- Ох уж эта вечная история с самым началом рассказа! Как сказать? Жила-была Она?.. Кто - Она? Откуда? Куда? По какому праву? Она...
Или так: по утрам её глаза были цвета апельсина, покрытого бархатной летней пылью? Глаза. О чем они молчали на рассвете, когда Она по-кошачьи потягивалась и шептала Ему на ухо теплыми припухшими губами: "Любимый".
Глаза туманно-оранжевого цвета постоянно менялись, то вспыхивая сумасшедшим огнем, то, как медь, затягиваясь зеленоватой пыльцой окисления.
Она. Волосы, повторявшие собой цвет глаз, мягкие, с легкими шелковистыми складками, тонкие, как паутина ресниц вокруг расширенных зрачков.
Так с чего начать?
С рождения в душистый летний ливень, в самой середине упоительного июля, когда яблони сладко стонали под ударами прохладных струй; когда мать умерла в муках и вновь воскресла, вспомнив о маленьком сыне... Когда появилась Она на свет.
Возьмите в руку маленькую ладошку с голубой жилкой у большого пальца, посмотрите на эти тонкие линии, предвещающие загадочную судьбу. Вот линия ума осторожно подбирается к краю ладони и останавливается там в нерешительности, боясь заглянуть за край пропасти и испуганно рассыпается в цепь коротеньких черточек. Вот линия жизни сбегает уверенно вниз, к самому запястью, кокетливо огибая сеточки капилляров, а линия судьбы, разделяясь на несколько потоков, предвещает характер неровный и кипучий....
В детском саду, приступы беспредельной энергичности переходят в пьянящее оцепенение, когда взгляд останавливается на переносице воспитательницы, ненавистной, и потому жалующейся после этого на беспричинную головную боль. А у Нее весь мир плавится на глазах как воск, и остается неподвижной, нетронутой, только эта точка меж глаз нелюбимого человека, точка, в которой упрямый детский ум просверливает крохотную дырочку и оттуда выползают жирные черные пиявки, посвистывая и ища новую жертву для детских шалостей.
В первые школьные годы - комья мокрой глины летящие ей вдогонку и злые, холодные глаза того единственного человека, который кричал: "не смейте" и грудью прикрывал ее спину от метких ударов разъяренной толпы детей.
Потом, в подъезде, Она плакала, прижимаясь к его грязному плечу и чувствуя на лице детские поцелуя сухих потрескавшихся губ.
Когда-то он мог поставить ей подножку, столкнуть с подоконника, с которого она .бездумно смотрела на опадающую сладко пахнущую листву тополей. Теперь же, на следующий день после дикой встряски, которую ей преподал зло развеселившийся класс, он втащил Ее в кабинет за руку и сказал удивленно завершим ребятам:
- Кто хоть пальцем ... Слышите, гады, хоть пальцем ... Убью! Вы меня знаете, - потом, обернувшись на испуганную, упиравшуюся девочку, прошептал, - будешь сидеть со мной.
Сверг обалдевшего от такой наглости соседа с его законного места, швырнув прямо в проход беспомощно звякнувший чревом "дипломат", усадил ее решительно и повторил:
- Будешь сидеть здесь.
Прошлое, прошлое, ты покрываешься пеленой тайны, вуалью сказки, прячешь от нас правду, превращая в фантастический танец давно ушедших теней, когда-то обыденные, неприятно привычные дела, события, веши. Где он теперь, тот мальчишка с лицом бойца, покрытым шрамами и кровоподтеками? Где тот первый, кто увидел чудо за хрупкой, болезненно-веснушчатой оболочкой?
Валентин, Его звали Валентин, маленький тиран дружного в озлоблении класса.
А потом побежали годы, как река. Иногда замедляя путь, иногда бросаясь очертя голову со скалы перемен, иногда отдыхая в тихой заводи зим, погруженных в полусонные мечты.
Когда Она стала старше, ей стал не нужен этот никчемный внешний мир, где все ровно не найти опоры. Старшая школа. Бессмысленный лепет кокетливых одноклассниц, наполняющих класс тяжелым запахом материнских духов и дешевых сигарет. А Она снова на окне и от волос пахнет поздней осенью, и зябко дрожат мягкие плечи, и в глазах дрожат дождинки слез.
Тишина. Класс шумит, но Она не слышит звуков "потусторонней" жизни. Есть зыбкие тени, зыбкие запахи, зыбкий мир, в котором есть все и всё, нет только Ее и ее пестрого, осязаемого мира.
По ночам она смотрела в потолок, раскалывая на куски головы и тела ненавистных одноклассников, раздувая их как живые воздушные шары и прокалывая иглой висок, из которого со свистом вырывался зловонный воздух; заставляя их покрываться гнойниками, ползать по ним могильных червей и превращая еще живую плоть в шевелящуюся отвратительную слизь. А они томились от тягучей, тоскливой боли, преследовавшей неотступно. На уроках, превращая отвечающего в фотографию на фоне доски, Она осторожно разрезала двухмерное изображение на мелкую мозаику.
