Шайо Маргарита : другие произведения.

Воспоминания маленькой ведуньи Книга 2 Кто "Я?"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение эзотерической волшебной сказки об истории жизни и путешествий маленькой пророчицы. Кто теперь её друзья? И кто теперь её враги? Кому мешает память девочки? Что будет, если Самандар вспомнит всё и её убийца из предыдущей жизни, маг, её снова найдёт? Дорожки пересеклись! Ребёнок против мага.
  
  Маргарита Шайо
  
  Воспоминания маленькой ведуньи о поисках Радости Мира
  
   Книга 2
  
   Кто "Я"?
  
  Неисповедимы пути твои, Господи.
  Дай ума, чтобы понять
  мне все замыслы твои, Учитель.
  И предаю я жизнь свою в твои руки,
  смиренно и без остатка...
  
   Глава 1
  
   Мистическая ночь.
  
  Мистическая ночь
  своим приходом
  набросила вуаль волше́бств
  на город Элевсис.
  Дорогу к чуду Персефоны
  освещали факелами мисты
  в чёрных одеяньях.
  Паломники торжеств
  уж собрались
  и в го́моне одухотворённом тихом
  преддверия триумфа ожидали -
  разрешенья входа в храм Деметры.
  Последними въезжали в город
  на повозках те,
  кто в собственном недужном теле
  ждал чуда возрождения Богини -
  исцеленья от немочей своих.
  Всего их было семь тех колесниц.
  Так стар и млад - калеки и больные -
  мольбы шептали и негромко пели
  Хваления Священной Ночи и Утру,
  везли помалу на коленях складни -
  подношенья скромные свои -
  солёные оливки, масло и орехи
  и семена овса.
  Оды Возрожденью напевали тихо
  лекари сопровожденья
  в хитонах тёмных синих -
  приезжие из разных мест.
  Свои - давно у храмов наготове
  оказать любому - любую помощь.
  Здесь всех и всяких было море
  в этот день и будет в ночь,
  и море факелов, украшенных
  бессмертным миртом, лавром.
  Курением священным пропахли все -
  храмы, люди, трагики и мисты,
  паломники и жертвы случаев болезни.
  Даже кипарисы, ели - пахли им.
  Курильницы, лампады
  в руках священников
  без устали всё жгли и жгли
  куренья, смолы, травы, фимиам.
  Толпа слегка лишь не в себе
  от ожиданья торжества.
  От восхищенья мускусом и амброй -
  духо́в прекрасноли́ких строгих жриц у храма -
  Эо́л трёхликий едва колеблется
  в возвышенном дурмане.
  Гомон тихий и факелы везде горят.
  А там чуть-чуть поодаль у колонн
  едва слышны напевы восхвалений
  паломников из юных поколений
  всей Греции.
  Жри́цы, ми́сты
  ждут Иерофанта главного, а он -
  когда уж все повозки из Афин подъедут
  и, наконец, настанет тишина,
  для посвященья иерофанты в храм войдут
  и двери будут заперты для остальных,
  а времени песочные часы покажут '0' -
  конец чему-то
  и начало всех молитв о Персефоне.
  
  Саманди и легионеры чуть опоздали
  подойти к святилищу.
  Задержались на прогулке конной, на берегу,
  где любовались морем и лошадей купали.
  Здесь у обочины стояли кучкой и толкались,
  ища лазейки подойти как можно ближе
  к месту действий.
  Их всё выглядывал,
  искал и не нашёл Адонис Террий
  с женой и дочерью Секвестрой.
  Толпа, всё больше уплотняясь,
  не пропускала к храму никого.
  А чуть поодаль
  с гривастым другом
  и лошадьми легионеров стоял Сатир.
  Такого сборища людей,
  раб бывший, не видал,
  ведь раньше не бывал
  на праздниках священных.
  И, любопытства ради,
  теперь свободный человек
  верте́л столь восхищённо головой - туда-сюда,
  не упуская из виду Саманди,
  особенно хитон высокого Тагарта,
  как ориентир,
  (что было не намного проще)
  в мерцающей ночи.
  Вот в го́моне людском и в песнях
  там где-то далеко у въезда в город
  он различил тревожный крик и шум,
  и встал на цыпочки, чтоб всё увидеть.
  - Поберегись! Поберегись! -
  кричал там кто-то.
  - Что там?! Что там, кто видит? -
  вопрошали молящиеся люди.
  И вот из уст в уста
  пришла,
  вскипела
  горячая волна испуга!
  И, вздрогнув вдруг,
  толпа метнулась паникой
  и завизжала.
  Кого-то обжигая факелами,
  людей безбрежная река
  разбрызгаться стремилась
  на колонны храмов,
  во тьму, с дороги,
  на спины будь кого,
  деревья и ступени.
  И, сыпля искрами от факелов,
  пугаясь смерти и увечий
  в надежде на спасенье своё,
  люди уйти с опасного пути так торопились,
  что увечья, смерть не глядя раздавали,
  давя всех без разбора -
  друзей и чуждых пришлых,
  хоть отроков, хоть стариков -
  там всё в такой толпе едино.
  И возгорались их хитоны
  от пролитого лампового масла.
  Теряли люди дар священной ночи - Кикеон
  и жертвенных животных,
  рассыпая зёрна и разбивая чаши-тары.
  Но главное теряли люди - человечность!
  Так Страх - слуга Гекаты
  украсил подношением своим
  дорогу к храму и Богине,
  и плату кровью и здоровьем
  брал с людей без спроса и сполна,
  давя их, как карфагенский плод заветный.
  Страх освободил брусчатый тракт священный,
  разрушив Духа крепость - боязнью скорой смерти.
  - Что?! Где?!
  - Что там случилось?!
  - Какие кони?! - кричали невидящие люди
  и бросились спасаться.
  - Как понесли?! - спросил Сатир и сам увидел.
  Повозка первая, что приближалась чинно,
  без управления оказалась.
  На перекрёстке трёх дорог
  возничий выпустил нечаянно поводья.
  Свалился замертво пред животными
  там с факелом старик на тракт
  и пролил масло чёрное для ламп,
  что загорелось сразу на его хитоне.
  Поднялся едкий чёрный дым,
  и вскрикнув,
  люди дёрнулись и расступились.
  А палевых кобыл четвёрка, испугавшись,
  вдруг Хаоса четвёркой стала
  и Смерть - её возница
  во весь опор в толпу
  девятерых калек в повозке понесла.
  И целью для уродливой Гекаты -
  Хозяйки перекрёстков - стали все без исключенья.
  Сатир, сдержав коня,
  тотчас же оседлал его,
  за шею крепко обнял, рукою указал,
  шепнул на ухо и взмолился:
  - Арес, останови их для меня!
  
  Конь, издали, почуяв гнедых горячих кобылиц,
  втянул ноздрями их терпкий запах и всхрапнул.
  Сатир:
  - Арес! Останови! Прошу, останови их!
  Там Саманди! -
  и указал рукой он в сторону Саманди.
  В глазу Ареса отразился друг,
  его тревога, решение, испуг
  и мелкой дрожью соединившись с парнем в Духе
  обоими одновременно
  был принят вызов Смерти - дерзкий ход конём.
  Сатир:
  - Отдам тебе всех этих кобылиц,
  хоть бы пришлось украсть их
  а после быть казнённым!
  
  И брат Арес душою понял брата - человека.
  И стали два единым целым -
  Ра́йдо - цель и путь.
  
  Ударив пятками по крупу,
  вцепившись в гриву, слившись телом
  наперерез, людей пугая и толкая,
  рванул Арес, на нём Сатир.
  
  Повозку первую метало в стороны.
  Кричали, падали калеки,
  И ржали в панике и страхе кони,
  не выбирая своего пути.
  Вот на перекрёстке впереди
  перед ними оказался чёрноволосый всадник.
  Встал на дыбы, под ним горячий конь.
  Толпа пред ними мгновенно расступилась,
  рванула в стороны, рассыпавшись горохом,
  прижалась обречённо к колоннам и стена́м,
  и застонала, оказавшись меж двух огней -
  четвёркой лошадей безумных и Аресом.
  
  Конь свинцово-серый с пурпурной гривой,
  гарцуя, раздувая ноздри, захрапел, заржал.
  И мускулы на шее и груди его так напряглись,
  что, показалось, стали будто струны арфы,
  и сплетены из стали
  покровителей-богов его -
  Ареса и Венеры.
  Конь в миг стал и огнём, и ветром, Марсом,
  что во плоти сейчас сошёл
  с небес ночи безлунной.
  И танцевал на перекрёстке конь, сияя гривой
  в огне безумия чужого, крика,
  чтоб здесь сейчас остановить
  Гекаты вакханалию страха,
  смерти, ужаса - её посыльных.
  Но для всадника-Сатира главное -
  спасти Саманди и друзей,
  отвести, иль остановить угрозу
  любой ценой.
  
  Повозка в беге бешенном
  сбивая тех, кто не успел спастись,
  неслась во весь опор,
  за ней вторая -
  на паломников приезжих
  и видимо уже на легионеров Марка.
  Возница - крепкий грек -
  увидел всадника на перекрёстке впереди,
  почувствовал надежду,
  собрал сейчас все силы воедино
  и как атлант держащий небо,
  в ней натянул поводья так,
  что, кажется, все жилы
  на спине и на руках своих порвал.
  И так трещала упряжь
  и громко в боли ржали кони,
  что только болью
  был и остановлен лошадиный страх.
  Паломники покрепче
  бросились и придержали остальных гнедых.
  А третью колесницу - рыжих,
  всё ж остановил
  возница опытный и крепкий сразу.
  И люди, ранее не знавшие друг друга,
  друг другу и пришли на помощь.
  Одним порывом смелости и состраданья
  смогли сдержать коней, спасти чужие судьбы.
  
  Тагарт, как осознал,
  что с пути повозки первой не уйти,
  схватил Саманди на руки пушинкой,
  и, подсадив на статую богини Персефоны
  как можно выше,
  прикрыл её собой,
  а его стеною крепкой,
  обнажив короткие ножи из-под хитонов,
  прикрыли остальные:
  Минка, Менес, Паки и Иа.
  - Поберегись! - кричал там кто-то у дороги.
  - Спасайтесь, кто как может!
  В толпе - безумства, буйство, крик и вопли.
  Теперь Саманди, повыше находясь,
  чем остальные,
  там в безрассудном беге
  реки безликой и ужасной
  с удивленьем разглядела
  кто один иль несколько как будто
  спокойны в этой суматохе были.
  Стояли трое, может больше,
  в капюшонах с факелами странными
  почти что у дороги.
  Их было четверо наверно.
  Один - тот самый жрец
  из храма Посейдона,
  что отогнал её и мать
  от постамента божественной Афины в Парфеноне.
  С головы свалился капюшон его.
  
  Разоблаченья не страшась,
  он волей твёрдой, шептал не громкие слова
  и жестом кратким управлял
  безумием лошадей в повозке первой.
  Там трое в балахонах прикрывали мага
  и шептали, извлекая горлом неслышимые звуки
  для уха всякого людского,
  сводящие с ума.
  Люди толкались, затевали драки,
  с озверевшим видом - мордобой.
  Калеки падали, кричали,
  терялись дети, стенали жёны,
  визжали свиньи, козы, овцы.
  И никому из них
  никто не мог прийти на помощь.
  И, обнимая крепко Персефоны статую,
  Саманди видела,
  как факелом с розоватым светом,
  жрец ростом чуть повыше
  'руководил' безумьем лошадей
  в повозке первой и второй
  одновременно,
  и как Арес с Сатиром, не страшась,
  наперерез толпе
  на перекрёсток Смерти поскакали.
  Она глаза закрыла.
  'Нет, нет.
  Не так.
  Не здесь.
  Так не умрёт Сатир.
  Должно быть всё иначе'.
  Закрытыми глазами
  увидела смятение, страх
  в ином вдруг цвете - чёрно-красном.
  И призвала Учителей на помощь.
  
  'Равновесия, Учитель.
  Я равновесия прошу,
  Не за себя боясь. За всех и за Сатира.
  Скажи: как можно та́к всё делать?
  Преображение испачкать кровию невинной.
  Испортить страхом? Почему? Зачем?
  И как остановить всё это?
  Что есть весь этот Хаос, звездочёт?'.
  
  В её пространстве тишины
  остановилось время
  откликнулся учитель,
  встал рядом, взял легонько за плечо, обня́л
  с улыбкой, повторив лишь:
  - Хаос - Великое Ничто, Саманди.
  Из Хаоса-Ноля возникло всё
  и всё, конечно, может и исчезнуть.
  Тебе я говорил,
  лишь вспомни:
  Там где есть вход,
  там должен быть и выход.
  Что есть причина - может стать ключом.
  Подобное подобным уравновесить можно.
  Тишина в душе позволит всё увидеть.
  Гнев, страх и паника -
  оружие, из Тьмы пришедшее,
  ты помнишь.
  Дыши легко, не бойся ничего.
  Рисуй с улыбкой на устах,
  с любовью к Ра и Го́ру,
  как в храме на песке рисуй.
  Причина так сама себя проявит.
  Что должно быть - уже не станет.
  Того, что уж случилось - не стереть,
  песчинки времени упали,
  но равновесие восстановить ТЫ можешь.
  Что нужно бы исправить
  иль остановить -
  смотри сама.
  Ещё не поздно.
  Ты́ знаешь, что и как,
  Я - лишь могу направить.
  Но помни правила игры:
  О магии в твоей крови
  никто не должен знать
  иль догадаться.
  Зови Родителей-Учителей
  и призывай их помощь.
  Они услышат голос дочери своей.
  - Да, да, я помню'.
  
  Глаза открыв, Саманди поняла -
  прошло мгновенье
  и, крепко обнимая Персефону,
  как сестру, ей тихо та́к сказала:
  - Видишь? Видишь, бого-дева?
  Кто-то, противясь возрожденью твоему,
  равновесие нарушив, нарушает слово,
  данное Аидом - Великой Матери твоей.
  Кто так посмел?
  И у кого хватило сил и знаний?
  Геката или кто иного рода - не людского,
  попрал великий договор великий тайн
  Рожденья - Смерти?
  О, Персефона ясная моя, через тебя
  я обращаюсь к мужеству великих предков,
  Аиду - мужу твоему.
  Прошу я равновесия и исполненья договора.
  Тех, кто посмел нарушить перемирье -
  Прошу я наказать той болью-му́кой,
  что причинили всем сейчас.
  Прошу отдать ИМ
  нанесённые уродства и увечья
  вместе с вечным возрожденьем
  жизнью-му́кой,
  чтоб неповадно было им
  менять порядок, установленный богами.
  Пусть так или иначе
  свершится Высший Суд Богов
  над неподсудными до сего дня.
  И Преображение твоё
  не прекратится пусть,
  как не прервётся
  жизнь Богов всемудрых,
  хранящих смену дня и ночи.
  
  Она легко вдохнула, улыбнулась,
  глаза закрыла
  и начертала дыханием своим
  знак равновесия стихий,
  баланс Огня, Воды и Ветра.
  И выдох с выдохом Ареса и Сатира
  случайно вновь совпал.
  Взметнулся ветер
  и невидимой стеною встал
  между людьми
  и безумных лошадей четвёркой,
  убрав мгновенно ужас
  и отрезвив от страха невиновных.
  Ожоги у людей их перестали жечь и мучить.
  И кикеоном пролитым
  восполнились уцелевшие сосуды.
  Арес встал на дыбы.
  Сатир вдруг неожиданно упал с коня,
  расшиб колено,
  вскочил на больных с рождения ногах
  и под Аресом на мгновенье встав,
  раскинув руки широко, заорал четвёрке:
  'Стоять! Стоять!'
  и бросился на боковую лошадь.
  Вцепившись намертво в уздечку,
  на ней повис всем телом,
  заломив так шею кобылице набок,
  что та аж пала на колени.
  Других - сбив с бега, остановил
  своею мощью красавец-жеребец,
  гарцующий на двух ногах.
  Глаза горели, словно угли.
  Хлестая воздух огненным хвостом,
  он усмирил трёх кобылиц.
  Храпел он, раздувая ноздри,
  и бил копытами невидимых врагов.
  
  Повозка встала, наконец,
  и те, кто рядом оказался,
  её держали крепко.
  Средь них мы с вами бы узнали
  грека с Аттаки, что с обезьянкой был.
  К перепуганным калекам
  подбежали лекари и люди.
  А разноглазый жрец
  вдруг уронил потухший странный факел.
  Маг в чёрном отскочил и вскрикнул,
  Другой - вдруг, пошатнулся и упал глазами вниз.
  С ноги кобылы, что остановил Сатир,
  подкова чиркнула о камень мостовой,
  искры выбив, с копыта соскочила,
  и разноглазому жрецу раскроила челюсть,
  часть лба и глаз как куриное яйцо разбила.
  Глаз чёрный лопнул сразу,
  вытек.
  Залился кровью жрец.
  Сатир услышал вопли тех,
  кто был с тем человеком рядом:
  - О боги, боги!
  Доплен Здорг подковою убит!
  - Не греческое имя.
  Кто он? - заметил кто-то.
  - Жрец храма Зевса из Афин.
  - Да что вы?! Жрец - не грек?! -
  заметил новичок паломник.
  
  И люди подошли и развернули тело.
  Там где лицо - дерьмо овечье,
  Масло и овса зерно, осколки чаши.
  Там с кровью месиво одно и грязь.
  Улыбкой смерти улыбался оголённый череп,
  оскалив зубы,
  язык, показывая всем желавшим увидать,
  уродство смеха мертвеца.
  - Нет, нет! Он жив!
  - Он дышит!
  - Да нет, он мёртв.
  Как можно с таким увечьем выжить?
  - Нет, говорю вам, братья,
  жив и дышит Здорг.
  - Так значит, только ранен?!
  Счастье!
  - Но с таким уродством - лучше б умер.
  - Счастливая подкова, говоришь мне Антиох?...
  - с ухмылкой буркнул кто-то другу.
  - Зовите лекарей скорей!
  - Скорее! Лекаря сюда!
  - Бегу, бегу! Я здесь.
  Что тут? Ожог
  иль перелом костей?
  - запыхавшись, спросил Адонис Террий.
  
  Распластавшись, жрец без памяти лежал
  в грязи из подношений,
  овечьих испражнений и осколков чаш.
  Оплачивал своею кровью кровь чужую.
  Адонис Террий и Аврора оказались рядом,
  оказывая помощь пострадавшим,
  под руки им сейчас попался Доплен Здорг.
  - О боги! - воскликнул Террий.
  - Из всех увечий, что вида́л сейчас -
  такого я не видел! Боже, боже!
  Будто сам Аид его вдруг расписал
  под слуг своих - Отчаянье, Унынье.
  - Что, он умрёт?! - вопрошали люди и друзья его.
  
  Адонис, с отвращением осматривая эту рану,
  сдержал дыхание и в сторону сказал:
  - Всё так же, как всегда, в руках Богов.
  Я окажу участие и помощь,
  но я не знаю чем здесь вообще помочь...
  - Фу, вонь! Он что, обделался? - замечание в толпе.
  - Упал в дерьмо овечье, - ответил кто-то.
  - Что с ним?
  Адонис:
  - Предвижу, будет зараженье
  и неугасимы боли вплоть до смерти.
  Уж не знаю, сколько жить
  ему придётся.
  Едва очнётся - будет крик.
  - И, Вы его так бросите, Адонис?!
  - О нет, конечно!
  Дать бы маковое молоко,
  да пролилось оно.
  Аврора:
  - И как смогли б ему налить?
  Куда?
  Адонис:
  - Вы... вы его друзья?
  
  Те двое в капюшонах переглянулись
  и кивнули поочерёдно.
  - Да.
  
  А третий -
  придерживая сломанную руку,
  терпя ожоги на спине,
  сурово промолчал.
  Адонис:
  - Перенести его ко мне поможете?
  Я думаю, в других условиях, аптечных,
  Я сделаю намного больше для него.
  Зашить бы раны на лице.
  Промыть бы в соли.
  Но мне понадобиться
  помощь сильных рук и воли.
  
  Мист первый:
  - Я не смогу.
  Возможно, сломана рука в плече.
  Попал под обод колесницы.
  Я еле цел.
  
  Второй из них:
  - А я, не стану рисковать!
  Ожоги и рука...
  Нет, нет. Я не смогу, не стану!
  Дай мне сейчас же молока,
  Адонис лекарь!
  По-доброму прошу, пока!
  
  Аврора:
  - Нет макового молока,
  он вам сказал.
  Терпите.
  
  Грек с Аттаки в прожжённом балахоне:
  - Я помогу.
  Куда нести? Что делать?
  
  Аврора светила факелом своим,
  чтоб рану разглядел Адонис,
  увидела измазанное в копоти отважное лицо:
  - А Вы не ранены? - спросила.
  Грек с Аттаки:
  - Я? Нет.
  Лишь пролилось на плащ
  горящим масло. Потушили.
  Хвала Афине, обошлось.
  Там кто-то обгорел поболе.
  Спасли. Всё хорошо.
  Малец тот будет жить,
  хоть и остался голым.
  
  Аврора:
  - Тогда берите на руки вы этого,
  но осторожно,
  втроём иль вчетвером,
  и на плаще несите.
  
  Его друзья:
  - Куда?
  - Как далеко?
  Аврора:
  - Пойдёмте, я покажу, куда идти.
  Сама подумала:
  'Плохие, ой, плохие предзнаменования.
  О, Ко́ра-Персефона,
  что ж случится в этом-то году?'
  
  Едва утихла паника, смятенье улеглось,
  Тагарт спустил Саманди аккуратно вниз на пол.
  От гомона людского и стонов тихих
  отроковица волновалась.
  - Тагарт, друзья,
  скорей пойдёмте, поглядим
  нужна ль Сатиру помощь.
  Возможно ранен или ушибся он?
  С Аресом у повозки там сидит,
  заливается, смеётся.
  Тагарт:
  - Смеётся парень?! Дело дрянь.
  Иа:
  - Каков скромняга-удалец!
  Слыхали, он смеётся!
  Менес:
  - Вы видели, что сделал этот жеребец?
  Минка:
  - Да-а...
  Выигрыш в забеге за ними однозначно.
  Я прежде не видал такого,
  чтобы конь и человек
  настолько были бы едины.
  Так слаженно и чётко всё творили...
  Как будто дети матери одной.
  Иа:
  - А замухрышка перс-то лжец и проходимец!
  С таким конём не совладать ему вовек.
  Паки:
  - Забил бы насмерть,
  не моргнувши глазом мерзким.
  Мы вовремя тогда успели.
  Саманди - молодец!
  Менес:
  - Арес не ранен? Не видали?
  Он будто по огням ходил?
  Тагарт:
  - Нет, не ходил. Едва ли.
  Пойдём, поближе поглядим,
  цел ли наш герой, Сатир?!
  Иа:
  - Найти бы лошадей своих
  в такой неразберихе.
  Тагарт:
  - Найдём. Не пропадут.
  Саманди, сядешь мне на плечи,
  чтоб лучше видеть, что и где
  и направлять?
  
  Она кивнула.
  Направились разыскивать Сатира.
  
  Тем временем пришло уж время
  Мистам в храм входить,
  Но люди были не готовы.
  Нарушено уединение души -
  покой и предстоянье перед дивом.
  
  Тогда Верховный жрец
  на пьедестале встал
  и всем спокойно так сказал:
  - Мисты, сохраняйте благоразумье,
  мир между собой.
  Элевсинцы, афиняне - мир хранить прошу!
  Иерофанты - оставим человекам всё людское.
  Деметре воздадим по праву то, что должно.
  Ударьте трижды в гонг поочерёдно.
  Так через полчаса
  пусть соберутся у порога все,
  кто может в мистериях принять участье,
  и принести к пещере плача Матери-Богини
  сопереживание прекрасновенчанной Церере,
  смирение и покаяние свои.
  Дары - а не обиды старые,
  страдания, полученные ныне.
  Ещё раз повторю:
  Услышьте глас мой, греки!
  Кто духом крепок и не сильно ранен
  я всё же попрошу собраться у пещеры плача
  и в мистериях принять участие!
  За остальных - мы здесь все вместе,
  единою семьёй вознесём молитвы
  Део, Коре и Аидонею.
  Традиции Богов мы нарушать не станем!
  Пусть вовремя начнётся священный ритуал.
  И пусть случится всё как до́лжно.
  Мы знанием и волей крепкой
  подтвердим наш выбор: Жизнь и мир!
  Жизнь Ко́ре-Персефоне!
  И воздадим великой матери Церере
  Всё ей принадлежащее и даже боле.
  Хвала Деметре, греки!
  
  Толпа:
  - Хвала! Хвала!
  Жрец:
  - Аидонею отдадим - его по договору.
  По знаниям и воле крепкой
  пусть всем сегодня и воздастся.
  И, равновесие храня, пускай
  воскреснет Ко́ра Персефоной!
  
  Люди и мисты в толпе около него:
  - Да!
  - Да!
  - Пусть Равновесие свершится!
  - Мы ждём Священного Огня!
  - Пусть на Элевсис прольётся дождь к утру!
  - Пусть возродится Персефона!
  Верховный жрец:
  - Добро!
  Путь будет тишина сейчас!
  Жрецы́ и мисты, люди...
  Есть полчаса всего, чтоб заново собраться,
  немедля помочь необходимо всем,
  кому людская помощь облегчит страданья.
  Окажите содействие вы лекарям.
  Все, кто здоров - вы в их распоряжении.
  Жёны, сёстры, девы, жри́цы -
  вашего участия ждёт храм.
  Кто слышит сей призыв в душе
  и телом чист - без крови лунной (Лунная кровь - месячные)
  прошу вас привести
  в порядок площадь, по́ртики, колонны и пороги.
  Пусть юноши и о́троки помогут вам
  сопроводить к чертогам храма и пещере плача
  калек, больных и обожжённых.
  Везде расположите их удобно
  и поделитесь щедро одеянием своим.
  Уж натерпелись! Полно. Хватит.
  Теперь за дело, эллины, примитесь!
  Пусть прозвучит сигнал
  для элевсинцев, афинян
  и для дельфийцев! Равно!
  
  И жрец-помощник бросил молот.
  И бронзой взвыл священный гонг.
  
  У повозки первой люди слышат
  Смех через слёзы в улыбке щедрой.
  Черноволосый парень в испачканном хитоне
  коленопреклоненно стоя в луже
  масла с кровью и овса
  обнимает крепко огнегривого коня
  серебряного кожей,
  что перед ним лежит смиренно
  и ждёт наездника в седло.
  А юноша подняться и не может,
  как будто кончились все силы у него.
  Так смехом в гриву прикрывает боль и немочь,
  стыд и опасенье причастья своего
  к смерти иль ранению иного мужа.
  Его запомнил имя паренёк.
  
  Люди:
  - Ты ранен, отрок?
  Сатир:
  - Нет, нет. Всё хорошо.
  А все в повозке живы, можете сказать?
  - Живы, и благодарят тебя и твоего коня.
  - Ты ранен, парень?
  - Тебе помочь? А лекаря позвать?
  Сатир обернулся:
  - Нет, нет. Я лишь ушиб колено.
  Благо дарю. Я справлюсь сам.
  Что Доплен Здорг? Он жив?
  Сейчас вы мне скажите...
  Люди:
  - Да жив он, жив как будто.
  На ноги встанешь?
  Сатир:
  - Как видно - не сейчас.
  Возможно, позже.
  Люди:
  - Так может на коня всё ж подсадить?
  Сатир:
  - Я сам.
  - Ты местный, парень?
  - Есть ли у тебя родня?
  Быть может, разыскать их?
  
  Тагарт как раз и подошёл,
  спустил Саманди с плеч:
  - Ах, вот где ты, проныра!
  Мы так тебя искали, маленький Сатир.
  Люди:
  - У отрока-героя имя,
  вы слышали: Сатир его зовут!
  - Сатир? Какое прозвище смешное...
  
  Улыбнулись.
  - Да, похож.
  Он раб ваш? Продадите?
  Грек с кругленьким брюшком:
  - Я взял бы юношу хромого и за любую цену!
  Ну и коня в придачу!
  Продадите?
  Тагарт:
  - Чего-о?! Сатира вам продать?
  Да и коня ещё в придачу?!
  Ха, ха! Ха, ха!
  - Да.
  Калека-раб и конь немолодой за десять драхм...
  Хорошая цена.
  Тагарт:
  - А не лопнет ли гордыней
  наполненное брюхо?!
  Минка:
  - Что?! Раб?
  Так сказал ты, толстобрюх?
  Да он мне брат!
  Не продаются члены -
  рука, нога иль голова.
  Ведь мы похожи? Правда?
  
  Люди:
  - Отчасти, может быть,
  как перепел с гусыней схожи.
  - Он что - калека?
  - А ты не врёшь нам, египтянин?
  Неправду говорить в священный праздник -
  оскорбление богов,
  хула для златовенчаной Цереры.
  За это можно и ответить кровью,
  подтверждая веры чистоту.
  
  Саманди:
  - Достаточно уж крови, греки.
  Смирение, покой - вот дар наш общий
  для матери-богини.
  Да, брат - Сатир, но только мой.
  Он названный мой брат уже неделю.
  Свидетели тому - мои отец и мать,
  и эти люди.
  И не калека он - благословенный
  по тверди, не сминая трав, ходить.
  
  Тагарт:
  - И мой любимый названный братишка.
  Ну что, пойдём, юнец?
  
  И по́днял на руки Сатира,
  Отнёс в сторонку, посадил на камень.
  - Что, брат? Ты будто поседел, гляжу.
  Ну, ничего.
  
  Иа:
  - Да, седою прядкой украсилось лицо,
  отметиною редкой.
  
  Сатир смущённо прятал взгляд:
  - Все целы вы, скажите?
  Ещё б немного...
  Едва успел.
  
  Минка по плечу легонько приласкав его:
  - Успел, успел. Ещё б немного...
  Коль моя была бы воля,
  легионером сделал бы тебя.
  Ты выиграл заклад, Сатир. Он твой.
  Я прежде не видал такого,
  что вы с Аресом учинили.
  
  Сатир смущённо:
  - Ему я кобылицу обещал.
  Тагарт, разминая парню ноги:
  - И мой заклад, я подтверждаю - твой.
  Вот так герой Арес!
  Видали? Кобылу обещали?!
  Ха! Ха! И он их обаял!
  Я восхищён!
  
  Паки:
  - За кобылицу сотворён сей подвиг?!
  
  Сатир, немного успокоившись,
  улыбнулся, глядя на друзей так хи́тро,
  как будто только что у перса со стола
  украл и съел любимое лакомство своё -
  солёную оливу с сыром:
  - Ага.
  Вообще-то не одну.
  Всех четверых вот этих обещал ему
  Хоть, даже бы пришлось их выкрасть.
  
  Тагарт:
  - Ай да Арес! Красавчик!
  Я помогу с хозяином договориться.
  
  Минка:
  - Ах, жеребец! Жеребчик, жребий!
  Я думаю, владелец сам захочет
  Свести с ним кобылиц, чтобы
  Иметь потомство от такого.
  Ведь он липицианец?
  Менес:
  - Как будто да.
  И редкий, красногривый.
  
  Ареса за поводья держали Саманди и Иа.
  И в шуме не слыхали произнесённые слова.
  - Что вы сказали? - спрашивала дева.
  
  Менес:
  - Всё хорошо. Сказали, что теперь
  Сатир - свободный, при деньгах, оружии и славе.
  
  Тагарт:
  - И сандалиях моих. Я обещал.
  Арес собой побалует кобыл.
  Ох, я б поглядел на это!
  Он заслужил в награду кобылиц,
  и лавровый венец героев-олимпийцев.
  Паки:
  - Покрыть его попоной
  лошадей героев славной Спарты.
  
  Сатир с улыбкой скромной:
  - Друзья, он лавра лист не съест.
  От лавра лошадей так пучит,
  что могут даже умереть.
  Но этих четверых Арес покроет за день
  отцом-героем став,
  не отказавшись после от попоны.
  
  Иа:
  - От дерьма отмыть - и всё,
  красавчик хоть куда!
  
  Минка с ухмылкой:
  - Кого отмыть? Ареса иль Сатира?
  
  Саманди:
  - Заслужили оба уваженья и почёта.
  Легионеры:
  - Да.
  - Да.
  - Да.
  
  У храма жрец-помощник бросил молот раз второй.
  Гонг бронзой спел:
  'Поторопитесь все, кто может'.
  Глашатый керик на жеребце гнедом
  проехал по дороге рядом,
  немного возбуждённо оповестив народ
  о распоряжении верховного Иерофанта
  помочь недужным пострадавшим,
  навести на площади порядок,
  паломникам и мистам всем вернуться
  к месту действий
  уж через скорых несколько минут.
  
  Саманди:
  - Давайте поторопимся, пора.
  Сатира отнесём к Адонису сперва.
  Ушиблено колено, вижу.
  Едва он перенесёт весь праздник на ногах.
  Они дрожат и руки тоже.
  И Марку с мамой скажем,
  что с нами всё благополучно тоже.
  
  Сатир:
  - Нет.
  Аптекарь не поможет мне с ногами.
  Я уже в порядке.
  Я здесь останусь, с вами!
  Лишь окоченел немного
  и трясёт слегка в коленях.
  
  Тагарт:
  - Коль у меня б спросили,
  так я б сказал, что на сегодня
  твоего геройства хватит, парень.
  Ты чуть ведь не погиб...
  Сатир:
  - Об этом я не думал.
  Саманди:
  - Да, отдыхай, Сатир.
  В доме у камина согреешь ноги.
  Сатир:
  - А если бы меня
  вы, как свободного спросили,
  то я б сказал, что знать хотел,
  что там за стена́ми храма происходит.
  Всё что случилось с нами будто неспроста.
  И времени уже осталось мало
  лишь подойти к святилищу поближе,
  чтобы Саманди и охрана
  могла занять там лучшие места.
  
  Тагарт:
  - Всё верно, отрок.
  Ты до восхода время сдюжишь
  на ногах стоять?
  
  Он кивнул.
  - Да.
  Так если что,
  то я прилягу на Аресе
  и так и отдохну.
  
  Тагарт продолжил рассуждать:
  - Саманди, хотела б ты увидеть ритуал?
  
  Саманди:
  - А поможешь?
  О возрождении хочу узнать из первых рук.
  Адонис обещал узнать,
  как мне в мистериях принять участье.
  
  - Ну, хорошо.
  Пусть Иа обо всём доложит Марку.
  Чтобы сберечь нам время,
  скачи, александриец на Аресе.
  
  Сатир взглянул на Иа.
  И Иа перехватил тот взгляд:
  - Да, да.
  М... Нет, нет.
  Быстрее мне бегом.
  Адонис Террий, я видал,
  Нёс в дом к себе кого-то
  из изувеченных на конной давке.
  
  Сатир вдруг опустил глаза.
  Иа:
  - Я позову, коль он освободился.
  
  Тагарт:
  - А мы займём места
  у портика с колонной Аидонея.
  Найдёшь нас там?
  
  Иа:
  - Конечно, да.
  
  У храма порядком, но не стройным
  выстроились колонны мистов.
  Паломники, кто здравым чувствовал себя,
  так плотно окружили храм,
  что негде было бы упасть и семени овса.
  Жрец - помощник Иерофанта
  бросил третий молот в гонг.
  Он громом грянул на всю площадь: Ба-ам-м!..
  И отзвуки его на стены храмов откатились,
  разбились о колонны эхом странным
  и в статуях героев пробудили дрожью плоть,
  на краткие мгновенья оживив их мраморную кожу.
  И вздрогнув разом, керики запели,
  мисты подхватили хвалебные моления
  Ко́ре и Церере.
  Люди услыхали, как из храма доносился
  тихих плач весталок-жриц,
  стоящих на коленях у ста́туи священной.
  И фимиамом ещё раз наполнили курильницы рабы,
  лампады - ароматным маслом.
  Неторопливо в святилище направилась
  нестройная колонна мистов.
  Натёртые до солнечного блеска двери таинств
  чуть заскрипели, подались легко,
  впустили их и, закрываясь плавно плотно,
  снова заскрипели тихим всхлипом.
  Засов тяжёлый на медные крюки
  установили изнутри
  немые оскоплённые служители-рабы.
  Настала тишина.
  На улице поочерёдно огни все погасили
  и воцарилась Тьма.
  Лишь шум деревьев и лёгкий бриз,
  качавший кроны в вышине, остались.
  Над Элевсисом яркий звёздный свод
  поднял иссиня-чёрный потолок повыше,
  украсив небо чётким очертанием животных и богов.
  От тихих стонов раненых и обожжённых,
  пожелавших всё-таки увидеть чудо Персефоны,
  в надежде исцелённым быть к утру,
  едва всем остальным хватало понимать,
  что происходит здесь вокруг и в храме.
  Паломники, храня молчание,
  прислушиваться всё пытались,
  догадываясь может быть чуть-чуть,
  что же в святилище Деметры происходит.
  
  А там Иерофант-Судья - верховный мист
  провозгласил хранить молчанье
  и примириться с тем, что произойдёт
  во время таинства преображенья Коры в Персефону.
  Душе и телу здесь самим решенье принимать -
  продолжить жить, иль умереть до срока?
  Сойти с ума иль в твёрдом духе покаянья
  каждый посвящение великое начнёт своё
  и станет в обновлённой плоти
  Новорождённым Чело-Веком -
  преображённым очевидцем явленья чуда.
  
  Какое бы не приняла сегодня Богиня решенье сердцем -
  пусть будет верным принято её решение людьми.
  - Смиритесь с тем, что будет! - верховный Иерофант сказал.
  Послушники и мисты покинули друг друга,
  тихонько разошлись на расстоянии вытянутой руки
  и гимны Коре-Персефоне пели гармоничным хором.
  Средь них ходили по двое нагие жрицы
  с лицом, прикрытым маской смерти,
  с медным факелом и чёрной чашей.
  Мерой малой полной
  из неё черпали красной чашей
  горький травяной настой омелы, мяты
  и овса отвара с яичной скорлупой,
  в который были добавлены
  хмельные капли:
  молоко из мака,
  сок сладких ягод ягодного тиса
  и змеиный яд.
  Так всем бывалым и юнцам
  поочерёдно предлагали выпить меру
  для облегченья путешествия души
  в загробный мир.
  И выпили всё мисты до последней капли,
  и встали на колени дружно,
  склонивши головы пред матерью-богиней и дочерью её,
  тела свои сломили в смирения поклоне низком.
  И лица маскою безликою прикрыв,
  сложили накрест руки на груди,
  как делали сегодня же жрецы́ и жри́цы
  в свой праздник возрожденья Бога Гора
  в храмах на земле великого Египта.
  
  В тот час, как был до капли выпит Кикеон,
  все дивы с чашами и удалились;
  за статуями Персефоны и Деметры скрылись.
  Остались мисты сам на сам
  пред освещённой огнями Матерью-Богиней
  и дорогой в храм иной - потусторонний.
  Рабы все зеркала из бронзы,
  натёртые до солнечного блеска,
  на них направив,
  отступили.
  В глазах у мистов вспыхнул яркий свет.
  И в мареве курений сладких вздрогнув,
  люди застонали.
  Всё громче, громче подвывали...
  И всё сильней тряслись и содрогались,
  испытывали муки их тела
  как будто перед смертью.
  Так было может пять минут иль десять, а затем
  Иерофант-Судья рабам и слугам храма
  по́дал знак - немедля потушить все факела,
  и опрокинуть жерлом в пол,
  как символ наступленья Смерти
  и входа духа в царствие Аида.
  Рабы тот час исполнили приказ
  и сели за колонны, укрывшись в нишах у стены.
  Склонясь, глаза тряпицей завязали,
  заткнули уши воском, дыханье затаили.
  Тут же мужи упали на пол, сплелись телами
  и застыли тленом мёртвым.
  И в храме воцарилась Тишина
  и Царственная Полночь Откровенья
  в свои права вступила.
  Тьма вдруг поглотила всех и вся.
  Остались лишь биения сердец у посвящённых
  и стоны душ как будто бы усопших.
  Бред! Великое Ничто,
  Страх, Ужас, Перекрёсток, Бездна!
  И Смерть свои открыла маски всем,
  но каждый свой лишь страх и смог увидеть.
  И так отправились все мисты поголовно,
  подрагивая на полу и так, и сяк
  на тленных лодках тела своего,
  отправив дух сметенный
  по вечным рекам мёртвых - Сти́кс и Ле́та.
  
  Адонис и Иа к закрытию дверей всё ж опоздали.
  Но в полной темноте друзей там отыскали.
  
  Адонис:
  - Саманди, ты цела?
  
  Она кивнула и с сожалением вздохнула:
  - Да. Но на мистерии мы с Вами опоздали.
  - А ты решишься чрез подземный ход пройти во тьме?
  Тогда успеем.
  Тагарт:
  - Одну не отпущу...
  Адонис:
  - Решайтесь.
  Я Марку обещал её хранить ценою жизни.
  Иного боле нет сейчас решенья и пути.
  
  Тагарт к Саманди:
  - Дитя, и ты доверишься ему?
  
  Шепчет Па́ки Тагарту на ухо:
  - Нет, отпускать её одну, в толпу
  нельзя!..
  
  Адонис слышит их слова:
  - Двоих не спрячу под плащом.
  
  Иа шепчет:
  - И вы так вломитесь туда?
  Через врата?!
  
  Адонис:
  - Нет, конечно.
  Пройдём подземным мы путём
  и встанем за колонной Персефоны.
  Иерофант Верховный дал мне
  разрешенье для Саманди,
  но только для неё.
  Я - посвящённый мист,
  и я допущен к таинства порогу,
  и как аптекарь, и как врачеватель.
  Вот ключ от подземелья. Видишь, Иа?
  Непосвящённым и не грекам
  нет хода в ночь безлунья
  к месту плача никогда.
  Решайтесь: да иль нет? Сейчас.
  Я ухожу, будь что.
  Мне время у дверей в стене стоять,
  и наблюдать на страже
  за жизнью и здоровьем новобранцев
  потаённо также.
  
  Саманди:
  - Так я иду, Тага́рт?
  Отец ведь мне позволил.
  
  Паки шепчет чуть громче:
  - Немногословен воин Паки,
  но сейчас
  и не уверен, что позволил воин Марк!
  Как не уверен так же в том я,
  что с ним об этом объяснялся
  вот этот врачеватель...
  
  Иа кивнул и наклонился ближе:
  - Друзья, я подтверждаю.
  Был разговор при мне, но с Мэхдохт.
  Ручался Террий за безопасность дочери её.
  
  Паки:
  - А где ж сам Марк тогда?!
  Ведь знает, что случилось здесь,
  и видел раненого в доме.
  
  Адонис:
  - Нет, не видел.
  Его я пощадил, но знает Мэхдохт.
  Я уж сказал.
  Здорг - тот человек, что ранен,
  глубоко в подвале с друзьями заперт
  за тяжёлыми дверьми.
  Аврора и Секвестра рядом с ними
  оказывают помощь
  и крепкий волей грек-атлант.
  Ведь уродство, кровь и раны рваные -
  не зрелище для размышлений в праздник.
  Чтоб не волновать отца Саманди,
  его я расспросил и получил согласье
  и по рекомендации жены его
  в питье добавил я настой для сна.
  Ведь Марк бы ринулся сюда спасать Саманди -
  порвал бы только-только заживающую плоть.
  
  Паки:
  - Да, да...
  Как будто верно говоришь.
  Так от чего ж тогда...
  дрожит твой голос и рука, аптекарь?
  Адонис:
  - Устал, оказывая помощь
  и бежал бегом сюда.
  
  Тагарт, крепко держа девочку за руку:
  - Не думал, что во тьму
  тебя одну придётся отпустить.
  Когда окончится всё это, лекарь?
  - Лишь к утру.
  С восходом солнца,
  если всё свершится верно,
  откроют двери храма настежь.
  Вы всё услышите.
  А я Саманди собственноручно проведу туда,
  сюда же и верну к рассвету точно.
  Ну?
  Так как?
  Решайтесь, Тагарт. Я иду.
  
  Тагарт слегка расслабил руку
  и ручку маленькую выпустив,
  вручил её чужому человеку.
  - Смотри же, лекарь!
  Не то простится с шеей голова твоя.
  Ответишь предо мною, лично!
  Паки:
  - Нет. Нами всеми!
  Ты слыхал?
  Адонис:
  - Да, слышал, слышал и запомнил.
  Надёжней глаза
  уберегу Саманди
  от ока всякого чужого.
  И руку не ослаблю.
  Клянусь моей Авророй и детьми.
  Всё, пора. Пора бежать.
  В толпе бы просочиться незаметно,
  Во тьме найти б дорогу
  к входу в подземелье.
  
  Саманди обняла Тагарта крепко так,
  что он почувствовал себя отцом её на миг.
  - Всё, всё, иди, я подожду.
  И не сойти мне с места,
  коль не дождусь тебя.
  Менес:
  - Иди, Саманди, детка.
  На этом самом месте
  все вместе ждём тебя к утру.
  
   ГЛАВА 2
  
  Священный огонь
  
  Так через тьму, в толпе людской
  Держась друг друга крепко
  Саманди и аптекарь подошли к стене.
  Нащупав в ней проём,
  где дверь, сокрытая от любопытных глаз, за статуей была,
  Адонис аккуратно отодвинул
  из мрамора холодную ладонь.
  Она легко так поддалась
  и в щель за ней
  аптекарь верно вставил ключ и провернул.
  И двери тайные открылись без труда и скрипа.
  Саманди и аптекарь
  сразу же вошли туда и так же
  двери были заперты надёжно изнутри.
  
  Глухая тишина вонзилась в уши.
  Холодное пространство без стен и потолка.
  Ни зги не видно.
  Аптекарь тихонько шарит по стене.
  Саманди:
  'Мне кажется, я здесь была однажды.
  всё так знакомо...
  Как будто снова я в театре Диониса в Парфеноне.
  Геката умертвить желает Элевсис,
  а он так борется за жизнь
  и говорит возлюбленной своей,
  что спущены уродливые псы Гекаты.
  Летели так с калеками повозки три.
  И говорилось в пьесе так же,
  что нужен ключ иль нож.
  Какой на этот раз?
  И здесь их было точно четверо,
  тех, что с факелами у дороги...
  как действующих лиц.
  
  В толпе как будто был
  тот странный разноглазый человек...
  и выглядел как пёс Гекаты.
  Как чудно складывается всё...
  Сейчас Наталью призову,
  и с нею голубой огонь придёт,
  горящий в чаше.
  И всё свершится, как тогда.
  Я лишь проснусь -
  со мною будет рядом мама'.
  - Как мы найдём дорогу дальше?
  Зажечь бы факелы.
  Вы их во тьме найдёте?
  А есть у Вас огниво?
  Адонис:
  - Огнива нет.
  В ночь Персефоны
  здесь всем огням гореть запрещено.
  Воспользуемся этим.
  
  Прошли по коридору вдоль стены
  ещё примерно пять шагов
  и Террий, отодвинув кожаную занавесь в стене,
  нашёл там сетчатый сосуд,
  встряхнул его, и светлячки вдруг оживились.
  Зелёно-голубым осветились ниша
  и длинный коридор.
  - О, как красиво, Террий!
  Зелёные жучки!
  - Саманди, тише.
  - Да, да.
  Хотела лишь сказать Вам, Террий:
  в моих краях в домах священных
  используют жрецы так белый фосфор.
  И светом Ра, в сосуды заточённым,
  так освещают пирамиды изнутри.
  
  Аптекарь улыбнулся.
  - Смышлёная.
  Ты многое видала,
  и знаешь много. Вижу.
  Я думаю,
  тобой всегда доволен твой учитель-звездочёт.
  Пойдём, я покажу тебе ещё другое,
  но ты храни молчание и делай так,
  чтобы тебя никто увидеть и услышать бы не смог.
  - Да, хорошо. Я так умею.
  
  И, взявшись за руки, они пошли вперёд.
  За коридором - коридор.
  За входом - вход.
  За поворотом - поворот.
  И вот послышалось шуршание,
  и ощутилась плотность тишины,
  наполненной страданьем
  и ожиданьем чуда.
  Адонис отставил в пустую нишу светлячков
  легонечко закрыл рукой Саманди рот
  и пригласил пройти вперёд,
  храня молчанье.
  Она кивнула.
  Вот Террий выдохнул и затаил дыханье сам,
  чуть приподнял тяжёлую завесу
  и проскользнул в священный зал.
  Так оказались оба за статуей богини.
  Саманди присмотрелась:
  - 'Преогромный храм.
  По кругу люди в тишине и нишах,
  закрыв глаза повязкой,
  дремлют, но не спят.
  Рабы и слуги сидят по кругу.
  А где же жрец и мисты?
  Что здесь в безмолвьи происходит?' - подумала она.
  Глаза закрыла и поняла,
  что видит всё в ином сияньи.
  - 'Они мертвы и живы.
  Их здесь тела лежат во тьме
  и на полу сплелись,
  как змеи,
  а дух витает где-то очень далеко.
  А где?'.
  
  Здесь каждый видел лишь своё.
  Своё лишь представляет знание о смерти.
  
  Там дальше жрец верховный и помощники его,
  крестом священным вчетвером
  лежали ниц перед Великою Деметрой,
  ожидая возвращения Духа
  в Аид сошедшей дочери её.
  Молитвы возносили бесконечно
  о возвращеньи Жизни и Весны.
  
