Без описания погоды я не смогу. Так вот - погода была просто отвратительной: мелкий нервозный дождь, сильный ветер и гнилые листья на мокром асфальте. Толстый дворник по кличке Джексон сгребал листья в кучу, но ветер их снова разбрасывал. Джексон не унывал и продолжал махать метлой, ругаясь и широко раздувая ноздри негритянского носа.
И было утро, и был ноябрь, и наш квадратный, восьмиэтажный дом жил своей обыкновенной утренней жизнью. Двери четырёх подъездов открывались и закрывались, жалобно скрипели и тарахтели. Из дверей и в двери входили люди: пальто, плащи, шапки, платки, ноги, костыли, морщины вокруг глаз и бородавки на шее. У некоторых в карманах звенели копейки и колокольчики, у других - ножи и щипчики для ногтей. Ветер уносил звон в небо - небо принимало свинцовый оттенок и скрывалось за облаками.
Время от времени Джексон наклонялся и кидал газетные обрывки в тряпичный мешок, висевший у него на боку. Он имел обыкновение сдавать их, газетные обрывки, в районный пункт приёма макулатуры и получал взамен талоны на льготное приобретение художественной литературы. Джексон любил читать, особенно приключенческие романы, особенно зимой и по вечерам. Выпить стакан фруктово-ягодного вина, закусить куском холодной говядины, да прошвырнуться глазами по буквам - много ли нужно человеку.
Ещё немного про Джексона - он жил в первом подъезде, на первом этаже, в коморке напротив входной двери. Кроме негритянского носа, у него были поросшие редкими седыми волосами уши, узкие покатые плечи и большая, отвислая задница. Люди его уважали, хоть и поговаривали, что он пьяница и педофил.
В моём повествовании Джексон не играет ни малейшей роли: что он есть, что его нет - один хрен.
В то утро я сидел за кухонным столом, читал вчерашнюю газету и терпеливо дожидался завтрака. Завтрак готовил мой отец: жарил чайную колбасу, жарил картошку и яичницу, открывал банку с солеными огурцами. Из радио доносились симфонии в стиле Могучей Кучки. Отец тоже напевал что-то классическое - я цыганский барон, я в цыганку влюблён. На кухне было жарко, отец и я, по семейному обыкновению, одеты были в одно исподнее. Чего жеманиться в родном отечестве? На плече отца синела татуировка - гусеничный танк, увитый пышными розами. В молодости отец служил в армии танкистом; молодость его ушла и, если от неё хоть что-нибудь и осталось, то только вот этот нелепый танк и эти вот нелепые розы.
Спешить нам было некуда. Восьмой месяц мы ждали въездную визу в Штаты и жили продажей тряпья из джойнтовских посылок. Отец целыми днями выпивал, закусывал и листал старые литературные журналы. Мать страдала от мигрени и депрессии, лежала в постели, полу дремля - полу бодрствуя, жаловалась на американское посольство и ругалась с отцом. Я сжигал время в прогулках по городским пустырям, мечтая о красивых и добрых американских женщинах.
- Нарезай хлеб,- сказал мне отец. - Хоть позавтракаем, как люди. Не вздумай щипать, мать не терпит, когда хлеб щипают, любит, когда его режут. Такая она женщина, наша мать. Сколько я не пытался...
И тут раздался звонок. Сначала один, потом ещё один.
- Кого это чёрт несёт? - спросил отец. - Нельзя даже спокойно позавтракать. Пойду, открою, хотя мы, вроде, никого не ждём. Этого я не люблю больше всего- когда ты хочешь кушать, а тебе не дают. Но ты, сынок, не останавливайся, режь, режь.
- Кто там? Какого вам нужно...-загремел дверной цепочкой отец.
Сначала послышался стук каблуков, потом учащенное дыхание.
- Простите, что в такой час. Но в квартире девятнадцать, на четвёртом этаже...
Я вышел в прихожую. Там стояла молодая женщина и горько плакала. По её черному плащу стекали вниз капли дождя. Мокрые длинные волосы липли к бледным щекам. Губы кривились, а глаза смотрели как - будто в никуда.
