В ТРИДЕСЯТОМ ЦАРСТВЕ

Часть женская

    История человечества представляется мне в образе этакой напыщенной мадам, всегда курящей, слегка подвыпившей, которая привыкла отмечать свои юбилеи (вехами-датами) Великих Войн. И каждый раз все больше участников привлекают к себе её юбилеи, всё пагубнее они, всё разгульнее. В перерывах между ними историю интересует человеческая жизнь исключительно в плане подготовки к следующему "банкету". Оттого об этих периодах мы мало что помним.

    Как раз в этом послевоенном промежутке существует мое "Тридесятое царство". Сказочно оно или не сказочно, сердечные порывы, чувства, мысли, убеждения его героев абсолютно реальны. Смею надеяться, что они станут для последующих поколений уникальным дополнением к академической истории. Ведь исторические документы скупы, они доносят до нас только события, поступки людей. Лишь в мемуарах иногда проскальзывают душевные тонкости, рассуждения о чувствах, о морали. А я пишу именно об этом.

    Но, уважаемый читатель, эта книга - не мои мемуары. Боже упаси! Много чести! Просто я симпатизирую и искренне сочувствую главной героине, от лица которой повествую о ее жизни.

    Что происходило? С кем связывала ее судьба? Я знаю лишь то, что знает она, поэтому роман называется "В тридесятом царстве. Часть женская". Про неизвестные героине события и переживания её инструктора, его учеников и соратников я тоже ничего не знаю. Об этом должна быть написана ещё книга "В тридесятом царстве. Часть мужская". Её должен писать мужчина. Но его нет. Может, найдется. А вдруг, это ты, читатель?

    Тогда поведай, что о таких людях знаешь, если они тебе по духу близки.

    Послевоенный год. Запелёнатый ребёнок лежит на печи деревенской избы, его мать и бабушка хлопочут по хозяйству.

    С ребенком происходит никем не замеченное событие: он переживает первый миг своего сознания.

    Сначала возникло "Я", всепоглощающее и обнажённое "Я" - вселенский центр!

    Глаза смотрели, я видела и воспринимала величину окружающего пространства. Его далекая неясная граница привлекла внимание, за ней улавливалась мощная пульсация жизни неведомого мира. (Как потом оказалось, эта неясная граница была стенами избы.) Одновременно пришло ощущение беспомощности моей живой оболочки для контакта с миром, что вызвало напряженность.

    Внизу копошились два существа. Мои чувства очень осторожно потянулись к ним, "ощупали", каким-то образом восприняли их внутренний настрой: понимание окружающего и уверенность. Равно от обоих существ исходило ко мне затаённое, непрерывное внимание и такое покровительство, что я внятно осознала их готовность ради моего бытия жертвовать собой. Ощутив доверие к ним и уверенность в их защите, "Я" расслабилось, позволило окунуться в безмятежный покой, делать, что хочется. А захотелось спать...

(Можно ли назвать темными эти, так называемые, "тёмные инстинкты"? Откуда у новорожденной души мудрость? Из опыта прошлых жизней или от Создателя?)

    Пришёл сон.

    Снилась густая бездонная чернота, её переполняли огни: разноцветные, немигающие, крупные и точечные. Взгляд мой уперся в далёкую невидимую конечную точку перспективы, к которой медленно, с шорохом, с шелестом начали перемещаться огни. "Я" оставалось среди них недвижным. Мимо меня продвижение к этому центру огней-звёзд убыстрялось, их шорох перерастал в жужжание, гудение, звук усиливался. Все огненные точки, уходя в ту дальнюю даль, слились в одно тело. Оно уменьшалось, уплотнялось и вдруг воспламенилось. "Я" зависло в чёрной зияющей пустоте, отделенное от неё прозрачной сферой-решеткой. Вид ее тонкого прута "Я" впитало в себя, как последнее, что оно видит, с чувством гибельной неотвратимости происходящего. Образованная звезда-гигант со светом и нестерпимым звоном стала сжиматься до пронзительной точки, сжатие перешло в свист и взорвалось: смялась черная бездна, хаотично заклубилась, охватил ужас невыносимый, и защитные силы организма моментально отключили это видение ото сна и эмоциональной памяти.

    Спокойно проснувшись, я в безмятежности широко открыла глаза, чтобы привлечь внимание существ внизу. Одно из них прикоснулось к другому, показало на меня рукой, издало сочетание звуков. И указующий жест, и звуки-слова по смыслу воспринялись понятными.

- Смотри, Наташа проснулась, - сказала мать.

    А странное, по всей вероятности, неземное сновидение потом в раннем детстве ещё не раз возвращалось ко мне, повторялось начальными обрывками. Но "Я" уже в нём не участвовало, смотрело со стороны без чувства ужаса. Так меня защищало подсознание, подсказывая: "Это сон, всего лишь сон".

    Итак, началась моя сознательная жизнь. А что такое жизнь? В школьном учебнике по биологии есть определение: "жизнь это особая форма существования белковых тел". Взрослым людям интернет-энциклопедия поясняет подробней: "жизнь это активная форма существования материи, в некотором смысле..." и так далее. Короче: "форма существования". Ясно? Ничего не ясно. Авторы этих формулировок, наверняка, их до-олго сочиняли вместо того, чтоб честно признаться "не знаем!" Товарищи учёные, устремив свои учёные взгляды в вопрос о сути жизни, обнаружили атомы, гены, энергии, но ответа не нашли. Что ж поделать, если вокруг нас и в нас почти всё таинственно.

    К вопросу о жизни можно попробовать подступиться с другой стороны. Всем известно, что люди живут неодинаково, есть благополучные, есть бедные. Везде так. Бедность (от слова "беда") жизни угроза. Она сокращает жизнь или её совсем прекращает. И вот одной большой восточной стране это не понравилось, там решили бедность искоренить. Задача невероятная, однако, у них получилось! Они приняли за основу жизни три условия; питание, лечение, образование. Эти условия сделали доступными для всех и бедность ушла. Во всём мире бедность есть, а у них нет! Их достижению мир должного внимания не уделил, видимо, недосуг. И что такое жизнь, по-прежнему, ответ не найден. Всё же, понятия той страны об основах жизни на данный момент неоспоримы и служат оценкой качества жизни.

    Каким же были питание, лечение, образование моего поколения? Ведь жизнь моя, как любого человека, неразрывна с жизнью своего поколения.

    Питание однозначно было плохим. Поначалу хорошим оно и не могло быть, потому что мы родились в послевоенной разрушенной и обескровленной стране в регионе, который совсем недавно находился под вражеской оккупацией.

    Пища была скудная, случайная, однообразная, питание несбалансированное (чем балансировать?). Война всегда несёт народу голод, нищету. И после нашей долгожданной великой Победы положение людей не могло измениться к лучшему сразу. Моя мама, например, горячую воду называла чаем. Пили "чай" с сахаром вприкуску, чтобы сэкономить. Не дозревали плоды в садах: хозяева не могли дождаться срока. Куриное яйцо считалось дефицитом, ценилось даже не как еда, а как лекарство. Мама, учительница, хорошо зарабатывала, врачам и учителям тогда платили больше, чем работникам других профессий. Я помню, как получив зарплату, она долго решала с бабушкой, сможет ли купить для меня на месяц двести грамм масла, так как из-за этого надо было отложить покупку дров и не топить целый осенний месяц, потерпеть в холоде.

    Мы жили с семьей в сельской местности, но для дворовых собак и кошек корма не было, их отпугивали вплоть до отстрелов, животные уходили, становились дикими. От засилья мышей спасали ужи, их приносили и запускали в подполья. Скотину могли сельчане держать только самую мелкую из-за бескормицы. Коров в помине не было, редкая хозяйка умудрялась держать козу, одну на всю деревню. Мама купила пару кроликов, у них появились крольчата. Чтобы достать им на зиму корм в колхозе, мама отработала во всё время школьных каникул трудодни. Летом меня посылали набрать кроликам зелени. Но каждый сорнячок в огородах, каждая на улицах травинка были на счету, их нельзя было рвать у домов или на колхозном поле. Я и другие малыши уходили на "ничейные места" у школы или в заброшенный парк и за целый день удавалось собрать корзинку травы.

    Нас, послевоенных детей, было мало, может быть, поэтому даже чужие взрослые относились к нам ласково, как к своим. А родные и вовсе отдавали нам всё, что могли. Всё, кроме свободного времени. Его у них не было, был непрерывный труд, чтоб прокормиться.

    Через три-четыре года мирной жизни с питанием стало легче. Я помню запах первых новогодних мандаринов. Мама показала мне, как их надо чистить, они с бабушкой отложили себе одну дольку, поделили её меж собой пополам. Помню первые конфеты: их целую горсть, положила бабушка передо мной на стол, себе ни одной не взяла, сказала, что конфеты она не любит. Открылись первые детские сады с их регулярными манными кашами, картофельным пюре, киселями, крошечной котлеткой и даже творожной запеканкой. В условиях деревни за детьми не ясельного возраста присмотра не требовалось, но ради такого питания отдать ребёнка в садик хотели все.

    С румяными полными щечками изображены дети на шоколадных обертках и открытках советского времени. Среди моих ровесников таких пышущих здоровьем детей ещё не было. Мы, словно развесёлые старички, сверкали щербатыми улыбками, так как молочные зубы вылетали намного раньше, чем могли проклюнуться коренные. Рассматривали мы друг у друга "цветущие" белыми пятнами ногти, которые не надо было стричь, ведь они были настолько хрупкими, что ломались сами. У мамы моей и всех её знакомых и сотрудников диагностированы болезни печени и желудка. Для нас, детей, обычными считались авитаминозы, малокровие. Но бывали и редкие случаи, когда детишки совсем отказывались от еды. Наш сосед ловил в речке мелкую рыбу красноперку и солил. Он зазывал к себе ребятишек, потерявших аппетит, они эту малосольную рыбку в компании с его сыном, почему-то начинали есть, а матери тех детей уж не знали на радостях, как соседа за это благодарить.

    Общий напряженный труд нашего старшего поколения давал результаты: мы были ещё в дошкольном возрасте, когда в стране прочно укрепился общепит с поварами, проходившими обучение в ПТУ. Обученными кадрами комплектовались также столовые открывающихся медицинских и оздоровительных учреждений. Лишним продуктам не давали пропасть, реализовывали на рынках по ценам ниже государственных. В продуктовых магазинах исчез дефицит, еда стала доступной всем. Недоедания уже никто не боялся.

    И вот тогда, у успокоившихся на этот счёт пестунов наших, которые на фронте да в оборонке представляли мирную жизнь, как родимую матушку, защищающую от всех тревог и забот, стало зарождаться легкомысленное отношение к процессу питания. Они не думали о его решающем значении для жизни, ставили в один ряд с другими задачами, с возникающими проблемами. Например, если в течение рабочего дня не удавалось поесть или перекусывалось всухомятку, на этот "пустяк" никто не обращал внимание. Если в домашнем хозяйстве хотели сэкономить, то затрагивали экономией и питание. Подобные советы всегда давались в рекомендациях кулинарных рецептов, считая, что статья расходов на питание будто бы самая большая. Когда семья временно ограничивалась в необходимых продуктах ради того, чтобы приобрести сыну желаемый дорогой транзистор или купить дочке более модное пальто, то это тоже никого не удивляло.

    Всеми без исключения оценивалось питание "хорошим" или "плохим" лишь по вкусу приготовленной еды и по её количеству.

    Вредная привычка небрежного, неграмотного отношения к питанию передалась моему поколению. Она осталась в нас навсегда.

    Будучи взрослой, я стала хорошим специалистом звероводства, вскормленные под моим руководством звери, были плодовиты, давали отличную пушнину. В гордости от успеха меня вдруг поразила мысль: "Почему я, досконально изучив нужные зверю продукты, тщательно их подбирая, рассчитывая рационы, в то же время, себя и семью кормлю чем придется и как придется?!" Тогда я узнала о существовании в стране НИИ питания, нашла и сунулась в его выкладки. В них сообщалось о том, что в разные возрастные периоды человеку требуется питаться совершенно по-разному: например, если в молодости рекомендуется сыроядение, то в зрелом и более позднем возрасте еда становится полезна только после тепловой обработки. Также было установлено, что нельзя бездумно смешивать продукты, потому что есть сочетания, приносящие организму пользу, а есть приносящие вред. Пищей даже можно лечить... С удивлением вникала я в сведения, никогда не слышанные, в понятия непривычные. Я читала и сожалела о том, что эти исследования и открытия нашим народом не востребованы.

    Каким было второе условие жизни моего поколения лечение?

    Медицинская помощь нам оказывалась изначально. Например, мы с рождения были привиты, в том числе и те, кто родился в годы войны. Доступное всему населению медицинское обслуживание было всегда. Напрашивается вывод: лечение в моем поколении хорошее.

    Активно развивается наука, совершенствуются методы лечения, правительство дает установку нести физическую культуру в массы - и все это в мирное время. По логике мы должны были стать сильней и здоровей наших родителей.

    Но вот что интересно. Когда мы выросли, и можно было сравнить жизнеспособность нашу и людей старшего поколения, сравнение это оказалось не в нашу пользу. Они физически и морально были крепче нас, более трудоспособны и жизнерадостны. Это невозможно подтвердить исследованиями, определить можно лишь хорошо зная тех, с кем сравниваешься, и личным долгим наблюдением. Все мои знакомые ровесники единодушно согласились с моим выводом "да, мы слабей".

- Почему? - допытывалась я. - Ведь на нас не давили репрессии и война, как на них. В чём причина нашей слабины?

    Ровесники мои, подумав, убежденно называли одно и то же:
- Загрязнённая экология.

    Я же в этом сомневалась, так как старшие жили в загрязнённой среде наравне с нами. "Может их детство лучше?" - уходила я мысленно к их и к нашим истокам и уяснила причину: внутриутробное развитие старших прошло нормально, а наше нет.

    Трудно переоценить подвиг наших матерей, нашедших в себе силы в тяжелейших условиях войны и разрухи выносить нас, родить, сберечь. Однако, стресс матерей все равно повлиял на нашу зарождающуюся жизнь, подорвал здоровье. Живое стремится приспособиться к экстремальным условиям. Возможно, поэтому некоторые из нас рождались с особенностями, причину и физиологическое значение которых понять трудно, да и не замечали их. А если замечали, то не обращали внимания. Приведу несколько примеров, прежде всего о детских снах, как правило, цветных.

    Мне знакомый признался, что в детстве боялся видеть во сне машину, с которой направлялась на него труба. Он родился еще до Победы в маленькой глухой деревне, куда почта приносила лишь похоронки. Ни газет, ни журналов не имелось, изображения той машины он видеть нигде не мог. Через несколько лет к ним впервые приехал киномеханик, привез фильм и мальчонка в киножурнале увидел, узнал такую же в точности машину, которая пугала его во сне. Это был стреляющий танк.

    Другой ровесник, военнослужащий, мне рассказал, что видел в детских снах лунную ночь и пробегающие по густой траве огненные полосы, всё испепеляющие. Сны его не пугали, лишь часто повторялись. Спустя много лет он увидел это со всеми подробностями наяву во Вьетнаме. Именно спустя много лет, потому что раньше такого на Земле быть не могло. Это был напалм, изобретённый позже.

    Студенткой я повторяла шутку "студенту к экзамену одной ночи не хватает". Мы шутили, но никогда так не поступали, по опыту зная, что ночью время пролетит незаметно, стремительно, материала усвоишь мизер, а на экзамен придёшь сонно-чокнутым. Притом, как биологам, нам было известно о человеческих "биологических часах", настроенных по солнцу с активностью в светлое время. Однако, у моих старшекурсников две девчонки, выросшие в нашем регионе, в нашем же временном поясе, могли продуктивно заниматься исключительно в ночное время. Ночью они и ели, на рассвете и в свободные часы днём, подобно хищникам, отсыпались и чувствовали себя вполне нормально.

    Ещё один студент, благодаря своей зрительной памяти ничего никогда не учил, а шёл на золотой диплом. Перед любым экзаменом ему достаточно было бегло пробежать глазами учебник, и он поражал преподавателей. Он говорил нам, что во время экзамена чётко в цвете представлялся ему в памяти нужный конспект или учебник. Он зрительно его перелистывал, видел даже номера страниц, находил нужную главу и списывал оттуда или считывал экзаменатору ответы. После ничего из материала не помнил он, в том числе и то, что отвечал. Где-то в глубине памяти оседало и спустя время, проявлялось его познание. Он тоже чувствовал себя нормально, только в шевелюре его не по возрасту посверкивало несколько седых волос.

    Почти все мы приехали на учёбу в Москву из деревень и оказались в ней впервые. В огромном незнакомом городе чувствовали мы себя поначалу неуверенно. Один из ребят ориентировался лучше всех. Мне по делу нужно было съездить на речной вокзал, я попросила того парня проводить меня, потому что никогда там не была.
- Так и я не был, - усмехнулся он.
- Вдвоём с тобой, таким смышлёным, мне будет легче добираться. Поедем! А?

    Я его уговорила , а по дороге советовалась:
- Далеко ведь. На метро нам дешевле?
- Дешевле? - пожал он плечами. - На метро удобней. В надземном транспорте туда бывают пробки.
- Откуда знаешь?
Он опять пожал плечами и уверенно свернул в какую-то улочку, шёл, с некоторым удивлением поглядывая по сторонам.
- Что удивляешься?
- У меня какое-то ощущение, что иду здесь не первый раз. Часто так бывает, не только в Москве и некоторых других местах. Находит что-то на меня тогда, будто знакомо всё, будто когда-то раньше был.
Мы приехали к вокзалу, он так же уверенно вел меня, вдруг обронил:
-Сейчас часы увидишь.
Через минуту мы действительно увидели часы, о существовании которых он до этого никак знать не мог.

    В старшем поколении я никогда не замечала того, что проявлялось у многих моих ровесниц: непомерная физическая сила. Легко поднимая тяжести или по-другому без труда напрягаясь, хотя в применении большой силы зачастую нужды не было, они не соразмеряли это с запасом прочности организма, поэтому иногда себя травмировали. Просто они силы своей не ощущали, не осознавали.

    Еще был любопытный случай. Однажды, в день Победы после просмотра по "телеку" военного парада я и еще несколько студентов решили "прошвырнуться" по Москве. В сквере на скамье мы увидели летчика-ветерана. Один из наших товарищей подсел к нему, поздравил, подарил гвоздику. Ребята отошли дальше, а я задержалась, удивленная разговором ветерана и моего однокурсника. Они обсуждали устройство двигателя истребителя, потом заспорили об управлении самолетом при выходе из виража. Я даже принюхалась, трезв ли лётчик. Не может вменяемый человек не заметить, что его собеседник "не в теме". А мой товарищ армию отслужил в пехоте, и о технике, тем более о самолетах понятия не имел.
- Ты ас! - смотрел на него с уважением совершенно трезвый лётчик. - Летал где?
- Я как-то... - замялся тот.
- Понял. Пока не разглашается?
Они попрощались.
-В самолетах разбираешься?! Интересовался? - изумленно спросила я однокурсника.
- Еще чего! Мне делать нечего?
- Как же ты умудрился с ним беседовать?
- А кто его знает? - махнул он рукой. - Я почему-то чувствовал, о чём он высказывался, какого мнения от меня ждал и что мне надо было ему отвечать.

    Такие вот "непонятности". Правда, они не касаются оценки лечения в нашем поколении. Лечение, повторяю, было хорошим. А война... На то она и война, чтобы помнили.

    Очень многие из нас, послевоенных, росли без отцов, иные без обоих родителей или вообще без родных. Потому что война наносит прежде всего удар по семье. У меня есть личная статистика. Мама моя, когда лечилась в санаториях, ездила на организованные там экскурсии, из памятных мест привозила фото своё с экскурсионной группой. На тех коллективных снимках (на всех!) при количестве пятнадцати или двадцати женщин был всего один или двое мужчин. Народной мудростью не случайно дано семье название Семь"Я". Число "семь" - необходимый минимум для сохранения рода, а семьи неполные, малочисленные в природном и социальном плане ненормальны, воспитание детей в них искажено. Именно такое неполноценное по развитию детство у моего поколения, мы вступили в юность морально незрелыми.

    Это уже касается третьей основы жизни: образования, так как образование неотделимо от воспитания и жизненного опыта.

    Народились мы, мальчики и девочки, поровну, из-за чего следовало ожидать будущее укрепление семьи. Однако, институт семьи в моем поколении не только не укрепился, его основы затрещали по швам. Молодежь наша с весёлым любопытством самостоятельно пошлёпала по жизни, зачастую не замечая липкой грязи случайных интимных встреч, иногда попадая в паутину внебрачной связи. К какой-нибудь из них если привыкали, то оформляли брак. Браки заключались также по расчёту или по причине быстрой влюблённости. В браке семейные отношения кого-то из супругов или обоих не устраивали, и работники ЗАГСов констатировали рост числа разводов. Статусы одинокого "свободного" мужчины и матери-одиночки стали типичными. Мужчины одинокие, как правило, духовно, физически и в социальном положении слабели, рано уходили из жизни. Подспудно, незаметно, но очень быстро у многих из нас напрочь исчезло понятие о том, почему человек нуждается в детях.

    Партия и правительство вынуждены были встать на защиту семейных ценностей. В рядах представителей власти любых должностей и кандидатов на них при оценке деловых качеств главным считалась и требовалась незапятнанность репутации, морального облика. Рядовые трудящиеся тоже дорожили рабочим местом, соответствующим их квалификации, служебным положением и карьерой. Поэтому во всех регионах применялись одинаковые методы общественных наказаний. За "аморалку" и вредные привычки, за супружескую неверность, за невнимание к родителям, за грубое поведение в семье "пропесочивали" на профсоюзных и административных собраниях, лишали материальных льгот, иногда увольняли, исключали из партии, из комсомола, что в биографии ложилось пятном и карьеру перечеркивало. Усилился и жестко соблюдался контроль за трудоустроенностью разведенных отцов и за выплатами алиментов.

    Все эти меры да наша совесть помогли растить детей. Но когда дети выросли, и мы подошли к пенсионному возрасту, опять поднялась волна разводов.

    В итоге к концу жизни моего поколения количественный состав семей составил всего два-три человека, семьдесят один процент пожилых людей остались одиноки.

    От всех участников Великой Отечественной Войны, кого мне довелось встречать, в том числе и от родных фронтовиков, точно знаю: отвоёвывая кровью мирную жизнь Родины, свято верили они, что не напрасно за неё погибнут в бою, что после победы восстанет жизнь и будет она самая прекрасная, самая счастливая. Отчего же у нас, их детей, несмотря на все трудовые достижения, не сбывалась их надежда? Бесплодные метания в поисках счастья, отсутствие семьи и одинокая старость - вот судьба большинства из нас. Почему? Что нам мешало? Для внимания потомков пишу об этом, так как согласно русской пословице "времена переходчивы, а злыдни общие".

    Одной из причин несчастья считаю наследие войны. Это не только убитые, покалеченные, это и духовное разрушение, внешне не заметное. Попробую это разрушение показать на конкретных примерах.

    Для начала приведу два факта: рассказы ветеранов о том, с какими непривычными особенностями фронтового быта столкнулись они по прибытии на передовую, и почему им подчинились.

    "Меня призвали вместе с другими одногодками. В поезде повезли на фронт. Все знали свой полк, свои части. Ну, ребята все незнакомые, и мы с другом старались держаться вместе. На первой же станции, как другие, вышли мы поразмяться. На соседний путь встал товарняк, загородил наш поезд. Солдаты под его вагонами к своим вагонам проскочили, а мы с другом застопорились. Товарняк уже медленно двинулся, и мы промеж движущихся колёс проскочить не решились. Товарные поезда всегда длинные, когда он кончился, нашего поезда уже не видать было. Мы свою часть трое суток догоняли на чём придется. Ни денег, ни еды: пробавлялись кое-как. И зябли, потому что выходил срок летнюю форму на зимнюю менять. Поздняя осень наступила, белые мухи полётывали. Последние километры до перелеска, где наша часть дислоцировалась, мы шли по полю под продувным ветром, продрогли капитально. Дошли ночью. Вахтенный командира разбудил, тот при свете фонаря на нас глянул, в списке нашёл наши фамилии, сказал, что утром нас на довольствие поставит, приказал пока выдать нам сухой паёк из НЗ и заснул. Вахтенный куда-то сходил, принёс нам паёк и бутыль водки, пояснил, что это слиты "фронтовые сто грамм", полученные на бойцов, которые уже числятся в потерях. Он посоветовал нам "для сугреву" выпить маленько. Еды с голодухи нам показалось маловато, когда из бутыли хлебнули, нам сытней и теплей стало. Сколько по совету вахтенного надо было "выпить маленько", мы не сообразили, потому что до этого о водке понятия не имели. Чтоб стало ещё теплей, мы выпили всё, постелили на мёрзлую землю шинель, другой накрылись, прижались друг к другу и отрубились. Пьяного, как говорится, "пушкой не разбудишь" и не проснулись мы, когда пушки, в самом деле, заговорили. Наша часть отошла, немцы по тому месту прошли в наступление, нас двоих, видимо, посчитали убитыми. Потом у наших перемога наступила и немцы по тому же месту мимо нас откатились назад, часть наша заняла прежнюю позицию. Тут мы и очухались. Командир, который нас ночью принял, погиб, никто в части нас до этого не видал. Когда часть отступала, им форму летнюю поменяли на зимнюю, а мы то остались в летней. Политрук поэтому заподозрил в нас немецких диверсантов. Новый командир нашёл наши фамилии в списке под пометкой без вести пропавших, на довольствие не поставленных. На передовой не до тянучки решений и командир по всем фактам принял решение нас расстрелять. Да повезло, жив остался вахтенный, который нас к командиру бывшему приводил. Он нас признал, от расстрела спас".