  Адонис сел и наблюдал.
  
  Саманди о воскрешеньи знать желала
  тихонько на колени, встала, села,
  глаза закрыла, замерла
  и Дух её от тела сам собою отделился.
  Пошёл легко невидимою зыбкою тропой,
  где вдоль дороги каменный тоннель открылся вверх,
  а в нём сиянье, свет.
  А глубоко внизу
  меж двух потоков мрачных Стикс и Лета
  у врат в Аид расположились перепуганные души
  пока что не уме́рших мистов,
  встречавших Дух великой Персефоны.
  
  Здесь в темноте, в углу
  меж двух колонн священных
  у входа в Ад
  в пространстве круглом
  на разных лодках
  у самого тоннеля, где вдалеке
  мерцал небесный свет
  на семи ступенях преддверья бесконечной Тьмы
  стояли иль сидели девы -
  три Мойры - три сестры
  и рукодельем тонким занимались.
  Серебряную нить одну втроём плели.
  И в Хаосе той паутиною сплетались
  и свод и стены, и колонны -
  всё тёмное пространство
  меж рек горящих, лодок, и тоннелей.
  И не понятен был сестёр тех век.
  
  У первой,
  у той, что в белом тонком одеяньи
  отроковицы иль старухи
  с чёрной длинною косой
  в руке над головой
  был куб священный не большой.
  Она его вертела осторожно,
  глядела вверх на солнца тонкий луч,
  что проникал в него из свода неба.
  И изредка смотрела сторону на двух других сестёр.
  А паутина света новая едва ли различимо
  сквозь куб сама сочилась еле-еле
  и тихонько пела 'Ля'.
  На прялку снизу струился тонкий лунный луч
  и нити солнца и луны
  в девичьих пальчиках соединялись,
  сплетая заново рождённых
  жизнь и предназначение в одну.
  Там на шести хрустальных гранях
  сакральной геометрической фигуры -
  как будто в зеркалах -
  мелькали прошлые их судьбы:
  родители, любовь и цели,
  паденье и величье.
  Последняя минута биенья сердца, смерть
  и важная причина,
  по которой из бесконечной Материи живой,
  из родительского дома Ра - семьи единой
  все эти души
  на Земле так сильно воплотиться торопились.
  
  Там дальше на крутых ступенях
  вторая женщина
  за прялкой
  сидела в лодке красной и большой,
  вертела Колесо Судьбы ногой босой,
  похожее на солнца диск блестящий.
  Сан-Сарой деву звали.
  В одной её руке сияла, пела нить
  такая тонкая, живая,
  а во второй - вдруг становилась
  крепкой, гладкой, но простой.
  Веретеном служили времени хрустальные песочные часы,
  что будто ускорялись, иль замирали в руках её.
  Та дева в красном была мила и терпелива,
  скромна и весела,
  но горделива перстнем золотым на пальце.
  И рыжий завиток у шеи без конца вертела,
  запутывая вышивку ковра-судьбы на пяльцах.
  В одеянии лёгком, шерстяном
  она была красива и свежа,
  но за нитью длинной едва ли поспевала.
  А нить то путалась, то выскользала.
  То падало веретено с коленей через борт ладьи,
  и по ступеням, едва ли не разбившись,
  на пыль и в грязь катилось.
  Та дева не очень огорчалась и смеялась
  и вновь садилась неохотно к прялке в лодку,
  ожидая, когда же ветер сам
  наполнит мёртвый белый парус
  и унесёт её к счастливым берегам.
  И обтерев небрежно веретёнце,
  наматывала нити с пылью, грязью, с кровью кое-как,
  засматриваясь в зеркальца оконце.
  И зеркало безжалостно показывало ей
  то молодость, то близящуюся старость,
  но дева лишь сердилась на отражение своё.
  Ковёр судьбы пылился часто в стороне на лавке.
  Но красавице с длинной золотой косой
  так было всё равно, что она не замечала,
  что с кровью, болью
  теряет и здоровье, и красивое лицо.
  Любуясь отраженьем молодым,
  небрежно, передавала дева в красном
  другой сестре серебряную путаную нить,
  порой, не отвечая
  на неудобные её вопросы:
  'Зачем?
  Как долго?
  Почему работу отложила?
  Куда пропало время?
  Отчего и с кем так быстро счастие ушло?
  И что же надо было сделать,
  Чтоб не наплести кровавые узлы
  И не обрезать золотые в пояс косы,
  чтоб вдовьи не скрывать свои потом?'
  
  Одна рука той крепкой женщины была сильна, упруга.
  В проворных тонких пальцах торопилась нить.
  Вторая - слабая.
  Роняла всё, что брала.
  И эта женщина легко
  за все оплошности себя прощала
  и ругалась грубо на других своих сестёр.
  Одна - уж слишком уж была больна,
  стара, глуха, нетерпелива.
  Другая - слишком молода, глупа
  и незаслуженно красива.
  
  А третья Мойра - их сестра
  была слепой согбенною старухой.
  Пустых глазниц незрячий свет и ужас
  скрывался под её плащом.
  Истерзанной душой своей
  и белым мутным глазом
  глядела в душу тех,
  кто, ожидая Высшего Суда,
  пришёл сюда для покаянья.
  Всё видела незрячая старуха:
  сияние души и черноту поступков
  и всё молчала, кряхтя от старости своей,
  перебирая пальцами-крючками
  измазанную, путанную нить сестры Сан-Сары,
  очередной с ошибками узор нелепого её ковра.
  Больными и дрожащими руками
  не обронить старалась ножницы кривые,
  что так уж стали тяжёлы в её сухих руках,
  чтоб не отрезать ненароком раньше срока
  чью-то тоненькую нить платка из шёлка,
  который сами ткали пауки,
  глядя в лучах священных
  на красоту любви земной
  Луны и Солнца.
  И всё кивала молча, Мойра,
  всем тем,
  кто только что погиб
  или недавно умер:
  'Да, да...
  Я знаю, знаю...
  Так времени вам было мало,
  чтоб вспомнить о любви'.
  И нити жизни,
  проливая слёзы скупо,
  обрезала,
  подчиняясь приказаньям Высшего Судьи.
  Из трёх сестёр
  ОНА - старуха
  лишь глаз всевидящий имела -
  сердце одинокое и мудрое под рубищем души.
  Седые пряди тонкие,
  немые губы и рот беззубый,
  и боль ослабленных колен -
  не скрыть плащом почти истлевшим.
  Так скорбь души, что для любви не отдалась
  и слёзы сердца, что охладело к детям,
  не прекращая капали из глаз на камни, в мхи.
  И в луже горькой чёрной
  зеркала немого
  босой сидела, маясь вечной жизнью,
  не сирота, не дочь и не жена, не мать.
  
  Другие сёстры - зрячие с глазами голубыми -
  те были глу́хи, сле́пы
  к мольбам детей,
  что не родили́сь от них.
  Не ошибались дети их,
  не шумели, не смеялись и не жили,
  и не любили родителей своих.
  На Мидгард Земле благословенной
  они - и не познали
  ни красоту, ни жизнь,
  ни Бога в сердце, ни себя.
  Их просто не пускали в плоть спуститься -
  под сердцем не носили, не рожали.
  
  Когда же улыбалась третья Мойра?
  Говорили, будто -
  увидев сердце любящей души,
  отца счастливого иль брата,
  иль матери, иль мужа, иль сестры -
  держа в руках такой ковёр цветной,
  она, разглядывая ладные завитки-узоры,
  сама вдруг становилась юной девой на мгновенье,
  улыбалась тонким ртом
  и с нетерпением ждала решенье
  справедливого и вечного Судьи.
  И обрезая нить такую - крепкую, тугую -
  ножом наточенным своим,
  а не заржавленным тяжёлым инструментом -
  светилась Мойра счастьем
  воскрешенья скорым
  души возлюбленной и светлой,
  даря ей сладкий переход во сне.
  И не ждала её так быстро к переходу
  в следующий раз сюда, на Страшный Суд.
  Но тосковала, вспоминая их, счастливых,
  восходящих в Высший Свет.
  
  Да...
  Так жили вечно
  от рожденья горя женского в Мидгарде
  три сестры, три Мойры.
  Меняя тело каждый раз,
  старуха девой проявлялась.
  За куб бралась и удивлялась счастью новой жизни.
  Взрослела юность, девой красной становясь,
  и забывала нежные порывы:
  найти и воссоединиться
  во что бы то ни стало
  со своей второю,
  мужскою половинкой сердца,
  что разделена была когда-то Зевсом
  в двуликом Андрогине.
  
  Садилась в лодку средняя сестра,
  Колесо Судьбы ногой вертя,
  и ожидая тёплый и попутный ветер в парус,
  теряла время веретено-часы, забыв на полке.
  
  И красная уже совсем и не девица - баба,
  подрастеряв года, мечты - дряхлела.
  Удерживая тоненькую нить чужую,
  её воспоминанием жила.
  И вспоминала жизнь свою - пустую.
  
  Так одиночество и грусть, и слёзы
  отбирали последнее желание
  видеть, знать и жить.
  Старухой став, всё чаще ножницы искала
  и, отыскав под древнею своей лодъёй,
  брала и обрезала жизнь-лохмотья, годы-платья,
  укутываясь в длинный грязный плащ
  из паруса желаний, истлевшего на ней.
  Так замёрзая, тихо плакала во тьме старуха
  на дне под лавкой укрывшись горем с головой.
  
  Девица красная, так никому не нужной и не став,
  от скорби поседев, и немочью прикованная к лодке
  всё сёстрам донести старалась
  мысль и мудрость, рождённую в годах.
  Указывая чёрным пальцем вверх, в слезах,
  скрипела громко шепелявым ртом беззубым
  и днём, и ночью повторяла:
  'О, сёстры!
  Берегите время!
  Берегите жизнь!
  Живите сами и любите
  И дайте жизнь другим!'
  Но две сестры не слушали старуху
  и знали точно
  как нужно жить им - молодым.
  Её не замечая - собою любовались.
  
  Так сгорбившись, Яга ослепла, замолчала,
  и, выплакав в безмолвии глаза,
  пыталась радоваться и беречь,
  то, что у неё ещё осталось -
  крупицы времени, остаточки души,
  надежду быть услышанной
  хоть кем-то, хоть когда-то.
  Иссохнув вовсе и умирая будто,
  каждой ночью
  глухой и одинокой
  себе в последнюю минуту
  эта Мойра бесконечно обещала:
  что возродившись снова
  в новом молодом упругом сильном теле,
  конечно, вырастет счастливой и живой
  девицей, дочерью, женой,
  родит детей в любви, душой согреет мужа.
  И нежной мудрой бабкой станет после,
  рассказывая внукам в свете очага
  семейного простого,
  секреты воскрешенья и счастия души.
  
  Саманди на неё глядела молча
  и слышала сестёр извечный спор.
  Старуха Мойра почувствовав,
  что, наконец, пришла ей смена,
  обрадовалась приближенью смерти и,
  скрипя душой, разжала натруженные пальцы.
  Так упустила ножницы и нить,
  поторопилась встать,
  чтоб уступить скорее проклятое место.
  
  Саманди поспешила, подбежала
  и подала обратно бабке в руки ножницы и нить.
  А Мойра удивилась и испугалась теплоты руки.
  'Как можно здоровой и живой
  по доброй воле здесь оказаться'.
  Спросила:
  - Зачем ты здесь, коль ты жива?
  
  Отроковица рассказала в двух словах.
  Потом тихонечко спросила:
  - Скажи мне бабушка Яга, (Яга - сухая, тощая женщина)
  как долго жизнь моя продлится?
  
  Старуха улыбнулась ей беззубым ртом:
  - Жизнь - это слово главное, поверь.
  И времени всегда не много.
  Ты, дева, торопись её прожить
  И всё успеть свершить, что хочешь без потерь.
  - А возрожденье? В чём оно, скажи?
  - В любви, и в детях повториться.
  Спасибо, что спросила.
  Жизнь - детка, главное,
  а драгоценность - время.
  Его прибавить не могу, но
  ты ведь можешь не терять его.
  Теперь вставай, иди, пора,
  поторопись уйти отсюда.
  Пусть Персефона не увидит лика твоего,
  не то до срока прервётся жизнь.
  Она так ярко светится в тебе!
  Не расплескай её на алтари пустые.
  - Я поняла.
  Спасибо, бабушка, за мудрость.
  
  Та улыбнулась.
  Саманди:
  - А что же мисты?
  Им видеть всё разрешено?
  - Едва хоть кто-то из мужей глаза откроет здесь -
  тот час его обрежу нить.
  Никто не вправе из мужчин
  увидеть зрячими глазами
  как открывается Аид,
  как обнажённой предстаёт
  пред матерью своею в муках Персефона.
  Они слепыми и должны уйти отсюда.
  Так чудо воскрешенья Коры подтвердит закон,
  о том, что вертится колесо Сансары до тех пор,
  пока страдаем мы - три Мойры, три сестры,
  от дня
  когда была раздавлена Душа Единой Девы
  спустившимся на Землю инородцем Змеем.
  - Сказала ты Сан-Сары?
  - Сестры моей второй.
  Вот той, что в красном одеяньи.
  Видишь?
  - Да.
  - А мисты просто будут знать, где были.
  И возвратятся за Персефоной в явь
  со знанием тяжелым:
  о том, как нужно жизнь прожить,
  и чем в ней надо дорожить,
  чтоб не умолять меня, потом повременить
  и подарить хотя б ещё мгновенье,
  чтоб завершить ковёр-предназначенье.
  Я лишь слуга. И я устала.
  Вы все молитвы направляйте Богу.
  И нечего его за тридевять земель бежать, искать.
  Он в сердце. Ты так и знай, дитя.
  Теперь иди.
  Сейчас тебе не время умирать.
  - Конечно. Хорошо. Спасибо.
  - Ты так внимательна, добра, Саманди.
  Я отплачу тебе с лихвой
  услугой за услугу, от бабушки слепой.
  За то, что помогла и говорила со старухой,
  исполнила желанье давнее моё -
  коль хочешь знать,
  я имя прежнее твоё скажу,
  чтоб вспомнила скорей предназначение.
  И имя той любви твоей,
  которой жить тысячелетья.
  - Да, да. Хочу, конечно.
  - Тогда запомни, Самандар:
  Ты Тарою всегда была - богинею огня любви
  и вод рожденья.
  Последним имя было Санти.
  И получила имя Падме - Лотос
  в обучении знаний волшебству любви
  священной Матери-Земли.
  До срока смерть тогда пришла.
  О да, твою я помню душу!
  Ты приходила многократно.
  Всегда сильна, светла, красива и вольна!
  Твоей любви святое имя в прошлой жизни
  Маг-волхв - Деметрий,
  второе имя - Ставр.
  Я знаю, как пришёл он.
  Зачем молил Всевышнего родиться,
  и чем пожертвовал за право воплотиться
  раньше срока в этот раз.
  Ты хочешь знать его сейчас?
  - Конечно, да!
  - Тогда я намекну,
  а ты ищи сама.
  Ему дала ТЫ имя в этот раз.
  Оно созвучно памяти твоей о нём.
  Но сердце девы красной
  любви мужской не зная,
  в детском теле крепко спит до срока.
  Пока ты веста и не его жена,
  любовь томится в заточеньи,
  ожидая пробуждения в крови.
  Ещё ты не созрела к свадьбе.
  
  Всё, для разговоров время вышло, Тара.
  Уходи быстрей!
  Пора очнуться ото сна.
  Сюда идёт богиня Кора.
  Уж утро входит в дом
  И набирает силу рождество.
  - Но я...
  хотела бы помочь тебе освободиться.
  - А сил на это хватит?
  - Попробую.
  Что нужно сделать? Расскажи.
  - Разрушить вора времени - зеркало Сансары,
  чтоб Колесо она своё вертела вдохновенно,
  сохраняя без узлов светящуюся нить.
  - А как?
  - Родясь, расти, живи счастливой,
  не плачь от горя никогда.
  Чтобы ни случилось
  не уходи до срока из жизни длинной.
  И так, любя себя, как сердце Ра живое
  ты в зеркале души родителей, и мужа,
  в настоящем отражении своём -
  потомках мудрых - детях, внуках
  проявляйся полно и сияй.
  Пройдя весь путь и став старухой -
  Не уставай светить, заканчивая кружева ковра.
  Когда ж я в руки нить твою возьму
  ты с радостью и уходи на светлый путь
  в объятиях детей счастливых, внуков...
  на небеса в наш общий Отчий дом,
  чтобы когда-нибудь Саманди-Тара
  счастливой воплотилась вновь
  и светлый путь свой повторила дважды.
  - Так мудрено ты говоришь, ведунья.
  Ведь это означает просто жить,
  любить и быть любимой.
  - Да. Так всё просто. Будто.
  Да только никто и никогда,
  ни девы красные,
  ни крепкие мужи
  ни разу и не дважды
  так и не смогли пока
  пройти так путь -
  и тем разрушить чары
  зеркала и колеса Сансары.
  - Спасибо, бабушка, за добрые слова.
  Я очень постараюсь вам помочь!
  - Поторопись же в путь.
  
  Саманди, оглянулась, увидала,
  как в стороне открылась бездна
  и из огня вдруг поднялась богиня Кора
  в венце из дюжины бело-золотистых роз
  и одеяньи из волос, босая.
  А её уже встречала здесь другая,
  пришедшая иным путём - с небес -
  чьё тело соткано
  из многомерной смеси Солнечного Света,
  и глубины холодных звёзд.
  Та, что Саманди знакомой показалась.
  Да, то была Наталия - богиня Рождества.
  В тонких складках платья-серебра
  клубок из пряжи красной не скрывала.
  Третьей нити Божественное имя - Свободный Выбор.
  Наталия в руках держала
  большую глиняную чашу,
  в которой воссиял вдруг с новой силой
  огонь священный - Жизнь, Рождение, Весна.
  А рядом верный охранитель на страже возрождения -
  могучий белый волк - Семаргл.
  
  Вот обе рядом встали.
  И Кора тару-чашу сонною рукой приняв,
  вдруг Персефоной обновилась,
  и волос чёрный длинный
  светом красным осветился засиял.
  Но всё ж глаза девица не открыла,
  и не проснулась.
  Так обе девы и богини тихо плыли на свет в тоннеле,
  что вёл их за пределы силы врат в Аид.
  И мисты оживились в сиянии огня,
  что в Персефоне стал гореть едва-едва
  огнём нетленным и не жгучим.
  
  Молчали души мистов, не нарушая тишины,
  тихонько шли за ними и возвращались в тело,
  чтоб не разбудить до срока Деву.
  Ведь так вернётся заново она в Аид
  и возрожденье не свершится.
  Лишь увидав перед собою первой мать
  и ощутив тепло её дыханья любви
  дочь отойдёт от сна,
   вздохнёт, глаза откроет, оживится, закричит...
  И с первым вдохом так свершится
  предназначение её - родиться чистой.
  Так в Элевсисе пробудится жизнь-весна.
  
  Саманди вернулась первой,
  глаза открыла и любопытства ради,
  ждала что будет дальше.
  Восстали мисты в темноте,
  и сели в плотный круг.
  И жри́цы каждому вручили мёртвый факел.
  Равносторонний крест из тел четырёх иерофантов
  оказался точно в центре залы.
  Мужи очнулись, поднялись
  и Иерофант-Судья верховный
  принял от жрицы
  ещё один носитель для огня - свечу из воска пчёл.
  Так с ней он подошёл
  к изваянью священной Персефоны,
  немного помолчал и, выдохнув себя,
  склонился,
  надолго задержал дыханье.
  Колени преклонил,
  над головой свечу поднял,
  но вот вдохнул всей грудью, будто пробудился,
  прошептал:
  'Гори!
  Гори сейчас!
  Вовеки не прекращай гореть, светить,
  Святая жизнь!
  Священного огня ждёт Элевсис
  и весь народ!
  Пришло уж время!'
  И подхватили мисты тихо:
  'Огня! Огня!
  Священного огня!
  О, Персефона,
  возродись!'
  
  Но ничего не получилось.
  И не случилось чуда.
  Застыла,
  замёрзла тишина,
  и Иерофант-Судья
  усерднее ещё раз помолился.
  Саманди снова глаза закрыла
  и в полной темноте так увидала,
  как сама Наталья - богиня Рождества -
  уснувшей вечным сном богине Коре,
  дыханием своим любовным
  зажгла огонь в Душе-Граале
  и отдала ей кубок полный.
  Клубок - Свободный Выбор в карман вложила.
  Богиня приняла легко.
  Раздался лёгкий треск, и в зале
  в её руке вдруг вспыхнул и зажёгся пламень
  священный голубой.
  Казалось, статуя сама вздохнула
  и зала мгновенно осветилась жизнью.
  - Жива! Жива богиня Персефона!
  Воскликнул Иерофант-Судья.
  
  От пламени холодного у статуи
  он сразу же зажёг свечу
  и восхищённо обернулся
  и показал всем мистам,
  что этот огнь священный
  живую плоть не жжёт его.
  - Хвала богине Персефоне
  и слава матери её,
  великой матери Деметре!
  И вновь Священного огня
  дождался Элевсис!
  Берите пламя, мисты, размножайте
  и раздавайте щедро всем!
  Открывайте двери шире!
  Пусть целый мир
  узнает, что сегодня ночью
  вновь совершилось чудо Персефоны!
  Хвала Деметре, златовенчаной матери её!
  - Хвала!
  - Хвала!
  Разноголосьем восхваляли мисты и дочь, и мать.
  И пламя в факелах размно́жили так быстро,
  что зал аж воссиял.
  Казалось, ожили колонны
  и задышал небесный свод под потолком.
  И отсвет на зеркалах из бронзы
  мелькал, дрожал
  и осветил огнём священным
  всё пространство.
  Засовы дрогнули в руках рабов
  и двери настежь распахнулись.
  И мисты хлынули из храма белою рекой,
  ручьями щедро разливая без разбора Свет.
  
  Адонис Террий её плеча легонечко каснулся:
  - Саманди, девонька, проснись. Пора!
  Мы возвратимся в город тайным ходом,
  которым и пришли сюда.
  В толпе вот так
  мы не найдём твою охрану.
  Я обещал, и я исполню договор.
  Дай руку и береги огонь священный.
  - Я не спала, - тихонечко сказала.
  
  - Хвала! Хвала! - кричали радостные греки.
  - Да будет жизнь!
  - Хвала Деметре Персефоне!
  И тёмный человечий сонный океан
  вдруг бурно ожил
  и, сбросив чёрные хитоны,
  огнями засиял.
  От храма полилась и побежала из уст в уста
  волна хвалений, радости и счастья.
  А за ней,
  опережая Гелиоса свет,
  воспылали все факелы, лампады, лампы, свечи.
  Всё, что было.
  Народ кипел и ликовал:
  - Хвала! Хвала!
  - Весна! Весна!
  - Хвала Деметре Персефоне!
  - Мы дождались Священного Огня!
  
  И так процессия, ликуя,
  пошла на берег к морю
  по дороге, сбрасывая одеянья ночи, Тьмы.
  
  Из храма, выйдя тайным ходом,
  аптекарь ловко посадил себе на плечи деву,
  так, чтобы в толпе легко
  она смогла найти друзей.
  Так и понёс легко на шее,
  осматриваясь по сторонам.
  Она нашла, и разыскала.
  С улыбкой громко восклицала,
  махая им свечой:
  - Сатир, Арес, Тагарт, вот я!
  Хвала Деметре, Иа!
  Менес, вот неопалимый наш огонь,
  держите!
  Менес:
  - Хвала, хвала!
  Тагарт:
  - Саманди, как ты?
  Всё видела?
  Саманди:
  - Да, видела, и это счастье!
  Я так легка и счастлива сейчас,
  чего и вам желаю!
  Тагарт:
  - Так в чём есть чудо Персефоны,
  знаешь?
  - Конечно, да.
  Любите матерей и жён своих
  и берегите жизнь детей!
  Её секрет простой,
  но труден в исполненьи.
  Улыбнись же, Иа!
  
  Друзья и обнялись, расцеловались,
  объятые величьем Рождества
  и наступленьем утра Возрожденья дивы.
  Огнём и поделились щедро также с каждым.
  Саманди села на коня перед Сатиром
  и он был рад её теплу и возвращенью.
  
  Адонис, прежде не видал таких вот связей
  между госпожой, охраной.
  И был немного поражён теплу их отношений.
  Весь день он наблюдал за ней,
  за ними
  и лишь под вечер по дороге к дому осознал
  почему так в первый день знакомства с ней
  так вдруг не к месту ожил
  его детородный орган.
  
  Саманди источала чистую любовь,
  как дочь, как мать или сестра
  одновременно.
  И у любви той не было границ.
  Секвестра, дочь его, была другой.
  Любви дочерней не излучала.
  Всё жаловалась и сокрушалась,
  и мать частенько огорчала.
  И оттого жена Аврора
  всё чаще не светилась счастьем
  и на лицо старела.
  А он, как муж, отец, нуждался в пониманьи,
  в любви дочерней, отзывчивой и нежной от жены.
  И стало вдруг Адонису так ясно...
  Саманди в эту ночь ему, чужому -
  доверилась и распахнула сердца дверь,
  и вспомнил, как она так запросто
  его простила за греховный пыл.
  Как жизнь отца спасала,
  как матерью своею дорожит...
  И теперь
  Адонис Террий,
  глядя в глаза других людей
  делился счастьем сердца прежде нескупого.
  Он засиял
  и радовался наравне со всеми,
  кого здесь в Элевсисе раньше не замечал.
  Ночь следующую,
  разделив с возлюбленной Авророй ложе,
  дыханием и телом слившись с ней,
  к утру другого дня
  он делал вместе с нею первый завтрак.
  У очага в глазах Авроры он снова видел
  щедрость сердца, молодость, любовь,
  и улыбался новой жизни, как подросток,
  вкусивший первый в жизни поцелуй.
  А жена от бурной ночи до утра
  и понесла уж третьего ребёнка.
  
  Итак...
  Отвлёкся автор.
  Продолжаю.
  
  Рассвет того же Дня Воскрешенья Персефоны.
  У вод Эгея моря дружною весёлою толпой,
  все в белом одеяньи Света -
  греки, гости и паломники из разных мест
  в одном порыве щедрости души,
  теперь входили в море.
  В надежде громко восклицали на берегу,
  поднимая руки кверху:
  - Зачни! Зачни, о, царь великий, Гелиос!
  Зачни хлеба!
  
  И в воздух семена овса бросали.
  Пели, прыгали, плясали,
  на радужное солнце глядя:
  - Пусть будет дождь!
  - Родится добрым хлеб,
  и приумножится потомство!
  - Путь будет щедрым урожай,
  и добрым мир и год!
  - Да будет счастье, греки!
  - Хвала Деметре и утру!
  - Хвала и Персефоне!
  
  И улыбались все,
  и в хоровод священный
  так всем народом шли,
  танцуя с факелом сиртаки,
  объединяясь дружною семьёй в круги.
  Фанфары им не уступали.
  И трагики играли Жизнь,
  срывали маски Смерти
  и под ноги их всем бросали.
  Друг другу люди раздавали
  сыр с оливами и щедрые объятья
  и ви́на тёрпкие с наслажденьем пили.
  И после, вели на алтари своих овец и коз,
  и гимны жизни воспевали.
  Там жертвенную кровь свиней
  пролили щедро жри́цы и жрецы.
  Все, кто имел на это средства -
  щедрой данью отдавали
  Аиду жертвенных животных -
  лучших.
  Ведь так скреплён священный договор
  между Богами и людьми.
  
  Лишь к вечеру того же дня
  усталая голодная когорта
  вернулась в дом Адониса и там,
  вкусив обед и ужин разом,
  вина́ горячего напившись вдоволь,
  измождено разлеглася по местам
  кто где,
  уснула.
  Саманди ни слова не говоря,
  гораздо раньше из-за стола сама ушла.
  Обняв Рубина крепко, его тепло вдохнула
  и на любящих руках у Мэхдохт глубоко уснула
  до следующего утра.
  Ей снилась Мойра - старшая сестра -
  и девочка её жалела.
  Так Саманди в мускусных объятьях пса и друга
  и проспала почти что сутки.
  
  Во снах безоблачных летая,
  вспоминала мудрые слова,
  иссохшей в горе,
  вещунии-старухи о любви,
  что будет вечной в этом мире
  и именах своих - Санти и Тара.
  Ей снилась так же белая волчица
  с красным оберегом на груди и шее.
  Саманди почему-то называла её Облак
  и любила, как Рубина, щедрою душой.
  И кто-то снова звал её из облаков:
  'Санти, Санти...
  Вернись, о Падмэ!'.
  Звучал надрывный крик над головой.
  Саманди плакала во сне сама,
  искала...
  но так и не смогла
  ни вспомнить, ни увидеть, ни найти
  того, кто звал её по имени Санти.
  Лишь тенью быстрой промелькнул
  там юноша хромой длинноволосый
  в плаще из дыма серого во тьму.
  И чёрный длинногривый крепкий конь
  унёс его в горящий страшный лес.
  Там два дракона с горячими сердцами
  в пещере светлой жили дружною семьёй.
  Дыханием огненным своим с друзьями-кузнецами
  вместе закаляли булатные мечи,
  и озарялись щедрою улыбкой,
  когда Санти-Саманди называла их
  своею Матерью крылатой и Отцом,
  и крепко их за шеи обнимала.
  Она играла в брызгах водопадов
  и купалась с их четырьмя детьми-ветрами,
  и братьями по крови называла.
  Там бесконечным тёплым было море.
  И Ра сиял над головой,
  как в Александрии, дома.
  Тут в этих землях
  щедрые цвели и плодоносили сады.
  Селенья, грады крепкие стояли.
  Источники, ручьи струились с гор.
  И девы в белых одеяньях в пол
  в них радостно купались в праздник.
  Там соколом крылатым взлетала быстро в небо мысль.
  И с высоты полёта крепкой глазом птицы
  разглядывала дева и восхищалась
  великолепьем этих чистых горных мест.
  Двенадцать идолов-камней священных
  стояли кругом дружным здесь.
  В народе их называли Круголет Отцов Небесных.
  
  Ожидая первое дыханье утра с моря,
  на рассвете с цветами в волосах белёсых,
  в восхищении на берегу
  едва дышал и стар, и млад.
  Там в хороводе дружном Свадьбы Года
  встречая утреннее солнце, костры горели.
  Кричали девы и крепкие мужи, увидев Ра:
  'Хо Ра! Хо Ра!'
  Венки с огнями по морю пускали,
  и, погружаясь в воды сами,
  пели дружною толпой, восхваляя солнце:
  'Зачни! Зачни!
  Жи́ва Жива́!'
  
  Так вспомнила Саманди
  дом свой прошлый
  и ощутила счастье.
  Увидела знакомый лес высокий
  и не пугливое зверьё,
  и голубые горы, что разнотравием цвели.
  Всё это
  люди с щедрым сердцем и ясными глазами
  Таврикой Святою называли.
  И прошептала дева,
  ушедшая во сне уж слишком далеко:
  'Тартария, Тартария моя...'
  и улыбнулась.
  
  Улыбке дочери во сне
  мать отвечала улыбкою любви.
  Расчёсывая нежно гребнем золотые косы,
  она не знала, где витает дочь,
  но сердце матери легко ей подсказало:
  Саманди счастлива сейчас.
  
   ЧАСТЬ 3
  
   Язык.
  
  Тем временем в подвале
  Секвестра предлагала с уксусом повязку
  третьему жрецу - Авигадору, (Еврейское имя Авигдор......),
  что расшибся крепко об обод головой,
  когда плащом раскрытым зацепился за украшения повозки.
  Его под лошадьми гнедыми хорошенько протащило.
  Жреца с икотой через нос и рот тошнило.
  Подковами избитый,
  Авигадор блевал в слезах кровавою мокротой
  в свой плащ изорванный и мокрый,
  и бесконечно писал кровью в угол в глиняный горшок,
  смущая обрезанною плотью женщин.
  Второй жрец - Йеошуа, тот, кто попал (Йеошуа - еврейское имя),
  под ноги кобылиц второй повозки
  с раздробленной в плече опухшею
  висящею как плеть рукой -
  едва сидел на лавке
  иссиня-красный и избитый,
  в уродливых порезах осколками от ритуальных чаш.
  И подвывая псом бездомным,
  слабел и кровоточил весь.
  
  Никак не удавалось Секвестре остановить ту кровь.
  Но как?
  Коль от вида крови и запаха мокрот
  девушку с души саму воротит?!
  Без опыта и проколоть-то невозможно сразу
  тугую плоть ножом,
  не то, что шить, когда кричит недужный
  и рёвом рвёт его нутро наружу.
  Здесь тоже нужно было шить иль кость вправлять,
  иль может даже отнимать с плеча раздробленную руку.
  Здесь опыт нужен был отца.
  Девица волновалась и дрожала,
  и помощи от мамы с нетерпением ждала,
  прикрывая плотно нос тряпицей.
  - Что делать, мама, покажи?
  Я так уже устала ждать советов.
  Ну, где же ходит папа?!
  Меня сейчас стошнит...
  
  А мать молчала, лишь изредка всем отвечала:
  - Водицы выпей, Секви.
  Закончу - помогу.
  А вы - терпите.
  Здесь, под руками у меня дороже.
  Время - жизнь.
  
  Йеошуа кричал, ругался, качался взад-вперёд,
  вставал и лихорадочно бродил в подвале.
  Всё требовал, чтоб принесли ему сейчас же
  как можно больше настоя из омелы
  и молока из мака.
  От боли выл, дрожал,
  открыть подвал и выбраться пытался.
  Он угрожал Авроре
  страшным гневом Отца - Бога,
  что упадёт огнём с небес на голову её.
  На его предплечьи
  дочь через рваный плащ случайно увидала
  рисунок чёрный:
  крест - меч, который обвивала
  большая красноглазая змея
  и, оскалив зубы,
  в лотоса бутон плевала.
  
  А Аврора,
  в который раз уж Йеошуа спокойно отвечала,
  что пролилось на площади всё молоко,
  последнее - сглотнул их друг.
  Что нужно потерпеть и не смущать других гостей,
  что тихо в доме, выздоравливая, спят.
  И не оглядываясь, терпеливо аккуратно
  дрожащими руками заканчивала при затухающих свечах
  усердно шить всю ночь уродливую маску Здорга,
  пока ещё тот крепко спал от горького настоя.
  
  Аврора удалила глаз, раздробленные зубы,
  зашила аккуратно лоб,
  пустое веко, и щёку тоже,
  осталось только верхнюю губу, язык пришить
  и вправить нос.
  Она устала, хотела очень пить,
  но шить не прекращала.
  Иглу в работе усердьем пальцев тонких изогнула
  и так и шила круглою иглой, не отвлекаясь.
  
  Грек с Аттаки - Олкейос (Олкейос - греч. Озн. - сила),
  Йеошуа и Авигадора, пытаясь успокоить
  и разговорами, и шутками отвлечь от боли,
  на лавку строго усадил обоих,
  приобнял за плечи
  и заговаривал зубы.
  Говорил с улыбкой о всяких чудесах,
  о невероятно страшных трёх штормах
  что пережил корабль их за неделю
  в морском походе в этот раз.
  Рассказывал о диве, и огнях,
  небесных колесницах Ра и Сэта,
  о девочке рыжеволосой и собаке.
  Но жрец с поломанной рукой его не слушал,
  всё встать и вырваться пытался
  и женщинам, и лекарю расправой угрожал.
  Сказал, что обладает страшной силой,
  и если не получит свой настой омелы... и немедля...
  то от боли корчей, долго умирать тут будут все
  поочерёдно.
  
  Но вот Олкейос увидал
  сокрытый в ножнах за его сандалией
  не большой кинжал, с рукоятью чёрный череп,
  и улыбаться перестал.
  Как перед бурею собрался
  и будто у своего весла на страже встал и приковался.
  Сейчас он пожалел,
  что доспехи и оружие своё
  в Великий праздник
  дома у друзей своих оставил.
  Подумал: если что, то и голыми руками
  калек вот этих остановит.
  И коль придётся - им сломает шеи, как гусям, но
  обеих женщин своею силой оградит от злоключений.
  - 'Хм... Обрезанные греки
  из Афин?...
  Авигадор, Йеошуа и Здорг - не наши имена...
  И не имена Египта тоже.
  И перед болью будто без души.
  Что за мужи?!
  Что, у жрецов Афин нет сострадания и терпенья?
  Такого я не видел.
  Странно, странно.
  Какого храма эти мисты?
  Какого культа силу применят?'
  
  И сжал кулак.
  Ведь вы же помните?
  Всё верно -
  Олкейос на рулевом весле всегда несёт дозор
  на Аттаке - галере славной боевой.
  Кулак его, как молот крепкий.
  Он помнил, что к вечеру второго дня
  вернуться должен в порт,
  а утром ранним - выход в море...
  И думал, что женщинам сейчас нужней защита.
  Считал, что для эллина любого
  есть ЭТО дело - первый долг.
  
  Вот наверху два раза глухо провернулся ключ в замке.
  Открылась дверь тяжёлая в подвал снаружи
  и со свечой, не торопясь,
  вошёл с настоем свежим Террий.
  Он сразу услыхал скандал,
  и требования раненых жрецов не местных.
  Остановился лекарь на ступенях:
  - Вы... оба.
  Посмотрите на меня.
  Вот ваш настой для облегчения страданий.
  Я принёс.
  
  Они и ринулись вдвоём к нему как псы.
  - Сидеть на месте, афиняне!
  Я сказал! -
  Вдруг неожиданно сказал Адонис Террий.
  Увидев бледную жену
  и дочь, забившуюся в угол.
  Он поднял над собою чашу
  и приготовился разбить сосуд.
  - Не то мучения продляться ваши!
  Я здесь уже
  и буду шить обоих сам.
  Поверьте мне,
  я лекарь почти, что двадцать лет.
  Мне боль чужая, как старому рабу глоток помоев.
  Я притерпелся и привык!
  Без сожаления за боли причинённые в леченьи
  могу зашить вас как героев - чисто,
  иль как свиней на праздник - через край.
  Иль даже не удаляя тлен и гной
  в повязки грязные накладывая мази,
  исполнять не чистоплотно долг.
  Так послушанье, выздоровление без мук?
  Иль без леченья воспаленье, боли?
  В мученьях долгих смерть хотите?
  Ваш выбор. Говорите.
  
  Оба в чёрных одеяниях притихли,
  но в страданиях, исступленно возопили.
  - Ты со жрецами
  так говоришь, аптекарь?!...
  - Ты об этом пожалеешь, грязный грек!
  Адонис:
  - Конечно, пожалею, но потом.
  ВЫ у меня в гостях,
  здесь МОЙ дом.
  Я - здесь хозяин.
  И пред болью,
  что воины, что овцы - все едины.
  И кровь у всех красна.
  Вам выбирать, сказал я.
  Так мне разбить кувшин
  со снадобьем для сна, от боли?
  - Нет, нет! Отдай сей час же!
  - Я дам настой, но коль лечение жены не любо,
  то можете и уходить. Сейчас.
  Её ждут и другие люди.
  Их боль, ожоги и увечья
  также жаждут облегченья,
  как и вы.
  Что скажете?
  Вам не мила Аврора?!
  Вот, двери отперты.
  
  Они смиренно подошли.
  Адонис зачерпнул им меру, дал.
  - Так лучше.
  Пейте неспеша.
  И там, на лавках посидите.
  Скоро станет легче. Обещаю.
  Я подойду чуть-чуть позже, -
  Спустился ниже и заглянул к жене.
  - Как ты? Цела, любовь моя?
  Шумели? Напугали?
  Я всё, я здесь, я рядом. - Обнял крепко.
  - Я подменить тебя пришёл.
  Зашить? Закончить за тебя?
  Аврора:
  - Да нет, пожалуй.
  - Но ты устала...
  - Дыханием своим прибавил сил, мой Террий.
  - А ты своим...
  - Такого раньше я не видела тебя.
  Ты страшен, строг и мил одновременно.
  Я рада так, что ты пришёл...
  Ещё б немного...
  И свечи скоро догорят до тла...
  Но слава Персефоне, я цела
  и кончила уже работу.
  - Я страшен? Насмешила.
  Я мягок, как новорОжденный ягнёнок.
  
  Адонис через плечо жены увидел
  зашитую разорванную в клочья плоть лица.
  - О, Ави, ты просто чудо сотворила!
  И сделала всё тонко, так искусно.
  Воссоздала лицо!
  Я б не сумел и половины так вот смастерить!
  Какие руки! Бог Асклепий!
  Ты талант!
  Не ожидал...
  Взяла ты нож обсидиана, чтоб резать плоть?
  Округлая из серебра игла?
  - Так получилось, Террий.
  В усердии она согнулась.
  - Ты ею шила?
  И обрезала плоть стеклом дракона?
  Чудный выбор!
  - Да. Он режет много тоньше и точней.
  - Право ведь я не думал, что руки женские...
  Предполагал, придётся шить тебе не тело - труп,
  и знания о теле просто пригодятся в жизни.
  - Да... пригодились, милый, твои бесценные уроки.
  Всё хорошо.
  Кого из этих ты будешь первым шить?
  Они опасны... - на ухо ему шепнула.
  
  Адонис понимающе кивнул
  и громко произнёс, так чтобы его слыхали оба.
  - Я выберу того быстрей к леченью,
  кого стенаний не услышу!
  А где ваш третий?
  
  Те двое не сказали,
  что третий сразу же ушёл.
  По лавкам разбрелись,
  устало сели, разлеглись.
  Адонис:
  - О, а этот, кажется, проснулся.
  Здорг, слышите меня?
  
  И тот едва ли поднял руку.
  - 'Да'.
  Адонис:
  - Вам больно? Макового настоя?
  Я крепкий заварил.
  
  Аврора.
  - Да. Давай дадим немного
  только после.
  Сон долгий - лучшее лекарство для него.
  Больной, мне кажется, давно уже проснулся,
  но боли он не слышит.
  Терпит, хвала богам и Коре-Персефоне.
  Я применила мазь свою впервые
  на масле тиса с соком мяты и крапивы,
  что составляла в полнолунье.
  Так остановила кровоточье
  и Здорг от мази этой на лице
  укол иглой не слышит больше.
  - Что, так и есть? - взглянул на Здорга Террий.
  
  Он подал знак рукой, что так и есть.
  - Аврора, просто чудо!
  Расскажешь полностью рецепт?
  - Конечно да, любимый. Я записала.
  Лишь нить обрезать мне осталось... -
  обрезала ножом стеклянным,
  - Всё, зашит и нос.
  Всё будет хорошо, когда вся плоть срастётся.
  Поверьте, Здорг, я постаралась.
  Надеюсь, воспаления не будет, лишь отёк.
  Бодягу густо заварю и положу сегодня,
  только позже.
  Здорг знаками спросил:
  - Я говорить смогу?
  Она кивнула:
  - Всё как всегда в руках богов.
  Я тоже помогу.
  Адонис:
  - Превосходно!
  
  Обнял за плечи усталую и бледную жену.
  Она чуть не упала от бессилья.
  Аврора:
  - Секвестру отсюда уведу.
  На сегодня, думаю, ей испытаний хватит.
  Прислать Ахилла помогать тебе?
  - С горячею водой пускай придёт.
  Свечей пусть принесёт побольше
  и чистые колёные ножи.
  - Я льна спущу к тебе в полосках?
  - Да.
  - Олкейос, проведёте наверх?
  Он оглянулся на притихших, встал.
  - Да.
  Ахилу помогу я принести, что нужно.
  
  Аврора кивнула, на ступени первой пошатнулась.
  Олкейос и Адонис поддержали дружно.
  Аврора мужу благодарно подарила взгляд и выдох
  и кивнула гостю греку.
  - Дочь за руку своей рукой возьмите.
  Она бледна.
  Секвестра, доченька,
  нам отдохнуть пора.
  Вставай, пойдём.
  Адонис:
  - Уж утро, Секви.
  
  Девица вышла из угла,
  вцепилась в руку грека
  и за ним пошла.
  
  Олкейос:
  - Террий, я к вам сейчас вернусь.
  Террий:
  - Конечно, да.
  Придётся поработать силой.
  
  Грек обернулся на двоих, что засыпали по углам.
  - Так я готов всегда.
  Воды б напиться.
  Иссохло горло языком чесать всю ночь.
  Аврора:
  - Пойдёмте с нами наверх.
  Там есть и вода, и есть чем подкрепиться.
  Вина хотите?
  - О, да! Горячего!
  Во мне так пусто, как в сухом колодце!
  - Адонис, скажи,
  Саманди и Сатир с охраною вернулись?
  - Ужинали за столом, когда я уходил.
  - А на мистерии вы не опоздали?
  - Всё хорошо. Успели. Проводил.
  
  Грек вспыхнул:
  - Саманди, вы сказали?
  Саманди здесь?!
  Такая рыжая с небесными глазами?
  И с рыжим псом всегда?!
  
  И с Секвестрой поторопился наверх за Авророй.
  Аврора:
  - Да. А ты их знаешь?
  - О, да! Обоих.
  И конечно, Марка.
  Мэхдохт тоже.
  Однажды в шторм такое видел в небесах!..
  Саманди ангел, посланный Богами.
  И говорят, что возрождённая Севилла во плоти!
  
  Секвестра надула щёки.
  - Да уж конечно... ангел...
  
  Здорг услыхал последние слова
  и что-то заподозрив, рассуждал:
  - 'Севилла-Тара,
  видящая суть вещей и времени поток жива?!
  Не может быть!
  Я сам отравленный ей поцелуй стрелы послал.
  Попала через спину в сердце.
  Она что, здесь?! Вот в этом доме?!
  Невозможно!
  О ДЕВОЧКЕ всю ночь
  без устали болтал вот этот грек!
  Стара должна бы быть Санти-Тара,
  коль яд и смерть превозмогла.
  О боги! Возродилась?!
  Она ребёнок?!
  И опять жива?!
  Пока мала - немедля уничтожить!'
  
  Аврора - Олкейосу:
  - Они гостят у нас уже неделю.
  И девочка добра, умна,
  рассудительна, красива и смела...
  - Я думал они в Дэльфах...
  Говорили, слышал, что пойдут туда.
  Аврора:
  - Вчера твоё лицо в грязи и саже не узнала.
  Прости, Олкейос.
  - Да, бывает.
  - Ты возмужал, окреп и ростом выше стал.
  Уж сколько лет прошло, как ты ушёл из дома.
  - Почти что восемь. Объездил свет.
  - Давно ли прибыл?
  - Недели две
  как Аттака прибыла к вратам Афин.
  И вот я здесь.
  Как маленький Ахилл?
  - Идём, увидишь.
  
  Дверь хлопнула, закрылась. Тишина.
  Адонис осматривал двоих.
  Здорг, испытывая нарастающие боли,
  едва ли трезво думал:
  'Да, неужели
  придётся начинать опять
  всю эту кутерьму?
  Понадобятся силы.
  Прольётся много крови, вижу...
  Узнать вначале,
  что Севилле нужно в Дэльфах,
  кого там ищет,
  для каких свершений родилась.
  Куда пойдёт потом из храма?
  Зачем, и что там будет делать?
  Узнать в лицо вначале!
  И все деяния её предотвратить!
  Убить, иль отравить
  сейчас же, не потом!
  Как повзрослеет -
  так будет не по силам
  ей снова помешать.
  Она разыщет Радость Мира
  и всё свершится по иному!
  Мой Бог, я слаб.
  Понадобится помощь.
  Время... мне нужно время,
  чтоб раны залечить!
  И этот грек-атлант-болтун,
  клянусь,
  свою мне жизнь отдаст
  ещё до полнолунья.
  По капле его выпью за три дня.
  А дева молодая, Секви, слышал я,
  страхами и завистью полна...
  Так значит, принесу её как жертву Яхве.
  На алтаре двенадцати прекрасных юных росых дев
  прольётся кровь, как раз на Песох.
  Хвала богам - работорговля ныне процветает.
  Всё. Решено. Да будет так.
  Усердием матери её
  я буду жив, и буду говорить.
  Я спать хочу и пить...
  Иссохло горло.
  Как мой язык до исступления болит.
  В мозгу опять з-зудит:
  'С-с-санти...Тар-р-рталья, Тар-р-а!'
  и челюсть будь-то бы, горит,
  и щёки тоже, как чужие!
  Аврора только что сказала,
  что сон лекарство лучшее моё...
  Так буду пить его не в меру
  сутки'.
  
  И влил себе он ложкой кое-как
  настой оставленный Авророй.
  Уснул, забылся маг.
  
  Олкейос ввалился в трапезную,
  едва застав там уходящих на покой
  троих друзей охраны Марка:
  - Друзья! Друзья! Как я вам рад!
  Хвала Деметре...
  Ой, или Ра хвала?
  Тагарт:
  - Хвала богам.
  Олкейос, ты?
  Акулу тебе в брюхо, проходимец!
  Менес:
  - О, да здравствуй, брат!
  Что делаешь ты в праздник в Элевсине? - крепко обнялись.
  Иа:
  - Сменил на твердь ты паруса тугие?
  Олкейос:
  - Да нет!
  Пришёл за покаянием к Деметре, как и все.
  Мне паруса - глубокий вдох, а вёсла - твёрдый путь.
  Я отдохнуть хотел чуть-чуть.
  Заехать маму повидать,
  побаловать подарками сестру.
  Привёз ей жемчуга на свадьбу.
  Тагарт:
  - Так всё ж устал от жизни кочевой?
  Обзаведись детьми, семьёй.
  Олкейос:
  - Я уж женат на море,
  на его дыхании пьянящем - на Марине.
  Менес смеётся:
  - Так выбери себе Марину деву
  в теле юном, гибком и тугом
  и с ней качайся на волнах Эроса.
  - О... нет!
  Я взвою волком вдалеке от моря
  и сбегу.
  Я волк морской, Менес.
  И все певучие грудастые Марины в мире
  не стоят воя волн и высоты ночных небес.
  