- Я... я Варя. Зовут меня Варя. Я живу в третьем подъезде. В двадцать первой... а в девятнадцатой, сегодняшней ночью...
Из Вариного рта вырвался жалобный звук - так обычно кричат уличные коты, когда им наступают на хвост.
- Что-то случилось?- спросил отец.- Ничего не могу понять. Или Вы будите говорить нормально, или я не смею Вас задерживать!
- Сашенька, из девятнадцатой квартиры, сегодняшней ночью... умер в мечниковской больнице. А-а...
Варя прижалась к татуированному плечу отца и глухо зарыдала.
- Какой Сашенька? - спросил отец. - Такой высокий, представительный мужчина? В синем пальто ходил, или я ошибаюсь?
-Ошибаетесь. Сашеньке только восемнадцать лет было, - сказала Варя. - Никакого синего пальто у него не было. Начал учиться в техникуме и вот. Мать поехала его забирать, а-а, в морг. Он сейчас лежит в морге.
- Интересно, а почему он умер? Если был бы стариком, то ладно, а тут... Да вы проходите, Варенька, на кухню, не стесняйтесь, на кухне всё и расскажите. Успокойтесь, Варенька.
- Извините, как вас... Не помню, но лица знакомые. Соседи, всё-таки соседи.
- Я Марк Григорьевич, а это сынок мой, Миша. Сверстник покойного. Кстати, Миша, не знаешь, о ком речь?
- Нет, не знаю. Из нашего дома я только с Джексоном...
- Снять сапоги, Марк Григорьевич?- спросила Варя.- Я с улицы, они у меня в грязи.
- Не надо, Варенька, у нас ведь не музей. А плащ снимите - жарко, запаритесь.
-Я всего на несколько минут.
- Ну, если на несколько минут, то не снимайте. Ничего, что мы с Мишей вот так, в неглиже?
- Ой, а я и внимания не обратила. Если бы у меня дома было так жарко, я бы, наверно, тоже...
Пошатываясь, Варя пошла на кухню, оставляя на полу коричневые следы. Она села на стул и как-то подслеповато оглянулась вокруг. Её правую бровь пересекал тонкий, но весьма заметный шрам.
- Саша умер от белокровия. Только два месяца болел и умер. Мать поехала его забирать - в морг. Кажется, про морг я вам уже говорила.
- От белокровия? - переспросил отец. - Неужели ничего нельзя было сделать?
- Ничего. От белокровия умирают все. Хорошо ещё, что успел встретить первое сентября с товарищами. Я их видела тогда, вечером. Сидели в подъезде, на лестнице, и пили пиво. Сашенька был очень весёлый, много смеялся, курил. Кстати, Марк Григорьевич, у вас сигареты не найдётся?
- Пожалуйста, Варенька, а пепел сбрасывайте сюда. Жена моя не любит, когда пепел на полу...
Варя закурила. Её пальцы, державшие сигарету, дрожали. Она пыталась сбрасывать пепел в пепельницу, но её попытки не приносили результатов. Пепел падал на пол, к ожидаемому неудовольствию моей матери.
- Сашенька чувствовал себя хорошо, почти до последнего дня. Иногда кровь текла из носа, но у кого она не течёт. У Тани, у матери его, никого, кроме Сашеньки, нет. А сейчас она одна, в целом мире.
Варя опять заплакала. Отец обнял её за плечи.
- Ну, полно вам, Варенька. Слезами ведь не поможешь.
Варенька прижалась к свисающему над трусами животу отца. Её шею украшала цепочка с маленьким металлическим дельфином.
- Последний год у меня какой-то проклятый. Сначала умерла моя мама и тоже от рака. Мучалась, невыносимые боли, кричала все ночи напролёт. Даже морфий не помогал. Просила её отравить, представляете. Потом два моих приятеля разбились на мотоцикле. Выпили немного, хотели съездить в ларёк, купить сигарет. Только выехали на шоссе - сразу врезались в столб. Погибли на месте. В августе Данил, муж моей тётки, умер от цирроза печени в неполные сорок шесть лет. А теперь вот Сашенька.
Отец поцеловал Варю в лоб.