    Другой рассказ слышала я в госпитале участников войн, когда мне лет тридцать было и ветеранов ВОВ тогда еще много в госпитале лечилось. Вечером перед сном те, кому разрешали, выходили возле здания воздухом подышать. Там со мной пожилой пациент заговорил от нечего делать про что-то пустячное. Говорил, а сам все покашливал. Я его спросила:
- В госпитале разве легкие тоже подлечивают?
- Нет, наверно, - ответил он. - У меня лёгкие в порядке. Я простыл.

    Он достал непочатый "Беломор", распечатал, вынул одну папиросу, а пачку с остальными, повертел, повертел - и в урну бросил. Прикурил, я заметила:
- Курить вредно. Да еще при простуде.
- Вредно. Я и не курю.
- Тогда это что?

    Я показала на папиросу. Он затянулся, потом ее тоже в урну, но не бросил, а аккуратно положил.
- Это я памятно делаю.
- Про что памятно?
- Про самокрутку, - и рассказал.

    "Меня в войну, как призвали, подучили, конечно, и сразу на передовую, в окопы. Нас, необстрелянных, старались распределять промеж солдат бывалых. В первую атаку на нас танки пошли. Когда прямо передо мной эта махина вздыбилась, испугался я. Он над окопом пошёл, я со страху и обмер. В окоп немецкий пехотинец впрыгнул, а я всё неподвижный. Всадил бы он в меня штык, всё равно, что в соломенный куль, если бы не пальнул в него ближайший от меня в окопе наш солдат. Танки там позади наша артиллерия подбила, передышка вышла. Глянул я в поле, вижу, издалека к нам опять танки ползут. Солдат тот, Николашей его все звали, меня окликнул.
- Тебе, парень, страшно?
- Страшно, - говорю.
- А ты покури, не так страшно покажется.
У меня табаку не было, я и не курил раньше, Николаша скрутил мне свой самосад в самокрутку, дал покурить. И стал я смотреть на те танки спокойней. Они некоторые тоже над нами прошли, ко мне два фрица сиганули, но я их уже встретил по-хозяйски. Николаша тоже от своих "гостей" отбился, его ранили. Он кровь остановил, меня послал за санитаром. Я только отошёл, на то место снаряд прямым попаданием... От Николаши ничего не осталось... В войну я покуривал, после нет, не привык. Каждый год в этот день закуриваю одну папиросу в память о той самокрутке и о нём... Зарок себе такой дал".

    Рассказы эти про табак, про фронтовые сто грамм. О них почти в каждой песне военных авторов тоже упоминается. В тяжелейших условиях войны, в грязи, во вшах, в запредельных усилиях, в голоде, в холоде, в боли ран, в горе, в страхе и под дыханием смерти солдату требовалось не только это преодолевать, но и беречь силы для сопротивления врагу. У поэта Твардовского, чьи произведения - настоящее историческое сокровище, есть эпизод. Солдат на фронте получает от земляков письмо с сообщением о гибели от рук фашистов его жены и маленького сына. В памяти несчастного отца встаёт его сынишка, что всё любил "рисовать дом с трубой". Подъезжает полевая кухня, солдату не до еды. Но он вынимает свою ложку и ест подсоленную его падающими слезами кашу. Ест, сознавая, что будет бой и ему надо перед ним укрепить силы. Ест, несмотря на своё неизбывное горе. Таким же "лекарством" служили воюющему солдату самосад и фронтовые сто грамм. Они привносили успокоение, тепло, сытость, в какой-то мере поддерживали его дух, силу. Бойца за это язык не повернётся ни осудить, ни укорить.

    Но война - противоположность жизни, и в мирное время её атрибуты опасны. Доблестные воины наши, вернувшись с войны, казались родным и неродным детям окруженными ореолом славы, герои становились для них авторитетом. Мальчишки во всём старались им подражать. Видели они у отца дымящуюся папиросу в дни праздника Победы при встречах его с однополчанами, видели перед ними на столе "горькую" стопку. По наивности, по незнанию своему не понимали они, что это памятные признаки пережитой отцом беды, а воспринимали символом мужества, образцом поведения. И перенимали, зарождая в себе вредные привычки, переходящие в пожизненное курение, пьянство. Это укоренилось в моем поколении. Затрагивало даже женщин.

    Уцелевшие воины Великой Отечественной вернулись к матерям, жёнам, к невестам. Женщины встретили их, так мучительно долгожданных, живых! Не могли на них наглядеться, надышаться. Вернулись мужчины, ужасами войны раненые, кто-то в тело, и все - в душу. Их покалеченность чувствовали преданные женские сердца. И высшим проявлением благородства женской души явилось тогда женское милосердие к мужчинам, уход и забота, вечная благодарность за их мужское предназначение быть защитником. А мы, дети, по незрелости своей не поняв глубинного значения женского служения, преклонения перед нашими отцами, восприняли это мужским культом, перенесли на себя. Так юноши моего поколения породили всеобщую мужскую авторитарность, и на её основе искаженное, потребительское отношение к женщине, что и подорвало основы семьи.

    Достоверной иллюстрацией этому могут служить обложки популярных в наше время журналов "Работница" и "Крестьянка". На каждой обложке тех ежемесячных журналов красовался цветной портрет какой-нибудь уважаемой в стране женщины. На обороте обложки помещалась о них статья. Эта женщина, как правило, характеризовалась милой и обязательно скромной, внимательной женой, все успевающей умелой хозяйкой, мудрой матерью одного или двух прекрасно воспитанных детей. А главное, она трудилась передовиком на производстве, где её фотография пребывала на Доске Почёта, и (обязательно) вела активную общественную работу.

    Такая максимальная социальная нагрузка для женщины считалась нормальной, её долгом и обязанностью, негласным примером тем девушкам и женщинам, кому тоже хотелось бы быть уважаемой и любимой.

    И вот уже любящие мужчины искренне выражали любимым женщинам своё основное сердечное пожелание. Даже песней на всю страну желать не стеснялись.

"Я назову тебя Зоренькой, только ты раньше вставай.
Я назову тебя Солнышком, только везде успевай".

    Наблюдая за жизнью десятков знакомых людей, я не видела, не слышала от других, не знала ни одного мужчину, который исполнял бы столько обязанностей, сколько требовалось от каждой женщины.

    Многие молодые люди инфантильно, "по-детски", представляли себе женитьбу простым переходом из-под материнского крыла под такое же заботливое крыло жены. К матерям же относились наоборот, "по-взрослому", без "телячьих нежностей". Если жили уже врозь, то получая от них подарок к дню рождения или просто поздравление, озабоченно вспоминали "ты жива еще, моя старушка?" Тогда жене поручалось отписать ей о личных новостях. Если жены еще не было, приходилось писать самому, на этом озабоченность заканчивалась. В студенческих кругах, какие я знала, молодежь, стремящаяся к оригинальности, о родителях не отзывалась примитивно "папа-мама", все как один, называли их "предки". Вообще-то, предки ценились, особенно в случае рождения у жены ребёнка, так как после трёхмесячного её декретного отпуска уход за ребёнком становился их постоянной обязанностью.

    Однажды, в юности, попался мне специальный медицинский, "продвинутый", журнал со статьёй об успехах зарубежных хирургов. Описывалось шесть успешных операций женщины, имевшей избыток мужских гормонов. Ей удалили молочные железы и ещё что-то внутри, вживили обтянутый кожей кусок ребра к месту нижнего мужского органа. Заканчивалась статья фотографией этого новоиспеченного мужчины уже с невестой. Я показала статью приятельнице, так та целый день ходила в шоке. Я удивилась, почему.
- Я представила себя превратившейся в мужчину, - призналась она. - При этом в нашей жизни на месте мужчины себя представила. В его роли. Это же какая лафа! Кроме работы никаких забот, одни развлечения. И я же могу жениться! И приходить тогда домой на всё готовое: сваренное, убранное, постиранное. Представляешь? Ни беременеть, ни рожать, ни растить - ребенка задарма иметь буду.

    Я показала ей в окно во двор, где в беседке, как обычно во всех дворах, мужчины убивали нерабочее время за костяшками домино или за картами.
- После работы в тех коллективах проводить время будешь?
- Нет, я буду мужем интеллигентным. После работы буду всё свободное время посвящать чтению газет, кроссвордам, телевизору. И жене, конечно, буду помогать советами по воспитанию детей, по меню праздничного стола для приема моих гостей, - она мечтательно сощурилась. - А в семье только за то, что я буду приходить с работы вовремя, в трезвости, не изменяя жене, не утаивая зарплаты, будут считать меня человеком самым лучшим, самым уважаемым на свете. Все наши знакомые тоже так будут считать, мне для этого больше ничего делать не надо. Понимаешь?

    Она говорила правду.

    Чем моё поколение могло противиться такой правде? На склоне жизни своей я думаю об этом, думаю.... И проступает ответ. Противостоять могла бы вера в Христовы заповеди о любви. Есенин писал о безверии революционной эпохи: "Стыдно мне, что я в Бога верил, горько мне, что не верю теперь". Время моего поколения вынуждало изменить это: "Стыдно мне, что я в Бога не верил, горько мне, что не верю теперь".

    Вот такие схемы трёх условий жизни моего поколения.

    О третьем условии, образовании, здесь, конечно не раскрыто, потому что понятие о нём ёмкое, означает не просто накопление знаний, но мудрость. "Учёный тот, кто много знает, мудрец тот, кто понимает то, что знает". Подробностям об образовании, собственно, посвящено всё моё дальнейшее описание уже жизни личной.

    Хорошо, когда за ростком человеческой жизни ухаживает Юность. Моя мать, сильная, весёлая, изобретательная, выпестовала во мне физическую культуру, уверенность в себе, а главное, научила учиться.

    Рядом шла умудрённая Старость бабушки. Ребёнок равно нуждается в её помощи, потому что Старость меньше ошибается.

    Мир Земли проявлялся через призму понятий о Жизни и Времени. Мать зарождала их во мне:
- Подобно всем людям ты проживёшь свой срок и умрёшь, - поведала она, - от тебя ничего не останется, ты перестанешь существовать.

    "Ничего не останется?" Моё "Я" противилось этому, "исчезну без следа?!" Я оглядывалась на бабушку: по годам она была ближе нас к смерти, однако в ней не замечалось и намёка на боязнь прихода конца. Слушая слова матери, со спокойным сомнением качала бабушка головой и ничего не говорила.
- У тебя впереди ещё долгая, долгая жизнь, - продолжала мать.

    А бабушка показывала мне часы, стрелки которых иногда еле двигались, казалось мне, стояли на месте во время нетерпеливого, тягучего ожидания, но могли стремительно бежать, перескакивать во время игр и интересных занятий.
- Ты чувствовала течение времени ночью, проведенной во сне? - дополняла бабушка мои раздумья. - Для тебя его будто и не было, правда?

    Потом она обращала взгляд на голубенького мотылька-однодневку:
- Смотри, он проживёт весь свой век, а для нас это будет всего лишь день. Время изменчиво, загадочно.

    Затем она делилась своим личным ощущением:
- Моя прожитая жизнь кажется мне быстротечной, - и делилась людским мнением. - День долог, а век короток.

    Бабочка-однодневка передо мной всё покачивалась на зелёном стебле, её крошечные крылышки складывались-раскрывались, словно из-за волшебной занавеси подмигивал мне лукаво голубой глазок: "Я - тайна! Я есть, я здесь". А в доме циферблаты часов напыщенно округлялись непроницаемыми ликами. "Вре-мя за-гад-ка. Вре-мя за-гад-ка", - тикали они.

    Таким образом, с первых дней сознательной жизни бабушка учила не принимать слепо, буквально результат человеческого познания, но всё подвергать сомнению, как примитивное толкование великих тайн. Бабушка зародила во мне любознательность и непреходящую радость ожидания от жизни проявления волшебства и чудес.

    Мне повезло вырасти в деревне. Да не обидится на меня городской житель, но согласитесь, любой город - не что иное, как разновидность захламленной коммунальной квартиры. Согласно американской пословице "бог создал деревню, человек - город". Перегородки-дома, транспорт, асфальт и всё другое, чем город заполнен, сотворено человеком, не природой. Даже городское небо не настоящее, оно застлано невидимым смогом дыма и газа. Поведение городских птиц и животных отличается от естественного, островки зелени в парках и во дворах так же скудно передают очарование земной растительности, как комнатные цветы - величественность своих гигантских предков.

    Дети городские получают, в основном, рафинированное социальное воспитание, но его недостаточно. Дети же, взращённые в условиях близких к природе, имеют менее искаженное мировоззрение.

    Итак, мне повезло. Мы жили в средней полосе рядом с музейной усадьбой Алексея Толстого. Эта часть России имеет богатейшую флору и фауну.

    Природа качала меня в своих объятьях, ежедневно и ежеминутно изменяя свои цвета, очертания, запахи, звуки. Каждый день насыщался торжеством окружающей жизни, каждый год зачаровывал мудростью её засыпания, замирания и обновления. Меня ошеломляли мириады звуков, напрягались глаза, раздувались ноздри: органам чувств и чувствам ничто не мешало развиваться и совершенствоваться.

    Вместе с деревенской ребятнёй я свободно и спокойно ходила в лес, в дымку полей, в цветущие луга. Мы любовались извивами вспугнутого ужа или золотым кольцом спящей в центре нашей молчаливой осторожности ядовитой медянки; определяли изысканный вкус съедобных диких трав, плодов, смол и почек; распластывались на спине и, "растворяясь" в небе, "плыли" в облаках. Летом помогали друг другу зарыться в землю, чтоб всем существом ощутить её сырую тяжесть; зимой восторженно ловили в февральских ветрах нарастающий запах талого снега весны...

    Мать обращала моё внимание на красоту и изящество растений, птиц, насекомых, животных, а бабушка - на их сложнейшее устройство и совершенство, на целенаправленную жизненную силу. "Жизнь всего сущего, будь то травинка или червяк, имеет великий смысл, - учила бабушка. - Он человеку, зачастую, неведом. Природа храм, и всё в ней священно!" Я убеждалась в том, что бессмысленное покушение на жизнь чуждо животным, чуждо и здоровым людям. Так одновременно с убеждением в несовершенстве наших знаний о мире и жизни в меня вкладывался абсолютный закон, который единодушно утверждали и мои родители, и уклад деревенской жизни, и церковная заповедь "Не убий!" Все жизненные истины засеиваются на будущее объяснением человеческому детёнышу, почему нельзя ломать ветку или смять насекомое, "они живые, им больно, жестокость бесчеловечна!" Благословенны родители, дающие ребёнку предостережение разрушительности его человечьей силы физической и умственной. "Чтобы создать прекрасное, и века мало, чтобы уничтожить его и дня достаточно". Все понятия Добра и Зла вытекают из единого источника: преклонения перед природой и страха разрушать то, что самим не создано.

    Невозможно придумать лучшей физической подготовки для ребятишек, чем преодоление нежданных препятствий в набегах и походах, которые постоянно совершают вольные и любопытные деревенские дети в любое время года. Подобно мартышкам, мы зависали на кустах и деревьях, исследовали все ямы, норы, буреломы, умели выбираться и выручать товарищей из случайных передряг, вовремя замечать опасность. Мы получали травмы самые масштабные, но самые легко заживающие и забывающиеся.

    Деревенские обычаи, танцы, игры соответственно природе естественны и жизнерадостны. Можно было полностью выкладывать избыток сил, играя в лапту или прыгая через костры, отдавать душу, раскрываться участникам и зрителям, впитывать ответные чувства.

    Однако, контакт мой с людьми, как с взрослыми, так и со сверстниками всё более слабел и прерывался, я вела себя замкнуто вследствие специфического воспитания в семье.

    Состав семьи был типичным послевоенным: родители - вдовы, и мать, и бабушка. Обе учительницы.

    Мать имела два высших гуманитарных образования. Медсестрой отслужила войне. Внешне очень красивая, самостоятельная, волевая, мама имела соответствующий довольно капризный и властный нрав. Юность матери, прошедшая через фронтовое горнило войны, наложила на её жизнь отпечаток огрубелости, суровой дисциплины. В этом духе она меня и воспитывала: при ней стыдно было бы заплакать, пожаловаться на страх, боль или обиду, проявить трусость, допустить разногласие убеждения и поступка. Бабушка, прежде всего, отличалась интеллигентностью. Главный признак интеллигентного человека - чувствуешь его превосходство, но с ним легко. Этот признак никогда не обманет. Интеллигентность исключительно редкое, счастливое явление. Самое большое везение в жизни встретить и общаться с интеллигентом, потому что он, независимо от объема знаний всегда обладает и делится мудростью. Бабушка была к тому же высокообразованна. Любая школа вряд ли дотянется до столь целенаправленного и универсального образования женщин, какое дал ей единственный в царской России женский институт "благородных девиц" Смольный. Бабушка разбиралась в медицине, педагогике, домашнем хозяйстве и искусствах. Образованность её была настолько велика, что , например, в языкознании вкупе со славянскими (русским, польским, украинским, белорусским) она в совершенстве владела немецким и французским - читала в подлиннике и даже иногда думала на этих языках. Воспитание и обучение её было направлено не просто на познание, а на понимание правил этикета, норм поведения, согласно предназначению женщины: милосердию и любви.

    В такой семье, едва начав говорить, я почти одновременно научилась читать. Занятость взрослых работой, отсутствие детского сада позволили мне неограниченное время оставаться наедине с домашней библиотекой. Ещё до этого из родительской коллекции репродукций картин на первозданный берег моего детства нёсся прибой изображённого художниками океана человеческих чувств и переживаний. Теперь же обрушившийся на меня из книг ураган людских страстей, особенно ярко передаваемый классической литературой, всё более развивал эмоциональность, фантазию, а главное, способность к сопереживанию.

    Задолго до учебной поры бабушка всерьёз играла со мной "в школу", поэтому по образованности и быстроте восприятия информации я намного опередила сверстников. Общаться и играть с ними стало скучно, они, в свою очередь, не всегда могли меня понимать, а непонимание в человечьем племени часто вызывает отрицательные эмоции к "белой вороне". Снисходительность взрослых обычно тоже отталкивает, не допускает к ним душу ребёнка, даже своего, если он превышает "допустимый" уровень развития и эту пренебрежительность понимает. Круг моего общения резко сузился до бабушкиного, поэтому преобладающей чертой характера становилась замкнутость.

    Восхищённое одобрение школьными наставниками моей успеваемости и переходы из класса в класс экстерном породили во мне такое самомнение, что однажды случайно полученная оценка "четыре" вызвала нервный срыв, прервавший срок моего обучения на целый год. Это не повлияло на состояние моего здоровья, благодаря гибкости юного возраста, так как подросток ещё имеет неизрасходованный запас душевных сил принимать реальность, не теряя веру в себя. Преодолеть порог заносчивости помог собственный вывод, что свойство это опасное и нежелательное, но больше помогла вера в терпение и труд, которые "всё перетрут", благо уважение и любовь к труду культивировались и в семье, и в убеждениях односельчан, и в духовной партийной направленности всей страны. Поэтому честолюбие осталось чертой моего характера лишь в той степени, которая вызывает азарт.

    Прошло детство, исполнилось четырнадцать лет. Умерла бабушка.

Её всегда потом мне остро не хватало. Возможно, многих ошибок в будущем у меня бы не произошло, проживи она дольше.

    (Живите старики! Вы так нужны нам, взрослым!)

    Моя мать успешно поднималась по карьерной лестнице, её перевели работать из села в районный город, назначив инспектором отдела народного образования (РОНО).

    Городок был заводской, фабричный, изготавливал экспортную ткань и обувь. Просыпался он, работал и отдыхал по заводским гудкам. На основе очень уценённых отходов элитного производства расцветали в городе сапожные мастерские индпошива, дешёвые ателье с высококлассными портными, что позволяло местным жителям, особенно женщинам, совершенствовать уменье со вкусом одеваться и даже создавать свою внутригородскую моду.

    Городские районы на окраине имели сложившиеся бытовые и религиозные традиции, отличия которых время от времени вызывали противоречия между жителями. Это выливалось в кулачные "стенка на стенку" междоусобные драки дворовых ватаг мальчишек. Иногда в выяснение отношений втягивали и взрослых.

    Мы поселились на окраине, в месте с названием Стодол. Там был неровный овражистый рельеф, перерезанный древним оврагом, настолько широким, что дно его служило дорогой маршрутному автобусу. Стодол прилегал к большому озеру, оно считалось достопримечательностью города, летом берега его оглашались весёлым шумом, неотличимым от курортного. В одном из прибрежных домов до срока получения квартиры мать временно сняла комнату.

    Мама определила меня в девятый класс центральной городской школы.

    Утром первого учебного дня в новой школе я, деревенская девчонка, подходила к незнакомому, помпезному зданию школы с робостью.

    Первый этаж встретил меня звенящим разноголосьем младших школьников. Ребячьи потасовки, догонялки, езда по лестничным перилам - всё это было похоже на поведение учеников начальных классов моей бывшей школы, только отсутствовали коллективные игры. Припомнились мне наши ловкие увёртки от шаловливых шлепков при игре в 'ручеёк'. Начинаясь с одной пары, 'ручеёк', бывало, приманивал к себе всё новых и новых участников, удлинялся по коридору до его конца. Или по правилам старинной народной игры выстраивались мы в две шеренги, наступали и отходили от 'противника' с припевом: 'А мы просо сеяли, сеяли, ой, Дид-Ладо, сеяли, сеяли', те приближались, притопывая с угрозой: 'А мы просо вытопчем.... А мы коней выпустим...' И первая шеренга опять шла заслоном: 'А мы коней переймём...' Длинный диалог продолжался всю перемену. 'Ребятишки здешние небось того проса, да и пшеницы, льна не видывали, - подумала я, - цеп для молотьбы в руках не держали и слова такого 'цеп' не слыхали, не знают, как отбеливаются холсты под солнцем, домашнего ткацкого станка не видели. Тут-то вон какие передовые на всю страну ткацкие фабрики!' То, что я с пяти лет практически знала, что такое серп, в семь лет умела не только жать, но и вязать снопы, сеять, полоть, а девятилетние наши мальчишки - пахать, пасти скотину, показалось мне слишком примитивным, чуть ли не унизительным в сравнении с неведомым мне предполагаемым знанием и умением городских ребят. И я почувствовала свою от них отдалённость. Это чувство ещё более усилилось, когда я поднялась на верхний этаж к старшеклассникам.

    В сравнении с первым этажом здесь ученики вели себя сдержаннее.

    С нами, деревенскими ребятами, в переходных пятых-шестых классах тоже происходили заметные перемены. Я, например, почти достигнув к двенадцати годам своего 'взрослого' веса и роста, ещё некоторое время удручала маму несоответствующими девичьей внешности угловатостью и беготнёй. Она часто, стесняясь соседей, срывалась на крик: 'Когда же ты, наконец, перестанешь гайцать!' Нелепое её слово 'гайцать' образно соответствовало моим обезьяньим скачкам по кустам, крышам и заборам. Но однажды, опустившись передохнуть от бега на уличную лавочку с сидевшими там старушками, я вдруг не дождалась обычного непреодолимого желанья вскочить и мчаться, сломя голову. Организм уж не нуждался в интенсивном движении, как остро нуждаются в этом растущие дети. Так я и осталась сидеть тогда рядом с медлительными бабушками, изумлённо вникла в себя, ощутила непривычное спокойствие, плавность внутри и очень удивилась резкой перемене в себе.