  Паки, твёрдо хлопнув по плечу его:
  - Как хочешь, брат. Твой выбор.
  Олкейос:
  - Да, выбор мой.
  Как вам, друзья, я рад!
  Слыхал я только-только,
  что Саманди с Мэхдохт здесь,
  и вот поднялся из подвала в дом,
  что б повидать красавицу морскую.
  Тагарт:
  - Олкейос, ты что, в дитя влюблён?
  Хорошо, что Марк тебя не слышит.
  - Я?!
  Я не влюблён, я очарован!
  Всё помню, как вчера,
  как это было в шторм тогда.
  Огни, огни и тьма...
  И крылья Аттака открыла...
  И будто бы драконы ожили и
  над волнами воспарили...
  Архандр в безумии кричал, я слышал:
  'Нас сами Боги понесут!...'
  Так и случилось, понесли...
  Признаюсь честно вам друзья:
  чуть не обделался тогда.
  А девочка весь шторм спала в объятьях пса.
  Как так возможно в белый шквал и качку дрыхнуть?!
  И тот совет,
  что спас всем страшной ночью жизнь,
  я его помню точно:
  'Покажите Тьме корону Ра', она сказала.
  
  Вошёл Уил:
  - Кто здесь гремит, как гром небесный?!
  Утро, люди ж спят.
  Услышал голос мне известный.
  А, Олкейос, вепрь морей.
  Какими бродишь здесь ветрами? - Подал руку,
  -... Тише говори...
  Олкейос:
  - Да вот, принёс я раненного в дом к Авроре.
  На конной давке, что вчера случилась,
  кому-то раскроило челюсть и часть лба.
  Аврора сшила.
  Так искусно...
  Там двое ещё стонут и Адонис Террий
  усердно шьёт там их тела.
  Уил:
  - А-х, да...
  Слыхал уже об этом.
  Жаль, не было меня на давке.
  Уж я бы разыгрался,
  остановил повозки силой одного плеча.
  Тагарт:
  - Сатир, малец, там отличился славно.
  Уил:
  - Да, да... наслышан я.
  Олкейос:
  - А где же девочка, скажите?!
  Уил:
  - Ушла вот только с Мэхдохт.
  Возможно, спит уже дитя.
  Сказал тебе я: 'Тише'.
  В мистериях мы отгуляли до утра,
  выплясывая хороводами сиртаки.
  Без рук, без ног стоим едва.
  Олкейос:
  - Что ж, жаль...
  Я опоздал явиться перед нею.
  Не пострадала там вчера?
  
  Тагарт ответил взглядом:
  'Нет'.
  Олкейос:
  - Строгие глаза отроковицы.
  С ней всё хорошо?
  Тагарт:
  - Конечно да.
  
  Аврора, причесавшись и сменивши платье,
  уставшая пришла к гостям:
  - К столу садитесь разом.
  Я принесу вам чашу каши из овса
  и молока парного.
  И вот горячий мульс, берите.
  
  * * *
  
  За столом Уил, Менес и Тагарт.
  Паки на крыше дома несёт дневной дозор.
  Олкейос, проголодавшись,
  ест и пьёт в два горла и продолжает разговор.
  Друзья вино хлебают неспеша.
  Олкейос:
  - Где Марк? Вам достаётся от него?
  Характер - камень.
  Лучше моря нет жизни для меня.
  Уил:
  - Марк ранен вот уже неделю как.
  Отравлен был клинком в бедро и шею.
  Теперь всё хорошо.
  - Ранен?!
  Слава Ра, что жив! -
  Не доел Олкейос и оставил кашу,
  - Как ранен?!
  Кем и где?
  Тот поплатился тут же?
  Тагарт:
  - Нет. Не совсем.
  - А известно кем совершён налёт, порез?
  Искали?
  Менес:
  - Где? Как? В ночи?
  Я видел на руке лишь крест-кинжал обвитый гадом.
  Во тьме плащи и маски скрывали их черты.
  
  Иа, подтверждая слова Менеса,
  показал на предплечии своём,
  что видел сам такой рисунок.
  Олкейос:
  - Их было много?
  Иа:
  - Как будто бы тринадцать.
  Олкейос:
  - А вас?
  Менес:
  - Нас пятеро и Марк.
  Олкейос:
  - Всего? Их было вдвое?!
  А чего хотели?
  Выкрасть что-то? Злато?
  Менес:
  - Нет, пожалуй.
  Лишь Марка наверняка лишить утра и жизни.
  
  Тагарт:
  - Хотя... есть у меня предположенье,
  что тот старик, что днём нам встретился в горах
  и отдал Марку свёрток - подарок для Санти...
  Менес:
  - Заколку-фокус с камнем?
  
  Тагарт кивнул.
  
  Уил Тагарту:
  - Санти? Кто есть Санти?
  Тагарт:
  - Ах, я оговорился, Самандар.
  Санти - так называют ангелов у этрусков.
  
  Под лестницей Секвестра
  баранину холодную и хлеб брала.
  Проголодалась.
  Слова о Самандар расслышала и,
  притаившись, слушала, внимая тайный смысл
  не громких фраз её отца охраны.
  И поняла, что эти люди, о которых говорят,
  как раз сейчас сидят в подвале
  и целью ИХ ножей был Марк легат
  и может быть сама Саманди.
  И вспомнила, что видела вчера в её причёске
  ту самую заколку-фокус с камнем голубым.
  
  Уил Тагарту:
  - Откуда знаешь? Ты что, этруск?
  - Признаться... да. Так вот...
  Старик тот вскоре был убит
  и ритуально обезглавлен.
  Иа:
  - Ритуально? Откуда знаешь?
  Тагарт:
  - Видел сам.
  Я объезжал окрестности Афин под утро.
  Следы или подсказки там искал,
  кто были те, кто нападал.
  А, нашёл и похоронил
  калеку обгорелого, под грушей.
  И тот явился мне во сне на следующую ночь.
  И что-то странное во сне пробормотал.
  Беречь мне строго приказал
  Саманди, ключ-заколку и жемчуг Мани.
  Вручил мне в руки белый посох
  и имя мне своё сказал: Саам.
  Менес:
  - Жемчуг Мани? Что это?
  Тагарт:
  - Не знаю. Ни разу не слыхал.
  Догадываюсь, может быть чуть-чуть.
  Я на груди, во тьме ночной
  видал его рисунок красный:
  лотос с жемчужиною белою внутри
  и крест немного странный -
  окаймлённый точками и кругом.
  
  Нарисовал он пальцем на столе
  свастику 'Живое солнце Ра'.
  
  - Он излучал лазурный свет,
  как будто вместилищем души священной был.
  Потом свечение совсем погасло,
  а над головой моей в тот миг
  вскрикнул и промчался горный сокол красный.
  С тех пор я будто вижу, понимаю больше
  и слышу шёпот звёзд.
  Олкейос:
  - Что ты сказал?
  Тагарт:
  - Сказал - Саманди наша - клад.
  Оберегать ЕЁ нам нужно.
  Я думаю, что обезвредить в жилах яд
  не каждому жрецу и лекарю под силу.
  
  Олкейос:
  - Ах, вот как!
  Так он хранитель древних тайн Дарии Великой...
  Старик тот воин Света Ра...
  Тагарт кивнул:
  - Похоже да.
  Беловолосым был и светлый глаз имел,
  такой, как небо.
  Олкейос:
  - О... о таких, я много слышал,
  но ни разу не видал...
  Как будто все они
  сошли с небес гигантами на колесницах Ра.
  Однажды слышал, что пирамиды в Гизе
  не рабы, а дети исполинов сотворили
  умением божественным своим.
  Иа:
  - Да
  и Саманди дитя, как видно, не простое...
  Не зря её учитель-звездочёт так рано
  отправил через море в Дельфы.
  
  Тагарт:
  - Об этом я не раз уж думал, рассуждал.
  Тише, братья. - Обернулся,
  - Пойдёмте все в хлева поговорим.
  Такое чувство, будто рядом кто-то лишний
  на наши рассужденья все уши навострил.
  Олкейкос:
  - Да, да...
  Есть и у меня такое чувство.
  Но с вами прогуляться не смогу.
  Адонис - друг мой старый,
  ждёт меня в подвале.
  Я обещал помочь ему.
  Сейчас придёт Ахилл - я с ним уйду.
  Освобожусь - найду вас, братья.
  
  Оставив трапезу,
  все поднялись из-за стола и увидали,
  что под лестницей наверх,
  затаив дыхание, стоит Секвестра,
  и, смутившись, что её застали,
  зевнула безучастно,
  отвернулась к полке с твёрдым сыром,
  будто там его брала.
  
  Уил:
  - За угощение спасибо вам, хозяйка.
  Секвестра не подала и вида,
  что слыхала слова учтивого укора.
  Уил:
  - Уж утро, братья.
  Пройдёмся лучше не в хлева, а к морю?
  И прогуляем лошадей в залив...
  
  Друзья кивнули:
  Минка:
  - Кто их привёл? Мы их везде искали.
  Уил:
  - Соседи ранним утром привели.
  Тагарт:
  - А кто возьмёт Ареса прогулять
  к источнику напиться?
  До вечера конь в стойле застоится.
  Сатир, не помня ног,
  проспит весь день до ночи.
  
  Минка, Иа отрицали.
  'Мы - нет'.
  Тагарт кивнул и взял, как угощенье для Ареса
  лепёшку со стола.
  - Что ж...
  Я найду понятные слова и
  этот жеребец, я видел, вовсе не дурён,
  надеюсь, внемлет греческий язык Тагарта.
  
  Минка Тагарту в хлеву у стойла,
  седлая своего коня:
  - Узду Аресу не наденешь?
  
  Конь морду повернул и весь напрягся,
  глядя на него.
  Тагарт:
  - Нет. Так поведу.
  Иа:
  - Ведь он сбежит.
  А где потом искать?
  Как объяснишь Саманди?
  
  Тагарт размял в руках лепёшку и протянул Аресу.
  Иа:
  - Ну-ну, попробуй, друг.
  Я отойду подальше от огненных его копыт.
  Снаружи ждём мы вас обоих.
  
  Арес немного развернулся
  и закивал Тагарту головой.
  Тагарт коню:
  - Послушай, парень...
  Сатир - твой брат, сейчас устал немного
  и спит в дому, не помня ног.
  Так если ты не против...-
  Подал коню овсяную лепёшку
  и по спине огладил.
  - ...пойдём со мной к источнику напиться.
  Я лишь накину на тебя овчинную попону,
  Чтоб ты в дороге не продрог.
  Я доверять тебе могу, Арес?
  Что скажешь, брат?
  Ты не сбежишь?
  
  Конь принял угощение, съел всё,
  послушно вышел,
  и доверяя мужу, мирно вслед пошёл.
  Тагарт:
  - Ну, вот и ладно. Хорошо.
  
   Глава 4
  
   Ход конём
  
  Олкейос ест кашу ложкой за столом.
  Пришла Аврора, а с нею сын Ахилл
  с аптечным инструментом
  и бронзовой наточенной пилой,
  завёрнутой в чистую тряпицу.
  
  Устало женщина кивнула
  и протянула гостю
  в чаше мягкий козий сыр.
  Поставила на лавке бинты широкие льняные
  и водой горячей наполненный кувшин.
  Поблагодарил Олкейос взглядом.
  - Я понял. Отнесу.
  А ты пойди, поспи, Аврора.
  Как на ногах стоишь до селе? Не пойму.
  Сегодня тоже будет длинным день.
  Иди, поспи.
  
  Она кивнула, молча удалилась.
  Олкейос:
  - Ну что ж, пора...
  Ахилл, там, у отца сейчас в подвале
  будет очень много крови.
  Ты не ослабнешь духом, отрок?
  - Я не мальчик!
   Я взрослый муж уже.
  Уж три анфестериона, как
  отцу с аптекой помогаю в праздник.
  - Да?!
  А сколько ж круголетов твоя растёт нога?
  Я помню, ты был мальчик,
  который не вылезал из-под стола.
  
  Ахилл, расправив плечи, спокойно утвердил:
  - Уже двенадцать мне.
  Я помню деревянный меч,
  что ты мне подарил.
  - Где ж он?
  Сломал пади, гляжу.
  - Нет, вырос.
  То есть меч мне малым стал для рук.
  Мне впору настоящий.
  - Вот как? Настоящий? Подарю.
  Из походов в Индии вскоре привезу.
  Ещё немного - мужем бравым станешь
  И будешь для отца опорой крепкой.
  - Я постараюсь. Нам пора.
  - Пойдём, пожалуй, парень.
  
  * * *
  
  Они спустились в темноту подвала.
  Ахилл вновь прочно запер за собою дверь.
  Адонис:
  - Сынок, пора, поторопись.
  Ножи принёс? Пилу? А льны?
  Тут нужно руку отнимать немедля.
  Гляди внимательно, учись.
  Олкейос, ты -
  сейчас омой по локоть руки
  и над свечами просуши.
  Ахилл - свечей и медный таз сюда!
  - Иду, несу.
  Готово.
  Я здесь, смотрю, отец. - Поставил
  и зажёг все свечи рядом и вокруг.
  
  Адонис крепко
  затянул повязку под суставом и венах миста
  выше раздробленной в плече кости:
  - Вот так, и здесь, потуже. Видишь?
  - Понял. - Кивнул Ахилл.
  Адонис, надевая фартук:
  - Нам отнимать плечо придётся быстро,
  и быстро вены сшить.
  Колёной бронзой жечь сосуды,
  чтобы кровь остановить.
  Ты видишь, сын? Здесь зараженье.
  - Вижу.
  - Игла?
  - Готова.
  Нити тоже. И готовы льны.
  
  Адонис обернулся, омывая, обтирая руки
  и кивнул ему.
  - Ну, что же, братцы, начинаем...
  Ты хорошенечко держи его, атлант.
  Я режу, будет много крови.
  Уж помоги нам бог Асклепий,
  чтоб покалеченный сей раб божий
  не кричал в бреду,
  а спал и выжил после.
  Олкейос:
  - Держу.
  Уж помоги, Асклепий,
  и не гляди на нас, Аид... - сказал
  и обернулся на второго,
  что спал в углу на лавке в забытьи.
  
  Адонис срезал плащ прилипший
  с плеча больного.
  - Ахилл, воды на руку.
  Лей легонько.
  
  Омыл водой, чтоб видеть лучше,
  и ткани, слипшиеся кровью, снять.
  И вдруг Олкейос
  на предплечии больного распознал
  под размывающейся кровью,
  друзьями только что описанный рисунок
  - чёрный со змеёй кинжал.
  И в гневе задрожал,
  и с большей силою плечо,
  как шею супостату, сжал,
  чтоб сразу задушить змею
  на сломанной руке.
  Адонис:
  - Эй, полегче, воин.
  Ты так сустав сломаешь и задушишь мужа.
  - Да. Хочу!
  - Олкейос, что ты?!
  Вина обпился?! Или устал?
  - Нет, Террий! Есть разговор.
  Пойдём в сторонку.
  - Может быть, потерпит разговор?
  - Нет, не потерпит.
  - Сейчас не время. Мист проснётся.
  - Пусть не проснётся, а умрёт!
  Апопа семя!
  - Да что ты говоришь?!
  Очнись, водой ополоснись.
  - На краткие мгновенья отойдём, Адонис,
  я расскажу.
  - Возможно после?
  - Нет, я ж сказал! Сейчас!
  
  Отец и сын переглянулись.
  
  - Ахилл, сынок, омой ему пока плечо.
  
  Адонис и Олкейос отошли за угол,
  туда, где спал лицом к стене зашитый Здорг:
  Олкейос:
  - В твоём дому неделю как
  гостят Саманди, Марк, Мэхдохт
  и охрана.
  Что скажешь мне о них?
  Подробно. То, что знаешь.
  - А что сказать?
  Как будто братья все,
  семья большая.
  Мэхдохт - чудо, а не мать.
  Дочь - ангел во плоти.
  Как будто мне родная.
  - Ну что же, хорошо.
  Я тоже их душою люблю.
  А знаешь, кем и как
  был под Афинами отравлен Марк?
  - Нет. Не слыхал.
  Менес сказал, что просто в драке.
  Но я же понимал,
  что с ядами клинки 'вот так'
  в ночи не носят люди.
  Когда есть яд - то есть для ядов цель и путь.
  - Всё верно.
  Так вот, послушай, что скажу.
  На острие клинка у миста
  вот в этой вот поломанной руке
  был яд, что отравил отца Саманди.
  - Ах, вот как?! Случай!
  - Убить немедля всех,
  пока в беспамятстве здесь спят!
  - У меня под крышей?
  В присутствии Ахилла?!
  Нет, никогда!
  - Нет, нет, послушай...
  Мы можем сделать всё иначе...
  - Я не убью под крышей дома своего, сказал!
  Я не убийца, а аптекарь!
  - Я знаю, знаю.
  Но убийцам сейчас оказываешь ТЫ помощь.
  А ребёнок, отец и мать,
  что безмятежно спят сейчас в твоих покоях -
  клинков ИХ цели.
  - Господь всевышний, Гелиос!
  Так что же делать?
  - Надо думать, думать надо.
  Рассуждать, как Марс.
  Скорее предпринять, что нужно!
  Террий, тебя ведь знает вся моя семья.
  И мать моя твоей Авроре в родах помогала дважды.
  Ты хорошенечко сейчас подумай,
  ЧТО в чаше на одних весах,
  и что в других Ты держишь их жизни тоненькую нить.
  Не сможешь сам,
  так уступи, как брату старшему, сказал!
  Закрой глаза и уши,
  и сына прочь отсюда уведи!
  Сверну им шеи, как гусям!
  - Сказал же - нет!
  Не здесь, не так!
  Горячий грек. Они же - мисты!
  Весь Элевсис видал и знает точно,
  что живыми трое вошли вчера сюда в ночи.
  - Да... немыслимое положенье.
  - Олкейос, мы сейчас вернёмся к делу
  и, как должно, отнимем руку всю с плеча.
  Тем временем мы станем размышлять
  и что-нибудь на ум пошлют нам боги,
  как за покушение на жизнь легата
  убийцам всем сполна воздать.
  - Так поклянись исполнить всё до слова,
  что боги скажут!
  - Клянусь душой, исполню всё ...
  Да только я не стану умерщвлять того,
  кто жизнь свою во сне доверил мне.
  - Ах, дьяволы морские!
  Верно говоришь, аптекарь...
  Не то мы станем звери, как они,
  напавшие в ночи.
  Что ж...
  Надо бы предупредить друзей:
  Уила, Тагарта, Менеса, Минку, Иа...
  Ведь тогда на Марка нападавших ночью
  не трое, а тринадцать было!
  - О, боги!
  Скажешь позже им.
  А сейчас немедля за работу.
  В руках удержишь гнев свой, грек?
  - Да... будто бы смогу. - Сквозь
  зубы процедил Олкейос.
  - Ну, нелюди...
  Пилой бы им на шее кости распилить...
  - Эй, Террий...
  Сам-то сдюжишь - лекарем себя считать,
  а не Судом Всевышним называться?
  - Ради сына? Да.
  - Держись, Адонис. Правда - наша.
  Мы же люди родом от богов небесных.
  Хвала Деметре-Персефоне.
  - Да, хвала. Но... я...
  ради Саманди - судом бы сделался немедля,
  забыв на время Асклепия слова:
  'Не навреди в усердьи, лекарь'.
  - Да! С тобою я согласен.
  Так, может быть, решишься, Террий -
  их умертвить?
  
  Олкейос взял твёрдо лекаря за руку и кивнул.
  А тот, ответил рукопожатьем крепким тоже.
  - Нет, не решусь.
  Ну что же, к делу!
  - Да, скорее. Время - злато!
  
  Тем временем уж несколько минут
  слова их слышал Здорг.
  И затаив дыханье, понимал,
  как же близка кончина-смерть
  для всех троих, сейчас.
  Что главная угроза жизни их,
  те, кто сейчас умением лечить и шить сосуды
  спасает жизни их.
  И верил:
  'Под крышей дома своего
  аптекарь Адонис Террий не станет убивать.
  Олкейос должен чашей жизни стать,
  чтоб силы мне восполнить.
  И в забытьи пропасть, и вскоре умереть,
  не оповестив охрану Марка'.
  Он думал:
  'Кого же за подмогою послать?
  Секвестра!
  Её я должен убедить отправиться в Афины,
  и немедля!'.
  
  * * *
  
   Зажёгся полдень золотой.
  И город Элевсис не тот, что прежде и вчера.
  День празднества второй.
  Состязание музыкантов всех мастей,
  арфистов и поэтов,
  художников и мастеров свирели.
  И трагики в театре торжественно сыграли
  'Похищенье Персефоны' и
  пьесу 'Карфагенский плод',
  А завтра к вечеру представят
  трагедию 'Иерофант-Судья'.
  
  На удивленье всем сейчас
  Саманди продолжает пребывать
  в цепких объятиях морфея.
  Мэхдохт с нею рядом, наблюдает.
  Дитя спит и что-то там бормочет.
  Легионеры Марка, помня что,
  пока дитя и пёс тихонько дремлют -
  всё хорошо и безопасно,
  охраняют девы и Рубина чуткий сон.
  
  Вот вечер опустил густые кудри
  промокших от росы дерев и трав
  и занавеси синие со звёздами
  на окна незаметно опустил.
  Огни и очаги зажглись в домах.
  Их дым стелился и стекал в туман
  ночи ещё безлунной.
  Устали струны при утомлённых факелах.
  Вина напившись,
  люди всё тише пели, говорили больше.
  Семьи, гости собирались вместе
  у очага любого.
  Сегодня священный овен был у греков на столе -
  жаркое, овощи и вина, сыр.
  Мисты толковали руны
  и кости жертвенных животных,
  что не сгорели в праздник,
  раскладывая их на полу.
  И кое-кто из них постарше с опытом
  не ел, не пил, не улыбался, а молчал:
  'Беда... Беда случиться скоро... - думал.
  - Вот только где? - усердно рассуждал'.
  
  * * *
  Рубин проснулся, потянулся,
  покинул спящую подругу,
  прогулялся сам, вернулся
  и хвостом виляя,
  вился ужом у ног Авроры,
  когда она ножом большим
  разделывала тушу овна на столе
  в чулане.
  От щедрости души
  она дала ему кусок хвоста и голень.
  А пёс был благодарен и учтив.
  И облизав хозяйке пальцы, щёки,
  лежал тихонечко и грыз хрящи.
  
  Горит огонь в камине.
  Жаркое с овощами жарится в котле
  и запах вкусный
  зовёт пустой живот гостей
  вернуться в дом к столу скорей.
  
  В подвалах
  Адонис и Олкейос закончили
  тяжёлую работу.
  Одному из двух чужих - зашили спину
  и с плеча спилили руку бронзовой пилой.
  Другому -
  бедро с ожогом очистили и залечили мазью,
  зашили все порезы
  и руку лишь по локоть отняли.
  Но не щадя
  ни плоти, ни костей, ни крови
  обоих пострадавших.
  Так чтобы оружие вовек
  взять в руки не смогли.
  Но, аккуратно чисто все края зашили.
  
  Затем, когда очнулись мисты,
  Ахилл, Адонис и Олкейос,
  чтоб воинам хватило времени
  всё обдумать и решить,
  как с этими троими поступить,
  споили всем поочерёдно
  крутой отвар омелы и мака молока.
  И накормили проваренной густой овсяной кашей.
  
  Здорг есть и пить, глотать настой не стал,
  а меру тайно сплюнул в тряпку на пол.
  
  * * *
  Олкейос проводил Ахилла спать,
  завернул в тряпицу отнятые члены,
  и с ними тотчас отправился искать
  друзей своих на берегу,
  чтоб показать скорее тот рисунок.
  Но опоздал и не нашёл.
  Они ускакали куда-то далеко в залив
  лошадей купать,
  иль в лес немного погулять.
  
  Грек поискал ещё немного,
  пришёл с горы на берег.
  Там покрутился и вернулся в дом.
  На лавке посидел, замёрз немного.
  Вдруг понял, что дьявольски устал,
  разжёг камин и ковырялся в углях.
  Его усталостью, теплом и сном
  сломило быстро на бок.
  Зевнул, глаза закрыл Олкейос.
  Так и уснул на ложе у огня.
  Проспал всех возвращение и ужин.
  
  Закончив всё в подвале,
  Адонис Террий
  прочно закрывал его на ключ,
  остановился.
  Выдох.
  На воздух вышел продышаться.
  'Прохладно, но тепло'.
  На улице взял из котла воды кипящей,
  смешал её с холодной ключевой
  омылся, надел сухие ткани,
  что приготовила заранее жена.
  Потом по лестнице наверх на ощупь
  ногами шаркая, поднялся.
  Зажёг свечу,
  на полке увидал
  Авророй приготовленное
  мясо, хлеб, вино...
  Вздохнул и улыбнулся глазом,
  хлебнул немного влаги терпкой,
  огнивом чиркнул пару раз,
  и огнь в камине задымился, ожил.
  Террий на огонь слепящий глядя,
  на столе присел, прилёг
  и рухнул спать не евши,
  подставив под щеку кулак.
  
  * * *
  Спустившись вечером к столу
  Марк грека с Аттаки на лавке увидал и удивился:
  - Откуда здесь наш рулевой?
  Спит, как дитя,
  Храпит, как слон.
  Он что устал? Где был?
  И почему оставил порт?
  Аврора:
  - Олкейос местный грек.
  Его здесь мама и сестра.
  Уж восемь лет, как не был дома.
  Едва его в ночи на давке распознала.
  Он приходил за покаянием к Деметре, как и все.
  Вчера в подвале Адонису он помогал.
  Всю ночь и день работал,
  и шил усердно раны, как настоящий лекарь.
  
  Марк кивнул:
  - Ну, хорошо. Пусть спит.
  Не знал, что у него такой талант.
  Что ж, добрый человек
  и славный рулевой.
  
  И овна шкурою его прикрыл.
  На это Мэхдохт мужу улыбнулась.
  Марк:
  - Где все?!
  Где Тагарт?! Где охрана?
  Уил?! Ты где? Друг мой.
  Куда все разбрелись и подевались
  пока я от настоя Террия так долго спал?
  
  Уил вошёл с ножом в руке и заготовкой.
  - Я здесь.
  Марк:
  - Скажи мне, чем ты занят, брат?
  Где воины мои?
  - Я на посту сейчас охраной.
  Вот режу деревянный меч
  для младшего Ахилла.
  Такой, как твой. Точь-в-точь.
  Паки, как всегда на крыше.
  Остальные вот только что вернулись.
  В стойле распрягают лошадей.
  Разминали кости на берегу.
  Но ещё не спали.
  Марк:
  - Ах, вот как?
  Состязались с Аресом в беге?
  Выиграл Сатир?
  Я на него поставил.
  - Нет, не состязались.
  Сатир заклад свой выиграл вчера,
  на давке, что случилась ночью в праздник.
  - Как?
  - Остановил с Аресом вместе
  горящую повозку с калеками-людьми.
  - Вот так дела!
  Я всё проспал!
  Там было на что мне поглядеть?
  - Об этом говорить здесь в Элевсисе
  и в Афинах будут долго люди.
  - Ах, дьяволы морские!
  Я тоже видеть бы хотел,
  как наш малец безродный
  героям Элевсиса нос утёр.
  Ха...ха...
  Отдам ему сегодня весь заклад его -
  две драхмы и красный плащ с плеча,
  как обещал.
  Спроси жена:
  Как скоро ужин нам подаст Аврора?
  - Скоро. - Ответила Аврора, услыхав.
  - Я подаю. Сейчас, сейчас...
  Ещё немного потерпите.
  
  Вошёл Тагарт.
  Услыхал её слова с порога:
  - Лепёшки, сыр, вино?...
  Где брать? Что делать?
  Минка:
  - Давай я помогу тебе, Аврора.
  Иа:
  - Я разделить готов еду.
  Порезать мясо овна?
  Аврора:
  - Да. Неси котёл сюда.
  Менес:
  - Уже несу.
  Уил:
  - Что делать мне?
  Аврора:
  - Садись с лепёшками к столу.
  Вина из погреба?...
  Сатир как раз проснулся и спустился:
  - Уже иду, несу. - Поторопился.
  Мэхдохт:
  - А где Ахилл?
  Аврора:
  - Сейчас проснётся и придёт.
  И с ним Секвестра явится сейчас.
  Мэхдохт:
  - А Террий где?
  Аврора:
  - Его будить не буду.
  Он врачевал и шил всю ночь
  с Олкейосом вдвоём.
  Адонис спит там, наверху.
  О, я вижу, что и Олкейос тоже.
  
  Марк шутя:
  - Да, наш вепрь морей непобедимый
  лежит на лавке у камина,
  трубит как дьяволы морские
  и спит в три глаза, не шутя.
  
  Все посмотрели, рассмеялись.
  
  В подвале Здорг пришёл в себя,
  От боли громче всё стонал.
  На лавке он поднялся, сел.
  Ощупывая дрожащими руками
  под повязкой челюсть, глаз,
  всё думал, думал,
  глядя на двух друзей, уснувших
  беспробудным и глубоким сном.
  'Свеча, свеча...
  Огонь и кровь троих мне нужно,
  чтоб совершить Апопа ритуал
  иначе не дожить нам до утра...'
  
  Придерживая спину,
  встал с лавки тяжело,
  огнивом долго чиркал в льны сухие.
  Кривясь и охая, зашитою щекой
  едва раздул дымок
  и так свечу одну зажёг.
  
  Вот разглядел, нашёл, достал
  из-за пяты у друга с черепом кинжал
  и проколов обоим пальцы, не щадя,
  три чаши долго кровью заполнял,
  своею кровью и кровью их.
  Так зачерпнув потом в ладонь из общей тары,
  стал пальцем, старой слабою рукой
  выписывать рисунок не большой, но страшный -
  на полу - звезду верхушкой вниз,
  а в ней сурового трёхрогого козла.
  На лбу его дрожащим пальцем маг начертал
  крест-кинжал и розы четыре лепестка.
  Расставил свечи по углам пентакля (звезды)
  и руки вверх устало приподнял.
  Завыл,
  ведь говорить не мог
  от ран не совместимых с речью.
  - ...Я призову учителей с-своих-х-х!
  С-сат Тан, Апоп - приди-и-и!
  Я приказал, явись-сь, Аидоней-й!' - Свистел дырявым ртом.
  
  Так стал он оживлять свечой и кровью
  Над ним другой невидимый рисунок - белый змей,
  что над землёю красной лентой воспылал.
  И чаши-тары зазвенели в нём одновременно в такт,
  Как будто были из металла.
  Здорг продолжал своё кровавое деянье.
  '...Пус-сть задурманят боги
  Раз-зум лекаря и грека...
  Пус-скай они забудут всё во сне!
  Пус-сть грязный грек
  с-сейчас придёт один ко мне!
  Его я чашу ж-жизни выпью.
  Пус-скай придёт С-секвес-стра на ночь!
  Хотела, хочет влас-сти?
  Так кое-что о магии крови́
  ей рас-скажу и покажу.
  С-сама придёт ко мне на плаху!
  И волшебство крови невинной
  с-сама мне в чреве принес-сёт.
  Отдам её ТЕБЕ на чёрном алтаре, о Ях-хве!
  Гори же пох-хоть в глазах,
  в пещере девс-ственной,
  в крови отроковицы!
  Гори, с-сжигай её до тла и не ж-жалей!
  Твой выход в этой пьес-се, з-змей!
  Ночь тёмная и влас-сть ещё твоя, Геката!
  Хочу, чтоб до рас-света её ко мне ты привела.
  Я ж-жду!
  Я С-сорос-с Трагос-с! (Сорос - слуга, воин. Трагос озн. греч. - козёл)
  Я Доплен З-здорг. (Доплен - множитель, Здорг - конфликт)
  Я так с-сказал!
  Да будет так!
  Ведь времени и ж-жизни у меня
  не много до утра ос-сталось'.
  
  Расстроились змеи и сквозь стены тихо уползли.
  
  Маг чёрный огни все погасил рукой.
  Рисунок стёр кровавый с пола.
  Чашу-тару с кровью братьев-магов
  рядышком с собой поставил,
  на место сел
  и начал ждать, прилёг.
  
  * * *
   Сатир принёс вина, к столу.
  Теперь в хлеву у стойла
  расчёсывал и мыл горячего коня
  при факелах.
  Охрана всё возилась у стола,
  помогая хозяйке с ужином большим.
  От аромата свежего жаркого
  так суетилась в доме голодная когорта.
  Пришла Секвестра в хлев,
  чтобы под ужин
  от коз парного молока всем надоить.
  У входа заметила, увидела Сатира,
  остановилась, замерла.
  И глядя тайно
  на мышцы, спину,
  прекрасного лицом калеки,
  им любовалась потихоньку.
  Волнистый чёрно-красно-белый волос
  ниспадал с плечей его на грудь.
  Упругий крепкий торс и руки
  расчерчивали шрамы от побоев перса.
  Так на спине подростка наперекрест,
  его хозяин бывший оставил гнев и ярость,
  что пробуждал не послушанием Арес.
  Там красовался красно-чёрный крест.
  И был проявленным рисунок странный
  лишь оттого, что в раны плетью глубоко
  так часто забивались с болью
  пыль и уголь.
  - Красиво, - подумала Секвестра
  и губы закусив, вздохнула.
  Сатир чарующе так пах
  и молоком, и сеном, и конём, и потом,
  что аромат мужской, столь необычный
  сшиб голову с плеча девице разом.
  Она лишь покачнулась
  и вдохнула снова полной грудью,
  горячий и зовущий запах молодого мужа.
  Истома по любви столь славного героя
  немедля разожгла Секвестре румянец на щеках
  и девственные губы девы увлажнились.
  Отроковица тихо подошла
  и шире ноги развела, чтоб крепче встать
  и не упасть, вдруг ослабев, на сено.
  - Салют, герой. - Пропела, улыбнулась мило.
  - Ты здесь один?
  А где охрана?
  
  Арес ногою топнул и головой затряс.
  Парнишка вздрогнул,
  обернулся, отступил
  и в смятении ответил:
  - Охрана в доме, знаешь ведь.
  Я не герой. Салют тебе.
  С чего взяла?
  - Герой, герой.
  Все юные девицы в Элевсисе
  лишь о тебе и говорят и день, и ночь.
  И я сама видала,
  как ты
  остановил горящую повозку,
  сам.
  
  Поближе подошла и грудью глубоко вздохнула.
  - Хочешь, ноги разотру, согрею.
  Ведь они болят?
  - Секвестра, нет. Благо дарю,
  Спаси Господь. Не надо.
  Я отогрелся и здоров, как бык.
  - Ушиблено колено было? Так? -
  повисла одной рукою на цепях,
  что сдерживали сено.
  Сатир:
  - Да, но сейчас всё зажило.
  - Ах, вот как? Зажило?
  Так быстро? - цепь бросила и подошла поближе, -
  Быть может спину подразмять?
  Отец учил меня немного врачевать.
  Дай помогу!
  Устал ты жеребца такого вот седлать
  и чистить для юных родовитых дев. -
  Хотела, было прикаснуться к шее и плечу его,
  но наклонился раньше парень
  и под Ареса ловко поднырнул.
  Глаза её увидел, покраснел
  и чистил сеном круп коню.
  - Я не устал.
  Арес мне друг.
  - Так значит в силе ты?
  Прекрасно.
  
  Подумала:
  'Пока нас здесь никто не слышит и не видит
  герою поцелуи подарю'.
  - Тогда... - произнесла она
  и сбоку обошла коня,
  - ...закрой глаза...
  и поцелуй меня, Сатир!
  - скользнула крепкою рукой
  по шее, по плечу, спине, бедру...
  - Зачем? - вдруг отошел
  и съёжился совсем Сатир.
  - А-а...
  Так ты со мною поиграть хотел,
  как с нимфами сатир и фавн?
  Ты дразнишься? Зовёшь к себе иначе?
  Мило.
  Давай и поиграем мы вдвоём!
  - Поиграть? Во что?
  Не знаю детских игр, - побледнел
  от натиска такого и снова отступил Сатир.
  - А почему не знаешь игр?
  Ты не играл ни разу с девой красной в сене?
  Иль под луною в поле? Никогда?
  Ты шутишь?
  - Я сирота и бывший раб, Секвестра.
  И вырос на конюшне.
  - Так буду матерью твоей,
  подругой страстной.
  Ты хочешь?
  - Кого?
  - Меня?
  - Не понимаю... Как?
  - Сольёмся в поцелуе пылком!...
  
  Вдохнула жарко и бросилась на парня.
  Руками обняла за шею крепко, как змея,
  медузой липкой ядовитой впилась Сатиру в губы.
  Глаза закрыв, душой кричала и шептала:
  'Сатир, возьми, возьми меня!'.
  
  Он зацепился за мешок овса ногой,
  упал, как маленький ребёнок...
  девица сверху на него свалилась
  и крепкий не умелый поцелуй даря,
  тотчас же стала шарить между ног его
  желая знать немедля,
  готов ли фаллос для любви
  прекрасного Сатира.
  Он испугался,
  оттолкнул её с себя,
  поднялся,
  в поклоне низком извинился.
  Брезгливо, губы мокрые обтёр рукой.
  - Нет, не хочу.
  Простите. - И быстро удалился.
  - Эй ты!... - Клок сена
  бросила в него девица сгоряча
  и разрыдалась.
  И поправляя свой хитон меж ног промокший,
  тихим визгом прокленала парня, сидя в сене.
   - ... Да ты урод!
  Вернись сейчас же! Я сказала!
  Калека! Нелюдь! Обезьяна!
  Что бы пропал,
  иссох, издох, утоп
  иль захлебнулся спьяну!...
  Да что б тебя крестом разорвало!
  Всю жизнь тошнило!
  И члены к девам не звало!
  
  Обиды не прощу и отомщу!
  Отец мой лекарь!
  А ты безродный раб, холоп!
  
  Вздохнула резко
  раз, другой,
  голова и закружилась в чувствах.
  Девица пала в сено.
  Хитон задрался по колено...
  Сама себя нечаянно на животе
  коснулась упругою рукой Секвестра,
  намерено зажала крепко грудь
  обеими руками,
  огладила сосок свой, шею, губы...
  Вздохнула томно.
  Скользнула пальцами к бутону
  что между ног её
  наполнился горячею росой,
  мечтая о мужчине сладком.
  Отбросила хитон с себя
  и вся раскрылась молодая орхидея.
  
  Зарделась дева, застонала,
  глаза закрыла и, больно губы закусив,
  дыхание в истоме жгучей затаила.
  И выгнув спину, шею
  так напряглась,
  что вся вспотела, задрожала
  и...
  не набрав высот полёта Эроса, упала.
  
  Арес ей помешал.
  Всё видел, наблюдал.
  Повернулся крупом к деве
  и хвост немного приподняв,
  нарочно пролил
  с Секвестрой рядом
  внутренние воды.
  Головой тихонечко затряс,
  губами ей как-будто улыбнулся.
  Всхрапнул и отряхнул с ноги навоз.
  Заляпал.
  Очнулась дева, взвизгнула, вскочила.
  - Ещё и нечистоты пролил!
  Фу!
  Старый грязный мерин! Гад!
  Испачкал мой хитон
  и всё испортил!
  
  Набросила одежды
  и побежала в дом, обмыться
  сменить наряд и причесаться,
  чтобы потом спуститься
  вниз в подвалы к Здоргу,
  и расспросить его подробно,
  как миста храма Зевса из Афин,
  как быть, что делать,
  как силу женщины в себе
  узнать, раскрыть и применить
  и быть всегда счастливой.
  
  Всю не приятную картину
  держал под наблюдением на крыше Паки.
  И наблюдал Тагарт из-за угла.
  Он, проверяя, гладил,
  почему-то потемневший,
  запрятанный в повозке
  белый посох старого Саама.
  
  Бежавшей мимо
  растрёпанной девице с сеном в волосах,
  немного поклонился воин
  и бровью поведя, вслед криво улыбнулся.
  - Да...
  А я бы в годы молодые
  согласился сразу
  мужем на ночь деве стать.
  Девица красная,
  созрела, налилась,
  сама хотела Эрота огонь зажечь.
  Так только что сама и разожгла.
  Ха! Ха...
  Да, Сатир...
  Меня ты удивил, юнец - потёр в затылке Тагарт.
  - Отказа здесь причину вижу лишь одну.
  Уж сердце занято твоё другой девицей.
  Вот только кем, пока я не пойму.
  Хотя...
  есть у меня предположение.
  Арес, красавчик, - подошёл к нему,
  поцеловал в щеку, огладил гриву.
  - Сегодня на прогулке
  мы подружились оба.
  Спасибо, что позволил проехаться верхом.
  Скажу теперь тебе я честно, как себе:
  Ты просто лицедей от бога!
  Прекрасный друг
  и мудрый жеребец!
  
  * * *
  
  За праздничным столом все собрались, кто мог.
  Аврора
  гостей, что дружною семьей здесь стали за неделю
  угощала щедро, как своих друзей.
  Они всё это время ей дружно помогали
  в доме, за столом, в хлеву:
  дров наколоть, воды в котёл прибавить
  иль овна заколоть и кровь его спустить,
  иль выпустить кишки и шкуру снять,
  и в соли просушить.
  Иль сыр с усердием отжать,
  или зерно смолоть в муку, запарить,
  или на камне раскалённом плоском
  лепёшечки овсяные испечь, зажарить.
  
  Так за столом большим едят и пьют
  семьёю дружной
  Уил, Тагарт, Менес, Минка и Иа.
  Почти здоровый Марк и Мэхдохт
  трапезу вкушают неспеша, на ложе у огня.
  Вот незаметно для друзей
  встаёт Олкейос с лавки у камина,
  уходит глубже в дом.
  Его как будто бы никто не замечает
  и продолжая непринуждённый громкий разговор,
  с вином возносят чаши, пьют, поют, смеются.
  
  Подходит рулевой наш со свечой к дверям подвала.
  Прислушался.
  Внизу застыла тишина.
  Отпер двери, ключом, оставленным в замке,
  вошёл,
  не торопясь спустился по ступеням.
  Двое спят, а третий в нише
  сидит на лавке без огня - во тьме
  и белым глазом с синяком и кровью
  глядит из-под повязки на него.
  Олкейос вздрогнул и спросил:
  - Настой для сна? Подать?
  Страданья не дают тебе поспать?
  
  Доплен Здорг, с лицом опухшим,
  под маской из бинтов
  внушал ему легко то, что хотел.
  И рулевой Олкейос
  будто бы все мысли мага
  как чёткие слова отлично слышал.
  Отчёта не давал себе наш грек о том,
  что губы Здорга немы,
  а голос мага лишь в голове его звучит.
  Здорг:
  - Воды налей немного и принеси сюда.
  Присядь, Олкейос.
  Дай руку крепкую свою
  и помоги мне встать.
  
  Взял чашу грек с чужою кровью,
  рукою собственной налил в неё воды
  и сел послушно рядом.
  Глядел, не отвлекаясь, не моргая,
  в глаз страшный кроваво-бело-голубой.
  Здорг придвинулся к Олкейосу поближе.
  Спросил Олкейос.
  - Со мной ты говорить хотел?
  Так я пришёл. Что ж, говори.
  Несчастным скрипом-голосом Здорг простенал:
  - Ты видишь, как я слаб?
  И чаша слишком тяжела.
  Надпей из тары первым, друг.
  
  Надпил Олкейос.
  Здорг:
  - Теперь подай её мне в руки.
  Поддержи своими,
  чтоб не уронить и ни пролить
  ни капли я не смог.
  
  Олкейос и подал.
  Здорг в руку грека холодом вцепился,
  как чёрная вдова (паук) клещами.
  Прошипел, провыл, иль промычал:
  - Ты отдал добровольно мне?
  - Что?
  - Чашу жизни - тару.
  - Конечно. Пей.
  - Я выпью всю. Согласен?
  - Да. А я ещё в неё воды налью.
  
  Урод же не моргая,
  попытался сделать маленький глоток, другой.
  Почти всё мимо рта и пролил.
  Олкейос вдруг зевнул,
  плечами задрожал, и потянулся.
  - Пойду наверх, поспать.
  Я будто бы продрог.
  Устал я шить и врачевать немного.
  А Вы поспите ещё, Здорг.
  Сон - лучшее лекарство для больного,
  говорит всегда и всем Аврора.
  - Да, лучшее.
  Олкейос, сделай одолженье для меня.
  Ты можешь?
  - Почему бы нет? Я крепкий грек.
  Что сделать?
  Может быть вина горячего налить?
  Ах, нет. Нельзя.
  А что тогда подать?
  - Атлант, скажи, что это на шее у тебя?
  - Шарф красный, матушка связала.
  Сестрёнка вышила
  на нём крест Ра в злачённом круге
  и оберегом назвала.
  Тонкая искусная работа.
  Правда?
  - Да... Мать - мастер,
  как и твоя сестра, смотрю.
  Мне холодно. Я мёрзну, я слабею.
  Отдай мне шарф свой шелковый скорее!
  Сейчас отдай!
  А вместе с ним года!
  Мне он мешает пить тебя.
  - Года? Ха-ха!
  Так ты сказал?
  Едва я правильно тебя слыхал и понял!
  Шутка не плохая.
  А шарф вот только что, на праздник
  мне подарила мама.
  И строго приказала не снимать три дня.
  - Здесь холодно в подвале. Видишь?
  И я продрог до самых до костей.
  И раны на лице мне не дают заснуть.
  Так одолжи его лишь до утра, Геракла семя.
  твой шёлковый подарок дорогой.
  - Всего лишь до утра?
  - Да, только до утра.
  - Ну что ж, берите.
  - Ты добрый сильный человек. -
  Здорг взял подарок-оберег
  и тут же и бросил в нечистоты, в угол.
  Олкейос не заметил.
  - А теперь иди Олкейос-с.
  Иди...
  Иди три дня, три ночи, не прис-сядь в пути.
  Не ешь, не с-спи, и ни с кем не говори!
  Отдай пос-следнее своё...
  - Что хочешь? Говори.
  Во мне есть предостаточно всего.
  - Мне нужен голос-с.
  Так Доплен Здорг тебе с-сказал.
  С-слыхал?!
  - Слыхал... бери, - устало выдохнул атлант,
  - Голос нужен?
  Смешно, смешно.
  Такого прежде не слыхал,
  чтоб голос можно было бы отдать.
  Куда идти-то? Ты сказал.
  Здорг:
  - С-сыщи мне белый лунный с-свет
  и принес-си немного в чаше.
  На, вот тебе другая и пус-стая.
  
  И дал ему осколок чаши-тары,
  что вынули из ран его друзей.
  
  Олкейос:
  - Лунный свет, сказали?
  - Да, так с-сказал.
  Иди и принеси мне лунный с-свет СВОЙ
  в чаше-таре.
  - Ну ладно, хорошо.
  А сколько нужно?
  - Лишь маленький глоток вс-сего,
  длиною в жизнь.
  Так с-с первыми лучами
  луны высокой молодой
  Ус-снёшь ты вечным с-сном.
  С-согласен? - Здорг
  снова надпил из чаши.
  Глоток и получился первым.
  
  Олкейос сразу побледнел,
  привстал, запнулся, оглянулся.
  - Да, согласен.
  Я очень спать хочу.
  Пойду уж наверх.
  Утомился крепкий грек-атлант.
  
  Хотел забрать свою свечу,
  но выпрямиться сразу он не смог -
  усталость накатила.
  Занемог Олкейос,
  как будто грузом тяжким,
  накопленным излишеством в годах,
  налились сразу
  ноги, руки, шея и спина.
  
  Здорг:
  - Нет, нет, иди.
  Ос-ставь с-свечу.
  Теперь она моя. - И вслед ему он прошептал:
  'Не пророни ни с-слова, что был в подвале у меня.
  От с-сей минуты - раб, ты нем, как рыба.
  - Да-а... - Грек выдохнул, захрипел и замолчал.
  
  Развернулся неуклюже,
  и будто бы не спал три дня,
  поковылял во тьме наверх.
  Вот вышел из подвала, ноги волоча,
  его не запер - как будто бы забыл,
  и двери за собою не закрыл.
  Так в полудрёме иль в полусне
  в его несветлой боле голове
  и нездоровом больше теле,
  жужжаньем мух и ос, слепней
  болели все состарившиеся члены.
  И повторяться в мыслях стали
  несвязные слова.
  Голосом то Здорга,
  то голосом сестры иль матери его родной,
  всё время кто-то говорил, скрипел и выл:
  'Пустая чаша.
  Лунный свет.
  Свеча... Свеча...
  Сынок, шарф не снимай три дня.
  Носи священный оберег.
  Не ешь, не пей, не отдыхай в пути.
  Молчи и лунный свет найди, и в таре принеси'.
  
  * * *
  В зале за праздничным столом едят, и пью все люди.
  