- Бедная вы моя, - сказал отец. - Мне даже сказать нечего, чтобы вас утешить. Хотя... Мы ведь все там будем, одни раньше, другие позже. Не припомню я такого, чтобы человек жил, жил, и, в конце концов, не умер. А вы, Варенька, постарайтесь успокоиться, лица на вас нет.
- Когда будут похороны? - спросил я.
- Не знаю,- ответила Варя. - Перед тем, как ехать в морг, Таня сказала мне, что вообще не хочет его хоронить. Пусть, говорит, полежит пока дома, а там видно будет.
- Ой,- удивился отец. - Сколько тело может лежать дома, оно же портится. Разлагается. Через неделю запах будет на весь дом, в холодильник то его не засунешь...
- Когда умерла мама, я уже на следующий день почувствовала запах. Такой приторный, сладковатый, не похожий ни на что другое. Я как вспомню, так чувствую, будто у меня в горле застряла сливовая косточка . Ужасно. Я не могу понять, за что нам такое.
Варя расстегнула куртку.
- Вы знаете, я решила собрать с каждой квартиры по четыре рубля, на венок для Сашеньки. Даже если похорон пока не будет, пусть венок украшает его квартиру. Как знак внимания со стороны соседей.
- У нас деньги лежат в письменном столе,- сказал отец. - Письменный стол, в свою очередь, стоит в спальне, где сейчас спит наша мама. Спит она чутко- чутко, и если я зайду в комнату, она сразу же проснётся. А её лучше не будить, поверьте мне, лучше не будить. Я её давно знаю, и когда её будят, тогда... Мы вам, Варенька, деньги потом отдадим - к обеду, ну, самое позднее - вечером. Договорились?
- Договорились.
- Вот и славно. Славненько. А если чем-нибудь понадобится помочь, то и я, и Миша...
- Марк Григорьевич, можно ещё одну сигарету?
- Конечно, какие вопросы.
Варя закурила. В расширенных зрачках её серых глазах отражалась незамысловатая обстановка нашей кухни - старый холодильник, выцветшие обои на стенах, шкафчик для тарелок. Запах табачного дыма смешивался с запахом подгоревшей картошки.
- Вчерашним вечером, - сказала Варя, - я вышла во двор выкинуть мусор, и мне показалось, что возле мусорного бочка стоит женщина. Лет пятидесяти, очень похожая на мою маму. В чёрном пальто и в чёрном платке, с закрытыми глазами. Я не успела испугаться, только сердце застучало: ба-у, ба-у, ба-у. Через несколько секунд женщина исчезла, будто её никогда и не было. Я подошла к мусорному бочку, открыла крышку... На самом дне бочка лежал маленький мёртвый котёнок. Он, наверно, умер от холода - сейчас, из-за дождей и холодов, умирает много уличных кошек и собак. А вокруг бочка расхаживало не меньше дюжины ворон - почувствовали...
Варя опять заплакала, плечи её затряслись, как в лихорадке. Я сел на стул рядом с ней и погладил её тонкую, очень холодную руку.
- До двух часов ночи я не могла уснуть,- продолжала Варя. - А потом пришла Таня и сказала, что вечером, в больнице, умер Сашенька. Случайное стечение обстоятельств или что-то другое? Не знаю. Но я не могу так больше - кругом одна смерть.
Мой отец наклонился и поцеловал Варю в лоб.
- Послушайте, Варенька, у меня есть интересное предложение. Давайте выпьем за тех, кто уже не с нами. За вашу маму, за Сашеньку, за тех приятелей, на мотоцикле. Вы как, поддерживаете?
- Не знаю, Марк Григорьевич, не знаю. Я ведь ещё не со всех квартир деньги собрала м вообще.
- Ничего страшного, потом соберёте. Тем более, что хоронить его пока никто не намеревается. Миша, режь хлеб!
Отец подошёл к холодильнику, вытащил початую уже бутылку водки, расставил стаканы и тарелки. Я снял с плиты сковородку с жареной картошкой и переложил солёные огурцы из банки в салатницу.