    Специфика переходного возраста сказывалась в нашем поведении и проявлялась по-разному у мальчиков и девочек. Различие полов деревенской ребятнёй вообще понималось уже с раннего детства в связи с четким разделением мужского и женского труда. Хоть любой деревенский пацанёнок хорошо умел машинально расставить ноги и спружинить повёрнутым телом, чтоб ловчей поднять ухватом тяжёлый чугун в печи, помогая матери, знал он, что это не настоящее 'мужское' его дело, а только помощь. Бывали к тому же случаи, когда исполняя урок матери, сопела дочурка от увлечённого старания, увлекая этим братишку, он заинтересованно подсаживался к ней, начиная осваивать 'женское ремесло'. Если при этом рождались в его руках не хуже маминых пироги или искусная вышивка, то сам он и ровесники, и взрослые не воспринимали уменье всерьёз, ибо знали: плуг, топор, пила или кузнечный молот ждут рук будущего мужчины. Патриархальный уклад, при котором мужчина является главой семьи, естественно, формировал у мальчиков чувство превосходства над девочками. Детское физическое равенство девочек, сочетаясь с более быстрым развитием ловкости и сообразительности, зачастую приносили им победы в играх и соревнованиях. Тогда в душах мальчишек подспудно накапливалась ущемлённость в собственном мнении, они страстно желали скорей повзрослеть. С наступлением полового созревания временная скованность девочек во время менструаций сверхнаблюдательной ребятнёй замечалась, однако, ни в коем случае не предавалась гласности, наоборот, каждый из них, как зверёк, внутренне затаивался, настораживался в ожидании последующего прихода неведомых признаков 'этого' и к ним. Но когда у девочек начинала формироваться грудь, взрывалась мальчишечья радость. Ведь оберегаемой и болезненной грудью девочка уже не могла с разбегу налететь на преграду, упасть плашмя на землю, встретить удар кулаком или мячом, то есть, это означало конец унизительного для мальчишек равноправия. С ликующим торжеством они ловили своих визжащих сверстниц и тискали за грудь, утверждая тем своё превосходство и ставя их, так сказать, на 'своё место'. Зная, что, по мнению взрослых это неприлично, в их отсутствие старшие школьники всё равно гонялись за одноклассницами и 'лапали', притом совершенно не стеснялись друг друга, так как 'лапанье' не имело и оттенка интимности. Если одноклассница нравилась мальчику, он такой вольности по отношению к ней уже позволить себе не мог, что выделяло его из общей беготни и могло вызвать резонную реакцию-дразнилку 'Жених и невеста...'. Быстро привыкнув к новому физиологическому состоянию, мы, девочки, улавливали переход в юность у ровесников с некоторым сочувствием, потому что он был для них трудней. Они переживали непонятные нам приступы, не имеющие никакой периодичности, заставляющие их мучительно краснеть в самые неожиданные моменты. Перед такой непредсказуемостью, неуправляемостью растерянность ребят доходила до страха, иногда заставляла на время замыкаться в себе. Окружающие не заостряли на этом внимание, и такая деликатность помогала.

    За исключением этих изменений остальные интересы, увлечения оставались общими, стены школы иллюзорно задерживали нас в границах детства, весёлость и резвость которого до самого выпуска не оставляла и объединяла.

    Теперь же, проходя по коридору новой городской школы мимо чопорных дежурных и заглядывая в открытые двери шестых-восьмых классов, я ничего подобного не увидела. Возня или кучковатость мальчиков по двое, трое, от силы - пять, не затрагивала остальных. Клан девочек к ним тоже не касался, они жеманно поправляли банты, учились кокетству, вместе с одной-двумя подружками совершенствовали уменье бросать осматривающе-надменные или завистливые взгляды, занимались пересудами. У старших школьников первое и основное, на что обратилось моё внимание, было почти равное с взрослыми соблюдение правил этикета. Они тщательно следили за своими манерами, жестами. Уложенные локоны, кружевные воротнички многих старшеклассниц заставили меня подосадовать, что мама не успела дошить мою новую школьную форму, и на мне надета немодная курточка - вельветка.

    У окна напротив моего класса вели неторопливую беседу девушка и юноша. Заметив меня, он изысканным движением приподнял очки, мельком глянул. 'Наши ребята не скрыли бы любопытства. И вообще мы вели себя раскованно, словно выросшие телята на общем выгоне'. Я подумала так с грустью, инстинктивно почувствовав, что в отличие от нравов деревни, открытой и искренней, как сама пронизывающая её природа, моё общение здесь с одноклассниками не будет таким непосредственным.

    Я открыла дверь в класс, остановилась на пороге, под молчаливо-ожидающими взглядами растерялась.
- Хочешь сидеть со мной? - позвала высокая, темноглазая девочка.
Я согласно кивнула, про себя оценила её понимание и привет.

    Конечно же, ни я, ни эта тонкая девушка тогда не предполагали, что простым приглашением сесть к ней за парту она даёт направление моей судьбе.

    ...Лучшие умы человечества притягивает извечная тайна смысла жизни. Предполагать мы можем, знать пока не дано. Но, народившись на этот свет, мир, пропуская через себя, верить надо определённому: на жизненном пути хаоса нет. Нет встреч, соприкосновений и мгновений случайных...

    Она подвинулась, освобождая место рядом с ней, при этом в обращенных на меня взглядах будущих одноклассников явно исчез ко мне всякий интерес и сменился разочарованностью. 'Неудачен мой выбор?' - предположила я, решив не задаваться этим вопросом, в надежде услышать на него скорый ответ.

    Дело в том, что я имела феноменальный слух: на самых дальних расстояниях звук и шорох любой, а уж, тем более слова, мной различались. Выросшие со мной деревенские дети это подмечали, иногда очень удивлялись, но не придавали значения, так как 'ушки' мои не вредили им - в ссорах даже с несправедливыми отъявленными хулиганами я никогда не использовала подслушанное о них в корыстных целях.

    В дальнем углу класса я уловила перешёптывание.
- Глянь, новенькая приземлилась к Дине-кринолине.
- Рыбак рыбака видит издалека.
- Вероятно. Классная говорила, что новенькая из деревни, так что, разумеется, она бездарь.
Послышалось возражение.
- Ещё говорила про её пятерки. Круглые.
- Так её мамочка в той же школе завучем работала. Вот и ставили. Учти, сельские оценки нашим не чета. Посмотрим.

    'Выходит, если из села, значит, бездарь? - обиженно восприняла я услышанное. - Посмотрим!'

    С соседкой моей никто не стремился много общаться, и чувствовалось, что она к этому привыкла. Я сказала ей, как меня зовут.
- Угу, - ответила она. - Нам классная руководительница вчера сообщила о тебе.
- А тебя зовут Диной?
- Откуда знаешь?
- Да так...- я замялась, подыскивая правдоподобное объяснение. - Просто ты очень похожа на своё имя. - Дина удивлённо воззрилась на меня, хмыкнула и чтобы она поскорей забыла про мою странную для неё догадливость, я перевела разговор. - Тебе кто из родных имя такое выбрал?
- Мама, - односложно ответила она и действительно отвлеклась, посмотрела в сторону, почему-то огорчённо.
- Давно в этой школе учишься?
- С самого начала. Я в этом городе выросла. - 'Она вовсе не деревенская. Тогда причём тут 'рыбак рыбака...', за что её не уважают в классе?'

    Прозвенел звонок на урок. Вошёл преподаватель математики.

    Он был невысок, круглоголовый, круглощёкий. Его крепкие мужские руки пронесли и положили на стол кажущийся для них неуместно лёгким классный журнал.
- К доске попрошу...- толстый палец его заскользил по списку фамилий.

    Класс притих, состояние общей напряженности передалось мне. 'Хорошо, что новеньких первые дни не спрашивают', - успокоила я себя.

    Дина лениво откинулась на спинку, без всякого беспокойства следя за пальцем учителя и за реакцией одноклассников. В её замедленно скользящем взгляде не было ничего, кроме рассеянного, лёгкого любопытства. С подобным хладнокровием относилась я лишь к природе, среди которой даже в экстремальных случаях - гнался ли за мной бодливый козёл или неожиданно оползнем уходил из-под ног край высокого обрыва - цельные, понятные чувства переживались завершено и естественно. Общение же с людьми всегда волновало, при этом всплески противоречивых эмоций импульсивной натуры моей неизменно требовали усилий выдержки, направленной на соблюдение внушённых мне с детства правил приличия. Поэтому спокойствие Дины в отношении к окружающим мне очень понравилось и начинало притягивать к ней подобно тому, как притягиваются противоположные заряды.

    Математик вёл урок, ни на шаг не отступая от стандарта: опрос, изложение, задание на дом. К предмету своему был он равнодушен, из-за чего не стремился предъявлять к ученикам особых требований. Я осталась этим очень довольна, поскольку к математике не испытывала никакого интереса и меня устраивали 'формальные' пятёрки. Поначалу-то в первых классах к математике-арифметике равнодушия вовсе не было. Понимая практическую полезность арифметических задач, я с живейшей заинтересованностью 'щёлкала' их, как орешки и с большим удовольствием принимала похвалу учителя. Пришедших на смену арифметике алгебру и геометрию нам, ученикам, предложили тоже ценить за то, что они 'строить и жить помогают'. Но когда дисциплины эти перестали быть конкретно увязанными с делами человеческими, какой была арифметика и сбросили с математических понятий покровы овеществленности, магия обнаженных чисел вдруг меня отшатнула.

    Случилось это после того, как по геометрии нам выдалось утверждение о пересечении в бесконечности параллельных прямых. 'Что с этого можно иметь практически?' - привычно подумала я, пытаясь представить себе точку пересечения этих самых параллельных прямых. Меня потрясло противоречие: точку невозможно было вообразить даже, а не то что определить и показать, однако, совершенно недосягаемая и несбыточная, она, всё же, логически доказанная существовала! Этот парадокс заставил меня на других уроках математики вдумчиво, по-новому взглянуть на доску с цифрами. И вот что со мной произошло ещё в старой деревенской школе.
- Бо-ольше, ме-еньше...- монотонно диктовала 'алгебраичка', записывая на доске цифры и знаки, мы послушно вслед за нею переносили их в тетради. На одной из цифр, похожей на кочергу, рука моя задержалась:
- А почему говорят, будто это число счастливое? - нарушил тишину мой вопрос. Учительница неодобрительно взглянула в ответ, но я не унялась. - А за что число из трёх шестёрок считается символом Сатаны?
- К теме нашего урока суеверия и приметы не относятся, - строго заметила она. - Тебе, комсомолке, стыдно задавать подобные вопросы.
- К чему же тогда относится число 'семь'? Вот в нашем краю один цветок Седмичник имеет столько лепестков, за что и назван. Число 'семь' ведь имеет отношение к этому цветку?
- Конечно.
- А к семи океанам, семи звёздам, семи песчинкам? Тоже? - учительница горделиво подняла голову, выказывая уважение к математике.
- Число имеет отношение ко всему на свете.
- Ко всему на свете! - поразилась я. - Выходит сейчас на доске в записанном Вами ряде чисел, стремящихся к бесконечности, мы видим отражение... зеркало всего мира?!
- Допустим, - неуверенно согласилась она и уточнила. - Математическое отражение.
- А выведенное Вами уравнение? Его тогда можно понимать , как зеркальное отражение одного из мировых законов?
- Математических законов.
- Зачем отграничивать? Раз числа и символы имеют причастность ко всему на свете, то уравнение, - я показала на доску, - это закон Вселенной и жизни, имеет отношение и к нам, людям. Если найти языковый ключ к математическому шифру, о чём он может говорить, этот закон?
Она усмехнулась, проводя указкой по уравнению.
- О том, что икс плюс игрек... - не дослушав её, ученики засмеялись надо мной.

    Я села, раздумчиво обводя в тетради надменную семерку жирными полукружьями, отчего она превратилась в вопросительный знак.

    Числа в строке за ней убывали. Механически переписывая их с доски, я проставила ноль. За ним в нарастающем порядке последовали числа отрицательные. 'Если положительные числа отражают тот мир, в котором я сейчас живу, - опять вспыхнуло предположение, - то отрицательные что? Антимир?' В смятении я смотрела на минусы перед цифрами. 'А вдруг, это знаки из-за той самой завесы, за которую все века тщетно пытались заглянуть люди, откуда после смерти никто не возвращается? Смерти.... Получается, ноль - грань?' Я медленно подрисовала внутри нуля пустые глазницы и улыбчивый оскал черепа, под ним скрещенные кости. Затем опять моя рука копировала с доски в тетрадь цифры, цифры и приставила стрелку: отрицательные цифры стремились к бесконечности. Я изо всех сил попыталась вообразить, представить себе бесконечность, душа содрогнулась в непосильном напряжении, но попытка была безуспешной.

    Вот тогда от математических понятий, не поддавшихся чувственному восприятию, возникло отчуждение и ума моего.

    С тех пор, подчиняясь правилам школьного образования, я просто тратилась на механическую зубрёжку для отличной сдачи неприемлемого для меня предмета, оставаясь к нему совершенно равнодушной и не удерживая в памяти.

    Подобная избирательность - основа образования. Потому, что 'всему своё время'. Например, вступление в брак несовершеннолетних ненормально и безнравственно. Разве не тем же является вседозволенность мысли манипулировать научными открытиями и понятиями, для которых душа ещё не созрела? Гармония жизни полагает чувств с разумом единство - суть воспитания и познания. Только нам до сути этой ни дороги, ни тропинки, ни видимости ещё нет. И теряем мы время, изучая то, что никогда не пригодится, не успеваем при этом узнать то, что для жизни срочно необходимо.

    Итак, толстый палец учителя математики скользнул по списку моих новых одноклассников, и к доске была вызвана Дина. Я полистала её тетрадь, чтобы сравнить пройденный материал в моём бывшем классе и в этом новом и решить, не нужно ли мне самостоятельно доучиваться, так как учебный год уже был давно начат. Тетрадь была аккуратно надписана и так же аккуратно велись записи решений домашних заданий, стояли отличные оценки. Затем эти записи становились всё небрежнее, задачи решались сразу в тетради без черновиков, с исправлениями и перечёркиваниями, что не разрешалось ни по каким предметам, особенно по математике. Пятерки сменились тройками, в одном месте даже записано замечание учителя о помарках и плохом ведении тетради.

    Дина под диктовку учителя записывала на доске условие задачи. Решение задачи было подобно уже Диной решённой домашней. Но Дина почему-то мямлила, ошибалась, получила тройку.
- Ты дома задачу сама решала? - полюбопытствовала я.
- А как же.
- Тебе никто не помогал?
- Нет.

    'Почему же тогда она так плохо отвечала?' Я осталась в недоумении.

    Следующим ожидался урок по химии. Этот предмет я любила и учебник по химии с интересом проштудировала наперёд до конца года. Чернобровая статная 'химичка' сразу вызвала у меня симпатию, вероятно и потому, что она с огромным уважением относилась к этой науке и того же ожидала от учеников. Естественно, была она требовательна, от того в классе на её уроке была абсолютная дисциплина.

    Учительница открыла журнал, в тишине общего ожидания, назвала несколько фамилий.
- Вы все давно не опрошены, - пояснила она. - Кто желает отвечать?
- Я подняла руку. - Ты, новенькая, знаешь урок?
- Да. Мы проходили.

    После моего ответа, проверяя мои знания, она продиктовала мне химические реакции из прошлого материала, я вывела их результаты на доске. Она удовлетворенно кивнула, поставив 'отлично'.
- Вот тебе и 'бездарь'! - удивленно зашушукались сзади.
Я осталась этим довольна.

    Среди приглашенных 'химичкой' к ответу была и Дина. Она сразу вызвалась к доске, получила 'тройку'. Я опять недоумевала: 'если она недостаточно подготовилась, зачем поспешила на этом, а не на следующем уроке отвечать?'

    Впоследствии выяснилось, что Дина 'едет' на тройках по всем предметам, в классе самая отстающая.
- Почему продолжаешь сидеть со мной? - как-то спросила она меня. - Ты, оказывается, 'отличница', а меня все в классе презирают за неуспеваемость.
- Давай, буду тебе помогать?
- Нет, - поджала она губы.
- Не хочу пересаживаться. Я тебя не презираю.

    Мне нравилась эта девочка, сначала за её спокойствие по отношению и к ровесникам, и к учителям, за её доброжелательность. Потом возникло ещё притягивающее к ней чувство, когда классная руководительница сделала ей выговор по поводу отсутствия на её школьном платье белого подворотничка и белых манжет.
- Извините, это лишь сегодня. Завтра будут, - невозмутимо ответила Дина.
- Что же ты недоглядела? - попеняла я ей.
- Подшить не успела.
- Маму бы попросила.
- У меня нет мамы.
Я опешила.
Дина спокойно досказала:
- Умерла два года назад.

    Я растерялась в первый момент. В нашем окружении сирот не было, все они жили и учились в детских домах. У меня и у очень многих не было отцов. В детстве жизнь воспринимается, как данность и к массовой безотцовщине мы как-то привыкли. Но чтобы не было матери! Мама это всё. Я попробовала представить себя на месте Дины, не смогла и испытала к ней острую жалость.

    В стремлении покровительствовать ей, защитить от каких-нибудь неприятностей я стала вникать в суждения о ней одноклассников, чтоб в случае чего принять меры противодействия или за неё заступиться.

    Прежде всего меня насторожило, что она имеет прозвище. В селе, откуда мы приехали, прозвища имели все до единого и взрослые тоже. Например, целый клан родственников из четырёх семей с разными фамилиями называли одинаково 'Бариновы', почему, никто не знал. Возможно, корни этого прозвища уходили во время старое, и кто-то из их прадедов был особо приближён к барской семье. Но, в основном, прозвища рождались, как попало, в созвучии с именами, фамилиями или в связи со случайными событиями. Мой одноклассник с детства хотел стать военным, однажды высказал намерение, дослужившись в будущем до полковника, отпустить усы, как у Буденного. Прозвище 'Буденный' сразу же и на всю жизнь получил не только он, но и его братья, отец и даже мать. Если б в семье были ещё женщины, их бы тоже 'Буденными' наградили. Однако, в городке, где я теперь училась, обычая такого вовсе не было за одним, правда, исключением: местечко, где мы проживали, обзывалось Дурни, а жителей прозывали дурняцкими, потому что в основе этого был исторический факт. В старину здесь жили мастера каретники. Кареты только еще входили в обиход, лучшими считались французские, французы кичились своим искусством. Царица заехала в этот город купить себе простую 'расхожую' карету, но когда увидела мастерство местных умельцев, восхитилась, громогласно решила 'утереть нос' французам и выбрала себе карету для парадных выездов. Мастера за её высокую оценку и будущую добрую славу о них плату с неё не взяли. Государыня была человеком практичным, в торговых делах разбиралась, деньги считать умела. И когда ей сообщили, что карету получает она в подарок, с удивлением воскликнула:
- За такую карету и деньги не взять? Вот дурни!
Царское высказывание в тайне не осталось, 'дурни' прозвищем приклеилось.

    Насчет Дининого прозвища я вникла в пересуды одноклассников и поняла, что оно ей ничуть не обидное, наоборот. Никто, как Дина, из всех школьниц не мог бы так вписаться в современную моду. А мода была законом! Модными тогда считались очень широкие колоколом юбки. Они смотрелись либо на фигуре в виде палки, либо с тончайшей талией, например, на современной нам актрисе Людмиле Гурченко, у которой талия была в окружности всего сорок сантиметров.

    Когда в нашем классе высокая и худенькая Дина-Кринолина выходила к доске отвечать, то взгляды всех до единого обращались на её юбку. Несмотря на то, что Динино платье было сшито из довольно тяжёлой вельветовой ткани, её юбка была широка, как у дам времён Петра первого. В такой момент, однажды, наш одноклассник, победитель ученических олимпиад, ничем не интересующийся, кроме физики и математики, приподнял свои очки и пробормотал,
- Интересно бы посчитать, сколько у Дины нижних юбок надето.
Я рассмеялась.

    После этого я переключилась на обдумывание Дининого высказывания о презрении к ней одноклассников за её неуспеваемость, чтоб заслонить её от такой обиды.

    Будучи старшеклассницей, я уже практически понимала значение школы в так называемом 'народном образовании'. Очень хорошо оно называлось: именно народным и для народа. Обучение представлялось мне в виде огромного дерева, стволом которого была школа. Мы подходили к подножию этого дерева (в первом классе) семилетними детьми, год за годом поднимались по этой стволовой школьной основе к коротким разветвлениям училищ средне-технического образования и могли подниматься всё выше к раскидистой кроне образования высшего.

    Дети, естественно, все разные, с разной скоростью соображают и учатся. Поэтому до революции в обеспеченных семьях нанимали ребёнку индивидуальных учителей. В советское время для всего количества детей страны подобное невозможно, тогда усовершенствовали обучение гимназическое, назвали его 'школьным' и подогнали программы под способности детей среднего уровня (под оценку 'хорошо'). Учёба извечно строится по принципу: от простого, к сложному, ученик, не успевавший усвоить 'азы', новый материал усваивал с опозданием и в лимите времени отставал от ровесников всё больше. Учителя бесплатно и добровольно старались заниматься с отстающими учениками после уроков. Если отстающие уже не могли 'оторваться' от двоек, то давали им резерв времени, оставляя на второй год. В моей деревенской школе в каждом классе ежегодно было по два-три второгодника по этой причине и ещё изредка по состоянию здоровья. На второй год больше двух раз не оставляли, чтобы у одноклассников не было большой разницы в возрасте. Так подводили к седьмому - девятому классу, когда для завершения среднего образования можно было перейти в ПТУ или вечернюю школу, где требования по школьной программе были слабее. Такой переход зачастую делался ещё ради заработка, если семья уже не могла содержать сына или дочку и планировать им высшее образование.

    Хорошо учиться хотели все, никто не ленился, отставание в учёбе происходило по независимым от ученика обстоятельствам, он в этом не был виноват. Ровесники и взрослые это прекрасно понимали, могли сочувствовать, родители огорчались, но чтобы укорять, а, тем более, презирать - никогда! Я очень подробно объяснила всё это Дине, и она поняла, что её мнение насчёт презрения к ней одноклассников глубоко ошибочно.
- Просто они перед выпуском из школы зациклились на учёбе, не считают тебя в этом плане советчицей, не имеют, поэтому поводов общаться, - поясняла я ей.
- А ты? - смотрела она на меня с любопытством.
Я пожала плечами:
- Получается, ещё не зациклилась?
И мы улыбнулись друг другу.

    Всё же Динины тройки меня по-прежнему удивляли. Мы сблизились, заходили друг к другу домой, иногда вместе делали домашние задания. Она выполняла их быстро, без затруднений, бывало, даже мне подсказывала, но 'троешность' её распространялась даже на физкультуру, самый лёгкий предмет. На уроках физкультуры бедный физрук от Дины не отходил, страхуя: с колец или с каната она срывалась, со шведской стенки, не добравшись до середины, падала.
- У меня руки слабые, - оправдывалась она. Физрук недоумённо косился на её крепкие плечи, осматривал нормальные руки, широкие ладони и ничего не понимал.
- Ты зарядку дома делаешь?
- Обязательно.

    На занятии по бревну надо было по нему пройти, сделать 'ласточку' и спрыгнуть. Какая там 'ласточка' для Дины! Бревно от пола возвышалось всего на полметра, так Дина по наклонной его части не могла взойти на него, забиралась на четвереньках.

    Урок физкультуры в расписании всегда был последним, мы потом парами по очереди оставались физкультурный зал убирать и мыть пол. Пришла очередь дежурить мне с Диной. Когда мы всё вымыли, я спросила:
- Дин, осталось только скамейки подвинуть, можно я сейчас пойду к своему автобусу, а то следующий не скоро будет? - она не возражала, я быстро схватила портфель, не заметив, что он плохо застёгнут. Из него выползли учебники, я их загребла обратно и побежала. В дороге я засомневалась, все ли учебники я положила назад, проверила и не обнаружила одного. Пришлось возвращаться. У вахтёрши ключа от спортзала не оказалось.
- Ещё не сдавали, - отвечала она.

    'Неужели Дина столько времени скамьи расставляет?'

    Подойдя к двери зала, я услышала Динино громкое пение, но прерывистое с паузами.
- Сердце красавицы... склонно к изме-не...
Пустой зал отдавался эхом. Я приоткрыла дверь и остолбенела. Дина крутилась на кольцах, словно цирковой акробат.
- И к перемене... - продолжая напевать, она по-обезьяньи в момент вскарабкалась по шведской стенке до потолка, спустилась на пару ступеней, спрыгнула на мат и перекувырнулась, - как ветер в мае, - она вспрыгнула на бревно и, не то что 'ласточкой', балериной запорхала по нему.

    Я увидела свой учебник, медленно подошла, положила его в портфель. Дина встала рядом.
- Не говори никому, - глухо попросила она. - Не выдавай.
- Да я как-то... Мне-то что... - я повернулась к ней.
Мы стояли, смотрели друг на друга.
И молчали.
Наконец, я спросила:
- Закрывать будем?
Она подала мне ключ.

    Мы вышли из школы. Мой автобус ожидался нескоро, и я не торопясь пошла к остановке. Дине надо было в другую сторону, но она также медленно шла рядом, как привязанная. Я остановилась, открыла, было, рот, она резко обсекла:
- Не спрашивай ничего. Не спрашивай!
Дина смотрела на меня почти враждебно, и я огорчилась. Не было у меня, кроме неё, больше подружки в классе, да и не стремилась я с кем-то еще дружить.
- Дин, я же не хотела, я нечаянно увидела. Вовсе не собираюсь лезть в твои личные дела. Ну, чего ты?
- Никому не скажи.
- Ладно.
- Дай слово.
- Даю.
- Дай честное комсомольское.

    'С ней что-то плохо. Если дам такое слово, не смогу ни с кем из старших посоветоваться и помочь ей'.

