сбежала от короны и ответственности и зажила, как простая крестьянка, вдали от расшитых жемчугом платьев и золотых карет. Счастье её, впрочем, не оставило.
Белоснежка... А вот тут стоило промолчать. Миссис Смит не успела толком подумать, а язык уже говорил: как бедная девушка оказалась в тюрьме за издевательство над злой королевой, как спился её принц, и как пророческое зеркало покрылось трещинами и замолчало навек. Мать испуганно уставилась на Джил, страшась собственного языка, а девочка проворчала "Так я и думала" и повернулась на другой бок.

- Дорогой, кажется, я рассказываю ей правду.
Мистер Смит оторвался от чтения утренней газеты и посмотрел на жену сквозь очки- половинки.
- Я рад, что ты не лжёшь нашей дочери. Хотя насчёт Санта- Клауса и Пасхального Кролика я бы поспорил.
- Я про сказки и её "а что было потом?". Кажется, я действительно знаю, что было потом.
Мистер Смит запомнил статью, на которой остановился, отложил газету в сторону и внимательно оглядел свою супругу. Потом снял очки и сделал то же самое.
- На безумную не похожа, - заключил он. - Откуда такие мысли?
- В 50- х судили одного мистера Вульфа. И в присяжных, в виде исключения, было семь братьев. И знаешь, что?
- Что?
- Его оправдали. Старик умышленно сжёг три дома, и его оправдали.
- И это доказывает, что..?
Миссис Смит скрестила руки на груди и опустила голову. Тёмные кудри тут же скрыли её лицо.
- Суд над Большим Злым Волком.
- Милая, - мистер Смит поднялся и подошёл к застывшей возлюбленной. Какой же хрупкой она сейчас казалась! - Не выдумывай.
- Я не выдумываю! - она ударила его по протянутым к ней рукам. - В том- то и дело... Ничего не выдумываю.
Ей почти сразу же стало стыдно за свою истерику. Но иначе она не могла справиться со своим страхом. Ей казалось, что она тонет и задыхается в привычном мире, который сливался в водосток.
Он всё же обнял её - так, как умел только он. Это было лучше всяких поцелуев.
И страх отпустил. Ненадолго.

- "Тысяча и одна ночь"? - Джил уже умела читать, но она слишком любила слушать чужое чтение. Говорила, что в этом есть какая- то особая магия. - Их и правду хватит на тысячу и одну ночь?
- Нет, конечно. Тогда книжка была бы намного толще, - миссис Смит устроилась на кровати, в ногах дочери, и открыла первую страницу. С неё на женщину смотрели увешанный самоцветами султан с недобрым лицом и девушка с длинными волосами и в парандже. - Но на несколько ночей точно хватит.
С этой книгой всё получилось легче. Джил больше не задавала свой вопрос. Ни после истории про Алладина, ни после птицы Рух и Синдбада, ни после сорока кувшинов с маслом...
Шахрияр, конечно, оставил Шехерезаде жизнь. В сказках герои часто ходят по самому краю - и нечасто оступаются. За одно только это они заслуживают нашей любви.
Красавица рассказала свою последнюю сказку и выкупила себе свободу. Миссис Смит, улыбаясь, закрыла книгу.
- А что было потом?
На личике Джил была написано небывалое любопытство. Этот вопрос куда важнее "почему трава зелёная?" и "почему небо не падает?". Взрослые чувствуют такие вещи.
- Мам?
И слова снова полились из неё, как вода из крана. Она рассказала о свержении султаната, об эмиграции, о поиске дома... и о маленьком семейном счастье.
- ... и у них родилась дочь. Они назвали её Джил.
- Совсем, как меня, - рассмеялась Джил.
- Совсем, как тебя, - эхом отозвалась её мать.
- Спокойной ночи, мам. Спасибо за историю.
Она выключила ночник и постояла немного в полной темноте, словно собираясь с силами.
Так вот почему она знала, что было потом.

Он ждал её на постели и сегодня - вот странно - не читал свои дурацкие детективы. Он сидел прямо, как учили его при дворе, твёрдо уперевшись обоими ногами в пол. Она подумала, что ему совсем не идёт нынешнее имя.
- Ну что? Расскажешь мне на ночь одну из своих историй?
В его голосе появились нотки узнавания и повелительности, от которой он теперь ни за что не сможет избавиться. Она подала ему руку, подняла его с кровати и отвела к окну. Ей нужно было подтверждение того, что всё вокруг реально, и шум деревьев и ветер в лицо вполне для этого годились.
- Хочешь казнить меня на рассвете? Знаешь, сейчас это запрещено законом, и у тебя будут крупные неприятности.
- Тогда избавь меня от них, - он поцеловал её в плечо и улыбнулся.
И Шехерезада начала свой рассказ.

Век единорога

Мы шли ловить единорогов.

Нам было всё равно, что сейчас поздняя осень, что в лесу грязи как в Сибири снега, что нам по девятнадцать и мы слишком взрослые для сказок,что единороги водятся лишь в старых книжках с картинками и нашем больном воображении.

Мы шли ловить единорогов. С утра в воскресенье, ещё толком не проснувшиеся, зевающие время от времени, еле переставляющие ноги по мокрому асфальту и жмурящиеся от тусклого осеннего солнца.

Мы шли ловить единорогов. В глубину маленького городского леска, примостившегося на невысоком холме неподалёку от железной дороги. Тёмные ветви деревьев разделяли солнечный свет на множество лучей - и вода в лужах и на мокрых коричневых листьях искрилась и сверкала. После недавнего дождя лесная подстилка слегка пружинила под ногами, и от того чистое синее небо казалось ещё ближе.

Я путалась в полах собственного плаща, но упорно продолжала тянуть за руку свою скептически настроенную подругу. Похоже, градус её скептицизма был прямо пропорционален тому, насколько далеко мы углублялись в лес.

Мы знали друг друга не то чтобы очень давно, но, как говорится, "была настроены на одну волну". Примерно. Кой чёрт дёрнул нас всё-таки сорваться с места и выползти из тёплой постельки на холод, не знали ни я, ни она. Возможно, дух противоречия, который, бывает, просыпается в каждом из нас. Причём абсолютно не вовремя.

- Ты скажи мне одно - как я умудрилась согласиться на такую авантюру? - пробормотала она, поправляя свою кепку.
- Любопытство. - я обернулась и сверкнула зубами, улыбнувшись.
- Или глупость...
-... или и то, и другое. Да ладно тебе, красиво же.
- Угу.
Действительно, красиво осенью в лесу. Пусть и в городском.
- Дураки мы.
- А кто спорит?

Мы вышли на поляну - относительно небольшую по сравнению с теми, что предназначены для туристических походов и пикников - и наконец остановились.

В лесу было тихо - хотя, для поздней осени такое вовсе не удивительно. Руки немного мёрзли, но в остальном погода нам благоволила - а чтобы спастись от мокрой листвы, мы запаслись кусками туристических ковриков. Ну, то есть я запаслась.

- По-моему, вот тот пригорок - очень даже подходящее место. - произнесла я как можно беззаботнее.
Подруга же моя скрестила руки на груди и удивлённо выгнула бровь:
- Ты что - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО думаешь, что я просижу на таком холоде, в богом забытой глуши, продуваемая всеми ветрами, несколько часов?
Она, конечно, преувеличивала. Тут не было ветра, да и глуши не наблюдалось - спустись с холма, перепрыгни через серые рельсы - и ты уже в городе, в объятиях цивилизации.

- Ветра тут нет. - я сама не понимала, почему мне так хотелось поверить в детскую сказку. Что могло послужить причиной? Может быть то, что у меня не получилось поверить во взрослую сказку про доброту и бескорыстность? - К тому же, нам вряд ли придётся ждать так долго.
Как ни странно, потом мы надолго замолчали - говорить нам, в общем-то, было не о чем. Видимо, подруга посчитала, что в моём понимании "недолго" было равноценно её "20 минутам".

- Уныло как-то... - протянула я, когда молчание стало совсем уж невыносимым. Она подняла взгляд - в её глазах отразилось ускользающее, посеревшее от утренней дымки небо - и кивнула в ответ.
Когда ждёшь чуда, главное - не спугнуть его. В осенней тишине леса мы даже пошевелиться боялись, чтобы ненароком не сломать хрупкую атмосферу затаившегося дыхания.
А ведь я ещё, глупая, боялась, что подруга уйдёт, когда ей надоест сидеть без движения, ждать без цели - поднимется, отряхнёт от листовой пыли джинсы, съязвит что-нибудь напоследок и исчезнет в туман, который поднялся от озера к холму вслед за нами. Но она сидела в паре шагов от меня, обхватив руками колени и, судя по закрытым глазам и ритмичными качаниями головой, напевая про себя какую-то песенку.
Я, сидя по-турецки и оперевшись ладонями на мокрые от лесной подстилки штанины, смотрела вдаль - туда, где тянулся к низким облакам дым заводских труб. Отсюда была видна лишь часть нашего маленького городка: и ни покачивающиеся вершины облетающих тополей, ни рыжие громады четырнадцатиэтажек не заставляли сердце трепетать от восторга. Не было никакой романтики во взрослой сказке. Была обыденность, которую хотелось победить.

- Вправду уныло... - создалось впечатление, что кто-то произнёс это у меня прямо над ухом. Но голос - чистый, слегка хрипловатый - вряд ли принадлежал моей подруге, а больше рядом никого не было. Я внимательно вгляделась в поле с озером, что простиралось под холмом, потом кинула взгляд на далёкие ряды строящихся коттеджей и уже хотела спросить подругу, не почудилось ли ей чего-нибудь...
А у самой кромки леса, прямо около тонкого силуэта рябины, усыпанной ярко-красными ягодами, притаилось чудо, которое мы так ждали.

Не описать словами всего восторга, всей радости и всего восхищения, которые переполняли меня в то мгновение, когда я столкнулась с самым настоящим волшебством. Хотелось плакать, хотелось смеяться, хотелось бесконечно долго смотреть на изгибы изящного тела, на стройные ноги с раздвоенными копытцами, на длинные пряди гривы, на тёмно-фиалковые глаза - и желание смотреть боролось с желанием прикоснуться.

Я позвала подругу, не понимая, шёпотом ли, крича ли, я произнесла её имя - а сама уже поднималась, уже тихонько шла, не сводя глаз с самого что ни на есть настоящего единорога. Он не двигался - и я уже протягиваю руку, как он, вдруг поводя ушами, сорвался с места и скачками унёсся в лес...

В моих ушах свистит ветер, и краем сознания я понимаю, что каким-то образом оказалась сидящей совсем на другой поляне, не там, где теперь наверняка искала меня подруга - но ноги понесли меня вперёд, всё дальше и дальше, вслед убегающей мечте, мелькающей меж деревьев белым пятном.

Через несколько минут бешеного бега, когда сердце стучало, словно тибетский колокол, и кровь билась в висках, а дыхание рвалось на такты, я подскользнулась на палой листве - мокрой после дождя - и упала в кучу веток орешника, оцарапав руки и лоб. Скрипнув зубами, стискивая их, чтобы не вскрикнуть, я осторожно поднялась: сначала на колени, потом выпрямившись во весь рост. Но единорога уже нигде не было видно.

Я брела, прихрамывая и держась за ушибленное плечо, пыталась отыскать хоть какие-то следы, кусочек белых волос - хоть что-нибудь, что помогло бы мне в поисках. Но - ничего.

Я даже толком не заметила, как наступили сумерки - и каким-то чудом к тому времени я смогла выбраться из леса прямо к тому месту, где утром мы сидели с подругой, приманивая однорогое чудо. Стоя под гнущейся от тяжести ягод рябины, я видела, как высокий светловолосый парень, которого я никогда прежде не видела, что-то говорил моей подруге, придерживая её локоток, как она кивнула в ответ, и как её силуэт скрывался из виду по мере того, как она спускалась по холму к железной дороге, к серому городу с дымным небом и асфальтовой землёй. Парень же обернулся, словно бы увидел меня - но через несколько секунд уже зашагал вниз по склону.
А я, глядя на темнеющее небо и вспыхивающие вверху разноцветные огоньки, поняла, что и мне пора домой. Отряхнула куртку, поправила волосы и ушла обратно в лес.

***
Мне снится бесконечное белое поле, залитое солнечным светом... Снится, как по нему пробегают волны, как покровы снега сменяются зелёным ковром растений и фиолетовыми цветами... Как жухнет трава, как снова всё покрывает зима... Калейдоскоп времён года с огромной скоростью проносится перед глазами, тьма сменяется светом, а посреди поля разрастается сверкающее в лучах солнца и луны озеро...
Я - это поле, я - это озеро, я же и снег, и цветы, и даже свет луны... По моим жилам течёт время, в волосах застревают случайные встречи, а выжженные поляны зияют ранами на моём теле...
Всё течёт так медленно, всё меняется так быстро, и я даже не могу сказать, была ли на окраине леса минуту или год назад. Всё как-то иначе, и всё осталось по-прежнему, только серый асфальт и бетонные стены всё дальше и дальше...
Но одну ночь я помню - как будто это было вчера. Хотя, может быть, так оно и было.

***
На озеро пришёл человек - один, без огня, без оружия, так дурно пахнущего кровью и сталью - и сел на берегу. В нём томилось ожидание - не настолько сильное, чтобы заставить меня подойти, но в то же время слишком тягостное, чтобы его игнорировать. А ещё... Ещё у него были светлые волосы, совсем как у меня, и фиалковые глаза, которые почему-то казались смутно знакомыми.
И я спустилась с холма, вопреки стонам деревьев и крику чащобного ветра, подняла голову к луне и встала совсем недалеко от этого странного мужчины. Он пах так же, как и многие живущие в городе - дымом и пылью, потом и какими-то травами - но было в его запахе и что-то родное, что-то...своё.

- Наверное, мне стоило прийти сюда раньше... Намного раньше, когда ты ещё могла говорить со мной дерзко и открыто, - губы человека зашевелились, я было хотела сказать, что не пойму его речь, но - о, чудо! - я воспринимала каждое слово. - Но теперь...

Он сидел с опущенной головой, словно провинился передо мною, и смотрел на свои колени. Боялся меня.

- Посмотри, какая сегодня луна... Знаешь, подруга твоя любит лунные ночи.

Луна была прекрасна - о, да - и хотелось сделать что-нибудь совсем безрассудное... Как будто так я могла что-то победить.

И вдруг человек замер, затем медленно, очень-очень медленно заглянул в тёмную воду, на которой прочертило светящуюся дорожку ночное светило. И тут же взгляд его потеплел, дыхание выровнялось, и он улыбнулся.

- Смотри. При лунном свете и в этой воде я всё ещё такой же, каким был целые века.

Я тоже опустила взгляд - и вместо его отражения увидела изящное тело, светящуюся шкуру,витой рог и длинную серебристую гриву, увидела единорога - такого же, как я или те, что живут в других лесах. Я снова перевела взгляд на человека... И мне вдруг стало его жаль. Сейчас... он выглядел счастливым.

Я опустила голову и увидела ещё одно отражение: сидящей на берегу девушки в серой куртке, с такими же светлыми волосами, как у незнакомца - она могла бы быть его сестрой. Только вот на берегу не было никого, кроме этого мужчины и меня. Но...

И я вспомнила. Город, и взрослую сказку, и детскую мечту, и подругу, и то, кем была когда-то.

- Сколько лет?
- Девять.
- Искать перестали?
- Похоронили.
- А ты значит... С подругой?

Он кивает. Теперь мне всё ясно. Одна маленькая искорка любви способна сжечь чужую личину - и тот, кто прежде был слит с природой и не помнил самого себя, вновь уходит к людям доживать свой век.

А я просто мертва для своего времени, для своих друзей, для своих родных...
Впору плакать, но до того, как я снова становлюсь частью моего леса, на траву успевает упасть всего одна слезинка.

Человек поднимается с места, отряхивает куртку, на которой сидел, приобнимает меня за шею и шепчет прямо в ухо:
- Некоторые всё ещё ищут тебя... Некоторые просто помнят. Жди. Когда-нибудь, тебя тоже уведут из леса.

Через минуту на озере нет никого. Я снова смотрю на тёмную водную гладь с холма и не помню, какой это был день. Но, по крайней мере, луна светит так же.

Знайте, что ждёт того, кто осмелится поймать единорога, поймать последнее, уже умирающее чудо этого мира. Иногда достаточно только увидеть его издалека, иногда - попытаться догнать, а порою - и это самое сложное - заключить его в своём сердце. Кажется, когда-то жила девушка, которая смогла сделать это для моего предшественника... Кажется, я даже помню как её зовут...

А может быть, я просто вижу ещё один сон, задремав в жаркий день у ручья. Проснусь, окуну в воду аликорн*, тряхну головой и уйду навестить любимую рябину.

Пока у меня есть время.
___________
*аликорн - рог единорога, кто не знал

Откуда взялись демиурги

В прошлое солнцестояние Шаллиту исполнилось одиннадцать полных лун - и он поменял мягкие детские перчатки на юношеские браслеты с гребнями, которые позволили ему наконец сточить обломанные ногти и привести их в порядок. В тот же день Риалле - невесте его брата - надели лёгкие металлические наручи с длинными сверкающими ракушками, выловленными в дальнем воздушном море. Шаллит даже зубами поскрипел от зависти: как и всем детям, ему хотелось побыстрее стать взрослым, побыстрее показать, что и он имеет право на голос и на демонстрацию собственных сил.

Сын Ловцов Света, Шаллит Ат'Лаалос, всю свою жизнь был очень непоседливым и нетерпеливым. Из-за него на ткани Мироздания пришлось поставить около шестнадцати заплаток: ни один ребёнок не доставлял столько хлопот, ни в прошлом, ни в настоящем. Из-за недостойного поведения Шаллиту хотели оставить перчатки до тринадцати лун, но течение Законов нельзя было нарушать даже из-за такого, несомненно запущенного случая.

Но, несмотря на то, что Шаллит был непослушным, он не был капризным, не требовал от других невозможного и очень любил тех, с кем связала его судьба.
В раннем детстве, когда однажды мальчик, играя, залез на кучу световых осколков, его перчатка зацепилась ровно за тот же камень, что и за секунду до этого был опоясан ниточкой из перчатки Итимритис Баль, младшей дочери Искусных Ткачей Забвения. Вокруг детей тут же начали распускаться сине-зелёные цветы на длинных тонких ножках, не пойми откуда вылетели восьмикрылые бабочки, а световые камни стали покрываться тонкой и шершавой красной коркой. К счастью, происходящее тут же заметил отец Ат'Лаалас - и успел на корню присечь развернувшееся созидание, быстренько завязав разорванные нити перчаток.
С тех пор Шаллит и Итимритис стали лучшими друзьями, и даже трёхлунная разница в возрасте ничуть им не мешала даже по прошествии многих циклов.

Сразу после церемонии Смены Рук - а именно так назывался процесс снятия перчаток, а впоследствии браслетов и замены их на инструменты следующей ступени - гордый Шаллит тут же умчался к дому Балей, чтобы похвастаться перед маленькой Итимритис новыми браслетами.
- Я теперь почти что взрослый. - утверждал мальчишка, глядя на восторженное лицо своей подруги. И ему было почти всё равно, что наручи он получит только через долгих девять полных лун.

Когда впечатления от церемонии почти прошли, восторг поутих, а воспоминания перестали быть такими яркими, Шаллит спланировал и осуществил несколько вылазок в Башню Малых Созиданий, где работал теперь его старший брат, Лирито Ат'Лаалас. Там, лёжа в выемке между двумя скалами, тёмными, как свет чёрной звезды, мальчик наблюдал, как Лирито расстёгивает правый наруч - золотистый, с синими корнями дерева Тчи - и из-под его пальцев расползается тьма, струится разноцветный свет, и всё это опадает в маленький стеклянный шарик, который брат держит в левой руке.