- Миша,- сказал отец . - Посмотри на антресоли, остались ли ещё банки минтая. К водке было бы совсем недурно и, кроме того, после наших весёлых разговоров хочется чего-нибудь светлого. Радостного. Всем смертям назло.
Я достал с антресоли банку минтая. Отец разлил водку в рюмки и порезал яичницу на три равносторонних треугольника.
- Ну,- отец поднял свой стакан, -Пусть им всем земля будет пухом. И чтоб никто не потревожил их сон. И раз, и два, и залпом, и с заглотом.
Варя выпила, ничуть не сморщившись. Потом положила в рот маленький кусочек минтая, и на её лице появилось нечто, похожее на улыбку.
- Последний раз я кушала консервы минтая шесть лет назад, в день своего восемнадцатилетия. Мы с мамой поехали к тётке в Архангельск. Я как сейчас помню - сидим вокруг стола, едим минтай, яичницу, колбасу, а за окном дождь...
- Смешно,- прервал её отец, - Ведь что у нас сейчас происходит? То же самое, что происходило тогда у вас, в Архангельске: мы сидит за столом, минтай, яичница и дождь. А водку вы разве не пили?
- Сначала нет, пили только клюквенный морс и шипучку. Но потом пришёл с работы тёткин муж, Данил - он действительно принёс с собой две бутылки водки и бутылку шампанского. Я выпила бокал шампанского и мне стало плохо, даже не столько физически, сколько душевно - я вроде почувствовала, что вся моя жизнь будет не такой, как...и что я сама, в конечном итоге, окажусь в положении, которое никто самому себе не пожелает. Но...
По щекам Вари скатилась слеза. Она вытащила из пачки ещё одну сигарету и закурила.
- Но потом ,- продолжала Варя,- потом Данил налил мне рюмку водки, и я её выпила, и перед моими глазами всё поплыло, покрылось голубоватой пеленой. Стало всё безразлично, Данил полез целоваться, тётка с матерью хлопали в ладошки и кричали - в жизни только раз бывает восемнадцать лет...
- А я, как ваш Данил, налью сейчас ещё по рюмашке,- сказал отец.- Но лезть целоваться не буду, это не в моих правилах, тем более при сыне за столом и при жене за стенкой. Человек должен собой владеть, то есть... Извините, если я несу чушь, в последнее время я немного напряжён, тьфу.
Мы подняли рюмки. Варя уронила дымящую сигарету на пол - я сигарету поднял и положил её в пепельницу. Варя закашляла.
- Спасибо вам,- сказала она, - И водка, и минтай - замечательные. Голова у меня немного закружилась, наверно, не из-за водки, а из-за того, что не спала всю ночь. Мне после смерти мамы вообще плохо спится - пустая квартира, ложишься в кровать, в которой она прежде спала, и в которой она умирала, и думаешь...
- О чём думаешь, Варенька? - спросил отец.
- Думаешь?
- Да, думаешь, Вы говорили, Варенька, что Вы ложитесь в кровать Вашей мамы и остановились почему-то...
- Я? Остановилась... Я остановилась. Простите, мне нужно на минуточку...
Варя приподнялась с табурета и, втягивая голову в плечи, сделала несколько неуверенных шагов по направлению к коридору.
- Вы ищете туалет, Варенька?- спросил отец.
-Совершенно верно, Марк Григорьевич,- ответила Варя.
- По коридору, прямо, и справа дверца. Только осторожно, а то там полки и на них всякого наставлено...
Находясь на кухне, я явственно слышал, как Варя в туалете возится со своими узкими джинсами, как бьётся об кафельный пол железная пряжка её ремня, как шелестит и рвётся бумага. На мгновение я зажмурил глаза и представил Варю, сидящую на унитазе. Белый свет лампы сливается с белизной её ног и бёдер. Желтоватая струя льётся в чёрную пасть канализации и оттуда - в бурлящие воды мирового океана. Внезапно я почувствовал острый приступ нежности, начинающийся где-то возле сердца. Я люблю, люблю их всех: отца, мать, Варю, Сашеньку, мать Сашеньки, мать Вареньки, тётю Вареньки, друзей Вареньки, Джексона, в конце концов. Вселенская, большая, необъяснимая любовь.