  Лёжа под столом, Рубин Олкейоса увидел.
  Любопытно встал, чтоб проводить,
  поплёлся следом сыто, хвостом виляя.
  На пороге встал,
  вдруг морду вверх подняв, почуял что-то,
  отступил от тени человека
  и утробным рыком на грека зарычал.
  
  Из дома вышел незаметным грек,
  потом и со двора.
  Взглянул на город весь в огнях,
  в пустые небеса.
  Сжал в кулаке осколок тары
  с чёрной кровью магов,
  повесив плечи, как старик,
  сказал-подумал:
  'В далёкий путь Олкейосу пора'.
  И будто бы исчез за статуей разбитою,
  в кустах и тенях.
  
  * * *
  
  Пёс вздыбленный вернулся быстро в дом,
  и морду на руки Авроре тревожно положив,
  вдруг тихо заскулил.
  Она его огладила
  и кусочек мяса с сыром с тарелки отдала.
  Рубин не взял его и отвернулся.
  Оглянулся
  и, чуя страшную угрозу,
  по лестнице наверх, бегом,
  заторопился к Самандар.
  Там в забытьи, в испарине
  Саманди плакала, кричала.
  Да только не услышан был никем её кошмар.
  Рубин её тревоги испугался.
  С порога на постель её вскочил
  и лёг всем телом, едва не раздавив,
  метущуюся в сне Саманди.
  Она не пробудилась, в ознобе билась
  и звала:
  'Мама! Мамочка! Спаси меня!
  Мне плохо, больно, задыхаюсь!'.
  Призыв услышав, Рубин встал над ней,
  топчась по ложу
  дыша Саманди в рот, своим дыханием делился.
  Из забытья не воскресил и заскулил
  едва не плача.
  Саманди проливала слезы и стонала:
  'Ах, мама, мамочка, мне больно!
  Я горю живой! Спаси меня!'
  на невидимых врагов пёс ощерился.
  С ложа спрыгнул и запрыгнул снова.
  И из всех своих собачьих сил теперь вылизывал лицо,
  смывая слёзы девы.
  Оскалившись сурово, кусал Саманди руки, ноги.
  Рычал, скулил, дрожал, будил,
  не зная, как к ней во сне прийти на помощь.
  Вцепился в подол рубахи зубами и стал тащить.
  Так и стянул с кровати на пол,
  разбудил.
  Упала, ушиблась крепко дева мокрая в бреду
  и от боли пробудилась.
  Объятья крепкие даря, благодарила друга:
  - О, мой Рубин, Рубин! Спасибо, брат мой. Спас!
  Я чуть не задохнулась.
  Едва там, на кресте, живою не сгорела.
  
  Пёс смачно облизал ей руки, поскуливая, щёки.
  Сидя перед ней, вилял неистово хвостом туда-сюда.
  Обняв за шею крепко лапой,
  к себе прижал, и так застыл устало.
  Язык ей на плечо свой розовый повесив,
  дышал пёс с нею ровно в такт
  и счастлив был подруги пробуждению.
  
  Ответив объятием крепким другу,
  Саманди чуть в себя пришла
  и тихо разрыдалась.
  Быстро встала.
  - Рубин, Рубин! Скорее вниз бежим,
  и маме скажем, что здесь внизу в подвале творится зло!
  Его нам обезвредить нужно, коль мы не опоздали!
  
  * * *
  
  Пока все были за столом,
  и мать готовила всем ужин,
  Секвестра по возвращении из хлева,
  Получив отказ от мальчика-калеки,
  злобой исходя,
  в гневе мылась молча.
  После приоделась, причесалась,
  надела шерстяное платье и шёлковый хитон.
  Вплела колосья, ленты в густые косы,
  надушилась амброй золотой.
  Надела лучшие сандалии
  на ногу тонкую босую.
  Румянец на щеках руками нащипала,
  искусала губы почти что в кровь
  и маслом из олив смочила.
  И, глядя в начищенное зеркало из бронзы,
  собою любовалась дева так и этак.
  'Хороша я?
  Да, хороша, пожалуй.
  И даже лучше, чем она - девчонка эта
  плоская, худая.
  Пойду, потороплюсь я к Здоргу.
  Пока за трапезой все за столом сидят и пьют,
  его подробно расспрошу, как жреца из храма Зевса
  как и что мне нужно делать,
  чтоб женщиной счастливой стать'.
  
  * * *
  Зала.
  За праздничным столом александрийцы, греки.
  Но вот в слезах
  по лестнице сбежала в залу босая Самандар.
  - Ах, мама, мама!
  Мэхдохт из-за стола вскочила ей навстречу,
  обняла:
  - Саманди, детка, что случилось?!
  - Мне только что змея приснилась.
  Такая белая, большая!
  С телом длинным
  из трёх людей безруких создана.
  Три головы,
  а глаз один, блестящий гневом белым.
  Она меня всю ночь и день во тьме держала.
  И всё к тебе не отпускала.
  И я проснуться не могла.
  Рубин вот разбудил и спас!
  Так, связанная ею и лежала,
  на перевёрнутом кресте
  с порушенной печатью Гора,
  что так пылал огнём кровавым
  в подвале здесь, сейчас.
  И оттого я так вспотела и устала!
  Нет сил стоять,
  возьми меня на ручки, мама!
  - Ты бредишь, дочь! Опять?
  Ты так бледна! Ты заболела?!
  Горишь в горячке?!
  Простудилась?!
  - Нет!
   Марк:
  - Адониса скорей!
  Саманди заболела!
  И в бреду спала весь день!
  Что делать?!
  Мэхдохт:
  - Ивовый отвар несите.
  Адонис, Адонис, поспешите!
  Тагарт:
  - Аврора, где Адонис?! Позови!
  
  Аврора полетела по лестнице наверх,
  а там уже навстречу бежал
  очнувшийся от забытья,
  проснувшийся от крика Террий.
  Аврора:
  - Саманди... - крикнула ему.
  Террий:
  - Я слыхал. Бегу!
  
  Спустились разом вниз к столу.
  Окончен и испорчен ужин, праздник.
  
  Адонис Террий:
  - Что здесь стряслось, скорее говорите?!
  Мэхдохт:
  - Горячка у неё!
  Возможно, простудилась.
  Посмотрите!
  Аврора:
  - Может ивовый отвар ей дать?
  Я заварю сейчас же.
  Саманди:
  - Нет, не горячка, мама. Я здорова.
  Моей испарине не хворь причиной - сон!
  
  Адонис, осматривая взмокшую Саманди:
  - Рот открой пошире. Скажи мне: А...
  Да, нет. Как будто с горлом всё в порядке.
  Что видела во сне, расскажи-ка, детка?
  
  И сам осматривал, ощупывал её.
  Саманди, взяв Адониса за руки, горячими руками
  чётко проговорила:
  - Послушай, Террий,
  смотри в мои глаза, как будто в день вчерашний,
  и вспоминай себя.
  Я видела змею, что здесь в подвале заперта.
  Укусом в шею
  она уж отняла до срока жизнь у грека,
  того, на Атаке, что с обезьянкой был!
  Ты помнишь, что говорил тебе о ядах он вчера?
  
  Адонис будто бы проснулся снова:
  - Что?! Что ты сказала?!
  Саманди прикоснулась ко лбу его горячею рукой:
  - Сказала: Зло под крышей дома твоего.
  Адонис Террий, очнись сейчас, сказала!
  Спешите обезвредить зло!
  Трёхликая змея меня держала крепко,
  и рот хвостом зажала,
  чтобы предупредить вас не смогла.
  Марк:
  - Что это, Террий?! Объясните!
  Саманди бредит?! Головой больна?!
  - Нет, нет, Марк. Погодите...
  О, да! Я вспомнил.
  Вспомнил! Она права.
  Здесь у меня в подвале
  с прошлой ночи трое мистов странных.
  Олкейос говорил, что в прошлую неделю
  будто именно они на вас в ночи напали
  с отравою на лезвиях мечей.
  И раны ваши - их рук дело.
  Тагарт:
  - Откуда знает он?!
  Уил:
  - Спросить немедля!
  Марк:
  - Олкейос, просыпайся, дьявол!
  Олкейос, где ты?! - оглянулся.
  
  Так сделали и все.
  Марк:
  - Где, чёрт побери, Олкейос?!
  Куда он делся?!
  Разыскать! Немедля!
  И учинить допрос!
  Сюда позвать скорее Паки и
  расспросить, как он ведёт ночной дозор.
  Террий:
  - Не нужен вам допрос.
  Я расскажу.
  Возможно, девочка права, и он убит уже.
  Менес:
  - Убит?!
  Титан наш?!
  Наш Олкейос?!
  Когда и кем?!
  Иа:
  - Кому хватило б сил?!
  Минка:
  - Он только что был здесь! Я видел.
  Теперь вот, нет.
  Тагарт:
  - Когда и где вы видели его последний раз?!
  Менес:
  - Последнюю минуту, вот только-только
  видел тут, на лавке.
  Спал, дрых, храпел, как мерин, сладко.
  Марк:
  - Никто не видел, как ушёл - когда, куда?!
  
  Уил, не глядя, выплеснул в огонь вино:
  - Пожалуй, нет. Не доглядел я, Марк.
  Вино! Я виноват! Приму любое наказанье.
  Марк:
  - Легионеры, окончен праздник.
  Немедленно Олкейоса ищите!
  А ты, Адонис - говори.
  Подробно, всё с начала.
  Всё, что знаешь, что заметил.
  - Ну, хорошо, - он сел поближе,
  - На давке, что вчера случилась,
  у храма Деметры-Персефоны
  кому-то раскроило челюсть и часть лба
  подковой, от повозки отскочившей,
  которую остановил Сатир с Аресом,
  рискуя жизнью.
  Там было ещё двое тяжко пострадавших,
  как будто из Афин.
  
  Марк:
  - Так...
  - С Олкейосом мы принесли его сюда.
  Аврора проводила.
  С ним было трое... или больше.
  Сейчас уж не упомню.
  Один ободран был и синяками,
  ушёл ногами он своими.
  Ему лишь смазал я ожоги.
  И день, и ночь двоих других
  с Олкейосом усердно шил.
  Он с Тагарта рассказа и твоих вояк
  днём распознал описанный со слов рисунок
  на тех двоих, что пострадали в давке больше.
  Рисунок этот чёрный - клинок-кинжал.
  Олкейос догадался сразу
  и тут же мне подробно рассказал, что слышал,
  что был он на руках убийц твоих.
  Марк оглянулся, увидал.
  Спустился Паки с крыши и по лестнице сошёл:
  - Олкейоса искали?
  Марк:
  - Да! Его ты видел?!
  - Да. Он только что ушёл.
  Марк:
  - Точнее... Когда, куда?
  - Уж с полчаса. К фонтану.
  Шатался будто насмерть пьян.
  Марк:
  - Минка, Иа! Проверьте сразу
  И сюда его ведите.
  Тагарт, да?!
  Так всё было, как Адонис рассказал?
  Об этом ты Олкейосу поведал?
  Тагарт:
  - Всё верно.
  Мы все об этом говорили за столом.
  Марк Адонису:
  - Ну?!... Продолжай же...
  - Так после этого рассказа
  с плеча я отнял руку одному,
  и выше локтя, не щадя, другому...
  так, чтоб если б не казнили вы,
  то казнью б стала жизнь в уродстве лиходеям.
  Марк:
  - Ах, лекарь, лекарь...
  Хитро, умно! Благо дарю.
  
  Дружина Марка взвыла наперебой:
  - Ну-у?!.
  - Ну, Адонис?!
  - Где те отрезанные дьявольские руки?!
  - Где рисунки?!
  - Где ножи?!
  Террий:
  - Забрал с собой Олкейос,
  и побежал галопом к морю
  искать вас всех, пока Марк спал,
  чтоб показать вам их
  и немедля разрешить судьбу троих.
  Марк:
  - Так почему же сразу не убили?! А лечили?!
  - Олкейос и хотел. А я...
  Я лекарь. Не палач.
  И суд вершить не мой удел.
  Под крышей дома моего,
  на глазах невинных сына, дочери?
  Нет, не могу позволить,
  даже другу иль брату моему.
  Но помогу их обезвредить,
  обездвижив дня на два
  иль даже три.
  Подвергнуть их суду людскому
  сможете тогда в Афинах.
  На дольше, не смогу -
  умрут так без воды и пищи.
  
  Марк:
  - Суду?! Сказал.
  Какому, Террий?!
  Уил:
  - В Афинах?!
  Суд над мистами? Больными?
  Но, как и чем вину теперь их доказать?!
  Тагарт:
  - Так, где ж сейчас тела живые
  и их обрубки?! Говори!
  Адонис Террий:
  - Я не знаю, где их обрубки.
  А тела живые заперты в подвале.
  Саманди точно вам сказала,
  что трое их.
  Уил:
  - Чёрт, дьявол побери!
  Без клинков на теле
  и предъявить им нечего сейчас.
  Иа с Минкой возвратились быстро,
  покачали головой, что атланта не нашли:
  Иа:
  - Да, так они чисты пред всеми нами,
  как агнцы в материнском чреве!
  Ведь лица были скрытыми в ночи.
  Марк:
  - Террий!!!...
  Найти, ты слышишь, те обрубки!
  Чем хочешь, заплачу!
  Озолочу!
  Террий:
  - Не надо золотых мне драхм.
  Для всех вас, други,
  Адонис Террий выполнил
  лечение врагам всем вашим
  от сердца, от души.
  Вы мне, как братья все.
  Мэхдохд - старшая сестра Авроры.
  А Саманди... - кивнул ей.
  - Милое дитя,
  Сивилла воплоти.
  А пропажа? Вон там.
  Лишь обернитесь сами.
  Их чёрные кинжалы на обрубках
  уже нашёл для вас Рубин.
  Они под лавкой,
  где спал Олкейос - говорите.
  Поспешим-те в Дельфы,
  Марк, Мэхдохт...
  Оставьте в доме тех троих.
  Я крепким сном их задержу.
  До забытья их целей и имён,
  что матери им дарили,
  опою другим напитком.
  Вам время торопиться в путь.
  Я утром укажу короткую дорогу
  через горы
  и провожу к Оракулу вас сам,
  чтоб так надёжней было.
  И если вы оставите повозку здесь,
  то будет так быстрей в пути.
  
  Легионеры не слушали его.
  Марк и Иа сразу посмотрели, увидали,
  под лавкой в тряпье завёрнутые отнятые руки,
  что так легко нашёл для них Рубин.
  - Да...те самые рисунки! - Кивнул всем Иа.
  - Да, точно!
  Я видел ЭТОТ знак. -
  Играя скулами, ответил Марк.
  Уил и Тагарт:
  - А трое те?!
  Что с ними сделать, Марк?
  Адонис:
  - Сейчас они вам не опасны.
  Проспят ещё наверно сутки.
  Мы влили им с Олкейосом и сыном
  уж слишком крепкий эликсир для сна.
  Марк:
  - Ручаешься, что так и есть?
  Адонис:
  - Конечно. Да.
  Тагарт:
  - Так всё ж проверить не мешало б,
  как они там спят.
  
  Менес, Минка, Иа, Тагарт:
  - Так вот пойдём и поглядим,
  с мечами. - Оружье взяли в руки. -
  И может, пожелаем доброго пути в Аид.
  Адонис:
  - Нет, нет! Мечи все в ножны.
  Вы здесь под крышей дома моего!
  И здесь свои законы и порядки!
  
  Паки мимо ходом со стола взял мясо, сыр и воду:
  - Я на крышу до утра.
  Быть может я его увижу.
  
  Марк Адонису, едва сдержавшись:
  - Ну, хорошо.
  Мечи все в ножны, други!
  Решим всё утром, а сейчас
  проверьте тех калек обрезанных -
  как спят они в ночи.
  Иа и Тагарт, отправляйтесь на конях
  на поиски Олкейоса-титана, и немедля.
  Проверьте все дороги.
  
  Обшарьте всё, как следует вокруг.
  Быть может, помощь скорая нужна ему.
  Ты видела, он жив, иль мёртв, Саманди?
  - Ни жив, ни мёртв, отец.
  - Такого не бывает.
  - Поверь мне, так и есть, легат.
  Ты многого не знаешь.
  - Возможно, и не знаю.
  Я воинами на службе Ра и фараону занят.
  Найдём? Что скажешь, ангел мой?
  - Найдём.
  - Когда?
  - Нам лунный серп укажет.
  - Живым?
  - Сам скажешь мне, каким, легат.
  - Ну что же, поглядим.
  Со мною говоришь ты голосом чужим,
  опять.
  Такой я слышал от тебя последний раз
  до отправления из Египта, дома.
  - Да, так и было, пап.
  Адонис прав, послушайте его.
  Нам завтра рано утром нужно ехать в Дельфы.
  Верхом ты сдюжишь, Марк? Рана зажила.
  - Пожалуй, да. А ты?
  Прокатишься в седле сама
  всю дальнюю дорогу через горы?
  Арес готов? Скажи, Сатир.
  Начищен, сыт конь? - оглянулся, поискал глазами,
  - Где наш Сатир?!
  Его видали?!
  Аврора:
  - Не видала от прошлой ночи.
  И к ужину не приходил.
  Мэхдохт встревожено спросила:
  - И он пропал?! О, Боги!
  Маленький Сатир убит, отравлен, мёртв?!
  Марк:
  - Саманди, скажи, жив он, твой друг?
  И пребывает где?
  - Конечно, жив.
  Об этом точно знаю я.
  Но сам себе он неприятен,
  и спит он оттого не в ложе, а в стогу
  и замерзает.
  Мэхдохт:
  - А почему?
  - Не знаю.
  Что-то связано с Секвестрой.
  Гнев или стыд, пока не понимаю.
  
  Догадываясь о чём-то, мать кивнула.
  Тагарт:
  - С Сатиром всё действительно в порядке.
  Его я видел на закате, там, в хлеву.
  Ареса чистил и поил наш фавн.
  Марк:
  - Ну и ну... Всё знаешь, деви?
  - Почти.
  Мы к Дельфам близко, пап.
  Оракул говорит сейчас через меня.
  ЕГО я слышу мудрые ответы и слова.
  
  Поправила она свою заколку в волосах
  и обняла покрепче мать, сидя на её коленях.
  
  * * *
  Пока Саманди говорила с Марком и его людьми,
  Секвестра уж давно вошла в подвал.
  В те двери колдовства чужого,
  что ключом, забытым там в щели,
  открытыми оставил
  проклятый обрядом чёрным,
  грек-атлант.
  
  Дева красная в шелках-нарядах
  тайно проскользнула внутрь,
  и дверь плотней прикрыла,
  на ощупь лестницей спустилась
  на тусклый свет.
  Свою свечу в руках она имела.
  И Секви открылся маг,
  что у свечи с сияньем красным
  нетерпеливо ждал её на лавке,
  снимал с лица бинты у зеркала кривого.
  
  Двое других
  по-прежнему в сетях Морфея спали.
  Под маской Доплена
  уж кое-где подзатянулись шрамы,
  румянцем засияли щёки,
  и губы тонкие кривые алым налились.
  И будто бы прирос язык.
  Здорг хищно глянул на деву уцелевшим глазом,
  Кривое зеркало отставил, отложил
  и ещё глоток из чаши-тары
  от жизни крепкого атланта выпил.
  Сказал почти понятно ясно он:
  - Секвестра?
  Тебя я долго ждал.
  Входи, садись со мною рядом.
  - На лавку? Подле? Можно? - легко скользнула дева.
  - Нет, нет. Присядь мне на колени.
  - На колени? Так? - немного улыбнулась.
  - Так.
  Ведь ты за магией любви
  ко мне пришла?
  - Да, так и есть. - Глаза в пол опустила,
  - Великий мист Афин из Парфенона,
  ты знаешь много, Доплен Здорг.
  А мой отец - не много. - Вздохнула горько,
  сцепивши пальцы рук.
  
  Здорг под ресницы ей взглянул.
  - Обижена ты будто?
  - Да... на судьбу.
  - А ну-ка, улыбнись...
  Со мною рядом, нет огорчений для тебя.
  - Скажи мне, как мужчина, я красива? - взглянула
  на его окрепшее плечо и руку.
  - Да.
  Божественно мила
  и безупречна для Афины.
  Встань, дай полюбоваться на тебя.
  Как хороша!
  А грация какая!
  А кожа, шея?...
  Богиня! Афродита! Персефона!
  - Да?!
  Так отчего мной пренебрёг герой-калека?
  - От того же, отчего
  с твоею матерью отец не лёг уже неделю.
  Сядь же на колени снова. Ближе, Секви!
  
  Она присела более охотно
  и за плечо урода немного обняла.
  Стопой крутой в сандалию надетой
  немножечко играла и вертела,
  дышала томно, тихо, неспеша.
  Небрежно пальцами руки изящной
  крутила упругий локон на своём плече.
  - Не поняла. - Отбросила кокетство.
  - Тому и этому одна причина? Говоришь.
  Здорг:
  - Конечно, да.
  - Какая? Расскажи.
  - Дитя, что прекраснее тебя на вид
  и матери твоей, Авроры.
  - Ах, она?! Саманди?!
  - Да!
  - Проклятое семя Ра!
  - Не Ра её учитель, Секви.
  - А кто же?
  - Сатана!
  И потому Саманди -
  само исчадье во плоти!
  - Я так и знала!
  Ведь сердце чуяло моё!
  Я видела, как все мужчины,
  что с нею рядом,
  как псы послушны и верны!
  Она - сама Геката!
  И пёс Аида - друг её!
  - Всё так и есть. Ты видишь верно.
  - Я отомстить хочу
  во славу Гелиоса!
  За то, что сердце славного Сатира,
  она своею тьмою отравила.
  - Я помогу. Святое дело.
  А пока...
  Мне нужно знать наверняка:
  Ты дева, Секви? И чиста сейчас?
  - Да, я без крови лунной.
  Не знала я мужчины,
  и в жёны никому не отдана.
  - Тогда тебе сейчас немного приоткрою
  силу женскую твою я сам.
  - Напитком? Ритуалом?
  Иль в пламени свечи неопалимом?
  - Нет, иным.
  Смотри в глаза мне,
  раскрой колени шире.
  Прими мою мужскую руку, как свою.
  Тебя немного я раскрою, разбужу.
  Бутон нетронутый я трону,
  но не нарушу лепестков его.
  Ведь он бесценен!
  Его сама отдашь по доброй воле
  в ритуал великий и священный,
  коль всё-таки решишься
  силой обладать такой,
  как славная Афинская Таис.
  - Раскрыть колени? Но я... - Зарделась Секви.
  Здорг:
  - Не хочешь в золоте, шелках ходить?
  Быть сытой без того, чтоб спину гнуть в хлеву?
  Рабами управлять не хочешь?!
  В повозках белых
  с лошадей четвёркой восхищать мужей,
  таких, как Александр Великий?! Тоже?
  - Нет, я хочу!
  - Сейчас?
  - Сейчас! Да! Но...
  - Что? Стыд румянит щёки?
  - Да.
  - Пустое.
  Тогда сама меня и попроси
  в тебя рукой неглубоко войти.
  Доверься мне, откройся.
  Я тайну покажу,
  немного приоткрою власть твою над мужем,
  чтоб Александрами Великими смогла повелевать.
  Желаешь этой силой обладать?
  - О, да! Великий Зевс! Хочу!
  - Не Зевс, а Здорг Великий!
  Открой же рот для поцелуя.
  И груди белые от шёлка полностью раскрой.
  Хочу их видеть, пить, вкушать
  и мять, как карфагенский плод заветный!
  Отдай мне поцелуй сейчас!
  Раскрой же бёдра, я сказал!
  Устал я ждать!
  Мне время некогда терять!
  Рассвет уж близко!
  - Но ты же стар, Великий Здорг!
  - Представь, что молод.
  Не закрывай глаза!
  Тебя я должен видеть! -
  Рукой перед лицом её провёл.
  - Смотри, ведь я Сатир.
  Я твой желанный, Секви.
  Мой рот готов принять твой рот...
  - О да, Сатир, я вся твоя... -
  Вздохнула томно,
  раскрыла груди
  и старику-уроду
  со страстью телом и душою отдалась.
  Здорг продолжал:
  - Скажи, моя ты...
  - Я твоя, Сатир...
  - Найди мой фаллос, мни рукою нежно.
  Сильней, туда-сюда, быстрей.
  Возьми в свой рот, прими.
  О да...
  уже готов он семя в рот
  твой девственный излить.
  Теперь оставь меня.
  Отбрось все ткани с зада,
  оборотись,
  стань на лавку на колени, я сказал!
  Быстрее, утро наступает!
  Теперь пониже наклонись.
  Раскрой же ноги! Шире!
  Свечу возьму, чтоб разглядеть поближе
  твой девственный бутон. - И
  с наслажденьем грязным трогая свой член,
  рассматривал её, стонал
  и торопился сделать то, что Яхве обещал.
  - О да, я вижу, сок твой течёт от страсти...
  Теперь же палец мой прими. Ты хочешь?
  - Да, хочу... - стонала дева.
  - Ты чувствуешь его?
  - О да, Сатир! Я чувствую его!
  Войди, войди в меня! Хочу тебя всего!
  - Достаточно тебе полёта бесстыдного Эрота?
  
  Здорг полной грудью,
  с наслажденьем грязным
  впитывал, вдыхал и пил
  Эрота пьянящие потоки девы юной,
  а вместе с ними молодость
  и время жизни крал.
  - Нет, нет! Ещё! Ещё! - стонала Секви.
  - Ещё?! Ха... ха... - рычал, как демон Здорг.
  И преумножая силу лишь свою,
  здоровье девы разрушал.
  - Так на тебе ещё, Гелиоса сука!
  
  Чтоб не кричала до финала,
  ей грубо шарфом Олкейоса рот заткнул
  и завязал ей крепко руки сзади.
  Прижал к стене и лавке телом крепким так,
  чтоб сдвинуться и не смогла.
  И языком раздвоенным змеиным
  лизал её бутон и анус
  почти до крика визга девы.
  Сжав груди, ожесточённо их облизывал, сосал.
  - Ещё? Ещё ты хочешь? - хохотал,
  забрасывая голову седую.
  - Да, да! Ещё! Ещё! - так через шарф
  кричала и стонала Секви.
  
  - Ну что же, сука, получи!
  
  Здорг смазал анус ей слюной,
  налил на спину кровь из чаши,
  рукою начертал козла и крест
  и вставил твёрдый член ей в зад,
  и акт мужской и грязный
  исполнил крепко так,
  что анус ей слегка порвал.
  Когда ж излил он семя деве после в рот,
  Здорг выдохнул и, развязав её,
  ногою отшвырнул на грязный пол.
  А Секви смотрела на него,
  как блудная собака в течке,
  тяжело дыша и рот раскрыв,
  всё ненасытной оставалась.
  И продолжая гладить
  окрепший, бывший старый зад,
  и ноги, и мокрый член урода,
  не осознавая мерзости всего,
  его лизала и стонала:
  - Ещё... ещё...
  Дай мне ещё!
  
  Здорг оттолкнул её, как гадкую рабыню
  и сказал:
  - Мне хватит на сегодня наслаждений.
  Успел я завершить полёт...
  
  Ещё из чаши-тары выпил и спросил девицу:
  - Что, было вкусно?
  - Да, вкусно!
  - Понравилась тебе наука, Секви?! - сел на лавку
  ещё боле крепким.
  Волос белый, слабый - стал чёрным, молодым
  и силой тело продолжало наливаться.
  - Понравилось! Ещё бы!
  О боги! Всё это волшебство!
  Я чуть не умерла от счастья!
  - Ещё бы?!
  - О, да... Ещё, ещё...
  - Ну что же?
  Я повторю науку, если только ты
  наутро рано-рано, тайно
  побежишь в Афины
  и приведёшь к полудню
  всех моих друзей сюда,
  в ваш дом.
  Я расскажу, где их искать и что сказать им нужно.
  Тебе я помогу расправиться с Саманди
  и справедливость здесь твою восстановить.
  За эту малую совместную услугу,
  коль хочешь, сделаю подарок для тебя.
  - Хочу! Хочу...
  - Я сделаю тебя гетерой славной и великой,
  как Афинская Таис.
  А теперь оденься, Секви,
  и проваливай отсюда.
  Сейчас в подвал придёт отец с людьми.
  Мне затаиться нужно.
  Пойди, омойся! Я сказал.
  Быстрее!
  И тайну посвященья моего
  в величье Эрота наук
  ты сохрани от всех ценою жизни.
  Ты поняла меня?!
  - О, да, Сатир, я поняла.
  - Так поклянись!
  - Клянусь, мой господин!
  
  Она одежды с пола подняла
  и осторожно
  обнажённой, поцарапанной и грязной
  пробежала мимо
  охраны Марка и Сатира-человека,
  спящего в стогу,
  что мучился в бреду
  другого сновиденья.
  
  Он был в горах.
  Лежал отравленным в камнях замшелых.
  Его кусали, ели трёхликая змея и сколопендра.
  Разрушали потихоньку рисунок-щит-татуировку -
  Великий Крес -
  подарок могучих магов Беловодья.
  
  И отравляя кровь, те гады
  дарили смерти забытьё своей слюной.
  А Ставр-Сатир стонал беззвучно,
  прощаясь с жизнью, тихо умирал.
  Дыша всё реже,
  сердцем звал любовь свою - Санти,
  чтоб попрощаться с ней на век.
  Слова-мольбы шептал в пол-вдоха,
  к Ярилу-Ра сознаньем обратясь.
  'Господь, не отними мой вздох последний.
  Повремени с последнею холодною минутой
  до встречи с милою моей.
  Дай вдох и взгляд последний ей отдать.
  Её ответный увидать.
  Дай в поцелуе кратком - в счастье,
  а не в слезах и одиночестве уйти с тобой,
  оставив тело,
  чтоб в небесах и райских кущах Высшего Владыки
  Ставр с улыбкой вечность смог бы поминать
  ее чародейный аромат цветов и мёда запах кожи'.
  
  А крепкий черногривый конь его
  по кличке Райдо,
  копытами бил тех живучих чёрных гадов,
  что оживали и оживали снова.
  И ржаньем в небо громким
  друг верный не прекращая восклицал,
  скорее звал на помощь
  огня магиню и белую её волчицу Облак
  с красным оберегом на груди.
  И сотрясались грозовые тучи от призыва Райдо.
  
  Его в небесном громе распознав,
  неслись обе магини через горы и леса
  во все девичьи, волчьи ноги.
  Но вот из-за куста
  вдруг просвистела, пролетела, взвизгнула
  проклятая стрела.
  Впилась укусом смерти ранней
  огневолосой деве сквозь спину прямо в сердце.
  Споткнулась дева,
  с открытыми глазами пала навзничь
  в травы молодые, не завершив и вдох.
  Душа девицы, торопясь, тотчас же отошла от тела,
  перенеслась в тотем - здоровую волчицу
  и так дошла, и добежала
  до полумёртвого возлюбленного мужа,
  чтобы спасти его любой ценой.
  Волчица воем выла,
  надрываясь горлом, пела
  песню жизни и любви.
  И звуком, плачем сердца девы юной,
  но больше не живой,
  накрыв любимого собой,
  впитала яд из его крови - в свою.
  Из тела гибнущего - скорее в плоть живую.
  
  И быстро умирал тот полу человек и полу зверь
  как будто бы с рассветом таял,
  переложив своё перо Ма-Ат души
  в пустеющую чашу-тару Ставра человека.
  
  Очнувшись в этом сне
  здоровым и живым под утро,
  Сатир услышал
  в последнем вдохе Облака-волчицы
  еле-еле различимые на слух слова
  единственной возлюбленной своей девицы.
  Глазами волка улыбнувшись,
  магиня леса, гор, огня
  тихонько прошептала ветра словом:
  'Живи, мой Ставр, и помни о Санти'.
  А он рыдал.
  А он кричал.
  В огне безумия метался.
  Тряс тело волка с глазами человека
  и не знал, кого призвать сейчас на помощь.
  Ведь силы все родной земли
  от горя и от яда испарились вовсе.
  
  Беспомощно он плакал на яву в стогу,
  и глухо слёзы проливал в бреду.
  Ставр чуял запах серы, дыма и огня,
  и не мог подняться, отпустить
  из своих объятий крепких
  в мёртвом теле волка любимую Санти.
  
  Из ниоткуда пришла смертельная стрела для девы.
  Из ниоткуда в лесу на берегу возник пожар в заливе.
  
  Горя в огне от горя горького в душе,
  не видел муж, спасённый чудом
  того, что слишком близко смерть иная подошла.
  Кричал он сердцем ввысь:
  'Вернись, вернись ко мне, Санти!
  Не покидай меня, о Падме, Лотос!'
  Так он мычал во сне.
  И не мог дышать и надышаться жизнью уходящей
  от дыма едкого густого,
  что убивал его и лес, и всё зверьё,
  и тело девы мёртвой молодой
  неизвестно где сжигал дотла.
  
  Потерянной навек любви
  Ставр на пороге смерти огненной другой
  всем сердцем клялся выжить,
  не забыть и отомстить её убийце.
  Едва дыша в дыму
  клинком из звёздной стали
  магов мудрых Дарии Великой
  чиркнул надрез себе на длани: крест Ра
  и клятвенную кровь любви и смерти
  в огонь с запястья щедро пролил.
  Взял оберег от её тотема - Облак,
  им рану крепко завязал.
  Сцепивши зубы, поскорей взобрался на коня,
  и его пришпорив,
  умчался юноша хромой и одинокий
  в лес старый, горный и живой
  в плаще из дыма-горя неживого.
  
  * * *
  Вот незамеченной,
  пробралась Секви в лес у дома,
  к источнику-фонтану,
  чтоб хорошенечко обмыться
  и тайну совокупленья
  от матери и от людей сокрыть.
  И тем фонтана воду целебную, живую
  испортила на век испорченная дева.
  Отравленною стала та вода
  и заржавела, покраснела, завоняла.
  
  
  * * *
  Вслед Секви, уходившей смыть грехи,
  расправив плечи молодые, как атлант
  окрепший Доплен Здорг
  голосом Олкейоса произнёс, изрёк:
  - Беги, беги же,
  драная козлом овца.
  Беги скорей в Афины!
  
  Надел свои скорее тряпки,
  забинтовал кое-как лицо,
  задул свечу в подвале,
  в нишу торопливо лёг и,
  отвернувшись к стенке:
  'Что ж, акт третий,
  Саманди-Тара, детка'. - Прошептал.
  
   Глава 5
  
   Оракул
  
   Расставлены посты. Не спит охрана.
  И ночь безлунная нема, глуха, темна, угрюма.
  Олкейоса так и не нашли ни Иа, ни Тагарт.
  Волнуясь, возвратились и грелись у огня,
  тревожные слова Саманди обсуждая.
  
  Адонис, найдя Секвестру уставшей у порога,
  невероятно грубой, резкой, грозовой,
  дал незаметно ей с горячим чаем
  успокоительный настой
  из листьев ландыша и валерьяны.
  Так незаметно для себя,
  дочь, повзрослевшая за ночь,
  ушла в постели тихо,
  забыв об обещаньях Здоргу.
  
  Крепко в одеяла вжавшись,
  от боли в анусе скуля,
  и кулаки в смятении кусая,
  без снов уснула Секви
  опустошённо до утра.
  
   * * *
   Ночь.
  В покоях наверху
  обняв Рубина Саманди
  не спит, не дремлет и молчит.
  Боится, что потухнет огонёк её свечи.
  И девочке во тьме тревога за тревогой
  холодит немного спину, плечи и живот.
  Приподнялась она.
  Укутавшись в простые одеяла,
  села в лотос у окна,
  глаза закрыла, замерла.
  Раскрыла руки широко над головой,
  как пред приходом Ра на небосвод.
  Глаза открыла,
  на небе чёрном сразу Сириус нашла
  и обратилась сердцем к Гору:
  'О, мой Учитель, откликнись, помоги.
  Здесь зло творится в этом доме днём и ночью.
  Я чувствую угрозу жизни и любви,
  что щедро проливаешь ты чрез свет Венеры
  на всех сынов и дочерей твоих.
  Любви прошу для всех.
  Прошу подать живым её так много,
  чтоб яды пережечь она могла легко
  в телах, сердцах всех тех людей,
  кто под крышей дома этого стал дружен,
  мне дорог и любим душой'.
  Закрыла руки, поклонилась, улыбнулась.
  Сняла с волос заколку-фокус
  и начертала ею в небесном потолке
  знак равновесия Венеры-Марса в соединении.
  И символ безусловной человеческой любви.
  
  Вздохнул тихонько лес над Элевсисом,
  качнулись ветви в тишине.
  Проснулись птицы в укрытиях и гнёздах.
  Томно потянулись у печей коты,
  уснули беззаботно снова, заурчали.
  На крыше Паки устало плечи уронил
  и задремал устало.
  Дыханием ночи во тьме безлунья
  ожили потушенные все свечи в этом доме.
  И он вдруг зелёно-голубым сияньем осветился
  снаружи и внутри.
  
  Саманди поглядела на огонёк свечи своей...
  - Спаси, Господь Великий Гор,
  Благо дарю, Венера, Марс - в улыбке прошептала.
  Свой огонёчек не задула.
  Легла скорее спать,
  уткнулась носом в шёлковую шерсть Рубина,
  и обняла.
  Вдыхая сладкий мускус мёда друга,
  безмятежным сном уснула дева.
  Рубин ещё не спал.
  Лежал, как сфинкс, на страже мира - строго.
  Так до тех пор,
  пока усталость тела не сломила шею, грудь его.
  Накрыв Саманди лапой,
  и морду ей на спину положив,
  пёс чутким ухом слушал
  дыхание глубокое её
  и спал теперь спокойно и лениво.
  
   * * *
  В своих покоях, рядом
  Мэхдохт нежно разминает Марку плечи
  Адониса целебными маслами в постели у свечи.
  А муж ей дарит неторопливый страстный поцелуй
  за поцелуем нежным, мягким и глубоким.
  
  Так любовался осторожно Марк
  изгибом милых сердцу шеи, плеч, груди
  и рук, текущих по заживавшему бедру.
  И, как влюбленный в самый первый раз свой
  в прекрасную гетеру, юноша-мужчина-мальчик
  ею восхищался от души.
  Едва касаясь кожи,
  её дыханья ароматом упивался.
  Всем сердцем Мэхдохт таяла в истоме рук его
  и улыбалась.
  Они, сплетаясь томно, пальцами, кистями,
  зовущими к любви устами
  в нежных поцелуях,
  возбуждали пламя взволнованной свечи.
  Менялся скоро цвет его от красного до голубого.
  Копна волос аурихалка цвета, (Аурихалк - латунь)
  размётанная на постели,
  сияла отблеском зори в унылой темноте.
  
  Склонившись ниц перед богинею своей, как раб,
  Марк опустился на колени
  и целовал ей нежно взволнованные бёдра,
  колени, щиколотки, стопы, пальцы.
  А Мэ́хди, сдержав дыхание горячее своё,
  прогнула в страсти крепко спину,
  колени, пальцы напрягла,
  закрыв глаза, едва молчала.
  Дыханье задержала томно.
  Дрожали руки осиновым листом.
  Катились слёзы счастья по её щекам.
  Под свод небес
  так горячо вздымались груди-яблоки и ноги,
  шептались о любви их руки, губы,
  что, оплывая, быстро таяла свеча.
  Шея, бёдра и живот расцветшей этой ночью Мэхдохт
  раскрылись нежным лотосом навстречу мужу.
  И самозабвенно пил тот эликсир и сок
  влюблённый Марк, как летний мотылёк.
  
  Ночь тихая, окутывая синим шёлком своды их покоев,
  и освещая пламенем свечи тел сильных силуэты,
  толкала нежно вместе с ними ложе в такт.
  Соединились и сплелись тела, мелькали тени,
  разбрызгивались по всей вселенной искры
  блеснувших в высоких небесах двух ярких звёзд.
  
  Так связывала всё крепче, туже, навсегда их ночь.
  Тела и души скрестив в едином поцелуе,
  соединила землю с небом до конца времён
  навек.
  В восторженном единстве дыханий, взоров -
  восхищённой Мэхдохт с любимым мужем,
  венцом торжеств вселенских стало счастье -
  зачатье третьей жизни, новой.
  
  Внизу, в других покоях Террий и Аврора
  в той же неге забытья любви священной
  воскрешают любовь угасшую свою
  от поцелуя, к поцелую, от вдоха к вдоху.
  Как лани по весне в горах
  зовут к любви друг друга осторожно,
  так друг друга бережно манят к себе супруги.
  Вкусив всей кожей счастье тел,
  в глазах их проявился свет.
  Они сердцами пили на двоих одну из чаши-тары
  божественную смесь Амрит и Мирра.
  И оттого Адонис сильным, крепким стал, как муж,
  и сеял многократно в лоно.
  Аврора жизнью налилась, раскрылась, расцвела
  и ранним утром в третий раз зачала.
  
  Сатир в стогу от сна вспотел,
  замёрз, продрог, проснулся.
  Поплёлся в дом,
  проверил всех поочерёдно.
  Саманди спала.
  И Рубин уснул.
  У других дверей услышал вздохи
  и распознал,
  что Марк и Мэхдохт в любви
  возносят души к небесам.
  Улыбнулся, засиял Сатир,
  на цыпочках ушёл.
  
  Спустился вниз по лестнице шершавым шагом,
  обнаружил все свечи горящими в дому,
  решил проверить всю охрану.
  Принёс в лампадах Менесу, Минке
  огонь неопалимый от храмовой свечи Саманди.
  Взглядом и дыханием по наитию
  на дверях подвала начертал священный круг,
  а в нём квадрат, почувствовав,
  что так защиту от зла в подвале создаёт.
  Огни поставил у ног легионеров.
  Они переглянулись, улыбнулись парню и кивнули,
  мол, иди скорее спать, Сатир, здесь всё в порядке.
  И он ушёл, ответив добрым взглядом.
  Взял мимоходом шкуру овна у камина со стола,
  побрёл встревоженный в хлева.
  Сел, лёг у живота коня,
  калачиком свернулся и сомлел.
  Уснул лишь только так спокойно до утра.
  А перед тем смятенно долго вспоминал и думал
  о том, что видел он в бреду:
  'Какой ужасный сон?
  Таких не видел раньше.
  Геката?
  Может быть, её проделки на перекрёстках тьмы?
  Не отличимое от яви сновиденье.
  Вот и плечо печёт как от жестокой раны,
  спина болит, и тянут шрамы,
  и ноги разом стынут и горят.
  Рука в запястье ломит.
  Такое чувство, как будто сон
  мне душу вынул, сжёг.
  Так спать хочу!
  А спать теперь боюсь!
  Гореть и умирать во сне уж больно жутко!
  А волчицу эту - Облак,
  ту, что с небесными глазами,
  я точно видел раньше.
  Она Саманди за собою
  в лес к целебному ручью вела'.
  
  К коню всем телом прижимаясь,
  он в полудрёме пребывал,
  и чувствуя дыхание и биенье сердца друга
  в голове своей опять он услыхал
  истошный эхо-крик:
  'Санти, Санти!
  Вернись ко мне, о Лотос!' -
  вслух губы сами прошептали
  и в тот же миг
  глаза слезами налились.
  Соль воспоминаний
  или видений жутких
  на щёки пролились, как обожгли,
  и парень,
  чтоб не сойти с ума от боли в сердце,
  прикусив язык, сжал крепко кулаки.
  
  * * *
  Утро следующего дня.
  
  Охрана пасёт коней на берегу.
  Марк с Мэхдохт вдыхают аромат друг друга,
  и крепко спят ещё.
  Саманди у приоткрытого окна сидит
  и рано-рано с петухами
  вкушает нежной Эи первый свет,
  и утра поцелуй прохладный
  бодрит ребёнку лоб и щёки.
  
  Адонис Террий и Ахилл проснулись,
  и в верхней комнате с камином,
  торопятся, готовят из целебных трав настой,
  растирки, мази
  друзьям на долгую дорогу, чтоб хватило.
  Их верхнее окно чуть приоткрыто тоже.
  Приятный запах трав и сена утром
  сочится в щель и радует собой.
  В прихожей зале
  огонь в камине дремлет
  и нежит остывающим теплом.
  Аврора до рассвета поднялась
  и пойло для скотины принесла.
  С Секвестрой говорит в хлеву,
  о том, что замуж той пора.
  Пыталась расцедить заболевшую козу,
  которую не подоила дочь вчера.
  
  Секвестра:
  - Я замуж не пойду!
  Покорной тихою женой не стану!
  Не стоит мне об этом больше говорить!
  Вчера тут мною пренебрёг калека, мама!
  Была я не способна вдохновить
  и обаяньем юности, груди упругой
  призвать уста мужские к поцелую
  и возбудить желание обнять.
  
  Сатир от слов Секвестры пробудился сразу
  и у ног Ареса не дыша, зарылся в сено глубже.
  'Я и Саманди?! Нет, это невозможно!'
  Аврора:
  - О, доченька, зачем его смущала?
  В его дыхании неровном
  живёт любовь к Саманди, знаешь ведь.
  - Хм!
  К девчонке этой, неумехе?!
  А я?!
  Я - лучше!
  Я красивее, умней
  и я готова музой стать любому
  и не потом - сейчас!
  
  Аврора покачала головой, сказала:
  - Тише, Секви.
  Да, ты, конечно, хороша, умна,
  и статью ты крепка, как нужно,
  но ведь Сатир твоим не станет мужем.
  - Нет! Я хочу его! Ещё!
  Хотя б ещё разок познать его мужскую силу...
  Ведь он герой! Все говорят.
  - Что?! Что?!
  Ты что, не Веста?!
  Ты с ним была?!
  
  Смутилась Секви, отвернулась:
  - Нет, нет, мам, не была.
  Только лишь в мечтах сегодня ночью.
  Ночь тёмная безликая была.
  
  Аврора, поглаживая разбухшее вымя любимице козе:
  - Оставь затею скрестить с ним ноги наяву,
  и чистой Вестою предстань
  пред мужем собственным, как должно.
  Роди детей здоровых, смелых
  на радость нам с отцом.
  Наш Антиох давно с благоговеньем смотрит
  на камни, где ты только что прошла.
  Из твоего кувшина воду
  каждый раз так страстно пьёт,
  как утомлённый жаждой путник,
  прошедший знойные пустыни,
  вкушает влагу жизни родника.
  - О... этот Антиох!
  Да мам, ты что?
  Пиит-слабак и нытик!
  'Твои глаза...
  и мраморные плечи...'
  Твердит и дарит мне печальный взгляд
  и веточки оливы.
  Что с них мне? Съесть иль засолить?
  Фу! Уж так он мне наскучил!
  Уйду в Афины завтра!
  Мне, как Таис -
  исполнилось вчера шестнадцать!
  Забыла ты?
  - Нет, нет, я помню.
  Подержи вот тут козу, но не дави. Нежней.
  Разбух живот её. Ай, как нехорошо!
  Придётся резать. Жалко!
  И наш с отцом подарок ожидает
  под подушкой на лежанке у тебя.
  Ты не видала? И разве не нашла?
  - Подарок?
  Мне всё равно!
  Опять простые побрякушки...
  Ракушки? Да?
  Я - жемчуга хочу...
  Фу, как коза воняет! Отойду.
  Гетерой славной стану, как Таис!
  Познаю Эрота науки,
  и красотой и грацией своей -
  в шелка и льны окутанной -
  к любви я призову любого мужа,
  и покорить смогу героев
  тела амброй -
  вот только захочу!
  Так всеми Александрами повелевать я стану
  лишь магией невинного плеча,
  изгибом шеи, крутизной бедра,
  и мягкою походкой,
  и взглядом лани томным.
  Ведь я красива, мама?!
  И я достойна золотых венцов,
  дворцов, коней, сестерций, драхм, рабов!
  Сказали мне, что конечно же, смогу.
  Я чарами любви,
  волше́бствами заветных эликсиров,
  каменьев драгоценных властью
  обрету и славу такую, как Таис.
  - От этого она страдала много,
  не находя в любви продажной -
  истинной любви.
  - Не-ет... мне надоели козы, овцы!
  Меня все будут знать и помнить,
  желать со мною разделить
  и днём, и ночью ложе!
  Согласен будет каждый заплатить
  за счастье быть со мной любую цену,
  как Клеопатре за ночь!
  