Только через пару недель, насытившись лицезрением, Шаллит рассказал об увиденном Итимритис, которая засмеялась и попросила отвести посмотреть на Лирито и её.

Как только зашла луна, Шаллит взял дочь Балей за крошечную ладошку в мягкой перчатке и потащил за собой, к Башне, чтобы несколько часов пролежать на камнях и половить отсветы от разноцветных шариков.

Когда старший сын Ат'Лааласов застегнул правый наруч, положил в выемку на полке последний стеклянный шар и ушёл из комнаты, звякнув льдистым ключом, дети вылезли из своего укрытия, чтобы получше всё рассмотреть: и странные, металлические лапы, и деревянные дощечки с шипами, и красивые браслеты и наручи, разложенные в правом углу, прямо на полу.

Шаллит как раз примерял пару блестящих цельно-чёрных наручей, когда в замке снова лязгнул ключ. И сын Ат'Лааласов, и дочь Балей замерли, ужаснувшись - ведь если их найдут, то попадёт обоим - а через мгновение оказались у стены, забившись между столом и стеллажами с сотнями блестящих шариков.

Кто-то вошёл, и дети затаили дыхание: по спине бегали мурашки, зубы от страха пытались предательски стучать, Итимритис даже зажала ладошками рот. Незнакомец же, судя по звуку шагов, подошёл к куче наручей в углу, и тут...
- Лирито! Ты ведь тут, в нижнем зале? Можно нам тоже войти?
"Злодеи" прислонились спинами к стене. Шаллит так сильно сжал рукой левый браслет, что побелели костяшки пальцев.
- Да, заходите, я и вам блокираторы возьму - совсем забыл! - крикнул в ответ Лирито, перебиравший кучу наручей в поисках нужных ему.
- Что такое "блорикаторы"? - шёпотом спросила Итимритис, и Шаллит тут же зажал ей рот. Лязг металла прекратился - кажется, Лирито пытался понять, не послышалось ли ему.
Тут же открылась дверь.
- Лири...
- Ш-ш-ш-ш... - зашипел в ответ старший сын Ат'Лаалосов. - Тут кто-то есть.

Шаллит в спешке придумывал, что же им делать. Можно было попробовать проскользнуть к выемке в скале и быстренько покинуть Башню, но Шаллит не видел, где именно стоит брат и его друзья,а потому остаться незамеченными было невозможно. Можно было выйти и сознаться: но если к малышке Итимритис Баль отнесутся с пониманием, то Шаллита с его списком проказ могут навсегда оставить без наручей. Третий же вариант развития событий никак не желал придумываться.

Шаллит отнял руку от рта девчонки, повернулся в ней, приложил палец к губам... и совершенно внезапно над ними навис Лирито с весьма грозным и недовольным выражением лица. От неожиданности мальчик отпрянул в сторону, взмахнув руками, и так сильно ударил браслет о ближайшую полку, что он раскололся, а стеклянные шарики градом посыпались вниз, на скалистый пол.
Мгновенно начали расти цветы - как тогда, в далёком детстве, когда перчатка порвалась об острые края светового камня - но теперь они были куда больше и крепче. Крепче даже металлов, из которых делали наручи, ибо вытягивающийся лист тут же раскрошил второй браслет Шаллита. Огромные лепестки цветка резали стены Башни как масло, начали падать полки, кучи наручей, камни... Лирито успел только испуганно вскрикнуть, прежде чем из упавшего у его ног шара вырвалось.. нечто тёмное и светлое одновременно и поглотило старшего Ат'Лаалоса с головой.

Шаллит потрясённо наблюдал, как шарики распадаются в огромное, непонятное и удивительно разное: то лучи, то облака, то тени - и в этих вихрях хаоса пропадает сначала брат, потом его друзья, потом плачущая малышка Баль... Он мог только кричать, а могучие цветы, раскалывающие Башню, всё росли и росли... Один из свалившихся сверху стеклянных шаров разбился о сломанный браслет мальчишки, и выпущенная на свободу серо-зелёная волна смыла Шаллита со скального пола его родной земли...

***

Есть легенда - древняя-древняя и, как все древние легенды, весьма наивная - рассказывающая об удивительном племени, жившем (да и до сих пор живущим) на краю Сущего, среди звёзд. В их руках содержится такая огромная сила, такая всеобъемлющая мощь, что они с трудом могут ею управлять, и потому носят специальные браслеты, призванные эту мощь сдерживать. И сила их - созидание. Они могут сорвать свет и слепить из тьмы звезду, могут плавать в пустоте и извлекать пламя изо льда... Но самая главная их задача: следить, чтобы в каждом мире всё было упорядоченно и правильно. За каждым мирком следят несколько таких существ, и если что-то идёт не так, они высвобождают силу своих рук. Подобные мирки они создают сами, начиная с основы и заканчивая написанием собственной истории. Основа мира сжимается до совсем маленького размера, помещается в маленький стеклянный шарик и ждёт своего часа.

Говорят, что однажды разбилось много миллионов таких вот "заготовленных миров", и почти каждая вырвавшаяся из стеклянного плена земля умудрилась исчезнуть из того края Сущего, где изготовлялась. И исчезали они, едва соприкоснувшись с находившимся рядом всемогущим существом. И те, кого коснулись заготовки миров, растворялись в них, становились его частью: и чтобы не сойти с ума, они начинали изменять однородный полупустой мир, наполняя его тем, что скопилось в душе, на сердце, тем, что хотелось видеть.
Такие миры неидеальны, ведь за ним следит не множество, а всего один создатель.

Чушь, конечно.

Но, оборачиваясь вокруг, иногда кажется, что ко всему происходящему действительно приложил всемогущую руку скучающий демиург.

***

Вокруг него была только тёмная земля и светлое небо - и ему потребовалось несколько часов, чтобы понять, что он больше не дома.
Шаллит Ат'Лаалос устал плакать, приладил цельно-чёрный наруч на уцелевшую руку и побрёл в сторону горизонта. Скоро, уже очень скоро он начнёт скучать...

Они могут поклясться

Он может поклясться, что только что касался её губ - тёплых, вопреки всем ожиданиям - и снаружи шёл дождь, и сверкали далёкие молнии, посланные демонами. В ушах гремел гром, и его заглушало биение сердца.
Не пропустить ни один удар, не упустить ни один момент. Насладиться победой в долгой гонке за смертью. Забыть про отвращение к самому себе.
Пахло лесом и электричеством. И хотелось растянуть миг на века- не то чтобы это совершенно невозможно для бессмертного.
Он может в этом поклясться перед всем медицинским персоналом - перед обрюзгшим начальником отделения, перед задирающей голову медсестрой и даже перед уборщиками. Перед любым, кто захочет его слушать. А его слушают.
Медбраты из отделения на пятом этаже собирают толпу - небольшую аудиторию - когда парень из палаты 29 начинает свой рассказ. Когда они приходят, вокруг его койки уже толпится народ. Им нравятся сказки - вопреки записанному в карточку приговору, бред его звучит очень и очень убедительно. Может быть, не так, как рассказы пришельца с планеты Ка-Пэкс, но тоже увлекательно и, чего уж таить, красиво. Не попади несчастный в это стерильное здание с жёлтыми коридорами, он наверняка смог бы стать писателем. Или диджеем на радио. Или проповедником. О, если бы католической церкви повезло поймать его в свои религиозные сети.... Он привёл бы к порогу христианства миллионы!
Вместо этого каждый вечер заведующая отделением разгоняет внимавших ему людей и приносит сверкающий металлический поднос с кучей разноцветных деталек. Красный кружок - для того, чтобы исчезло небо другого мира, синяя пилюля - чтобы затуманилось зрение, и ослабел слух, белое колёсико - чтобы раскрыть двери в реальность. Снова и снова, каждый день - пробегаешь по огненному кругу, спускаешься по водяной горке и поворачиваешь белый вентель на банковском хранилище. Никто не говорил, что возвращаться из мира своих снов легко.
Он уже давно не видит снов - настоящих, дышащих, наполненных кровью, адреналином и острым чувством причастности к чему-то важному, к чему-то большему. Из-за них он когда-то попал в эту тюрьму с наэлектризованными стульями и мягкими стенами. Они называют её больницей - и он даже не помнит, когда именно попал сюда. Не помнит, как. Но знает, зачем. Кто-то хочет выгнать из его головы его настоящее "я".
Люди привыкли говорить о свободе - особенно в этой стране. Тем насмешливее выглядит вечерняя порция лекарств - красное, синее, белое. Дядюшка Сэм был бы вами доволен, все стандарты соблюдены. Только где же ружья? Как можно нести мир, если за пазухой не припасено пару фунтов свинца?
Раз в неделю к нему приходит женщина - на ней неизменная фетровая шляпка и яркие перчатки. К ним в тон она подбирает помаду. Лицо её похоже на печальную маску, которую обычно надевают на похоронах. Женщина встаёт напротив его камеры - со временем его переводят в отдельную комнатку три на три метра, и её нельзя назвать иначе - и смотрит. Обычно он смотрит в ответ - не к лицу бессмертному дракону отворачиваться от взгляда смертного - и в какой-то момент она уходит. Выдержать его взгляд невозможно.
Он не помнит день, когда приходят сомнения. Кажется, та женщина в ярких перчатках с ним заговорила. Кажется, она плакала. Кажется, сквозь слёзы прошептала имена их детей. Кажется, умоляла прекратить верить в мир, которого не существует. Говорила, что хочет мужа назад, и прокляла дракона, который осмелился забрать его разум. "Во всём виновата смерть!" - кричала женщина с вишнёвыми губами. - "Если бы не твоя работа! Если бы Кейси не умерла!"
Сомнения похожи на тварей с Изнанки - грызут, подтачивают, ждут удобного часа.
Сквозь прутья решётки дракон видит небо и обещает себе выбраться из клетки. Обещает вернуть свой внутренний огонь и дотла сжечь тех, кто осмелился его запереть. Кто осмелился разлучить его с той, на поиски кого потратил столько чужой крови. Навещающая его женщина не жена ему, слёзы её - фальшь, потому что в его жизни есть только одна любовь. Он уверен, что выглядит она несколько иначе.
Он может поклясться любому, что её называют Смертью. Но слушать его уже некому, кроме юркого охранника, проталкивающего в "кошачью дверцу" немного еды. С врачами дракон предпочитает больше не разговаривать, потому что во время последней беседы он вспомнил Кейси - ту самую, которой не должно существовать на самом деле. Это его дочь - вернее, совсем не его дочь - и он помнит, какого цвета было небо, отражённое в её мёртвых глазах.
Ему не нравятся эти воспоминания - потому что они ему не принадлежат. Он в этом уверен. Драконы должны быть уверены в самих себе - потому что как иначе совладать с бессмертием?
Ночью он видит во сне свою жену - ту, которая смотрит через решётку в двери - и их мёртвую дочь Кейси. Она держит за костлявую руку Смерть - и улыбка её заставляет холодеть от ужаса.
Он просыпается в поту и выгребает из-под тумбочки таблетки - те, что открывают двери в реальность.
Утром, сидя в маленькой камере, врач пишет в свой блокнотик слово "улучшение".
В палате напротив молодая девушка краем подноса соскабливает с пальцев плоть. Она не кричит, правда, не может отделаться от слёз - но в настоящем мире на её руке не должно быть мяса. Она может поклясться любому.
Может, теперь тот упрямый дракон сможет её отыскать.
______________________________________________
*в фильме "Планета Ка-Пэкс" персонаж Прот, попавший в психбольницу, утверждает, что его родина -- далекая планета Ка-Пэкс, откуда он мгновенно перенесся на Землю в луче света.

Сказки про бессмертных

Она - та, что темнее мрака - тоже любила сказки.
Слушала их, подобравшись к костру, у которого расположились уставшие путники. Пряталась под потолком неприветливых домов, в городских канавах и в борделях под лестницей. Затихала. И позволяла тягучим легендам заполнять своё сердце.
У неё было сердце. Даже у таких вечных, как она и как время, есть души.
Сказки зажигали в ней искру, от которой веяло весной. Это выглядело так же нелепо, как если бы вложил кто-нибудь душу в неподвижный гнилой пень, но всё происходило на самом деле. В Смерти загорался огонь жизни.
Она уходила от кострища, оставляя в тёплом пепле следы и окоченевшие тела, выпрыгивала из окон с последним хрипом в руках. В своих тонких пальцах она несла звёзды чужих жизней, бережно проводила их туда, куда сама не могла уйти, а потом возвращалась. Земля без неё стонала от тяжести.
Больше всего ей нравились истории о бессмертных. Это были особенные сказки - уж кому, как ни ей, было знать, что всё в конечном счёте превращается в тлен. Каждое существо приходит с надеждой в этот мир - и с надеждой же уходит обратно, в яркие врата, за туман.
Она смеялась сухими порывами ветра, когда одетый в бархат менестрель пел о презревших смерть. Она улыбалась, слушая о глупых попытках алхимиков сотворить в пробирке вечную жизнь. А потом ей рассказали о драконах.
В маленьком трактире у дороги, таком старом и вонючем, что хозяин даже не поправлял покосившуюся вывеску, было почти пусто. Рыжий бородатый коротышка протирал столы, сбрасывая крошки на пол, у бара веселилась пьяная компания военных, а у окна сидел закутавшийся в грязный плащ странник. Он прижимал к щеке гарду клинка, бережно завёрнутого в тёмную тряпицу, и иногда отхлёбывал из стоящей перед ним кружки. Там пенилось золотистое пиво: от него пахло солнцем и мельничными крысами. Выпивка в трактире была под стать источенной червями вывеске.
У странника не было имени - только прозвище, въевшееся в его естество так же, как въелось бы данное родителями. Он привык к тому, что его никто уже долгое время не звал: он перестал хранить своё настоящее имя у сердца, и взамен хранил чужое. В спутанных волосах проступала отчётливо седина, но глаза его были молоды, и невозможно было угадать его точный возраст.
Смерть, однако, знала всё, до последней секунды.
Она порывом ветра ворвалась в трактир, затушила пару свечей, остановилась у стола, за которым горланили песни. Им всем осталось недолго: война уже громыхала цепями на востоке, и первая же битва унесёт больше, чем осенний голод. Но сегодня... сегодня она пришла не за ними.
Оголённые кости стучали друг о друга, когда Смерть опёрлась спиной о стену. Лезвие косы отразило синее сияние сопровождавших её огоньков. Детские души, чистые, запертые в пламени, облегчали её ношу. И она была очень им благодарна.
- Бессмертные или нет, но есть те, кто живут на удивление долго... - проговорил мужчина, поудобнее перехватывая меч и делая ещё один глоток. Пиво потеплело, и хмель сыпал золотые искры перед глазами.
Смерть наклонила голову - сердце её радостно ёкнуло.
Голос - низкий, немного грубый, немного пьяный - увёл её в края, где небо венчается с землёй, где свет солнца купается в озёрах, а в воздухе танцуют драконы. Вечные, как корни гор, полные живого огня и прекрасные, как сны. Бессмертные для всех, кроме смерти - но и этого не узнать наверняка.
Странник отодвинул от себя пустую кружку и посмотрел прямо в глаза пришедшей за ним Смерти.
- Ты рано пришла, дорогая. Пока у меня этот клинок... - он покачал головой и погладил начинающую ржаветь рукоять. - Найди себе дорогу, на которой больше бессмертных.

Она - та, что светлее утра - умела слушать. Вплетала в окружающий мир чудеса, училась не удивляться тем, кто смотрел ей в глаза, и сторониться с такой бережливостью хранимых мечей. Босыми ногами она шла по полям битвы, летела над кукурузными полями, перегоняла злой северный ветер и искала дракона.
А когда нашла - гордого, безумного и почти бессмертного - наконец-то стала живой.

Лунный камень

Мон Стэйн знал всё.
Он был слеп днём и зряч ночью, бродил межзвёздными дорогами и их отражениями в лесных озёрах и разговаривал с богами. Только с ним давно покинувшие землю небожители делились своей глупостью, прикрытой доспехами мудрости.

К Мон Стэйну шли с севера, из страны холода, в которой кадьяки танцевали с ледниковыми пиками. Красные люди приносили Великому Зрячему чёрную воду и зубы морских единорогов. Они ловили для него разноцветный небесный огонь и вой злого ветра.
Мон Стэйн в ответ поворачивал свою круглую голову и рассказывал о секретах великих мастеров.

Шли к нему и с юга, из выжженной пустыни. Чёрные люди несли с собой жемчуг и перья грозовых птиц. Бой барабанов звучал в унисон со стуком полных надежд сердец.
Великий Зрячий рассказывал им затянутые паутиной сказки, полные сладкой и горькой правды.

С востока шествовали караваны из страны жизни, зелёной и постоянно обновляющейся. Жёлтые люди дарили Мон Стэйну огненные камни и живые реки, запускали в небеса фейерверки и блестящих драконов.
Великий Зрячий хохотал и ухал, и делился с просителями божественными сплетнями. Вечно живые редко задают вопросы.

Только бледные люди запада навещали Мон Стэна днём, когда он был слеп, как церковная мышь. Дар их Великому Слепому не менялся из года в год, как и сами просящие, которые проложили к Древу Познания широкую воздушную тропу. Земли бледных людей - земли смерти самой, и не всякому позволено её покидать. Тени взбегали по Дереву, волоча за собой мешки, полные умерших слов и исчезнувших чудес.

Злые языки говорят, что бледные люди пользовались слепотой Мон Стэйна и уносили с собой все жемчуга, всё золото и все разноцветные фонари.
Но только сами мёртвые знали, что Великий Слепой зрит пустые миры в дневном свете.
Они пугают его, и знание это ценнее простых истин и предсказаний о падении империй.
От страха Мон Стэйн забывал все слова, а мёртвые шептали ему свои.

По всем Девяти Мирам Мон Стэйн странствовал ночью: по верхним ветвям на коротких крыльях, по нижним - на длинных ногах. В незримый мир он уходил днём и возвращался без памяти и полный разочарования.

Мон Стэйн знал всё. Только не мог понять, чем заслужил он бледных гостей, прогоняющих страх - ведь он не давал им ничего взамен.

Мёртвые знали немного - они только и умели, что рассказывать старые сказки - но однажды Мон Стэйн посереет и уйдёт вместе с ними. От смерти не откупиться ни украшениями, ни золотом, ни чудесами.
Мёртвые умели ждать.

Человек, который не отличал сон от смерти

Каждый вечер Бьорн взбивал подушку, нырял под одеяло и умирал.
Застывали стрелки часов, металлическая кукушка выпархивала в окно, тень от деревьев превращалась в дорогу. Мрачный жнец вздыхал устало, прислонял к стене узорную косу и садился на табурет у кровати. Он совсем уже почернел от частой близости гостя, но ножки уверенно опирались на дощатый пол. Просьба о кресле-качалке упорно игнорировалась.
Из-под полы длинного, местами изъеденного молью балахона жнец вынимал новенькую, пахнущую типографией книжицу и открывал её в том месте, где лежала смешная закладка с нарисованным псом. Пёс гонял по закладке красный мячик и наверняка радостно гавкал. Если бы ему перепала мозговая косточка на обед, жнец бы тоже мог загавкать. Хотя бы ради интереса.
Под капюшоном исчезали потрескавшиеся очки без одной дужки, и ватную тишину замершей комнаты нарушали слова.
В последний путь обычно провожали с тяжёлой пафосной речью о судьбе и Вратах, и, казалось, иначе у мрачного жнеца уже не должно получаться. Однако слова из книги лились подобно приключенческому водопаду. В них не звучал колокол набата и плач родственников, не слышались удары о гвозди и копошение белых червей. В них свистел ветер, ржали кони, потрескивало пламя костра и даже шуршало королевское платье. Голос принцессы получался особенно живо - словно она и в самом деле стояла за углом, прямо напротив часов с кукушкой.
Бьорн слушал внимательно.
Он сидел, обхватив колени руками, прямо на подушке и собственном лице. Преимуществ у бесплотного духа было немало - и хорошо, что сквозь кровать он уже научился не проваливаться.
Если закрыть глаза, разливающийся по тишине голос уводил туда, где и в самом деле принц спешил к драконьей башне, а принцесса нетерпеливо мерила шагами комнату. Где же лучше подождать спасения: на кровати или в кухне? Или стоит ещё разок сыграть с драконом в преферанс?