Потом заскрипела дверь. Зарычал сливной бочок. За окном стоял проклятый восемьдесят девятый год.
Когда она вернулась на кухню, отец перекладывал жареную картошку со сковородки в тарелку.
- Всё в порядке, Варенька?
- В порядке. Уютно у вас, Марк Григорьевич, уютно.
- А мы сейчас поедим картошечки и станет ещё уютнее,- сказал отец.- У меня после водки, знаете ли, прорезался аппетит. Красна, как говорится, изба...
- Нет, нет, я...- сказала Варя.- Ну что вы, Марк Григорьевич, мне ведь пора, в самом деле, пора. Скоро из морга вернётся Таня, я ей обещала помочь... Вы же понимаете, когда человек умирает, то забот у его родственников полон рот: и помыть, и одеть, и к поминкам всё купить. И всё так нелегко... Тяжело это, Марк Григорьевич.
- Что тяжело, Варенька? Простите, прослушал Вас - был сосредоточен на картошке. От души поджарилась, с корочкой...
- Тяжело, Марк Григорьевич, найти для покойного всё, что ему нужно. Сашеньку надо одеть в приличный костюм...При жизни у него костюма не было, то есть был, но не такой, какой подходит покойному. Он, я помню, любил надеть узкий такой пиджак, в клеточку, со стоячим воротничком . В таком пиджаке хорошо гулять по набережной или пойти на вечеринку, выпить, потанцевать... Но лежать так в гробу...нет, так нельзя, надо купить что-нибудь другое...и белые тапочки- ни ботинки, ни кеды, а именно белые тапочки. Вы меня понимаете, Марк Григорьевич?
Варины губы задрожали, веки задёргались. Глаза её наполнились густыми, как куриный бульон, слезами. Она упала на стул и закрыла голову руками.
- Не знаю, зачем это всё! Каждое утро просыпаться, жрать картошку, лапшу, пить чай, надевать пальто, думать, куда идти, куда не идти... ненавижу вот так сидеть и ожидать, когда и за тобой придут...лучше побыстрее - только не сидеть и не ожидать... Пятачки на глаза, вату в уши и в нос...И когда покойник в доме, форточку не открывают, чтобы лицо не почернело...
Варя разрыдалась. Я обнял её за плечи. Отец положил ладонь на Варину голову, возле макушки.
- Хватит, Варенька! - сказал отец.- Вы сами себя сводите с ума, роетесь, понимаете ли, во всех пикантностях и подробностях, тьфу. В чём покойники лежат, что у них в носу, что у них во рту...Какая разница, собственно? Для нас или для них, какая разница? Выпейте, Варенька, томатного сока с водкой, чтобы успокоиться...У вас веки распухли, шутка ли, столько плакать, столько не спать, столько...Миша, нарежь ещё колбасы, и капусты квашенной, в тарелку, масла кукурузного добавь самую чуточку...
- Марк Григорьевич... Миша...- Варю душили спазмы, она с трудом выговаривала наши имена. - Я знаю, что я дура... дура набитая... никогда я ничего не понимала и, наверно, уже не пойму...Смотреть страшно, и вперёд и назад...и направо и налево. В кровати, где спала мама, и где умирала мама, и где я сейчас сплю, полно клопов... сколько не травила, им хоть бы что - живёхоньки. Ползают, прыгают, кусаются...Смотрю на них и думаю, что эти самые клопы, возможно, сосали кровь ещё из моей мамы. Они, как и я, обязаны ей своей жизнью, мы с ними - братья по крови. Кроме нас, меня и клопов, ничего от мамы на земле не осталось. ... пустота, что жила, что не жила. И от меня ничего не останется, и от Сашеньки...Одни клопы.
Варя глубоко всхлипнула и ударила ладонью по столу. Тарелки, ложки и вилки укоризненно зазвенели. Окурок из пепельницы упал на пол.
-Простите, простите меня...пришла к людям со своими глупостями. Испортила вам завтрак...