  Арес ногою топнул, всхрапнул и головой затряс.
  Аврора:
  - Тише, Секви. В доме ещё спят.
  Так всех разбудишь.
  Сама заплатишь всё сполна
  ценою жизни проклятой и краткой.
  Очнись, Секвестра!
  Очнись, услышь ты голос матери своей!
  Великая Таис была разумной с детства.
  Другой такой не будет больше никогда.
  Воды подай.
  Мне горло от чего-то сушит горечь.
  Она познала и любовь
  и много бедствий и потерь...
  И пролила немало слёз,
  и родила двоих детей,
  в любви зачатых.
  И слава женщины -
  не в платьях и золотых венцах...
  - Мам, вот вода, за тобою рядом.
  Обернись и пей.
  Я стану лучше, чем Таис!
  И у меня потерь не будет никогда!
  Ты мне не веришь?
  Царицей мира стану я!
  Эрот - мой острый меч,
  а тело молодое - средство!
  - Царицей?!
  Подай мне тару для питья, скорей!
  В груди печёт и душит кашель.
  Откуда эти мысли, не пойму?!
  Кг!... Кг!...
  А знания и сердце доброе,
  а ум и состраданье?
  А души прекрасные порывы?
  А любовь? Не нужно это деве?
  Кг!.. Кг!...
  - Пустое это! На чашу! - и подала её пустой,
  - Мне Доплен Здорг сказал,
  что Саманди - само исчадье
  под шкурой овна во плоти.
  - Ах, вот что!
  Так всё-таки была в подвале?! -
  из кувшина,
  что принесла Секвестра,
  плеснула в чашу мать сама
  и сделала глоток, второй и третий.
  И тут же на пол прочь всю воду пролила.
  - Кг, кг... Ты говорила с мистом!
  Ты веришь незнакомцу?
  Не матери своей?
  Горька из рук твоих вода в кувшине!
  Как будто желчь туда ты пролила.
  - Горька?
  Так набирай её сама.
  Я так и знала,
  что ТЫ мне не поверишь!
  И наш отец...
  Он... Он...
  - Не верь всему, что этот жрец глаголет!
  У Доплена душа черна, я вижу.
  Ты больше не ходи к нему!
  Возможно, он убийца!
  И хорошо, что Марк поставил там охрану!
  Не зря в ночь возрожденья Персефоны
  Здорг получил увечья и уродства на лице,
  лишился глаза.
  С тех пор, как здесь он,
  прогорклым молоко из хлева приношу.
  У наших коз так скоро молоко не кисло
  и с кровью, болью не доилось.
  Одна вот ночью умерла в мученьях.
  И эта наготове сдохнуть тоже.
  - Мама!
  ТЫ меня не слышишь!
  Жрец верно говорит!
  При чём тут молоко и эти козы?!
  Саманди нашего отца смущает!
  Мне Доплен Здорг подробно рассказал,
  как мой отец на молодую гостью смотрит.
  Ложится муж с тобой, её желая!
  
  Мать встала,
  омыла, обтёрла руки о передник,
  на дочь с мучением и огорчением взглянула:
  - Секвестра, доченька, очнись!
  Сегодня выглядишь иначе, старше.
  Звериным взглядом в душу мне глядишь.
  И говоришь со мною голосом чужим, жестоким,
  и повторяешь ложь, Саманди грязью обливая.
  Она - невинное дитя.
  Как не любить такое?
  - Так всё-таки ОНА тебе милей, не я?!
  Я так и знала!
  Она всем злоключениям моим виной!
  - Нет, доченька, люблю тебя я больше жизни.
  И жизнь свою бы отдала, не размышляя о цене,
  лишь бы тебе большую чашу изобильем
  наполнили б Венера, дети и семья.
  Что б Марс во век не тронул очага и мужа, сына.
  А Здорга мысли злые слышу я,
  хвала Деметре-Персефоне.
  Он жрец, возможно из другого культа,
  и тем он и опасен, что от веры нашей говорит.
  Когда к нему в подвалы ты ходила?
  - Я не ходила!
  - Неправду говоришь.
  Кг, кг... Ходила, вижу.
  К моим словам глуха ты, дочь.
  Послушай:
  стань женщиною мудрой, честной.
  Создай очаг и береги его.
  В НЁМ счастье женщины, и в муже,
  а мудрость в детях прирастёт.
  Беременность раскроет душу, как цветок,
  а ребёнок, прильнув к груди твоей,
  тебе откроет...
  - Да ни за что!
  
  Секвестра взвизгнула.
  Схватив кувшин за горло,
  всей силой бросила его об пол.
  И он разбился, раскололся.
  Аврору водами по пояс окатило.
  Она глаза закрыла, отступила.
  И прыснув,
  слёзы матери Секвестру не смутили.
  Секвестра:
  - Рожать?!
  Увять в труде до срока?!
  В грязи? В уныньи?!
  И умереть так в нищете?!
  Ну-у - не-ет...
  Не в очаге домашнем счастье!
  Я молода, красиво жить хочу!
  Сиять, а не в хлевах среди овец потеть,
  гонять слепней, терпеть их гнусные укусы,
  и день, и ночь воспитывать детей,
  золой и гумусом пропахнуть до костей!
  И мужу гадкому готовить ежедневно ужин!
  Блистать - вот для чего я рождена!
  Владеть дворцами и рабами ...
  Вот ЭТО счастье, мама!
  - Вот как? - Аврора всхлипнула, -
  Спасибо, дочь, что так сказала.
  Благо дарю за 'добрые' слова.
  От ныне буду знать, что в уныньи сером,
  в грязи и гумусе живут твои
  отец, и мать, и брат.
  Я думаю, они слыхали разговор,
  и поблагодарят тебя, конечно, тоже.
  Не сладок хлеб тебе и горек ужин?!
  Кг, кг...
  Так вырасти его и приготовь сама!
  Кг, кг...
  - Сама?!
  Я не рабыня!
  Уж слишком долго слушалась тебя я, мама...
  Доить, стирать, воды подать, убрать в хлеву...
  Рабов ты отпустила на неделю, пощадила...
  а я должна за четверых здесь спину гнуть?!...
  - Кг, кг...
  - Воды тебе ещё подать?
  - Нет, больше не хочу.
  Мне надо бы на воздух выйти, -
  вышли вместе быстро.
  За побледневшей матерью, шагала твёрдо дочь.
  - Уйду в Афины завтра поутру.
  - Ну ладно, Секви...
  Уж полно глупости болтать
  о славе, золоте, дворцах, каменьях.
  Иди, умойся, прибери кровать.
  Как мудрость эллинов гласит:
  В сияньи Гелиоса утром
  видны все страхи тёмной ночи.
  Ступай домой сейчас
  и разожги огонь в печи.
  Пусть будет мудрым утро.
  Умойся ключевой водой и причешись,
  прочти молитвы Зевсу, Коре-Персефоне
  и к ним скорее в храм сходи.
  Неси, как подношение
  воды немного свежей в таре,
  овёс, муку, цветы.
  Смирение своё перед богиней нашей,
  в поклоне низком на коленях приложи.
  - Не буду спину гнуть, готовить ужин!
  Всё это для рабов, и ты... ты...
  - Закрой же рот! Сейчас же, дочь!
  Кг, кг...
  Слова твои все боги слышат
  и в гневе могут отвернуться, наказать!
  И в комнату свою пойди!
  Останешься голодной на весь день и ночь,
  лишь на воде и хлебе.
  Возможно, только так
  поймёшь их значимость, их цену!
  
  Так Секвестра в ярости, в слезах ворвалась в дом.
  Надела мигом праздничный хитон,
  сандалии неаккуратно застегнула,
  схватила, как за горло, накидку матери своей,
  надела и полетела...
  понеслась в Афины сгоряча бегом.
  Тайком так быстро,
  что от полёта в дури, вспотела голова
  и волосы, как змеи, разметались по плечам.
  
  Саманди слышала весь неприятный разговор.
  Тень чёрную над Секвестрой во дворе заметив,
  слыхала все слова её не голосом её - мужским.
  Босая Самандар сбежала торопливо вниз,
  тихонечко за девушкой из-за угла следила, наблюдала.
  Как только Секви в гневе тайно удалилась со двора,
  немедля побежала, рассказала обо всём Авроре.
  - Пора! Пора!
  Аврора, милая!
  Беда! Беда!
  Секвестра приведёт сюда
  смерть лютую для всех, для нас!
  Скорей, скорей в дорогу!
  Сатир, седлай коня!
  
  Под сеном вздрогнул парень:
  - Уже седлаю, Саманди госпожа!
  
  С теми же словами
  они с Авророй к Тагарту бежали,
  а с Тагартом к Уилу летели вместе,
  и после шумною толпой
  вломились в покои Марка и жены его,
  в дверях не задержавшись.
  - Беда! Проснись же, Марк! - гремел Уил.
  Марк содрогнулся и за меч схватился:
  - Что приключилось?! -
  врагов средь них не распознал,
  - Вы белены объелись что ли?
  В Элевсисе праздник.
  Сейчас же вон пойдите!
  Утро, звери!
  Вы пошутить решили надо мной?
  Не время, говорю вам.
  Не сейчас!
  Мне снился сладкий сон... - поставил меч.
  
  Саманди вспрыгнула, на ложе,
  отца поцеловала в щёку
  и трясла за плечи обеими руками:
  - Отец, отец! Вставай! Беда! Беда!
  Секвестра, как гонец
  за помощью для мистов, что в подвале
  в Афины полетела, как стрела,
  ног не жалея и человечьих сил!
  
  Марк тут же встал и мыслями собрался,
  прикрывши одеялом наготу, он рассуждал:
  - Что говоришь?! Секвестра?
  В Афины побежала?!
  А ей-то это всё зачем?!
  Менес:
  - Мы примем бой! - И сжал кулак.
  Марк:
  - Нет.
  Здесь дети в доме и Аврора!
  Не поле боя гостеприимный дом.
  Уил, седлать коней!
  В дорогу, в путь. Быстрей.
  Иа:
  - Догнать Секвестру мне верхом?
  Марк:
  - Нет.
  Много чести для неё такой.
  Мы сделаем свой ход конём.
  Аврора, сколь времени бежать в Афины?
  - Два, три часа, а может и четыре.
  Смотря, какие цели.
  Тагарт ей:
  - Смерть Марка - цель!
  Возможно, и Саманди тоже.
  Аврора рот рукой прикрыла:
  - О, боже! Секвестра, глупое дитя...
  Тогда всего есть пять часов у вас!
  За час доскачут всадники сюда.
  А вам до Дельф с привалами два дня.
  Скачите скоро по прямой дороге.
  Потом тропой пастушьей свернёте в горы,
  и дальше через перевал один, второй - и через лес.
  А храм Оракула увидите с горы
  к полудню дня второго.
  Спешите же, друзья!
  Я соберу еду в дорогу.
  
  Адонис прибежал с Ахиллом на шум.
  - Всё слышал. - Кивнул уверенно друзьям,
  - Я провожу для верности всех вас.
  Там, если что в горах случится,
  то есть где и укрыться от дождя, и от погони.
  К Оракулу придём все вместе и живыми.
  Сынок, скорей укрой повозку Марка сеном,
  в дому все пребывания следы александрийцев скрой.
  Проветри дом, сложи и унеси в чулан постели,
  как будто постояльцев не было совсем.
  Всё, что не унесёте, братья - сжечь немедля.
  Марк:
  - Уил, держите строй - глядите в оба
  и собирайтесь поскорей в дорогу!
  Помогите Ахиллу и Авроре сокрыть
  от пребывания следы.
  
  Уил кивнул ему,
  как будто перед боем получил приказ,
  и тут же удалился.
  Адонис:
  - Аврора,
  подвал для верности запри-ка на засов.
  Сложи продукты, снадобья и мази,
  и одеяла козьи дай нам с собой.
  - Иду, бегу, несу, любимый.
  Я сделаю всё мигом.
  Торопитесь сами.
  Ахилл, сынок, за мной!
  Паки:
  - Эх, лихо!
  
  Иа со смехом и восхищеньем произнёс:
  - Вот это да!
  С Авророй можно броситься и в бой!
  Бедром так повернёт - фаланги пали.
  Рукой взмахнёт - утонет флот.
  
  Уил им снизу:
  - За дело, латники-легионеры!
  Доспехи на себя под плащ сейчас же!
  Седлайте лошадей!
  Тагарт, спустись сейчас ко мне!
  Повозку передвинем вместе!
  Тагарт:
  - Бегу, Уил!
  Подумал:
  'Как там посох? Посветлел, иль потемнел ещё?
  Его я не оставлю.
  Возьму как щит от зла - с собой'.
  
  Мэхдохт, в руках сжав крепко одеяло,
  тихо мужу прошептала:
  - Марк...
  - А?! Что?! - обернулся он, доспехи надевая,
  - Вставай и собирайся в путь, Мэхди.
  Мэхдохт:
  - Дочь твоя, цветочек сада алый,
  снова жизнь нам всем спасла.
  - Я знаю, знаю, Мэхдохт, собирайся быстро.
  Слышишь?
  - Ты защитишь её в пути?
  Спасёшь, любимый?!
  - Ценою жизни! Обещаю! - остановился,
  оглянулся,
  и, встретив взгляд её тревожный, влажный...
  - Нет, я клянусь... - подошёл к жене поближе,
  обнял за плечи крепко. - Спасу я дочь любой ценой!
  Мне веришь?! - заглянул в глаза глубоко.
  - Нет. Не верю, милый.
  Я знаю, Марк, спасёшь!
  
  Он руки сжал ей крепко, нежно и любя:
  - Очнись же, Мэхдохт. Одевайся!
  Всё лишнее немедля в печь, в огонь!
  А нужное - в суму.
  Верхом поедешь. Сможешь?
  - Да. Надену платье я мужское,
  чтоб время нам сберечь.
  Как раз мне будут впору лёгкие доспехи Иа.
  Иа в дверях:
  - Услышал и уже бегу, несу!
  Как знал, почистил их вчера.
  
  Аврора появилась, отдала свои одежды:
  - Вот греческие хитоны и накидки,
  чтоб не отличили вас от греков.
  Мэхдохт, это Вам, берите, надевайте.
  А это для Саманди - малый Секви плащ.
  Наденьте шерсть поверх доспехов.
  Так будет вам скакать верхом теплей.
  - Благо дарю, Аврора, за все старания и помощь.
  Ты близкой нам всем стала за недельный час.
  Вот мой подарок для тебя
  от всей души, прими на память.
  Ожерелье, серьги и браслеты
  с жемчугами, аметистом, бирюзой.
  Сейчас их не носи, а спрячь,
  пока те мисты
  в покое не оставят вас.
  - Я не возьму!
  - Бери, сестра.
  Чтобы о дружбе нашей
  ты долго вспоминать могла.
  - Я не забуду о тебе, о вас
  без серебра и злата.
  
  И сердце к сердцу женщины прижали, обе.
  
  Сборы! Сборы! Сборы!
  Всё быстро, чётко,
  как перед боем хитрый ход.
  Сатир седлает всех лошадей подряд,
  подковы чистит и подпруги проверяет.
  Менес и Минка мешки с поклажею несут.
  Глядит во все глаза на крыше Паки на посту.
  Адонис Террий внизу в дверях у входа,
  остановил бегущую с продуктами к коням жену:
  - Аврора, милая, минуту.
  - Что нужно сделать? Скорее говори.
  - Послушай. Мне отлучиться нужно.
  - Куда? Сейчас?! Зачем?!
  - Я к другу, мастеру камней,
  за джиразоль опалом в серебряном кольце.
  Я выкупить его хочу.
  Здесь лиходейство сотворилось в доме.
  - Вижу, милый. Знаю.
  Как противостоять, вот только не пойму.
  И Секвестра наша...
  - Да, Секвестра и Олкейос жертвою пред ним и пали!
  Кольцо пусть будет оберегом девочке в пути.
  - Продашь его ты Марку или отдашь Саманди?
  - От сердца подарю.
  Ведь камень силу крепкую имеет,
  лишь став подарком щедрым от души.
  - Благое дело. Так и нужно.
  Ой, Адонис, поспеши!
  Время тает, как сиянье Эи по утру.
  Гелиос встаёт всё выше!
  Отцу иль девочке подаришь?
  - Не знаю, посмотрю.
  - Пусть сердце доброе твоё подскажет.
  - Бегу-бегу, Аврора, я всё успею... - обнял
  и побежал за оберегом к другу Террий.
  
  - Бегу, бегу...
  Я отомщу! - кипела гневом дочь его,
  и не жалея ног, неслась в Афины по камням.
  - Беги, быстрей, Секвестра, сука! -
  в подвале сидя у огарочка свечи атланта,
  торопил девицу преображённый Здорг.
  
  И торопились все: и те, и эти.
  Кто - жизнь сберечь, а кто - её отнять.
  Так знак равновесия Венеры и Марса в соединеньи
  и символ безусловной человеческой любви,
  что начертала маленькая дева в небесах ключом,
  противостоял безумию огня из бездны,
  и не окончен был их бой пока.
  
  * * *
  Тем временем в театре Элевсиса
  трагики играли с самого утра
  новую историю о смерти и любви,
  о Чаше-Таре, которую обвили три змеи.
  Об Элевсисе, Деметре и Гекате,
  о доблести и чести, дружбе людей живых
  от рода к роду Ра ведущих поколенья.
  О камне голубом в ноже-ключе
  из звёздного металла-серебра,
  что открывает через книгу знаний древних
  двери душам человечьим в Верхний Храм Ра.
  И девочке, которая носила этот ключ заветный
  обычною заколкой в волосах,
  но этого пока не знала.
  
  Случилось это в Элевсисе будто бы вчера,
  а сегодня разыгрывалось снова
  в новой пьесе Бога - 'Иерофант-Судья'.
  Как будто автор уж не раз играл её с людьми
  и переигрывал сначала весь сюжет,
  заглядывая в души перерождённых действующих лиц,
  чтоб наблюдать из-за кулис земных,
  как используют его все дети
  великий дар - Свободный Выбор в этот раз.
  
  Театр, открытый небу в Элевсисе
  едва дышал, сжав кулаки и затаив дыханье,
  когда в погоню за священной Чашей-Тарой
  в теле девы молодой
  бросился сам Маг - потомок серых лиходеев-змеев,
  пришедших с хищных звёзд на землю Ра-й.
  
  Гудел народ, сидящий на мраморных ступенях,
  и мёрз с утра от страха за малое дитя:
  - Беги же, Тара! Торопитесь, дети! - одни кричали.
  - Скачи с Сатиром на Аресе! - шептали старики.
  - К Оракулу спешите! - вздыхали жёны, девы.
  - Езжай на колеснице по другой дороге, Иа,
  чтобы сбить убийц с пути! - беспокоились отцы.
  
  Саманди-Тара как раз и проскакала мимо них.
  И сам Великий Ра Господь
  ей в этой битве был проводником,
  конём и другом, и отцом, охраной.
  Так мудрость, сущая в веках,
  оживила Колесо Судьбы - аркан Таро десятый.
  
  * * *
  Галопом проскакали кони мимо театра,
  через город весь, и дальше в горный лес,
  отбивая топотом копыт сердечный ритм отряда.
  Пёс, восемь всадников и две наездницы - пол дня в пути.
  
  Адонис Террий приостановил коня,
  свернул с дороги раньше, чем говорила им Аврора
  и дальше наверх в горы повел пастушьею тропой,
  которую узнал он в детстве от своего отца.
  
  Сквозь утреннюю сырость по мхам и листьям павшим
  лекарь направляет лошадь пегую свою на склон.
  За ним Тагарт, Марк следом.
  Третьей - девочка в одном седле с Сатиром,
  за ними осторожно едет Мэхдохт, Иа.
  Держащий строй Уил - строй замыкает позади.
  Менес и Минка - грозный щит для всех,
  глазастый Паки - поглядывает через проплешины в лесу
  на дорогу, чтоб распознать издалека возможную погоню.
  
  Пока всё хорошо.
  Десятерых и пса укрывают лес густой и горы.
  А в городе для Элевсинских игр и для мистерий
  день третий пробудился утром ветреным и свежим.
  
  У скульптур богов и их детей полубогов
  атлеты в живописных позах,
  собой любуясь, и удивляя горожан
  стоят с утра в хитонах длинных белых,
  и оголены по пояс их крепкие тела.
  Их вдохновенно лепят в глине дети и подростки,
  подражая здешним мастерам,
  что своим искусством видеть глубже камень
  и извлекать богов величие из глыб безликих
  оживляют хладный мрамор сердцем страстным.
  Здесь мастера шутя, несложным инструментом
  в песочном жёлтом камне высекают лица, стать
  героев Элевсинских игр.
  Художники запечатлят их мышцы, силу на холстах.
  Поэты опишут их подвиги в летящих трёх строфах.
  А жрицы поднесут венцы из лавра, мирта,
  и яблоки наградою вручат,
  всех одарив невинною улыбкой.
  
  День третий начинают малые фанфары
  у храма Деметры-Персефоны гимны громкие звучат.
  На улицах и площадях тот час же
  началось соревнованье.
  Сиринги призывают танцевать всех тех,
  для кого мистерии не тяжкий труд,
  а только яркой жизни праздник.
  Прекрасноликие девицы
  с пшеницей, миртом в волосах
  и длинных красных одеяньях
  под бубны и свирели начинают длинный хоровод,
  что оплетает живою пёстрой лентой
  весь белый город празднеств и торжеств.
  
  * * *
  - А, вот малый перевал. -
  Оповестил Адонис Террий и слез с коня,
  - Там дальше узкая сыпучая тропа для нашего скота,
  и лучше спешиться, пройти её пешком.
  Так лошадям и нам надёжнее дорога.
  
  Марк, оглянулся на Саманди и жену:
  - Всем спешиться. Привал?
  Саманди:
  - Нет, нет, отец, идём скорее дальше.
  Пусть лишь Рубин немного отдохнёт.
  Террий:
  - Верно.
  Перейдём быстрее гору,
  в ущелье видно нас уже не будет.
  Там есть, где скрыться с лошадьми от глаз врагов
  и от погони затаиться.
  
   Оракул
   часть вторая.
  
  Тем временем Секвестра долетела до Афин,
  и, еле стоя на ногах, остановилась у ручья,
  чтоб дух перевести и привести себя в порядок
  пред встречей с нужными людьми.
  Водой студёной умылась дева раз, два, три.
  Присела, чтоб отдышаться,
  расчесать запутанные косы.
  Привычно справилась и встала,
  поправила хитона складки на плече,
  чуть успокоилась и поняла,
  что всё совсем забыла:
  куда идти приказывал ей Здорг,
  людей тех имена
  и странные слова,
  что им сказать при встрече нужно,
  чтобы Саманди и мать свою скорее наказать.
  Очухалась Секвестра, помрачнела.
  Кусая губы, стоя у дороги,
  ломала дева мысли в голове,
  и рассуждая о несчастиях своих,
  припоминала редкие слова и обороты.
  
  Замёрзла быстро,
  капюшоном голову покрыла,
  что домом, матерью и козьим молоком пропах.
  Проголодалась.
  Завернулась плотно в плащ,
  коленки крепко обняла руками, села.
  Грелась.
  И захотелось деве очень молока и хлеба из печи,
  но более тепла.
  Вот заурчал предательски живот
  и Секви разозлилась.
  - Да ну уж не-ет! -
  воспряла духом, резко встала, -
  Я не вернусь домой!
  Чтоб жить всю жизнь среди овец?
  Нет, ни за что!
  Царицей мира стану я!
  Мне ни к чему хлеба простые, молоко.
  Я с золотых подносов буду мясо есть,
  и вина кубками вкушать,
  а в молоке - купаться! - и рысью побежала
  по расквашенной дороге в город,
  чтобы в Парфеноне в храме Зевса
  о Здорге расспросить жрецов
  и о друзьях его подробнее узнать.
  
  Навстречу ей, скрипя и тихо плача,
  прихрамывая, будто старая яга
  тащилась по ухабам зимним
  покрытая холстом телега.
  Управлял кобылой молодой
  возница крепкий, мрачный грек,
  а позади задумчиво сидел, дремал
  послушник юный храма Зевса,
  который в панике и давке
  в первый день мистерий
  совсем немного пострадал - плащ обгорел
  и оцарапало бедро об обод колесницы.
  Он ехал в Элевсис, чтобы забрать жрецов,
  как и велел ему тогда аптекарь Террий -
  прибыть с повозкой утром в третий день.
  Разгорячённый бег по слякоти услышал,
  оглянулся,
  девицу в капюшоне распознал,
  и, улыбнувшись ей издалека,
  её взгляд, к сожалению, не встретил,
  глазами огорчённо проводил.
  Она, повозки не заметив, пробежала мимо.
  
  Чрез пять часов послушник въехал в город.
  Повозку к дому Адониса по памяти привёл.
  
  Аврора хлопотала у больной любимицы.
  Ахилл козы мучения и матери страданья наблюдая,
  решился и принёс железный ножик и кусок рогожи.
  - Мам, дай ей умереть до срока,
  Избавь же от мучения скорей.
  Ей больно! Умирает тяжко.
  - Вижу, но я зарезать не могу.
  Мне очень жаль её.
  Как так внезапно заболела?
  Кормилица, любимица моя...
  - Так пожалей.
  - Я и жалею.
  - Мам, мам, послушай:
  если нужно - помогу.
  Уйди из хлева, я всё исполню.
  - Ахилл, сынок...
  А сдюжишь?
  - Так мой отец здесь лучший лекарь!
  Меня всему он верно научил.
  Я знаю, где ей жилы резать, мам,
  чтоб быстро без мучений умерла.
  - О, боги!
  Сын уж вырос и мужчиной стал, -
  огладила его по волосам курчавым, -
  как быстро.
  Жаль, не смогу тебе помочь держать её.
  Так ослабела я - дрожат колени.
  Сестра твоя - как будто сил лишила.
  Сбежала и...
  - Я слышал разговор весь из окна.
  И папа тоже.
  Мам, мам, я не подведу тебя.
  
  Аврора встала,
  одной рукой за плечи сына обняла,
  поцеловала в темя:
  - Кончай же жизнь её, но быстро.
  - Да, да. Я всё смогу.
  Не сделает и вдох второй.
  Я постараюсь в благодарность
  за молоко её, которым ты меня поила.
  Иди же, мама, отдохни, воды попей.
  Из родника на берегу
  принёс целебную в кувшине.
  Стоит она при входе на столе.
  Я приготовил тебе ложе. Ты устала.
  День трудный слишком рано начался,
  но то-то ещё будет в этом доме
  до завтра, до утра...
  Мы ждём с тобой гостей незваных?
  - Сынок... всё верно, ждём.
  - В подвале мист один,
  я думаю, уже не спит.
  Олкейос, друг мой, говорил, я слышал,
  что нужно всех троих в подвале
  немедля умертвить.
  Они убийцы? Верно?
  - Да, сын, они опасны.
  Не говори, ты с ними, в глаза их не смотри.
  Храни покой в душе,
  безмолвно провозглашай молитвы Гелиосу,
  ни о чём не беспокойся и молчи.
  С тобой мы вместе, и значит - всё осилим.
  Поможем папе, Марку, Мэхдохт и Саманди?
  - Да, да. Семью от смерти защитим.
  Уил мне деревянный меч вот только смастерил,
  совсем как настоящий меч легата Марка.
  И научил меня сражаться.
  - Сражаться?! - испугалась мать за сына,
  Подумала: 'Нет, нет...'.
  - Сатир - неглупый смелый парень.
  На улицах всё люди вспоминали,
  как он горящую повозку на скаку остановил.
  Я слышал их слова у храма,
  но раньше подружился с ним.
  Арес - игрив, шутлив, прекрасен. Правда?
  - Конечно, мой Ахилл.
  Сатир - герой,
  и друг его - хороший, крепкий жеребец.
  Сейчас, сынок, тебе тревожиться не нужно
  за тех, кто спит в подвале,
  ведь двери крепко заперты снаружи на засов.
  
  Аврора огладила козу, отвернулась,
  устало вышла из хлевов,
  и, не дойдя до дома, услыхала тишину,
  вздохнула и, губы закусив, всплакнула.
  Коза замолкла навсегда.
  - Спасибо, сын, моя опора, - прошептала,
  - ...сейчас немного отдохну ...
  
  К порогу дома подъехала, скрипя, повозка.
  Послушник слез с неё и подошёл к дверям.
  - Террий, Террий! Где вы? - улыбаясь,
  воскликнул юноша учтивый, -
  Я в дом вхожу. Аврора? - увидал её,
  любезно поклонился, -
  Хвала Деметре!
  День добрым нахожу, чего и вам желаю.
  - День добрый, но не очень, Зэофанес.
  (Зэофанес греч. знач. - проявление бога)
  - Почему?
  - Козу в горячке
  только что пришлось прирезать сыну.
  Вторая - сама под утро умерла.
  И ночь холодная, бессонная была.
  - Ну что ж, бывает.
  - К сожалению, бывает.
  - Где муж Ваш?
  Скажите, чтоб спустился.
  Приехал я за мистами, как он мне говорил,
  чтоб в третий день их отвезти домой в Афины.
  Их с нетерпеньем ждут.
  Все трое живы?
  Всё с ними хорошо, надеюсь?
  - Да, всё как должно. Отдыхают.
  А, Адонис...
  Он только что уехал по побережью в Рэты.
  Там роды у кого-то, говорят, двойные.
  Вы разминулись в три четверти часа.
  Он ускакал с посыльным.
  - О, роды!... Кровь и крики женские...
  Все это не по мне.
  - Ты - юноша.
  А станешь мужем -
  будешь горд за роды каждые,
  и в них свою раскроешь силу,
  чтоб горы своротить любые
  для всех своих любимых чад.
  - Горы?... Ха, ха... О, нет...
  - Увидишь, Зэо, - улыбнулась краем губ Аврора.
  - Скажи мне лучше, как тут Здорг и остальные.
  - Здорг? Остальные?
  Спят мирно. Я покажу.
  Ахилл! Сынок!
  Иди ко мне сейчас! Оставь козу!
  Потом зароешь.
  - Да, мам! Я здесь. Что нужно сделать?
  - Сынок, налей вина горячего гостям.
  Садитесь же к столу.
  В дороге вы устали? Не замёрзли?
  Незнакомец-афинянин:
  - Да. В повозке старой все кости растрясло.
  Спасибо за вино, хозяйка дома.
  Но мне б воды горячей,
  чтоб напиться и согреться.
  Я сяду у огня?
  Аврора:
  - Горячий липовый отвар сгодится?
  Зэофанес:
  - Да, конечно.
  - Кашу, сыр подать?
  - Не откажусь.
  А в давке вы не пострадали сами?
  Аврора:
  - Нет, нет, хвала Деметре-Персефоне.
  - Я видел утром поздним, как дочь ваша,
  добежала ланью до Афин.
  
  Аврора напряглась, но вида не подала.
  - А-а... Секви? Да, так и есть.
  Её послала на Аго́ру, срочно.
  Мне с ночи нужен был инжир сушёный
  и пчелиный чёрный воск
  для снадобья, что вздутье скорее снимет у козы.
  Вот с первыми лучами дочь и побежала.
  Сейчас уж поздно. Умерла коза, в горячке.
  Пришлось зарезать. Жалко...
  - Понятно.
  Я видел, летела Секви ваша так,
  как на пожар летит весенний мотылёк,
  преград не замечая.
  'Возможно, так и есть'. - Подумала Аврора,
  - Да, торопилась дочь.
  О?!... Да она тебе по нраву, Зэо?
  - Да, немного.
  Вот только резковата на язык.
  Я мистом стать хочу и посвящение принять.
  А мой отец глаголет,
  что пощадить я должен старенькую мать.
  Ведь я в семье последний из живых детей остался,
  и должен род восстановить, продолжить.
  - Так выбери себе жену
  и дай родителям на утешенье много внуков.
  Я повитухой стану для избранницы твоей.
  Приму десятерых!
  Ты хочешь за себя Секвестру замуж?
  - Я не знаю.
  Вот в доме вашем жил бы век.
  Здесь дышится легко
  и так тепло и мило сердцу как-то стало.
  Уж сколько раз бывал я здесь...
  Вы только обелили стены? - огляделся.
  - Нет.
  Ты, Зэо, просто позабыл.
  - Ах, да! Я позабыл! - Скорее встал из-за стола, -
  Аврора, милая, Вы к мистам нашим проводите.
  Я отвезу домой их поскорей,
  Вас от забот я с радостью избавлю.
  Хоть отдохнёте в праздник.
  
  Аврора покраснела, отвернулась,
  будто бы в камине поправить огонёк.
  Подбросила полено, второе - положила.
  Налила себе воды, испила полной чашу.
  - Да, да, сейчас, - и повернулась снова, -
  Знаешь, предупредить хочу тебя немного, Зэо.
  Увидишь ты сейчас, что глаз твой очень омрачит.
  - Что это?
  - Сами мисты ваши.
  Уж слишком были тяжелы увечья их,
  что Террию пришлось спасать им жизни,
  отняв им руки.
  - Как тяжелы?!
  - Одному рука отсечена от локтя,
  другому, кто обгорел поболе -
  раздробленная с воспаленьем - отнята с плеча.
  А Здорга раны сама усердно шила я,
  и применила мазь свою впервые.
  С лицом его всё будет хорошо, когда срастётся,
  но...
  - Что, но?!
  - Немного Здорг... того...
  - Что? Говорите.
  Воспаление началось?
  И сочтены уж дни его?
  - Нет, нет воспаления. Всё чисто.
  Но, только Здорг...
  стал будто болен головой.
  - Как, Аврора?!
  От сильного удара разум повредило?!
  - Возможно, да.
  - Он, что, совсем безумен?
  - Я не знаю. Я не Террий.
  Вам точно не скажу,
  но он как будто что-то ищет,
  как будто там, в подвале что-то потерял.
  И голоса все время слышит,
  словно есть у нас в дому чужой.
  Но вы же видите - дом пуст давно.
  Здесь нет других больных и постояльцев,
  а он как будто слышит разговоры и шаги.
  - Я понял, к сожаленью.
  - Сейчас Здорг тих от Террия настоя,
  но, если будет буен, то надо бы связать
  и снова дать настой для сна, но только крепкий.
  - Ясно. Я посмотрю тихонько первый раз.
  - Конечно, заходите. Вот вам свеча, держите.
  - А Вы?
  - Я отопру подвал, но с вами вниз я не пойду.
  - Так тяжело с ним?
  - Узрите сами и решите.
  Да только муж мне строго приказал,
  чтоб без него в подвал я не спускалась,
  и не пускала к ним детей на зов
  ни со свечами, ни с водой.
  Он сам всё приготовил, сделал.
  - Я понял.
  Кризэс! (Кризэс греч. имя означает золотой)
  Поди сюда, друг мой, - позвал возницу Зэо.
  - Кризэс, как раз здесь для тебя есть дело.
  Перенести в повозку бы троих,
  но для начала тех калек, что спят.
  Мне кое-что ещё проверить нужно.
  Коль будет бред у третьего жреца - седого,
  придётся нам с тобой его принудить
  принять успокоительный настой.
  Слыхал?
  Поможешь с этим делом?
  Не сложно будет. Он старик.
  
  Атлет возничий нехотя кивнул,
  плечи крепкие расправил,
  усталой шеей захрустел.
  - Слыхал, слыхал.
  Немного кости разомну.
  И засиделся я без ратных дел.
  Аврора:
  - Да, да, вот вам настой, держите. -
  Подала его Аврора в маленьком кувшине,
  - За вами я закрою двери плотно на замок.
  Вы, если что - стучите. Буду рядом.
  - Хорошо.
  - Ахилл, сынок,
  уйди ты от дверей подальше.
  - Мне в хлев уйти?
  - Да, да. Туда.
  Пока не позову - не приходи.
  
  Ахилл ушёл.
  Зео - Авроре:
  - Здорг так опасен?
  Он что, совсем с ума сошёл?!
  - Смотрите сами и решайте сами.
  Мы сделали для них троих
  всё, что было в наших силах.
  Теперь для мистов только сон,
  покой и время - лекарь.
  - Ясно.
  Со Здоргом перемолвлюсь -
  и решу на месте, как с ним быть.
  Благодарю, Аврора, за тяжкие труды.
  Поклон мой передайте мужу.
  Оплатой за лечение троих
  вот этих драхм Вам хватит золотых?
  
  Достал мешочек и отдал ей в руки.
  Не проверяя,
  усталая Аврора взяла его и чуть кивнула.
  Зео:
  - Смотрю, что вам досталось крепко в эти дни.
  - Немного. Справлюсь.
  - Посидите, отдохните. Я постучу и позову.
  - Идите оба с Зевсом и Персефоной в сердце.
  Да укрепит сердца Всевышний Гелиос.
  
  Зео и Кризэс открыли вход, остановились,
  переглянулись и спустились вниз в подвал.
  Аврора за ними крепко двери заперла.
  'О Боги, помогите! - прослезилась.
  Я во спасение
  мисту в праздник солгала.
  О, доченька! Вернись скорей домой,
  не совершив неверного проступка,
  и будешь прощена'.
  И рухнула на лавку у стола,
  с дрожащим телом и устами,
  стремительной развязки ожидая,
  минуту за минутой
  как тяжкие часы переживая.
  
  * * *
  За шагом - шаг, ступенька за ступенькой,
  тревожно, со свечой спустились двое вниз.
  А их во тьме уже сидел и ждал
  почти совсем здоровый жрец.
  - Зео? Ты это, мальчик?
  Ну, наконец-то! Я заждался. - Присмотрелся Здорг.
  Что, только двое вас? Всего?
  Где остальные? Где воины мои?!
  Зеофанес:
  - Воины - сказал?!
  Зачем тебе сейчас?
  Ведь в Элевсисе мир и праздник.
  
  Здорг, с лица бинты скорей снимая:
  - Праздник, ты сказал?
  Я за подмогой в храм послал вчера девицу!
  На нас здесь совершили покушенье
  легат и воины-александрийцы!
  - Не узнаю твой голос, жрец.
  Ты выше стал? И будто крепче.
  Покушение на мистов? Ты сказал.
  Поведай. Я помогу и сделаю, что скажешь.
  - Сейчас не время языки чесать.
  Скажи, где братья наши?!
  Их позови скорей сюда!
  Немедля надо всех схватить,
  кто здесь в дому живёт неделю.
  Террий и жена его скрывают в доме
  лазутчиков Египта.
  Ты видел их?
  Здесь заговор!
  
  Зэофанес и Кризэс переглянулись.
  Зэофанес:
  - Но мы с Египтом в мире на сегодня...
  - Юнец! Глупец!
  Враги везде, повсюду и всегда!
  Зови сейчас же воинов сюда! - и, белым глазом
  на послушника взглянув, поднялся резко с места.
  Кризес немного отступил, напрягся, ждал команды.
  Здорг нервно встал
  и начал тряпки сбрасывать с себя на пол, на лавку:
  - Мы тут как загнанные в угол крысы.
  Уж третий день Аврора не даёт еды, воды.
  Гниль, испражнения и смрад глаза проел!
  И поднимите сих калек поочерёдно наверх
  побыстрее, осторожно.
  И Зео, отдай мне плащ свой,
  я до костей продрог,
  как труп остыл и провонял от нечистот!
  Я голоден, я зол, как волк! Исчадье!
  О, боги, съел бы жареного овна
  с кровью, потрохами!
  Три дня отравленною кашей нас кормил Адонис.
  И если б ел, то спал бы также мёртвым сном,
  как эти бедные калеки.
  Аптекарь и александрийцы заодно!
  Грозились нас зарезать этим утром! Слышал.
  Ответит он, воздам им всем - за всё!
  - Да, да. Я понял. Террий - враг.
  Аврора тоже.
  Александрийцев полон дом.
  Ты прав
  и воины твои стоят давно у входа -
  ждут с нетерпением тебя.
  Пойдём наверх, на воздух,
  о мудрый Доплен.
  На, вот мой плащ, держи.
  Во славу Зевса мы победим врагов твоих.
  
  Он сбросил плащ свой с плеч
  и подал знак Кризесу.
  Едва Здорг развернулся
  и надевать стал тёплые одежды,
  как тут же двое крепко навалились на него
  и, спеленав плащом, скрутили тряпками всего.
  Не ожидая нападенья,
  жрец оступился и упал на пол, попался.
  И в ярости стал вырываться, как атлант
  и одолеть обидчиков своих пытался.
  - А-а... и ты, послушник, с ними заодно?!...
  Пусти! Пусти, сказал! До смерти зашибу!
  Ответишь перед Зевсом за предательство своё!
  Судом прилюдным конями разорвут обоих!
  - Аврора! Аврора!
  Помоги!
  Скорей!
  На помощь! - воскликнул Зэо.
  Здорг прорычал:
  - Аврора, ты сказал?!
  Как ты посмел?! Ты заговорщик тоже?!
  Расплатишься немедля!
  Задушу одной рукой тебя, змея!
  
  Аврора быстро двери отперла:
  - Бегу, бегу! Что делать, Зэо?
  - Настой, вон там, быстрей!
  
  Она кувшинчик увидала,
  со ступени подхватила
  и ринулась немедля к Здоргу.
  Вдруг увидала смутно
  невиданную для себя картину.
  Ей показалось в тусклом пламени свечей,
  что у жреца зажили все шрамы на лице!
  Помолодев, он был почти как грек Олкейос ликом.
  Она оторопела, замерла.
  'Но это невозможно!' - прошептала.
  Зэо:
  - Лей!
  Аврора, лей же!
  
  Она очнулась,
  навалилась Здоргу на лицо всем телом
  и, выполнить скорей приказ пытаясь,
  детей своих и девочку чужую спасала.
  
  Сцепивши зубы,
  Здорг сопротивлялся им, как мог.
  Ещё мгновение и, узы человечьи разорвав,
  он выбрался б из плена,
  но Аврора, закричала:
  - Держите крепко голову ему!
  
  Зашитую губу ему задрала,
  в дыру, где были выбитые зубы
  насильно запихнула горло от кувшина и
  выплеснула в глотку весь сонный эликсир.
  'Пусть бы и уснул навек, исчадье!' - зубами проскрипела.
  Зажав руками рот, и, перекрыв ему дыханье через нос,
  ждала Аврора, когда он сделает глоток.
  Жрец задержал дыхание насколько смог,
  и после, булькая напитком, сглотнул один разок,
  потом второй и выпив всё, закашлялся.
  Предчувствуя свой скорый сон-кончину
  Здорг, как Олкейос на рулевом весле
  в смертельный шторм,
  все мышцы вдруг напряг
  и вырвался из рук, его державших.
  Локтём отбросил женщину к стене на пол
  и повредил ей рёбра и колено.
  Ударом мощным врезал Зео в челюсть
  и тем сознание парнишке сразу отключил.
  Атлета крепко пнул ногой в живот.
  Тот откатился к лавке, разозлился,
  тут же подскочил и оказался на одном колене и
  мощным гладиаторским ударом
  с размаху кулаком ударил Здорга резко
  в пах, второй рукой в живот,
  ногою с разворота под колено
  и встал над побеждённым несокрушимою скалой.
  Жрец зарычал, завыл, и навзничь рухнул.
  На двух локтях едва поднялся потрясённый
  и скользким гадом полз наверх,
  насилу ногу волоча.
  - Охрана! Охрана! -
  Хрипел, скулил он по-девичьи.
  Кризес на две ступени за ним поднялся,
  на третью ступнёю крепкой оперся,
  над головой занёс разбитый в драке табурет
  для последнего смертельного удара.
  Аврора:
  - Нет, нет, Кризэс, не надо!
  Не здесь и не сейчас!
  
  Сурово оглянулся грозный воин,
  глазами зыркнув, отступил.
  Он женщину послушался,
  расслабил руку и,
  отойдя назад, поставил табурет.
  - Как хочешь, женщина. Твой дом.
  
  Здорг обернулся и, подвывая, громче закричал:
  - Охрана, братья, здесь измена! Помогите!
  
  Кризес сейчас увидел белый глаз его,
  и будто бы взбесился.
  Скулы гневом заиграли,
  на шее жилы кровью вздулись
  и плечи силой налились.
  Вразвалку крепким шагом подошёл атлет
  и улыбнулся магу диким зверем.
  - Хм... Помогите, ты сказал?
  Легко я справлюсь сам.
  Я бывший гладиатор Рима! - прошипел ему в лицо,
  - Меня не помнишь, разноглаз?
  А я тебя вот только что узнал!
  Проклятый Сорос Трагос.
  МОЮ ты женщину обидел, погубил!
  МОЁ невинное дитя ты на кресте распял!
  - Нет, нет, там был не я...
  Я в Риме не бывал ни разу...
  Я жрец из храма Зевса из Афин!
  Я Афинянин!
  - Ты лжёшь! Ты лжёшь!!!
  Не греческое имя Здорг!
  Твой белый глаз узнал я, хоть имя прежнее сменил!
  Где глаз второй и чёрный?!
  Где на руке кинжал?!
  Аврора:
  - Глаз был разбит на давке. А я остатки удалила.
  - Так был и чёрный?!
  Я угадал! - он за руку жреца схватил
  и, выкрутив ему сустав на локте,
  увидел на плече рисунок малый,
  но известный - со змеёй.
  - Вот и кинжал!
  На том же месте!
  Отмщенья пробит час! - и
  пальцами-тисками стал ломать ему сустав,
  заламывая руку в локте.
  - Сегодня же сгоришь живьём,
  Кризес сказал!
  
  Тот завопил.
  - Не я!...
  Не я!...
  Я в Риме не бывал!
  Ты обознался, чужестранец!
  Я только мист! Я жрец!
  Я требую суда!
  Аврора, помоги мне!... - и
  чувствовал уже,
  как действует её напиток сонный.
  
  Смолчала женщина,
  сжав губы крепко,
  свою терпела в рёбрах боль.
  
  Кризес сам отпустил жреца,
  накинул плащ на Здорга
  и вниз его за ноги по ступеням поволок.
  Связал умело, как бычка на праздник,
  остатками одежд его стреножил.
  Огляделся, увидал в углу какой-то красный шарф,
  им рот для верности заткнул врагу
  и руки туго за спиной связал, стянул.
  
  Жрец взвыл, как пёс бездомный.
  Он силу оберега - любви святой своею кожей испытал.
  Шарф шёлковый,
  заговорённый матерью Олкейоса,
  сжигал ему лицо,
  как старый крепкий винный уксус в свежей ране
  бьёт острой болью в мозг.
  Теперь Любовь и Свет,
  что знаком золотым
  кручёной нитью вышиты,
  выкручивали магу руки.
  Ужом вился и бился в болях Здорг.
  
  На грязной ткани ещё остался запах блуда Секви.
  Он мага возбуждал и смешанное чувство,
  напоминая наслаждение болью девы -
  горькой солью его кожу разъедал.
  
  - Усни! Усни же, мерзкий гад! - Кризес
  не глядя пнул его ногой.
  Потом поторопился, подошёл
  и бережно на руки поднял друга,
  на лавку уложил, присел с ним рядом.
  И с нетерпеньем ожидал,
  когда послушник - юный Зеофанес,
  от сильного удара в сознание придёт,
  и когда подействует настой и враг его уснёт.
  
  Аврора с пола поднялась сама,
  со вздохом тяжким еле села:
  - Ой, больно! Больно сделать вдох...
  Возможно, сломано ребро.
  Моё плечо... Ушиблено колено...
  Кризэс, скажи, ты точно распознал его? -
  в полвдоха произнесла Аврора.
  - Да, женщина!
  Его глаза я не забуду никогда.
  Я и ушёл из золотого Рима,
  чтоб разыскать его и сжечь живьём,
  как сделал он с женой моей любимой.
  - Что сделал?!
  Сказал ты, сжёг?!
  Не может быть!
  Наш жрец разбойник?
  - Нет! Детоубийца!
  Дождался Трагос, чтобы жена моя рожала,
  и из живой,
  подвесив на кресте её,
  он вырезал ножом дитя из чрева,
  - голос гладиатора вдруг задрожал.
  Сжав кулаки, он исподволь хрустел руками,
  и мышцы на лице его острее стали.
  - Из трепетного лона девы, сильной духом,
  вырвал сам мою дочурку.
  Червь! Мерзость! Дрянь! Апопа семя!
  Я год его уже везде ищу!
  Золотоволосую тяжелую Антею
  выкрали его друзья
  в ночь чёрного безлунья,
  а в полнолунье
  в день Карачун распяли.
  Их цель - святая кровь дитя ведуньи Тары!
  Оглушив меня, ударом в сердце в спину
  чуть не убили.
  Скользнуло мимо лезвие ножа.
  Меня спас оберег моей Антеи -
  доспех из белой бычьей кожи.
  Моя красавица вещунья
  была из земель Великих Росов на восходе,
  как позже я узнал.
  Из кожи молодого тура,
  однажды ночью на рассвете,
  как мудрые волхвы в огне,
  заговорила мой доспех.
  И оберег нагрудный
  из жил того же тура,
  из волос своих и трав сплела.
  В ночь смерти не успел её спасти.
  Лишь на мгновенье опоздал тогда,
  ...но глаз ЕГО увидел и запомнил навсегда.
  
  Тому как десять лет назад
  на рынке для рабов её ребёнком увидал.
  Я - непобедимый гладиатор Рима -
  был побеждён невинными глазами.
  Влюбился неодолимый воин, как дитя,
  в дитя, что проливая слёзы молча,
  сжимало крепко кулачки
  и стыд свой кроткий и девичий
  золотыми волосами до колен
  от глаз чужих таило.
  Я выкупил её тогда
  и девять лет кормил
  и охранял от всех,
  любил как дочь,
  берёг, как собственную мать.
  Она с ветрами, солнцем на восходе говорила,
  и всякое зверьё её любило.
  Я забывал дышать,
  когда она стояла рядом.
  Антея, девочка моя,
  созрев и повзрослев,
  став девой красной - засияла, расцвела!
  Однажды после боя со львами на арене в Риме,
  едва я выжил, призналась мне в любви сама.
  Все раны от её бальзамов быстро зажили.
  Горячими и смелыми были её слова простые.
  Объятья, поцелуи - нежны, чисты,
  как родниковая вода.
  Я тут же пал рабом пред нею ниц
  и стал царём её души навеки.
  Так в свете Ра,
  на утро в тёплый вешний день
  мы стали дружною семьёй - едины.
  С того же дня Антея-Тара, Аня, Анечка моя
  и понесла дитя под сердцем.
  - Какие горькие слова ты произнёс, Кризес!
  - Да, горечь, горечь - яд, отрава...
  Она моею кровью стала
  и опорой в трудный час.
  А силой в мышцах - месть! - взгляд бросил в Здорга.
  - С тех пор я всё молчу.
  Во снах всё время вижу я глаза её
  и слышу нежный голос.
  Не многословно в горе сердце стало.
  На памяти предсмертный крик её и слёзы!
  Последний вздох и взгляд...
  От них по жилам стала кровь как яд струиться!
  Не радуют меня святые небеса своим покоем.
  Как можно было утром
  после этой страшной ночи солнцу встать?!
  Вот только от чего-то в этом доме
  прорвалась боль моя наружу,
  и я сказал, кто есть на самом деле.
  Хозяйка дома,
  я прошу - не говори об этом никому.
  Ведь боль моя и злость
  оружием смертельным станет
  в руках чужих любому.
  - Я поняла. Смолчу.
  И навсегда её я сохраню
  в своей душе - колодце с чистою водой.
  Какое горе...
  Боже. Боже!
  