Когда тени у кровати начинали испаряться, высокая фигура в балахоне закрывала книгу, предварительно проверив яркую закладку, вставала с табурета и перекидывала косу через плечо. Древко ударялось о кости, и от этого звука застывшая кукушка вдруг начинала куковать шесть часов.
Бьорн благодарил, кивал полупрозрачной головой и возвращался домой.

На тумбочке у лампы оставалась лежать книжка с закладкой, на которой довольный пёс наконец-то поймал мячик.
Завтра очередь Бьорна читать вслух.

Принц говорит

- Думаю, мозг принца знает, что творит его рот.
(с) к/ф "Король говорит"

От слов принца зависело благополучие маленького королевства.
И дело было не в том, что он говорил на собраниях, какие отдавал приказы и какие именно беседы вёл с послами соседних стран.
Всё дело было в первой ночи нового года.
Когда наступала зима, холодная и нестерпимо белая, обнажающая плоть деревьев и отбирающая у лесных духов последний разум, из королевского замка выезжал одинокий всадник. Вслед ему, сквозь узкие прорези в каменных башнях, смотрели тысячи глаз - всё население замка чувствовало себя палачами. В молельнях стоял шум, как от целого роя мух, слетевшихся на гнилую тыкву. У каминов собирались дети и молча глядели в огонь. Никто не смел повышать голоса, и казалось, что в замке живёт целый клубок змей: шёпотки разговоров свистели, шипели и перекатывались по нагретому воздуху подобно неизвестному наречию.
В детской, однако, не смолкали крики. Королева безуспешно пыталась утихомирить своего младшего сына - маленький Родерик требовал старшего брата. Никакие увещевания не могли его успокоить, ни одно из объяснений он не желал слушать. Крики вырывались из его горла уже почти неконтролируемо. Он и сам был бы рад прекратить, но каменные стены разносили по комнате эхо, эхо ударяло по ушам, и крик только усиливался и разрастался.
Родерик расколотил о чугунную решётку камина деревянного единорога, скинул в огонь одеяло, а потом принялся распускать незаконченный мамой гобелен. Бурые нити покрыли пол, с полотна исчезло небо и далёкие шпили зимнего дворца, и тогда королева осмелилась поднять на сына руку.
От неожиданности он замолчал. Его не били ни разу в жизни, даже отец, даже если он очень злился. Такого предательства Родерик не ожидал. Заголосил снова - на этот раз из-за обиды и постигшей его несправедливости.
После второй пощёчины маленький принц свалился на пол, запутался в нитях и, наконец, замер. Королева тут же обняла своего отпрыска и принялась извиняться.
Родерик подумал, что никогда её не простит. За такое не прощают. Нужно было дождаться брата - вот уж кто точно выслушал бы его и ни за что - ни за что на свете, даже за кучу рубинов и всякой там славы - не поднял руку на королевскую кровь.
Всадник не вернулся. Камины погасли, и, как ни старались, никто так и не смог разжечь их вновь.
Зима унесла столько жизней, сколько никогда не уносила война.
От слов принца зависело благополучие маленького королевства. Этой зимой он не нашёл нужных слов.

Годы прошли, затерявшись в горах. Эхо страшной зимы почти отгремело. Каждую первую ночь нового года из обветшавшего замка выезжал одинокий странник, и вслед ему смотрели десятки глаз. Он возвращался утром. В воротах кивал на прощание тишине и страху и подстёгивал дрожащую лошадь.
Но однажды за королём пришёл Смерть. На нём была парадная белая мантия и цепь со всеми важными событиями королевской жизни - за правителями стоило приходить только так, и никак иначе. Королева сухо поздоровалась с пришельцем и крепче сжала тонкую руку супруга. Принц Родерик до того побледнел, что почти сравнялся цветом с подготовленным саваном. Он, в отличие от матери, видел Смерть впервые.
Король умер с улыбкой на губах, и Смерть почтительно поклонился, прежде чем перевернуть золочёные песочные часы. Королева вдруг вся подобралась, словно перед прыжком в пропасть, и прошептала:
- Скажи... мучился ли мой сын?
Родерик сжал кулаки и с шумом выдохнул. Старший брат его давным-давно пропал на охоте, и о нём редко говорили, словно боялись кого-то потревожить.
Смерть поднял на королеву свой угольный взгляд, но ничего не ответил - растворился в окутавшем его тумане вместе с последней искрой королевской жизни.
Он не любил врать.

Зима приближалась, казалось, быстрее, чем обычно.
Королева молчала до самого последнего момента. Плакала по ночам, молилась Безумному Богу, Богам Снов, возносила хвалу даже Богу Разбойников, шумному и злобному, но ни один её не услышал. "Он один остался у меня, один", - причитала она в объятиях старого дуба в королевской роще, но и древние духи не желали её слушать. У них были свои проблемы. Даже небо, бесконечное и звёздное, было глухо к царственным мольбам.
И королева сдалась, потому что холод начал прокрадываться в дома, трава поредела, и чёрные тучи поползли с севера.
Она позвала Родерика в свои покои, взяла его под руку и повела в заброшенную часовню на самом краю замковой земли. Дорожка туда заросла бурьяном и колючками, как подступы к заколдованному дворцу, но принц не зря никогда не расставался со своим верным мечом.
Дверь в святилище была выломана ветвями ползучего дерева, в углах мерцал самый настоящий лёд, а под дырой в крыше возвышалась статуя Забытого Бога.
Даже почерневшая, даже кое-где раскрошившаяся и заросшая, она была прекрасна. Родерику вдруг расхотелось дышать - в присутствии такого бога это казалось кощунством.
- Знаешь, кто это, Родерик? - спросила королева, старательно отводя взгляд от статуи, следившей за ней.
- Бог, конечно... чей бог?
- Когда-то наш, - женщина невесело улыбнулась. - Зимний Бог, самый прекрасный и самый ужасный. Когда приходила зима, он просыпался, спускался в долину и одаривал нас благодатью.
Родерик не помнил такого даже в детстве.
- Давно это было, - продолжила королева. - Однажды он проснулся в дурном настроении - тогда-то и стал страшен. Молиться ему перестали и решили, что лучше бы ему вообще не просыпаться.
В свете, падающем на статую, плясали снежинки, Родерик мог бы поклясться в этом. Да только рано слишком для них.
- Родерик, каждый год мы не даём ему проснуться.
Принц вздрогнул и засмеялся. В глазу кольнуло - попало что-то, должно быть.
- Ты шутишь, мама!
Но королева не засмеялась. Она обхватила себя руками, словно ей было холодно.
- Мужчина из королевского рода поднимается в горы, к божьей могиле. Один. Каждую зиму. И ищет слова, способные оставить бога на своём месте.
Родерик потёр глаз, пытаясь вытащить соринку. Она упорно сопротивлялась.
- Теперь это придётся делать тебе.
А потом боль исчезла. Родерик моргнул и удивлённо посмотрел на мать. В тусклом свете святилища она казалась совсем хрупкой.

От слов принца зависело благополучие маленького королевства.
И Родерик оседлал коня, накинул подбитый мехом плащ и отправился в путь. Он чувствовал на себе взгляды своих подданных, а острее всего - взгляд своей матери, полный страха и, в то же время, облегчения. Юные принцы не способны на ошибки. А Родерик никогда не умел следить за собственным языком.
Подсказок ему не дали. Нужные слова он должен был отыскать сам. И, пока вокруг крепчали первые морозы, принц вспоминал все рассказанные ему сказки, все колыбельные и песни менестрелей, надеясь, что последние ему не пригодятся. Пел он преотвратно.

Утром в замке умер шёпот. Камины разгорелись ярче, смех и шум полились, как медовуха. Люди праздновали начало нового года и то, что они ещё живы. Они радовались, что их принц нашёл нужные слова. Они ждали его возвращения до самого лета. Потом они стали ждать смерти.
Королева глядела на дорогу, пока не ослепла. Год за годом она силилась услышать стук копыт и смех её единственного сына. Замком правили её кузены, потом их сыновья, потом дочери их сыновей. Они не посылали одиноких всадников в первую ночь нового года, но бог продолжал спать.
Однажды королева услышала шорох белого савана и поздоровалась со Смертью.
- Мучился ли мой сын? - спросила она.
И Смерть дал ей честный ответ.

Зиме тоже снились сны, и принц Родерик вглядывался в них, пока не кольнуло холодом сердце.
Да и кто говорил о словах?
С Зимним Богом нужно было всего лишь разделить молчание.

Всем нужны кошмары

Белая хижина стояла на берегу озера. В озере была отнюдь не вода.
Морег жила здесь столько, сколько себя помнила, и никогда не пыталась отправиться в путешествие. Она знала, что ни к чему хорошему дороги не приводят, потому что имеют привычку заканчиваться. А всё, что заканчивается, оставляет на сердце груз печали и страданий. Морег предпочитала страдать в собственном доме, ведь дома и стены помогают, это известно всем.
Она плела корзинки и собирала в них ягоды. За работой она частенько пела, а когда останавливалась, никак не могла вспомнить пропетых слов. Наверное, так и должно было быть.
На закате белая хижина окрашивалась в красный, на рассвете -- в золотой. Кирпич и известка превращались то в заморский мрамор, то в драгоценный подгорный металл. Морег любила наблюдать за этими превращениями. Иногда ей и самой хотелось стать чем-то другим, чтобы по-иному почувствовать этот мир.

Он пришёл на закате, когда озеро, и без того алое, засияло новыми оттенками багрянца. Высокий, темноволосый, статный -- словно с картинки сошёл. По такому вздыхало бы пол-королевства. Но у Морег было слишком много дел, слишком много несплетённых корзин и больной отец, там, в долине.
Незнакомец попытался с ней заговорить. И она ответила -- сложно игнорировать того, кто заливает водой твои корзины.
-- В озеро упал, -- сконфуженно протянул он.
Когда Морег заметила в его волосах водоросли и мелкие ракушки, она представила, как красавец утыкается головой в песчаное дно. Картина вышла презабавная.
-- Неудачно упал, -- объяснил незнакомец. Шея у него покраснела вместе с ушами.
Стоило Морег спросить его об имени, как он тут же вскочил с места и унёсся в сторону гор, бормоча что-то о неотложных делах.
Девушка покачала головой и затворила за собой дверь. Белая хижина стояла по другую сторону ручья, и ночью ей нечего было бояться.

Он, конечно, вернулся. Всё такой же мокрый и такой же красивый -- что ж, этого не отнять.
-- Снова упал? -- усмехнулась Морег, обвивая рукоять корзины свежесрезанной корой.
Сегодня он болтал больше прежнего: назвал не только имя, но и пересказал всю свою биографию, вплоть до детских воспоминаний. Морег слушала внимательно и ужасалась в особенно драматических местах. Всю ночь, наверное, придумывал. А чужой труд надо уважать.

Через пару дней он забыл своё имя и придумал новое. Морег сделала вид, что ничего не заметила. Ручей журчал неподалёку и обещал защиту в любое время суток.

Через неделю он осмелел. Сорвал маску, предстал перед Морег в своём настоящем обличье -- тёмном, демоническом и ужасном. С клыков его с шипением слетала озёрная вода, на копытах застывала кровь, а в глазах горело адское пламя.
Морег наклонилась и потрепала водяную лошадку по загривку. Даже самый рослый пони и то был выше этого ночного кошмара.
Водяная коняшка щёлкнула зубами и исчезла в красных озёрных водах. Морег перешла через ручей и закрыла за собой дверь.

Ей снились реки, по которым текла кровь.
Ей снились озёра, в которых тонули дети.
Ей снились смыкающиеся на шеях челюсти, копыта, разбивающие грудную клетку и вой, от которого седели самые храбрые их мужчин.
Во сне она бежала и не могла убежать. Она видела ленту спасительного ручья, протягивала к нему руку, но в самый последний момент её накрывала огромная тень, и всё тонуло в багровой тьме.

-- Я неудачник.
Он вернулся утром, когда белые стены хижины пылали расплавленным золотом. С ног до головы мокрый, с водорослями в волосах и потерянным видом. До того трогательный, что Морег тут же уверила его в том, что кошмары он насылает поразительно страшные.

Зимой они спустились в долину вместе. Ведь маленькому городку всегда нужны кошмары.

R. I. P. P.

На кладбище принято приходить печальными. Если не печальными, то одинокими. А если не одинокими, то потерянными.
К одной и той же могилке обычно приходят раз в год. Очень религиозные люди, конечно, чаще.
Они приносят цветы, они приносят подарки, они приносят свои проблемы и уходят с пустыми руками. Может быть, немного более счастливыми. Может быть, чуть-чуть более несчастными. Может быть, точно такими же, какими и приходили.
Но к могиле в конце аллеи, туда, куда не заглядывает даже кладбищенский сторож, приходят почти каждый день.
Они совсем разные, эти люди: кому-то едва исполнилось тринадцать, а у кого-то уже всё позади, даже последняя поездка за город. Веснушчатые писатели с оттопыренными ушами сменяются старушками, которые не могут и шага сделать без клюки, прыщавые и ещё улыбчивые мальчишки с брекетами - женщинами с такими алыми губами, что и вампиры обзавидуются. Игроки в гольф сталкиваются с любителями читать на ходу, низенькие поварята - с барменами из ирландских пабов. Иногда они сидят у надгробия полукругом - трое, семь или пятнадцать человек - и молчат. Иногда они приносят старые коробки из-под обуви, а в них - мяукающих котят. Иногда они оставляют в траве свои шляпы и левые носки и - вот чудеса - никогда не возвращаются за ними.
В штормовые дни, когда дождь и ветер не позволяют здравомыслящим людям покидать дома, к могиле причаливает корабль. Он нависает над кладбищем тёмной тучей, молчаливый и угрожающий, а потом поднимает якорь. После гроз на покрытом мхе надгробном камне всегда лежат проржавевшие часы.
Надпись, конечно, почти стёрлась от времени и чужих прикосновений, но необязательно уметь читать, чтобы узнать, кто нашёл в этой зелёной чужой земле своё последнее пристанище.
Это чувствуешь сердцем и тем особенным маленьким компасом, который всегда указывает на вторую звезду направо.
Если ноги ведут под увитую плющом арку, по расколовшимся камням дорожки, сквозь заросли крапивы и горькой полыни и дальше, к неприметной могиле на самом краю - не стоит сопротивляться. Ступай увереннее и помни, что надо думать о хорошем и верить в фей.
А когда коснёшься камня, удерживающего в земле мальчика, который не хотел взрослеть, не борись со слезами.
Горюй о своём прошедшем детстве, плачь о той искре веры, что умерла где-то в сердце всего человечества.
Рано или поздно туда приходит каждый из нас.

Белая пешка должна победить

На заросшей травой клетке её ждёт высокая фигура. Она острая, как палка, и красная, как носки, связанные бабушкой. Чем-то она бабушку и напоминает.
То, как брезгливо она морщит свой королевский нос, говорит о ней больше, чем любые слова.
- Милочка, я вижу в Вас потенциал, - торжественно объявляет женщина с пиками зубцов на проржавевшей короне. Словно на её голову нацепили крышу Роттердамского собора. Красный Шпиль, а не Красная Королева, вот ты кто, твоё высочество!
Лили - а сегодня приходится быть белой пешкой - лишь улыбается и делает книксен.
- Умница, милая! - Королева гладит девушку по голове. - Это всегда экономит время!
Они идут сквозь туман, который цепляется дымчатыми руками за белые оборки передника и за кожаные мечи на подоле женщины в короне. Белесая завеса темнеет - и пешка понимает, что с туманом смешивается паровозный дым. Запах на станции, проявляющейся из тумана, такой жареный, что пешку немного тошнит. Жгут в паровозе точно не уголь. Девочка старается отогнать навязчивое видение: машинист поднимает лопату, и на ней разлагается кишащее червями мясо. Он забрасывает скорбное топливо в печь и смахивает со лба пот. Из отверстия в печи свисает наманикюренный пальчик, а Красная Королева тоном сельского пастора сообщает, что уголь нынче так же дорог, как память, а потерявшаяся плоть никого не волнует.
Лили слышит голоса, исчезающие в огне. Они напоминают ей о зеркале, которое забрало у неё семью. О прожорливом зеркале над камином, которое с хрустом перемалывало кости, заглатывало цепляющиеся за жизнь руки и слизывало кровь со своей рамы.
Белая пешка покупает билет у кого-то, похожего на вывернутую наизнанку овцу, и, пошатываясь, поднимается по ступенькам. В вагоне жуткая давка, от резкого толчка ей приходится схватиться за волосы старой леди, читающей математический справочник. Но пешка всё равно умудряется увидеть в окно, как Красная Королева машет ей на прощание. В её руках - кусок кожи с вышитыми на ней золотыми нитками инициалами.
Этот зазеркальный мир забрал всё, что было дорого Алисе, переварил, перемолол и извратил. Теперь очередь Алисы сделать то же с тем, что дорого этому миру.
Она начнёт с целого королевства и закончит Красным Королём, который видит её во сне. Крошка Лили запустит свои тонкие руки под королевские рёбра, вытянет оттуда горячее сердце и чайной ложкой очистит чужие глазницы ото лжи.
Красный Король будет видеть мёртвый сон про Алису, которая будет видеть во сне зеркального Короля, который будет видеть во сне белую пешку, слизывающую с пальцев его сны.
Белая пешка проиграет. А Алиса, конечно, победит.

Семь пар

В разные времена люди испытывали привязанности к разным вещам.
Кто-то любил свою жену так сильно, что готов был броситься ради неё со стен Большого Каньона. Кто-то обожал свою собаку и покупал ей ошейники с бриллиантами и драконьи кости. Кто-то до небес возносил хот-доги, которые готовили на соседней улице, и ежедневно приносил им в жертву несколько долларов.
Лили дарила всю свою любовь обуви.
Понедельник у неё начинался слишком рано для того, чтобы отличить ночь от утра. Лили примеряла сотни чешек, туфель, галош и сандалий, пока не доходила до припрятанной в самом дальнем углу коробки. В ней тонко позвякивали те самые туфельки, что могли подарить целое королевство, но королевство ей было вовсе не нужно.
По вторникам она надевала жилетку, старомодную шляпу и огромные сапоги из крепкой кожи. В такие дни никто не мог за ней поспеть, как ни старался. Она разносила посылки и письма - карманные проклятья, отравленные яблоки, обещания, которые нельзя нарушать - и никогда не опаздывала. Полиция всегда отставала от неё на семь миль.
В среду Лили старательно переплетала лапти и забиралась на печь. Весь день она отдыхала и видела сны о душистом хлебе, говорящих рыбах и лягушках с маленькими коронами.
Четверг был днём, когда Лили ходила босиком. Тогда она чувствовала себя маленькой дырой в Мироздании.
Утром в пятницу Лили влетала в остроносые высокие сапоги с пряжками, счищала с них кошачью шерсть и уносилась из отеля, забыв закрыть дверь. Весь день она мурлыкала какие-то прилипчивые мотивчики и помогала всем, кого встречала на пути. Пятница была её любимым днём.
В субботу она запирала шкаф на ключ и разжигала камин. Раскалённые башмачки алели в языках пламени, и Лили никогда не решалась вынуть их оттуда. Каминные щипцы покрывались паутиной.
Воскресенье, вымощенное жёлтым кирпичом, уводило в долгую дорогу, и Лили жалела, что у неё нет собачки. Но в самом конце, у разбитых зелёных стен или погасшего фонаря, можно было подумать, что лучше всего - дома, и стукнуть каблучками.
В разные времена люди испытывали привязанности к разным вещам.
Для Лили эти разные времена менялись с каждой парой башмаков.