- Ты когда-нибудь видела, чтоб я с кем-то из одноклассников судачила или сплетничала? Кому и зачем мне надо что-то говорить? И почему я по каждому пустяку буду 'честным комсомольским' раскидываться! Я пообещала и успокойся.
-Хорошо, - кивнула она, опустила глаза и из-под опущенных ресниц упали слёзы. Я стояла перед ней в беспомощности, не знала, что делать, она горько плакала.
- Не плачь! - воскликнула я. - Вот тебе честное комсомольское! Слышишь? - Она плакала. - У тебя что-нибудь плохо с учителями? Я маме скажу, она уладит, она их всех хорошо знает. - Дина плакала. - Тебя девчонка какая задела? Морду расцарапаю! - она плакала. - Кто-то из ребят? Какой ни будет сильный, всё равно, уши оборву.
- Т-ты способна... - она всхлипнула, - на такие хулиганства?
- Ещё не пробовала. Раз ты так плачешь, то способна.
Она перестала плакать.
- Никто меня не трогал. Не выспалась, - сказала она уже примирительно. - Пойдём ко мне?
- Нет, лучше ко мне. Нам же сочинение задали, а у мамы есть методички с почти готовыми сочинениями, посписываем.

    И мы поехали ко мне.

     Посписывать, однако, нам не удалось. Мамины брошюрки, что выпускались в помощь учителям русского языка и литературы, содержали разбор классических произведений, а домашнее сочинение нам задали на так называемую 'вольную тему'. Такие сочинения нам еще с начальных классов задавали, например, 'Моя семья' или 'Как я провёл каникулы'. Пиши в них как хочешь и про что хочешь. Теперь нам, повзрослевшим, была задана тема 'Кем я хочу стать?'
- А я ещё не знаю, кем хочу стать. - округлила глаза Дина, прочитав название темы, глубоко задумалась.

    Мне задумываться не о чем было, и я начала быстро строчить. Дина скосила глаза в мою тетрадь.
- Прежде всего, я хочу стать человеком счастливым, - прочитала она одну из моих строк. - Ничего себе, ты замахнулась! Твои сочинения училка часто читает в классе, как самые лучшие, а это она точно вслух прочитает, никто до такого не додумается написать.
- Что особенного? Я ведь не про всё счастье пишу, а про один счастливый момент, какой себе в будущей жизни представляю, - я быстро исписала всего один лист, закрыла тетрадь. Дина к тетради моей потянулась, раскрыла.
- Та-ак, - с любопытством вычитывала она, - значит, в момент счастья ты представляешь себя в горнице рубленой избы с бревенчатыми стенами, за твоей спиной белёная печка, а из небольшого окошка бьёт полоса солнечного света, - подняла голову. - Вон у нас из окна тоже солнце светит сейчас.... Получается, тебе для счастья надо забраться в какое-то захолустье? Где печка и нет центрального отопления? Электричество хоть есть?
- Не знаю. Наверное, есть. Оно сейчас везде.
- Не везде. Я слышала, на Алтае нет. Это ты про комсомольскую стройку пишешь? Так они поначалу в палатках... - бормотала она, читая дальше. - И стоишь ты, значит, у длинного деревянного стола, а на дальнем его конце против тебя сидит хозяин, твой муж. В белой рубахе. Руки сложены, перед ним хлеб лежит. Налево от него за столом сидят три дочки со светлыми головками, направо - три сыночка, все ложки держат. И вытаскиваешь ты из печи чугун с картошкой, ставишь на стол, снимаешь крышку, и пар вырывается, поднимается кверху, - она посмотрела на меня. - Все?
Я кивнула.
Она отложила тетрадь.
- Это описание хочешь сдать? Учительница не примет.
- С чего вдруг?
- Уже потому, что сочинение требуется составлять из вступления, основной части и заключения. Будто забыла? А у тебя тут ничего такого нет. Не примет.
- Тогда уже напишу другое.
- Послушай меня, я же тебе по дружбе. Не сдавай это. Училка, наверняка, в классе вслух не прочитает, но если кто из ребят прознает, над тобой насмехаться за глаза будут 'мамочкой' обзывать. Тоже мне, мечта: мать-героиня!
- Видишь, им в стране даже звание геройское присваивают.
- Никто его настоящим геройским не считает. Не сравнить же с профессиями врача, капитана? Или архитектора там, геолога? Уже не говорю про космонавта.
- Зато я пишу честно, как считаю.
- Напиши другое.
- Тратить сейчас время на другую, притом, неискреннюю писанину не хочу, когда дела поважнее ждут. Вон соседка обещала меня старинной вышивке обучить. 'Русская гладь' называется.
- Цветочки-листики, что ли? Картинки?
- Нет, рисунок геометрический, ромбами. Шить-то легко, быстро, главное увлекаешься цвета подбирать. Одежду можно украсить, подушки делать, даже покрывала.

    Дина отмахнулась, занялась своими уроками.

    Сочинения, как правило, оценивались двумя оценками, одной за грамотность, другой за содержание. Учительница поставила мне две пятерки и вывела общую 'пять с минусом'. 'Минус' за то, что как предсказывала Дина, не было в сочинении вступления и заключения-вывода. Преподавательница сказала мне остаться после уроков. Услышав ее, Дина хитро на меня взглянула, прищурилась.
- Ага! Не захотела по моей подсказке другое сочинение написать, время терять? А теперь ты время не теряешь?
Я насупилась.

    Учительница положила перед собой мою тетрадь и неожиданно выдала похвалу.
- Мне понравился слог твоего сочинения о бытовом эпизоде. Прекрасно описаны цвета, световые оттенки, динамика движений. Если бы у меня был знакомый художник, я попросила бы его по твоему изложению написать картину. Где ты это видела?
- Нигде.
- Ну как же? Вы с мамой и бабушкой жили в деревне. Там? - она помедлила. - Хотя такие большие семьи сейчас редкость.
- Да нигде. - повторила я. - Мне просто так это видится.
- Мама с бабушкой рассказывали? Где-нибудь читала?
Я помотала головой.
- Может ты влюблена в кого-нибудь и думаешь о такой семейной жизни или внушает тебе этот человек такие мечты?
Я покраснела:
- Так бы сразу и спросили! Без предисловий. Никого и ничего такого нету! Я себе это только представляю, детально представляю, словно это мой дом. У меня не написано, но я точно знаю, что в одной стороне от хозяина стоят углом две широкие скамьи, в другой стороне сундук и топчан за цветной занавеской, на стенах висят пучки сушеных трав.
- Прекрасно, - прервала она. - У тебя богатое воображение. И не обижайся на меня, пожалуйста, а попробуй понять. Твоё сочинение меня озадачило.
- Чем? - с осуждением и удивлением посмотрела я на неё.
- Ты признаёшь это счастьем. Ты честна? Искренна? Или просто отделалась-отписалась?
- Когда я представляю себе это видение, у меня чувство счастья, прочного настоящего счастья.
- Давно такое?
Я задумалась.
- Наверное, уже полгода.
- Но вы совсем недавно писали сочинение на тему 'Мой любимый литературный герой'. Твоё сочинение о Шерлоке Холмсе было лучшим в классе. Оно правдиво?
- Конечно! Я восхищаюсь Холмсом. Особенно его дедуктивным методом. Жаль, что герой выдуманный.
- Нет, у него есть прототип, и автор его благодарил за своего героя.
- Правда? - обрадовалась я. - Ой, я всё сделаю, чтобы стать сыщиком, как Шерлок Холмс.
- Если станешь, как он, это потребует отдачи всего твоего времени, всех сил. Ведь так было у Холмса: ночные размышления, непредвиденные дела и поездки, рискованные предприятия и, по сюжету, отсутствие времени на личную жизнь?
- Верно.
- Как же ты при этом будешь растить и воспитывать шестерых детей, согласно твоему последнему сочинению? Материнство и домохозяйство тоже требует полной отдачи сил.
Я растерянно заморгала.
- Может быть, служит, как Шерлок Холмс, твой хозяин муж, которого ты представляешь на другом конце стола, а ты ему в жизни помощница?
- Не-ет, - тихо ответила я.
- А кто же он?
- Не знаю. Но точно не Шерлок Холмс.
- Видишь теперь, какое у тебя в желаниях противоречие?
- Да, странно.
Она улыбнулась.
- Ничего, ничего, у тебя есть время определиться. После школы учиться продолжишь?
- Надо бы. Но при возможности сразу буду работать.
- Сразу? Кем?
- Как кем? Сыщиком, конечно.
Учительница помолчала.
- С мамой советовалась?
- Конкретно про себя нет. Я только спросила, как она относится к работе сыщиков. Мама сказала, такой профессии "сыщик" уже нет. Сыском занимаются следователи с высшим юридическим образованием, как правило, мужчины, потому, что работа их очень тяжёлая.
- Дело тяжёлое, связано с преступностью, бывает, с убийствами, следовательно, с мертвыми телами, кровью. Твоё решение неизменно?
- Неизменно. Если думать об институте, то придется о юридическом.
- Знаешь, девочка, я старше тебя, поэтому прими мой совет, пригодится. Выбор профессии это на всю жизнь. Это также серьезно и ответственно, как замуж выходить. Вот скажи, если случайно на улице увидишь парня симпатичного, понравится он да сразу руку и сердце предложит. Ты с ним в тот же день пойдешь в ЗАГС?
- В ЗАГС? - изумилась я. - С незнакомым человеком?! Это нереально.
- А как реально?
- Вы меня спрашиваете что-то элементарное. Познакомиться надо, хорошо узнать этого парня и про его семью. И разобраться, любим ли мы друг друга.
- Вот, вот. А ты решительно выбрала профессию, узнав о ней только из литературного произведения, автор которого хоть и имел прототип, но сам специалистом сыщиком не был. И только на этом основании ты угробишь пять-шесть лет на институт и окажешься связанной с работой, о которой на практике ничего не знала, знакома только теоретически.
- В институтах есть практика.
- Только на старших курсах. И учебная практика далеко не работа.
Я чуть не заплакала.
- Не хочу отказываться от своего намерения. Не хочу!
- Тогда знакомься с этой профессией практически. Спрашивай о ней мнение людей, которые этим делом занимаются. Примеряй на себя их характеры, умения, оценивай в этом плане свои возможности. И полюбишь ли тогда эту работу, тоже разберись.
- Да где ж я найду у нас подобного Шерлоку Холмсу? - воскликнула я. - Тем более в нашем городке?
- Работает ли в нашем городе юрист следователь, не знаю. А о следователях женщинах, к твоему сведению, вообще никогда не слышала. Лишь в литературе они, вымышленные, есть, например, у Агаты Кристи.
- Что ж делать мне? Где искать? - она пожала плечами.
- Шерлок Холмс, - призадумалась она, - имел связь с полицией.
- Скотланд-Ярд.
- Да. Подобие Скотланд-Ярду у нас в городе есть.
- То есть?
- Милиция. - Она отдала мне тетрадь. - Моё сомнение в твоём выборе профессии тебе ясно?
- Спасибо. Обязательно обдумаю Ваши советы.

    Я ушла от учительницы в растерянности.

    Растеряться было от чего. Ведь в моём возрасте юный человек, подобный птице, расправляющей крылья, смотрит на мир смело, победоносно. А тут мне, вдруг сообщили о несостоятельности моих планов и убеждений.

    Выдай такое кто-то другой, я бы не обратила внимания. Но это обосновала учительница, которая являлась для меня, да и для всех в школе, авторитетом.

    Учительница русского языка и литературы была также нашим классным руководителем. В старшей школе, где каждый предмет преподавал отдельный педагог, классное руководство поручалось одному из них. Задачи классных руководителей составляли цель общешкольную: обеспечить высокую успеваемость. В этом плане наша 'классная' была всегда на высоте, и наш класс считался лучшим. Половина из нас, круглые отличники, рассчитывали на золотые медали, тройки имела одна Дина. Классный руководитель проводил с нами и родителями собрания, организовывал внеурочные мероприятия. В работе опирался на активность старосты, комсомольской ячейки во главе с выбранным комсоргом, на помощь родительского комитета, педсовета. В основе же успеха могла быть только любовь к ученикам. И мы от своей пожилой, внешне неприметной, 'русички' улавливали лучи ее чуть ли не материнского внимания к нам, потому чутко воспринимали каждое её слово, выражение, жест.

    На её уроках ничто не могло отвлечь от предмета, в то же время, отсутствовала привычная дисциплина. Мы позволяли себе реплики с мест, могли зашуметь в споре друг с другом, она спокойно выжидала, вслушиваясь. И никогда она, как другие учителя, не посматривала на часы, чтобы уложиться в поурочное время.

    Мне нравились её занятия. Однажды, прервав ответ ученика, она сказала:
- Твой ответ грамотный. Пятерка. Но он слишком похож на сухой отчет. К домашней работе ты отнесся поверхностно, либо проявил обломовщину.
- А мне нравится Обломов! - вдруг воскликнула моя соседка в другом ряду парт, обычно очень сдержанная и вежливая.
- Да? - не глядя на неё, подняла брови учительница. - Прошу! Поделись.
Та встала, краснея, выпалила:
- Он славный. Когда читала, я за него душой болела. Он добрый, чувствами богатый и чуткий. Всё понимает он, ошибается и страдает. А Штольц и Ольга какие-то схематичные, во всём-то они безупречные, правильные, главное, сильные, оттого им легко быть милостивыми. Обломов в слабости погибает даже, а всё равно, остаётся человечным.
- Никто не осуждает твоего любимого Илью Ильича, - с иронией заметил ей одноклассник. - Он всего лишь безвольная жертва обломовщины.
- Обломовщины нет! - горячо возразила она. - Её не может быть в трудолюбивом русском народе и, наверное, ни в каком другом. Обломов просто болел хандрой, как тогда называлось, сплином, а по-нынешнему это депрессия, сейчас лечат.
Учительница подняла на неё глаза, коротко завершила.
- Твоё мнение не совпадает с критическими отзывами о романе современников Гончарова и наших современников. - Её словам не соответствовала улыбка и радостный взгляд, обращенный на ученицу, в них выражалось её одобрение.

    Ещё в первый день прихода моего в класс удивилась я, как горделиво, словно в 'светской' беседе, вдвоём или втроём обсуждали одноклассники произведения зарубежной литературы. Оказывается, она входила в задание учительницы по внеклассному чтению, и они готовились поделиться с ней своими суждениями на равных.

    На длинном сдвоенном уроке литературы одноклассники по прочитанному высказались все. Оценки не ставились, учительница только изредка что-то для себя помечала. В заключение урока она с явно проступившим лёгким волнением задала вопрос:
- Я рекомендовала вам и еще раз напомню свой совет иметь личную библиотеку. Мало книг или много - зависит от материальных возможностей. Но книги должны быть исключительно любимые, вам дорогие, которые хотелось бы перечитывать. Из обсужденных сейчас произведений, какие бы вы хотели иметь в своей библиотеке?
Всего несколько ребят назвали Джека Лондона, Хемингуэя, О.Генри, Шекспира. Все остальные молчали.
- Почему не отвечаешь? - спросила она одного из молчавших. Он любил читать запоем всё подряд.
- Иностранщина почти вся на один манер, - неуверенно начал он, думая, что молчание осуждалось. Ребята хмыкнули.
- А что? Разве не так? - обернулся он к ним за поддержкой. - Все сюжеты, все приключения, трагедии, интриги закручиваются вокруг одного и того же стержня: деньги, нажива, роскошь.
- Верно, - подтвердили одноклассники. - Смысл жизни это у них. Синяя птица. Персонажей произведений как бы, понимаешь, да не сочувствуется им.
- Поначалу читать бывает интересно, - добавил он. - Но чтобы перечитывать? Не-ет. О чём там задумываться?
- Спасибо, - поблагодарила учительница то ли за искренность, то ли за наше мнение.

    После этого обсуждения одноклассники не говорили больше на переменах и на уроках об иностранных писателях. Только один из ребят давал втихаря всем желающим по очереди почитать где-то добытого им Мопассана, потому что у того автора имелись описания откровенных сцен, интимных подробностей. Об этих проявлениях человеческого поведения и чувств уже хотели знать, а узнать было неоткуда. Родители помалкивали, познания бездельников, пьющих и шляющихся по подворотням, нас отталкивали, в книгах школьной программы такая информация исключалась. Библиотеки же работали по принципу винных магазинов: несовершеннолетним продавцы алкогольных напитков не продавали, школьникам библиотекари нерекомендуемых педагогами книг не выдавали.

- Взять что ли, Мопассана почитать? - спросила меня Дина.
- Я раньше читала.
- Про что?
- Например, один богатей изменил жене со служанкой. Жена испереживалась.
- Ну, у меня еще ни мужей, ни служанок нет, - отмахнулась Дина. - Когда появится такое добро, то почитаю.

    Для меня же куда важней мопассанов было обдумать советы, данные мне классной руководительницей. Наша седовласая 'русичка' за годы своей работы проводила из школы уже не один выпуск учеников. Она знала о дальнейшей судьбе многих из них. Её жизненный и педагогический опыт, помноженный на сердечное отношение к нам, позволял ей предугадывать и наше будущее. Мы это тоже чувствовали, поэтому относились с безграничным доверием, и её беседа со мной после сочинения, конечно, меня задела.

    'Откуда взялось у меня такое видение счастья?' - вспоминала я недоумение учительницы. Мне представлялись русые головки детей и стол, и дом так чётко, подробно, словно я там всю жизнь жила. И охватывало чувство счастья, никогда ранее не испытанного, будто волшебно навеянного. Я зажмуривалась, мотала головой. 'Наваждение? Но какое тёплое, чудное! Учительница считает причиной богатое воображение. Вот уж вправду, богатое, прямо зашкаливает', - размышляла я уже с досадой.

    Дина подметила, что я не в настроении.
- Отчего хмурая? - наконец полюбопытствовала она.
- Да так, - еще больше нахмурилась я.
- Это, небось, учительница о твоём сочинении тебе своё мнение выдала?
- Выдала, - проворчала я. - Пыльным мешком по голове.
- Ну и правильно, - заключила она с явным неодобрением в мой адрес.
Я возмутилась.
- Что у меня неправильного?
- То, что мы еще школьники несамостоятельные, не работаем, не зарабатываем. Студенты да ПТУшники, как правило, влюбляются, о свадьбах могут подумывать. А ты в нашем возрасте и положении уже кучу детей счастьем представляешь. Ненормально.
- Ошибаешься. 'Русичка' не сказала, что ненормально. Она говорила, что не соответствует выбору моей профессии. Хочу быть сыщиком, как Шерлок Холмс, а чтоб растить детей надо совсем другое образование женщине иметь.
- Друго-ое, - призадумалась Дина. - Наверное, надо выучиться на фельдшера, чтоб уметь детей лечить. Потом в пединститут идти, что ли? Тут и кулинарный техникум не помешал бы, и курсы кройки и шитья? Нет, но извини, растить детей или сыщиком воевать с преступниками задачи разные. Нестыковка у тебя получается.
- Вот именно! Мы в школе предпоследний год, пора с институтом определяться, чтоб знать, какие предметы там на вступительных экзаменах и уже сейчас на них упор делать. А я не знаю, что решать. - Чёрные глаза Дины насмешливо блеснули.
- Раздвоение личности? Решать тебе нечего, прямая дорога в психушку. - Со зла я шлёпнула её портфелем.
- Дерешься?! - схватилась и она за свой портфель.
- У меня трудности, а ты ещё дразнишь!
- Не переживай, помогу.
-Поможешь? - она меня удивила. Получив ответный удар портфелем, я удивилась еще больше. - Дерёшься?
- Нет, это я тебе сдачу. Правда, помогу.
- Де-евочки, - повернулась к нам с укоризненной гримасой староста класса, - я понимаю, на перемене неплохо размяться, но вы ведёте себя некультурно.
- Ага, - кивнула я ей, - а в буфет твои любимые ватрушки привезли. - Староста всплеснула руками, оправила крылышки фартука и выпорхнула из класса, Дина и ещё несколько одноклассников скрылись следом за ней.

    'Почему никто не чувствовал?' - с привычным недоумением подумала я, так как запах тёплых ватрушек наполнял всю школу.

    Буфет находился на первом этаже для удобства учеников младших классов, особенно первоклашек. Но на нашем верхнем этаже мне чётко различались запахи оттуда. И учительскую, и вешалку, и туалеты, да вообще, каждый кабинет и зал мне можно было с закрытыми глазами найти по их специфическим сильным запахам. Я не хотела в этом никому раскрываться, обращать на себя любопытное внимание, поэтому насчёт буфета у меня с одноклассниками вышла заморочка.

    Сначала, заметив мою осведомлённость, они, чтоб в буфет понапрасну не спускаться, меня выспрашивали.
- Что сейчас в буфете?
- Бутерброды с маслом и сыром, ещё с колбасой, какао, перечисляла я им доверчиво. Они, вдруг, заприставали:
- Откуда знаешь?
- От буфетчицы, - соврала я.
Тогда они пристали к ней:
- Что будет в буфете завтра?
- Не знаю, - удивленно отмахнулась она от ребят. - Неизвестно, что привезут.
- Отстаньте от неё! - прикрикнула я на них. - А то никогда больше не скажу! - и тихо, чтобы буфетчица не услышала, опять соврала. - Она мне по утрам перед уроками говорит. По знакомству.

    Дина вернулась. Я выжидательно на неё смотрела. Набив полный рот ватрушкой, она мне прошамкала.
- Жавтра в выходной у мамы шпросись и приезжай. Папка будет на шлужбе, нам не помешает. Твои трудношти рашберём.

    Назавтра я поехала к Дине, но без всякой надежды, что она поможет мне определиться в моем решении. К моей 'семейной' версии относилась она с явным пренебрежением. Насчет же профессии следователя и мама, и учительница говорили о её тяжести для женщины. 'Мнение старших надо учитывать', - понимала я.

    Дина заговорила со мной о совершенно неожиданном.
- Когда у нас мама заболела и узнала про безнадёжный приговор врачей, она всё время думала и беспокоилась о будущем моём и папином, завещала нам быть неразлучными, заботиться друг о друге, - при последних словах Дина понурилась, я с жалостью погладила её по плечу. Она оправилась. - Приближался мой день рождения. Мама уже не могла ходить, по её просьбе папа ездил в областной центр, разыскал там последний в её жизни для меня подарок.

    Дина вытащила из книжного шкафа в специальном картонном футляре три небольших толстых томика, бережно развернула первый. Я увидела на титульном листе надпись 'Доченьке от мамы' и дату.
- Дала мне мама свой подарок, сказала: 'Диночка моя, кровиночка, останется тебе опорой отец с его помощью и советом. Но, помни, человек даже самый родной и любящий не всегда может проявить себя самым мудрым. Коль окажешься ты в беде, нужде или растерянности, обратись еще и к этим книгам. В них мудрость всего народа, верней её для нас на свете нет'.
Я рассмотрела на корешке книг фамилию Даль.
- Даль? Составитель толкового словаря?
- Да. А здесь, - указала она на книги, - его сборник народных пословиц.
Я начала догадываться, к чему Дина клонит. Взглянув на книги, на их толщину, я воскликнула.
- Но тут этих пословиц тьма тьмущая! Как в этом море мудрости не утонуть и достать ту, которая нужна? - Дина снисходительно улыбнулась.
- Мамочка мне объяснила. Правда, это не быстро и не просто.
- Научи! - загорелась я. - Давай скорей про меня узнавать! - она открыла оглавление.
- Все пословицы распределены по темам. Здесь темы перечислены по алфавиту, и мы с тобой выберем те, которые касаются твоей проблемы, - она начала читать. - 'Артель', 'Бегство', 'Былое', 'Вера', 'Верное'. Вот 'Верное' нам подходит? Ты же хочешь, чтоб твоё решение было верным?
- Подходит. Отмечаю.
- 'Гроза', - перечисляла она дальше, - 'Двор', 'Дети'...
- 'Дети' подходит. - Затем мы выбрала темы 'Счастье' и 'ум', больше подходящих не было.
- Теперь находи страницы к первой теме. - Я нашла, открыла. - Всё в них читай, обдумывай. - Дина подложила мне лист бумаги. - Какие пословицы посчитаешь в теме самыми главными, выпиши сюда. Потом переходи к следующим твоим темам.

    Читать было много, думать ещё больше, я засела надолго. За это время Дина успела сделать уборку во всей квартире, настоять тесто, напечь пирожков.
- Приходи на перекус, - позвала она, когда я закончила. - Иди, иди. Перед тем, как сделать вывод по твоим выпискам, тебе надо отвлечься и передохнуть, а то не сразу сообразишь.
Мы полакомились её пирожками, компотом и вдвоём склонились над моим листком.
Вот что там было.

Тема 'Верное':
    'Как ни ворочай, одно другого короче'.
    'Лучше синица в руках, чем журавль в небе'.
    'Дети':
    'Нет бабы без ребёнка. Бог велел'.
'Счастье':
    'Надобно жить, как набежит'.
    'Счастье вольная пташка, где захочет, там и сядет'.
    'Счастье придёт и на печи найдёт'.
    'Счастье искать - от него бежать'.
'Ум':
    'Удалой долго не думает'.
    'Что больше думать, то хуже. Много думать - голову кружить'.
    'Разумный видит, что за чем (что к чему) идёт'.
    'Думай да чтоб не передумывать. Передумка - недоумка'.