Нет, Она не ненавидела их, она просто играла в детскую игру, в жирных, веселых, свистящих, вечноголодных пиявок. Эта игра не была частью Ее души, хотя веселые пиявки иногда посещали ее тихий, застывавший по воле хозяйки, пестренький мирок. "Не смейте!", - кричала девочка, прикрывая грудью свою жизнь, когда пиявки пыталось напасть на лакомые кусочки принадлежащего ей астрального калейдоскопа.
Старшие классы. Беззаботные погружения в море стихов, своих и чужих. Остров грез в самом центре этого безграничного океана. И озера чьих-то безумно-синих глаз, к которым вывела ее тропинка "внешней жизни. Ее гнали оттуда криками "Рыжая! Ржавчина!" и кто-то, как тогда, в детстве, прикрыл ее собой и открыл для Нее озера своих глаз.
"Ах, мальчик! Глаза, как неоновые солнышки!" Она вобрала, вдохнула его в свой мир без остатка и боялась потом дышать, чтобы он не улетел от нее бессмысленными молекулами газа.
Осенняя влюбленность закружила ее, выплеснула сильной волной на чужой берег, не безрадостный, потому, что на этом берегу властвовал он. Новое имя - Константин, необычайно длинное, но всего лишь в три слога, заполнило ее до края. Крепкие руки с сильными кистями, с тонкими пальцами гитариста, с розовыми продолговатыми ногтями в желтых пятнах никотина на среднем и указательном пальцах. Ее захлестывало предчувствие чего-то необычного, пьянящего и запретного, когда он брал ее холодную, мягкую ладошку и начинал перебирать пальчики с бледными веснушками на фалангах. "Солнышко", - говорил Он. и девочка задыхалась от одного прикосновения шепчущих губ к мягкому розовому ушку.
Ее хотели избить, жестоко, не по-женски, острыми каблуками в металлических колпачках, но когда навалились шумливой бабьей ордой, увидели такую ненависть в ее почерневших глазах, что отступили, а кто-то крикнул: "Да она же чокнутая!"
Куда ушел Константин, которого все называли "Костик", а девчонки злобно добавляли - "рыжий хвостик"? Куда он ушел? Туда же, куда исчез Валентин, куда уйдут другие, оставив лишь тени в уголках Ее мира. В прошлое.
И был выпускной бал, на который не спешила лишь Она. Как это будет? Оскаленные зубы язвительных душисто-сигаретных одноклассниц, пьяные соловеющие глаза мальчишек, по привычке отшатывающиеся от ее взгляда учителя? Нет, это было иначе, потому, что Она опоздала,
Кто-то чужой распахнул перед Ней двери в ярко освещенный зал и объявил торжественно и громко; "Она - Королева Бала!" И удивленно расступилась толпа, впуская ее, неожиданно уверенную в себе в самый центр круга.
Белоснежный туман, живая пена благоухающих кружев вокруг тонкой талии, серебряный браслет на запястье, аккуратные ножки в крохотных туфельках и ... золотые, огненные, светло-каштановые, завораживающие своим движением, волосы, " она еще не успела испугаться, удивиться, закрыться от них на тысячи замков и предстала сейчас пред "публикой" нагая, чистая, непорочная душа, купающаяся в Ее золотых глазах, в этой трепетно-прекрасной оболочке.
Те, кто ее ненавидел, спешили объясниться в любви, ни один танец она не стояла на месте, а кружилась, кружилась, вызывая зависть у белых, розовых, голубых, сиреневых девушек, считавших Ее на протяжении нескольких лет безнадежной дурнушкой и дурой.
Константин, вдруг ставший "Костиком", пьяный и шалый, пытался сказать: "Я люблюи, бормотал что-то невнятное, каждым звуком пахнувшего перегаром голоса, разбивал свой замок в Ее мире и осушал бессмысленным взглядом озера, названные его длинным, но уже чужим именем.
На первом институтском курсе Она опьянела от воли, которая появилась сразу, не по кусочкам, а целиком, такая огромная, что некуда было спрятаться, девочка открыла доверчиво свой мир другим людям, кого-то впускала туда, как в музей отзвучавших мелодий, кому-то давала одним глазком заглянуть в этот сказочный калейдоскоп. Но, встретив знакомую улыбку и в глазах осколки крика "да она же чокнутая". Она пряталась в свой безопасный мир, куда ночами захаживали бесплотные существа, наделенные человеческими характерами и судьбами. Они садились у ее кровати, ласково гладили золотую пелену волос и рассказывали о своих бесконечных, опасных приключениях в каком-то своем, собственном бытие.
Весь первый год она дремала в спокойных объятиях тихого ожидания далекого и близкого, одновременно, счастья. Писала стихи, где в каждой строчке, уже чувствовалось предвестье той любви, которая вновь поглотит все Ее существо, закружит и, может быть, уведет в сладкий, запретный край, давно уже маячивший на горизонте и скрывавшийся пока под ложным именем - Фата-Моргана...