Красный, как кровь

Где-то там, далеко-далеко, за тридевять галактик, летит в пространстве корабль. Он чёрен, как вороново крыло, крылья у него белые, как снег, а внутри он красный, как кровь. Много тысяч лет пролетел он, много тысяч лет ещё пролетит. Никто уже не помнит, зачем отправили его в глубины Космоса: может, в поисках новых миров, может, просто избавлялись от груза, а может, запечатали как послание создателям жизни.
Однажды появится герой. Они всегда появляются, потому что не бывает историй без героев.
У него будет белоснежный межгалактический крейсер и, конечно, благородные порывы. Он играючи взломает код системы и откроет люк для выброса мусора. Он проникнет в алое лоно корабля и не сойдёт с ума от царящей там тишины.
Его встретят провода и туман, тянущийся из криогенного зала. Бесконечные коридоры вовлекут его в лабиринт, из которого существует только семь выходов.
Он будет умён, этот герой. Схватится за рукоять лазерного клинка и вырежет восьмой выход. Его учили лучшие умы далёкой Прекрасной галактики, он выбирает единственно верный путь и может зубами перекусить стальной трос. Идеальный герой с идеальной причёской.
Криокамера походит на гроб, но он об этом не узнает. В его родном мире людей предают воде, опуская в ядовитые воды Океана Мёртвых. Противогазные маски там ассоциируются со смертью. Самоубийцы любят проникать за защитный купол и бросаться в тёмную могилу. Они умирают, не успев коснуться водной поверхности: задыхаются от паров разложения. Секты называют это "вдохнуть чужую жизнь".
Охраны не будет, не будет видеозаписей, не будет ни одной преграды между героем и ледяным саркофагом. Он сделает первый, осторожный шаг, потом ещё один, потом осмелеет окончательно.
Ему рассказывали о том, как прекрасна она, спящая на далёком корабле, бороздящем просторы Космоса. И в этих словах не было ни капли лжи. Её лицо бело, как первый снег, волосы черны, как вороновы перья, а губы красны, как свежая кровь. Она прекраснее всех во Вселенной: любого существа и любого явления, прекраснее Императрицы и прекраснее самой любви. Ради неё стоило стать идеальным, ради неё стоило скитаться по безвоздушной бездне.
Он потеряет бдительность на какое-то мгновение, но и этого будет достаточно.
Семь андроидов, маленьких и юрких, покрытых эмалью, заскрипят, зацокают, засвистят. Против них не поможет ни бойкий ум, ни лазерный клинок, ни световые пули. Шесть будут держать, а седьмой - в красной шапочке и с румяными щёчками - проденет под сердце тонкую иглу. Герой закричит, забьётся, забудет, что он идеальный, и расплачется. Слёзы закончатся, когда его повесят в коридорах лабиринта, и он увидит иссохшие останки других героев, других идеальных принцев, управлявших когда-то белоснежными крейсерами.
Когда игла начнёт тянуть из него силы, он вспомнит об Океане Мёртвых и захочет вдохнуть чужую жизнь. Но до Океана Мёртвых множество галактик и сотни шагов, туда ему уже не попасть.
Герои всегда появляются вовремя, согласно вечным законам всех историй.
По тонким проводам побежит алая кровь, по коридорам, сквозь холодный туман, прямо к криокамере. Прекраснейшая дева улыбнётся сквозь сон, расправит белые крылья, потянется всем своим чёрным корпусом и снова утонет в тишине. Двигатели её мерно заурчат, высекут сноп варповых искр и скорректируют первоначальный курс.
Межзвёздный корабль "Белоснежка" продолжит свой путь сквозь время.

Коллекция

Динь-Динь пропала.
Питер искал везде: в Доме на дереве, в деревне индейцев, в лесу, в облаках и даже на пиратском корабле. Русалки пожимали плечами, Потерянные мальчики организовали спасательную экспедицию, а капитан Крюк победоносно сверкнул золотым зубом. Потом, правда, он пинками отправил свою команду рыскать по берегу и бережно осматривать каждый листочек, каждый камушек и каждую песчинку. Без феи Динь-Динь остров Нет-и-не-будет становился каким-то совсем не сказочным.
Конечно, в лесу жило ещё множество фей. Но ни одна бы не смогла заменить темпераментную, ревнивую и совершенно очаровательную спутницу Питера. И потом, Динь-Динь единственная тратила свою пыльцу на полёты для других, а это что-то, да значило.
День подошёл к концу, русалки ушли на глубину, смотреть сны, в которых у них были ноги, индейцы сошли с тропы войны и закурили трубку мира, а Потерянные мальчики уснули прямо в траве. Не спал только Питер, вечно молодой и очень обеспокоенный. В другой раз он бы давно уже махнул на всё рукой, как делал всегда, и стал бы ждать. Динь-динь часто обижалась, часто топала ножкой и сбивала одуванчики и часто уносилась в свою собственную страну Страшной Обиды. Она была маленькой, в ней никогда не умещалось двух чувств за раз, и потому фея всегда возвращалась, стоило только возмущению выпорхнуть из неё огненным мотыльком. Отходчивая Динь могла обижаться пару часов, пару дней, даже неделю - ведь силёнок-то у неё хватало для такой хрупкой барышни - но никогда она не исчезала из виду так внезапно и так беспричинно.
Питер допросил всех мальчишек, всех индейцев, всех пиратов и, с особым пристрастием, капитана Джеза Крюка, но все они клялись, что не сделали Динь ничего плохого. Да и потом, Питер нутром чувствовал что-то неладное. А он, как и любой другой ребёнок, привык доверять своему нутру - ведь оно каким-то чудесным образом угадывало часы обеда и ужина и предупреждало о крокодилах.
Когда Питер почти охрип, а Динь всё не отзывалась, его вдруг осенила догадка. Какой же он дурак! Как можно было сразу об этом не подумать? Динь-Динь наверняка вспомнила Венди и решила сделать Питеру и Потерянным мальчикам сюрприз. Или, наоборот, отомстить старой сопернице. Феи были удивительно непостоянны.
Но ничто не меняло простой истины: Динь в Лондоне, должно быть, потерялась в огромном человеческом мире, и нельзя терять ни секунды!
Питер махнул на прощание шляпой единственному неспящему человеку - капитану Джезу, у которого от тикания часов развилась бессонница - и нырнул в облака.
До Лондона путь не близкий. Особенно без привычного треньканья Динь под ухом.

***
У Лизы была величайшая в мире коллекция мести.
Конечно, никто в мире не догадывался о её существовании: ни вновь обретённая мама, ни Юрген, ни соседская канарейка, ни те девчонки, что дразнили её дылдой.
Куда уж Синей бороде до такого, всего какой-то десяток неугодных жён! Она мыслила по-крупному, в масштабах, которые и не снились Джеку Потрошителю.
Сотни альбомов, аккуратно сложенных в комнате, были полны трупов, пришпиленных булавками к мягкой подкладке. Её замечательная коллекция, от одного взгляда на которую становится тепло, а душа успокаивается, как море после шторма.
Сотни ещё чистых булавок, ждущих своего часа. Множество книг, по которым она училась правильному хранению, уходу и тому, как лучше управляться с сачком. Энциклопедии с изображением бабочек, стрекоз и жуков всех возможных размеров, расцветок и свойств. Баночка с колотым льдом. Клеёнка с расписными розами. Напильник, скальпель и плоскогубцы. И, конечно, клейкая лента.
Она родилась крошечной. Не просто маленькой, как все дети, а по-настоящему крошечной - всего в дюйм высотой. Мама купила её у колдуньи и растила, как цветок. Не то, чтобы это повлияло на её личность. Или, наоборот, очень уж повлияло.
Когда на маленькую девочку, наконец, свалилось её маленькое счастье, она вдруг стремительно начала расти. Через пару дней она стала ростом с обычную человеческую девушку и уже не могла выйти замуж за крота. К сожалению, и за короля фэйри она теперь никак не могла выйти.
Ей пришлось покинуть поле с цветочными домиками, этот тёплый и приветливый край, который ещё недавно был ей домом. Ей пришлось вернуть королевской чете отвалившиеся радужные крылья, которые уже не могли поднять её в воздух.
Ух, как она разозлилась! Наполнилась гневом быстрее, чем когда была крохотной, размером с мизинец.
Доктора в Копенгагене сказали, что это всё от нервов. Случается, девочки воображают себя великими валькириями, русалками или принцессами фей. Правильный уход и курс таблеток всё исправит. Главное, не упоминать при девочке маковых зёрен, ласточек, мышей и кротов. И всё наладится.
Лиза послушно принимала лекарства, но каждый вечер ругалась с кем-то в своей комнате. Кем-то невидимым или слишком маленьким для того, чтобы его увидели. Однажды она замолчала прямо на середине своей гневной тирады, молча вышла из спальни, белая, как полотно, и тщательно вымыла руки.
На следующий день она купила альбом, сачок и моровой порошок. Лиза проводила на лугу больше времени, чем дома, и альбомы копились в её комнате.
Она запрещала показывать их гостям. Мама ей не перечила - всё, как доктор прописал. Меньше стрессовых ситуаций, и всё обойдётся.
Хлопнула входная дверь, и девочка торопливо вбежала вверх по ступеням, скинув по дороге тапочки.
- Томмелиза! - позвала с кухни мама. - Томмелиза, детка, ужин готов!
Лиза скрежетнула зубами, проорала, что не голодна и обойдётся крекерами в комнате, и, наконец, заглянула в свёрнутый сачок.
Крошка-фея испуганно замерцала, и Лиза довольно осклабилась.
- Сегодня, милый, у тебя будет компания, - промурлыкала несостоявшаяся принцесса фей, и светлячки безумия мелькнули в её глазах.

Динь-Динь слишком сильно прихлопнуло - звенеть она больше не могла. Звонкий перелив колокольчиков сменился жалким хрипом, и Динь замолчала. Она верила, что Питер её найдёт.
Верила в это, когда противная человеческая девчонка, так похожая на Вэнди Дарлинг, накрыла её банкой. Верила, когда девчонка вынула из ящика стола ножницы и кусочек проволоки. Верила, когда её достали из банки и больно приложили о чёрный бархатный картон.
Когда в руках у девчонки сверкнуло острие булавки, Динь решила, что та вовсе не похожа на Вэнди Дарлинг. По сути, она тут же посчитала Вэнди милейшей девочкой на всём белом свете.
А потом пришёл Питер.

***
Питер жил с уверенностью, что настоящие герои приходят в последний момент, спасают ситуацию и получают лавры. Он обшарил весь Лондон, с катакомб под Темзой до шпилей Вестминстерского аббатства, но Динь не отзывалась. Тогда он полетел дальше, на юг, пока не увидел океан и золотистый след остывающей пыльцы его феи. Его фея. Теперь-то он сможет её отыскать.
Небесная дорога привела его в Копенгаген. Для него это был тот же Лондон, только без Вэнди, конечно, и без забавных огромных часов. Раскрытое окно Томмелизы он нашёл довольно быстро, хотя там уже давно и не пахло детьми.
Остывающий тёмный комочек, пришпиленный булавкой к альбомной странице, тихонько прозвенел в последний раз. Свет, ушедший из феи, одновременно потух и в глазах вечного мальчишки.
Томмелиза схватила ножницы, но не успела даже пикнуть. Питер задушил её собственной тенью. В конце концов, он был духом, а у духов в кармане всегда припрятана пара фокусов.
На листке, заменявшем Динь платье, застыла капелька крови. Если не присматриваться, её можно было принять за каплю смолы.
Никакая вера уже не смогла бы вернуть главарю Потерянных мальчиков его фею.
В тот день Питер перестал смеяться, потому что погиб его смех. В тот день мальчик, который никогда не должен был вырасти, повзрослел.
А в небесах над Копенгагеном, или над Лондоном, или над любым другим городом, замерцала вторая звезда, та самая, которая справа. И потом - вместе с индейцами, лагуной, тикающим крокодилом и даже капитаном Крюком - потухла навек.

Бездна, которая смотрит в ответ

Ему нужна бездна, в которую можно смотреть. Ему нужна бездна, которая сможет смотреть на него в ответ.
Иначе мир рухнет, сожмётся до крошечной точке в его голове, до капельки крови на его рассечённой губе. Цифры сливаются с буквами, идёт отсчёт, но совсем не в ту сторону. Над ним потолок, а ему хочется, чтобы пришёл ураганный ветер, сорвал с дома крышу и открыл перед ним бездонную Вселенную, в которую можно смотреть.
Что он там увидит?
- Я бы не стала этого делать, милый.
На вид ей лет двести, а её голосу - три тысячи пятьдесят семь. На самом деле её вообще не существует, как и её голоса, как и её возраста. Не существует даже вытянутой руки с растопыренными пальцами. Бездны тоже нет, но это потому, что она запаздывает, как поезда в богом забытых городишках.
"Зачем ты здесь?" хочется ему спросить. "Зачем ты пришла?" Она улыбается беззубым чёрным ртом, потому что они оба знают, что её тут нет. И никогда не будет. Может быть, она здесь когда-то была. Такую вероятность исключать не стоит.
Он не может произнести ни слова. Только дышит. Отрывисто. Спокойно. Как в последний раз. Или, может, в первый.
Над ним потолок. Доски и перегоревшая лампа. И нет чужих глаз.
"Я хочу..."
Он раскрывает рот, и кровь с его губ падает на шерстяное одеяло. Зачем он приподнялся? Чтобы получше разглядеть пустые глазницы, белую кожу, дряблые пальцы? Моргнёшь - и волосы у неё уже рыжие, змеями стелются по полу. Моргнёшь - и она уже не девушка вовсе, а взъерошенный старик с трёхдневной щетиной. В пальцах его - потухшая сигарета. Моргнёшь снова - и...
- Я бы не стал этого делать, друг.
На вид ему лет тридцать, и голосу его столько же. Он настолько реальный, что подсвечивает собой окружающую обстановку. Цветы на скатерти вдруг становятся синими, а шерстяное одело - ярко-красным. Словно с него смели время.
Как же выглядит сейчас его рассечённая губа?
"Какой я тебе друг?" хочется ему спросить. "У меня никогда не было друзей." Да только это неправда. И все это знают. И он качает головой, улыбается зубастым синим ртом.
Если бы бездна всё-таки разверзлась вовремя, она бы унесла с собой ложь? А правду? А воспоминания?
Ему шесть, и у него двенадцать настоящих друзей. Он зовёт их "Красными колпаками", а они его - "Вонючкой".
Ему двенадцать, и у него шесть настоящих друзей. У каждого своё, выбранное с детской тщательностью, дурацкое имя.
Ему двадцать один, и у него пара настоящих друзей. У них безумные имена, совершенно безумные. Но их не вспомнить и под дулом пистолета. Даже под пустым взглядом того, кто сидит у его кровати. Будет сидеть. Когда-то сидел.
Неважно.
- Знаешь, что бы мы сделали на твоём месте?
Теперь их двое. Его настоящих друзей. Рыжих, как солнце. Рыжих, в противовес его темноте. Рыжих, как хитрый Локи, как коварная Медея, как вечно живой Лис и вечно мёртвая Миктлансиуатль.
Ему не хочется знать, но он всё равно узнаёт. Нужно что-то слушать, пока ждёшь бездну. Пока крыша на месте, и доски протекают из-за дождя.
Тук-тук-тук.
- Это к тебе.
Голосов нет. Нет синих цветов на скатерти. Нет затяжек на красном шерстяном одеяле. Как не было его настоящих друзей. Никогда.
Их забрала бездна.
И, во имя всех досок и всей крови и всего дождя на свете, пусть она поторопится и заберёт и его.

Ему нужна бездна, из которой он сможет наблюдать, как исчезает чужое последнее дыхание.
Вселенная, которая отразит его таким, каким он видел себя сам.
Это ведь не так уж и много, правда?
- Правда, - ответят его рыжие друзья, живые и мёртвые. - Мы же на твоём месте.
И он успокоится. Может быть, выдохнет. В последний раз. И бездна придёт к нему, сорвав крышу, стерев комнату и вырвав из-под него кровать. Стянув с него плоть, избавившись от костей и добравшись до самой сути.
Они будут смотреть вместе на то, как вращается Вселенная, и будут вращаться вместе с ней.
Тут уж будет не до рассечённой губы.

Пока красавица спала

Пока красавица спала
Терновник рос и пыль ложилась,
Побеги по полу стелились,
Тянулась в мраморе трава,
Пока красавица спала.

Летели дни, летели годы,
Их нёс на крыльях ураган.
Дождь падал и бежал по рвам,
Несли речушки к небу воды -
Созвездий отмывали своды.

Слова менялись, и закон
Менялся с каждым новым богом.
Молчали люди о столь многом...
Рассыпался золою трон,
Издох последний пра-дракон.

Всех колдунов подвергли пыткам,
Всех фей угнали в океан.
И всякая волшба - обман,
И чудо всякое - молитвы
Заслуга. Славной вышла битва.

И умер бог, потом воскрес,
Потом пришёл другой, могучий.
Он жил в деньгах, в бумажных кучах
И ждал послания с небес.
Принёс послание то бес.

И после множества раздоров
Пришла кровавая война,
И длился бой добра и зла,
Покуда не исчезли горы,
И города, и бог, и споры.

По лесу эхом бьёт молва,
Что жили за тем лесом люди,
Мечтали, что за ними будет...
Но та надежда заросла,
Пока красавица спала.

Она проснётся, веры фея.
Сама. Зачем какой-то принц?
И не увидит наших лиц,
Но огорчиться не успеет...
Рассвет.

Тысяча сто пятьдесят девять шагов

На пятнадцатом году своей жизни принцесса заперлась в башне.
Она тщательно обставила комнату, отделявшую её от земли на тысячу сто пятьдесят девять ступеней: распорядилась о том, чтобы туда принесли пару матрасов, фиалки в раскрашенных вручную горшках, стулья из малой голубой гостиной и, конечно, книжный шкаф. Принцесса сама повесила занавески - нежно-салатовые, в цветочек, проверила книжные полки, а потом выпроводила фрейлину за завтраком и заперла дверь большим золотым ключом.
Под дверью на тысяче сто пятьдесят девятой ступеньке разбили лагерь лучшие умы королевства. Даже король, которому было трудно из-за преклонного возраста и бесполезных диет, сурово постучал кулаком по деревянным доскам. Принцесса отказывалась выходить.
Королевские врачеватели все как один качали головами и называли лекарства, которых и в природе не существовало. Не счесть, сколько промаялось слуг, искавших на болотах дыхание лягушки или лепесток ненюфары.
Одна лишь древняя колдунья, которую в башню не пустили, ибо верили, что она и на старости лет осталась очень злой, проворчала уверенное "Отобрали бы у девицы сказки" - и была абсолютно права.
Старший брат принцессы, наследный принц, целую ночь просидел, облокотившись на дверь спиной, а утром спустился на все тысячу сто пятьдесят девять ступеней и произнёс:
- Отстали бы вы от неё.
И пошёл по своим королевским делам, пытаясь пригладить непослушную шевелюру. Его ждали утренние тренировки, на которых самым главным вот уже пару лет было только одно - не заснуть.