- Да тут уже с первых двух пословиц всё становится понятно, - анализировала я. - В первой, 'одно одного короче', это значит, два моих вопроса насчёт профессии и насчёт семьи надо сравнить.
- Я помню, мама с папой, когда что-нибудь выбирали и сравнивали, называли про одно и про другое 'плюсы' и 'минусы'. Потом подсчитывали, чего больше, что перевешивает, количество 'плюсов' или 'минусов'.
Я кивнула:
- Здесь вторая пословица сразу даёт в одну сторону 'плюс', в другую 'минус' и просчитывать не надо. Потому, что моя профессия от меня сбудется, значит, она и есть 'синица в руках', а семья от меня и ещё от будущего мужа зависит, который найдётся лишь по счастливому случаю, это 'журавль в небе'.
- Я уж вчера тоже так про 'журавля' твоего подумала.
- Почему мне не сказала?
Дина посмотрела удивлённо:
- Жизнь твоя и решать тебе. Нет прав в твоё размышление вмешиваться. Я и так вчера тебе лишнего ляпнула, теперь жалею.
- Да ладно. Почти всё правильно сказала. - Я стала читать дальше. - Остальные пословицы мой вывод только подтверждают: без детей не останусь. Счастье планировать, к нему готовиться-учиться и гнаться за ним не надо, потому, что не в моей оно воле. Не пришлось 'много думать - голову кружить', за это, Диночка, тебе спасибочко. 'Что за чем идёт'? Так это понятно, что насчёт профессии и работы в первую очередь решение принимать надо, а всё остальное в будущем. И 'передумка - недоумка' не случится, потому что всё ясно, как день. "У-ух! - я радостно выдохнула, - камень с души свалился".
- Теперь проще? - вместе со мной порадовалась она. - В юридический институт будешь готовиться?
- Рано, - призадумавшись, ответила я Дине. - Ещё совет учительницы учесть надо. Добрый был совет кое-что узнать... кое-что понять...

    Памятуя по подсказке учительницы про городской 'Скотланд Ярд', то есть милицию, я решила присмотреться к милиционерам.

    Раньше, как все девочки, я больше внимания обращала на военных. Под городом находилась воинская часть, и солдат отпускали в город в увольнительную. Вид у них всегда был безукоризненный и бравый: аккуратными складками заправленная под ремень гимнастёрка, начищенные сапоги, надраенные до блеска пряжка и пуговицы, белый подворотничок и лихо сдвинутая чуть набок пилотка. Теперь же мои глаза буквально шарили по прохожим, чтоб увидеть милиционеров. Но это оказалось совсем не просто.

    Общественный транспорт ходил редко, частных машин почти никто не имел, лишь изредка прошмыгивали ведомственные автомобили, поэтому в постовых город не нуждался. С участковыми ни нашей семье, ни знакомым нашим встречаться тоже не приходилось.

    Спустя долгое время я всё-таки увидела двух милиционеров. Один был молодой, другой намного старше. Естественно, они были в форме, но вид их был совсем не таким, как у военных. Не было той солдатской выправки. Милиционеры держались проще и, как бы, по-граждански. Я всегда чувствовала людей. Все, как правило, сосредоточены на себе. А внимание этих двоих было постоянно направлено на окружающее. Я видела их в разное время, неравных по возрасту и, очевидно, по положению. Однако, поведение их было схожим: внешне спокойным и настолько нейтральным, предупредительно вежливым, что не вызывало к ним особого внимания. Так, например, войдя в автобус, несмотря на наличие свободных мест, ни тот, ни другой не садились, ехали стоя, чтоб не было ситуации им место уступать.

    Я в беспомощности рассуждала: 'Какая польза мне их видеть? Не подходить же мне, незнакомой, к ним с расспросами об их работе, о которой, может быть, посторонним знать не следует? Да они посмотрят на меня, как на ненормальную! Надо как-то оказаться ближе, познакомиться. Окно что ли в магазине разбить, чтоб арестовали? Вот и окажусь ближе', пошутила я сама себе и подосадовала: 'Легко было учительнице советовать, а практически-то как об их работе узнавать?'

    Мне однажды встретилась женщина-милиционер. Я очень обрадовалась: 'У них и женщины работают!' Она стояла на остановке, я встала рядом, молчала, ужимаясь в нерешительности. Подошёл автобус, она направилась к нему. И тут я не выдержала, подбежала.
-Пожалуйста, скажите! - Она обернулась, взглянула на меня благодушно. - Каким образом можно устроиться работать в милицию?
- Через отдел кадров, - обронила она и уехала.

    Я разыскала, где находится милиция, спросила дежурного, про отдел кадров, он показал. В маленькой комнате с мебелью, состоявшей из старого стола и двух стульев, восседала крупная женщина лет за тридцать с усталым строгим лицом. Она говорила по телефону, указала мне на стул. Я сидела, разглядывая её погоны с чувством, что мешаю серьёзным людям заниматься серьёзным делом.
- Нет, - властно сказала она по телефону. - Да-а? - и поджав губы, повторила. - Я сказала, нет! - с недовольным видом она опустила трубку, посмотрела на меня вопросительно.
Я положила перед ней свой новенький, недавно полученный паспорт.
- Я насчёт... - пролепетала я, - насчёт работы.
- У нас? - отрывисто спросила она. - Кому?
- Мне.
Она окинула взглядом мою школьную форму, я поняла, что поступаю и выгляжу глупо.
Последовал стремительный диалог:
- Школа?
Я назвала.
- Класс?
Также быстро я ответила.
- Как учишься?
- Отлично, - я порадовалась, что могу хоть как-то зарекомендовать себя.
- Заработать, что ль, надо?
- Н-надо, - с запинкой я подтвердила, радуясь, что не потребуется придумывать другую причину, так как выдавать своё истинное намерение я бы постеснялась.
- Некрашеные полы мыть умеешь?
- Почему же нет? - удивил меня вопрос. - Мы всегда жили с такими полами.

    Крашеный пол был ещё редко у кого. Хозяева надевали домашнюю обувь для отдыха ногам. Все остальные проходили в дом в обуви уличной. Восточный обычай давать гостям сменную обувь перенимали те, кто мог позволить себе купить ковёр или палас, а без этого предлагать приходящим разуться считалось невежливым, для них обидным. Полы поэтому пачкались быстро. Отмывались они не сразу, их надо было намочить, после чего ногой с помощью безлиственного веника-голяка оттереть грязь, раза два смыть её чистой водой и вытереть пол насухо. Правила уборки мы знали с детства.
- Перед вашими летними каникулами, - сказала мне женщина, - зайди. Техничкой временно оформлю. Устроит?
Я ощущала у неё ко мне полнейшее равнодушие, тем не менее, показалась она мне в тот момент всемилостивой ко мне богиней.
- Приду. Обязательно! А Вы? Не передумаете?
Она подвинула мне бланк заявления.
- Коль появятся ещё желающие, твоё заявление у меня будет первым.

    Пока я заполняла бланк, зазвонил телефон. Женщина слушала и на листке перекидного календаря записывала.
- Хорошо, передам, - ответила она, приоткрыла дверь, крикнула дежурному позвать какую-то Верочку.
Когда та пришла, она сообщила:
- Начальник передал Вам сводки допечатать. Пишите, - и глядя на свои закорючки в календаре, она медленно диктовала ей длиннющий текст.

    "Как она сумела так быстро его записать?! Вот здорово!" Я приняла твёрдое решение: 'Тоже так научусь'.

    Дома мама посетовала.
- Отчего долго из школы? - и, не дожидаясь ответа, попросила. - Сердце у меня забарахлило, врач лекарство выписала. Сходишь в аптеку?
- Давай, - схватила я рецепт.
- Нет, нет, - приказала она строго, - поешь сначала. - Подала обед, села напротив.
От неё исходил слабоватый запах школы, тетрадной бумаги, ещё резиново-бензиновый запах автобуса, чуть посильней пахло хлоркой, которую применяли в уборке поликлиники, и интенсивно пахло валидолом.
- Ма, - спросила я, - можно я на каникулах немного подработаю?
- Можно, - помедлив, ответила она, слегка улыбнулась. - Вот и выросла ты у меня.
- Мам, где научиться быстро писать?
- Ты хорошо пишешь.
- Хочу быстрей.
- Быстрей не надо, тогда почерк портится. Вот врачам, например, приходится много писать, они торопятся. Посмотри на рецепт мой. - Я взглянула, различила в вязи соединённых знаков всего несколько букв, и невозможно было прочесть ни одного слова.
- Аптекарь не разберёт, - встревожилась я, - лекарство не даст.
- Разберёт, - успокоила мама, - фармацевты рецепты наизусть знают. Также названия лекарств ими изучены и в работе их постоянно повторяются. Поэтому разбирают, несмотря на ужасный врачебный почерк.
- Мам, я не о такой скорости письма спрашиваю, а о такой, когда пишут так же быстро, как говорят.
- Стенографией называется. Стенографисты нужней всего для дипломатов во время переговоров и интервью.
Я проворчала:
- Добраться до такой вершины карьеры, чтоб работать с дипломатами, для меня нереально.
Мама призадумалась.
- Но если поступишь в институт, то подробней записывать лекции очень даже пригодится. Есть четырёхмесячные государственные заочные курсы обучения стенографии. Тебя записать?
- Обязательно. Буду учиться,- обрадовалась я и побежала в аптеку.

    И не раз после приходилось для мамы в аптеку наведываться. "Слабенькое у неё сердечко, - с грустью думала я, - как было у бабушки. Наверное, по наследству. А если я ещё маме скажу про свою мечту стать 'Шерлоком Холмсом', она расстроится и совсем заболеет, Нет, никак нельзя ей про это говорить". От принятого решения мне было очень тяжело, потому, что в нашей семье, как во всех порядочных семьях, мы друг от друга никогда ничего не скрывали.

    Кроме Дины, не с кем было поделиться.
- Я плохо поступаю, - призналась я ей. Она слушала, её глаза становились печальными, наверно, и от раздумий о чём-то своём. - Скрывать, всё равно, что обманывать. Как можно обманывать родного человека?!
- Нельзя, - твёрдо сказала Дина. - Только знаешь, помнится мне одно стихотворение. Вроде бы, баллада. Про женщину, которая пришла в темницу к сыну, приговорённому к смерти. Он ей сказал, что дело его правое, и он должен умереть достойно, но смерть страшит его, он не может страх преодолеть. Мать пообещала просить о нём милости у короля, и если король помилует, она придёт на казнь в белом платье, если нет, в чёрном. Король не помиловал, но она стояла в платье белом. Сын, увидев ее, пошёл к виселице спокойно 'и даже в петле улыбался'. Ложь матери в том стихотворении благословляется. - Дина помолчала и высказала своё мнение. - Ты скрытничаешь не для своей какой-то подлой выгоды, а чтоб мама не волновалась, тем более, что родители переживают за нас больше, чем за себя. Думаю, поступаешь правильно. Я тоже стараюсь ничем папку не волновать.

    'Почему же она плохо учится? - опять удивилась я. - Его ведь, наверное, это огорчает'.
- Дин, - спросила я её потом, - посоветуй, как лучше готовить овсянку.
- О-о, прекрасная крупка, - вытаскивала она её из буфета. - Самая полезная диетическая, самая сытненькая, сочетается со всеми овощами, или фруктами. Что из неё хочешь сделать? Блюдо мясное, сладкое, или супчик?
- Не знаю. То, что миссис Хадсон Шерлоку Холмсу подавала и называла 'Овсянка, сэр!'
- Кашу значит?
- Давай, учи кашу. Я во всём хочу Холмсу подражать, - задумалась, - Дин, не знаешь, кто бы ещё меня мог научить курить? Холмс курил длинную трубку. Где достать?
- С ума сошла?! - завопила Дина. - На Витьку Свечникова станешь похожа, а не на Холмса.

    Витька учился в другой школе. Всего в городе было две школы, которые находились в зданиях бывших двух гимназий мужской и женской. Учитель нашей школы на улице после уроков увидел Свечникова курящим и об этом сообщил другому директору. История прогремела в обеих школах не потому, что вызывали Витькиных родителей и поставили ему двойку по поведению, а потому, что в скором времени у него обнаружили туберкулёз, болезнь оказалась скоротечна, Свечников стаял, как свечка. Помня его впалую грудь, слабость и бледность, никто, конечно, не хотел бы быть на него похожим. Эталон красоты нам чётко обозначил Маяковский:
'Нет на свете прекрасней одёжи,
Чем бронза мускулов и свежесть кожи'.

    Но Шерлок Холмс курил! И не просто курил, а задымливал всю комнату. Я напомнила про это Дине, она возражала.
- Автор это мог выдумать для оригинальности или того требовала английская мода. Как мог Холмс удержаться на краю пропасти, куда его столкнул Мориарти, иметь мгновенную реакцию против змеи в рассказе 'Пёстрая лента', сгибать железные прутья, быть ловким, с ясным умом, если курил? Это неправда!

    В школьном коридоре мне чётко прослушивались разговоры всех учеников, в том числе, класса параллельного и я знала, что один из тех ребят имеет понятие о курении. На вид здоровый, он ещё и спортом занимался. После уроков я подошла к нему, попросила показать, как курить. Он на меня вытаращился.
- Тебе для чего?
- Нужно, - уклонилась я от ответа. - Тебе же нужно.
- Мне нет, - он указал на соседний дом. - Купи папиросы, приходи туда в подъезд.
Там он прикурил папиросу, мне протянул.
- На! Втяни в себя. Не сильно. - Я послушалась, задохнулась, закашлялась, нос защемило , глаза въедливо застлало дымом. Для моих органов утончённых чувств это был сильнейший удар, гораздо жёстче, чем машинные выхлопные газы или гарь и угарность от печки. Еле отдышавшись, я сунула ему папиросы.
- Возьми себе, я больше не стану никогда. - Он не брал.
- На чё они мне? Я давно бросил. Как в спортивную секцию пошёл, так завязал и сразу на дистанциях стал по-другому ходить, нормальное время показывать, раньше после всех тащился. Хорошо, руководитель о моём курении сперва не знал, а то бы в секцию не приняли, - и сообщил, - у нас ваша Дина-Кринолина занимается.
- Да-а?
- Давно. Лучше всех. Ей иногда тренера заменять доверяется.

    'Так вот откуда у неё такая классная физическая подготовка!'

    После той новости я незамедлительно записалась в их секцию по лёгкой атлетике. Дина, меня увидев на занятиях, поинтересовалась.
- Ты как про нашу секцию узнала?
Я кивнула на ученика параллельного класса.
- Он мне подсказал. А знаешь, Дин, в моём обещании помалкивать про твоё притворство на уроках физкультуры ты не нуждаешься.
- Почему?
- Потому что парень этот, наверняка знает или узнает про твои тройки по физкультуре и физруку, как пить дать, выскажет недоумение насчёт твоих оценок.
Задумчиво глядя на него, она вдруг решительно сказала:
- Я тебя от твоего честного слова освобождаю! Поступай, как считаешь нужным. Ты слово давала из-за нежелания ссориться и из-за жалости ко мне плачущей, а у меня получилось что-то вроде невольного шантажа. Нет! Обманы и честь вещи несовместимые.

    Дина ушла из секции. Совсем.
- Почему? - спросила я её в школе. - Чтоб не встречаться с тем учеником из параллельного?
Она не отрицала:
- Но у меня ещё причина есть. Плаваю неумело, 'по-собачьи'. Древние греки считали: 'некультурный человек не умеет ни читать, ни плавать'. Не хочу оставаться некультурной.

    Я тоже не хотела. Поэтому, не оставляя легкой атлетики, вслед за Диной я записалась и в секцию плавания.

    Времени свободного, в результате, не оставалось даже на размышления. А если и оставалось, в мыслях возникал один и тот же вопрос: почему Дина специально 'занижает' свои оценки?

    Ещё в нежном детском возрасте чувствовали мы, какое огромное значение придавали взрослые обучению. День первого сентября для первоклассников считался решающим переломным моментом, первым шагом по дороге взрослой жизни, потому что обучение определяло вид будущей трудовой деятельности.

    Самым нежелательным считался труд ручной, как самый тяжелый физически (из-за нагрузки, плохих условий, низкой оплаты) и морально (из-за монотонности, бесперспективности). По закону о 'всеобщем среднем образовании' аттестат об окончании десяти классов имели все, и он давал право лишь на такой примитивный вид труда. Основной слой населения, занятый этим трудом, фактически страну содержал, но при этом был самым бедным материально, с самым низким уровнем культуры и, в какой-то мере, обществом презираемым, особенно это касалось деревенских. Например, назвать кого-то из городских жителей 'колхозник' или 'колхозница' означало унизить.

    На более лёгкий и творческий труд, а значит, на более благополучную жизнь, давали право дипломы техникумов и институтов. Все школьники, способные хорошо учиться, в последние годы десятилетки брали 'разгон', чтобы поступить в эти учебные заведения, то есть, улучшить свою будущую жизнь. И очень дорожили оценками, так как успеваемость учитывалась при вступительных экзаменах.

    А Дина, умная и способная, делала наоборот! Она нарочно ухудшала своё будущее, хотя расслоение нашего общества прекрасно понимала.
- Дин, - спрашивала я её, - когда я в первый день села к тебе за парту, ребята сзади перешепнулись, 'рыбак рыбака видит издалека'. Почему?
Она отвечала логично:
- Я троечница, значит, по их мнению, тупица. А про тебя они знали, что ты из деревни, значит, тоже тупица. Правильно решили. Это уже потом ты им своими пятёрками рот заткнула.
- Я летом уборщицей подработаю, - сообщила я ей, желая проверить ее реакцию, - уже договорилась.
- Сколько заплатят?
- Мне, как-то, всё равно.
- Зачем тогда? - мне не хотелось раскрываться, нравилось вычитанное правило 'Пираты никогда не выдают задуманного. Это сулит неудачу'.
- Ну-у. Парни там работают уже самостоятельные. Может, жениха найду.
- Не найдешь, - всерьёз заверила она, - кому нужна в жёны уборщица?
Я знала, что деревенских ребят, отличившихся на службе в армии, в милицию брали.
- Там могут и родом из деревни быть.
- Кто в город сумел пристроиться, на деревенских уже не оглядываются, и городские из числа работниц им тоже на фиг нужны.
- А если будут знать, что я выпускница отличница? То есть, с перспективой.
- Всё равно, в невесты не зачислят. Выждут, поступишь ты куда-нибудь или нет.
- Есть же любовь!
- Бывает. Но каждый выбирает среду получше, все в жизни стремятся вверх, а не вниз.
- Не вниз. - Подтверждала я и, пользуясь темой нашего разговора, выспрашивала. - Ты после школы куда?
Она печально отворачивалась.
- Куда же я отсюда, от папки.
- Отец нездоров? Потребуется уход?
- Папка-то? - с гордостью хмыкнула она. - Сильней сильного, здоровей здорового.
- Так что он? На время твоей учёбы не перекантуется без тебя? Яичницу себе не пожарит? - на лбу её обозначилась морщинка. Она молчала. - В последнем классе практику на ткацкой фабрике пройдём. На это надеешься?
- Да. Сразу трёхмесячный ученический срок пройдётся, будет профессия.
- Ткачихой что ли хочешь?
- Прядильщицей.

    Мы видели фабричные цеха. Я вспомнила про лязг тяжёлых металлических челноков, пролетающих, словно снаряды, в цехе ткацком, про спёртый воздух в цехе прядильном, полуобнажённых в фартуках прядильщиц и их потные спины, будто мехом покрытые от шерстяной пыли.
- Там смены ночные.
- Работают же люди. Не помру.
Я её уговаривала:
- Дин, дело ведь не в зазнайстве и не только в личном благоустройстве. Нашей стране очень нужны специалисты. Недаром им больше зарплата и жильём быстрее обеспечивают.
Она молчала.
'Недобровольно её намерение, - понимала я, - причину разведаю, во что бы то ни стало, иначе какой из меня будет Шерлок Холмс!'

    Но произошли события, которые меня временно от этого отвлекли.

    Мама в ту пору подкопила денег, а в месткоме её наградили трёхдневной экскурсионной путевкой в красивейший город, культурную столицу страны, в Ленинград.
Инспектора РОНО, её коллеги, с лёгкой завистью просили:
- Вы, там закружившись, про нас не забудьте, привезите в подарок что-нибудь.

    Мама, конечно, не забыла, вернулась без копейки денег, нагруженная учебными плакатами, методичками, наглядными пособиями. В небольших-то городах их было трудно достать. Мама выгрузила всё на покрывало кровати, сидела над этими сокровищами и распределяла, приговаривая:
- Эти наборы инспекторам раздарю, этот образец, ладно уж, заведующей подарю, это по дальним школам развезу, а вот это дополнительно моей самой бедной школе отдам.

    Трата маминых денег не считалась чем-то особенным. Материальное обеспечение деревенских школ было явно недостаточным. Государственная помощь на ремонт и обустройство школ опиралась и на помощь местную, а совхозы и колхозы получали от Госплана задания, рассчитанные на производительность максимальную. В случае сбоя в урожайности, сдав всё по плану государству, сельские жители сами оставались жить впроголодь. По этому школам все помогали, как могли, своим трудом и из своих средств.

    Самая неблагоустроенная, недоукомплектованная педагогами поселковая школа, которую мама инспектировала, находилась всего в трёх километрах от города, что облегчало маме задачу следить за нуждами учителей. Они её за заботу любили.

    Один учитель в том посёлке выдавал дочку замуж. Жених и его родня были ему желанны, и на радостях он на свадьбу кого только ни пригласил, и маме сказал, если она не придёт, то обидит на всю жизнь. Мама пошла и меня с собой взяла.

    Дом учителя был нараспашку, столы не помещались, их ряд продолжался во дворе. Жениха утеплили свитером, невесту шалью. На одном краю песни запевали, на другом подхватывали. На столах не было свободного места от варёной картошки, холодца, винегретов, селёдки, квашеной капусты, мочёных яблок, свежих яиц, сала, пирогов, даже колбасы. И всё это было необыкновенно вкусным, и всем было очень весело не только от радости за молодых, но и от того, что вообще веселились крайне редко. Для меня же праздник такой оказался первым в жизни и потрясающим.

    Гармонист выдал 'Лявониху'. Проще танца не придумать: прискок да притоп, а руками и плечами поведи, как хочешь. Но когда его танцуют вместе, разухабистый он получается. Свободно и легко, забыв про всё на свете, откружилась я в пляске, отдарила, отсияла улыбками на улыбки встречные.

    Через несколько дней зашёл к нам выпускник из поселковой школы, попросил у меня и мамы разрешения приходить к нам в гости, быть моим знакомым.

    Я не почувствовала симпатии к нему, у него тоже ко мне приветливости не проявилось: спокойная лёгкая заинтересованность и всё. Но у меня возникло любопытство, чем я могла вызвать интерес. И я согласилась, решив по выходным дням занятия в секциях пропускать.

    Мама о поселковых жителях знала, когда парень ушёл, мне сказала:
- Он мальчик положительный. И из семьи старообрядцев.

    У нас с ребятами уже завязывались товарищеские, и даже дружеские отношения. Начинались они исключительно по инициативе ребят, если девчонка кому-то симпатизировала или даже влюблялась, она это скрывала и от него, и ото всех.

    После школы ребят в армию призывали на целых три года. Бывало так, что перед уходом в армию не было у парня подружки, ну, не нравился ещё ему никто или он никому. Но было неписанным правилом в армии обязательно получать письмо от девушки. Если любимой не было, перед призывом договаривались о переписке с любыми девчонками, чтоб вдали от дома меньше грустилось.

    Девушки тоже, как правило, в случае их сердечной свободы никому из ребят в переписке не отказывали. И у меня был уже такой 'нейтральный' армейский адресат и у некоторых других девчат тоже. На гражданке товарищеские отношения продолжались не так долго, ребята лишь приглядывались к девушкам и расставались. В случае возникших симпатий друг к другу отношения становились другими, парень начинал 'ухаживать' (у-хаживать), то есть, и её больше узнавать, и её семью, и себя с ними ближе знакомить, и уместным уже считалось оказывать внимание подарками. Такой был стереотип поведения.

    В очередной выходной приехал к нам этот парень из посёлка, а мы обедали. Естественно, мама его к столу пригласила, как же иначе? Но совместный обед уже как бы, обязывал к сближению, гость отговорился срочным делом в городе, обещал зайти позже. Мама не стала повторять приглашение, согласно кивнула в ответ.

    Он пришёл, мы с ним помолчали.
По нашему молодёжному этикету на свиданиях проявлять инициативу в беседе, выбирать и предлагать занятия, было делом мужским, девушке считалось неприличным.
Мой гость не смущался, но молчал, видимо не знал, о чём говорить. Так как он, всё-таки, был мой гость, из вежливости я начала сама.
- Поиграем во что-нибудь?
- Что умеешь?
- Меня бабушка раньше со всеми играми знакомила.
От домино он отказался.,
- Игра слишком простая, больше детям подходит. - Про лото сказал, - Нужно участников побольше. И тоже примитивно. - О карточных играх отозвался с презрением. Я смутилась, сразу остальные перечислила:
- Нарды, шашки, шахматы?
- В шахматы умеешь?
- Только ходы знаю.
- Давай попробуем. - Мы разложили доску, я в это время подумала, 'если он меня научит, будет здорово! Холмс и Ватсон очень любили шахматы'.
Он выиграл, посмотрел снисходительно.
- Ты с теорией шахмат незнакома, играешь, как любитель. Кое-что принесу почитать, у меня дома залежалось.