  Кризес кивнул
  и сбросил кулаком с щеки своей горючую слезу.
  - Благо дарю, Аврора.
  Мне будто легче стало, как всё тебе сказал.
  - Ну, вот и ладно, хорошо.
  Но я, Кризес, хочу, прошу...
  - Чего ты хочешь, женщина?
  - Аврора...
  - Да, Аврора. Чего ты просишь?
  - Кризес, твой гнев и боль
  я чувствую и понимаю сердцем...
  А в силах ль ты понять, почувствовать мою?
  - Тебя обидел кто-то?
  Кто?!
  
  Аврора глазами показала на затихающего Здорга.
  - Он и тебе доставил муки?!
  - Сказать по правде, да.
  Пойдём наверх, я расскажу,
  чтоб тайну сохранить мою
  от миста и от молодого - Зео.
  - Ну что ж, пойдём.
  
  Кризес проверил Здорга,
  и друга тихое дыхание послушал.
  Придерживая за руку Аврору,
  с ней по ступеням вышел из подвала в свет.
  Кряхтя, Аврора вопрошала:
  - Вина ты хочешь?
  - Нет. Вина не пью.
  - Тогда воды?
  Молока ведь нет.
  - Воды побольше.
  
  Аврора подала такому гостю полный кубок.
  - Замёрз? Тебя трясёт? Садись к огню поближе.
  
  Кризес, присел, испил воды до дна, пролил на пол.
  И, глядя на огни в камине, Антеи муки вспоминал.
  Не замечал атлет, как кубок медный,
  в гневе гнул в руках, ломал.
  - Что нужно? Говори.
  - О Здорге я сказать хотела, но промолчу пока.
  Скажу о детях.
  Секвестра, дочь старшая моя, за день другою стала,
  поговорив с твоим врагом лишь раз.
  Наш с мужем старый друг, Олкейос,
  телом крепок как атлант, пропал вчера.
  Ушёл, никто не видел как, куда.
  Искали все и ночь, и день, и не нашли, но...
  главное сказать тебе сейчас хотела.
  Я солгала вам с Зео.
  - Почему? Зачем?
  - На то была причина.
  Послушай сердце матери моё - своим,
  как скорбным сердцем мужа и отца в печали.
  - Ну, говори!
  - Прошу, потише.
  Здесь в этом доме целую неделю
  жила счастливая семья александрийцев и их охрана.
  Отца мой муж спасал от яда, что в кровь его попал
  с клинком в бедро и в шею.
  На спящего в ночи враги напали.
  Говорили, я слыхала.
  И девочка была здесь в этом доме.
  Ей восемь лет, такая как твоя Антея.
  Глаз голубой и волос золотой копною до колен.
  Расправой угрожал ей Здорг,
  как я из сна её кошмара поняла.
  Дитя во сне кричало и горело на кресте,
  как ты сказал - твоя жена живой горела.
  - Как моя Антея?!
  - Да.
  Дитя невинно.
  Добра, умна, смела, душой прекрасна.
  А Секвестра - дочь моя... она...
  Она сегодня утром,
  отравленная Здорга чёрными словами
  полетела, как стрела за помощью в Афины.
  Ей жизнь под крышей дома отчего - невыносима стала.
  Гетерой захотелось деве стать в шестнадцать лет!
  - Так в чём же дело?
  Чем я тебе могу помочь?
  - Прошу я,
  отложить немного воздаяние Здоргу.
  - Нет, нет! Я не могу!
  Киплю от гнева и едва дышу,
  и кровь убитого дитя Антеи
  зовёт меня немедленно к отмщенью!
  - Послушай, что скажу.
  Потише.
  Сын мой в хлеву, возможно слышит.
  Убьёшь немедля Здорга - Секвестра,
  доченька моя погибнет!
  - Не понимаю, почему?
  - Ей слуги миста время жизни сократят за то,
  что опоздала помощь привести для Здорга.
  Дочь будто не в себе от прошлой ночи.
  Царицей мира хочет стать,
  владеть дворцами и рабами.
  Я думаю, что
  если приведёт сюда подмогу -
  а Здорг убит, сожжён -
  то всем нам смерть придёт немедля,
  даже сыну.
  - Так дочь твоя не с ними?
  - Пока что нет. Лишь разум замутнён.
  Так вот, Кризес,
  прошу тебя я сделать дело не простое.
  - Ну, говори.
  - Ты с Зео и с мистами живыми
  уедете отсюда поскорей.
  На пути в Афины вас сами всадники найдут.
  Ведь это очевидно - одна широкая дорога.
  Так вот уверенно скажите им,
  что дочь моя давным-давно больна.
  Скажите, что в Элевсисе всем о том известно,
  что моя Секвестра головой страдает с детства.
  И ещё вдобавок с дури
  в первый день мистерий
  наелась заготовленных для снадобий грибов,
  тем больше отравился разум юный.
  Скажите оба твёрдо, что Адонис с ночи
  поскакал её искать по всем дорогам.
  А утром неотложно с посыльным отбыл
  на родовспоможенье в Рэты.
  Пусть выгонят её, иль свяжут,
  домой отправят, привезут - не важно.
  С Секвестрой справлюсь я.
  От крепкого настоя наш общий враг проспит два дня.
  Ручаюсь.
  Другие мисты о том, что было в доме за три дня -
  ничего не слышали, не знают.
  Всему, что здесь стряслось, виной лишь Здорг.
  Его друзьям уверенно скажите,
  что повредился он умом от сильного удара,
  от потери крови и увечий,
  и, может даже зараженье
  тронуло его рассудок здравый.
  
  Хотя... признаться честно
  я не понимаю как...
  Как так зажили быстро раны на его лице?
  И он как будто бы помолодел на двадцать лет...
  Белый, редкий волос стал чёрным и густым.
  И тело не иссохло в боли без воды и пищи,
  ведь он три дня не ел совсем.
  И тело будто силой, жизнью налилось.
  Он крепким раньше не казался.
  Брюшко и мягонькие пальцы...
  Такого преображенья прежде не видала никогда.
  Но, может, это мазь моя такая?
  Её я составляла к полнолунью в день Деметры
  и применила в первый раз.
  - Ах, женщина... Ах, мать... Мудра....
  Одна дрянная жизнь убийцы
  напротив ваших четырёх?...
  - Нет, не совсем.
  Здорг, думаю, поймать Саманди хочет.
  - Дитя?
  
  Она кивнула.
  
  - Такое, как моя Антея?!
  - Да, Кризес.
  - За что?!
  - Не знаю.
  Так вот,
  коль всё-таки тебе удастся
  на два дня свой гнев и месть сдержать -
  семья с ребёнком далеко уйдёт отсюда, навсегда.
  Когда же жрец глаза откроет и проснётся,
  ты сделаешь, что должен во имя жизни и любви.
  - Ему конец! Сгорит дотла!
  - И оттого за девочкой погони не случится.
  - Теперь я понял цену ярости моей.
  Её направлю точно в цель.
  - Скажи, её ты сдержишь, чтоб жизни нам спасти?
  - Сдержу.
  - И Зео юному - ни слова не расскажешь?
  - Нет.
  - Достаточно он видел, и знает сам, что нужно,
  чтобы в глазах послушников и мистов храма Зевса
  быть искренним, правдивым.
  Кризес, ты мудр, ты старше, ты сильней.
  - Согласен.
  Благо дарю, Аврора, за правдивые и мудрые слова.
  Что ж?
  Быть тому, о чём с тобой договорились, мать!
  Два дня детоубийце подарю, не боле.
  Живите долго. В мире.
  И пусть дитя счастливое с семьёй спасётся.
  Что, в путь?
  - Да, да, пора. Поторопитесь.
  Я Зео помогу прийти в сознание сейчас.
  От забытья очнутся мисты вскоре.
  Я думаю, в дороге,
  и ваш рассказ охране сами подтвердят.
  - Я понял. Торопиться надо.
  Такое чувство, мать...
  - Аврора.
  - Да, Аврора...
  ...что чрез тебя со мною боги говорят.
  Я слышу рассудительность моей Антеи.
  
  Аврора и Кризес в подвал спустились снова.
  Работа закипела.
  Втроём всех мистов на повозку погрузили и она,
  скрипя и плача,
  потащилась по ухабам и камням в Афины.
  Зеофанес ехал сзади,
  Кризес - повозкой безмолвно управлял.
  Накинув капюшон, он снова стал безликим, мрачным.
  Аврора их тревожною улыбкой у порога проводила.
  'Пусть выстилает путь вам Всевышний Гелиос.
  Секвестра, доченька, вернись домой скорее'.
  - Ахилл, сынок, с обедом помоги!
  Зажги огонь в печи. Я отдохну немного.
  - Иду, иду! Уже несу поленья.
  
  Шатаясь, со двора ушла Аврора,
  присела у дверей на лавке, на огнь взглянула,
  к стене спиною прислонилась измождённо,
  раз, другой вздохнула,
  на миг глаза закрыла и уснула сидя,
  в забытьи проспав так крепко два часа.
  Ахилл прикрыл ей ноги шкурой овна
  и тихо удалился со двора
  закопать в саду умерших коз.
  
  * * *
  За полдень два часа прошло иль пролетело с облаками.
  Широкими шагами летит по небу Гелиос.
  А лошадей небыстрый бег по лесу
  приближает маленький отряд с собакой рыжей
  к пещере горной на ночной ночлег.
  На горке Террий оглянулся и заметил
  как за Уилом,
  ковыляя лапами, волочится Рубин.
  'Привал'. - Решил.
  - Привал? - Спросил.
  Марк подтвердил:
  - Привал.
  
  Все спешились.
  Расставили посты, и начеку охрана.
  Тагарт и Минка ослабив лошадям подпругу,
  поят их влагой у хрустального ручья.
  Саманди и Сатир тихонько говорят
  и будто вспоминают что-то, узнают друг друга,
  но именно об этом и молчат.
  Вдвоём Аресу дали хлеба из овса, поили у ручья,
  прошлись чуть-чуть, размяли ноги.
  Мэхдохт позвала к себе Саманди съесть кусочек сыра.
  Дала обоим равно, улыбнулась.
  Рубин, едва дыша, воды напился рядом с лошадьми
  по горной тропке еле ковыляя, пришёл к Саманди,
  и рухнул рядом, хвост повесив и выбросив язык.
  Адонис:
  - Ещё немного и закат начнётся.
  Зимний день недолог.
  Марк:
  - Да. Уж больно холоден и краток.
  Скажи мне, далеко ль стоянка на ночной привал?
  Чтобы женщинам согреться огонь ведь нужен, кров.
  - Ещё далёко.
  К звезде второй иль третей и придём.
  Здесь по ночам в лесу шныряют стаей волки.
  Охота зимняя у них и скоро гон.
  В пещере старой с узким входом заночуем.
  Надёжное укрытие.
  Там спрячем лошадей своих,
  и ужин нам горячий будет у костра.
  Аврора щедро собрала.
  Марк, ведь Рубин не молод?
  - Девятый год ему.
  - Осилит он ещё полдня дороги?
  
  Сатир услышал, подошёл:
  - Марк, если позволишь мне, скажу.
  - Ну, говори, Сатир. Чего ты хочешь?
  Посадите впереди себя Саманди, господин.
  Я на Ареса впереди себя Рубина положу.
  
  Саманди Сатиру улыбнулась, чуть кивнула,
  не открывая рта, сказала:
  'Благо дарю'.
  Он услыхал её
  и чуть смущённый, повернулся к Марку.
  Марк:
  - Пусть будет так.
  Мысль добрая, юнец.
  Но я не господин.
  Свободен ты и привыкай быть правым.
  А почему ты красный плащ свой не надел?
  Его ты честно заслужил.
  - Чтоб целью красной стать для стрел?
  Нас издали б с дороги увидали.
  Марк:
  - Хм. Всё верно.
  Совсем не глуп мальчишка.
  Я сам тебя мечом махать бы научил, но...
  я немного занят, - пошутил, -
  и у легата нет ведь больше срочных дел...
  Да... - оглянулся на дорогу, - уносить скорее ноги?
  Так это бегство не по мне...
  Но очень верно в этот раз.
  Дети, дети... - капли жизни нашей, идущей впереди.
  Так Александр Великий мне б сказал, наверно.
  Уил! Как там дорога? Видишь?
  Есть признаки погони?
  
  Уил взглянул на Паки, тот головой качнул.
  - Нет, Марк, всё хорошо пока.
  Адонис:
  - Я думаю, Аврора очень постаралась.
  Тагарт:
  - Она нам дарит драгоценность - время.
  Торопиться надо.
  Иа:
  - Да, она душою воин настоящий,
  хоть и скромна, добра.
  
  Менес заволновался, огляделся:
  - Что вы сказали?! Где Аврора? Не расслышал.
  Что-то случилось?!
  Она догнала нас?!
  Мэхдохт улыбнулась:
  - Нет, нет, Менес. Всё хорошо.
  Аврора с сыном дома
  держат крепкий тыл для нас.
  Наш каждый час - её заслуга.
  Минка:
  - Точно!
  Да хранят её святые небеса и Персефона!
  Иа:
  - Они здесь говорят: Хвала Деметре.
  А мы в Египте славим кто кого.
  Мэхдохт:
  - Хвала Деметре произносят только в этот праздник.
  Иа:
  - Ясно.
  Адонис:
  - Пора. Продолжим путь?
  Я думаю, что к ночи будет дождь.
  
  Марк поглядел на небо:
  - Похоже, так и будет.
  Краснеют небеса и облака всё гуще.
  Мэхдохт, ты отдохнула?
  - Да.
  Марк:
  - Саманди, садись со мною впереди.
  - Иду, отец. Подай мне руку.
  - Держись покрепче и ко мне прильни.
  
  Легко поднял, к себе прижал дитя, укрыл плащом.
  - Тепло?
  - Конечно, Марк.
  Сатир:
  - Тагарт, Иа, поможете Рубина приподнять к седлу?
  На одеяло впереди меня его кладите.
  - Да, да. Держи-ка рыжего, Сатир.
  Осторожно, лапы, лапы, хвост.
  Не скалься, малый.
  Сатир:
  - Сейчас его немного привяжу к себе,
  чтоб было нам удобней на коне.
  
  Рубин на Тагарта руках повис,
  Иа крепко пса держал и подавал в седло.
  Он чуть-чуть на них рычал, но никого не тронул.
  Оскал устало показал
  и на ногах Сатира в одеяле сразу же притих.
  
  Минка Сатиру:
  - Ты славный парень.
  Я за обучение твоё возьмусь
  и научу владеть мечом.
  
  Тагарт с улыбкой:
  - Где добрый меч возьмёте?
  - Так смастерим, иль купит сам.
  Сатир ведь при деньгах?
  Адонис:
  - Держитесь ровно, по одному.
  И не спешите.
  С горы спускайтесь осторожно шагом.
  
  Марк на жену взглянул,
  она кивнула, что готова,
  и легат спросил:
  - Готовы все?
  Держите строй, Уил.
  Вперёд...
  
  Уил обратился к другу оттого,
  что тот в село сесть не спешил:
  - Паки...
  Он ответил:
  - Поезжайте,
  я ещё немного за дорогой присмотрю.
  
   * * *
  Закат горит
  и, догорая быстро, гаснет в тучах тёмных грозовых.
  Эол трёхликий сменил к заходу солнца милость на тревогу,
  переменился лёгкий бриз на дерзкий резкий ветер с гор,
  грозил дождём холодным, сумраком и непогодой.
  Он колыхал упругие стволы и кроны,
  трепал кусты, деревья, травы не щадя.
  Они скрипели, ныли и трещали где-то рядом.
  Не унимаясь,
  мокрой взвесью
  Эол колол глаза непрошеным гостям в лесу
  и леденил им щёки, руки, спины.
  Так неугомонный хладный ветер
  хлёстал людей и лошадей ветвями,
  торопил быстрее вниз спуститься
  и укрыться будь где.
  А путники - как раз наоборот -
  невзирая на ненастье, рваный ветер,
  поднимались снова в гору, вверх.
  
  Адонис обернулся:
  - Саманди, Мэхдохт, потерпите.
  Уже недалеко.
  Вон в том ущелье, просторная пещера.
  Надеюсь, что до дождя успеем подойти.
  
  Мать кивнула и, в плащ теплее завернувшись,
  пришпорила чуть-чуть коня,
  с Марком поравнялась и дочь спросила:
  - Ты не замёрзла, звёздочка моя?
  - Нет, мам. Всё хорошо.
  Успеть бы до дождя войти в пещеру...
  
  Адонис Террий:
  - Да, да. Всё так и будет.
  Тагарт:
  - А пусть и будет дождь!
  Раз боги так решили,
  приму как благословение его.
  Какой бы ни был следопыт-охотник,
  а разыскать в горах не сможет нас в такую непогоду.
  Уил - Тагарту:
  - Что ты сказал? Не слышал!
  Ветер в уши дышит.
  - Сказал я - благо, если будет дождь, Уил!
  Пусть будет ливень до утра.
  Уил:
  - Пусть будет. Нам не страшно!
  Там вдалеке уже грохочет, слышу.
  Паки:
  - За нами дождь уж начался!
  Как будто по пятам идёт
  и льёт, как из кувшина!
  Адонис:
  - Поторопиться надо,
  не то размоет всю тропу, - и,
  коня легонечко пришпорив, поскакал вперёд.
  Марк - дочери:
  - Держись покрепче за седло, -
  и за ним пустился вскачь.
  И Мэхдохт пришпорила коня.
  Так сделал весь отряд.
  Адонис, как обещал, привёл к стене в ущелье,
  и вдоль неё
  по можжевеловой тропе, почти наощупь, в мгле
  пешком прошёл к укрытию в горе.
  Кусты и ветви отодвинул, вошёл с конём под свод,
  зажёг огнивом сразу факел, огляделся, вышел.
  - Быстрее заходите, - пригласил, -
  Здесь нет сегодня никого.
  Потом кустами заслоните вход
  и вот, в сторонке камни - возьмите их
  и стеной сплошной сложите, сколько хватит.
  
  У стойла старого
  коня поставил, привязал.
  
  За ним поочерёдно заходили египтяне с лошадьми,
  не торопясь, осматривали в кристаллах мелких своды.
  Увидали древние рисунки на стенах пониже
  о сражениях титанов и богов в небесных колесницах,
  и о диковинных летающих зверях, драконах, птицах,
  светящихся цветах, плодах и травах,
  которых прежде в жизни не видали.
  О древах, что светом жизни наполняли дольный мир,
  и поднимались кроной мощной прямо к солнцу.
  
  Сатир и Паки занесли Рубина
  в одеяле внутрь и отпустили.
  Он сразу встрепенулся, потянулся,
  принюхался,
  немедленно отправился читать все новости,
  что прочитает острый пёсий нос.
  Парнишка посмотрел на своды вверх и удивился:
  'Как странно.
  Таких крылатых тварей я во снах не раз видал.
  И будто сам летал над кронами деревьев.
  А о войне богов-титанов чуть слыхал.
  Древа такие... Птицы - Рай!
  Гляжу на них и будто слышу голос Праотца,
  которого ни разу не видал:
  'Проснись, восстань. - Сказал он мне.
  Ну, вот опять поёт в груди: проснись, восстань.
  - Но я же и не сплю'.
  
  Саманди улыбнулась, восхитилась:
  - Как здесь красиво!
  Но пока темно, чтоб всё увидеть.
  Огня побольше б!
  Адонис:
  - Да, да.
  Сейчас его я разведу!
  Саманди:
  - Ну, а это очень страшно,
  когда горит земля и гибнут Роды в водах...
  Мам, мам! - и за руку её взяла,
  к изображеньям драконов подвела, -
  Хочу тебе сказать я потихоньку.
  Там, на ступенях Парфенона
  я видела таких больших Богов с глазами голубыми
  и их друзей таких же.
  Вот они, живые! Посмотри...
  - Вот этих ты видала? - удивилась Мэхдохт.
  - Да...
  - Господь Всевышний, Ра!
  Они страшны! Такие великаны!
  Мы будто кролики для них малы.
  - Они прекрасны и сильны, мудры!
  Я их как будто знала прежде,
  и, может быть, летала с ними в облаках.
  Мне кажется...
  А, может быть, я помню?
  - Ты и сейчас летаешь в облаках, дитя.
  Проголодалась?
  - Нет, немножечко замёрзла.
  Мам, мам, смотри, а вот великий Ра Господь!
  Он в битве той Кощеев победил,
  хоть выжили не все, сгорели.
  Вот Крес его святой,
  сиянье солнца - крепкая печать в руке, над головой.
  А вот Учителей небесная семья.
  Да, верно - их тринадцать.
  А вот Апоп и войско змееликое его на колесницах.
  Ограбил Землю-Рай.
  Невиданным ударом с неба древа жизни повалил
  и их украл, куда-то вывез.
  С тех пор повсюду горы и мёртвые пустыни
  без жизни, без воды, без трав.
  Марк:
  - Саманди, бредишь снова?
  Нет таких повозок, и нет оружия такого.
  И нет таких дерев!
  - Да, нет, ты прав,
  но рос в Дарии Великий и Священный Сад.
  - При всей готовности поверить - не могу.
  - Не верь, отец.
  Я утром покажу, найду его остатки.
  Мам, мам, смотри...
  Вот Солнце в середине круга - наш Создатель.
  Вот Марс, Венера, Посейдон.
  Юпитер - первый Дом наш,
  И все ограблены, мертвы.
  А ведь когда-то были живы.
  Мы жили там, но в облике ином.
  А это Дом последний.
  Да-Ария - Священная Земля.
  А вот её луны четыре, как сёстры-близнецы.
  Одна она теперь осталась.
  Такие старые картинки
  видала я в Александрийской библиотеке
  в очень древних книгах.
  Они из камня, золотых пластин
  и из сияющих живых кристаллов,
  что могут говорить,
  таких, как на пирамидах в Гизе были,
  знаешь?
  - Да, да. Я вижу, знаю.
  Живых, сказала? - прикоснулась к ним.
  - Живых. Ты их видала, мам? Слыхала?
  - Нет, Саманди, не читала.
  Руку отпусти немного. Устала я.
  Так долго ехали верхом.
  О небылицах говорить не надо, перестань.
  Пойдём скорей к огню присядем.
  
  Адонис привычно разводил костёр и принимал гостей
  под сводом 'дома детства' своего.
  - Саманди, Мэхдохт, я слыхал, устали?
  Здесь есть, где вам присесть.
  Подходите ближе.
  Вот и огонь, кг, кг, - раздул его, -
  Я мясо разогрею и скромный ужин с сыром
  в достатке будет всем
  благодаря Авроре.
  Питьё на травах быстро приготовлю сам,
  чтоб сил к утру прибавить вам.
  Марк - Адонису:
  - Ты здесь бывал не раз!
  
  Адонис обернулся, улыбнулся щедро:
  - Да, да. Я здесь бывал. С отцом, давно.
  И прошлым летом тоже.
  Впервые здесь узнал
  я о Богах-Отцах Всевышних
  и о драконах.
  О войне богов-титанов не читал,
  но слышал о гигантах много и даже кости их видал.
  И о невиданных лесах слыхал от деда,
  а вот о лунах-сёстрах слышу в первый раз,
  как, впрочем, всё, что дочь твоя сейчас сказала.
  Хотя, признаться честно,
  рисунки эти видел с детства много раз,
  но ничего такого в них не замечал.
  Похитители дерев, пустыни...
  Луны четыре...
  Я думал это просто новолунье, четверть,
  полная луна и чёрное безлунье.
  
  Минка подошёл поближе и помогал с огнём,
  принёс поленья:
  - Драконах, ты сказал?!
  Адонис:
  - Сказал, сказал.
  Один такой убит был Аполлоном в Дельфах.
  Вон там, в углу всегда есть много сена.
  На нас всех хватит.
  На него набросить одеяла, шкуры,
  и будет для Саманди с Мэхдохт уютно и тепло.
  Здесь - пастухов ночлег укромный,
  и для овец надёжное укрытье от волков.
  А там, за поворотом, дальше вглубь пещеры
  из-под камней течёт ручей - целебная горячая вода.
  Но пара нет -
  там в своде щель и он туда уходит.
  Из самоцветов разных стены.
  Гора зимой как будто дышит.
  Вода чуть-чуть горчит,
  но если пить - язык немного щиплет
  и исцеляет хвори в животе.
  И людям, и животным быстро помогает.
  За ней я прихожу, бывает, иногда.
  А дров сухих всегда немного,
  но, думаю, что хватит до утра.
  А утром соберём валежник и дрова
  для тех, кому пристанищем пещера станет
  в ночь долгую холодную другую.
  
  Менес, Паки, Иа и Тагарт
  привязали лошадей у стойла,
  вернулись к входу
  и тут же дождь холодный их ноги промочил.
  Зашумел и зашуршал, напал на лес
  угрюмый ровный сильный ливень.
  Воины поторопились заложить камнями вход
  и, у огня собравшись, обсуждая, говорили:
  - Драконы... Ни разу не видал.
  - Так их, как я слыхал, давным-давно убили.
  - А я слыхал, что под водой они в морях живут
  и топят корабли большие.
  Огнём палят людей и их едят живыми.
  Тагарт:
  - А я о них ни слова не слыхал,
  и никогда их не видел,
  Хотя... есть у меня одно предположенье.
  Минка:
  - Какое? Говори.
  - С тех пор, как посох старого Саама у меня,
  бывает, слышу иногда,
  как будто надо мной шумят тугие крылья.
  И потому гляжу подолгу в небеса пустые.
  А там лишь облака,
  как росчерк их огромного крыла.
  Я думаю - драконы есть живые.
  Минка:
  - Тагарт, да ты с ума сошёл!...
  
  Тагарт обернулся, строго посмотрел на друга, буркнул:
  - ...Сказал незрячий дед, что солнца в жизни не видал -
  ребёнку зрячему, что видит солнце десять лет подряд.
  Повторю: я слышу шелест!
  И будто бы во сне,
  счастливую семью драконов вижу с их детьми,
  и - будто девочки играют с ними в тёплых водах моря.
  Адонис:
  - Друзья, не спорьте!
  Вот мясо, сыр, оливы - ешьте.
  Тагарт, возможно, прав.
  Да... Однажды в этих землях было так заведено.
  Драконов и титанов было много.
  Играли дети те и эти.
  Здесь боги Арии повсюду жили
  и возводили дороги, города большие.
  Менес:
  - И где ж они тогда: дороги, города?
  Адонис:
  - Потопом смыло много лет назад
  и под водою скрыто.
  Менес:
  - Ну, да! Ну, да...
  Теперь-то их не видно.
  Так как сейчас узнать: те боги были?!
  Остались лишь слова пустые.
  
  Адонис повёл плечами:
  - Может - были, может - нет.
  Сейчас кто в силах подтвердить?
  Тагарт:
  - А я б спросил: кто в силах опровергнуть
  коль кости от гигантов в землях есть?
  Иа - Адонису:
  - Не лжёшь, Адонис?!
  
  Адонис встретил взгляд его и промолчал.
  Минка:
  - Потоп и древа жизни высотою до небес?!
  Да быть не может!
  Адонис:
  - Судить и спорить я не буду,
  о том легенды наши много говорят,
  рисунки на стенах пещер и пуп Земли.
  Вы завтра всё решите сами:
  ложь все слова мои иль нет.
  Ведь вы к Оракулу спешите?
  Так это, говорят, дракон и есть!
  С тех давних пор, как он убит,
  его дыхание вдыхая в храме под горой Парнас,
  пифии с богами говорят и видят то,
  что будет в жизни с каждым...
  Но я ж вам в первый день сказал, что
  в Дельфах храм сейчас пустует
  до дня рожденья Аполлона
  и пифии все до весны молчат.
  Кто сможет говорить с драконом раньше?
  
  Легионеры замолчали.
  Менес:
  - Луны четыре?... Потоп...
  Юпитер - первый Дом...
  Тела другие...
  Все это сказки, детский бред.
  А как же бог Юпитер, Гор,
  Зевс-Громовержец и Аид?!
  Паки:
  - Вот это поворот...
  Аж, волосы от слов твоих зашевелились
  и дыбом на загривке встали.
  Апоп всему виной? Я понял.
  Но не хотел б и половины этих слов слыхать,
  и знать, что так и было.
  Вчерашний день всегда бы был таким обычным,
  как утром повторится новый!
  Уил:
  - Да?! А ты б с ума бы не сошёл
  жить днём одним
  и оставаться вечно мальчиком - не мужем?
  
  Саманди к Мэхдохт ближе прижимаясь:
  - Ой, как смешно и страшно, Паки, нам сказал.
  Со слов его выходит, мам,
  что всем нам не родится никогда,
  не находить, и не любить друг друга.
  На свет не приходить, ни возрождаться,
  ни ошибаться, ни взрослеть.
  Луне, земле и звёздам - не ходить по кругу.
  И радугам в высоких небесах, цветам - не цвесть,
  и птицам не летать, не петь.
  
  И к Паки обратилась:
  - Пусть будет вечной ночь, зима?
  Ты так решил?!
  И этого на жизнь тебе б сполна хватило?
  Мам, мам,
  он так сказал забавно и ужасно.
  Правда?
  - Правда.
  - 'Пусть не родится новый день' -
  подумал мудрый, молчаливый Паки
  и вдруг сказал такие страшные слова...
  Деметра ж с Гелиосом не зачнёт хлеба
  и жизни возрожденье прекратится...
  
  Паки:
  - Я?.. Я только о драконах так сказал.
  Саманди:
  - Ах, ясно.
  Значит, ты сказал,
  что хочешь времени поток остановить?
  Не знать о том, что раньше было?
  И кто родители твои не знать?
  Стереть о временах воспоминанья?
  Забыть о всех врагах и их деяниях
  и о судьбе Родов писанья?
  И книги не читать, а сжечь их до одной,
  где мудрость равновесия храня,
  небесная великая семья
  оставила для нас такой ценой -
  ценой своеи жизни дорогой?
  И сразу после стать 'Никем'? 'Ничьеи' крови?
  Скотом на бойне стать?
  Безмолвной жареною рыбой на столе?
  Добычей ирода иль супостата, трупом?
  Дичью и рабом одновременно?
  Так думать - гибель людям! Всем!
  
  Паки смутился смысла слов своих и покраснел:
  - Я... Господи!
  Язык мой враг и без костей...
  Я так не думал...
  Ведь я не знал...
  Я лишь сказал...
  Саманди:
  - Так знай же, храбрый Паки:
  что будет краткая, пустая жизнь,
  коль по чужим законам станем жить
  и исполнять веленья, не идущие от Рода Чело-Века.
  Забудем так, зачем пришли в Великий Свет
  и воплотились снова.
  Родители сказали:
  'Чтоб помнить, кто ты,
  не ешь от Смерти - плоть и тлен,
  а ешь от Света - плод и цветень'.
  Удовлетворяя лишь насущные желанья
  изменчивого быстро тела своего,
  - ты раб его навек. Поверь.
  Оно дано тебе для дел!
  Умрёшь без дела?
  Такое тело в зрелости тебе за лень,
  за сон души пустой, излишества в еде
  болезнями сполна отмстит.
  И тяжким, горьким, одиноким
  существованье станет,
  коль станешь слепо жить,
  лишь по велению чужому -
  безмерно алча серебра и злата,
  не любви.
  Причин не зная возникновенья бедствий,
  без книг, без памяти о том, что - зло,
  не сможем отличать его от блага.
  Без памяти о прошлом -
  будущего никакого у поколений НЕТ.
  Ведь если цели жизни нет,
  то значит, незачем и жить?
  Ведь так?
  - Как будто...
  ...но это страшно! Просто яма!
  - Ты знаешь, Паки, думаю -
  мы сами есть причина наших бедствий,
  и праведный свой собственный судья,
  что щедрой мерой назначает плату
  за мысли и поступки, лень деяний.
  Решенье принимаем МЫ в душе:
  кем быть, как жить, какой идти дорогой.
  Господь - предоставляет случай-выбор,
  и соглашается с решеньем нашим.
  Таков закон 'Свобода выбора', и он неколебим.
  
  И чтоб не жить как мул или верблюд,
  как скот безродный,
  что от восхода до заката воду возит кругом,
  и каждый раз об острый камень спотыкаясь,
  рассекает глубже рану на ноге,
  безмолвно терпит боли воспаленья -
  нам, людям, как спасенье,
  светоч - знания даны, любовь и совесть,
  ПАМЯТЬ.
  О том Сократ стократ умело, мудро, остро говорил.
  - Я не слыхал о нём...
  Не ведал я, Саманди...
  Я только воин...
  - Ты прежде человек. Об ЭТОМ помни.
  Мэхдохт:
  - Да, знания - наш общий острый меч.
  Так Нада в детстве многократно говорила.
  Сократ, Менандр...
  Саманди, сейчас ты - два в одном...
  Когда и где успела это прочитать?
  Тобой гордился б твой учитель-звездочёт.
  А дождь всё больше хлещет, льёт! - и посмотрела.
  
  Тотчас сверкнула молния
  и гром небесный тихим эхом где-то рядом прогремел.
  Саманди:
  - Об этом не читала.
  Со мной Оракул говорит.
  Он все вопросы-мысли наши слышит,
  он слишком близко, мама,
  хоть, будто мёртв и спит.
  Адонис:
  - Как мудрость эллинов гласит:
  В сияньи Гелиоса поутру
  видны все страхи тёмной ночи.
  Не беспокойтесь, други - гроза вот-вот пройдёт.
  Эта ночь Гекаты - последняя из трёх.
  К утру всё станет легче, лучше.
  Уверен, вскоре дождь минует.
  И к вечеру другого дня
  над морем юный серп взойдёт.
  Саманди, вот хлеб твой, сыр.
  Отвар горячий аккуратнее берите.
  
  И протянул обеим в чашах
  мятный травяной настой
  с ландышем и валерианой.
  
  Марк подошёл к огню поближе, сел,
  с семьёю рядом мясо овна ел:
  - Драконы, времени поток, луны четыре...
  Уж сколько видели мы в море в этот раз...
  Я б согласился сразу же принять,
  что эти твари жили и летали.
  Но... как здесь греки говорят: Хвала Деметре,
  я б не хотел сразиться с ними
  иль даже просто увидать.
  
  Саманди улыбнулась.
  - А полетать под облаками с ними?
  Минка:
  - На Аттаке драконы были, как живые,
  и с белой Дивой телом и душой едины,
  как будто тот, кто резал изваянье -
  видал их прежде близко сам.
  Менес:
  - Как видно, да.
  И сделаны любовно и искусно.
  
  Саманди, оглаживая по спине Рубина:
  - Зачем сражаться с ними, убивать?
  Как просто говорить и жить с друзьями,
  сохраняя равновесье, мир во всём.
  Они такие же, как мы.
  Любовь и нежность крылатой матери к ребёнку
  - сродни людской.
  За жизнь дитя, сражаясь насмерть,
  мать дыханьем огненным дотла
  спалит врага любого.
  Иа:
  - Дракон?
  Огнями дышит?
  И летает выше облаков?...
  Исчадье!
  - Откуда столько знаешь о драконах, лунах?
  Оракул или книги? - спрашивала мать.
  Саманди промолчала.
  'Просто знаю, мама'.
  
  В пещере потеплело от костра.
  Похрустывали сеном, отдыхали кони.
  Горячий ужин размягчил мужчинам спины.
  От тёрпкого отвара целебных трав и мёда
  Саманди, перебравшись на руки отца, уснула.
  И Марк, на сене лёжа, глаза свои закрыл,
  Рубина и дитя прикрыл накидкой,
  к себе плотней прижал, согрелся и забылся.
  Сомлела мать, на шкурах овнов возлегая рядом.
  Сатир дремал у ног коня и слушал треск костра.
  Легионеры, наполнив свой живот едой, питьём,
  расположились кто, как смог, уснули.
  Адонис Террий поддерживал огонь и долго-долго думал,
  на древние рисунки теперь глазами девочки глядел,
  их понимал теперь иначе.
  Они дрожали в отблесках огня, искрились
  и в сонной тишине зашевелились и, задышав,
  как будто бы ожили.
  И он узрел сиянье синих солнц, и девяти планет.
  Одна в мерцании распалась на частицы и в огне исчезла.
  И Террий точно осознал - там жизнь была
  такая, как и здесь сейчас, и вот теперь её не стало.
  Он уронил слезу, жалел их всех, исчезнувших во тьме,
  и вспоминал любимого отца, который в детстве
  ему об этом часто говорил, читал в табличках
  и складывал на берегу
  из разноцветной гладкой гальки летом
  те картинки, что уничтожены уже людьми,
  огнём, разбиты и в войнах кровавых потеряны навек.
  Адонис думал:
  'Почему об этом не помнит каждый человек?
  Откуда ведал мой отец?
  Где все те книги, что мне он некогда читал?
  Откуда о былом так много знает
  невинный маленький ребёнок?
  Отдам ей джиразоль-опал
  в серебряном кольце.
  Пусть оберегом станет ей,
  но только завтра, завтра...
  Сейчас уж поздно.
  Спину ломит.
  Дождь и сырость'.
  Укрылся одеялом лучше,
  к огню спиною умостился, лёг,
  глаза закрыл, согрелся Террий:
  'Береги себя, Аврора' - прошептал
  и в царствие Морфея удалился.
  
  
  
  Глава 7
  
  Пуп земли
  
  Повозка, всадники Афин
  на полпути дорогой повстречались.
  Секвестра, соскочив с коня чужого
  и выскочив вперёд, вцепилась в Здорга
  и обнимала не стыдясь.
  - Милый! Милый!
  Я здесь! Я рядом! Что с тобой?! Ты жив?!
  Очнись скорее и глаза открой!
  
  Парис - наездник первый спешился спокойно
  и слишком рьяную девицу
  строгим взглядом проводил.
  - Назад.
  Дай подойти мне! - и грубо отодвинул.
  Секвестра:
  - Он мёртв! Смотрите!
  О, Боги, опоздала!
  Александрийцам - смерть!
  Скорей! Скорей! Они все там, у дома!
  Поспешимте!
  
  Зео спокойно встал с повозки:
  'Милый? Так она сказала?
  Да она совсем с ума сошла,
  урода 'милым' называя!'
  
  Парис:
  - Дева, замолчи, сказал!
  Будь здрав. Что скажешь, Зэо?
  Что приключилось с мистом?!
  Что, Здорг мёртв,
  и это тело-тлен его?
  - И ты здоровым будь.
  Хвала Деметре.
  Да нет. Все живы. И он жив.
  А почему вдруг должен умереть?
  Кто вам сказал такие тяжкие слова?
  Глядите сами, Аврора чудо сотворила.
  Зашила раны все собственноручно.
  Её бальзамы - просто диво, говорю.
  Смотрите:
  Здорг от снадобий её помолодел.
  
  Парис, бывалый воин,
  ощупал шею Доплена:
  - Да, верно, жив.
  Помолодел и изменился.
  А это тело - не подмена миста?
  Едва похож он на себя, гляжу.
  И это странно.
  Чего ж молчит?!
  Зэо:
  - Так спит от Террия настоя.
  От крепкого удара подковой в глаз и челюсть,
  в первый день мистерий
  едва он выжил,
  но буен стал, как будто разум помутился.
  
  Парис, всё больше сомневаясь, говорил:
  - Помутился? Будто? Или? Зэо...
  - Аврора так слова Адониса передала,
  что, возможно, зараженье ум
  у Доплена немного повредило.
  - Как сильно? Он узнаёт себя?
  Хоть что-то помнит?
  - Я не знаю.
  Проснётся - расспрошу.
  От врат Адониса он спит в повозке всю дорогу.
  - И братья живы?
  - Да.
  Откуда ваши странные слова, я не пойму?
  Конечно, живы.
  Вот, тоже спят, глядите.
  Хотя... уж пробудиться им пора.
  Аврора напоследок нам сказала.
  
  Стратон, разглядывая спящих,
  их слегка толкал рукой, то в ногу, то в бедро:
  - Такое приключилось с мистом в праздник?!
  Беда...
  
  Дэймон - второй всадник,
  спешившись,
  заглядывал под покрывала,
  ощупывал двоих, как настоящий лекарь:
  - О, Боги!
  Так ведь они теперь калеки, одноруки!
  Вот так приехали на Праздник Возрожденья...
  Мне повезло, что не был в их сопровожденье.
  
  Кризэс, волнение скрывая,
  из-под капюшона произнёс:
  - Благо для нас, что живы все.
  Им лекарь ваш, не помню, как зовут,
  спасал не руки - жизни.
  
  Стратон - третий всадник:
  - А что опасного случилось после?!
  Скажи, что знаешь.
  
  Секвестра:
  - Нет, нет...
  Их не спасал отец!
  Отец хотел их всех убить,
  александрийцы тоже!
  
  Зэо - Секвестре:
  - О ком ты, Секви, говоришь?
  - О воинах-александрийцах,
  что тайно в город пробрались!
  - Когда? Зачем?
  Ведь нет сейчас войны, Секвестра.
  И меж Афинами и Элевсисом
  мир заключён на праздник, до весны.
  
  Парис - Зэо:
  - Но ты же видел их?! Скорее говори!
  Зэо:
  - Кого?
  Секвестра:
  - Тех пятерых, легата с женщиной, ребёнком!
  Дэймон:
  - Что? Видел? Говори?!
  Зэо:
  - Что говорить-то, не пойму.
  Ведь дом Авроры пуст
  и нет в нём никого.
  Рабов она и то на праздник отпустила.
  Там мать с Ахиллом, сыном.
  Зарезали вот только что козу. Болела.
  Вот горе!
  А тебя ведь мать, Секвестра,
  за инжиром на агору посылала.
  Всё утро с нетерпением ждала, ждала...
  И не дожда́лась.
  Где ты была?
  Секви:
  - Что ты несёшь, безумный?
  Я из дому сама сбежала.
  Мне Доплен Здорг сказал, что я
  немедленно должна призвать на помощь.
  - Когда сказал?
  - Той ночью, что была вчера.
  Сказал, что я могу...
  что стану...
  Тебе не расскажу. Ты не поймёшь.
  Ты глупый, Зэофанес!
  
  Он с сожалением вздохнул:
  - Ну, ясно.
  Снова началось...
  Скажи: сегодня голова твоя болит?
  - При чём тут голова?
  Нет, не болит. А что?
  
  Зэофанес - Дэймону тихонечко на ухо прошептал:
  - Адонис ночь всю до утра её искал.
  А рано утром ускакал
  на родовспоможенье в Рэты.
  По всем путям разыскивал он дочь
  и не нашёл.
  Опять в безлуние сбежала.
  
  Кризэс его слова услышал
  и угрюмо, не поднимая головы,
  Парису подтвердил:
  - Ведь знают в Элевсисе,
  что эта дева с детства головой больна.
  
  Секвестра услыхала и вспылила:
  - Что?! - к Кризэсу подбежала,
  - Что ты сейчас сказал?! Больна?!
  Ты кто?! Ты что?! Ты раб?! Урод!
  Ты лжёшь! Он лжёт!
  Лгут оба!
  Меня отец не ищет!
  Ему и дела нету до меня!
  Легионеры в нашем доме спят! Клянусь!
  Поедемте скорее, покажу!
  
  Стратон, участье принимая в брани,
  поближе подошёл, чтоб выяснить,
  кто из троих бесстыдно лжёт:
  - Так эта вот девица, стало быть, больна?
  Об этом я подумал, как только увидал её в Афинах.
  Не может дочь родная про мать так говорить...
  и про отца, конечно, тоже.
  Ещё и в Праздник Возрожденья!
  Я Террия усердие в леченьях помню,
  прежде знал.
  Он крепкий, умный человек и мудрый лекарь.
  А дочь его, она...
  Да, странно, странно...
  Даже жаль семью...
  Какое горе...
  Зэо:
  - Как жаль, что девушка душой больна.
  Я б в жёны взял. Уж больно хороша.
  
  Секви с презрением взвизжала:
  - Что ты сейчас сказал?!
  Ты, Зэофанес, глуп, как мул,
  и за душой твоею нет и медной лепты
  (лепта - мелкая монета в древней Греции).
  Из всех достоинств - рваный плащ,
  в карманах лишь гуляет бедный ветер.
  Кто из девиц за нищего пойдёт?
  Уж нет! В здоровом духе я!
  Царицей мира стану!
  Смеёшься?! Смейся, глупый гусь!
  Однажды сам увидишь!
  
  В полголоса Кризэс шепнул кобыле:
  - Вот как? Царицей?...
  ...А я ЦАРЁМ Египта стану.
  Я Цезарь от рожденья,
  теперь я знаю это точно.
  Блудница как-то мне одна сказала
  и драхму за пророчества к утру взяла.
  И я ей верю.
  
  Секвестра:
  - Рабу кто слово дал?!
  Молчи!
  
  Кризэс щекою криво улыбнулся,
  чуть ниже наклонился
  и взгляд на девушку поднял:
  - Молчу, царица...
  Но я тебе не раб.
  
  Кипя душой, послушник юный
  отвернулся от Секвестры,
  ухмыльнулся кислою улыбкой
  и повёл плечом,
  на всадников взглянул, мол:
  'Я же говорил.
  Что бредни этой девы слушать?'
  
  И те переглянулись: 'Ясно'.
  
  От крика-визгов девы
  в повозке мисты пробудились, ворочались
  и в чувства оба постепенно приходили.
  Йеошуа:
  - Кто так орёт?!
  От голоса скрежещет в теле...
  Замолчите!
  Что, мы уже в пути? Так скоро?
  Ой, слишком яркий свет, -
  рукою заслониться попытался,
  а её и нет,
  - Моя рука?!.. -
  вдруг в боли осознанья завопил,
  - Где?... Где она?
  О, Боги, я калека-однорук!
  Зевс-Громовержец!
  Скажите, други: я не сплю?! Скажите!
  Что это? Наважденье или сон?!
  
  Зевнул Авигадор, глаза открыл,
  ногами потянулся.
  - Мой бог, как я устал.
  Я есть хочу. Хочу домой.
  И в голове шумит от голоса девицы!
  Заткните кто-нибудь её кнутом!
  Йеошуа, что так кричать?
  Что, утро? Или день?
  Ой! Больно! Больно!
  О, Господи, моя рука! Исчадье!
  Нет, нет! Не может быть!
  Хотя я так и знал,
  что руку мне 'Асклепий' по плечо отнимет!
  К утру ведь воспаленье началось.
  Сам видел, понимал.
  О, боги, сотворите чудо - отрастите руку!
  Что я теперь?!
  Как жить мне без неё?!
  Кому я нужен? Я не хочу!
  Где этот ваш Адонис Террий?! Позовите!
  Зэо:
  - Кризес, пора! Кувшин!
  Скорей, скорей подай настой для сна!
  Дэймон, Стратон, быстрее помогите!
  Глоток-другой их успокоит
  и их страданья облегчит
  ещё на несколько часов.
  Парис:
  - Нет, погоди, постой-ка, Зэо.
  Расспрошу подробнее обоих. -
  И подошёл к повозке с их стороны.
  - Йеошуа, Авигадор, скажите,
  что... в доме Террия-Авроры кто-то есть?
  Кто там живёт последнюю неделю?
  
  Йеошуа в гримасе острой боли восклицал:
  - Конечно!
  Там полон дом гостей!..
  И день, и ночь там празднества и танцы!..
  ... Лишь куры, козы, овцы блеют целый день!
  
  Кризэс напрягся, но вида не подал.
  Лишь слушал разговор и принимал решенье,
  когда настанет миг осуществить
  свой приговор для Здорга,
  и женщину с ребёнком, как его Антея,
  от злоключений своею силой оградить.
  
  Дэймон:
  - А люди были?
  Йеошуа:
  - Да! Люди - звери! Я просил!
  Ведь я просил её:
  ...Аврора, дай мне настой! Она:
  'Всё молоко для сна на Здорга вышло'...
  Его, мол, время - жизнь!
  А остальное я на давке пролила!
  А я?!... А я так мучился от боли!
  