Люди склонны привыкать ко всему - и королевство привыкло к запертой в башне принцессе.
Король муштровал наследника и лечил спину, фрейлины приносили в башню еду, а хитрое устройство подачи воды делало затворничество куда проще. Жители столицы хвастались принцессой перед туристами - мол, у вас-то таких особенных башен нету - а молодняк устаивал около башни романтические встречи. Пока принцессе последнее не надоело, и она не вылила на голову влюблённым целую кастрюлю лукового супа. Чтобы неповадно было.
На базаре первое время только и разговоров было, что о принцессе. Кумушки никак не могли упустить шанс посплетничать. Одна - не из самых умных, но и таким порой везёт - возьми, да и ляпни, что на королевскую дочь проклятье наложено, вот и сидит в башне. И стали стекаться в столицу герои.
Чаще поодиночке - кто с конём боевым, а кто только с верным клинком и котомкой, в которую наспех хлеб с сыром запихнули - а иногда и целыми группами, из особенно далёких провинций. Говорили, группами дешевле выходит, особенно с ночёвкой.
Проходили тысячу сто пятьдесят девять ступеней и принцы, и нищие, и охотники за выгодой, и бескорыстные, и деревенские дурачки, и судьбы любимцы. Однажды даже дракон к окошку подлетел - золотой, как ранний рассвет, и с рогами, как те, что в трактире Вэнса над камином висели - да, видать, не договорились они с принцессой. Расправил дракон крылья и нырнул обратно в небо, а король выдохнул и сжал плечо сына, вместе с которым за происходящим наблюдал. Сказал, что и скатертью этому дракону дорога. Хлопот с ним не оберёшься. Начал бы овец жрать или посевы жечь. А то мог бы принцессу-то и того - утащить. Да только, видать, она такая, что и дракону не нужна. Тут уж король опечалился и пошёл в свои покои - доедать кусок шоколадного пирога, что от всех печалей помогал. А наследный принц вздохнул и в очередной раз поинтересовался у небес, за что же ему так с родственниками повезло.

Прошло время - много или мало, уж и не вспомнит никто - и схлынул поток спасателей. Тысяча сто пятьдесят девять ступенек преодолевать ради короткого разговора уже никто не хотел. Да и то взять с этой принцессы в башне? Трон не наследует. Королевство небогатое. И на лицо она не первая красавица - некоторые девицы в кабаках краше были. А за красотой, всяко дело, легче в кабак сходить, чем в башню. В кабаке-то всего четыре ступеньки - а это разница в, немного-немало, аж тысячу сто пятьдесят пять ступеней. Ногам легче, да и результат приятнее.

Забыли герои о принцессе. Только король и помнил - а им вот уже несколько месяцев был старший принцессин брат.
Только появилось у него свободное от государственных дел время, поднялся он на башню и завёл с сестрой разговор.
- Всё чуда ждёшь? - спросил он, подстилая на каменные ступени мантию и облокачиваясь спиной на дверь, как и в прошлый раз.
- Жду, - раздалось из-за двери, и король удивился, до чего же взрослый у его сестры сделался голос.
- Дракон - разве не чудо?
- Чудо, - вздохнули за дверью. - Но этот ошибся башней. Он меч искал какой-то особенный, а вовсе не принцессу с книжным шкафом.
Помолчал король немного, а потом попросил, не особо надеясь на положительный ответ:
- Мелкая, выходи ты уже, ну всем-то соседям на смех.
Ответом ему были шелестящие страницы последней книги из огромного книжного шкафа.

А ночью вернулся дракон. Покраснел почти до закатного цвета и сообщил, что всё-таки окончательно заблудился.
Принцесса окинула взглядом свою маленькую тюрьму, задержалась на лежащей на столике последней книге - за время своего заточения она умудрилась прочесть весь шкаф - и предложила дракону проводить его до нужной башни. В конце концов, с географией у неё всё было в порядке.
Каждой принцессе положено ждать в башне предназначенного ей чуда - так говорили все книги, которые только были в королевской библиотеке. Но принцесса подумывала написать свою и потому сделала всего один шаг за окно вместо тысячи ста пятидесяти девяти вниз.
А королю оставила записку, в конце которой - мелко-мелко, потому что брат-то был вредный, хоть и мудрый - написала "спасибо".

Для людей

Они придут и за мной. Их дыхание обжигает мне плечи, и ночами я не могу спать. Они близко. Они совсем рядом. Под самым ухом. В незаметном движении, которое можно уловить краем глаза.
Приходится уходить под землю. Там мне тоже не рады. Но там я могу отдохнуть, пока создания темноты, крысы и кобольды, не начнут охотиться за моими ушами.
Тогда приходится стучаться в двери к людям. Нужно только сделать голос пожалобнее и глаза почестнее - может быть, пустят. Может быть, накормят. Может, даже дадут пару разумных советов.
Сегодня я в мельнице. Хуже места не придумаешь, но какой был у меня выбор, когда дождь стеной и за громом не услышишь, как подбираются ко мне преследователи.
У мельника дети и нет жены. Зато есть совы над жерновами. И сытый кот, гоняющий мышей.
Я дремлю, прислонившись спиной к тёплой печке. А мельник рассказывает детям сказку, пока молнии окрашивают моих преследователей в белый цвет.

Давным-давно люди воевали с волшебным народцем. Неравны были силы - магия против бронзовых мечей - но однажды к людям пришли закутанные в плащи помощники. Были они невысокого роста, и голоса их были глухи, но сила - сила их была велика. Они научили людей ходить по снам, сражаться с кошмарами и петь песни, отгоняющие злобных фэйри и отпугивающие ночных созданий. А после они сделали четыре клетки - по одной на каждую сторону света - и отнесли их далеко-далеко, на край света.
Они вернулись спустя много месяцев. Люди ждали, что благодетели вернутся с добычей, но клетки их были пусты. На первый взгляд.
На рассвете они отворили клетки заговорёнными человеческой кровью ножами и выпустили тех, за кем охотились. Один смешал металл с лунным светом, второй - дерево с солнечными лучами, третий - песок и звёздные слёзы, а последний - водоросли и дыхание смерти, которое поднималось над болотом вместе с блуждающими огоньками. Для тех, кто побеждал кошмары, это было не так уж сложно. А вот поймать в клетки великие ветра - четыре, по одному на каждую сторону света - было гораздо, гораздо сложнее.
Но они смогли. Ловкие руки заковали ветра в кандалы из того, что успели смешать - из света и того, что дарит земля - тогда поднялись четыре ветра и пошли воевать на стороне людей.
Были они ужасны. Северный ветер замораживал волшебный народец стаями, на ледяном металле, который служил ему оковами, оставались кровавые следы прикоснувшихся к ним ладошек. Южный ветер скрипел и сжигал дотла всех фэйри, ведьм и гномов, что попадались ему на пути. Восточный ветер прокалывал противников песочными иглами и плакал. А Западный ветер - тот самый, что так часто говорит неправду и провожает мёртвых в последний путь - хохотал, кося волшебный народец, подобно Смерти.
Когда война закончилась, и побеждённые скрылись в тенях, в затерянных долинах, в самых невнятных снах - словом, там, куда люди не смогли бы добраться - благодетели заперли ветра в клетки и ушли.

Я не открываю глаз - боюсь себя выдать. Конечно, теперь для людей это всё не более, чем легенда. Для них многое стало сказками. Хотел бы и я, чтобы всё это стало для меня сказкой. Тогда бы свист ветра не заставлял меня ускорять шаг или искать убежища.
Я уже не помню точно, что заставило нас помочь людям. Они были такие забавные, такие... слабые. Смешные. А мы были злыми. Нас не принимали среди своих - как приятно было сознавать, что нас хотя бы ненадолго приняли чужие. Вот только не стоило охотиться на ветра. Рано или поздно ломаются любые клетки, даже самые волшебные.
Я кряхчу и ворочаюсь, плотнее прижимаюсь к тёплой печи. Под землёй холодно. У кобольдов хорошая память. За мельником и детьми, скрипнув, затворяется дверь. А я молюсь людским богам, чтобы за мой пришёл не Западный ветер. У него на меня зуб. А людские боги, в отличие от наших, ещё слишком молоды, чтобы пренебрегать настойчивыми молитвами.

Двенадцатый лебедь

Они рассекали золотую пыльцу, и тени от крыльев рисовали на земле, далеко внизу, их собственную историю. Одиннадцать братьев, злобная мачеха, равнодушный отец. Книжки с картинками, которые стоили полкоролевства, сахарная вата на завтрак, обед и ужин, звонкий смех и игры в прятки. Солнце, застревающее меж зубов и в бриллиантах на кольцах. Травяные жирафы и рябиновые олени в королевском саду. Детство, не знающее горя. Детство, не знающее границ. И чем оборвали его?
Настоящей свободой. И непонятно, стоит ли отомстить мачехе или сказать ей "спасибо"? Короны-то с лебединых голов никто не снял.

-- Они живы?.. -- прошептала Элиза еле слышно, прижавшись щекой к прохладному стеклу капсулы. Там, в тишине ядовитых вод и наркотических течений, видели сны о полётах её братья. Одиннадцать красавцев-принцев, которые теперь напоминали оживших мертвецов из тех книг, которыми зачитывалась новая королева. Отец взял в жёны праматерь Моджизолу, самую почитаемую колдунью в своей резервации. Имя её приносило богатство всякому дому, который проявлял к ней человеческие чувства. Отец любил спасать обречённых. И деньги он тоже любил. А уж суеверием был наполнен по самые уши.
Не знал только, откуда возьмёт его новая жена деньжат.
-- Живы, конечно, -- пробурчала из угла старая фея. Каждое её слово сопровождал стук фарфоровых зубов о деревянный мундштук: после сорока Фата Моргана пристрастилась к табаку. Желательно красному и маковому, с того самого поля, на котором лепестки цветов смешивались с трухой рассыпавшихся от времени тел. Она тяжело поднялась, поправила бывшие когда-то розовыми и воздушными юбки и подошла к мерцающим в полутьме подвала трубам.
-- Вишь, перья летят вовсю от их снов?
Элиза вскочила с колен и пригляделась. В самом деле -- белые, пушистые перья. Лёгкие, как Восточный Ветер. Искрящиеся, как молнии в разгар грозы.
-- Как мне спасти их? -- выдохнула Элиза, прижав руку к груди. Там, под цветастой материей старого платья, она прятала ключ, который поможет им всем сбежать -- далеко-далеко, вон из города. Ключ этот открывал потайную дверь -- ржавую и скрипящую -- в стене, опоясывающей их тёмное королевство. Элиза не верила, что за этими стенами нет света, пусть даже и все книги отцовской библиотеки говорили об обратном.
-- Что? -- Фата Моргана встрепенулась, словно нахохлившаяся ворона. -- Спасти? Милочка, эти пёрышки, знаешь ли, снабжают вельмож грозовыми бабочками, а каналы во дворах -- электрическими угрями. Я таких перьев давно не видала. Неужели есть что-то лучше лебединого пуха?
Элиза так сильно закусила губу, что на пол и на подол её платья упало несколько тёмных капель. Ключ был бесполезен. И цена, за него уплаченная, -- тоже. Её покрытые красными лентами руки, горы золотых нитей, которые сплела она для своей мачехи из крапивы, соломы и остатков маминых украшений, её слезы и её долгое, очень долгое молчание. "Пророни хоть слово, -- посмеиваясь, пригрозила тогда Моджизола, -- я и тебя продам феям, чтобы ткали из твоих снов свет и молнии". И Элиза молчала, стирала пальцы в кровь, обжигалась до костей злой крапивой, кололась соломой и беззвучно выла, когда опускала нити в расплавленное золото. Потом она кроила, вырезала и сшивала, пока из-под её окровавленных пальцев не появилось платье цвета заката. Моджизола, прежде, чем надеть его, вдохнула с пояса аромат железа и довольно улыбнулась. Платье из золота, колдовской крапивы, крестьянской соломы и крови двенадцатой, но единственной дочери. Лучше колдовства и на всём свете не сыщешь. Королева сама перебинтовала падчерице руки, вложила в них старый медный ключ и проводила на все четыре стороны. "Будь я помладше, сама бы ушла за стену, а то сил нет на вас, бледных, смотреть, -- вот что сказала она напоследок. -- Вы и в самом деле белые лебеди, а мы среди вас -- чёрные ястребы". И расхохоталась, словно всё это было шуткой.
И ни один из её одиннадцати братьев не знал, чего стоило Элизе долгая дорога из дома, долгий поиск красавцев-принцев, с которыми она играла в гости и стягивала со стола мармелад, пока отец не видит. Они теперь были лебедями. В своих снах они были дикими и свободными.
-- Или... -- Фата Моргана задумчиво пожевала свою трубку и нагнулась, чтобы получше рассмотреть Элизу. -- Вижу, руки у тебя просто волшебные. Пройдоха Моджизола с таким платьем может весь мир завоевать, не только целое королевство. Вот бы и мне такое платье...
Острые серые глаза феи вперились в лебединую сестру, и Элизе показалось, что взгляд её смотрит не только в её душу, но и в её нутро, и точно видит, что ела она на завтрак.
-- Но ты не сможешь сделать такое платье, -- фея отвернулась от девушки и запыхтела своей длинной трубкой. -- Вся твоя кровь вытечет, а оставшаяся станет такой грязной, что ты умрёшь, не успев домять последний пучок крапивы.
Элиза содрогнулась всем телом. Пульсирующая боль поднялась от пальцев вверх и засела в её голове ужасными видениями собственной смерти. Но братья... Одиннадцать смертей хуже, чем одна.
-- Отдай мне свои руки, -- Фата Моргана щёлкнула пальцами, и в воздухе появились огромные серебряные ножницы. -- Взамен я дам тебе серебряные. Ты привыкнешь к ним. Я хороший резчик.

Стена была такой высокой, что в неё врезались пролетавшие птицы. И лебеди тоже -- лежали тут, у ржавой двери, с переломанными шеями и переломанными крыльями. Элиза почти ничего не видела из-за застлавших её глаза слёз и передвигалась скорее на ощупь. Серебряные руки слушались плохо, ныли от живой крови, которая настойчиво текла под металлической кожей, заставляя новые пальцы двигаться.
За Элизой не шли её одиннадцать братьев: проснувшись, они принялись рыдать и проситься обратно, в свои сладкие наркотические сны. Они не просили о спасении. Во сне у них были крылья, и не жаль было отдавать их электрическим угрям в канавах, ведь они всегда отрастали заново.
Она отдала за братьев свои руки... и получила взамен серебряные крылья.
За стеной под ярким незнакомым солнцем высохли слёзы, прояснился взгляд, и среди пшеничных побегов, поднимавшихся ей до пояса, Элиза сама почувствовала себя лебедем -- диким и свободным.

Совсем как дома

И нас теченьем далеко
От дома унесло (с)
Л. Кэрролл

I. Эта странная девочка просто обожала раздваивать себя, становясь двумя девочками одновременно.

Алиса узнала её по собаке.
Она думала, что таких, как они, легко выделить из толпы. Что их окружает какая-то неведомая атмосфера. Аура. Что они носят с собой груз, другим недоступный.
Девушка, сидевшая за барной стойкой, не несла с собой ничего, кроме тёмной корзины, из которой выглядывал блестящий собачий нос. Она была одета, как тысячи других обитателей Ирвинга, затерянного в срединных степях страны - так порою бывают затерянны целые миры. Во внешнем мире об Ирвинге не вспоминали до тех пор, пока в соседнем городе кто-нибудь не выспрашивал о нём у дальнобойщиков. Тогда толпа желающих подзаработать выстраивалась вдоль ближайшей пивнушки. Самые умные тут же подгоняли свои тарахтящие грузовички, отравляющие воздух натужным металлическим чиханием. Один из таких грузовичков остановился этим утром у бара, который мог называться и "Гадкий утёнок", и с тем же успехом - "Гадкий увалень". Вывеска стёрлась до такой степени, чтобы нельзя было быть уверенным наверняка.
Что ж, это чувство было Алисе знакомо. Она до сих пор ни в чём не была уверена наверняка, а также всегда знала, когда нужно делать книксен. От привычек, приобретённых вдали от дома, трудно было избавиться.
Ещё пару дней назад она пила чай в пустом доме по другую сторону океана и пялилась в зеркало. Её отражение пялилось на неё в ответ и, Алиса была уверена, ухмылялось всякий раз, когда она подносила кружку ко рту. Она могла бы кинуть чашку в зеркало, расплескав горячий чай вместе с копившимся в ней гневом, но легче ей бы от этого не стало. Разве что на пару мгновений.
Поэтому она не стала разбивать зеркало и испытывать судьбу. Семь лет несчастий - это слишком много.
Алиса просто поднялась, вытащила из-под кровати давно собранный чемодан на колёсиках и заказала такси.
А теперь она стояла посреди прокуренного бара, в котором яркий свет, похоже, был запрещён под страхом смерти, и пыталась понять, что она сделала не так.
Алиса представляла себе Дороти Гейл вечно улыбающейся и цветущей. Она не была готова увидеть долговязую девицу в узких джинсах, клетчатой рубашке, повязанной на животе узлом, с пустыми глазами и диким беспорядком на голове. Что ж, по крайней мере, последнее гармонировало с беспорядком внутри её головы.
- Назовёшь меня "Дотти" или "Долли", и я натравлю на тебя Бизона, - Дороти отхлебнула пива. Она даже не повернулась к Алисе - только скользнула взглядом, не отвлекаясь от выпивки.
- "Бизон"? Что, "Тото" уже не в моде? - Алиса поддержала юбку, пытаясь вскарабкаться на высокий стул рядом с Гейл. Только сейчас она в полной мере осознала, как нелепо смотрится в своём платье в самой середине нигде в забытом временем городе с именем шотландского проповедника.
- Тото звали его деда, - Дороти запустила руку в корзину, и пёсик радостно заурчал, принимая поглаживания. - Этот вырастет в Бизона. Все же рано или поздно вырастают.
Алиса вспыхнула бы, если б ей вдруг не стало обидно. Притащилась на другой конец света, и зачем? Чтобы смотреть в спину Дороти Гейл - единственного человека, который, как и сама Алиса, провёл детство совсем не здесь, а где-то в загадочном там?
Вместо этого Алиса заказала стакан молока - странно, что в таком месте вообще подавали молоко - и решила, что будет называть Дороти по фамилии.

II. Любое приключение должно с чего-либо начаться... Банально, но даже здесь это правда.

Они познакомились в Сети.
Алиса скрывалась там от внешнего мира, пытаясь воскресить в памяти баобабочек и изумрудную листву Забытого леса. Дороти согласилась бы остаться в таком лесу навсегда: она мечтала забыть о своих приключениях. Четыре раза - это слишком много.
Канзас больше не казался ей лучшим местом на свете, а Волшебная страна никогда таковым не была... Дороти потерялась. Алиса искала.
Они поверили друг другу. Сначала в шутку. Потом всерьёз.
Дороти никогда не отзывалась о Волшебной стране плохо. В конце концов, там жили и умерли её друзья.
Алиса не особенно распространялась о том, как ей хотелось вернуться в Страну Чудес. В конце концов, в Англии у неё была семья.
И обеим хотелось поговорить не через пиксельные строчки.
Когда у Алисы не осталось ничего, кроме пустого дома и дразнившего её отражения, она решилась. Какой смысл был в том, чтобы оставаться в Лондоне, если путь в Страну Чудес исчез навсегда?
"Вот я и в Канзасе", - подумала Алиса Лидделл, выходя из аэропорта навстречу новой дороге.
Она верила, что Дороти Гейл, понимающая и участливая, находит тайные пути лучше самой Алисы. Ведь Волшебная страна открывалась перед ней целых четыре раза.

III. -- А как же ты можешь разговаривать, если у тебя нет мозгов?
-- Не знаю, но те, у кого нет мозгов, очень любят разговаривать.