Он принёс небольшую книжечку, испещрённую схемами шахматной доски с контурами фигур.
- Е-2 - е4, - старательно переносила я оттуда эти и следующие координаты ходов на доску и путалась, расставляя фигуры по записанным дебютам, не сразу понимала их смысл. Мне всё больше эти сложности надоедали. Я пожаловалась маме на неумение. Она сказала:
- Что-нибудь найду в учительской библиотеке.

    Она принесла книгу изумительную, прекрасно иллюстрированную. Её автору, шахматисту Майзелису повезло с художником, и книга превратилась в удивительную сказку, где все шахматные фигуры казались живыми с яркими характерами, меняющимся настроением. Невозможно было забыть лукавый прищур пешки, которая в защите Каро-Канн всего одним шажком заслоняла конному рыцарю проходы по всей половине доски и тот, спешившись, с огорчённым видом посиживал на травке, поглядывая назад. Королю в рокировке, обложенному на троне подушечками, фрейлина-ладья подавала чаёк и газету 'Военные донесения'. Другая ладья, неуклюжая, со злыми глазами, подобрав юбки, устремлялась вперёд, ничего не замечая вокруг и всех расшвыривая. Проходная пешка, радостно раскрыв рот, стояла перед распахнутым зеркальным шифоньером, в котором на вешалках висели ей на выбор шикарные мундиры.

    В общем, я с восторгом уткнулась в эту книгу, в результате чего потом на школьных турнирах получила по шахматам юношеский разряд, а у этого парня стала всё чаще выигрывать, хотя разрядность у него была выше. На этом достижении я решила остановиться: 'Не в гроссмейстеры же мне готовиться,' - и перестала первая предлагать ему играть.

    Он пришёл с фотоаппаратом.
- Умеешь снимать? - поинтересовалась я. - Это трудно?
- Сложновато. Требуется точность в определении расстояний. Зато глазомер развивает.

    Я слышала, как на школьном уроке по начальной военной подготовке похвалил одноклассника преподаватель.
- У тебя глазомер военный! В стрельбе пригодится.
'В стрельбе.... Это же дело Шерлока Холмса' - раздумывала я - 'Умение стрелять мне нужно. Но для этого незачем лезть в фотографию. И что-то я не помню, чтоб Холмс этим занимался'. Однако я вспомнила сцену из какого-то заграничного фильма, в которой полиция врывалась на место происшествия и один из полицейских это место фотографировал.

- Интересно бы узнать, - обронила я как-то Дине, - сыщики фотографию используют?
- А как же! Ты всё на своего Холмса равняешься? Сейчас время-то друго-ое, следователь не работает в одиночку, у него в помощь патологоанатомы, химики, психологи, кого только нет! Фотографии, звукозаписи, экспертизы, всё в дело идёт.
- Откуда ты знаешь?
- В разговорах папкиных друзей слышала. - Я тогда не обратила внимания, от чьих друзей она слышала, зациклившись на мыслях о том, что мне, как будущему сыщику, умение фотографировать будет кстати.

- Мама, - заныла я, - купи фотоаппарат. Вон у моего знакомого давно есть. Я тоже хочу.

    Когда он пришёл, мама спросила его совет, какой аппарат лучше.
- Самый дорогой, - считал он. - Не надо расстояние с ним определять и выдержку, резкость хорошо получается. Самому остаётся одну освещённость продумывать. От творчества не отвлекает.
- Нет, нет, - запротестовала я. - Купи, мам, дешёвый, самый простой.
Я всё сама определять хотела, и мне от фотографии не творчества хотелось, а чётких детальных отпечатков и изображений.

    Оказалось, к фотоаппарату нужно ещё оборудование для проявления плёнки, печати снимков, а работа с ними и с химическими реактивами тоже сложная. Мама всё для меня купила. У нас были условия создать темноту, и мы с моим знакомым под красной подсветкой с его и моими снимками часами экспериментировали. Он учил, передавал свой опыт.

    Насчёт творчества он только высказался. На самом деле к фотографии относился равнодушно, снимал редко, когда знакомые просили. При этом он требовал от них неподвижности, долго настраивая аппарат. Так снимать было легче, но получались люди на снимках напыщенными с напряженными улыбками. Я же фотографировала в естественности всех и всё подряд. Однажды, незаметно для Дины и её нащелкала.
- Ого! - проговорил он, когда увидел на моей фотобумаге вместо случайных листиков с прожилками, дождевых капель, цветов, собак, пейзажей и ещё чего попало, живой Динин портрет. - Это кто?
- Одноклассница. На одной парте сидим.
- Симпатичная. Она тоже неразговорчивая, как ты?
- Вообще молчунья, - я поправилась, - ну, мне иногда делает исключение. - Он от её фотографии сразу отвернулся, и я догадалась, чем мог быть вызван его первоначальный интерес ко мне.

    Ведь он впервые заметил меня на свадьбе в ситуации для меня исключительной по весёлости. Он решил, что видит перед собой вечно беспечную хохотушку, брызжущую шутками, смехом, с характером лёгким и открытым, то есть всем, что его притягивало.

    Впоследствии он ничего этого во мне не нашёл, я притворяться не собиралась. Он разочаровывался, сожалел.

    Когда я научилась делать более-менее качественные фотографии, то заниматься этим прекратила, потому что других дел, не менее важных, хватало выше крыши.

    И больше нам вместе заниматься было нечем.

    Что мы могли бы вдвоём? Сходить на танцы, посмотреть вместе кино? Для этого требовались более близкие отношения, желание сопереживать, притягивающую симпатию друг к другу, которую мы не имели.

    Я ценила его порядочность, рассудительность, была признательна за всё хорошее, чему научил. Из уважения и благодарности к нему я не пресекала наши ненужные встречи, и он, вероятно, тоже тяготился ими, не зная, каким образом завершить эти отношения.

    Как-то, вспомнив про шахматы, мы расставили фигуры. Моими были белые. Прежде чем начать играть партию, я прямо и вопросительно посмотрела ему в глаза, подумав:'Что потом? Что дальше?'

    А потом я очень удивилась человеческой способности понимать взгляды без слов. Мой знакомый после того взгляда больше не приходил.

    Начались каникулы, я уже подрабатывала в милиции, пришла в выходной к Дине, навестить. Она сразу буркнула:
- Ты занятия в секции запустила.
- Больше не буду пропускать, выходные гостем уже не заняты.
Она открыла свою тетрадь с записями по тренировкам.
- Расписание у нас поменялось, перепиши себе.
У меня с собой не было, на чем писать. Дина указала на свои чистые тетради, сложенные в углу книжного шкафа:
- Возьми вон у меня тонкую. - И отлучилась к соседке.

    В стопке её запасных тетрадей сверху лежали тонкие, снизу потолще общие. На одном из корешков общих тетрадей, самой нижней я заметила потертость почти незаметную. 'Тетрадь не новая. Дина случайно положила туда начатую тетрадь, - решила я, - потом будет искать и не увидит, хорошо, что у меня острое зрение'. Я вытащила её, чтобы Дине отдать, развернула: 'Наверно, она у неё для сочинений'. Я взглянула и дрогнувшими руками аккуратно и быстро положила её обратно. Тетрадь оказалась Дининым личным дневником. 'Здесь ключ к её тайне!'

    Сразу я ушла от Дины. Все внутри меня азартно взволновалось и взъерошилось, как, наверное, ощетинивается и напрягается зверь или охотничья собака, почуявшие добычу. 'Дневник надо прочесть!' Но на этом фоне явственно проступал запрет нарушать личностные границы другого человека. 'Прочесть по-воровски будет гадко и позорно, всё равно, что вскрывать чужие письма'. Так считали бабушка и мама. Так меня воспитывали.
'Да что же у меня вечные сомнения!' Злилась я на себя. 'Опять я раздваиваюсь и не могу принять решение. Опять обращаться к пословицам? По каким темам?' Оценка моему будущему поведению могла быть только одна: хорошо оно или плохо, добро в нем или зло.

    С этой позиции, даже не вникая в мудрость пословиц, я оценила ситуацию. Таинственные обстоятельства, толкающие Дину на нелогичные поступки по учёбе, не могли быть 'хорошими', они привносили в её жизнь 'зло'. Моё морально безупречное, пассивное поведение не было бы для Дины 'хорошим', потому что не остановит её 'зло'. А узнав причину 'зла', я, может быть, смогла бы Дине помочь, то есть принести ей 'добро'.
Помощь человеку, тем более товарищу, тоже всегда считалось 'добром'.

    Такие рассуждения сразу укрепили азартное 'сыщиковское' стремление моё: дневник Дины прочесть!

    Я составила план действий. Прежде всего учла Динин распорядок домашних дел, унаследованный ею от мамы. Уборку, стирку, закупку продуктов проводила она по определённым дням недели. Так же чётко планировалось время учёбы, отдыха, развлечений. Поэтому Дина много успевала, я вообще считала её отличной хозяйкой.

    Я выбрала день, когда Дина обычно ходила в магазины, просмотрела на этот день программу передач по радио, затем, припоминая освещённость подоконника в Дининой комнате, подрегулировала фотоаппарат, захватила его с собой и к Дине приехала.
- Мне в магазины неотложно надо сходить, - как я ожидала, сказала она. - Папке поесть ничего в запасе нет. Ты подождешь? Или пойдём вместе?
- Подожду. Я ведь специально к тебе. У нас радио испортилось, а сейчас начнётся моя любимая передача "Концерт по заявкам".

    Она включила для меня приёмник.

    После ее ухода, предусмотрительно набросив цепочку на дверь, я раскрыла на подоконнике Динин дневник, и одной рукой делая съёмку, другой перелистывала и придерживала страницы. 'Спокойно', - командовала я себе, расставив ноги для упора и регулируя дыхание, чтоб не смазать снимки. Я щелкала, страницы закончились, и почти закончилась плёнка. Промотав плёнку, я вставила другую, повторно отщёлкивала страницы. Я успела всё.

    Дома я сразу приготовила раствор. Пятьдесят процентов качества снимка зависело от проявления плёнки, поэтому я проявляла одну. В случае неудачи вторую планировала сдать в лабораторию. Но проявка получилась. Переносить снимки на бумагу не было необходимости, я вставила просушенную плёнку в фотоувеличитель и начала в темноте читать по негативу.

    Динины записи начинались с того времени, когда заболела её мама, чем дальше, тем печальней становилось их читать. Врачи точно определили срок жизни матери. За месяц до кончины её забрали в больницу для частого обезболивания. Дина с отцом приходили к ней каждый день, бывало не один раз. Мать встречала их спокойная, весёлая. Она примеряла Дине шапочку, которую ей вязала, а отцу заканчивала вязать шарф, показывала на нём красивый узор плетёнки. Её слишком жизнерадостное настроение, неестественный блеск улыбчивых глаз были результатом действия обезболивающих наркотических лекарств. Дина это понимала. Однажды вечером, после посещения, проходя мимо деревца на больничном дворе, отец остановился, сказал, что ненадолго зайдёт к врачу, пусть Дина подождёт его на остановке. Дина подождала немного, вернулась. В вечернем сумраке она увидела, что отец никуда не уходил, он стоял , прижавшись лицом к дереву и безутешно плакал. Они знали. Но всё равно, потеря матери ошеломила. Дина писала в дневнике о возникшей у неё ненависти ко всем маминым вещам за то, что они её 'пережили', вещи существовали, а мама нет! Дина возненавидела комнатные цветы, которые мама любила разводить. Растения зацветали, а мама не могла это видеть и радоваться. Для чего это тогда?!

    На похороны приезжала дальняя родственница. Понимая состояние Дины, отец попросил родственницу увезти к себе всё, что принадлежало матери и до поры сохранить. Через несколько месяцев настрой души Дины изменился противоположно: всё, что было связано с мамой, стало дорогим, отдавалось ей нежностью и теплом, и прежде всего отец, мамин любимый человек. Он стал Дине дороже жизни, дороже всего на свете. И она для него. Они стали более откровенны и неразлучны, все свободные дни проводили вдвоём.

    Однажды в праздничный день он должен был прийти под утро с дежурства. Дина была одна. Соседка с детьми позвала её вечером погулять с ними. Гуляя, они пришли в центр города к дому культуры. Висела афиша, должен был начинаться концерт. У афиши Дина неожиданно увидела папу. Она поспешила к нему, но в это же время к нему подбежала молодая женщина, радостно засмеялась. 'Груня, славная ты моя!' Воскликнул отец, обнял её за плечи, увёл в дом культуры.

    Предательством восприняла это Дина. Предательством её и памяти о матери. Ещё и года тогда не прошло с похорон.

    Дина ушла из дома. Не к кому было ей уйти, только к той дальней родственнице. И она уехала к ней, ничего не сказала, просто попросилась немного пожить. Отец разыскал, умолял вернуться. Она ему тоже ничего не сказала, но вернулась. Она поверяла дневнику свою ещё теплившуюся надежду, что её мнение о привязанности отца и той женщины, может быть, ошибочно, что могла она быть случайно встреченная им знакомая, а он мог там находиться тоже случайно по долгу службы.

    'По долгу службы?- отвлеклась я от чтения. - Где он работает?' Я виделась с Диной у неё дома всегда, когда её папа был на работе, в глаза его не видела, им не интересовалась. "Похоже, насчет внимательности и наблюдательности, необходимой сыщику, у меня полное отсутствие всякого присутствия". Я читала дальше.

    Когда матери не стало, все заботы о доме и об отце взяла на себя Дина. Она сдавала в починку обувь, научилась гладить брюки, правильно складывать мужские рубашки. Убирая их после стирки в шкаф, она наткнулась на лежавший в глубине свёрток из белой бумаги, перевязанный магазинной тесьмой. В свёртке лежала прозрачная 'газовая' косынка, духи и поздравительная открытка с добрыми пожеланиями Дине. Это отец заранее приготовил Дине подарок к 8 марта. Но рядом лежал ещё такой же свёрток тоже с 'газовой' косынкой, духами и открыткой. 'Милой дорогой Груне', написаны были на открытке такие же пожелания, как дочери. Отчаянию Дины не было предела.

    И никого, и ничего ближе дневника у Дины не осталось.

    Читая её дальнейшие записи, я сразу почувствовала, как после той находки быстро и резко Дина изменилась. Не стало её наивности, исчезла доверчивость не только к отцу, но и к ровесникам, и к другим людям. Она надеялась теперь в жизни только на себя, укрепляла свою самостоятельность с практическим бережливым отношением ко всему, что в жизни могло пригодиться: прежде всего, к здоровью, потом к жилью, к имуществу и, в том числе, к отцу. В том числе! Она знала о его привязанности к ней, о своей возможности в случае нужды на него повлиять и получить пользу, поэтому она не собиралась его терять.

    Хладнокровно, как бы со стороны, оценила она достоинства отца, как мужчины, его притягательность для женщин и судила о его возможной слабости перед женскими чарами со снисходительностью. Неизвестную ей Груню она представляла совсем по-другому. 'Отец скрывает от меня их связь по её желанию, по её указке, - считала Дина, - значит ей чихать на наше родство с ним, я ей чужая и ненужная. Она расчётливо выжидает, когда после школы я уеду учиться, чтоб отца тогда захомутать, при этом, вероятно, влезть прописаться в квартиру. Не отдам!' Быть рядом с отцом стало Дине дороже института, и она закрестила своё намерение поступать в ВУЗ, хотя тогда ещё училась на одни пятёрки. Тогда же она решила навсегда оставаться в городе, чтобы держать семейную ситуацию под контролем, надеясь, что у хитрой Груни не хватит терпения выжидать.

    Затем она потребовала от отца прекратить его ночные дежурства, солгала, что ей одной по ночам страшно. Отцу это было сложно, но он выполнил её просьбу. Однажды отменить его дежурство было невозможно, тогда он забрал дочку с собой на работу, там уложил. Дина немного успокоилась. Но её тайная война с её невидимым врагом Груней продолжалась, и Дина нарочно снижала свою успеваемость до троек, чтобы отец, желавший для нее высшего образования, вынужден был 'помогать ей учиться' и таким образом всё свободное время находился дома.

    Дина не могла поговорить с отцом начистоту, считая его безвольной игрушкой во власти вероломной женщины. Но однажды все же не выдержала и, притворившись, что шутит, спросила: 'Пап, ты ещё молодой, найдешь себе какую-нибудь и меня бросишь?' Он страшно расстроился, она еле его утешила. 'Я для тебя живу', - повторял он ей. Потом ночью она плакала, оплакивая его ложь, свою умирающую любовь к нему.

    Я закончила читать. Всё в поведении Дины стало ясным, и в то же время, чудилось мне в нём неувязка. 'Если б эту информацию получил Шерлок Холмс, - представила я, - он бы обязательно её проверил, потому, что у Дины версий больше, чем фактов. Значит, проверю'. Но более всего мне стало Дину жалко. Так жалко, что захотелось сразу повидать. 'Нужно отца её узнать', - попутно подумала я, для этого поехала попозже.
- Привет! - обрадовалась Дина.
- Не помешаю? Папа уже дома?
- Нет, сегодня поздно будет. Говорил, по району поедет, это надолго. - Неожиданно для себя я брякнула.
- Может, по личным делам, задерживается.
- По личным? - безо всякой настороженности удивилась она. - По каким?
- Ну-у, купить что-нибудь.
- В деревнях? Купить? Это они, бедолаги, за каждой мелочью в город ездят, - она усмехнулась. - 'По личным делам'. На служебной машине? Да ты что? Чтоб уволили? Скажешь, тоже!
- На служебной машине, говоришь? Он у тебя начальник какой-то, что ли? Кем работает?
- Начальником милиции.
У меня челюсть отвисла.
'Хорошо, что она не знает, где я подрабатываю. И не надо, чтоб её отец меня с ней увидел. На всякий случай...' Я опять постаралась скорей уйти.

    На следующий день в милиции перед тем, как начать уборку, я постояла у двери кабинета начальника, уставившись на её табличку. Я смотрела на Динину фамилию, на имя начальника, которое было её отчеством, уныло думала: 'Я эту табличку сто раз видела. Выходит, из меня получается не Шерлок Холмс, а на него пародия".

    Однако, очень скоро мой слух мне подыграл. Я приходила убирать обычно к концу рабочего дня, когда посетителей уже не было, чтобы они не мешали, раскрывала двери и форточки для проветривания. Оказался запертым кабинет начальника, и я пошла за ключом к Верочке.
- Зачем тебе ключ? - осведомилась она.
- Ну как же? - удивилась я. - Убрать.
- Вчера там убирала? - Я кивнула. - Тогда не надо, начальник в отпуске. - Я вышла, но, конечно, расслышала разговор между коллегами в кабинете.
- Вы ему вчерашний его приказ на подпись не успели отдать, - заметила Верочка.
- Успеется. Он всего на три дня ушёл.
- Что ему так понадобилось?
- Свою Груню навещать.
- И то дело.

    "Значит, права Дина, - тут же мелькнуло у меня в мыслях. -Есть у ее отца какая-то женщина по имени Груня. Но о ней даже сотрудники его знают. И он, не скрываясь, отпускные дни для общения с ней берет. Получается, что отношение его к ней серьезное, вероятно, к свадьбе готовятся. Иначе быть не может: интрижки или внебрачные связи для него, члена партии и работника на должности, какую он занимает, недопустимы".

    Я заканчивала работу и решила наутро съездить к Дине, ещё не определившись, для чего. Пришёл милиционер, сменить дежурного, спросил его.
- Много вызовов принял?
- Один всего, но звонков! Ни встать, ни поесть, - Он стоял, потягиваясь. - Ох, аж заныло всё от сидения. Знаешь, прямо к Груне хочется.
- После начальника моя будет очередь.

    'Неувязочка, - сразу подумала я. - Кто такая Груня, к которой ходят по очереди? Она лёгкого поведения?'

    На следующий день я примчалась к Дине. Как и ожидалось, она была дома одна.
- Папа твой куда уехал? - спросила я в разговоре, словно случайно.
- Работает.
- Он же в отпуске.
- Почему он должен быть в отпуске?

    'Она не знает?'

    Я отговорилась:
- Ну-у время такое, у многих отпускное.
Она пожала плечами, готовя подливку, чтоб вечером подогреть отцу на ужин.
- Утром, когда он на работу выходит? - спросила я.
- За ним машина приезжает в восемь часов.

    На работе я попыталась выведать у водителя, куда он начальника отвез. Сослалась на то, что начальник, наверно, нечаянно ключ от кабинета прихватил, и я открыть не могу, чтоб там убрать.
- Никуда не возил, - ответил тот. - Он в отпуске. Ключи запасные у дежурного есть.

    'Ездит сам, ночует дома, - размышляла я. - Это неплохие условия для слежки'. Дома я взглянула на свою книгу про Шерлока Холмса. Сыщик был изображен на обложке в плаще с поднятым воротником, в тёмных очках и в надвинутой на глаза шляпе. Я машинально подняла воротничок своей штапельной блузки. 'Лето сейчас. Какие могут быть плащи и шляпы! Но мои рыжеватые волосы надо упрятать!' Я приготовила платок, нашла мамины тёмные очки, которые она брала, когда ходила купаться.

    Ранним утром я стояла невдалеке от Дининого дома, наблюдая за их подъездом. Ровно в восемь вышел её отец, направился к автобусной остановке. Я пошла следом, стала на остановке к нему спиной, чтоб не узнал, следила за ним в отражении зеркальца, которое вынула, будто прихорашиваясь. Когда все зашли в автобус, я протиснулась последняя, двери закрылись. Кондуктор продавала билеты, проехали остановку. Кондуктор протянула ко мне руку за деньгами, а их у меня не оказалось, забыла!
- Выходите на следующей, - сердито сказала она.

    Пришлось сойти. Я сдёрнула с себя юбку, оставшись в спортивных трусах, и стремглав помчалась за автобусом в надежде, что следующая остановка будет недалеко и на мою удачу Динин папа там выйдет. Моя скорость была неплохая, благодаря занятиям в секции. 'Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка', - на бегу мысленно подпевала я себе. Мне повезло, Динин папа вышел. Скрываясь от него, я пошла за ним по кривым узким переулкам, иногда приходилось осторожно подбегать ближе, чтоб не потерять из виду. На тихой безлюдной улочке он подошёл к маленькому дому, стукнул в окно. В окне сдвинулась белая кружевная занавесочка и выбежала на крыльцо очень молодая женщина. 'Грунечка, ласточка!' - ласково поздоровался он с ней. Во дворе он снял френч, подал ей, закатав рукава рубашки, сложил груду разбросанных кирпичей, потом вместе с хозяйкой ушёл в дом.

    Я оглядела дом. 'Далеко не новый. Но старые брёвна аккуратно законопачены. Наличники, подправленные, недавно крашены. Забор и всё на подворье, где надо, подремонтировано. Чувствуется хозяйская мужская рука'.

    Присев на скамью у соседнего дома, я задумалась, подводила итог. Про милиционера, который собирался навестить Груню после начальника, я знала, что он семейный с двумя детьми. 'И начальник с проседью уже, а женщина эта чуть ли не ровесницей мне выглядит, ему по возрасту в дочки годится. Надо бы про неё подробней узнать'. Я достала блокнот, записала Грунин адрес.

    Из дома, где я сидела, вышла пожилая женщина, вывезла детскую коляску, у меня осведомилась.
- Не к нам?
- К вам. Я из отдела статистики, - быстро я придумала, так как два-три раза в год ходили по дворам работники статистического управления. Я помнила их вопросы, они спрашивали про состояние жилья, про коммуникации, про количество домашних животных и птицы в хозяйстве. Женщина удивилась.
- А к нам уже от вас приходили.
- Ошибок по этой улице наделали, - выкрутилась я. - Приходится по новой переписывать.

    Ребёнок в коляске спал, женщине было скучновато без дела, и она не прочь была поговорить. Задав ей несколько вопросов, я попросила:
- Скажите и про соседей, чтоб мне время не тратить ходить.
Она согласилась. Я показала на домик Груни:
- Про тех хозяев знаете?
- Как не знать? Там Грунюшка моя живёт.
- Ваша? Такая уж она Вам хорошая соседка?
- Хорошая. Всё равно, что дочка. Мы с её матерью подружки были 'не разлей вода'. Считай, в одну пору замуж выходили, овдовели тож в войну-то. У ней дочечка осталась, и у меня, помогали мы друг дружке их рóстить. Дорастили до школы, и осиротела Грунюшка.
Я спросила, от какой болезни умерла её мать. Женщина вздохнула:
- Не болела она. Убили.
- За что?!
- Ох, тяжко вспоминать.

    Я попросила рассказать.

- Да уж сколько годов-то прошло, а день тот каждой минуточкой помнится. Радостно день зачинался с солнышком весенним. Утречком к Катерине, матери Груниной, деревенская знакомая приехала. Мы с её гостинцами за столом посидели, побалакали, потом по рынку с ней походили. Она покупок набрала, радовалась, что мы помогли ей не сильно потратиться, деньги ещё остались. На автобус её проводить Катя не успевала, рабочая смена начиналась. Проводить я решила. Как не проводить? Женщина та маленька да с сумками, да народу на ихний автобус всегда много. Привезла я её, значит, на автостанцию. Автобус на её деревню подошёл, а у дверей люди столпились. Я нашу гостью сразу-то к дверям протиснула, а дальше никак. Стал у ступенек какой-то балбес и сам, неловкий, не проходит, и другим проходу не даёт. Ну, она насилу вошла, ко мне оборачивается и говорит: 'Машенька, у меня кошелёк украли'. Автобус себе поехал. Мне её сильно жаль стало. Кинулась я к телефону, что посерёдке площади у автостанции. Знаешь?