  Авигадор стонал:
  - И я её просил!
  И я Авроре угрожал.
  Ведь сломана была в плече рука,
  вдобавок обгорела и спина, и шея.
  Как больно! Парис, прошу,
  дай мне настой скорей,
  не то, как зверь кого-то укушу!
  - Я дам, но до того скажи:
  ТЫ видел в доме у Авроры
  будь кого чужого?
  Авигадор:
  - Я? Нет.
  Но точно понял, что она рабов, и тех -
  на праздник отпустила.
  Всю ночь усердно шила Здорга.
  Никто воды ей даже не принёс и не подал.
  Секвестра - всё в углу сидела, ныла,
  поджавши ноги, глупая гусыня.
  Йеошуа:
  - Два отпрыска и Террия с его женой я видел сам.
  Кто находился в доме - я не знаю.
  Дай мне настой, Парис! Я всё сказал.
  - Быть может, голоса какие-то слыхал?
  - Я что, по-твоему, безумен?
  Я только лишь калека-однорук!
  Исчадье!
  Коль дом на праздник пуст,
  то в нём не будет голосов.
  Дай мне настой, сказал!
  Забыться я хочу! Позволь уснуть скорее!
  
  Парис отдал обоим снадобье-настой.
  Те выпили по три глотка
  и ожидая сна, стонали тише.
  Здорг крепко спал.
  
  Дэймон, Стратон переглянулись.
  - Лишь зря проехались верхом.
  - А я с зорёю только лёг поспать.
  В порту с поста охраны лишь поутру сменился.
  В Константинополь отошли галеры.
  Зэо:
  - Ну, да. Я б тоже лёг вздремнуть.
  Какой-то странный день сегодня.
  Возможно, будет дождь - нам тучи говорят.
  - Да, скорей всего, что будет дождь.
  Тучи ниже. Переменился ветер.
  Теперь он веет с гор.
  Колено раненое ноет -
  и это верная примета для меня. -
  Кризэс, на небо глядя, всем сказал.
  
  Парис едва кивнул друзьям своим:
  - Да, верно. Ноют, стынут раны.
  И тем скорее надо в Элевсис попасть,
  чтоб до дождя домой вернуться.
  
  Дэймон:
  - Зачем же в Элевсис? И так всё ясно.
  Девица не в себе.
  
  Секвестра от Здорга отошла:
  - Нет, вам не ясно!
  Послушайте:
  я правду говорю!
  
  Зэо:
  - Что править миром вскоре станешь?
  Секвестра:
  - Да!
  Нет!...
  Я о другом...
  Я говорю, что, правда, то...
  
  Кризэс:
  - Что - правда, дева?
  
  Секвестра - Парису:
  - Легионеров александрийцев полон дом отца!...
  Стратон:
  - Отца?
  Какого?
  Ведь только под стенами Парфенона
  ты со слезами нам клялась,
  что твой отец - Адонис Террий,
  совсем тебе и не отец.
  Ведь я тебя ребёнком знал...
  Дэймон:
  - Наверно, красавца Аполлона
  зовёт отцом нестойкая умом девица...
  Да...
  Царицей мира хочет стать.
  
  Парис:
  - Ну, полно, хватит время зря терять.
  В седло её. Домой вернуть немедля.
  С болезнью дочери быстрее разберётся мать.
  Нам надо бы проверить, что и как об александрийцах.
  С Авророй поговорить, чтоб разузнать,
  как обстоят дела на самом деле.
  - Я не пойду домой!
  Домой я не поеду! - вскричала дева,
  в повозку к мистам влезла вновь,
  в плащ Доплена вцепилась, словно клещ в собаку.
  - Я Здорга не оставлю! Он мой! Навек!
  Мне он сказал...
  Он обещал...
  И в нашем доме!..
  - Не слушайте её. -
  Сказал спокойно всадникам Кризес.
  - Хоть я не местный грек,
  но я уже не раз слыхал,
  что эта дева с детства головой больна
  и верит в то,
  что ей некрепкая душа в безлуние вещает.
  Вы слышите,
  она целомудрием известного жреца -
  теперь уродца - 'своим любимым' называет.
  Что это означает, здравие ума?
  - И мист наш
  от тех увечий, что случились в ночь Деметры,
  говорить не может
  - подхватил тотчас послушник Зэо, -
  - Хвала богам, что жив.
  Его язык, Аврора нам сказала, едва-едва пришит,
  Срастаться будет долго, не неделю.
  Авроры снадобья, я видел, преобразили Здорга
  и просто чудо сотворили.
  Увидите в Афинах, позже.
  Но он пока не может говорить.
  Он спит сейчас всё так же,
  как все эти ночи-дни.
  И долгий сон ему леченьем от боли станет.
  
  Ввернул смущённо Зэо и подумал:
  'Как жаль сейчас мне слышать,
  что дева Секви столько лет больна.
  Не замечал в её глазах безумья.
  Воистину,
  влюблённый - сердцем видит мало.
  Но хорошо, что вовремя открылось для меня'.
  
  Секвестра:
  - Нет, говорил мой Здорг со мною
  чётко, ясно...
  
  Парис кивнул,
  и под повязку аккуратно заглянув,
  ответил Зэо:
  - Да, да... Всё верно.
  Я вижу, что и глаз разбитый удалён.
  Признаюсь, он и щека зашит искусно.
  
  Стратон игриво улыбнулся:
  - Эй, Секви! Иди-ка, девонька, сюда.
  Садись-ка впереди меня...
  Влезай, влезай.
  Секви:
  - Раз так... - послушно подошла к его коню, -
  ...Раз вы решили, что я лгу...
  Подай мне руку! - протянула руку всаднику в седле, -
  ...я всем вам покажу!...
  Я всем вам докажу!
  Что я права и правду говорю!
  А ты!... -
  дрожащим в гневе пальцем
  указала на возницу, Зео, -
  ... а вы... ответите за ложь!
  Клянусь Великой Персефоной,
  и Зевсом тоже я клянусь!
  
  Зэо:
  - Ответим. Поезжай скорей домой.
  Тебя заждалась мама.
  Пришла пора принять успокоительный настой.
  
  Секвестра развернулась к Зэо,
  зыркнула, как обожгла всего,
  и плюнула на землю, ногою гневно топнув.
  - Настоем для ума ТЫ САМ залейся, Зэо -
  но не поможет снадобье тебе!
  
  Парис:
  - Ну, полно баловать, Секвестра.
  Проедемся верхом,
  до дома твоего рукой подать...
  Она:
  - Ну, наконец-то!
  Парис:
  - Так ты довольна? Едем?
  - Да, конечно.
  Я укажу короткую дорогу
  через Пёстренькую гору.
  Я всё вам покажу.
  Стратон:
  - Я тоже знаю, где твой дом. -
  И, сев в седло, коня пришпорил, поводья натянул.
  - Проедемся ещё немножечко верхом.
  Держись покрепче.
  
  Дэймон - Кризесу с Зэо:
  - А вы оба - поезжайте прямиком в Афины.
  Жрецы и лекари при храме Зевса осмотрят мистов
  и сами всё решат. -
  Взглянул на спящего Йеошуа и Авигадора, -
  Да, быстро действует настой Адониса для сна.
  До стен великих Парфенона сопроводит вас тишина,
  надеюсь.
  Укройте их, чтоб по пути не простудились.
  Холодный ветер.
  
  Кризэс кивнул и сделал то, что нужно.
  
  Парис сел на коня последним,
  Его направил ближе к Зэо, наклонился сам:
  - Коль так, как ты сказал нам, Зэофанес,
  и дом Адониса-Авроры пуст на праздник...
  - Да, пуст.
  - ... То как нам быть с девицей?
  Ведь под стенами Парфенона она
  разыскивала мистов
  и странные слова произносила,
  когда решила с нами речь держать.
  Сказала, что найти сейчас должна,
  тех, кто на предплечии своём отмечен
  печатью из кинжалов чёрных.
  Десятерых таких ввести скорее в дом отца.
  Ты знаешь их таких в Афинах?
  Зэо:
  - С кинжалами? Конечно, нет.
  Парис:
  - Она сказала - в храме Зевса их должны все знать.
  Но я не знал их прежде,
  и даже не слыхал о них.
  - И я не знаю,
  хоть в этом храме послушником
  уж много лет богам служу.
  И что, я должен знать...
  кем Секви в безлуние больна?!
  О том лишь догадаться может мама.
  Парис:
  - Она сказала: Здорг её послал.
  Что он сказал...
  - Сказал?.. - ухмыльнулся Зэо,
  - Тот, кто уж третьи сутки спит?..
  И языком едва пришитым, чётко говорит?
  И только с ней?
  Забавно.
  О да,
  я сразу бы поверил юной красной деве...
  И ты скорей поверь, Парис.
  - Ну, да.
  Но всё-таки поеду в Элевсис.
  Удостоверюсь лично сам.
  Наш долг охраны так велит.
  Чем Аидоней не шутит в свой-то праздник.
  - Верните матери дитя и поддержите.
  Аврора вам расскажет всё, что нужно.
  Какая женщина! Воистину аврора.
  Она устала очень. Это видно.
  Мечтает замуж выдать поскорее дочь.
  Едва стояла на ногах, когда мы отъезжали.
  Ещё и любимицу козу пришлось зарезать...
  - Да, ясно, ясно.
  Ты добрый и правдивый малый, Зэо.
  Ну что ж, счастливый путь вам...
  - Того же вам.
  Хвала Деметре-Персефоне! -
  воскликнул Зеофанес всей охране.
  И все ответили, прощаясь:
  - Хвала.
  - Хвала!
  
  Разъехались,
  кто в Элевсис, а кто в Афины.
  
  Сгустились тучи.
  Мокрой взвесью ветер нападал на лес и горы,
  Зверье укрытье от ненастья искало кто как где.
  Замолкли птицы.
  В долине, на дорогах опустело.
  
  Заторопились люди по домам,
  хоть в Элевсисе продолжался праздник.
  День третий ярким хороводом начался,
  но до срока торопливо завершался.
  
   * * *
  Дом Адониса-Авроры через час.
  Она спала в дому у входа, под шкурой овна,
  согретая любовью и заботой сына
  у огня.
  
  Охрана города Афин, подъехав, спешилась,
  поставив лошадей своих под козырьком навеса,
  и поочерёдно тихо заходила в дом аптекаря.
  Он слишком тихим показался Дэймону.
  Стратон немного задержался во дворе с Секвестрой.
  Парис неспешно огляделся и вошёл:
  - Аврора, спишь? - Её увидел, тронул за плечо.
  Она:
  - О, боги! Я сомлела. - И с лавки сразу встала,
  покачнулась,
  поправив волосы, гостей встречала.
  - Да, да. Входите в дом.
  Что, будет дождь? Похолодало?
  Чем вам помочь могу?
  Парис, ты ранен, болен?
  Что случилось?
  Давно тебя я не видала.
  Дэймон, входите.
  Что за беда?
  Хотите мульс или вина с дороги?
  Вы не устали? Не замёрзли?
  Здесь в Элевсисе по каким делам?
  
  И дочери своей вдруг голос услыхала во дворе,
  и торопливым шагом ей навстречу тут же вышла.
  Тревожно улыбнулась
  и хладный ветер ей в лицо ударил,
  накидку сбил с усталого плеча:
  - Секвестра, доченька! Цела!
  Как долго!
  Ты где была?!
  Входи скорее в дом!
  Замёрзла?
  Где вы её нашли?
  Мы все тебя везде искали!
  Инжир, надеюсь, принесла?
  Хотя уж очень поздно.
  Так долго ты с агоры шла, бежала,
  что умерла в мучениях коза. -
  Ощупать и обнять пыталась мать.
  Секвестра её объятьям не далась:
  - Коза?
  И что с того, что сдохла?
  
  Ахилл из хлева вышел,
  к сестре с обидой говорил:
  - Не сдохла козочка, а я зарезал!
  Ты прибыла уж слишком поздно!
  Тебя ж за смертью только посылать!
  Уж сколько можно было ждать тебя с инжиром?!
  
  Охрана из Афин переглянулась
  и слушала на улице разговор троих.
  Секвестра:
  - Инжиром?!...
  Аврора:
  - Ахилл, не надо так с сестрою говорить.
  Спокойней, сын. Она ведь старше.
  Принеси успокоительный настой.
  Пора принять его Секвестре.
  
  Секвестра - всадникам:
  - Какой настой?
  Какой инжир?
  Не слушайте обоих!
  Не нужен мне их горький эликсир!
  Идёмте в дом! Скорей!
  Александрийцев обезвредим!
  Всего их восемь здесь.
  Оружье обнажите!
  Аврора:
  - Кого?
  Кого на этот раз? Сказала, восемь...
  Ты снова заболела?
  Ты свой отвар вчера не приняла?
  
  Секвестра мимо матери рванула в дом.
  - Что ты несёшь?!
  Ты с ними сговорилась?!
  Ты мне не мать тогда!
  Где Террий?!
  Он с нашими врагами заодно!
  Аврора:
  - Врагами?
  Ты об отце так?
  О, боги! С каждым месяцем всё хуже...
  О, Секви, доченька моя...
  Стратон, Парис, Дэймон, входите в дом,
  простите, что услышать вам пришлось
  такие грубые слова моей Секвестры...
  Парис:
  - Да ничего...
  Так, где Адонис, расскажите нам, Аврора?
  
  Она закрыла двери в тёплое жилище
  и подошла к огню,
  подбросила полено:
  - Муж мой?
  Уехал утром на родовспоможенье в Рэты.
  С посыльным ускакал.
  Так торопились...
  Ведь тот сказал,
  что двойню по приметам ждут,
  а роды первые...
  Вот счастье! Правда?
  Сразу будет двое...
  Гроза наверно будет, -
  исподволь в окно взглянула.
  Рожать в грозу так тяжело...
  Секвестра:
  - Всё ложь.
  Всё ложь!
  Адонис Террий здесь где-то!
  Быть может, прячется в хлеву
  или в подвале с легионерами закрылся!
  Проверим и найдём его!
  Ответят все перед судом!
  Ахилл:
  - Нет, правду мама говорит.
  Отец уехал в Рэты.
  Я сам коня его седлал.
  А ты совсем больна, Секвестра!
  Прими настой, как мама говорит.
  Она:
  - И ты туда же, брат?
  Не ожидала.
  Будь проклят ты, изменник!
  Парис, скорей за мной!
  Мечи же обнажите!
  Сейчас я покажу, где зме́я чадо спит.
  Легионерам-александрийцам - смерть!
  
  За ней, обнажив свои короткие мечи,
  не торопясь по лестнице наверх,
  шагнули поочередно трое:
  Парис, Дэймон, Стратон.
  Спокойно следом мать засеменила,
  Ахиллу подмигнув украдкой.
  Он понял знак её,
  у очага внизу остался,
  чтоб приготовить лёгкий завтрак
  и какой-нибудь настой с вином.
  
  Секвестра метнулась в комнаты - они пусты.
  Взглянула в ящик, где постели - те аккуратно сложены.
  Сбежав по лестнице, скорей в конюшню прибежала -
  нет лошадей охраны Марка и повозки Мэхдохт тоже нет.
  
  Всё осмотрели греки из Афин,
  с Авророй неспеша спустились вниз,
  в хлева зашли и в стойлах осмотрелись.
  Нет никаких следов.
  Всё пусто будто было так всегда.
  И дева, в бешенстве растолкав охрану на пути,
  отшвырнула брата, зацепила локтем мать
  и побежала на дорогу,
  чтоб оттиски колёс повозки, лошадей подковы разыскать
  и так понять, куда направился обоз александрийцев.
  И тем свои правдивые слова Парису доказать.
  Но легионеров на дороге пропал и след.
  Начался мелкий дождь, усилился и рваный ветер.
  
  Секвестра очень разозлилась,
  что доказательств не нашла.
  В порыве гнева оглянулась:
  - Они здесь были! Я видала! Я вам клянусь!
  Отец уехал с ними, чтобы дорогу указать!
  
  Охранники Афин невозмутимо
  уже верхом на лошадях сидели.
  - Куда дорогу? - спросил с ухмылкой Дэймон,
  - Куда в такую непогоду от тепла и от семьи
  поехать может лекарь?
  
  Парис угрюмо:
  - Пора домой.
  Аврора, до свиданья.
  
  Стратон устало произнёс:
  - Поклон мой Террию сердечный передай.
  
  Аврора:
  - Да, конечно.
  Но может быть вы в доме
  переждёте мокрое ненастье?
  Вы уезжаете так скоро...
  Не рассказали новостей Афин.
  Я приготовлю вам настой горячий,
  Ахилл нарежет сыра.
  Сын?...
  
  Ахилл кивнул и на порог взошёл,
  остановился у дверей и ожидал развязки.
  Внимал он мудрость матери своей.
  
  Секвестра оглянулась на охрану
  и бросилась скорее к лошадям:
  - Нет, нет! Не уезжайте!
  Вы куда?! А я?!
  Дэймон, меня с собой возьмите!
  Стратон, подай мне руку
  я сяду на коня...
  Мне нужно быть в Афинах...
  Мне Доплен обещал...
  Я дома не останусь!
  Я!... Я!...
  Парис, возьми меня...
  
  Парис, не глядя на Секвестру,
  коня подальше от неё направил:
  - Аврора, милая, увольте нас от сыра...
  Нам приключений всем хватило вдосталь
  на сейчас.
  И сыр прекрасный будет нам не всласть.
  Надеемся, домой доскачем мы до ливня.
  
  Стратон на выдохе:
  - Да, и берегите вы свою царицу мира!
  
  Аврора всем кивнула:
  - Вы нас простите.
  И помните, что двери для друзей
  всегда открыты в этом доме
  в любую непогоду,
  хоть днём, хоть ночью - заходите.
  
  Стратон глазами улыбнулся:
  - Живите долго, в мире.
  Ахилл, ты возмужал.
  Гордись, Аврора, сыном!
  - Я и горжусь. Прощайте. -
  Рукою помахала, -
  
  И всадники пришпорили коней.
  Мгновенно за поворотом скрылись.
  
  - Секвестра, быстро в дом! -
  Сквозь зубы процедила мать,
  под локоток её взяла покрепче
  и в дом скорей ввела.
  Та не сопротивлялась.
  Мать:
  - Что, погуляла? Наигралась?
  Ты где была?
  Чего наговорила Парису и Стратону?
  
  Секвестра нападала:
  - Я наговорила?!...
  Я правду им сказала!
  А ТЫ меня оболгала!
  
  Аврора почуяв на Секвестре
  запах не её - мужской, перепугалась:
  - Ты что,
  ты с кем-то из мужчин на ложе возлегла?!
  
  Секвестра покраснела, вспомнив,
  что в повозке Здорга крепко обнимала:
  - Я буду делать с телом, что хочу!
  - Немедля мыться... -
  Содрогнулась мать:
  'О боги! Девочка моя...'
  Секви:
  - Ты не указ мне больше!
  Ты мне не мать!
  Ты лгунья в праздник!
  Я слушаться не буду!
  
  На них обеих глядел и нервничал Ахилл,
  стоящий у порога.
  Аврора:
  - Ахилл, сынок, пойди в хлева,
  закрой все двери на засов. Гроза...
  
  Послушно удалился сын,
  но из-за угла тихонько слушал их обеих.
  С Секвестрой говорила строго мать:
  - 'Не мать' - сказала мне?
  И слушаться не будешь? - поближе подошла,
  в глаза Секвестре глубже заглянула.
  - Да! - Ответила взбешённая девица.
  Мать отступила тут же,
  спокойно отошла к окну
  и руки на груди своей сложила,
  - Ну, хорошо.
  Раз так, то делать нечего, девица.
  Тебя я отпускаю.
  Иди, куда ты хочешь.
  И живи, как знаешь...
  Но, до того
  сними МОЮ накидку.
  
  Поспешно девушка сняла,
  ногой откинула на пол.
  - На! Забирай её!
  Мне вовсе не нужна твоя накидка!
  
  Аврора отвернулась.
  Глядела не на дочь - в окно:
  - Теперь снимай хитон. - Сказала,
  - Для ДОЧЕРИ его я сшила.
  
  Сняла Секвестра резко, быстро,
  переступила,
  ногою отшвырнула в стенку.
  - Не нужен старый твой хитон,
  бери!
  Аврора:
  - Сандалии...
  Отец тебе их собственноручно сшил.
  Старался днём и ночью.
  - Да забирай их тоже!..
  Носить я буду золотые с пряжкой...
  из нежной кожи белого верблюда! -
  Она шнуровки торопливо распустила,
  сандалии из овчины сняла
  и в угол поочерёдно с силой побросала.
  Аврора, чуть не плача, держалась, как могла:
  - Заколка из ракушек...
  Снимай её.
  Тебе на праздник Я её надела...
  Снимай и гребешок!
  Деметре ты поклон не принесла?
  Теперь ты не должна носить её предмет.
  Но не бросай искусный перламутр,
  а аккуратно на подушку положи
  и там его оставь с серьгами рядом.
  - На!
  Забирай же всё!
  Заколку тоже! - сняла,
  слегка отбросила на покрывало,
  что на лавке свёрнутым лежало,
  чтоб не повредить предмет богини, -
  Царицей мира стану я!
  И буду в золоте, шелках купаться!
  Аврора:
  - Да будет так, девица!
  Отдам заколку подношеньем Деметре
  завтра в храм.
  Секвестра:
  - Отдай, кому захочешь! Всё равно!
  Хоть выбрось!
  
  Аврора кулачки зажала под накидкой,
  покой храня, произнесла:
  - Теперь тунику быстренько снимай.
  Её купила и всегда стирала только Я.
  
  Секвестра покраснела, не решилась.
  - Последнее?!
  - Да, да. Снимай! - сказала твёрдо мать, не глядя,
  - Отдам её рабыне, нищей...
  Та будет благодарна мне и рада ей.
  
  И дева оказалась голой,
  ещё под собственною крышей находясь,
  едва прикрытой только
  растрёпанными волосами в пояс.
  Аврора вскользь глянула на дочь
  и всё в окно на небеса угрюмые смотрела:
  - Ну что ж, теперь готова...
  Свободна ты.
  Всё! Уходи!
  Сказала мне, что я не мать?
  Так значит, мы и не семья!
  Ты мне чужая! - повернулась мать, -
  Так что теперь тебя жалеть?!
  И эти своды для тебя теперь чужие тоже!
  Здесь нету больше места для тебя!
  Проваливай отсюда,
  распутная царица мира! - и
  крепко за плечо схватив,
  во двор всей силой вывела на холод
  и в грязь её нарочно уронила.
  - О нет, прости...
  Так я с тобою не ловка...
  Но ты ведь и не Афинская Таис пока?
  Гетерой стать - великий труд и честь!
  А ты - бесчестье!
  'Тебе не место в гумусе, грязи... среди овец'...
  'царица мира'...
  Иди!
  Проваливай отсюда,
  НЕ РАБЫНЯ И НЕ ДОЧЬ моя! -
  и двери в дом свой
  мать пред дочерью закрыла.
  
  И ноги сразу ослабели у Авроры,
  Едва дошла до лавки, села у огня.
  Схватила тару со стола, надпила
  и, сжав её в руках дрожащих,
  вдруг раздавила
  и воду на пол со слезами пролила,
  осколки уронила.
  'Очнись, Секвестра-доченька моя,
  от наважденья пробудись.
  Скорее в двери постучись.
  Воссоединись душой с семьёю!
  И отчий дом, и сердце матери
  тебя любовью щедрой примет...'.
  
  Из грязи голая девица встать не торопилась.
  Злилась.
  Дрожала, сидя в луже,
  и проклинала мать, отца, Ахилла...
  
  Он за дверьми на улице как раз стоял и всё слыхал.
  - Ну что, царица мира? - тихо обратился,
  - Тепло ли? Хорошо тебе теперь?
  Замёрзла?
  Пойдём в хлева.
  Я кров тебе устрою на ночь,
  пока не видит мама.
  И плащ свой шерстяной отдам.
  Среди овец согреешься и утром в доме
  у мамы и отца прощенья ты попросишь...
  Всё будет лучше, если так решишь...
  - Кто? Я?!
  Прощения просить?!
  И ночевать в хлеву?!
  Да ни за что! -
  И ветер холодом её в лицо и в грудь
  за дерзкие слова ударил.
  Опомнилась немного Секви,
  трясясь от холода в грязи,
  - Ну, ладно.
  Омыться мне сейчас
  кувшин воды горячей принеси!
  - Сама возьми и принеси, царица.
  Ведь я тебе не брат теперь,
  не раб.
  Меня ты прокляла.
  - Ах да. Ведь я слыхала,
  что и ты предатель тоже!
  - Так не пойдёшь в хлева, в овчарню?
  Мне мама наказала
  все двери на засов немедленно закрыть.
  Гроза сейчас сойдёт на Элевсис!
  - Гроза?.. - на небеса испуганно взглянула Секви,
  встала, прикрыла груди волосами,
  озябшими руками - стыд,
  - Отвернись, пожалуйста, Ахилл.
  Да, да. Иду в хлева я.
  Воды возьму. Потом.
  А ты мне плащ свой дашь?...
  
  Ахилл кивнул,
  и сердце мальчика от сострадания к Секвестре задрожало,
  но жалость к ней сдержал во взгляде он и отвернулся.
  - Идём.
  
  И молча
  дева грязная, нагая
  бегом пошла за младшим братом в хлев.
  
  Вошли.
  Ахилл:
  - Здесь кров тебе лишь только на ночь будет.
  А утром уходи в свои Афины!
  - Но... у меня уйти одежды нет!
  - Сплети её к утру из сена.
  - Как? Смеёшься?
  - Нет.
  - Я не рабыня - рабское носить!
  - Так уходи сейчас и голой, и свободной...
  
  Она подумала мгновенье,
  в хлеву немного огляделась
  и посмотрела на овец,
  как те друг к другу жались, грелись.
  - А где мне спать?
  - Определись сама.
  Ты знаешь всё, и всё умеешь...
  Ты об отце так грубо отзывалась!
  И резким словом обижала мать!
  Тайком в Афины побежала,
  охрану привела. Зачем?!
  Чтобы расправится с родными,
  и с любящей семьёй александрийцев?
  Тебе как-будто кто-то в сердце налил яд.
  Не узнаю в тебе сестру. Чужая будто.
  Мне стыдно за тебя!
  Добра не помнишь ты, Секвестра.
  Не помнишь,
  как за тобой родители ходили и день, и ночь,
  когда горячкой ты болела.
  Подолгу в отражения зеркал глядишь,
  собой любуясь...
  и зришь в них лишь себя одну.
  Там в призрачных мечтаньях о дворцах и злате
  нет ни мамы, ни отца!
  Теперь на перекрёстке путей ненастных
  спроси себя, Секвестра:
  мы все семья иль не семья?
  Тебе я брат или мальчишка чуждый?
  И мама - просто женщина теперь?
  Отец, сказала ты - предатель, враг?
  Не думал я, что когда-нибудь вот так случится...
  ведь мы с тобой из лона одного.
  Тебе сейчас решать -
  жить с теми, кто твоей крови,
  или принять чужую волю
  и слушать вовсе неизвестных,
  кого не ведала и дня?
  Что ж... выбор твой, Секвестра.
  Решай,
  кому ты дальше в жизни станешь доверять.
  И времени осталось только до утра,
  полдня и ночь.
  Всё, детство кончилось твоё и
  'нашего с тобой' уже не будет.
  Ты больше для меня не пуп земли родной -
  пустое семя, глина.
  Прощай же, бывшая сестра.
  - Ахилл!...
  Постой, не уходи, братишка!
  Как страшно ты сейчас сказал,
  что больше не сестра тебе я.
  - Сама хотела.
  - ТАК не хотела.
  Как разобраться мне в себе
  и всё понять? Скажи?
  Запуталась я.
  Всё будто наважденье, дым...
  Не понимаю, что говорит язык.
  И в голове туман, шумит, зудит,
  как будто выпила вина с омелой.
  - Запуталась?
  Тогда молись усерднее,
  на сердце руки возложи!
  Обратись скорей к Деметре!
  Она - Мать Матерей.
  Её ты оскорбила,
  обижая мать Аврору.
  И, затуманив разум,
  ОНА-богиня отнимет всё, поверь,
  и так научит одиночеством, лишеньем
  скорее осознать, что есть семья и жизнь,
  и вразумит - что означает 'дочь',
  и означает для ребёнка 'мама'...
  - Но я же взрослая уже?
  И я хочу лишь счастья для себя...
  - 'Лишь счастья для СЕБЯ'... сказала.
  Ты будто Персефона, Секви,
  мертва душой сейчас!
  - Почему мертва душой?!
  Откуда знаешь?
  - Видно.
  Я думаю, что мама мамой будет для меня
  до смертного её одра, когда придёт пора. А я...
  для мамы, для Авроры останусь нежным сыном,
  хоть поседею, отцом и мужем верным стану
  для кого-нибудь ещё.
  - Ты говоришь сейчас, как старец, брат...
  - Вот спасибо.
  Так значит я в отца умом,
  и строг, и добр, как наша мама.
  Знаешь...
  сегодня сам зарезал я козу -
  любимицу её.
  И в благодарность за молоко её -
  зарезал быстро.
  Я видел смерть уж очень близко
  и оттого, возможно, возмужал.
  
  Он отдал плащ сестре, не глядя,
  вышел, и двери прочно на засов закрыл.
  Поторопился в дом.
  Над Элевсисом грянул тихий гром
  и мелкий дождь заморосил, начался.
  Аврора, пряча слёзы от Ахилла:
  - Она ушла, сынок?!
  - Куда идти нагой?
  - Она замёрзла?!
  - Да, замерзла, как ещё сказать...
  Но не ушла... Не плачь!
  - Не буду.
  - Я вразумление Деметры дал ей,
  понимание о смерти и семье
  и крепко запер грязную в хлеву.
  - Вся с головы до ног промокла...
  Всё будет с нею хорошо?
  Как мыслишь: заболеет?!
  - Я думаю, решится всё к утру.
  День, ночь, гроза и холод, голод
  живо ум ей укрепят.
  Не беспокойся, мама.
  - Мы не жестоки с ней?
  - Так по вине оплата...
  - Так думаешь, Ахилл?
  - Уверен.
  Пусть будет мудрым утро ей.
  Обед готовить? Ты голодна?
  - Нет, нет.
  - Но я смогу, доверь.
  - Ком в горле, сын. Едва дышу.
  Отец вернётся в дом ещё не скоро.
  Два дня пути до Дельф и два - назад.
  
  Сверкнула молния.
  Гром грянул ближе, громче.
  Аврора содрогнулась.
  Забарабанил грозно дождь по крыше.
  - А вот и ливень. Первая гроза!
  Скорее всадники скачите... -
  подумала она о муже, девочке, друзьях...
  - Два дня есть безопасных у меня,
  пока безглазый жрец проснётся.
  И если Кризэс кинжалом промахнётся...
  и Здорга не сожжёт, как обещал...
  тогда всё заново начнётся
  с новой силой.
  Вернётся в дом кинжал-змея -
  Секвестру потеряем навсегда.
  Так чувствую.
  Торопится беда в наш дом.
  Сиянье странное в глазах я вижу...
  И всё двоится.
  Вернись скорее, муж!..
  Вернись, любимый... -
  и слёзы хлынули из глаз, -
  Поеду завтра в Рэты,
  чтобы друзей своих предупредить,
  если отца искать там будут.
  - Там всё же роды были? Да, мам?
  - Да. Трудные, вчера.
  - Не плачь.
  - Не буду. Слыхала я,
  что в Рэтах боги ночью подарили
  Тео и Гэлетее двойню.
  Вот радость!
  - Их я помню.
  Поскачешь? Утром?
  - Да, на рассвете.
  - Тогда иди скорее отдыхать.
  - Ты повзрослел за эти два часа,
  как будто на два года, -
  обняла его рукой, поцеловала в темя.
  - Наверно.
  Тебе виднее, мама.
  - Секвестра не замёрзнет?
  - Нет. В хлеву уютно и тепло.
  Я плащ ей свой оставил, говорю...
  - Ну, ладно, ладно...
  Полежу немного, - встала, задержалась, -
  В груди трепещет что-то.
  Кружи́тся голова и слабость в теле.
  Она от хлева двери не откроет?
  Секвестра не уйдёт в Афины?!
  - Нет, мама!
  Куда ей в холод голой?
  - Но, голодна останется весь день и ночь?!...
  - На пользу только.
  Иди же, отдыхай.
  Я принесу тебе настой валерианы.
  Рабы б вернулись...
  Всё был бы дом не пуст до возвращенья папы.
  - Да и работы много, хоть и праздник...
  - Козу купить, чтоб было молоко...
  - Всё верно, сын.
  Какой ты взрослый...
  'Олкейос' - вдруг почему-то вспомнила она
  и побрела в свои покои, волоча устало ноги.
  
   Глава 7
  Пуп Земли часть 2
  
  Ночь тёмная, дождливая прошла.
  В плаще ещё холодном серо-голубом,
  пряча Ра-дугу волос
  под капюшон прозрачный золотой,
  на любящих руках
  рассвет Весна-Аврора принесла.
  И кое-где в лесу
  её уже встречали травы, звери, птицы.
  
  В истории Саманди
  на пантеон входил аркан Таро девятый
  под именем Мудрец-Отшельник-Прорицатель.
  
  Тагарту в пещере из кристаллов-самоцветов
  этой ночью снился слишком явный,
  беспокойный сон.
  Ему старик длинноволосый, балий Саам,
  (балий - волшебник, знахарь, врач)
  рассказывал подробно у костра о том,
  кто есть на самом деле Самандар
  и друг её - хромой мальчишка.
  Предназначение их
  и прошлую судьбу до смертного одра
  открыл легионеру лишь потому, что тот
  питал отцовскую любовь к обоим отрокам,
  и был этруск по роду, крови.
  А стало быть, родня для тавров-русов,
  и так мог услыхать он
  Саама мёртвого правдивые слова.
  Но, к сожаленью,
  для спящего сознания Тагарта,
  они лишь показались
  кратким и сумбурным сном.
  
  Душа убитого волхва
  усердно призывала душу Тагарта на помощь,
  и всё не складывался между ними разговор.
  Тагарт не спал, вертелся и вставал,
  и снова спать ложился,
  дремал как будто, замерзал
  и просыпался вновь.
  И, сетуя на резь в желудке,
  всё время что-то тихо бормотал.
  
  Освобождения от тела бренного
  Сааму ровно девять дней посмертных
  исполнилось сегодня в ночь.
  Он торопился передать завет,
  и от того друид и прорицатель тавро-рус
  решился на последний шаг.
  Все силы Ау-Ры (Ау-Ра - Солнечная корона),
  что в тонком теле оставались,
  балий Саам собрал в один кулак
  и плотным бестелесным духом
  перед Тагартом появился, встал,
  зажёг свечной фонарь огнивом.
  - Вставай, Тагарт. Пора, -
  сказал немного строго он
  и тронул за плечо легионера
  холодною и твёрдою рукой.
  И в посохе друида,
  что воин около себя держал,
  кристалл заветный
  из аметиста-камня
  засветился, 'ожил'.
  
  Легко перед рассветом очнулся Тагарт,
  будто вовсе ночь не спал,
  - Пора?
  Что ты сказал? Я не расслышал.
  Куда идти, Саам? - глаза открыл
  и тяжело поднялся.
  Замёрз, взял сразу в руки посох,
  что прятал под своим плащом,
  крепко оперся на древнее древко витое
  и на голос,
  и на ясное виденье чародея с фонарём в руке,
  как будто знал его всегда,
  уверенно без страха пошёл на гору,
  чтоб увидать ещё на тёмных небесах
  Сивиллину звезду
  (Сивиллина звезда - пентаграмма из звёзд),
  иль почувствовать её расположенье в Дельфах.
  Туда и привести скорей Саманди и Сатира.
  
  Древний посох - тонкий прутик от Древа Жизни -
  лозой живою Тагарта плотнее кисть обвил,
  с рукой соединился, будто с кровным братом,
  и ярче засветился в нём камень-аметист,
  указывая путнику к венцу горы дорогу.
  
  Он шёл легко в сопровождении волхва
  и духа волка белого с глазами неба.
  И слушал волнующий рассказ о том,
  как в Таврике среди овец и коз в пещере
  боле тридцати годов назад,
  сойдя с Небес лучом в святое лоно,
  воплотилась Радость Мира в облике мужском,
  младенцем став святым и сыном
  пречистой юной девы-Мары и Господа Ярилы-Ра -
  седьмым пришествием (лучом) от Сотворенья Мира.
  
  Тагарт всё слушал, слушал строгого волхва,
  и мало понимал замысловатые слова
  и описанье дел и судеб человечьих странных, чуждых.
  А смысл их вовсе пуст казался мужу,
  что жизнь всю жил с мечом в руках
  без книг и знаний предков важных.
  
  И вот взошли. Остановились.
  Вершина! Тишина!
  И бесконечность мысли замерла.
  И даже ветер
  в ожидании восхожденья Ра забыл дышать.
  Остановилось время.
  Выдох.
  Лишь шёпот звёзд и сердца стук упрямый
  в разгорячённом горле слышал Тагарт.
  Перед глазами тьма казалась бесконечной.
  А в предрассветной глухоте лесной
  сильнее и страшнее неизвестность.
  Для хищников матёрых самый час охоты.
  
  - Послушай, Тагарт,
  утро скоро.
  Я тороплюсь сказать заветные слова, -
  вещал Саам, волнуясь. -
  Заветный камень ярче засветился,
  а посох деревянный
  белым и прозрачным стал,
  как воды родника.
  Тагарт:
  - Так говори, раз это важно. -
  Он изумился волшебству,
  но вида вовсе не подал.
  Саам:
  - Скажу, скажу...
  А ты внимательно меня послушай, -
  взглянул на свет звезды большой тоскливо
  и тяжело вздохнул,
  - Знаешь, Тагарт...
  ...жизнь, что нам Создателем дана,
  так коротка теперь...
  не та, что прежде.
  Хотя немало прожил я
  и много повидал,
  мне жаль так рано покидать
  Святую Явь - наш Отчий Дом.
  А время столь скоротечно нынче
  и так несутся вскачь года...
  ...Его уход острее мы чувствуем тогда,
  когда оно внезапно
  сквозь пальцы утекает с кровью, как вода.
  И только лишь глоток её во рту остался.
  И умирать страшней тогда,
  когда перейдя пороги из плоти бытия,
  став Духом бестелесным,
  ты оглянулся вдруг
  и понял,
  что цели жизни не достиг,
  не выполнил обеты.
  И в Навь ушёл один,
  ни с кем из Рода не простившись.
  - Не выполнил обеты?
  Зачем мне это говоришь?
  Ведь ты так долго жил!
  - Да, долго.
  Мало!
  И я состариться душою не успел,
  лишь тело одряхлело.
  Ты слушай, слушай, Тагарт,
  старого волхва...
  А жить страшней -
  когда уходит раньше срока мать, отец иль та,
  чьё сердце заставляло жить тебя,
  когда, казалось, незачем уже и жить.
  - Что это значит? Я не понимаю, маг.
  Ты не успел свершить того, чего хотел?
  - О, да! Я не успел...
  ... хотя я так старался.
  Ты молод. Не любил ещё
  и время зря ты не терял
  в бесцельных спорах, целях.
  Лишь жизнью зря ты рисковал
  в чужих боях-сраженьях.
  Когда наступит срок
  ты о годах потерянных на цели прочих
  с горчинкой в сердце вспомнишь.
  Быть может, вспомнишь и мои слова...
  Узнаешь позже сам.
  - Куда уж позже?!
  Мне почти что сорок лет сейчас!
  - А мне почти что полтораста было.
  'Ты, маг'?... Сказал.
  Нет, я не маг -
  друид-целитель-волхв-балий и прорицатель,
  сын божий я, как ты,
  как были прежде поголовно все
  на бесконечных Землях Даа́рии Великой.
  Пришёл дорогой долгой непростой
  я из Таврических земель богатых,
  что разорены набегами и супостатами теперь.
  И цель моя была
  найти
  и возродить скорей из Нави в Явь Санти.
  - Кого?
  Санти?
  Знакомо что-то на слуху.
  - Да. До́лжно быть знакомо.
  Ведь вы знакомы были прежде и дружили, Гой.
  Ты помнишь огневолосую Санти,
  магиню вод и сил огня из храма Мары?
  - Нет.
  - А я - наставник твой из прежней жизни.
  Храм Велеса Владыки
  высоко средь скал стоял в лесу.
  Внизу плескалось чисто сине море.
  Быть может, помнишь это?
  - Нет. Нет.
  Мне нечего и вспоминать того,
  что не было со мной однажды,
  чего я прежде не видал.
  Наставник мой?! Сказал...
  - Да, Гой.
  Ты был убит корсарами (пиратами) в тот день,
  когда разграблен был, сожжён наш храм Владыки.
  Из всех волхвов, я только выжил. Чудом.
  - Убит?!
  Ты бредишь, странник. Жив я!
  Ты видишь?...
  ... Я вот стою перед тобой!
  Я в Таврике твоей,
  да и друидском храме ни разу не бывал.
  Так говоришь, балий, как будто белены объелся,
  хоть девять дней, как погребён.
  Прости, отшельник.
  Я возмущён неправдой слов!
  Ты обознался. Я не Гой!
  Я в Гераклее был рождён...
  И наречён я именем другим.
  И мой отец и мать...
  - Ты возрождён был мною, ритуалом,
  ровно тридцать восемь лет назад
  в день зимний краткий - Карачун.
  Чтоб витязем ты крепким стал.
  
  В пожаре был рождён под утро белокожий тигр!
  Отметиною на плече десницы Отец Всевышний
  тебе огнём поставил красно-белый крест.
  Я душу в плоть новую твою сопровождал.
  Мать в воды родника тебя рожала скоро, видел.
  
  Воскликнул Тагарт:
  - Нет! Нет! Так быть не может!
  Я по любви рождён!
  - Конечно, по любви. А как иначе
  может произойти счастливое здоровое зачатье?
  Нет времени с тобою спорить мне!
  Сейчас неважно, помнишь или нет.
  Припомнишь, может быть, позднее,
  коль повезёт в глаза убийце своему,
  как другу посмотреть.
  
  Теперь скажу я о Санти.
  Я должен был её найти
  и оберегать в пути
  до встречи с Радомиром.
  - Зачем?!
  - Сейчас дай мне обет хранить её
  заместь меня. Она мала ещё.
  - Хранить? Зачем?!
  Её никто не обижает!
  - Её разыщет ирод и убийца!
  Приметой - тёмный, белый глаз,
  и тонких, лживых уст змеиная улыбка.
  Он, к сожалению, почти бессмертен.
  А Санти - не просто дева,
  она - видящая суть вещей и времени поток,
  Ключа хранитель.
  Она Грааль и Тара жизни.
  Части часть обеих тайн великих.
  Сейчас от ритуала возрожденья
  ей до́лжно быть примерно восемь лет.
  Я терпеливо ждал, когда сойдутся звёзды
  для воплощения полного её,
  чтобы помочь ей в безопасности
  живой родиться, сильной.
  Чтоб помнить о себе и силе Тары
  могла с рождения девица.
  Зачата, знаю, в первый час дыханья Тары
  (Современное: 21 марта, в первый градус Овна.
  Начало астрологического календаря),
  а рождена в день краткий Карачун, как ты.
  (Современное 21 декабря,
  день зимнего солнцестояния)
  Волос рыжий, глаз - аметист.
  Душа чиста, как чудодейственный родник.
  Такую знаешь, видел?
  Я чувствую её с тобою рядом где-то,
  но не вижу.
  Я воину - её отцу,
  её заколку-фокус передал
  в серебряном ларце.
  Ты видел сам, как это было.
  - О, да! Она легко его открыла,
  как будто это делала привычно.
  Вот с этим соглашусь.
  Я ЭТО помню.
  И этот нож-заколку с камнем в волосах её
  я видел много раз.
  Ты Марку говорил тогда такие странные слова:
  'Беречь бесценный жемчуг Мани'.
  Я слов твоих тогда не понимал.
  Теперь я знаю достоверно,
  что 'жемчуг-Мани' - это дева Самандар.
  Я сам её случайно называл не раз Санти.
  Она пророчит с каждым днём всё чаще,
  своим пророчеством спасает нас в пути
  и Марку жизнь спасла тогда в ночи.
  
  До нападения за миг
  я слышал волка плач в лесу
  и детский крик.
  Подумалось тогда:
  'Откуда здесь Саманди?'
  И я вскочил на вопль дитя!
  Тем и остался жив.
  А Марк на волка вой
  открыл глаза за миг до смерти.
  По горлу меч отравленный чужой
  едва скользнул - порезал плащ
  и повредил плечо, бедро пробил!
  - Я знаю, знаю, Гой...
  Тобою был повержен этот враг,
  убит в бою другой.
  Я видел это сам.
  Рыдала красная луна средь чёрных туч.
  Стояло полнолунье.
  И в эти ночи, дни
  особенно сильна душа Санти.
  Жить рядом с ней такое счастье, Тагарт!
  
  Как красной девой станет чистая Санти,
  так ты увидишь диво-волшебство.
  - Какое?
  - Как речь и слог от древних знаний Праотцов
  разумным и текучим с ней случится,
  так станет так же с теми,
  кто с нею рядом будет находиться.
  И с ними пробуждение Любви произойдёт.
  Тотем Санти - Семаргл-волчица обязательно её найдёт
  и будет с нею рядом Духом бестелесным находится.
  - Она? Вот эта?
  - Да.
  - Она невероятна!
  Глаза такие будто плачет от тоски...
  - Никто из Рода человеков
  солгать при дэви Таре не сможет никогда!
  В Санти-Саманди, живущей ныне,
  от полнолунья к полнолунью
  сильней становится Оракул.
  Я рад, что всех друзей, как прежде,
  Создатель снова собирает вместе.
  - О, Ра!
  Так вот, что с нами всеми происходит!
  Скажу тебе, Саам,
  мы будто заразились ритмом рифм,
  как только Марк был ранен.
  И слог, и ритм случился с девочкой,
  как мы на земли Греции ступили.
  
  Я, к удивленью своему,
  ни думать, ни говорить
  как прежде вовсе не могу.
  Другие тоже.
  Мы будто мягче все и строже,
  и ближе будто бы душой друг к другу.
  И я давно заметил то,
  что сны я вижу все иначе, чётче...
  И вот теперь стою перед тобой
  и говорю, как чудодей привычно
  с Душой убитого давно.
  - Ты был с таким умением
  и в прежней жизни, Гой.
  Ведь не было границ между мирами
  перед твоей открытою душой.
  - Да, тяжко, тяжко это всё... принять.
  Но счастливо как будто!
  Да, счастливо в душе! Светло.
  - Тагарт, с Санти случился ритм?! Глаголешь.
  Уже?!
  Проснулась Тара?!
  Так значит близко Яма! (Яма на санскрите знач. - конец всего)
  Господь, как рано! Очень рано!
  И опасно тоже.
  И чаду нежному теперь
  нужна надёжная защита и опора!
  - Я правильно тебя услышал:
  Оракул в дэви?! (Дэви. Санскрит озн. дева)
  О, боги!
  Аптекарь Террий нам говорил -
  Оракул - огнедышащий дракон, исчадье.
  Убит он в Дельфах Аполлоном тыщу лет назад.
  Что,
  в Самандар живёт такой же страшный зверь, старик?!
  - Уж это слишком, Тагарт!
  Полно! Перестань!
  Гляжу, что непомерно для тебя сложны
  мои слова для пониманья.
  Давай же, вспоминай, друг мой,
  язык родной
  и знанья, запечатлённые в крови!
  Орак - та часть Великого Отца,
  что связана с Душою Чело-Века вечно,
  и знаньем бесконечным обладает обо всём.
  А Ул - связующая нить между умом и языком,
  уменье твёрдо говорить о том,
  что помнишь, знаешь о былом,
  иль видишь искривленной правду ныне.
  Оракул - провидец, прорицатель,
  чтец судеб и времени оратор,
  что живёт в тебе самом.
  Ра-человек и Ра-дракон
  одарены одинаковым умом,
  обладают памятью о предках,
  и знаньем о том, что было, станет...
  Объединены между собой похожей,
  горячей кровью и любовью,
  как любезные друзья-соседи.
  И это было так прекрасно прежде.
  Играли и взрослели дети - те и эти.
  Но, к сожалению, это счастье
  утеряно теперь почти совсем.
  
  Неужто ты всё позабыл, друг Гой!
  Но как же так ты допустил?!
  Из детских снов ты ничего не помнишь?!
  Ты не летал во снах над кронами деревьев?!
  И в юности ты не мечтал свободно
  расправив крылья летать меж звёзд?!
  
  Господь, Отец, мои усилия напрасны!
  Я всё же опоздал в пути, Создатель!...
  
  Саам закрыл глаза
  и опустил свечной фонарь на мокрый камень.
  Сел, сгорбившись,
  и старенькие пальцы на темя возложил.
  К нему тихонько подошла голубоглазая волчица,
  села рядом и морду на колени старцу положила.
  