- Ты пялишься, - сообщила Дороти, перехватывая поудобнее корзину с собакой. Бизон недовольно гавкнул - тряска ему не нравилась. - Закрой рот, не то Бармаглот залетит.
Алиса скрипнула зубами. Она частенько так делала: Чеширский кот говорил, что это гораздо эффективнее, чем укоризненные взгляды. Так на тебя обращают больше внимания.
- Скрипишь, как старое пугало, - пробормотала темноволосая девушка, а потом добавила, уже громче: - Но у тебя вроде есть мозги.
- Чего ты огрызаешься? - выпалила Алиса и тут же припомнила уйму советов, которые кричали, что в такой ситуации лучше промолчать, не то окажешься вдруг на улице. Или в дурацкой ирвингском мотеле.
- Я не огрызаюсь, - откликнулась Дороти. Это было неправдой. Она, конечно, показывала зубы. Так завещал ей Трусливый Лев, а у него-то мозги имелись. - А ты, похоже, ожидала увидеть вовсе не такую Дороти.
Алиса фыркнула.
- Фэйсбук выдал около двух сотен подходящих Гейл. Я думала, ты похожа на Джуди Гарленд.
- Я не тяну даже на Рут Александер*, - Дороти остановилась, поставила корзину на землю и выпустила нетерпеливого Бизона. Пёсик, ещё совсем маленький, с тёмной вьющейся шёрсткой и умным взглядом тут же ринулся за кошкой, показавшейся из-за угла.
Алиса не знала, кто такая эта Рут Александер, но почему-то решила не спрашивать. Она и так казалась себе наиглупейшей девчонкой на свете. Девчонкой, у которой осталось немного сбережений, пустой дом и безумное желание послать всё это к чертям. Или хотя бы к Брандашмыгу.
- Ладно, - Дороти хлопнула себя по коленкам и выпрямилась. - Пойдём, покажу тебе мою ферму.
И они пошли по маленькой улочке, которая перетекла в сельскую дорогу, а после - в тропинку меж колосящейся пшеницы, по которой ветер гонял блестящие волны.

Дом Гейлов был старым и тёмным, пережившим несколько ураганов и одну призрачную войну. На веранде висели качели. У бункера, построенного дядей Дороти, висело на жерди одетое в синий костюм безликое пугало. За амбаром ржавела ветряная мельница, которая теперь была никому не нужна, кроме грозовых молний и голодного дождя. Солнечный свет отражался в оконных стёклах, и казалось, что домик светится изнутри. Словно его посетили божественные вестники, да так и остались на чашку чая.
- Чай? Кофе у меня дрянной совсем, - Дороти прошла в кухню, не оглядываясь на жалкие попытки Алисы завезти упирающийся чемодан в дом. Бизон остался во дворе гоняться за своим хвостом.
- Чай тоже дурной, в общем-то, - признала Дороти, достав из шкафа жестяную банку. - Зато молоко в наличии.
Алиса, красная от натуги, села прямо на пол, едва втащила свою ношу в коридор. Ну и тяжесть. Ей казалось, что хотя бы часть своих проблем она оставила дома. Видимо, только казалось.
- Молоко... наливай... сначала... - отдышавшись, Алиса поднялась, опираясь на видавший виды диван, и завязала свои вьющиеся волосы в высокий хвост.
Удивительно, но чай Дороти всё-таки умела готовить. Или она наврала про дрянную заварку, или она была тайной чайной волшебницей. Второй вариант Алису устроил бы гораздо больше.
- Что ж, Гейл, - Алиса опёрлась на краешек стола и теперь возвышалась над второй девушкой, словно снова съела печенье-растишку. - Как поживаешь?
Дороти фыркнула, и звук этот потонул в счастливом лае Бизона и порыве ветра, прошедшемся по ржавеющей крыше амбара.
- Словно во сне, - ответила Дороти и поморщилась, отхлебнув чая из своей кружки. - Чай вот только дрянной.
И потом обе засмеялись. Безо всякой на то причины.

IV. Все живые существа испытывают страх в минуту опасности. Храбрость - это умение побеждать свой страх.

Они говорили - каждая о своём, и вместе - о странах, снах и границах. Чаще всего обо всём этом вместе.
Дороти с нежностью отзывалась о своих друзьях. Таким голосом, тихим и умиротворённым, с тенью улыбки, обычно говорят о мёртвых. Раньше Алиса и подумать не могла о том, что Волшебная страна может нести смерть. Да и история о рухнувшем на ведьму домике всегда казалась ей смешной.
Когда Гейл рассказывала о том, как на протяжении многих часов слышала только дикий свист ветра и треск раздираемого им дерева, а потом - грохот от столкновения с землёй и леденящий душу крик, Алисе самой хотелось кричать. Дороти тогда было сколько... Десять? Двенадцать? Какой же ужас должен был поселиться в её детском сердечке? Что она должна была подумать, когда толпа маленьких людей принялась славить её за убийство? Как принимала из их рук рубиновые башмачки, ещё несколько минут назад принадлежавшие хладному трупу?
Страшилу распотрошили последователи культа крылатых обезьян. Дровосека лишили последней капли человечности, и, в конце концов, он стал балкой на мосту через реку Горгон. Лев был очень уж притягательной добычей для охотников. И да, охотники рано или поздно появляются повсюду.
Алисе было почти неловко рассказывать о том, как она скучает по мягкой шерсти кота и совсем не скучает по своим братьям и сёстрам. В конце концов, никто из них ей не верил.
Между кроличьей норой и ураганом не было ничего общего, кроме того, что оба привели двух маленьких девочек туда, куда им не следовало приходить. Одна оставила в Волшебной стране своё сердце, а другая - свои надежды. Одна повзрослела, а вторая навсегда осталась ребёнком. Одна вышла оттуда воительницей, а вторая... вторая не хотела уходить.
Ферма Гейлов в Ирвинге, штат Канзас, при желании могла сойти за ферму на краю света. Отсюда до ближайшей кроличьей норы было так же близко, как и в Лондоне - по крайней мере, для Алисы. Отсюда до ближайшего магазина было так же далеко, как до другой стороны Земли, где люди ходят вверх ногами.
Алиса ходила в город пешком, истаптывая свои кожаные туфли. Жители маленького степного городка наловчились видеть её издалека: невысокую девчушку в платье и с зонтиком от солнца, которая приехала к этой нелюдимой Гейл. Город сплетничал. Алиса прислушивалась к разговорам и улыбалась, как настоящая Чеширская кошка. Она старалась не приседать в реверансе, потому что довольно много думала, и призрак Красной королевы с бесценными советами преследовал её по пятам.
Люди продолжали шептаться. Люди всегда шептались. К этому Алиса привыкла.

V. Интересно было бы поглядеть на то, что от меня останется, когда меня не останется.

- Ты же старше. Сама бы разбиралась со своим дерьмом, - Дороти падает на продавленный диван и закидывает ноги на кофейный столик. Всё равно кофе она не пьёт. - Чего ты тут забыла, насквозь английская девочка в платье?
Алиса стоит посреди комнаты, ощущая себя не просто не в своей тарелке - не в своей Вселенной. А она ведь думала, что здесь всё будет по-другому. Она думала, что хотя бы тут найдёт... что-то.
- Меня могли бы назвать Мариной, - вот что она говорит, хотя внутри неё рождается крик, а она не позволяет ему вырваться наружу. - Я могла бы выйти замуж за какого-нибудь крикетиста и родить ему трёх сыновей. Назвала бы их Алан, Лео и... Кэрил. Прожила бы восемьдесят лет и встречалась бы с принцем. Ему нравились бы лодочные прогулки. А мне - нет.
Дороти, совершенно ошарашенная, произносит только:
- Почему нет?
Алиса разводит руки в стороны, а потому упирает их в бока:
- Гейл, ты, блин, видишь здесь хоть что-нибудь, кроме степи? Какие уж тут лодки!
Дороти хихикает и запускает в эту нелепую девицу, щеголяющую своими платьями и обладающую поразительным талантом к фермерской жизни, расшитой изумрудами подушкой.
- Кто тебя укусил? Явно не муха, - Алиса намеренно растягивает слова, и её акцент теперь слышен, наверное, даже в соседней галактике.
- Бизон, - Дороти всё ещё хихикает, и кличка собаки вырывается из её рта тоже смешком.
- Хорошая попытка, но он тебя в жизни не укусит. Он же от одного твоего грозного взгляда немеет.
Они продолжают болтать о чепухе, ведь Алиса знает, как полезна бывает чепуха. Особенно, если грядет буря.

VI. И я теперь наказана за это и, чего доброго, утону в собственных слезах.

Однажды Дороти заплакала. И не так, как плачут от тоски - она зарыдала, словно её заключило в свои объятия отчаяние.
Сквозь всхлипы и грудной не то рык, не то рёв Алиса слышала болезненные барабаны войны, которую Дороти всегда таскала на себе. Она не была так откровенна в переписке: даже в те немногие дни, когда доползала до компьютерного зала в Ирвинге, налакавшись пойла с непроизносимым названием. Алиса подозревала, что в Ирвинге запасы алкоголя остались ещё со времён сухого закона.
За окном собиралась буря, внук Тотошки выл, глядя куда-то за горизонт, маленький домик Гейлов с надёжным фундаментом трясло, а Дороти плакала, и совсем не так, как плачут обычно дети.
Алиса не умеет обращаться с чужими слезами. Она и в своих когда-то давным-давно чуть не утонула. И потому она просто гладит Гейл по голове, прижимается сухими губами к её виску и шепчет, что они снова в Канзасе.

VII. Странные вещи происходят со всеми нами на нашем жизненном пути, и мы не сразу замечаем, что они произошли.

- Ты в самом деле думала, что я приведу тебя в Волшебную страну? - глаза Дороти комически округлились, и Алисе захотелось провалиться под землю. Желательно, через кроличью нору, но она больше не может найти к ней дорогу, она пыталась.
- Совсем голову потеряла? - продолжила Дороти и тут же заткнулась, потому что... ну, что за неудачная формулировка.
Алиса молчала. Что она могла сказать, когда Гейл всё равно её не послушает? Она никогда не слушает, если чувствует себя преданной. А, судя по её лицу, так она себя и чувствовала.
- Что ж, ладно, - Дороти схватила Алису за руку и потянула за собой, к двери, ведущей в залитый алым закатным солнцем двор. - Хорошо.
Алиса не сопротивлялась. Никакого от этого не будет толка, пока Гейл не остынет. Лидделл уже привыкла к Гейл настолько, что выучила её нелепые привычки. Привычки, которые похожи на её собственные - как бывают похожи близнецы, один из которых вырос в лесу, а второй - в королевском дворце. Привычки, вынесенные из пылающей войны в стране Оз.
- Вот, - Дороти отпускает руку Алисы, и той почти жаль, и хочется самой схватить Гейл за руку.
Под ногами у Алисы лежала протоптанная дорожка, исчезающая в море пшеницы.
- Пойдёшь по ней и рано или поздно выйдешь на дорогу из жёлтого кирпича, - голос Гейл звенел от боли и резонировал в груди Алисы.
И она бы соврала самой себе, если бы сказала, что ей не хотелось сделать шаг, потом второй, потому утонуть в золотистых волнах и позволить им вынести её в Волшебную страну...
- Слепая ты, Долли Гейл, - Алиса взяла Дороти за руку, аккуратно, как брала бы раненую пичужку. - Слепая и очень глупая.

0. Чего ты сейчас хочешь, приключений или чаю?

- Веришь этому Питеру? - Алиса кивнула в сторону раскрытого ноутбука, который они недавно с грехом пополам приобрели. Из поездки в большой город вышло целое приключение - куда уж там какому-то походу по шахматной доске! Даже битва за цвет нового забора не была такой яростной.
Дороти потянулась всем телом, и улыбнулась.
- Узнаем. Я его пригласила.
Брови Алисы взметнулись вверх.
- Если он будет спать с нами, я тебя убью. Мне и Бизона в ногах хватает.
- Брось, Эл.
- Ничего я не брошу! Устраиваешь из своей... из нашей фермы коммуну какую-то! Кто следующий? Была там какая-то девчонка из Японии вроде? Которая прошла не через ту арку?
- В её истории, по крайней мере, нет пиратов.
Алиса не ответила. Она вспомнила, как когда-то хотела вернуться в Страну Чудес, и не было ничего более важного в её маленькой тусклой жизни.
А теперь... Сплошная степь кругом. И совсем нет лодок.
И как Ирвинг стал пределом её мечтаний?
Алиса потянулась за банкой с чаем, которую Гейл утром оставила на столике, и признала:
- Всё-таки неплохое местечко этот твой Канзас.
_________________________
*Рут Александер - женщина-пилот родом из Ирвинга, штат Канзас.

Слыхали? У него нет сердца!

Матушка Вьюга наклоняется к мадам Тремейн и шепчет:
-- Вы слышали? У него нет сердца!
Мадам Тремейн удивлённо поднимает брови:
-- Как так?
-- Совсем! -- в глазах у старушки плещется метель, нагоняя страху на окружающих. Проезжающий мимо ямщик морщится и поплотнее укутывается в плащ. Лошадка его бодро переставляет ноги -- ей вовсе не страшно. Вьюга неодобрительно косится на довольную лошадиную морду, но сдерживает порыв и снежком в круп не кидается. Вот была бы она лет на пятьдесят помоложе!..
Её собеседница охает и качает головой, а заодно и веером, чтобы не грохнуться в обморок.
Ну и дела на свете делаются!

-- У ентого-то, -- торговец трещотками и флюгерами плюёт на землю. -- У ентого-то, с Цветочной улицы, сердца нет.
-- Гонишь, -- хором отвечают мальчишки, сгрудившиеся посмотреть на флюгера. Им только дай поглазеть да потрогать то, чего хотя бы касался заморский ветер -- и сразу приключение! Да разве ж тронешь флюгер в этой лавке, особенно если хозяин не пьян, и сна у него ни в одном глазу? Вот и приходится слушать его байки, развесив уши.
-- Чой-то гоню? У меня уж лошадки-то нет, померла, скотинка... Бесси звали, как мою вторую жену, чтоб ей пусто было. От четвероногой Бесси и то пользы больше было.
Один из мальчишек -- рыжий, веснушчатый, в зелёной курточке и смешном колпаке, вытягивает руку и почти шлёпает раскрытой ладонью по выкованной из жестянки фее. Всего ничего оставалось, а она возьми да повернись! Злющий Восточный Ветер!
Торговец, к счастью, ничего не замечает: жмурится мечтательно и теребит края старого шарфа.
-- А любил я её как! Бесси бесполезную; конечно, глаз-то радовался, глядя на нее! Да и вышивала она прилично, хотя на кой нам была эта вышивка? Продавал за чарочку, пока дражайшая не видала. Вот и вся польза. Стал быть, есть у меня сердце.
Мальчишки глазеют на ожившие вдруг разом флюгера: танцующих балерин, бьющих крыльями петухов, выводящих немые трели невиданных птиц, злобных троллей и феечек с трепещущими крыльями. А торговец пытается перекричать их шум, ведь он вдруг осознал что-то настолько для себя важное.
-- Есть у меня сердце, стало быть! Вот хорошо-то! Как хорошо! Хорошоооооооо!
Торговца слышит только ветер и несколько самых любопытных флюгеров. А трещотки не слышат ничего, и все звуки вокруг пытаются слопать. Нечего шептать всякие небылицы!
Нет сердца, подумать только!

-- И сердце у него превратилось в нечто такое вот, -- разбойница пинает ногой гнилое яблоко поближе к своей банде, а сама вгрызается в свежее, только что сорванное, и продолжает, уже чавкая. -- И он его вынул.
-- А потом зажарил и съел? -- фыркает один из недавно принятых в банду, совсем ещё зелёных, как в деле разбоя, так и при виде открытых ран.
-- Белый, вот ты скажи, -- разбойница спрыгивает с яблони под аккомпанемент басовитого хихиканья её товарищей. -- Съел бы ты кабанью голову, ежели ей волк бы побрезговал?
Сбитый с толку Белый на секунду задумывается, а потом усиленно мотает головой.
-- То-то ж. Вот и этот не стал своё сердце есть.
-- У него сердце, как кабанья голова? -- ужасается Белый
Хихиканье превращается в хохот: сдерживаться даже ради атаманши не стоит, не то живот разорвёт.
-- Надо тебя было Зелёным назвать, -- возвещает разбойница, улыбаясь своей клыкастой улыбкой, и садится на землю, прямиком перед гнилым яблоком, которое до того пнула.
И не узнаешь точно, что лучше: вовсе сердца не иметь или носить сердце с червоточинкой?
Кому что. Кому как легче.

-- Смотрит -- а сердца-то у него и нет! Топнула ножкой и сбежала подальше от такого чурбана!
Для убедительности Хельга топает ногой, и подружки её смеются, глядя на покрасневшее лицо хозяйки дома.
Каждый четверг они собираются у неё, чтобы посплетничать, попить чаю и насладиться ароматом роз, которые выращивала служанка на первом этаже, в пристроенной к дому теплице.
-- И правильно сделала! -- Элиса убирает со лба вьющуюся прядь и со знанием дела продолжает. -- Кому он нужен, без сердца-то? Такого полюбишь -- и только хуже от этого. Сам-то полюбить -- никак.
-- А я его видела, -- заговорщически шепчет косая Мэри. -- Да-да, своими глазами, когда из церкви с маменькой выходили.
-- И что? И как? -- сыплется со всех сторон. -- Какой он? Страшный, небось!
-- Страшный, -- соглашается Мэри. -- Уши, как у слона, которого мне папенька из Индии привёз. Фарфорового. И челюсть -- как у крысы.
Девушки визжат, делая вид, что заметили на полу грызуна. Надо же хоть как-то забавляться на чаепитиях, а то так и жизнь вся пройдёт.
Только Сэлли молчит. Она живёт на Цветочной улице. Она видела человека без сердца. Потому и молчит.
Ведь вдвойне страшно, когда бессердечные люди -- красивы.

Господин с Цветочной улицы не любит цветы. Говорят, когда-то у него на чердачном балконе цвели розы, но те времена давно прошли -- вместе с переменчивым ветром.
Господин с Цветочной улицы вечно ходит с тросточкой -- чёрной, как грех, и во фраке -- белом, как промозглый утренний туман. Под цвет собственных волос. У него нет возраста: вроде стар, а вроде бы и молод. Зависит это подчас от того, кто на него смотрит.
Иногда он слышит -- краем уха -- как говорят о нём люди.
Тогда он приходит домой, достаёт заваленную разноцветными шалями и засохшими цветами коробку и торопливо открывает её.
Нет. Оно всё ещё здесь. Никуда не делось с тех пор, как она подержала его в своих ледяных ладонях.
С каждым днём сердце тяжелело и тяжелело, пока не сделалось таким тяжёлым, что пришлось его вынуть -- иначе ухнуло бы вниз само, невзирая на стенки из плоти.
И охота людям небылицы рассказывать? Есть у него сердце. Прямо тут, в ворохе шёлковых тряпок, укрытое бабушкиным платком, чтобы, не дай боги, не потрескалось.
Потом господин с Цветочной улицы закрывает коробку и убирает её на место. До следующего раза, когда услышит своё имя на улицах.

Спасать его приходит вовсе не Герда.
Та сбежала давным-давно, испугавшись долгого пути, холода и крови на босых ногах. Добрела до Вороньего дворца, охотно приняла в дар карету, да и умчалась, куда глаза глядят, счастье своё искать. В тёплые края.
А разбойница так и не узнала о мальчике, которого унесла на своих санях прекрасная, как ледяное кружево, женщина. И оленя отдавать не пришлось. Правда, она всё равно отпустила на волю весь свой зверинец, когда на землю пришла зима, а в её сердце -- незваная весна.
Разбойница и стоит сейчас, скрестив на груди натруженные, загорелые руки, и смотрит прямиком в душу.
-- Это у тебя, что ли, гнилое яблоко?
-- Что? -- ему приходится шептать, так уж удивлён. Такого вопроса ему ещё никто не задавал.
Разбойница фыркает и повторяет:
-- У тебя, что ли, нет сердца?
Она не ожидала от него улыбки. Разве умеют улыбаться те, у кого сердца нет?
-- Есть, конечно, -- отвечает господин с седыми не по годам волосами и надевает на голову цилиндр, который до того держал под мышкой.
Вот тебе и все нелепые слухи. А так любопытно было. Тайна -- и вдруг в городе, а не в осеннем лесу, где от волшебства отмахиваться приходится.
-- Могу показать, -- неожиданно даже для самого себя произносит бессердечный человек, и разбойница -- так же неожиданно -- идёт за ним следом.