- Ничего вы нам не испортили, Варенька. Скорее наоборот,- сказал отец.- Живём рядом, можно сказать - соседи, и друг с другом не знакомы. Вот и познакомились. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Берите лучше колбасу!
- Спасибо, за всё спасибо...Я тут вспомнила...Колбаса у вас вкусная, так и тает во рту. Да, и я... В детстве, знаете, любила, как и все дети, прыгать на маминой кровати. Прыгала часами, верх-низ, вверх-вниз, самое счастливое в жизни время. Прыгаешь и в окно смотришь. А за окном наш район, завод, магазины, провода, люди, и тоже прыгают, вверх-вниз. Мама, понятно, была встревожена. Говорила, мол, будешь прыгать - кровать поломается, и мне негде будет спать. Покупать новую у нас денег нет и не будет. Вырастишь, начнёшь работать, накопишь, купишь себе кровать и прыгай на ней, сколько влезет, до второго пришествия. Будто не понимала, что ребёнку хочется прыгать на кровати только пока он ребёнок, а когда он вырастает...Сколько оплеух я получила из-за этой треклятой кровати, сколько слёз пролила - не меряно. Обида меня захлёстывала ...чувствовала, что ненавижу собственную мать, что хочу её ударить, уколоть, сдавить горло руками. И что же...
- И что же?- спросил я.
- Ничего. Мама умерла, мамы больше нет и никогда не будет. А кровать стоит, как ни в чём не бывало. Те же пружины, те же клопы. И стоило из-за неё портить нервы?
- Вещи крепче, чем люди. - сказал отец. - Археологи на раскопках Везувия до сих пор находят
ботинки, подушки, игральные карты... А людей там уже две тысячи лет, как... Вы, Варенька, колбасу только хвалите, но не едите. Давайте ещё раз выпьем. За то, чтобы в жизни было побольше моментов, когда мы просто сидим, и просто едим, и просто пьём.
- И никого не хороним,- добавила Варя, улыбнувшись.
- Так уже лучше,- потёр руки отец, разливая водку по рюмкам.- А то всё утро: тот умер, этот шмумер, там черви, здесь клопы...
Мы выпили. Отец и Варя закурили. Я съел маринованный помидор. По радио транслировали
речь Горбачёва на встрече с польской делегацией. Щёки и веки начали деревенеть. Мир вокруг
приобретал фиолетовые оттенки. Почему-то захотелось, чтобы заиграла музыка. Лучше всего блюз, с лёгкой хрипотой.
Месяца через три-четыре-пять мы будем в Америке. Быстрей бы. Хуже, чем здесь, нам уже нигде не будет. Отец на глазах спивается, мать почти не встает с постели. Я брожу по улицам, по паркам, по помойкам - весь в напрасных мечтах, Чайлд Гарольд, без друзей, без подруг. Друзья то чёрт с ними, а вот подруги... В свои восемнадцать я невинен, как Иосиф Прекрасный. Стоит увидеть стройную лодыжку, случайно выглянувшую из-под юбки, и я уже сам не свой: во рту всё пересыхает, веки начинают дёргаться, и железная лапа сдавливает грудь. Проклятая лодыжка преследует меня весь день, а то и всю ночь. Перебродившее семя льётся через край.
Дождь, Джексон и ветер гудит в оконных рамах - тошнит, господи. Заснуть и не проснуться. Люди здесь умирают, как мухи - Варя не даст мне соврать. В справках пишут, мол, такой-то и сякой-то, умер от сердца, умер от почек, попал под трамвай. Бессмыслица. Замена причины следствием. Люди умирают оттого, что им жить надоело. Кто хочет жить, тот не умирает, а живёт.
- Варенька, а попробовали бы вы мою аджичку,- предложил отец, вытаскивая из холодильника банку с аджикой.- Это вам не какая-нибудь фабричная херня, а дело собственных рук. Специально для аджички я ходил на рынок, выбирал самые острые и свежие перцы. Ясное дело- чеснок, лук, томатная паста. Огонь, сущий огонь. В рот берёшь, даже с самого кончика ножа - обжигает. Дышать начинаешь полным пузом. А если с водочкой, то ощущение космическое: будто внутри тебя взрывается комета, и всё тело наполняется радужными искрами. Мой патент, коктейль "Марк Григорьевич": водка "Пшеничная"- 30 грамм и аджика -пол чайной ложки. А, каково?