- Знаю. - Видела я тот телефон, такой же, как все уличные автоматы, на невысоком столбике и с прорезью для монет. В пожарку, скорую помощь и милицию можно было звонить бесплатно.

- Позвонила я в милицию про кражу, отошла, жду. Тут Катерина подбежала, отпросилась она с работы да не поспела к нам. 'Проводила?' - меня спрашивает. Я ей рассказала, она тоже расстроилась. Ещё автобус в другую деревню подъехал. Народу мало, а у дверей почему-то опять толкучка-круговерть образовалась. Смотрим мы, Катерина и говорит: 'Наверно, тот воришка и там орудует. Чего же милиции всё нету? Что они тебе сказали?' 'Дежурный пообещал приехать', - говорю ей. 'Ещё спросил, откуда я звоню, а когда я ответила, велел от телефона отойти'. Катя вскрикнула. 'Так он тебе не поверил! Решил, какая-нибудь девчонка хулиганит. Бывают средь молодых такие, не хотят думать, к каким бедам неверные вызовы могут привесть. Пойду, перезвоню, пока не убежал ворюга'. Пошла она, и в то ж время милицейская машина подъехала, три милиционера выскочили. Я ишшо подивилась, зачем их столько? Один шагнул быстро, поскользнулся на весеннем ледочке. Так я, господи прости, согрешила тогда, подумала: 'Вот уж растяпы! Приехали поздно, да ещё гуртом, да ещё спотыкаются'. Глядь! Они враз троих схватили, и шофёр ещё за кем-то в боковой проулок побежал, стрельнул. Шайка была. Я как увидала это, представила, что кто-то из них мог у телефона близко находиться, услышать мой вызов милиции. Уж в пустой след, а испугалась. Посмотрела я на тот телефон, свету не взвидела: под ним Катерина лежит. Ножом ей в спину... - женщина закрылась руками. - Врач со скорой ничего не сделала, только пальцы на пульсе держала, глаза в землю упёрла. Катерина всё сознала. 'Страшно', - говорит. - Не помирать страшно, как страшно за Грунечку. Теперь она одна'. Тот милиционер, что споткнулся, говорит ей: 'Не будет она одна. Я обещаю'. - Женщина утёрла лицо. - И впрямь, нам с похоронами помог, не оставлял Груню без внимания. Мы с ним поначалу её в детдом хотели, но порешили, со мной чтоб жила. Он деньгами, продуктами помогал, в школу её на собрания заместо родителя ходил. Начальник он теперь, поболе занятый. Когда жёнка его болела, вовсе времени не имел, так сотрудницы его приходили. - Посмотрела в сторону Груниного дома. - Самостоятельная уже, слава богу, Грунюшка.

    По улице мимо нас прошаркал старичок, по-старинному панаму приподнял, поздоровавшись. Женщина проводила его взглядом.
- Печник к Груне пошёл, сёлето(1) она большое дело затеяла, печь менять. Мастера вон мы нашли самого, что ни на есть, лучшего, но больно в годах уже, немощного, потому договорились ему помогнуть, печку старую самим разобрать и при кладке раствор замешивать, кирпичи подавать, ну всё, что надобно. С милиции начальник и мужики его приходят, делают. На выходных зять мой там будет. Управимся.
- У ней на подмогу ещё муж или жених есть?
- Рано замуж. Вон дочка моя после школы, ни на кого не выучившись, замуж выскочила. Чего хорошего? Но у Груни и ухажёра нету, потому как познакомиться, на танцы сходить ей недосуг. Учится заочно на учительницу. В школе библиотекарем подрабатывает, там один учитель физкультурник по годам ей подходил бы, так он уже женатый.

    Тут вышла Груня из своего домика, печника встречала, нас увидела, соседке приветливо рукой махнула.

    Я поостереглась, что может выйти Динин отец и меня заметить, поэтому вскоре с женщиной распрощалась.

Примечания: сёлето - диалектизм, "этот год".

    Неожиданно полученная информация и сама по себе неожиданная, резко высветила мне то, что я смутно понимала в жизни.

    Смотрела теперь я иногда в раздумье на маму, вспоминала при этом мать Динину, про надпись на последнем её подарке 'Доченьке...'. Считанные дни оставалось ей жить, а она жила не отчаянием, а заботой о своих любимых, служила Любви. В слышанных ранее песнях, прочитанных стихах проскальзывали, конечно, строчки о материнской любви, но они понимались мною теоретически. А рассказ Груниной соседки, как свидетельство очевидца, потряс меня тем, что Грунина мать, глядя в глаза смерти, более чем ею, устрашилась дочерним одиночеством. Получается, сильнее смерти Любовь.

    Однако, работая в милиции, улавливая разговоры сотрудников и посетителей, я уже знала о фактах, когда матери о детях не заботились, случалось даже бросали их на произвол судьбы, а в редких уголовных случаях ребёнка жизни лишали. Так же варьировались человеческие чувства и поступки в отношении к другим близким и неблизким людям.

    У меня возникло предположение: не каждому человеку дано познать чувство любви, и способность эта не только врождённая.

    Инспектора детской комнаты подмечали обострённую восприимчивость детей к чувствам родных. Расставание с беззаботными легкомысленными родителями дети переносили гораздо легче, чем при потере родных любящих, особенно матери. Горевали они тогда, помнили об их заботе всю жизнь.

    Подобная реакция друг к другу проявлялась и у супругов. Таким образом, наперекор скорбным повествованиям о безответной любви, давала себя знать истина: любовь не бывает без ответа.

    Что касается Дины, первым моим побуждением было открыть ей тайну о Груне. Оставалось лишь обдумать, под каким предлогом это сделать.

    Одновременно внимание моё сосредотачивалось на всём происходящем в милиции.

    Когда я приходила туда на работу, то, будучи воспитанной в строгих правилах поведения, обязательно первая здоровалась со старшими. Таковыми считала я всех женщин в милиции: 'кадровичку', инспекторов, 'паспортистку'. И Верочку, ее так называли все, но для меня она являлась 'Верой Васильевной' и, вроде как, начальницей, потому что вначале дала мне нужные советы, вела на меня табель рабочих дней, у неё находились ключи от кабинетов, которые я брала и относила на место после уборки.

    Из мужчин постарше был один из участковых. Ещё седоватый кинолог иногда встречался мне во дворе, ведя на поводу овчарку. Начальник обычно отсутствовал в разъездах по району. Но всегда был на месте рядом с Верочкой его заместитель, завотделом делопроизводства. По возрасту он уже готовился выходить на пенсию. На моё приветствие 'день добрый' любил благодушно отвечать 'будет исполнено'.

    Все остальные молодые милиционеры, соблюдая мужской этикет, вежливо здоровались со мной первыми. Только один из них проходил мимо меня молча, словно мимо пустого места.
- Вот тип! - пожаловалась я на него Верочке. - Откуда его барство?
Она не согласилась.
- Не таковский он, - и пояснила. - Отслужил отлично танкистом, в любой машине он разберётся, и в оружии, технарь, в общем. Технари редко общительные, а у нас-то работа с людьми. Видать трудно ему по первости, оттого в себе напрягся. Пообвыкнет, станет внимательней.

    'Ничего себе!' Задумалась я, отмечая про себя его внешнюю уверенность и заметные под одеждой бицепсы. 'Для спокойного сильного парня служба милицейская оказалась настолько трудной и напрягала его так, что в сосредоточенности он даже не всегда замечает окружающих. Как же в будущем с подобной работой справлюсь я?!'

    Верочка однажды заговорила с ним на повышенных тонах.
- Евгений! - сердито начала она, указав на стоявшего с ним рядом участкового. - Вчера на его участок выезжал?
- Так точно. - Вытянулся он перед нею. - В журнале выездов запись моя есть.
- Именно есть! А у меня что? Ни заявки от вызвавших нету, ни от вас ничего нет. Почему мудрёж устроили? У начальника будем разбираться?
- Ве-ерочка, - примирительно заговорил участковый, - ну, виноваты. Исправимо, ведь. Не до писулек было. Сама знаешь, сколь шпана на моём участке людям спокою не давала. Пригвоздил бы я их, если б не Женя? Не трожь его опосля этого, дай опомниться.
- Как не трожь? Есть порядок. За его халатность отвечать мне?
- Не вышло с заявлением, - оправдывался Женя. - Хозяева, напуганные плохо соображали.
- Я ж тебя учила! Как прибываешь на место, сам со слов вызвавшего составляешь заявление, ему перечитываешь, даёшь на подпись.
- Не до того было, неужто не понять? - взвинтился участковый.
Она протянула к Жене руку:
- Давай заявление и всё тут!
- Ладно, напишу я сам за них. Можно, завтра отдам? - робко просил он. - Они сейчас на работе, я вечером к ним заехать, чтоб подписали, не смогу, дежурю в ночь.
- Никаких завтра! Ищи их и бери подписи.
Он покорно кивнул, потом подал ей два исписанных листка. Она повертела первый.
- Тут про что?
- Вам для отписки. Наши действия, - объяснил ей участковый.
- Мне столько печатать? Не пойдёт. Отсюда, Евгений, выбрось всё, замени двумя словами 'приняты меры'. На втором листе что?
- Указано, сколь чего было поразбито, ограблено и порушено. Хозяева про всё доказательства представили и про ремонт. Обошлось им аж в целую ихнюю зарплату. Хозяйка плакала.
- Вот пока ночью будешь дежурить, эти написанные твои сведения объедини в одно - два предложения. Притом всё учти. Пострадавшие имеют право в суд подать, и наш отчёт туда потребуется, он должен быть полным. Переписанное оставь в столе у вас в дежурке. Я, как приду утром, заберу печатать.
- Подскажи, как сократить.
- Я тебе и так в прошлый раз помогала. Хватит эксплуатировать.
- Да что же это за работа! - вспылил он. - Сделаешь на копейку, а над писаниной про то мучишься на длинный рубль.
- Ну не скажи, Жень, - дружелюбно заметил ему участковый - делов у тебя было не на копейку.
Евгений встрепенулся.
- Помоги, черкани мне.
- Не могу, занят, - показал тот в окно, - вон по мою душу уже подъехали.
- О-ой! - простонал Женя, поглядывая на свой листок.

    В дежурке, куда он к вечеру пришёл, стояло два стола. Когда вечерами я там убирала, то дежурный к столу на вымытом полу пересаживался, чтоб не мешать убирать вторую половину комнаты. Женя дежурил впервые, поэтому я ему сама сказала перейти. Он перешёл, уселся перед своими злополучными листками, а телефон с собой не прихватил. Я ему тоже об этом сказала, прибавив с насмешечкой:
- Дежурный находится при телефоне.
Забрал он аппарат, бормоча:
- Я при телефоне, а ты при мне, а при тебе ведро... - уставился на него. - Ведро, вода, веник, тряпка... - я оттирала пол. - Плюс труд. Всего это пять слов. Означают мытьё пола - всего два слова.
Зная, о чём он так напряженно думает, я спросила.
- Десяток слов устроил бы?
Он не обратил внимания на мой вопрос.
Я подошла к нему, указала на листок, опять спросила.
- Десять слов сойдёт? 'Нарушителями нанесён ущерб имуществу потерпевших, на восстановление которого владельцы потратили...' Далее указать сумму.
- Как?! - воскликнул он. - Повтори! - старательно записал, перечитал, взглянул радостно. - Рыбка ты золотая! Откуда угадала, в чём дело?
- Разговор слышала.
- Ну, ты даёшь! Спасибо. - Он составил текст для Верочки, положил бумагу в стол. Я домыла пол, повернулась уходить. - Тебя как звать-то?
- Зовут зовуткой, кличут уткой.
-Не задавайся, - улыбнулся. - Косичка с бантиком! Вот заведёшь себе причёску 'Приходи ко мне в пещеру', тогда форси - начёсы такие, встречались у взрослых модниц.
- Правильно хвалишь пещерные манеры, раз сам дикарь неотёсанный.
- Почему это я неотёсанный? - посерьёзнел он.
- А ведь в армии служил, - укорила я его. - Кто первый честь отдаёт? Забыл?
- Младший по званию.
- На гражданке ты мне 'младший по званию', потому что мужчина. И по возрасту почти ровня.
Здороваться должен первым. При знакомстве называться тоже должен первым, а не меня спрашивать.
- Вообще-то знаю, - проговорил Женя, глядя в сторону. - Извини, что я был дикарь, - опять улыбнулся. - Ну, тогда ты снисходи 'ко мне в пещеру'. Как в этот раз.
- Пока! - засмеялась я, уходя.
- Пока? Спасибо за надежду.

    Разочка два ещё попросил меня Женя подправить его отчётность, также по моему совету он почитал, как отписываются другие милиционеры, и перестал испытывать в этом трудности. Меня он тоже кое в чём просветил.
- Вчера по берегу озера погуляла, - рассказала я ему во время его следующего дежурства. - Дошла почти до моста железной дороги.
- Чего туда понесло? Берег там, в колючках, дно неровное.
- Случайно получилось, шла, шла - и забрела. Там низинка пологая. Смотрю, на дне её дёрн кем-то срезан и глина выступает. Я ещё пожалела, что не в чем было немножко этой глины домой взять, полепить из неё что-нибудь. Гляжу, с другого края туда мужик хмурый спускается с ведром и лопатой. Я маленько струхнула, безлюдно вокруг. Он ни на что вокруг, ни на меня никакого внимания и стал, не спеша, глину набирать. А за ним, вижу, спускается солдат, стоит от того мужика метра за четыре с ружьем, на него нацеленным, и глаз с него не сводит. Женя я в полном недоумении.
- Почему? Всем известно, что на берегу запланировано строительство большого завода. Недалеко находится тюрьма, и строят заключённые.
- Но когда я увидела строителя с конвойным, не понимаю смысла. Производительность труда, получается, только от одного человека, а участвуют двое, причём второй не бездействует, конвойный находится в постоянном напряжении. Какой толк в такой работе? Разве заключённые не могут работу иметь внутри тюремного ограждения? Тогда не надо на каждого охранника.
- Могут. В тюрьмах есть цеха и мастерские. Заключённые зарабатывают и при освобождении имеют накопление денег.
- Зачем тогда их посылают завод стоить с необходимостью конвоя? Свободные же строители есть?
- Есть. - Он помолчал. - Видишь ли, это строится радиозавод.
- Знаем. Приёмники выпускать?
- Так называются предприятия закрытые, секретные.
- Ну и что? Есть такие. По пропускам туда работать ходят.
- О том, как они строятся, оборудуются, не следует разглашать. Заключённого, которого ты видела, через некоторое время от нас переведут в другую тюрьму, на другое строительство, может быть, неоднократно переведут. Тогда в его памяти смешается, какие виды работ в каких местах он делал. Да и о секретности нашего строительства заключённых не информируют. А свободные строители слишком много будут знать.
- Теперь я понимаю, объяснил.
- Не одна ты понимаешь. Но никто не болтает. И ты, смотри, не болтай, тем более, что такое объяснение тебе я выдумал, наврал. Ясно?
- Ну да, - понимающе закивала я, - мне ясно, что ты и врать горазд.

    Женя впоследствии съездил на дело, про которое перед этим с другим милиционером быстро перемолвился, и я расслышала, что речь шла 'о мокрухе'. Они вернулись, напарник был Женей недоволен, жаловался на него начальнику, шёл рядом по коридору и про Женю гудел.
- Кровищу увидел, враз сник. Сколь в себя приходил, мне от него подмоги никакой. - Начальник не отвечал, а тот всё не унимался. - Кисейные барышни нам к чему? Надо брать на его место другого. Начальник отмалчивался, потом завёл его в свой кабинет и там один на один обсёк.
- Ты то сам, когда форму нашу только обновил и довелось тебе в деле труп изнасилованной увидеть, какой был?! Евгений не пацан, научится себя контролировать, от неожиданности это он. Про инспектора детской комнаты ты тоже с презрением отзывался. В ту пору, как для охраны очных ставок мне людей не хватало, и я её с тобой отправил, так не ты, а она заметила подброшенную подозреваемому записку, у него выхватила. Теперь её 'кисейной барышней' не обзываешь? И про Евгения заткнись. Тоже мне, судья нашелся!

    А Женя больше не приходил.
Я решила, он сам уволился, огорчилась, конечно. Всё-таки, хоть какой-то контакт с представителем милиции был. 'Не выдержал', - печально думала я. И опять припомнилось предостережение мне моей учительницы.

    Через неделю он объявился. Пришёл Женя с сильно загорелым лицом. Выжимая над ведром тряпку, я покосилась на него, поинтересовалась.
- Где пропадал?
- На озере.

    Я опустила руки и сочувственно на него посмотрела, потому что в прошедшую неделю везде на улице, в магазинах, в автобусе слышала я короткие реплики о происшествии на строительстве того самого радиозавода. Рабочих оттуда убрали и строительство приостановили в связи с тем, что при рытье котлована под фундамент экскаваторщик в осыпавшейся земле увидел гроб.

    Раскопали ещё гробы. По тому, какими добротными они были, и по некоторым другим особенностям определили, что их сделали немцы, очевидно, во время оккупации. Поэтому посчитали место это кладбищем немецких военных. Но когда гробы вскрыли, там оказались наши люди, все гражданские, разного возраста. Узнали одного из них, местного партизана, в войну пропавшего без вести. Из остальных не опознали никого.

    О событии моментально известили друг друга горожане. И ничего не обсуждали. Молчали. Тяжкое молчание сопровождало эту весть, а старшие старались не упоминать об этом при подростках, чтобы не травмировать, так как выяснилась причина гибели тех людей. Всех их, в том числе, детей изуверы фашисты захоронили заживо.

    Женя появился к концу рабочего дня, сопровождая мужчину лет тридцати, предложил ему подождать начальника в кабинете. Но тот с утомлённым видом опустился, молча на скамью у входной двери. Женя положил рядом с ним папку, вышел. Я выскочила следом.
- Жень, это кто?
- Судмедэксперт из области. Мы ему помогали. Там... Сейчас домой уедет. - Я вернулась, поглядела на эксперта с чувством уважения.
Он потёр виски, остановил на мне рассеянный взгляд, уловив моё внимание. Я не удержалась от вопроса.
- Где обучают Вашей специальности?
Наверно, он был не против на что-нибудь отвлечься от своих мыслей, поэтому ответил.
- На базе мединститутов.
- Работать трудно? - подсела я.
- Поначалу.
- А теперь?
- Теперь я научился отвлекаться. Дома вот жена с дочкой завели аквариум. Тоже хорошо. Большой, с подсветкой, - пробормотал он, опять сжав виски, - воздух для рыбок идёт пузырьками...- он медленно вынул из кармана зажигалку, щёлкнул, смотрел на огонёк. - Вы не можете у кого-нибудь попросить для меня сигарету?

    Я поняла, что ко мне, девчонке, как шутил Женя, 'косичка с бантиком', врач обратился на 'вы' не столько из вежливости, сколько из-за того, что с просьбой такой можно обратиться лишь к взрослому.
'Врач, а курит', - огорчилась я. - 'Вот беда'. Заглянула к заму, он сигарету дал. Верочка, заканчивая дела, заперла в столе документы и наливала себе кофе.
- Вера Васильевна! - вскрикнула я. - Скоро вечер. От позднего кофе Вы заразитесь!
- Чем? - ошарашено воззрилась она на меня.
- Неизлечимыми арабскими генами, - ляпнула я что попало, забрала её кружку, вынесла, поставила перед экспертом, спросила его.
- Может, это заменит сигарету?
Он втянул в себя запах. Верочка выглянула.
- А-а, Верочка, - увидел он её, - Ваш утренний капучино был бесподобен. И сейчас, боже, какой аромат! Вы заботливы, благодарю.

    Пришёл начальник. Сразу взяв у эксперта папку, просмотрел он бумаги, на коленке их подписывал, спросил его участливо.
- Устали?
- Да, что-то, - поднял тот на него немигающий распахнутый взгляд. - Слишком много всего...
Начальник согласно кивнул.
В это время водитель позвал врача, и они уехали.

    Все ушли домой, а начальник тяжёлой поступью вошёл к заму. Я тихонько подметала в коридоре и слушала.
- Перевезли? - спросил его зам.
- На край кладбища, - прозвучал ответ отрывистый, - могила будет братская. Безымянная. Дотемна закончим.
- Дальше-то не майся понапрасну.
- Нет! - упрямо с чем-то не согласился начальник. - Не просто так открылись нам эти погибшие люди.
- Я тоже вижу в этом какой-то знак. Судьбы, что ли?
- Факт преступления. Преступник кто?
- Фашисты. Другой версии нет.
- Версия. Доказательства косвенны. На совесть мою пятно ляжет, если так оставлю и не докажу.
- Пришёл за советом?
- Угадал. Понимаешь, по сходству одежды и другим приметам полагает эксперт, что загубленные те люди из какого-то одного села вывезены. Но ведь фашисты наше население на угон сортировали. Помнишь, в первую очередь молодежь забирали рабами в Германию. Тех, кто неугоден или подозрителен, отправляли на убой в концлагеря.
- Детей тоже в концлагеря, чтоб там высосать из них кровь для использования в госпиталях.
- Всех на запад.
- Не всех. Из ближних к боям районов молодых женщин отправляли на восток. К фронту, на потеху солдатам.
- Всё так. А этих людей, почему вывезли скопом?
- Могло не хватить на месте транспорта или времени, если они немцам там чему-то помешали, - раздумчиво предположил зам. - Надеялись рассортировать по дороге.
- Не надеялись, - Уверенно возразил начальник. - Тогда бы их повезли тоже на запад, а они оказались у нас. По нашей области прошла самая восточная линия фронта. Зачем их повезли на восток?
- Значит, спешно для крови. В полевых госпиталях на передовой делали прямое переливание. Также могли для живого щита. В бою фашисты всегда старались гнать перед собой мирных жителей, чтоб наши армейцы не могли стрелять.
- Спешно, говоришь? Здесь мы фронт отодвинули очень быстро. Враги, отступая, этих людей использовать не успели и ликвидировали. Так?
- Видимо, так.
- Не успели. - Глухо повторил начальник. - На гробы, чтоб удушить, время нашли.
- Что ж ты хочешь! В войну не навидался разве, как они ненависть свою удовлетворяли, особенно отступая?! Пойми, нашу страну они ещё до нападения уверенно своей добычей считали, а мы их погнали. Попробуй-ка у хищника из пасти добычу отнимать, залютует. И они нас за это ненавидели люто. Наступило молчание.
- Меня завтра утром в Обком партии вызвали, - сообщил начальник.
- Там тебе насчёт расследования укорот дадут, вот увидишь.
- Никак нет. Наоборот, помогают. У нас в области ни разорённых, ни сожжённых немцами деревень нету, так наши обкомовцы про то соседние области обзвонили, завтра меня информируют.
- Послушай, был я случаем недалеко от Тарусы и местные там мне говорили, что в войну нашёлся средь них предатель, выдал гитлеровцам место партизанского отряда. Говорили, отряд был большой, с обозом, где их семьи. Фашисты всех их порешили. Ни по радио, ни в газетах о том у нас не сообщалось. В песок... - угрюмо обобщил он.- Про нашу находку тоже официально не сообщают.
- Может, и правильно делают, - тихо отозвался начальник. - По незажившим ранам народу душу терзать? И так досыта от войны лиха хлебанули, небось на этом свете в себе не изживём. Про тот отряд 'не в песок'. Сведения в Госархиве есть. Но их с нашими по количеству людей не сравнить, там больше. И нет в них подробностей, какие увидел и описал врач эксперт. Вот тебе его папка, утром Верочке дай, пусть с документов этих напечатает две копии. Одну копию под роспись вручи Василиску, оформи на Василиска приказ в командировку. Я из Обкома вернусь, уточню ей адрес, дам напутствие.

    Я догадалась, что начальник говорил о своём заместителе по кадрам, той самой, которая принимала меня на работу. Она имела красивое старинное имя Василиса. Милицейские кадровики, как правило, были связаны с КГБ. К комитету этому все до единого относились с опаской. Василиса, вдобавок, имела вид внушительный: крупная, властная, очень строгая. Может быть, поэтому милиционеры меж собой называли её не по имени и не по имени отчеству, а 'Василиском'.

    Василиса уехала. Из командировки она прислала телеграмму-молнию о прибытии со свидетелем. Об этом каким-то образом узнали все в милиции и к их приезду пришли к отделу, несмотря на то, что день был выходным.