В коробке лежит камень. Прозрачный, с белыми прожилками. Укутанный шалью.
-- Не смешно, -- говорит разбойница, а потом слышит мерный удар -- такой, какой и должны издавать сердца -- и видит, как на мгновение сжимается прозрачный "камень".
Господи с Цветочной улицы хмурится.
-- Раньше оно так не делало, -- признаётся он.
Разбойница опускает в коробку руку и тут же отдёргивает её. Холодно, как в аду, про который рассказывала старая атаманша. Ад этот лежит далеко на севере, за лесом, в стране вечной ночи -- и в него почему-то верится.
-- Я бы на твоём месте не...
Но разбойница уже опускает руку ниже, дотрагивается до ледяного сердца и тут же об этом жалеет. На прозрачных стенках вокруг белых сосудов остаются следы её пальцев. Алые, как кровь всех свободных разбойников Чащи.
Разбойница ругается, сдерживая слёзы, а человек-с-ледяным-сердцем-в-коробке вздыхает и выходит из комнаты. Он возвращается с бинтами, наверняка противной мазью и серебряными ножницами, а атаманша поспешно отворачивается. Ещё слёзы увидит.
Господин с Цветочной улицы, наклонившись, старательно обёртывает белыми лентами кровоточащие пальцы. Разбойница не может отвести глаз от его серебристой макушки. Нет бы смотреть на каминную полку и прикидывать, за сколько монет можно сбыть всё это добро матушке Вьюге.
-- Звать-то тебя как?
-- Кай, -- повисает в воздухе ответ.
-- А я Листопад, -- смущённо выпаливает разбойница. -- Мамка у меня суеверная, а осенние эльфы в здешних лесах злые... Всё равно все зовут меня Ли.
Чем короче -- тем легче связываться с теми, кто в засаде, да новости о путешественниках-толстосумах получать.
Кай еле заметно кивает и продолжает свою работу.

Вечером разбойница собирает свою банду и толкает заранее подготовленную речь.
-- Распускаешь? -- озвучивает всеобщие опасения Белый, который ни слова из вдохновительной речи не понял.
-- Олух ты, Зелёный, -- разбойница смотрит на него с укором, почёсывая свои пляшущие веснушки. -- Это ради дела.

Кай просыпается от стука. Когда-то так в его окно стучала Королева, а теперь -- забинтованные пальцы рыжего листопада.
Она не здоровается даже: пролетает мимо, прямиком к заветной коробке. В руках у неё куча разбойничьих тулупов.
Она перетаскивает коробку к камину, разжигает огонь и скидывает поверх ледяного сердца свою ношу.
-- Всей бандой скинулись, -- гордо возвещает Листопад. В её зелёных глазах полыхает огонь.

Это не помогает. Как не помогает горячая ванна, кузнечные меха и жгучий перец. Листопад начинает всерьёз подумывать о драконьем дыхании -- слыхала она, что живёт одна огнедышащая ящерица за лесом -- но Кай берёт её заживающие руки в свои и заглядывает ей в глаза.
-- Хватит, -- вот что он говорит.

Ночью он просыпается от непривычной тишины. Не слышно мерного стука. Медленного и редкого -- но всё же различимого. Не бьётся его сердце.
Коробка пуста. Окно, в стёкла которого когда-то въелся иней, распахнуто.
У господина с Цветочной улицы теперь на самом деле нет сердца.

А утром Листопад неслышно забирается в комнату. Идёт, пошатываясь, а в руках у неё -- живое кровоточащее сердце, которое она отогрела собственным теплом, не зная, что когда-то его и заморозили так же -- полными зимы руками.
Каю больно. Снова больно. И он плачет -- за себя, за Герду и за покалеченные руки разбойницы. За все прошедшие в пелене зимы годы.

Так что же лучше: носить в груди кровоточащий сгусток боли, в который может попасть один из осколков злого тролльего зеркала, или не иметь сердца вовсе?
Спросите Кая.
А лучше подумайте сами.

Чему научат принцессы

Принцесса пропала, когда выпал снег.
Зиму в этом году ждали долго - и именно поэтому она появилась неожиданно. Дороги завалило, торговые пути превратились в грязное месиво, городские улочки не успевали расчищать. Цены на дрова и мебель взлетели до небес. Запасливый лесоруб Ганс внезапно нажил состояние. Ведьма с горы не успевала считать деньги: маленькие тёплые заклятья расхватывали, как пирожки.
Пропажа младшей, королевской дочери восприняли, как данность. Не то, чтобы люди в городе были очень чёрствыми, просто непутёвые отпрыски короля и королевы пропадали довольно часто. Причины в большинстве случаев были не совсем уж уважительными: принцы уходили играть в кости, принцессы - на поиски приключений, а, конечно, и те, и другие порывались сбежать со своими сужеными.
Айрис, младшая, всегда выгодно выделялась на фоне братьев и сестёр. Будучи тринадцатым ребёнком в семье, она получала больше всего внимания и лишалась больше всего прав. О короне и речи не шло - впрочем, Айрис никогда и не мечтала стать королевой. Из-за этого она частенько подтрунивала над старшими. Иоланде и Иорингу пророчили великое будущее на престоле - короли-близнецы были бы отличным знаком судьбы. К своему шестнадцатилетию принц и принцесса исчезли из королевства, так и не став добрым предзнаменованием.
Паники бы не возникло, если бы несколько стражей не заметили крылатую тень на одной из дворцовых башен. Умный попался дракон: прилетел ночью, двигался тихо, только окно разбил в королевские покои, отделанные розовым бархатом. Стражи попались очень уж безответственные: покинули пост у ворот ради кружки дешёвого эля, а потом переполошили весь город.
Драконов в королевстве не видали не то чтобы много лет - их и вовсе не видали. Овцы не пропадали, посевы не сжигались, тишь да гладь, даже разбойнички особо не шалили. И вдруг целый дракон!

- Рехнулись все, говорю, - свистел сквозь дырки в зубах старый конюший, приканчивая очередную кружку пива. - Разослали гонцов, ищут рыцаря. Шутка ли, рыцаря в наше время найти!
- Драконы зимой - вот это меня куда больше беспокоит, - ворчал Колоридж, хозяин местной таверны. - Как будто им охота морозить хвосты ради тощей девчонки, пусть и с короной.
- Кол, да ты говоришь так, словно лично их видывал!
Ворчливый Колоридж продолжал бормотать, словно и не слышал никаких вопросов. Кому какое дело, он уже давным-давно завязал с приключениями! Драконы зимой - это полный абсурд. Да и рыцарей нынче уже нет совсем... Перевелись сразу после того, как проржавел последний настоящий меч.
Стражники да солдаты сейчас не мечи носят - жалкое подобие. Тонкие, с узорными гардами, которые при первом же удобном случае погнутся. Иглы, а не клинки. То-то дело было, когда оружие ковали в сердцах гор, подальше от зимнего воздуха да глаз людских.

Тем не менее, рыцарь нашёлся. Въехал в город на закованном в броню коне - не рыцарь, а целая боевая колесница. Алые перья на шлеме, золочёные узоры на начищенной броне, яркий плащ, который словно и не умел мараться. На гарде - три птицы с каменьями на хвостах, ножны словно стружкой золотой посыпаны.
На главной улице движение перекрыли, чтобы только все могли на это чудо в перьях посмотреть.
Какие величавые речи он произносил! Жаль, конечно, что забрала так и не поднял: вся речь возвышенная звучала так, будто её из водосточной трубы прочли. Но эффект получился небывалым: появление рыцаря в сверкающих доспехах мигом успокоило всю королевскую семью. Воину с такой впечатляющей амуницией хотелось доверять.

- Я думал, со смеху помру, слышишь, Рид? Прям там, посреди площади. Где-то на слове "великопристойность"... Это вообще что такое?
Ричард с трудом стащил с головы шлем с перьями и шумно отдышался.
- Не твоего ума... И хватит уже моё имя сокращать! Я этого не люблю.
- Как же, как же! Великий рыцарь Ричард, гроза прекрасных дам и мечта драконов!
Ричард, и так раскрасневшийся, покраснел ещё больше. Он положил шлем в седельную сумку и хорошенько пнул снятые с коня латы.
Как же он иногда жалел, что умудрился перейти дорогу этому странному во всех отношениях человеку!
У Чёрного не было имени - только лохмотья, пронзительные синие глаза и не в меру едкая язвительность. И ещё, конечно, великий секрет. Не будь его, Ричард ни за что на свете не разделил бы свою рыцарскую дорогу с бомжеватым недооружейником.
Судьбу Ричарда определили выписанные отцом из города книжки, в которых доблестные рыцари защищали невиновных, наказывали виноватых, да ещё и кошек с деревьев снимали. Последнее было особенно трудным - маленький Ричард представлял, как тяжело было облачённому в латы герою забираться на дерево. Он знал, что быть рыцарем - самое прекрасное, что только может быть на свете. И потому его особенно огорчали эти разговоры о том, что настоящих рыцарей уже не осталось. Старики в деревне рассказывали, что герои исчезли вместе с добрыми временами, красивыми женщинами и настоящими клинками. Оружие определяло рыцаря: не каждая булава могла быть стать Убийцей Великанов, и не каждый палаш мог разрубить твёрдую черепушку тролля.
Ричарду повезло. Он нашёл настоящий меч - из тех, которые давно должны были рассыпаться рыжей пылью. Только он никак не ожидал, что этот самый меч будет язвить по поводу и без.
Чёрный и был мечом. Посмотришь с одной стороны - человек человеком, тощий, нескладный, патлатый, абсолютно невзрачный, посмотришь с другой - широкое лезвие с желобком, гарда с перепончатыми крыльями и драгоценными камушками-глазами. Он говорил, что всякое настоящее оружие однажды получало пару ног, пару рук и голову в придачу. Конечно, были и счастливчики: один лук получил ещё и пару крыльев, ну да то во много зависело от души, А у каждого настоящего оружия, разумеется, была душа.
Когда Чёрный встретил Ричарда, тот заканчивал читать третью главу рыцарского учебника и как раз искал себе боевого коня. Единственным подходящим экземпляром был соседский тяжеловоз: не каждая лошадь могла увезти на себе обмундирование и своё, и всадника. Чёрный фыркал и посмеивался, когда Ричард впервые попытался нацепить выкупленную за бесценок броню. От этих лат, по мнению Чёрного, смысла было столько же, сколько от ледяного щита в сорокоградусную жару.
Поединок с драконом был настоящим вызовом. У Ричарда от одного этого слова - "дракон" - мигом волосы на загривке дыбом вставали. Приходилось храбриться и убеждать себя, что зимой драконы не появляются, а стражникам просто показалось. Принцессу, в худшем случае, утащил какой-нибудь упырь, а уж с упырём-то Ричард справиться сможет. За пару месяцев скитаний с настоящим клинком в качестве направляющего, мальчишка уже кое-что умел.
- Ты же сам уговорил меня успокоить народ, идиот, - буркнул Ричард и вскарабкался на коня.
- Правду говоришь, - Чёрный подхватил скакуна под уздцы и тихонько повёл его по покрытой слякотью дороге. - Так это для того, чтобы дракона лишний раз не потревожить. Только толпы крестьян с вилами ему не хватало. Жалко же.
Повисло молчание. Ричард в красках представил, как огромная огнедышащая ящерица до корочки поджаривает толпу озлобленных крестьян и чуть не хлопнулся в обморок. Боги, это уж слишком!
- Д-д-д...д-дракон есть? - наконец выдавил из себя рыцарь и вцепился в жёсткую конскую гриву.
- Жил тут один, это я хорошо помню... И, надеюсь, он немного изменил свой характер...
Тон Чёрного совсем не понравился Ричарду - были в нём почти угрожающие нотки. Но Ричард - рыцарь, самый настоящий, потому что у него даже есть настоящий меч! А клятва, данная королю, была сильнее любого страха. Даже страха перед испепелением.

У дракона действительно была пещера: огромный вход пугал темнотой, и Ричард почувствовал, как уходит в пятки его душа. Даже конь под ним задрожал - пришлось оставить бедное животное на равнине, подальше от скалистых холмов, которые на севере переходили в страшные Деревянные горы.
- Стало быть, тут... - прошептал Чёрный, закатывая рукав своей старой курточки. Ричард вытянул из ножен тоненькую сабельку. Ему подумалось, что дракону она причинит не больше вреда, чем бумага библиотекарю.
Чёрный уже не раз и не два проделывал этот фокус на глазах у рыцаря, но тот всякий раз замирал и затаивал дыхание. Левая рука тощего бродяги истончалась в лезвие, вокруг которого плясали голубые искры и совершенно магические молнии. Как душа была частью настоящего оружия, так и оружие было частью души. И видеть, как бьётся последний настоящий клинок, было сродни тому, как наблюдать за танцем.
Они двинулись к пещере: Чёрный впереди, Ричард чуть позади, придерживая свой длинный плащ. Меч был так серьёзен, что даже забыл с воплем и улюлюканьем стащить этот плащ на землю и обозвать пару раз "скатертью-самобранкой".
Из пещеры вылетали искры - то ли от костра, то ли от драконьего дыхания. Ричард зажмурился, вспоминая, что для таких случаев советовал учебник. Ему показалось, что в главе, посвящённой летающим ящерам, было много всего про огнеупорные щиты. Или, возможно, там была только фраза "Держитесь подальше от их пасти".
- Я поняла! - эхом отозвались стены пещеры, и секунду спустя из тёмного прохода выпорхнула девица в ярком платье. Она так стремительно врезалась в Ричарда, что тот даже не успел прознести стандартное для таких ситуаций "Леди, с вами всё в порядке?". Дыхание выбило из груди, рыцарь покачнулся и выронил сабельку, а дама вдруг обхватила рукам его лицо и запечатлела на губах поцелуй. От неожиданности Ричард приоткрыл рот. Об этом он особенно долго жалел, потому что потом пришлось ещё долго плевать пеплом.

Айрис испугалась всего на секунду, когда в окно её спальни вдруг просунулась рогатая клыкастая голова. Принцесса набрала в грудь побольше воздуха, чтобы крик получился звучным, но потом дракон раскрыл пасть и объяснил причину своего визита.
Вот так вот младшая дочь короля маленького благополучного королевства выгребла из шкафов множество украшений, пару ночных рубашек, несколько самых ярких платьев и кучу тёплых одеял, а потом взобралась на спину чешуйчатому ящеру и отправилась к подножию Деревянных гор. Айрис любила приключения. Она любила их, пожалуй, даже больше, чем любой другой королевский ребёнок. Её неуёмное любопытство во много определили не отходящие ни на шаг мамушки и рассказы Иоланды о мире за стенами замка. Побег с драконом был просто подарком судьбы. Кто же знал, что это настолько взволнует город! Надо было оставить записку.
В пещере было уютно, сухо и тепло. А дракон - которая на самом деле была драконицей - оказался крайне вежливым. Её звали Тэуолив, она отзывалась на "Тэй", и ей едва исполнилось пятнадцать. Для дракона - совершенно ничтожный возраст. До полных размеров любой дракон вырастал только лет за пятьдесят, а мудрости набирался, дай боги, к сотне. У Тэй было много проблем: она свыклась с тем, что может никогда не встретить ещё одного дракона, свыклась с отсутствием друзей и почти свыклась с тем, что родилась на пятьсот лет позже, чем должна была. Ей пришлось узнавать о драконах из человеческих книг, но все они были такие разные, что у Тэуолив мысли путались. Кое-что ей подсказали инстинкты, кое-что она подсмотрела у соседей, а кое-чему научилась случайно. И обращение в человека стало для неё небывалым откровением.
Чего драконице действительно не хватало - так это общения. И, так как в каждой книжке уважающий себя дракон зачем-то похищал принцессу, Тэй тоже решила попробовать. В конце концов, у людей можно много чему поучиться, а принцессы, наверное, обладали особым знанием, раз драконы только их и утаскивали в свои логова.
За несколько дней, проведённых в компании Айрис, Тэй узнала о мире и о самой себе больше, чем за все пятнадцать лет неприметной жизни в горах. И, когда спешащий на выручку рыцарь оказался у входа в пещеру, Тэй решила на практике продемонстрировать, чему успела научиться.

Впервые за всю свою оружейную карьеру Чёрный видел, чтобы дракон так быстро побеждал рыцаря, да ещё и без боя.
Невозмутимая потерянная принцесса, вышедшая следом за Тэй, тут же начала объяснять ей, что целовать первых встречных - невежливо. Тэй оправдывалась тем, что ей было любопытно, а Ричард... Чёрный ржал над ним ещё несколько месяцев и не упускал случая напомнить ему, что он единственный рыцарь на свете, которого дракон сразил, поцеловав в губы.

Так Ричард на собственном опыте убедился, что драконы не так уж и страшны, а Тэй поняла, что из принцесс действительно выходят неплохие учителя.

И Айрис всё-таки вернулась домой - когда снег сошёл. Уж больно тепло было в драконьей пещере.