Варя раскатисто засмеялась. Она вскочила со стула и сбросила плащ на пол. Потом стянула
вязаный свитер и обвязала его вокруг талии. Футболка с короткими рукавами свободно облегала её тело.
-Коктейль "Марк Григорьевич", правильно? Или мне только послышалось? Ой...ой,- Варя мотала головой из стороны в сторону.- Смешно. Смешной вы человек. Надо же такое выдумать - коктейль "Марк Григорьевич"! Ой...ой, давно так не смеялась.
- Ах, Варенька,- горестно покачал головою отец.- Домашние мои, то есть жена и сын, старания мои в грош не ставят. И аджичку не едят, и "Марка Григорьевича" не пьют. Жена вообще, сколько её помню, а это без малого двадцать лет, к еде не просто равнодушна, она к ней враждебна! Ненавидит острое, ненавидит жаренное, ненавидит мясное, ненавидит молочное.
За целый день она съедает немного вареной моркови, пару картофелин, кусочек чёрного хлеба, стакан чая без сахара. И всё, ей хватает. Вы когда-нибудь видели такое?
-Ой, Марк Григорьевич, как можно...
- Так хоть вы, Варенька, уважьте старика. Сделайте милость, оцените мою аджичку,
её можно просто намазать на хлеб, можно добавить в картошку. С колбасой... сказка, и водочки, коктейль "Марк Григорьевич". Я уже наливаю...глаз-ватерпас.
Я смотрел на Варю, не отрываясь. Каштановые волосы падают на лицо и плечи. Руки, руки -
тонкие, трогательные. С тыльной стороны множество рубцов, от кистей до предплечий. Что на правой, что на левой. И пальцы - длинные, нервные, то барабанят по столу, то сжимают вилку. И дрожат, очень дрожат. Прелесть.
Мы выпили по коктейлю "Марк Григорьевич", закусили солёнными огурцами и капустой. Я не стал бы сравнивать "Марка Григорьевича" со взрывом небесной кометы, но он, вне сомнения, открыл какие-то новые горизонты. Какие-то новые перспективы. Он помог пониманию того, что обычно не понимаешь. И ощущению того, что обычно не ощущаешь. Он изменил направление в движении нейронов. Приоткрылись дверцы паровозного котла. Чуть-чуть угля и колёса застучали мелодичней. С тобой стало проще, Марк Григорьевич.
Отец обнял Варю за плечи.
- Как пошло... зажглись лампочки, скажи? Почувствовала, что такое моя аджичка? Ведь мы можем на ты, правда, Варенька?
Варя ловила ртом воздух, как белуга, раненая нанайским гарпуном. Её глаза искрились и в них читались уже не только усталость, не только печаль, но и любопытство, игривость и многое, многое другое. Чему я не мог найти название. Отец налил ей стакан воды. Я добавил квашеной капусты в её тарелку. Варя выпила воды, съела несколько вилок капусты и закурила сигарету.
-Лампочки зажглись. Жарко.- Варин голос звучал по-новому: никакого надрыва, никакой плаксивости. Только умиротворенность и лёгкое удивление.- Грешникам в аду надо давать такие коктейли, Марк Григорьевич. Чтоб живым грешить не повадно было.
Отец радостно улыбнулся.
-Оценила, значит, мою аджичку! Я когда тебя увидел, сразу почувствовал, что у тебя есть голова на плечах. Что ты можешь понять, что такое хорошо, а что такое плохо. Что такое вкусно, а что такое не вкусно. Что такое настоящая аджика, а что такое гавно собачье, которое нам в магазинах продают.
Он пьянел. Движения его напоминали кадры из старых кинематографических хроник. Медленно поднимается рука и застывает в воздухе. Медленно открывается рот, и остаётся открытым. Ноги совершают вращательные движения. Герой пытается идти, но падает.