    Всегда следившая за порядком Верочка, растерянно ходила по двору и недоумённо выспрашивала у каждого, зачем тот пришёл. Кто-то отговаривался надуманным делом, кто-то отмалчивался, я стояла позади всех, надеясь не попасть ей на глаза, но она увидела.
- Ты-то что тут делаешь в выходной?
- Вера Васильевна, не прогоняйте. Я тоже на свидетеля хочу посмотреть.
Она удивилась моей осведомлённости.
- Марш отсюда!
Огорчённо я направилась к выходу. Женя ухватил меня за руку. Верочке пальцем погрозил.
- Это дроля моя, я ей тут свиданку назначил.
- Евгений! - прервала она его дурачества. - От неё ненужные слухи среди населения поползти могут. Оно нам надо?
- Она девчонка сознательная, точно знаю. Не трожь! - И меня заслонил. Она фыркнула и отстала.
- Жень, - с благодарностью посмотрела я на него, - но ты бы поосторожней насчёт дроли-то, - указала на одного из милиционеров. - Вон твой земляк болтнёт твоей невесте ненароком, она про шутку твою не поймёт, и пропал ты.
Он уставился на меня.
- Откуда узнала, что мы с ним с одной деревни?
- Ну-у, - смешалась я, не желая открывать правду про моё чутьё, глаза и уши, - случайно.
- И что у меня невеста есть? Тоже случайно? Да ты, 'косичка с бантиком', тут шпион настоящий.
- Про невесту у меня никаких фактов нет, кроме предположения, - начала я отговариваться. - У тебя должна быть невеста, потому, что ты ужасно симпатичный. Логично?
Он улыбнулся. Кому не приятна лесть? И согласился, с выражением самодовольства на лице, поверив, что у меня только догадки:
- Логично.

    В ворота заехала ведомственная машина. Из неё вместе с Василисой вышел неприметный, среднего роста мужчина со старомодным деревянным чемоданчиком в руке. На вытертом пиджаке виднелась медаль "Партизану Отечественной войны".
Начальник поспешил навстречу, пожал ему руку, благодарил за приезд. Оглянувшись на притихших сотрудников, он подумал немного и позвал всех в 'красный уголок'.
Там Василиса усадила своего спутника за стол. Он представился.
- Марков моя фамилия. По отчеству Маркович. - Обозначились морщинки у его глаз. - Складно получается.
Василиса взяла ручку, приготовившись стенографировать. Сидящий рядом судмедэксперт раскрыл свою папку. Верочка подставила ему кофе и осведомилась у Маркова, принести ли ему тоже кофе или лучше чай?
- Благодарствую, - склонился тот, кивнул на Василису. - Мы позавтракавши.
Он открыл свой чемоданчик, выложил из него деньги.
- Односельчане собрали, - пояснил он. - На памятник, на венок от нас и на помин.
- Зачем? - озадачился начальник. - Мы сами тут...
Зам. начальника добавил:
- Может это не ваши местные.
Маркович перевёл на него спокойный взгляд.
- Для других мы всё равно собрали бы, как милостыню за наших. Всё едино, свои.
- Это их жители, - заверила Василиса. - Все им названные приметы, - показала на списки эксперта, - с нашими сходятся. Только по количеству людей у нас меньше, чем фашисты вывезли оттуда.
- Да, - подтвердил Марков. - Можно сказать, немцы всех забрали. А сейчас те несколько стариков, кого они оставили, уж померли. Трое сельчан с фронту возвернулись, но сильно раненые, тож немного пожили. Так что я один теперь из нашей деревни.

    Зам указал ему на стопку денег.
- А это? Вы сказали, что от односельчан. Но вы же один остались? Непонятно. Расскажите подробней.
- Ежели подробней, с самого началу скажу, - согласился Марков. - Проживал у нас в старину барин Просекин. Была у него богатая усадьба, называлась Просекино. Подале от краю леса при большой дороге стояла эта деревня. Соседнюю деревеньку в лесной глухомани барин подарил своему приказчику-немцу. Приказчик перво-наперво велел строить храм. Немец-то был не нашей веры и велел строить по его чертежам храм котический.
'При чём тут коты?' Подумала я. Марков заметил непонимание слушателей и добавил.
- Стильный значит.
- Готического стиля? - помогла ему Василиса.
- Так точно. Каменные они завсегда. У нас камня нету, так мужики деревянным его срубили, да сумели без единого гвоздика. Деревню за то прозвали Храмово. После революции большевики храм не разорили, ценностью посчитали. Просекино тогда большим колхозным центром стало с правлением, МТС, школой. Дорога с городом связывала. Может, от того, - вздохнул он, - жители там оказались больше сознательные, чем в моём родном Храмово. В войну, когда фашисты подошли, просекинцы все до единого деревню покинули. Кто в беженцы подался, кто партизанить, остальные в лес спасались, скотину с собой свели. А мы в Храмово все осталися, немецким листовкам поверили, что нас не тронут. Я подпаском работал. Как пастух в армию ушёл, я уже один за стадом ходил. Раз недоглядел, стадо пригнал и коровы не досчиталися. Хозяйка в крик да в плач. Что делать? Надо искать. Дед мой старый со мной пошёл. Корова та телушкой из Просекино была куплена и норовила туда сбегать. Мы с дедом решили туда дойти, переночевать, коли её там не будет, с утра по лесу искать. Прошли мы маленько, над Просекино зарево увидали. Со всех сторон деревню подпалили. 'Немцы это, - сказал дед, закручинился, - ежели им пустая деревня поперёк горла стала, что с нами-то будет?' Велел мне в лес уходить, сам домой подался, хотел ещё хоть кого-нибудь через болота в дальний лес перевести. Не поспел, заняли деревню нашу. Дед мне после сказывал, немцы на храм дивовалися. Офицеры ихние всё вокруг ходили, языком цокали. Потом всех жителей окромя совсем дряхлых стариков и старух погрузили немцы в машины, куда-то вывезли и стали на постой. Зима выдалась дюже холодная. Просекинские сельчане в то время скрывалися в дальних лесах, зимовали по-звериному в земляных норах. От морозу и хворей, почитай, каждый третий у них помер. Я с партизанами был, стрелять научился, гранату кидать, в вылазки ходил. Когда Красная Армия наш край освобождала, немцы перед уходом из Храмово оставшихся стариков загнали в церковь, дверь колом припёрли и ... - он перевёл дыхание, посмотрел в окно, будто вглядываясь в прошлое. - Фриц, который бензином на стену плесканул, первый партизанскую пулю получил. Остальных немцев, хоть кто и сдавался, мы не помиловали. Просекинских опосля партизаны из лесу вывели. Но на пепелище-то как жить? Поселились они в Храмово в наших пустых хатах. Про некоторых из пропавших без вести храмовских жителей нашлись ихние документы. Вот мы сохранили. - Марков положил их на стол. - А старый наш батюшка в тетрадочку написал еще какие вспомнили о них сведения. Молился. Как совсем хворый стал, мне тетрадочку передал, другого священника у нас покудова нету.

    Бумаги Маркова с тетрадкой просматривали эксперт и Василиса, сверяли данные со своими в списках, проставляя имена.
- Про девочку одну осталось неизвестно, - сказала Маркову Василиса. - Лет восемь, волосы длинные русые. Особых примет нет.
- Есть, - вспомнил врач, - я не записал. Была на ней сорочка с ручной вышивкой нитками красными и чёрными. Но Вы, Маркович, наверное, не знаете?
- Может, то Олюшка, пасёстра моя. Когда рукоделью училась, мне рушник подарила. Сберёгся. - Он достал, бережно развернул полотенце.

(прим. Пасёстра - диалектное двоюродная сестра)

     Маркова отвезли к Дому Советов, его приняли в Исполкоме. Там решили изготовить в кратчайший срок на братскую могилу памятник с установленными теперь фамилиями и его облегчённую меньшего размера копию, чтоб Марков увёз её с собой в село. Обустройство могилы на нашем кладбище сделали за счёт города, из денег, привезённых Марковым, не взяли ничего. Тогда он попросил потратить их все на поминовение. Это поручили Верочке.
Я слышала, как она спрашивала Маркова, куда конкретно деньги вложить.
- Это милостыня, - объяснял он. - Главное, конечно, церковные службы, но мы их у себя закажем. А здесь поначалу бы надобен поминальный обед.
- В ресторане? В столовой?
- Ресторан, он больше для увеселения. Столовая сгодится. Да и блюда-то простые.
- Какие? - приготовилась она записывать меню.
- А ты, девонька, не знаешь? - удивился он.
- Не приходилось самой организовывать. И без вашего указания, как можно?
- Указания? - усмехнулся он. - По поминальной еде два правила: чего надо и чего нельзя. Пусть сготовят блины, кисель, кутью. К основе этой можно уж добавить сыры и другое что, по желанию, лишь бы не острое и не разукрашенное, навроде тортов.
- Вино, какое? Или одну водку?
- Вот это нельзя. Поминаем крещёных. По вере нашей мы считаем, ежели на помин вино принять, души усопших будут захлёбываться, как при утоплении, муку терпеть. Живым же скорби облегчает Господь, а не вино. - Марков строго посмотрел на Верочку. - Ничего нельзя хмельного, даже квасу нельзя!
- Учту. Что ещё?
Он вздохнул сокрушённо.
- Обед-то должон с молитвой быть.
Она замялась.
- В городе церкви нет. Откуда-то священника приглашать, привезти?
- Не надо хлопотать, - понял он истинную причину её замешательства. - Сам молитву прочитаю, я помню.
- На обед немногих сотрудников наших только позовём, придут ещё представитель из Исполкома и секретарь Райкома. Так что трата на обед небольшая. Остальные ваши деньги куда?
- У вас в городе есть больница, тюрьма, школа-интернат. К тому же милиционеры участковые знают, кто на ихнем участке есть неимущие. И не давайте деньги, чтоб не было соблазну. Сделайте покупки.
- Какие?
- По Вашему разумению. Я же говорил: поминовение - это милостыня. Бедным. А человеку бедному первая нужда поесть да обогреться. - Отвернувшись, он про себя негромко сказал - Насчёт сугреву-то, много ещё нас озябших. Друг к дружке прислоняться трэба.

    Потом Верочка к обратной дороге Маркова выписывала командировку Василисе его сопровождать.
- Начальник опасается его одного отпускать, - пояснила она Василиску.
- Правильно делает. Здоровьишко у Маркова никакое, в дороге одному нелегко будет.
- А как трудно ему было всё вспоминать. Я заметила. Ох, трудно!
- Мои родители все военные года отслужили, но никогда потом о войне не обмолвились.
- Не спрашивала их, небось?
- Спрашивала. Отмахнулись, читать велели. Про всё, мол, в книжках уже написано.
- В школу-то их на Май приглашали?
- А как же. Я ходила послушать. Рассказывали они ребятишкам словно по учебнику: от такого-то места их части отступали, тогда-то наступали. Про себя же - ни слова. Никому, никогда. Почему так?
- Не пережили ещё, значит.
- Сколько лет прошло, а они ещё не пережили? Как это может быть?
- Не знаю. Я от бабушки слыхала. Она в первую мировую сестрой милосердия была. Мне малой она объясняла, будто бы войну не каждого человека душа пережить может, тогда он про неё молчит. Бывает, у него когда и прорвётся, а иной всю жизнь молчит.

    Привезённые Марковым сведения и его свидетельства соединили с экспертизой, Верочка дело допечатывала, а судмедэксперт задержался с отъездом, чтоб подписать. Машина для его отправки планировалась к вечеру, он освободился раньше и ожидать ушёл во двор, там примостился на скамью под сиренью у заборчика-штакетника, который отделял территорию милиции от улицы.

    Я в то время закончила уборку пустующей каморки кассира, присела у окна, чтоб передохнуть, и увидела Верочку, которая подошла к врачу, видимо для того, чтоб он один не скучал.
Оглянувшись, как бы никто не услышал, она по секрету стала рассказывать ему о том, что Василиса случайно узнала от обитателей той области, где жил Марков.
- Фашисты там рядом с областным центром устроили свой военный погост. Горожане после войны от него отгородились, не разоряли, не трогали, но и не ухаживали. Пяток лет назад оказались в области проездом немецкие туристы, об этом кладбище прознали и заглянули туда. А оно травой заросло и их немецкого порядка не имело. Они в Обкоме партии на это пожаловались, потребовали благоустроить.
- Справедливо, наверно? Те места, где наши солдаты в их земле остались, они ведь присматривают.
- Тот обкомовец - Верочка усмехнулась, добавив, что он и сейчас там руководит, - велел своей секретарше привести к нему прямо с улицы с десяток прохожих. Она привела их, он при немцах спросил у каждого, какая у кого зарплата и пообещал заплатить в разы больше тому, кто согласится на том погосте траву убрать. Никто не согласился. Тогда он позвонил в соседнюю область, попросил их найти ему человека на эту работу на тех же условиях и передал трубку немецкому переводчику. С другой области ответили: 'За все муки, перенесённые от оккупантов, никто ни за какие деньги добровольно это делать не будет'.
- Э-э, туристы, небось, не поняли такую 'несправедливость'. А ведь она народная. Зачем оккупанты к нам приходили? Мы их звали? Как аукнется, так откликнется.
- Туристы подали на секретаря жалобу на правительственном уровне. Из Москвы послали комиссию с проверкой и пообещали, если претензия подтвердится, то 'мало не покажется'.
- Как же этот секретарь до сих пор, вы говорите, работает, и его не скинули?
- А вот как. За оставшуюся ночь до приезда комиссии по его приказу убрали с того места все кресты, на тягачах привезли из лесу вывороченные с корнями деревья и с помощью кранов высадили их туда в землю. Комиссия прибыла, зафиксировала на означенном месте вместо погоста рощу с многолетними деревьям которые ещё до войны там, получается, росли. Никто из населения им не проговорился!
- Вот это манёвр, - восхитился эксперт.
- Самое интересное, многие из тех деревьев не упали, прижились. Теперь там лесопарк.
- Ну и правильно. Мы про сынов Великой Германии и без их памятников об их зверствах помним.
- Хорошо, что в нашем краю оккупанты не задержались, - сказала Верочка, - не успели покатовать, ни разорить, ни разграбить.
- Как же не ограбили? Кой-что успели. У нас сосны раньше не такие росли, а высоченные, верхушки не видать. И прямые, прямые, мачтовыми называются, потому что их в старину под паруса ставили. Там, куда немцы не дошли, я такие сосны видал. Сотни лет они растут.
- Да, знаю. В нашем районе фашисты их все вырубили, в Германию свезли. Хозяйственные!
- Они всё грабили, хватали живое и неживое, - с негодованием и презрением отозвался он. - Небось, кабы могли, саму землю нашу зубами сгрызали бы, давились.
Верочка бросила на него странный взгляд. Помолчав, она спросила.
- Ваш областной город им не дали захватить. Вы старше меня, помните, как там в войну вы жили?
- Не был я там. Деда немного помню. От соседей знаем, что он раньше всех из города ушёл с беженцами, меня маленького забрал. Он правильно решил. Враги при захвате города, прознав про моих родителей фронтовиков, деда и меня сразу бы убили, - он понурился. - Когда в дороге деда не стало, беженцы, видимо, меня подобрали, помню, как несли. Я оказался в приюте. В кармане рубашки моей нашли приколотую булавкой записку, с моим именем и адресом. Благодаря ей родителей после войны разыскали. Мы в семье ту дедову булавочку храним о нём на память.
- Деда не стало отчего?
- Кто знает? Дороги-то бомбили. К тому же немецкие лётчики больно наших беженцев за усталость жалели, полётывали низенько да укладывали отдыхать. Навеки.
Верочка внимательно посмотрела на него
- А что вы на меня так смотрите?
Она пожала плечами.
- Я заметил, и когда я про жадность фашистов упомянул, вы так же глянули, с недоумением как бы. Почему? Мне не верите?
- Ну что вы, верю, разумеется. Только я сейчас на вашем месте представила ваших родителей или кого другого из участников войны. Будто бы не вы, а они вспоминают о гибели вашего деда. Понимаете, так, как вы, не скажут они. Не скажут!
Он призадумался, согласился.
- Да. Не скажут. Их бы покоробил мой сарказм?
- Думаю, нет, но ваше суждение не восприняли бы. Потому, что о морали немецких лётчиков не говорили бы вообще, только об их действиях. Сознаёте разницу?
- Разница объяснима. Мы другое поколение, время наше мирное. В народе говорится 'о войне хорошо слышать да тяжело видеть'. Участники войны говорят о ней скупо, безо всяких там подробностей, чтоб не ворошить в душе тяжких чувств, какие испытали сполна.
- Ошибаетесь! Вашему объяснению есть, конечно, в жизни место, однако, не эта причина. Воспоминания советских людей военного времени бывают очень даже подробны, книги написаны и мемуары. Читали ведь?
- Немного. Но помню хорошо. Авторам, ясное дело, помогали оформлять, редактировали, потому что они всё-таки не писатели.
- Это так. Но людей, о которых они писали, вы себе образно могли представить?
- Конечно. Как живые видятся. А что?
- А фашиста из их воспоминаний как себе представляли?
- Ну-у... В форме их, - соображал он. - На любое зло способен. Как марширует, всей ступнёй дорогу отбивает. Что ещё? Да что представлять ту тварь! Фашист он и есть фашист.
- Верно вы его назвали. Это, действительно, тварь, существо неопределённое. Потому представить себе его, как личность, невозможно. Фашист похож на человека лишь внешне, о его человеческой сути участники войны свидетельства не дают!
Не до конца поняв сказанное, врач кивнул:
- Бесчеловечность фашистов признана единодушно.
Верочка покачала головой.
- Бесчеловечность - только их главный признак. - Она склонилась к нему, словно выдавая тайну. - Поймите, я имею в виду несходство их с человеком биологическое.
От такого её вывода мне стало жутковато
- Помилуйте! - врач изумлённо округлил глаза. - Фашист из среды людей вышел и без них не может существовать.
- Факт. Но это с одной стороны, - горячо возразила Верочка, - а с другой стороны, согласитесь, никто в мире, ни одна страна не познали суть фашизма глубже, чем советский народ. Его познанье поэтому, вопреки любой логике, самое достоверное. Фашист - не человек! - горячность её сменилась смущением. - Извините, я знаю, вы слушаете из вежливости, так как моё умозаключение кажется фантастичным.
- Вовсе нет, - неожиданно в раздумье проговорил врач. - Тем более, что умозаключению вашему есть историческая параллель.
- Разве?!
- Э-э, кабы меня родители не сосватали с их любимой медициной, был бы я историком, - мечтательно засветился его взгляд. - Великая наука история, всё равно, что память у человека. А покуда крепка память, не оскудевает разум, все медики подтвердят. - Он прищурился. - Так вот, слушайте. Когда Темучин, будущий Чингисхан, начал монгольские племена объединять под свою лапу, пограничное племя татар ему воспротивилось. Он их захватил, по его приказу убили 'всех, кто ростом выше оси тележного колеса'. Таким образом, племя татар ушло в небытие. Несмотря на это, во времена более поздних походов Чингисхана в исторических источниках, - он стал загибать пальцы, - армянских, грузинских, русских, венгерских, польских, итальянских и французских за монгольскими завоевателями прочно закрепилось название 'татары'.
- Странно, почему не 'монголы'?
- Средневековые историки оставили нам, потомкам, разъяснение. Название 'татары' созвучно с греческим 'тартарос', что означает преисподнюю. Люди считали монгольского захватчика выходцем из ада, овеществлённым духом нечистой силы, но никак не человеком.
- Советские люди не верят в духов, а и для них фашист - нелюдь. Действительно сходно. Знаете, когда я училась в партийной школе, бывший военный корреспондент нас с основами журналистики знакомил. Он сказал, что в печати информация должна подаваться неординарно, и предложил нам придумать какие-нибудь оригинальные названия для статей. Я назвала 'Образ фашиста в Великой Отечественной войне'. Преподаватель тот всегда улыбчивым был, а тут улыбка его враз сошла, голосом, осевшим он и говорит: 'Такого названия быть не может. Образ может быть человека'. А я ему: 'Мы же в школе писали сочинения про образы героев отрицательных'. Он встал, мимо прошёл, на нас не глядя, будто внутри себя был. Лишь обронил: 'Что вам в голову пришло?'. К двери подошёл, и мы слышим, 'Морда!' Я не поняла. Он уже за дверью был: 'Какой там образ? Морда!'
- Н-да, получили точный ответ. Так, так... - в недоумении проговорил он. - Фашисты-то нас за людей признавали.
- Приговорённых к геноциду.
- Но всё-таки, за людей. Быт наш, правда, считали грязным, за что сравнили с животными. Прозвище 'русские свиньи' известно всей Германии.
- А мы! - воскликнула Верочка. - Обратите внимание, действия гитлеровцев называли зверством, но хотя в мире хищных птиц, свирепых зверей множество, фашист почему-то, ни с кем из них не оказался сравним. Ни одного из них название фашисту прозвищем не подошло. Теперь в итоге представьте себе, получается, фашист это существо 'морда' и, как в сказке, 'не зверь, не человек, не птица, то, не знаю, что'. Кто?
- Ми-истика какая-то, - протянул он. - Мутант, что ли?
- Считаю, с этим связано и имеет тайный смысл отношение нашего военного поколения к последнему периоду войны. Родину тогда уже от захватчиков освободили и измученные войной люди ждали её конца, как никогда. Но Красная Армия шла дальше к логову врага. На кровавой той дороге и при взятии Берлина сколько наших воинов полегло! Однако, ни в одном из попавшихся мне воспоминаний об этом периоде нет ропота. Я не верю, что причина тому лишь осознание политических целей, дисциплина, чувство интернационализма. И слепая жажда мести испокон веков не свойственна русскому человеку. Нет, здесь главной движущей силой могло быть только одно: стремление фашизм искоренить, стремление судить их каждого, изолировать, 'отрезать' от людей. Сила этого стремления удивительна. Чем она вызвана?
- Да, наш народ был явно подавлен, когда западная Европа, породившая фашизм, после нашей победы остатки фашистских войск, словно родная матушка, приголубила. Из-за того у участников войны есть опасение.

    По улице проехала велосипедистка, резко шаркнуло под ней спустившееся колесо. Она остановилась, достала насос и, примостившись под сиренью с уличной стороны от беседующих, начала колесо подкачивать.

    Верочка спросила врача, уточняя.
- Вы считаете, у них опасение новой войны?
- Продолжая вашу логическую цепочку, - сказал он, - чувствую в их тревоге тоже что-то странное. Ведь не обязательна для нас опасность войны, горячие точки возникают везде. Гитлеризм в прошлом масштабе не возродится, так как история развивается по спирали, крупные события не повторяя подряд. Наши люди военного поколения не настолько глупы, чтоб это совсем не понимать.
- Не глупы. И всё же, мы с Вами живём в этом отношении спокойней, а они всё равно с постоянной тревогой обращают внимание на Запад, не ожидая оттуда ничего хорошего. Что такое там зреет?
- Возможно мы, послевоенные, в какой-то мере близоруки, а участники войны оценивают положение с точки зрения общечеловеческого.
- Человечеству-то что? - отмахнулась Верочка. - Для него фашист лишь новый тип завоевателя, которые всегда в истории были. Ну-у, правда, завоеватель ничего не производит, ничего не даёт. Как говорится 'ноль без палочки'.
- Ноль? Нет, не ноль, - усмехнулся врач. - Он завоёвывает жизненное пространство других людей.
- Ну и что? Жили-были люди, на их место пришли жить завоеватели. Для человечества это арифметическое равенство, да и всё.
- Знаете, какой диагноз напоминает? - задумался он. - Положим, если человечество и человечность это организм, то фашист это его клетка, ему бесполезная, которая замещает другие клетки, организму нужные.
- Рак?! - вырвалось у нее.
Он не ответил.
- Человечество не погибло до сих пор.
Врач медленно опустил голову.
- Скорость времени в микро и макромирах...
- Ой, страшно! - пропищал тонкий голосок, они вздрогнули, оглянулись.

    Сзади на улице, придерживая велосипед, испуганно смотрела на них молоденькая, почти подросток, светловолосая девушка с почтовой сумкой.
- Ой, я нечаянно, - застеснялась она, - я нечаянно услышала: фашист это рак. Рак неизлечим. - Она смотрела уже с ужасом.
Врач поспешил её успокоить.
- Рак бывает излечим, особенно в ранней стадии, - нарочито небрежно объяснил он ей.
- То, что от нас слышала, выкинь из головы, - велела ей Верочка. - Мы сравнили политику с медициной, словесная игра, понимаешь? Мы и тебя, коль хочешь, можем сравнить с какой-нибудь там молекулой.
- Наверно, с аш-два-о? - выложила та, чётко, как на школьном уроке. - Человек на восемьдесят два процента состоит из воды.
- Вот именно. А огурчики на целых девяносто семь процентов. Отсюда вывод: ты не почтальон, а почти огурец.
- Не хочу, - приняла она шутку. - Буду лучше яблоком, оно тоже не без воды, да покрасивше. - Личико её разгладилось, она поправила сумку. - Почту вам в помещение занести или сейчас возьмёте?
Верочка забрала почту.

    Они с врачом постояли, глядя вслед девчушке, которая покатила на велосипеде по уютной улочке мимо белеющих стройных берёз. Её светлые волосы золотились под ласковым солнцем, покачивался подол её ситцевого платьица, словно лепесток цветка.

    Я тоже смотрела. Ей, нам, окружающему и всему на Земле, рождённому светом и теплом, было контрастом то мрачное, чему нашли название врач с Верочкой. Злокачественность фашизма означала холод. Холод абсолютный, неземной.