Тук-стук погремушки

(перевод рассказа Н. Геймана)

- Может, расскажешь историю, прежде чем проводишь меня наверх?
- Ты в самом деле думаешь, что я буду тебя спать укладывать? - спросил я мальчика.
Он на мгновение задумался, а потом с удивительной серьёзностью произнёс:
- Вообще-то да, думаю, тебе придётся меня отвести. Просто... я доделал всю домашнюю работу, мне пора спать, и я немного боюсь. Не прям-таки очень. Чуть-чуть. Но... Этот дом такой громадный. И свет не везде работает... И тут как-то темновато.
Я наклонился и потрепал его по голове.
- Понимаю. Дом и вправду очень большой и старый.
Он кивнул. Мы сидели в кухне, и тут было тепло и светло. Я опустил журнал на кухонный стол.
- О чём тебе рассказать?
- Ну, - протянул он задумчиво. - Она должна быть не очень страшной, потому что иначе я буду думать о монстрах, пока поднимаюсь в спальню. Но если она не будет хотя бы чуть-чуть страшной, мне не будет интересно. К тому же, ты придумываешь страшные истории, ведь так? Она сама так сказала.
Она, конечно, преувеличивает. Я пишу, да. Но ни одну из них ещё не опубликовали. И я пишу разные истории.
- Но страшные тоже пишешь?
- Да.
Мальчик посмотрел на меня из теней за дверью, в которых ждал.
- Знаешь какие-нибудь истории про тук-стук погремушки?
- Не думаю.
- О, они самые лучшие на свете!
- Их вам в школе рассказывают?
Он пожал плечами:
- Иногда.
- И что же это за истории о тук-стук погремушках?
Невежество парня его сестры мальчика не впечатлило - это было видно но его лицу.
- Да все о них знают!
- А я не знаю, - я очень старался не улыбаться.
Он смотрел на меня так, словно пытался понять, уже не разыгрываю ли я его.
- Думаю, тебе стоит отвести меня наверх, а потом расскажешь мне историю, только... только не страшную, а то наверху, если честно, тоже темновато.
- Может, оставим твоей сестре записку, чтобы знала, где мы?
- Да ты всё равно будешь тут, когда они вернутся. Входная дверь громко хлопает.
Мы вышли из маленькой уютной кухни в огромные и пустые коридоры дома, в которых было прохладно и темно и в которых гулял сквозняк. Я подёргал выключатель, но ничего не произошло.
- Лампочка испортилась. Такое постоянное случается.
Наши глаза привыкли к темноте. Луна была почти полной, и её бело-голубой свет падал сквозь высокие окна на лестницу.
- Всё будет хорошо, - сказал я.
- Конечно, - отозвался мальчик. - Я очень рад, что ты сейчас здесь.
Он нащупал пальцами мою руку и сжал её так доверчиво, словно знал меня всю жизнь. Я сразу же почувствовал себя ответственным и очень взрослым.
Я не был уверен, что чувство, которое я испытывал к его сестре - моей девушке - можно было назвать любовью. Пока нет. Но мне нравилось, что он относится ко мне как к члену семьи. Я почувствовал себя его старшим братом, выпрямился во весь рост. И даже если и было в этом пустом доме что-то выводящее из равновесия, то в тот момент я бы не признался в этом даже за тысячу миров.
Лестница скрипела под выцветшим ковром.
- Тук-стуки - лучшие монстры на свете.
- Ты их по телевизору видел?
- Неа. И никто не знает, откуда они приходят. Хотя обычно они приходят из темноты.
- Хорошенькое местечко для монстра.
- Да.
Мы шли по коридору -- от одного пятна лунного света к другому. Дом и вправду был очень большим. Сейчас бы пригодился фонарик.
- Они приходят из темноты, - мальчик всё ещё держал меня за руку. - Думаю, они из неё сделаны. Появляются, когда ты не обращаешь на них внимания. И они забирают тебя... ну не в гнёзда. Как назвать то, что похоже на гнездо, но на самом деле не гнездо?
- Дом?
- Нет, не дом.
- Логово?
- Да, пожалуй. Логово, - он сжал мою руку и замолчал.
- Итак. Они уносят людей к себе в логово. А что они с ними делают, эти твои монстры? Высасывают всю кровь, как вампиры?
Он фыркнул.
- Вампиры высасывают не всю кровь, а только чуть-чуть, чтобы продолжали жить и, знаешь, летать там вокруг. Тук-стуки гораздо страшнее.
- Я не боюсь вампиров.
- Я тоже. Тоже не боюсь вампиров. Хочешь знать, что делают тук-стуки? Они выпивают тебя.
- Как колу?
- Она очень вредная! Если положить в неё на ночь зуб, то утром от него ничего не останется! Вот почему нужно каждый вечер чистить зубы!
В детстве мне тоже рассказывали истории про вредную колу -- став взрослым, я узнал, что всё это неправда. Но это была ложь во благо, так что я махнул на неё рукой.
- Тук-стуки выпивают тебя, - сказал мальчик. - Сначала они тебя кусают, и внутри у тебя всё перемешивается, и всё мясо, все мозги - всё, кроме кожи и костей превращается в мокрую кашицу, и тук-стуки высасывают её через дыры, которые когда-то были твоими глазами.
- Это отвратительно! Как ты всё это выдумал?
Мы вышли на последний лестничный пролёт сквозь большой пустой дом.
- Не могу поверить, что дети такое выдумывают!
- Ты не спросил меня о погремушках.
- Точно. Что за погремушки?
- Ну, - произнёс он глубокомысленно, тихий голосок из темноты рядом со мной. - Когда от тебя остаются только кожа и кости, они вешают тебя на крюк, и ты гремишь на ветру.
- И как же они выглядят? - я тут же пожалел, что задал этот вопрос. Лучше бы он остался при мне. Я вообразил огромное паукообразное существо, похожее на того, которого я видел утром в душе. Ненавижу пауков.
Мне полегчало, когда мальчик сказал:
- Они выглядят так, какими бы ты их никогда не представил. Такими, на что не обращаешь внимания.
Теперь мы поднимались по деревянным ступеням. Левой рукой я держался за поручень, а в правой держал руку мальчика, который шёл рядом. От него пахло пылью и старым деревом.
- Ты уже придумал, что расскажешь мне перед сном? История не обязательно должна быть страшной.
- Правда?
- Расскажи мне о том, что ты делал этим вечером.
- Да уж, тебе будет безумно интересно. Моя девушка только что переехала в новый дом на краю города -- унаследовала его от какой-то там тётки. Дом огромный и очень старый. Сегодня я проведу с ней ночь, и я уже несколько часов жду, когда они с друзьями вернутся и принесут вина и что-нибудь из индийской кухни.
- Видишь? - на его лице опять появилась эта еле заметная радость. Все дети порой могут быть невыносимыми, когда они уверены, что знают что-то, вам неизвестное. Наверное, это идёт им на пользу. - Ты во всём этом уверен, но ты не хочешь думать, ты просто позволяешь мозгу заполнять пробелы.
Он открыл дверь на чердак. Вокруг царила идеальная темнота. Но открытая дверь отзывалась в воздухе
И я услышал, как что-то гремит. Очень тихо. Как сухие кости в мешках из кожи на ветру.
Стук-стук.Тук-стук. Стук-тук.
Как-то так.
Я бы вырвался тогда, если бы мог. Но маленькие цепкие пальцы тянули меня вперёд.
Во тьму.

Корица

(перевод рассказа Н. Геймана)

В одной далёкой и жаркой стране, где всё было древним, как мир, жила принцесса по имени Корица. Глаза её походили на жемчужины, и оттого она была невероятно красивой -- но, увы, слепой. Весь её мир был раскрашен в мерцающие жемчужные цвета, бледно-розовые и белые.

Корица всё время молчала.

Её отец и мать -- Раджа и Рани -- предлагали комнату во дворце, рощу низкорослых манговых деревьев, портрет тётушки королевы Рани, выполненный эмалью по дереву, и зелёного попугая любому, кто смог бы заставить Корицу произнести хоть слово.

С одной стороны страну окружали горы, а с другой -- джунгли, и потому немногие приходили, чтобы попытаться научить Корицу говорить. Но, тем не менее, они приходили, и останавливались в дворцовых комнатах, и ухаживали за манговыми деревьями, и кормили попугая, и восхищались портретом тётушки Рани (которая была довольно известной красавицей в былые дни, а теперь превратилась в ворчливую старуху, согбенную возрастом и разочарованиями), а потом уходили прочь, расстроенные, проклиная маленькую девочку, не желающую раскрывать рта.

Однажды во дворец пришёл тигр. Он был огромным и диким, настоящим чёрно-оранжевым кошмаром, и шёл по миру, подобно богу; так двигаются все тигры. Людей объял страх перед ним.

-- Нечего его бояться, -- сказал Раджа. -- Лишь немногие тигры едят людей.
-- Я ем, -- отозвался тигр.

Люди удивились, услышав тигриную речь, но это не помогло им избавиться от страха.

-- Ты можешь и лгать, -- сказал Раджа.
-- Могу, -- ответил тигр. -- Но не вру. Я пришёл, чтобы научить девчонку-детёныша говорить.

Раджа поговорил с Рани, и, несмотря на то, что тётушка Рани настаивала на том, чтобы выгнать тигра из города мётлами и острыми копьями, зверя поселили в дворцовой комнате, и отдали ему портрет, и разрешили выходить к манговым деревьям. Ему принесли бы и попугая, но тот пронзительно крикнул, взлетел к потолку и остался там сидеть на балке, отказываясь спускаться.
Корицу привели в комнату тигра.

-- Жила-была женщина в Риге,
Пошла покататься на тигре.
А тигр вернулся с той леди внутри
И улыбкой в усах своих смирной, -- прощебетал с балки попугай. (В интересах исторической и литературной достоверности, необходимо указать, что попугай процитировал другую поэму, гораздо более древнюю и длинную, но смысл в ней, в конечном итоге, был тот же.)

-- Даже птица видит подвох, -- проворчала тётушка Рани.
-- Оставьте меня с девчонкой наедине, -- попросил тигр.
С великой неохотой Раджа и Рани, и её тётушка, и вся дворцовая прислуга оставили зверя наедине с Корицей. Она запустила свои пальцы в тигриный мех и почувствовала на своём лице горячее тигриное дыхание.

Тигр положил свою лапу на руку Корицы.
-- Боль, -- сказал он и выпустил коготь, вонзившийся в ладонь девочки. Острый, как игла, коготь проколол её нежную коричневую кожу, и на ней проступила капля яркой крови.
Корица захныкала.

-- Страх, -- произнёс тигр и начал рычать. И сначала рык его был еле слышным, едва уловимым, затем превратился в урчание, потом в тихий рокот, похожий на голос далёкого вулкана, пока не разросся до рёва такого громкого, что задрожали дворцовые стены.
Корица затрепетала.

-- Любовь, -- сказал тигр и убрал своим шершавым красным языком кровь с ладони Корицы, а потом лизнул её в лицо.
-- Любовь? -- прошептала Корица голосом слабым и хриплым от долгого молчания.
В ту ночь луна была полной.

Ранним утром девочка и тигр вышли из комнаты вместе. Зазвучали цимбалы, и запели яркие птицы, и Корица и тигр подошли к Рани и Радже, расположившимся в другом конце тронного зала, в тени листьев, которыми махали сташрие слуги. Тётушка Рани сидела в углу комнаты, пила чай и неодобрительно косилась на вошедших.
-- Теперь она может говорить? -- спросила Рани.
-- Почему бы вам не спросить у неё самой? -- прорычал тигр.
-- Ты можешь говорить? - спросил Корицу Раджа.
Девочка кивнула.
-- Ага! -- загоготала тётушка Рани. - Умеет она говорить, как же! А заодно и облизать собственный хребет может!
-- Тихо, -- зашипел Раджа.
-- Я могу говорить, -- сказала Корица. -- Думаю, я всегда умела.
-- Тогда почему же не разговаривала?
-- Она и сейчас не говорит, -- проворчала тётушка Рани, указывая на тигра тонким пальцем. - Это он говорит за неё.
-- Может уже кто-нибудь заставить эту женщину замолчать? -- обратился Раджа к присутствующим в зале.
-- Заставить замолчать легче, чем разговорить, - отозвался тигр и тут же разобрался с проблемой.

А Корица продолжила:
-- Не говорила, потому что нечего было сказать.
-- А теперь есть? -- спросил её отец.
-- Тигр рассказал мне о джунглях, о том, как переговариваются мартышки, о том, как пахнет закат, и какой вкус у лунного света, и как шумит озеро, когда огромная стая фламинго поднимается из воды в воздух. И вот что я скажу теперь -- я уйду вместе с тигром.

-- Этого мы тебе не позволим, -- возмутился Раджа.
-- Трудно запретить тигру сделать то, что он хочет, -- возразила Корица.
И Раджа с Рани, посовещавшись, согласились, что это так.
-- Кроме того, -- заметила Рани. -- Там она будет счастливее.
-- Но что же насчёт комнаты во дворце? Манговых деревьев? И попугая? И портрета тётушки Рани? -- забеспокоился Раджа, который считал, что всегда есть время и месть для практичности в мире.
-- Отдайте их людям, -- посоветовал тигр.

И людям города было объявлено, что теперь им принадлежат попугай, и портрет, и роща манговых деревьев, и что теперь принцесса Корица может говорить, но ей придётся уехать для получения дальнейшего образования.
На площади собралась толпа, и вскоре двери дворца распахнулись, и оттуда вышли тигр и девочка. Тигр медленно шёл сквозь толпу, а девочка сидела у него на спине, крепко вцепившись в его шерсть, и скоро их поглотили джунгли; так уходят все тигры.

В конце концов, никого так и не съели -- кроме тётушки Рани, которую теперь помнили только по портрету, висевшему на городской площади. Так она смогла навсегда остаться молодой и прекрасной.

Что делать девочкам в красных плащах

Девочка из красного снега.
Девочка из красного стекла.
Глядят на тебя глаза волков
Бесчисленной стаи чёрной.

Среди них только один взгляд для тебя -
Взгляд серого во всех отношениях волка.
Ничем не примечательного, обычного,
Непритязательного.

Говорят, волки любят один раз в жизни.
Так, как тебя - уж точно.
Красной лентой пронесёт по снам, не сломаешься.
Никогда не забудет, даже если ему не достанешься.

Девочка из стекла.
Девочка из снега.
Разная, яркая, бесстрашная.
Бегущая волкам навстречу.

Заплутавшая в сонных рвах,
В тумане видений, в пророчествах.
Волк тебя выведет, девочка,
Ты только держись за шерсть.

И, по законам сказки,
Не слушай ветра вой.
Не слушай ложь, улыбайся
И не оглядывайся.

И век их кончился, а наш век не пришёл

Было четыре тридцать восемь утра. Обычно я запоминаю такие вещи, потому что редко просыпаюсь ночью. Другие бегают на кухню за стаканом воды или в туалет, или бредут на балкон за ещё одной сигаретой, "последней на сегодня". Я спал так, что меня и сайлент-хильской сиреной не разбудишь. Когда организм знает, что ему осталось спать ещё чуть-чуть, его не обманешь. Но в ту ночь я проснулся. И взглянул на фосфорные стрелки часов.
Четыре тридцать восемь. Фактически утро.
Спать хотелось безумно. Теперь, спустя столько времени, я пытаюсь вспомнить, что меня разбудило. Иные бы сказали, что это было предчувствие. Та маленькая часть мозга, которую предсказатели искусственно развивают, ложась под нож. Я не был фанатом операций. Потому и экстрасенсом не был. Поэтому не думаю, что это была интуиция, или даже какое-то фантастическое "предчувствие". Думаю, это был ветер.
Иногда я забывал закрывать на ночь окна и потому часто простужался. Это не нравилось моим начальникам, и я часто менял работу. Но тогда, я помню, все окна была закрыты. А Восточный Ветер - да-да, тот самый - проник в какую-то шёлку, просочился сквозь неплотно прилегающую к стене раму и разбудил меня.
Вставай. Не то пропустишь нечто очень важное.
И я открыл глаза.
Спать хотелось, но я поднялся. Протёр глаза. Оглушительно чихнул. Почесался. Дурная привычка, но у меня нет жены, которая могла бы меня в этом упрекнуть. Прошёл в гостиную.
Она похожа на стеклянную коробку: две стены - сплошные окна. Так я пытался убедить себя в том, что свободен. У каждого свои способы, и мой был одним из самых глупых. С тем же успехом я мог бы прикрепить на дверь табличку "Дом свободного человека".
Очки я оставил на тумбочке - проклятая близорукость, из-за неё я порою выглядел, как крот, особенно на остановках, пытаясь высмотреть номер приближающегося автобуса. За невысокими домишками начинало светлеть. Скоро рассвет. Светло-голубая взлётная полоса для солнца. Победа света над фиолетовой темнотой.
Красиво. Даже в той расплывчатой пелене, которую видел я.
Голова гудела, словно с похмелья. Странно, я не притрагивался к бутылке с тех пор, как от меня ушла последняя "ласточка". Я называл их птицами, потому что все они рано или поздно уходили. Кто-то от моих привычек, кто-то от моего разгильдяйства, и редко кто - от меня самого. Узнать меня удавалось не каждой моей пассии по одной просто причине: если я не знал о себе все, то почему они должны?
Четыре тридцать восемь утра. Время будущей скорби. А тогда - просто раннее утро, полное беспокойства.
Раз уж встал, надо бы налить себе чая. Первая дельная мысль за утро.
Кофе я почти не пил: позволял себе иногда забежать в кафешку и взять там напиток с каким-нибудь совершенно диким названием, вроде "Рождественской мечты". Птички мои смеялись над подобным пристрастием. Что ж, сами бы посмотрели на свои алкогольные коктейли. "Ржавое полнолуние". "Белый патриотизм". Вы серьёзно?
Чая у меня полно, на любой вкус. Зелёный, чёрный, красный, белый, эрл грей, с мятой, с карамелью, со Шри-Ланки, из Китая... Не то чтобы я коллекционировал чай. Просто вкус у меня менялся чуть ли не каждый час.
Может, потому и девушки у меня не задерживались?
Я выдвинул ящичек стола, в котором лежали ложки, и у него тут же отвалилось дно, а все столовые приборы полетели на пол. Дьявол. Совсем забыл починить, а ведь напоминал себе каждый день. Ведь это не так уж и трудно.
Пришлось опускаться на колени и спешно собирать эту серебряную россыпь лунных половинок и зубчиков. Хороши, что ножи я храню в другом месте.
А потом я поднял глаза... И увидел их.
Великое множество. Хотя поначалу они показались мне одним огромным разноцветным пятном.
Не помню, как забрал из спальни очки. Наверное, добежал и схватил, но казалось, что прошло всего мгновение.
По нашей маленькой улочке, не узкой и не широкой, а такой, самой обычной, асфальтированной и с аккуратными газончиками, и красными почтовыми ящиками, и фонарями, которые уже начали погасать, шли чудеса.
Компаниями и по одному. Размеренно и неторопливо, быстро и впопыхах. Некоторые летели, потому что не имели ног. Некоторые ползли, потому что не имели крыльев. А некоторых не было вовсе, но я всё равно их видел. Или думал, что видел.
Конечно, я сразу же подумал о головной боли, той, которая бывала только после крутой попойки. А потом заметил в толпе его - в зелёном, с листьями в волосах, с дудочкой на поясе, с колокольчиков на плече - и выбежал на улицу.
И понял, что это не видение в алкогольных парах. Из соседних домов тоже выбегали люди.
Мы кричали им. Мы высматривали знакомых. Мы бежали за ними: кто в халатах, кто в нижнем белье и бигудях, а кто - в простынях на голое тело, путаясь в длинной ткани.
- Куда вы? Зачем уходите? Вернётесь ли?
Я не кричал. Я боялся упустить из виду улыбчивую фигуру в зелёном и огонёк света, звенящий подобно колокольчику. Неужели и он тоже уходит? Но ведь это несправедливо.
У меня на полке лежала книга, в зелёном переплёте, с листьями и золотыми буквами его имени на обложке. Затёртая до дыр. Любимая. Она говорила мне, что можно и не взрослеть, и всё равно понимать многое. А то, что непонятно - то пусть навсегда остаётся тайной.
Но если он уйдёт, то пропадут и все слова, когда-либо о нём сказанные или написанные. Я не знаю, почему, но я был в этом уверен. И потому бежал вслед за чудесами целых восемнадцать кварталов, пока не свалился в канаву.
Оттуда я услышал заливистый смех - конечно, его, мальчишки в зелёном, который не желал взрослеть и искал маму для потерявшихся мальчишек - и тоже невольно улыбнулся.
Звенящий огонёк, зависший над моей головой на долю секунды - он, конечно, мне показался.

Люди следовали за чудесами ещё долгое время. С камерами, с письмами, с книгами, с плачем, со смехом, с любопытством. Их пытались остановить, но никакая преграда не была им помехой: ни национальная армия, ни кирпичная стена.
А однажды, в четыре тридцать восемь утра, спустя неделю, они исчезли.
Ушли навсегда.
Все до единого.
В хрустальных башмачках на босу ногу, на крыльях, на брюхе, в каретах, верхом на гусях, невидимые, светящиеся, прозрачные, слишком настоящие.
Все ушли.
Туда, куда не найти дорогу никому, кроме них самих.
И исчезли все сказанные о них слова, все книги, все истории. Вместе с ними - все надежды, все мечты, всё то, что согревало или радовало, что не давало потеряться в огромном мире и не совершить ещё одну, маленькую, но роковую ошибку.
А мы... мы остались.
И мы забыли.
Но каждый из нас теперь ищет ту же дорогу. Неосознанно. По наитию. Потому что когда-то потерял её вместе с ушедшими из этого мира чудесами.
И, наверное, мы всё-таки её найдём. В самом конце.

Пенза - Урал - Грабово

2011 - 2014 гг.

Оставить комментарий © Copyright Кейнс Катрина Размещен: 20/12/2015, изменен: 20/12/2015. 219k. Статистика. Сборник рассказов: Проза, Фэнтези, Сказки Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Истории, которые вам мог бы рассказать первый встречный

Кейнс Катрина : другие произведения.

Сказки, рассказанные поздней ночью, глубокой зимой, у костра на границе с соседним королевством