-Миша,- обратилась ко мне Варя.- Почему ты всё время молчишь? Марк Григорьевич говорит, я говорю, а ты молчишь. Вроде мы уже и выпили, и поели, но язык у тебя не развязался. Я таких молчаливых...
-И не говори,- прервал Варю отец.- Он всю жизнь молчаливый, с самого детства. Только ест, спит и молчит. Единственный сын, вся надежда, всё ради него, и что же? Ничего же. У других дети приходят домой, рассказывают, что было в школе, что было в институте, как было на вечеринке...Делятся с родителями своими мыслями и своими планами, и своими трудностями.. Ведь для чего человек рожает детей? Чтоб они молчали? Нет, чтоб они говорили.
Отец закурил сигарету.
-Что у нас? А у нас в квартире газ. Ни школы, ни вечеринок, ни мыслей, ни планов. Одно молчание. Белое безмолвие, как у Джека Лондона.
- Белое безмолвие?- Варино лицо расплющилось в улыбке.- Весёлый вы, Марк Григорьевич, всегда у вас шутки - прибаутки. Да ещё какие - из Джека Лондона.
- Весёлый? Чтоб наши враги были такими же весёлыми, как я. Весёлым я был, пока не женился. А сейчас живу, как в пустыне. Да что там, какая пустыня, хуже! В пустыне хоть с шакалами повоешь, а с моей женой и сыном - херь. Тоска зелённая, в голову лезут глупости. Я обычно никому об этом не рассказываю. Стесняюсь. Но ты, Варя, меня расположила. Ещё по рюмашке, а?
Дождь за окном густел, а небо стало тёмным, как ночью. Варя смеялась, с аппетитом поедая жареную картошку и остатки минтая. Лицо её раскраснелось, а руки дрожали всё сильнее. Иногда она посматривала на меня и, как мне казалось, заговорщицки подмигивала. Я достал из банки последний маринованный помидор и протянул его Варе.
Рубцы на Вариных руках не переставали теребить моё, подогретое "Марк Григорьевичем" воображение. Я представлял, как Варя наполняет ванну горячей водой, я ощущал хвойный аромат мыльной пены. Я видел, как Варя не спеша (опять не спеша, опять некуда спешить) раздевается и вытаскивает из упаковки новенькое лезвие "Нева". В зеркале напротив ( такое зеркало обязательно должно было быть, как же без зеркала) отражалось совсем живое и неповреждённое Варино тело - ноги, живот, грудь, бёдра. Она, я представлял , перед тем, как залезть в ванну, приводила все вещи в порядок: аккуратно складывала одежду, вешала на ручки полотенца, ставила зубную щётку в специальный стаканчик. Так делают матросы перед выходом в открытое море. Так легче.
Отец закрыл глаза и опустил голову на Варино плечо.
-Не с кем мне говорить, Варя, - прошептал он.- Только с тобой... ты меня ведь понимаешь...у тебя все умерли и у меня... как мёртвые, молчат...
- Ах, Марк Григорьевич,- Варя бережно, как будто боясь повредить, перенесла голову отца со своего плеча на стол.- Совсем вы сникли... зашла по такому делу, и сама не ожидала... праздник у нас получился, настоящий праздник.
Варя залезла в переполненную до краёв ванну - закрыла глаза, краешки волос намокли и покрылись пеной. Левая её рука чуть поднялась вверх, а правая, с лезвием "Нева", наоборот - опустилась вниз. Пена стала красной, я не могу, Вареньке больно, но не очень - я люблю её невыразимой любовью. Я сейчас умру от любви, кожа разошлась, кровь брызнула фонтаном, будто бы покойный дядя Данил откупорил бутылку шампанского. В жизни только раз бывает восемнадцать лет.
Я поцеловал её лицо. Я поцеловал её шею. Я поцеловал её в губы, я первый раз в жизни целовал женщину в губы. Я чувствовал привкус водки, капусты и минтая, смешанного с кровью. Я умирал от любви. Я целовал её язык и гладил её спину.
Потом на кухню зашла мама - в ночной рубашке и тапочках на босу ногу. Она налила стакан воды и посмотрела на нас - на меня, и на Варю и на отца. Потом выпила воду и вышла, не сказав ни слова.