  Тагарт в непонимании старательно чесал затылок,
  ходил туда-сюда,
  у шеи теребил доспех,
  который будто бы дыханье зажимал,
  и сам с собою нервно говорил:
  - 'Бог мой! Что ты сказал Саам...
  Со слов твоих выходит так,
  что я, Иа, Минка, Марк, мы все - Оракулы?...
  А мы к Оракулу сюда спешили
  за тридевять земель на парусах летели, плыли!..
  Мы столько потрясений испытали...
  Три адских шторма! Нападение теней в ночи!
  Марк едва от ран не умер по дороге! Отравили.
  Деметры-Персефоны День Возрожденья пережили...
  Калеки в колесницах, крики, взбесившиеся кони, всё в огне!...
  Мальчишку и огнегривого коня в той давке не забуду никогда!...
  Олкейос, наш рулевой, пропал, исчез тогда.
  Но как возможно было незаметно так уйти?! Когда?!
  И он Оракул тоже?! Мне трудно в это сердцем верить.
  Секвестра за ночь изменилась. Дерзкой стала. Почему?!
  Жрец-разноглазый и чёрные ножи в подвале нашем оказались...
  Почти пересеклись опять дороги с ними.
  Чуть не сцепились насмерть! Обошлось.
  Потом бежать пришлось из Элевсиса.
  Саманди вновь предвидела угрозу. Отвела.
  Марк никогда не отступал!
  Кричал всегда 'Иль со щитом, иль на щите'!
  В дороге вовремя гроза случилась,
  и ливень смыл удачно все следы, но нас не тронул.
  Адониса пещера, и странные рисунки на сенах,
  драконы и луны четыре...
  Всё это как-то странно совместилось
  и сплетены так тонко эти кружева...
  Едва всё уловимо, как мотылька полёт
  или росчерк птичьих крыльев в небесах.
  Орак и Ул в нас больше не едины?
  И оттого всё так случилось? Да?'
  
  Вдруг Тагарт осознал. Подумал вслух
  и на старика-волхва с вопросами напал:
  - Весь путь зачем, Саам?!
  В Александрии бы остались!
  Зачем такие муки нам? Погибли в шторме люди...
  Зачем сейчас спешим мы в Дельфы,
  коль Самандар - и есть Оракул-Прорицатель?!
  Твой замысел умом не постигаю я, Создатель!
  Зачем ты сразу нам не рассказал про всё, Саам?!
  
  Устало голову поднял старик,
  поправив волосы седые,
  с тяжёлым выдохом сказал:
  - А ты бы или Марк бы понял прежде?
  Мои слова не принимаешь и сейчас.
  Санти - Оракул крепкий неделимый.
  Всё так, но всё же по-иному.
  
  Тагарт присел пред ним на корточки и сразу встал,
  как будто что-то укололо в спину, в сердце.
  Прошёлся и вернулся, взял старца за руки,
  взглянул ему в глаза и крепко тряс.
  - Как по-другому, не пойму!
  Сейчас же расскажи подробно!
  - Я расскажу, Тагарт.
  Зачем к Оракулу? Сказал.
  Но это просто.
  Мне непонятен ТВОЙ вопрос.
  Оракул равно в каждом человеке есть.
  Неужто ты не знаешь? Его ты вовсе не слыхал?
  Его Отец-Господь-Создатель
  до рожденья всем детям щедро даровал.
  Голосом Души, Хранителем ещё зовётся он.
  Идёте в Дельфы вы, чтоб на святой земле
  ЕГО могли услышать голос громче, чётче.
  Оракул - о ненастьях расскажет,
  от беды убережёт, пути укажет,
  к любви священной тропкой верной приведёт.
  Как проводник меж звёзд - Оракул
  сопровождает Душу в Плоть
  и, освобождённую от плоти тяжкой и больной,
  с собой Домой покойную ведёт.
  - Так сложно?
  Я слышал всё иначе, по-другому. Проще. -
  Отошёл немного и широко открытыми глазами
  взглянул теперь на небеса, ища ответа.
  Саам:
  - Что ж, Гой...
  ...истин столько же бывает,
  сколько выбирает жрец учеников.
  - Кого же слушать?! Не пойму.
  - Дык, сердце собственное слушай.
  Скажи, а есть ли рядом с вами отрок?
  Хромой,
  с волосами ночи, утра и заката?
  И сердцем добрым, смелым наделён.
  За ним повсюду рядом ходит чёрный конь,
  что по огням пройдёт
  и ног своих не обожжёт.
  Обоих Райдо прежде называли,
  за то, что где один,
  там и всегда другой.
  - Райдо? По этруски путь, что ли?
  Чёрный?
  Нет. Не слыхал о нём.
  Но есть седой и с красной длинной гривой
  такой, как говоришь, характером - Арес!
  И маленький Сатир под описание твоё подходит.
  Он бывший раб. Теперь - свободен.
  Он будто брат нам всем. Герой!
  - О, Слава Ра! Ставр вновь нашёл её!
  Прекрасно! Я радуюсь душой...
  - Скорей наоборот, - прервал его Тагарт, -
  Коня нашла, спасла сама Саманди.
  Я ничего со слов твоих не вразумлю, седой балий.
  Ты говоришь не так, как на самом деле было.
  - Как странно. Ты истины не видишь, Гой?
  На мелочи в сражениях глядишь, как ратник, (ратник - пехотинец)
  не видя хода боя, как таврийские джанийцы зрят
  - душой и сердцем. (Джанийцы - древнерусский спецназ).
  - Ты дерзко говоришь со мной, Саам.
  Ведь я бывалый в битвах воин!
  Мой близкий друг - легат александриец!
  - Я знаю, знаю. Уж потерпи, не злись.
  Немного до восхода мне осталось.
  - Ну, хорошо же, говори:
  зачем теперь тебе Сатир-юнец.
  Ведь ты же мёртв!
  И с обучением его возможным
  ты опоздал навек.
  - Долги, долги мои, Тагарт.
  Я должен их исполнить до конца.
  Хромого юного Сатира
  в прежней жизни имя Деметрий Ставр.
  Носил он на спине как оберег
  Святой волшебный крес-рисунок,
  который начертали маги Белых Вод ему.
  Скажи:
  его ты видел на спине мальчишки?
  - Крест? Нет.
  - Не крест, а Крес священный.
  - Я видел только шрамы,
  линии, крючки и черты, ямы.
  На его спине они срослись
  и от золы, попавшей в раны,
  кое-где теперь черны.
  - На что похожи?
  - Словно панцирь или щит. Не знаю.
  - Всё верно - щит двенадцати Учителей на нём.
  Тринадцатый - он сам,
  как Ученик, Защитник, Змеелов.
  - Нет, нет. Ты ошибаешься, Саам!
  Там не рисунок-оберег волшебный!
  То шепелявый мерзкий перс - хозяин бывший,
  наотмашь избивал его кнутом,
  когда мальчишка голым телом
  защищал коня и друга с рождения его.
  Конь этот под седло за восемь лет
  лишь Самандар поддался.
  Сатир был безымянным прежде, просто 'раб'.
  И это девочка дала ему свободу!
  - Ну да, ну да...
  Бывает, что и так
  свой Дар Создатель
  достойным возвращает чрез года.
  Случается, и души любящих супругов
  вновь соединяют вместе
  страданья, память сердца и дороги.
  О, Тагарт, Тагарт!
  Как рад я слышать это!
  В тебе ведь чувства говорят!
  Ты знал Деметрия и в прошлой жизни.
  Ставр - великий воин-маг.
  И вы дружили!
  Его ты помнишь?!
  - Как ты сейчас сказал?!
  Хромой мальчишка безымянный, раб,
  великий воин-маг?!
  Не-ет...
  Всё это бред!
  О боги! Вот кто б меня сейчас видал,
  сказал бы:
  'Наш смелый и разумный Тагарт
  тронулся умом'.
  Со старцем-мертвецом
  в глуши, в ночи я говорю и спорю,
  как будто бы со здравым мудрецом!
  Пустой и бесконечный разговор.
  Всё! Я устал! И спать хочу!
  Я не желаю бредни слушать!
  Пора тебе, Саам.
  Лети скорей на небеса,
  иль растворись туманом.
  Возьми с собой свой посох дорогой,
  а мне оставь мою привычную дорогу.
  Зря взял с собой тогда твою клюку.
  Я ничего ни знать, ни помнить не хочу!
  И понимать, что мир не тот,
  каким мне в детстве рассказали,
  я тоже не желаю!
  Прощай!
  Оставь меня!
  Уйди! Уйди!
  
  Отставить посох попытался Тагарт,
  да он к руке прилип, как будто бы прирос.
  А голубоглазая огромная волчица
  возникла поперёк тропы, ведущей вниз,
  оскалилась и преградила александрийцу путь.
  Ему пришлось вернуться.
  - Ну, что ещё?!
  Сказал: я слушать больше ничего не буду!
  Во здравии ума прожить хочу до смертного одра!
  - Так можешь и не слушать.
  Да, Тагарт... - обречённо выдохнул старик.
  Он плечи опустил и сгорбился совсем,
  как будто сдался.
  Присел опять на хладный камень.
  'Рассвет... - взглянул с тоской, -
  Последний шанс упущен мной
  и я темнею, пропадаю',
  - на руки поглядел
  и, отчаявшись, Дух попытался
  Тагарту, как другу, последнее сказать.
  - ...Я умер тяжело, до срока, в муках.
  Я был убит и ритуально обезглавлен!
  Ты знаешь - как.
  Не знаешь только - кем, зачем,
  и что причиной, целью стало.
  Ведь это для тебя не важно.
  И слушать ты меня не хочешь.
  Хотя...
  я прежде был как ты -
  силён, красив и смел.
  Любил, страдал, терял и находил...
  Я ошибался многократно,
  неоднократно прозревал.
  Но никогда не убивал, не предавал,
  и помогал тому, кто в помощи нуждался.
  Сейчас я очень стар, устал
  и мёртв, как ты сказал,
  но, к сожаленью,
  Домой вернуться в Свет я не могу.
  Я обречён бродить по тверди Яви
  неприкаянной, страдающей душой.
  Я проклят смертным чёрным ритуалом.
  Да и того, что обещал себе
  и другу своему пред смертью -
  не исполнил.
  Просто не успел...
  Я в прежней его жизни
  на своей крови поклялся
  найти возлюбленных супругов -
  возрожденных чудодеев Ставра и Санти
  и от пророчеств Змея-инородца их спасти.
  Но он меня
  сам подстерёг и обезглавил. Видишь?
  Без тела
  я лишь собственная совесть и укор.
  
  Тагарт, ты добрый, сильный человек.
  Чтобы уйти я смог в Великий Свет -
  прошу тебя моё закончить дело.
  За то, что растерзанное тело сжёг моё,
  освободил от уз умершей плоти быстро
  и посох сохранил, не бросил, с собою взял -
  тебе, как другу старому
  немного приоткрою покрова
  от древних тайн и истин.
  Надеюсь, что-то вспомнишь и поймёшь,
  иначе будет худо.
  - И что ж такого может приключиться?
  - ухмыльнулся Тагарт,
  отошёл подальше, -
  Реки, что хочешь, прорицатель.
  Я до рассвета бредни старца потерплю.
  
  Саам огладил нежно волка, крепко встал.
  - Наступит Яма, Тагарт! - громом прогремел, -
  (Яма - на санскрите озн. Конец всего, конец света)
  Прольётся кровь на деревянный крест
  дитя Отца Небесного на Песох в полнолунье -
  наступит Ночь Великая безлунья.
  Маг Чёрный будет править Миром снова тыщу лет.
  И ЭТОТ сад с животными, людьми и птицей в небесах,
  что каждый день привычно видишь,
  разрушен будет Змееликим Гадом до конца,
  коль Радомир - Мессия и Учитель
  будет предан близким другом,
  и средь воров, как грязный смерд умрёт.
  - Да что ты говоришь! -
  напал на тающую тень Тагарт, -
  Меня ты вздумал напугать, иль удивить, Саам?!
  Я видел много бед и сам я в битвах убивал!
  Но выжил мир мой!
  Ты бредишь, волхв!
  Ты правду говорить не можешь...
  Ты мёртв! Ты мёртв!
  - Но, ясно вижу, Гой,
  как из двенадцати учеников Спасителя,
  что каждый день в любви ему клянутся чистою душой,
  в дни страшного суда и тяжких смертных испытаний
  никто к нему на помощь не придёт.
  Распятья убоятся ласковые други.
  - Но как возможно другу не прийти на помощь?!
  - Об этом ТЫ подумай, брат.
  Я подскажу. Причиной необычный яд.
  
  Под вечер, тайно
  двенадцать в доме соберутся у него.
  
  Но тот, кто на закате, к полнолунью
  в красном одеянии перед ними в доме встанет
  и будет узнан лишь глазами в облике его,
  как Учитель-Змеелов,
  и называться станет именем его - Мессия,
  их разум
  ОН легко отравит словом, жестом и напитком.
  
  Так хлеб преломит ирод перед всеми за столом.
  Из рук своих как плоть свою
  'ученикам' поочерёдно всем предложит и раздаст.
  Не усомнившись в правде ни на миг
  от тела Искупителя, как лжец двуликий им велит,
  ученики послушно и вкусят
  не Свет и Цветень, а Тьму и Тлен.
  Не молоком или водою чистою напоит
  - вином и кровью змея напитает ирод их.
  И после будут други делать точно так,
  как этот чёрный маг им скажет.
  И Страх - великое ничто -
  их души в то же миг и за ночь поглотит!
  Не смогут больше различать все люди,
  где знаний Истины высокий Свет,
  где в слове Ложь, а в сердце Тьма.
  
  Лишь Мара рядом с иродом не сядет и не ляжет,
  не примет преломлённый хлеб, как тело-тлен
  и тару с ядом в руки не возьмёт, не станет.
  Вина и хлеба с ядом не вкусит джани (Джани. На санскрите озн. Жена)
  и колдовство ей разум не убавит. -
  Плод Света в чреве крепкую защиту Маре даст.
  Учует дэви сердцем дерзкую подмену мужа
  и уйдёт.
  В другом дому
  у матери его найдёт,
  крепко спящим, на её коленях.
  
  Но от того для ирода ножей и слов опасных
  конечно, сразу целью станут
  Мара - Дева-мать Мессии,
  и Мара - мать его детей.
  Спасёт обеих женщин чистых сердцем
  только бегство!
  
  На утро истинный Мессия,
  уснувший на коленях матери своей,
  узревшей этой ночью страшный сон,
  проснётся.
  Рассказ её услышит вещий,
  содрогнётся.
  Затем услышит
  странные слова джани возлюбленной своей
  об ужине вчерашнем,
  и выйдя в град, увидит в людях перемены.
  И так он будет видеть-ведать ясно то
  перед судом бесчестным,
  что открытыми глазами не узрят другие!
  Мрак в душах человеков, Хаос,
  КОЛДОВСТВО из книги Смерти!
  
  Ученики-послушники-мужи, на утро,
  как ирод им велел, представ в плаще Мессией,
  Спасителя прилюдно Искупителем и назовут.
  И поцелуем братским Учитель наш Великий будет предан!
  Перед людьми двенадцать другов отрекутся и уйдут,
  закрывши лица от стыда,
  царём обрезанных назвав его, и оболгав всего.
  
  Так перед страхом смерти лютой на кресте,
  со всяким лживым словом инородца с языка
  всю радость мира растеряют в сердце до конца.
  
  Когда сойдутся звёзды в небе в крест Священный,
  Спаситель может быть осужден распятьем на кресте.
  Как на заклании овца на Песох, он уготовлен жертвой Змею стать!
  И Ирод снова будет жаждать его крови, как ества (еды)!
  А Мара - мать его, и Мара - мать его детей
  стенаньями разверзнут обе в горе небеса.
  Но...
  ...никто их горя не поймёт и не услышит!
  Колдовство! Жестокосердье!
  И смерть Спаситель в муках примет, истекая кровью,
  от ядовитого тернового венца,
  что жаждой, болью сломит Дух его
  и вскоре остановит сердце.
  
  Обрезанные маги в одеянии чёрном,
  скрывая собственные лица
  пред Светом полуденного солнца,
  не убоявшись гнева Ра над головой,
  обрежут жизни нить дитя его Святого
  железом красным иль кинжалом, иль копьём.
  
  Тагарт как будто онемел и слушал седовласого отца.
  Понять, что тише, тихо говорит его душа, пытался.
  
  Саам два светился,
  но, собрав все силы, что ещё остались, продолжал:
  - Коль так случится всё...
  ... лицо своё закроет Ра на небесах,
  когда перед лицом Всевышнего Отца
  между воров,
  с согласья человеков, ослеплённых гневом,
  страстью смерти,
  распята будет Радость Мира на кресте.
  
  Прольётся кровь...
  и воцарится Тьма!
  Затем прольётся дождь кровавый
  и содрогнутся земли все,
  разверзнув огненные ямы
  для тех, кто кровь и плоть Спасителя вкусит!
  
  Но знай, Тагарт,
  спасти его от забытья лишь сможет тара
  с простой водой из рук невинного дитя,
  что сердцем пожалеет человека, и,
  не страшась беды на голову свою,
  не убоится мести от Ирода царя.
  Даст обречённому на смерть ЕМУ
  с водою ключевой напиться
  слёз сострадания девичьих, чистых
  хотя бы два глотка.
  И так противоядьем станут:
  сострадание души,
  соль детских слёз
  и родниковая вода из чаши красной глины.
  И Радость Мира воскреснет навсегда,
  а Чело-Веки от колдовства очнутся.
  
  Коль так случится, Гой, - Мессия не умрёт!
  Небесная семья тотчас
  придёт к нему на помощь и спасёт,
  услышав голос сердца юной Тары,
  на колеснице в небо Душу унесёт.
  
  На третье утро, в светлый Воскресенья день,
  средь облаков или на тверди Яви,
  между цветов, деревьев
  Мессия плотным Духом
  подобно, как и я сейчас перед тобой,
  он перед своей любимой Марой встанет,
  и ярко воссияет перед теми ликом,
  кто не предал его - своей семьёй.
  
  Знай это, Гой, 'всегда есть в жизни выбор',
  и 'случай' - это тоже имя Господа Ярилы Ра.
  Ты помни то, что я сказал!
  И знай, что может всякое случиться.
  - Нет, я тебе не верю!
  Откуда знаешь?!
  Такого быть не может!
  Такого не случится!
  Ведь правду люди говорят, что
  пред рассветом ночь страшнее и темнее...
  - Да, так и есть! Темнее.
  Но всё же в душах СВЕТ Любви сильней.
  Я это видел. Сам.
  Надеждой людям - утро и восхождение Ра.
  
  Такое, как сказал, шесть раз уж прежде было.
  У Мессии - сына Девы Мары и Ярилы Ра
  инородцы крали даже имя
  и нарекали именем чужим,
  предав забвенью имя нареченья.
  А оболгав и обесчестив Солнца Свет,
  среди воров прилюдно распинали на кресте
  пред собственным народом
  в день МАТЕРИНСКОЙ, женской силы,
  сделав скорбным их день и ночь,
  и вздох, и жизнь, и хлеб, и воду.
  И так же прежде
  учеников возлюбленных двенадцать,
  на утро Учителя-Мессию-Змеелова
  не узнавали все двенадцать, как один,
  и предавали точно в срок тогда,
  когда на небесах Весы
  уж были слишком шатки.
  
  Шесть раз был на кресте распят
  и умерщвлён сын Ра.
  И с ним так три луны уж пали.
  И скоро снова в небесах случится эта дата.
  - Так он седьмой уж раз приходит,
  чтоб снова умереть?!
  Ведь это глупо, безрассудно.
  - Да нет, друг мой.
  Чтоб ЖИТЬ и к ЖИЗНИ братьев возвратить.
  Вернуть им память о родстве великом
  и знаньям предков научить.
  - Так он Герой-Учитель,
  каких я прежде не знавал!
  - Да! Верно!
  Смотри же, Тагарт, какова она была,
  Священная Земля, от Сотворенья Мира,
  до того, как на неё с небес напало
  и опустошило инородцев войско Змея.
  
  С тех давних пор они средь нас живут
  Повсюду сеют хаос, смерть и пустошь.
  Беря насильно в жёны,
  росых чистых златовласых дев,
  иль в рабство продавая их -
  кровь Рода Солнца портят бесконечно,
  и в детских душах полукровок - честь и совесть
  заменяют жаждой злата и враждой за власть.
  Извращают душу безмерной похотью своей, кичась.
  
  Мужи с девичьим гладким ликом
  возлегают с ними, не стыдясь.
  А девы продают им честь, чтоб только выжить!
  Теперь в постелях стариков таких же полукровок-змеев
  не девы, жёны - а юнцы любые, дети, козы, овцы.
  Вот для кого пришёл Спаситель!
  Для тех, кто был отравлен ЭТИМ ядом,
  кто от безграничной власти Златого Тура пал
  и позабыл, что означает
  Свет, Любовь и Честь, и Радость Мира
  без преждевременных смертей,
  войны и бедствий.
  
  Закрой глаза сейчас.
  Смотри внимательно, Тагарт,
  и вспоминай себя, друг мой.
  Пора! Пора!
  Прощай. Я всё успел сказать.
  Теперь - Твой Выбор!
  
  Лицом легионер к Авроре спящей встал,
  в редких лоскутах средь туч
  Венеру и царь-звезду (Сириус) не сразу разыскал,
  глаза закрыл,
  и мудрый седовласый старец
  душе легионера последней силой показал
  сокрытые в лучах и прирассветных тучах зе́мли,
  которые Саманди называла
  Даа́рией, Тартарией своей.
  
  Тагарт увидел то, что было прежде
  повсеместно здесь на этих землях -
  иссиня-голубых людей-гигантов, исполинов,
  драконов, что жили рядом дружною семьёй с людьми,
  лучезарных Рай-птиц, Рай-тварей, Рай-Сады
  с плодами и цветами невиданных размеров, ароматов,
  которых воссоздал Господь-Создатель Ра,
  теперь на этом берегу меж звёзд и солнц.
  И выдохнул александриец восхищённо:
  - Господь-Создатель! Вот это диво!
  Эка невидаль! Иль быль?!
  Я понял, что ты мне рассказал и показал, старик.
  И будто вспомнил сам, что раньше было.
  Так вот о чём Саманди говорила!
  Я от рожденья помнил это, в детстве знал,
  но отчего-то взрослым - позабыл Святое Имя, Рай.
  Быть может оттого, что ем теперь не плод, а тлен?...
  ... как говорит Саманди.
  Я даже не заметил,
  как просто в юности преступил порог
  в еде, питье, поступках, мыслях...
  Я от рожденья знаний твёрдые истоки
  поменял легко на веру в то,
  что назидал мне строго инородец, незнакомец.
  И оттого
  душой ослеп я,
  всё позабыл
  и измельчал, как Сын
  и Семя Бога Ра!
  О, боги! Мать моя!
  Забыл значение ЕГО печати,
  что означает Крест, заключенный в круге.
  Я позабыл, что ты мне говорила в детстве, мама,
  что и во мне живёт такая же ЕГО частица Света Ра.
  
  Да... теперь легко в бою
  я отнимаю жизнь до срока у любого,
  кто на моём пути с мечом встаёт...
  ... Но для чего?
  Прости мя, Бог-Отец, не помню,
  с чего всё началось! Когда?!
  И кто сказал: 'Тагарт, убей!'?
  И кто сказал тому, другому:
  'Убей 'его' скорей!'?
  Кто братьев разделил
  и, разделяя, властвует над нами?
  Какие цели тысячи и тысячи смертей?!
  Кто войны начинал?!
  Кто разорял народы?!
  Я убивал лишь только потому,
  что так велели...
  Я не думал...
  Я не знал...
  По горло я в крови!
  Где был Я сам?
  Где был, дарованный Отцом, МОЙ выбор?!
  Я радость МИРА в сраженьях растерял.
  Я не любовь искал,
  а в битвах сеял только горе,
  убивая чьих-то сыновей, мужей.
  Их лиц не помню,
  их не видел -
  только злобу в их глазах
  и смерти ужас я читал.
  Детей своих же нерождённых
  на алтарь чужих побед принёс.
  Зачем?!...
  Пустая жизнь моя, коль я семьи не создал,
  детей в любви священной не зачал?...
  Так может, я не жил?!
  Не жив сейчас?!
  Нет...
  Шутишь, демон ночи, Ирод, Змей!
  Благо дарю, что показал, Саам!
  Сейчас увидел, где я радость мира растерял!
  В боях за жизнь я цену смерти друга осознал!
  
  Не расставался я с мечом,
  чтоб супостат МОЕЙ страны не трогал!
  Чтоб не топтал родных земель кровавою и грязною ногой.
  Чтоб девы, матери могли бы жить спокойно, в мире
  и радовать мужей, и баловать своих детей!
  
  Святые Небеса, Создатель... -
  прошептал и пал вдруг на колени, -
  Услышь меня, Отец Родной:
  я понял, вспомнил.
  Я точно знаю - кто я.
  Я - ВОИН, ВИТЯЗЬ! - приподнялся, -
  Я Гой! - на ноги гордо встал,
  и посох с горящим аметистом над головой поднял.
  - ...И это имя, что Ты мне даровал, Создатель,
  означает ВРАЧЕВАТЕЛЬ, несущий Свет и Семя Жизни!
  И я Тагарт - что означает Белый Тигр, защитник, на востоке.
  Вот кто я! ОБА! Два в одном.
  И это всё, что знаю, вспоминаю
  во имя Света Ра сейчас, сегодня...
  Найдёт Саманди Радость Мира!
  Обещаю.
  Обет святой исполню до конца, Саам!
  
  С ним согласилось Солнце,
  лучи могучие воспламенив над горизонтом тёмным.
  И обновлённый отблеск аметиста распознав,
  вдох облегчённо сделала природа.
  
  Саам ему глазами щедро улыбнулся,
  перстами к солнцу потянулся,
  развеялся легко в тенях рассвета,
  в ночи ушедшей растворился в облаках.
  
  Теперь тускней светился посох и угасал
  священный фиолетовый кристалл.
  
  С тем и спускался легионер с горы.
  Не шёл Тагарт - бежал, летел!
  
  За ним бежал и охранял в пути
  белоснежный образ матери-волчицы
  с глазами, как зеркала небес.
  
  * * *
  В пещере тёмной чутко спят александрийцы.
  Всё громче призывают утро птицы.
  На свист и трели
  Рубин, косматыми ушами поведя,
  проснулся нехотя, раскрыл глаза
  и широко зевнув, присвистнул горлом сам.
  Из-под накидки Самандар тихонько выполз,
  и телом крепким потянулся, встрепенулся
  и облизнул свой мокрый нос.
  
  Сатир его услышал,
  увидал, едва открыл зерцала.
  Рубину улыбнулся,
  а тот, хвостом чуток виляя,
  язык мальчишке показал
  и, подойдя вразвалочку поближе,
  ему лицо усердно облизал.
  
  Арес глядел на игры их,
  ногой легонько топнул
  и бархатною кожей содрогнулся,
  прочь прогоняя хладный сумрак гривой,
  ночь влажную - хвостом.
  
  Марк вынырнул из сна,
  услышал низкий смачный храп Уила,
  глазами молча улыбнулся:
  'Старик храпит, как вепрь морей',
  накрыл накидкою плотнее
  ухо дочери, жены, своё скорей,
  в полглаза огляделся
  и сонные глаза опять прикрыл.
  
  Адонис у очага остывшего очнулся сразу.
  Всех в полутьме с усердьем рассмотрел,
  со вздохом, слушая Уила храп с присвистом,
  он встал, принёс дрова, щепу и сено,
  огнивом чиркнул пару раз,
  раздул искру.
  Клубочком дым поднялся над кострищем,
  огнём-теплом и задышали угли и дрова.
  
  Привычно Террий взял кувшин и факел,
  так вдоль кристальной разрисованной стены ушёл
  к источнику в горе с целительной водой.
  
  Менес, Минка, Иа, Паки
  переплелись упругими телами,
  и, согреваясь в одеялах в сене у стены,
  спинами и кулаками, как в бою
  друг друга защищали,
  крепко спали,
  как будто в чреве матери одной,
  как братья-близнецы.
  
  Рубин игриво поскуливал, топтался по Сатиру
  и прогуляться выпустить его просил.
  И, согласившись, мальчик на колени встал,
  оперся рукой о хладный камень,
  с усердием и болью в ступнях на цыпочки восстал,
  и стон обычный утренний сдержал усильем.
  Со слезами криво щедро улыбнулся этой боли,
  огладил пса, холодный мокрый нос поцеловал.
  Потом побрёл к стене,
  заметил, что камнями не заложен угол,
  освободил его ещё чуть-чуть,
  Ареса без уздечки вывел на поляну.
  Пред ним наружу стрелой метнулся рыжий пёс
  и сразу же в кустах тенях исчез,
  как будто в киселе молочного тумана растворился.
  
  А Сатиру туман и свет на склоне гор
  показали милую улыбку белого дракона,
  что мирно спал на мокрых кронах
  и томных можжевеловых кустах.
  
  Рассвет.
  Вставало солнце понемногу,
  надевая золотой венец на контур гор.
  Ареса гриву, хвост и волосы Сатира
  тронула тяжелая роса,
  посеребрила.
  
  Сквозь мокрое ущелье кипарисов, елей,
  дремавших в призрачном унынии ещё,
  Гелиос как будто шутки ради
  пустил на край горы ещё одну свою стрелу.
  Она, в камнях застряв, разбилась на осколки
  и засветилась Ра-дугой,
  над их пещерой с входом треугольным.
  
  - Какое утро! - подумал юноша, сказал,
  глаза прикрыл от солнца, резанувшего по векам,
  всем телом потянулся вверх,
  чтоб кроткий луч достать рукой, зевнул.
  Тревожный лай Рубина где-то под горою услыхал,
  и, тотчас оседлав коня и друга,
  не рассуждая, в туманное ущелье на голос ускакал.
  
  В то самое мгновенье Саманди вздрогнула,
  глаза открыла:
  - Сатир!...
  Сатир, ты где?
  Рубин?! -
  из-под накидки сразу выползла тихонько, встала,
  огляделась, поискала. Не нашла.
  
  От голоса ребёнка вздрогнув,
  и мать глаза свои открыла:
  - Что приключилось, милая моя?
  Погоня?! Волки рядом?!
  Что ты видишь? -
  Саманди крепко Мэхдохт за шею обняла
  и на ухо негромко прошептала:
  - Нет, мама.
  Рубин нашёл кого-то. Лает. Слышишь?
  - Нет. Слышу только храп Уила.
  - Вот только что Сатир куда-то за Рубином ускакал.
  
  Марк услыхал её и встал с лежанки тоже:
  - И что с того, дитя?! Вернётся он...
  Откуда слёзы на глазах?
  
  Саманди:
  - Я не знаю, папа.
  Они как будто сами льются.
  
  Паки услыхал тревожные слова, очнулся,
  тотчас взял меч
  и, растолкав друзей, поднялся:
  - Не плачь, Саманди, я сейчас!
  Найду их, всё узнаю...-
  и, на коня вскочив,
  поехал, поскакал
  без уздечки и седла
  на звук, на лай.
  
  Минка, Менес и Иа переглянулись,
  ожидая умные слова Тагарта,
  но оказалось,
  что давно была пуста
  и холодна его лежанка.
  
  Минка:
  - Теперь Тагарт исчез?!
  
  В пещере эхо повторило:
  - Таг-арт?... Исчез?...
  - О, боги! Тагарт...
  Не может быть! -
  Тревожно Мэхдохт прошептала.
  Эхо повторило:
  - Но... может... быть...
  Иа:
  - Когда ушёл?! Вот лихо!
  Эхо рассмеялось:
  - Да!... И-хо! И-хо...
  Минка - Менесу:
  - Кто это?
  Может, Тагарт потешается над нами так?
  Менес:
  - Нет, друг.
  Так тёмный демон темноты и страха
  веселится, шутит. И я слыхал его в горах.
  Где Тагарт? Кто его видал?
  
  Марк, беспокоясь, осмотрелся:
  - Я - нет. Я спал.
  Но вот его доспехи сложены, лежат
  и меч на месте тоже.
  Странно, странно...
  Мэхдохт:
  - Олкейос так исчез, никто не видел как.
  Теперь Тагарт пропал...
  Что делать? И где теперь его искать?!
  
  Адонис Террий с водой вернулся,
  отвечал на взгляд:
  - Я как проснулся, не видал его.
  
  Иа скоро надевал доспех и меч из сена доставал:
  - И как давно ушёл, нам не известно.
  Вот дьявол!
  'Тагарт, Тагарт, где ты, друг мой?!' -
  Сквозь зубы прошептал.
  
  Марк тоже надевал доспех
  и скорое решенье принимал:
  - Менес, Иа, сейчас езжайте следом!
  Осмотрите всё ущелье, окрестности как есть.
  Коль нас разведчики догнали,
  мы в западне,
  и Тагарт их за собой уводит,
  так дайте знак.
  С рассветом прочь скачите тоже,
  и 'чёрные ножи' уводите дальше на восток.
  Мэхдохт, надевай скорей доспех.
  Сатир! Ты пригляди-ка за Саманди,
  мой дружок! - оглянулся.
  - Ах, он с Рубином ускакал...
  Куда?!
  Мальчишка больно шустрый!
  
  Менес и Иа седлали лошадей.
  Минка подал друзьям накидки и мечи:
  Иа - Марку:
  - Я крикну дважды соколом, как перед боем,
  коль рядом только волки.
  Менес - Марку:
  - Я трижды прокричу совой,
  коль нас 'плащи' догнали
  и уведу их по ущелью за собой.
  Адонис:
  - Марк, други, погодите! Я знаю точно,
  что из этой вот пещеры есть старая тропа.
  Как раз отсюда есть тайный ход,
  норой дракона называют люди,
  он через гору к Дельфам ближе приведёт.
  Отец мне говорил, показывал однажды.
  Возможно, вспомню, как пройти,
  но путь давно обвалом в землетрясенье повредило.
  Сейчас там нелегко пройти пешком, но можно.
  Потом ползком пролезть...
  Но кони вовсе не пройдут.
  Как быть?
  Нам нужен этот путь сейчас?
  Марк:
  - Быть может. Покажи!
  Сейчас!
  Адонис:
  - Сейчас, сейчас. Огонь бездымно погашу...
  Возьмите факелы, зажгите...
  Но, Марк,
  послушайте вначале, что предложу.
  Дороги здесь я знаю,
  бродил когда-то в детстве пастухом.
  Марк:
  - Ну, говори же, Террий!
  Время - злато!
  Адонис:
  - Иа, Менес, как выйдите сейчас, на запад
  скачите прямо по тропе в ущелье
  и после в гору направляйте лошадей.
  С горы Парнас увидите священную долину
  и белый храм.
  Над ними нависают две горы,
  раскрытые как в родах бёдра Матери-Богини,
  рождающие утром Солнце каждый день.
  Как их увидите,
  так вот оттуда сразу
  разведчиков или погоню
  уводите вверх.
  Тропка зыбкая, крутая.
  Там...
  дальше на поляне, наверху
  сфинкс мраморный лежащий
  откроет три дороги вам.
  
  Одна, прямая, немедля приведёт к ущелью,
  к источнику священному в горе и храму.
  В его развалинах, подвалах,
  возможно спрятаться с конём и днём.
  
  Тропа вторая, что пошире, вверх -
  ведёт в Амфисию -
  не быстрый путь из камня,
  угрюмый, тёмный, непроходимый лес.
  
  А третья тропка - в Кею.
  Она всё вниз торопится и ближе к морю приведёт.
  По побережью вверх потом спешите оба
  и снова в Дэльфах будете к утру, но завтра.
  Там в Кее у любого спросите и он подскажет,
  как доскакать до храма Аполлона до утра.
  
  У храма ждите нас все вместе.
  Там есть, где скрыться с глаз и непогоды.
  Сейчас скачите священною тропой,
  уповая на богов всемудрых,
  чтоб указали верную дорогу
  и с нами воссоединение даровали
  завтра по раннему утру.
  Марк,
  здесь наших лошадей оставить можно.
  Воды и сена хватит на два дня...
  Мы вход в пещеру изнутри заложим камнем,
  им будет безопасно.
  А сами по тропе дракона.
  Да, Марк?
  Иа:
  - А Тагарт?!
  А Сатир с Рубином?
  Мэхдохт:
  - Что будет с ними?
  Мы бросим их?!
  Марк:
  - Я думаю, что...
  Саманди:
  - Нет.
  Марк:
  - Что, нет?
  Я не решил ещё!
  Саманди:
  - Прости, отец, ой, Марк.
  Спасибо вам, Адонис,
  за решительность и помощь.
  Марк! Я их 'нашла'.
  Простите все.
  Я знаю точно, живы все
  и все в порядке.
  Здесь вскоре будут...
  Сами и придут.
  
  Тем временем в лесу промозглом и промокшем,
  посматривая по сторонам, как следопыт,
  Тагарт прислушивался, вглядывался
  в признаки погони иль разведчиков,
  и не нашёл их.
  Но видел, как в тумане на тропинках
  то появлялся, то исчезал тот чудный образ,
  которого он прежде в жизни не видал.
  Его от самых стен пещеры
  весь путь сопровождала и вела
  огромная голубоглазая волчица -
  Семаргл - тотем Санти.
  
  Вдруг Тагарт услыхал в лесу
  шелест, шаг всадника не скорый
  и громче собачий бег и лай.
  И дух волчицы белоснежной остановился,
  отвернулся, развеялся в туман.
  За кипарисы осторожно отошёл легионер
  и, затаившись в темноте рассветной,
  он ожидал врага в плаще с клинком в руке.
  Но услыхал знакомый мягкий лошадиный шаг,
  и первой рыжую собаку увидал:
  - Арес? Сатир? Рубин...
  О, утро доброе, дружище!
  Ты здесь откуда, мокрый нос? -
  Из укрытия тотчас он вышел
  и пса легонько по загривку потрепал.
  Рубин, конечно, завилял ему в ответ.
  Сатир:
  - Да, мы!
  Тагарт?
  
  Из-за кустов он вышел им навстречу.
  - Да, я, - предвосхищая все вопросы,
  сам сказал:
  - Чего-то не спалось.
  Ночь зябкая, холодная была.
  А голова, что короб с мелочами
  так тяжела была, звенела.
  Уил трубил, как дьяволы морские.
  Вот вышел прогуляться я,
  на горы на восходе поглядеть,
  дорогу может разыскать другую.
  Сатир:
  - Нашёл другую? Всё хорошо?
  - Нашёл тебя, мой друг Сатир! - с улыбкой
  голосом Саама произнёс легионер.
  Сатир ему улыбкою ответил:
  - Странный голос у тебя с утра.
  Пойдём скорее?
  Ты не замёрз в лесу холодном?
  Я чувствую, как будто бы Саманди
  волнуется и ждёт всех нас.
  'Конечно, чувствуешь её' - подумал Тагарт.
  - Пойдём, Арес, - кивнул, сказал.
  Коня легонечко огладил.
  'Ах, вот какие эти, Райдо!' - осознал.
  
   * * *
  В пещере Саманди говорит:
  - Нам нужно подождать и проявить терпение.
  Они придут.
  Марк:
  - Как подождать?!
  Нет, погоди...
  Тагарт, что, жив?!
  Мэхдохт:
  - Сатир вернётся невредимым?
  Саманди:
  - Да, мама, папа.
  Да. Скоро.
  Мэхдохт:
  - Так отчего тогда переполох?
  - Сатир ушёл с Рубином слишком быстро, далеко.
  Мэхдохт:
  - Ох... Саманди... Напугала...
  Марк:
  - А Тагарт? Где он?
  - Сейчас?
  Он на горе во тьме стоит.
  Как будто со знакомым кем-то говорит,
  но рот его закрыт,
  хотя душа вся небесам раскрыта нараспашку.
  Марк:
  - Хм, ясно.
  Бессонница и поздний ужин с мясом
  довели до тяжких рассуждений о душе.
  О, Тагарт, Тагарт...
  Напугал немножко.
  Саманди:
  - Его найдёт Рубин.
  Вернутся вместе вскоре.
  А ход в пещере тайный
  нам на пути обратном пригодится.
  Пойдёмте, вместе поглядим,
  где выход к Дельфам ближе
  и от камней его освободим,
  чтоб лошадям пройти
  возможно было.
  Адонис:
  - Фуф!...
  Так всё в порядке с ними?
  И не гасить огонь?
  
  Саманди ему глазами улыбнулась
  и головой качнула:
  'Нет'.
  Минка игривый тон Саманди поддержал:
  - И что, сейчас идти бродить во тьму
  среди камней вот так?...
  Менес игрался тоже:
  - Когда вокруг всё ж тихо и спокойно,
  и натощак?
  Иа - забаву поддержал:
  - Хотя б один глоток целебного горячего настоя
  в живот пустой залить.
  Я от него так крепко спал, как в детстве дома.
  Адонис улыбнулся:
  - Для вас я постарался.
  Так спит, храпит Уил.
  Вчера слегка хлебнул немного больше меры.
  Такие сны и силы нам дарят травы и цветы,
  что собирают летом весты в полнолунье.
  Пойдёмте вглубь пещеры, други.
  Я всё вам покажу. Вернёмся скоро.
  Там через тысячу шагов уже обвал-тупик.
  Саманди:
  - Извините, что разбудила слишком рано.
  Мне просто снился страшный сон.
  Мам, пап,
  за мною гнался чёрный всадник
  на жеребце гнедом.
  В лохмотьях омертвелой плоти конь,
  дышал неистовым огнём.
  А у дороги в белом капюшоне
  сидела плачущая дева с лицом мужским,
  по локоть руки и хитон в крови, в грязи.
  Она всё на меня глядела.
  Мол: 'На, мой нож в крови. Держи'.
  Что это означает, мама?
  Я заболею?
  Я умру?
  - Нет, нет! Ты что, Саманди?!
  Твой длинный и счастливый жизни путь!
  Не бойся, с тобою не случится лиха.
  Тебя отец-легат от всех несчастий защитит.
  И я всегда с тобою рядом!
  Никто не разлучи́т!
  
  Тагарт вошёл в пещеру,
  Последние слова Саманди услыхал,
  уверенно к девице подошёл,
  на посох опираясь.
  - О нет, не жди!
  Плохого не случится.
  Последняя из трёх ночей безлуния прошла.
  Скажи сейчас, Саманди-детка, трижды:
  'Где ночь - там сон.
  Плохая ночь ушла!'.
  Что видела - забудь сейчас же!
  
  - Марк! - к другу обратился Тагарт,
  - Мы можем ехать.
  Я всё с восходом солнца обошёл и осмотрел.
  Свободная дорога в Дельфы.
  Никто нас не нашёл.
  Дарю Авроре и тебе, Адонис,
  низкий наш поклон!
  
  Адонис улыбнулся и кивнул, грустя:
  - Да, думаю, что достаётся ей теперь немало.
  Она одна меж нами и бедой сейчас стена.
  Молюсь усердно, чтобы Аврора с сыном
  были целы, живы и здоровы,
  чтобы нашлась скорее дочь моя.
  Я загоню коня, к ним возвращаясь.
  А ты следы зверей во тьме читаешь?
  Не замечал вчера.
  Меня провёл ты ловко, воин.
  Менес:
  - Тагарт всегда друидским нюхом отличался.
  'Цветок закрылся' - говорит, мол
  - 'Ожидай ненастье или дождь'.
  Как зверь, учует бурю, западню, опасность
  скорее будь кого другого среди нас.
  
  Тагарт от слов Менеса встрепенулся, оглянулся:
  - Да? Вот я не замечал такого,
  - и сам себе признался, -
  'Так может правду обо мне сказал Саам,
  и я друид по прежней жизни?'.
  Менес:
  - Перекусить перед дорогой сможем?
  Осталось что-то про запас в твоих мешках?
  Горячего попить - согреть бы ноги.
  
  Минка шутливо улыбнулся, подбадривая Самандар:
  - Хоть что-нибудь чуть-чуть, Адонис,
  дай нам поесть сейчас...
  Марк:
  - Вы что-то заигрались в детство, братья.
  Хотя, я тоже соглашусь
  чего-то пожевать и проглотить.
  И пригубить Адониса настой горячий, терпкий.
  
  Адонис, игриво, на манер Авроры произнёс:
  - Хотите завтрак?
  Горячий сыр, солёные оливы с мясом овна...
  подавать?!
  Я заварю отвар из трав сушёных.
  - О, да... 'почтиаврора'! - заметил сходство Тагарт,
  - Готов я съесть всё сам, сырым! Но...
  мясо молодым отдай.
  А мне подай яиц и щепоть соли, коль есть.
  - Да, есть.
  Тагарт:
  - Паки, Иа - быстро мясо всё съедят!
  А я так находился по горам...
  Устал немного. Всю ночь не спал.
  Я пить хочу, продрог и в животе печёт...
  Адонис:
  - В кувшине вот целебная вода.
  От желчи в животе и жажды подойдёт.
  Тагарт:
  - Я выпью всю?!
  Адонис:
  - Пей, пей. Не торопясь.
  И садись к огню поближе. Грейся.
  
  Тагарт и выпил всё,
  облился, утёрся рукавом:
  - Где твой настой и сыр горячий?
  А хлеб чуть-чуть остался?
  Мне кажется, что краем глаза
  там над туманом я видел и Парнас.
  А где Уил?
  Ушёл излить подутренние воды?
  - оглянулся.
  Иа шутливо улыбаясь:
  - Да нет. Он здесь.
  Присвистывая тише, всё так же спит пока.
  Марк:
  - Пусть спит, старик.
  Проснётся сам на запах снеди.
  
  Рубин, заглядывая Адонису в котомку и в глаза,
  усиленно вилял хвостом при таковых словах:
  'хлеб, мясо, яйца, сыр и скорый завтрак'.
  
  Паки прискакал, вернулся,
  разгорячённый вбежал в пещеру,
  увидел Тарагта, Сатира и Ареса,
  и сразу ставил в стойло жеребца:
  - Так значит Дельфы рядом?
  Сатир, Тагарт, я вас искал.
  
  Тагарт кивнул.
  - Всё хорошо, дружище.
  С утра я здесь дороги проверял.
  
  Сатир Ареса в стойле чистил молча
  и насыпал коням овса.
  Адонис:
  - Всё верно. Дельфы рядом.
  Два перехода, две горы
  и будем там, где боги дышат до сих пор!
  Что, хороша вода, Тагарт?
  - О, да!
  Язык немного щиплет...
  но прибавляла сил, пока я пил.
  Пойду и наберу ещё с собой.
  В дороге мех её нам пригодится.
  
  Уил с лицом помятым встал
  и сонно приковылял к огню.
  Чесал в затылке и зевал,
  выправляя длинным вдохом спину:
  - Что, все проснулись? Как давно?
  Я что-то пропустил? Чего вы веселитесь?
  Что ты мне примешал в питьё, Асклепий?
  Я глубоко так спал, как будто был убит в бою!
  Я ничего не слышал, и снов тревожных не видал.
  А всё гулял, гулял по землям, что Саманди рассказала.
  Адонис:
  - Я рад, что сил прибавила трава.
  Что? Отдохнул?
  Трезва ли голова?
  - Конечно, да.
  Я полон сил, как юноша, Геракла семя! Ой!
  Чего-то укололо в спину больно...
  Менес:
  - Ха, ха... 'Геракла семя'...
  Уил:
  - Так с детства взрослым боле никогда
  не видел пёстрых сладких снов о маме.
  Я всё гулял, гулял по тем садам,
  что нам Саманди рассказала.
  
  Тагарт с ухмылкой:
  - О!... Ты так храпел, Уил,
  что на меня никак не действовал Адониса настой.
  Ты распугал зверьё и птиц в округе...
  и даже всех мышей по норам разогнал!
  
  И искренние други шутке этой рассмеялись.
  
  Теперь Тагарт сидел и наблюдал
  за всеми в этой странной каменной пещере
  и узнавал сейчас, в манерах каждого из них,
  ему знакомых другов в прежней жизни.
  
  Хранил не Тагарт - Гой от взоров под плащом
  теперь свой белый посох не простой.
  Следил за скромным взглядом мальчика Сатира,
  и мудрым, нежным взглядом девы в сторону его.
  И наблюдал их молчаливый разговор души с душой.
  Он вспоминал и размышлял теперь как Тагарт-Гой о том,
  как не щадя себя, хромой мальчишка,
  горящую повозку сам остановил:
  'Ты тоже бережёшь Санти?
  Теперь так просто это видеть, понимать.
  Да, Райдо ты с вот этим вот конём.
  
  Как мне сказал Саам:
  'Где есть один, там и всегда другой'.
  Ты знаешь, Ставр, друг давний мой,
  теперь мне кажется, я тоже ясно помню
  из-за чего и кем я был убит в бою.
  Мне любопытно стало бы узнать,
  припомнишь ли теперь мальчишкой
  умения и навыки волшебные свои?
  Так тонко переплетены все судьбы,
  и не просты обычные слова Санти.
  Едва ли различимы наши шёлковые нити
  у Мойры на ковре Судьбы'.
  
  * * *
  Так дружною семьёй все вместе вскоре
  и вкушали скромный завтрак у огня,
  и пили крепкий травяной отвар
  ромашки, чабреца и девясила с мёдом.
  
  Адонис Террий про себя подумал и решил,
  что проверенный не раз отцом отвар
  друзьям в дороге долгой пригодится -
  прибавит всем по крепких девять сил.
  
  * * *
  
  Часть Оракул 3
  
  К вечеру того же дня, у Дельф священных,
  коней своих усталых путники остановили
  и спешились на склоне у горы богов - Парнас.
  Закат.
  На небосклоне Ра готовил мягкую себе кровать.
  
  Подъехав, Паки, Минка и Менес, Тагарт
  по тропкам пеши осторожно разошлись,
  чтоб осмотреться прежде,
  чем верною дорогой
  спуститься к храмам вниз.
  
  Сейчас Александрийцев радовал и восхищал,
  открывшийся пред ними образ дивной силы,
  величия и красоты сих легендарных мест.
  Пурпурно-аметистовые горы,
  как будто в небе плыли.
  Лес густой иссиня-голубой
  темнел, горел на горных склонах впереди.
  
  Улыбчивое, ласковое море
  в лучах закатных еле тлело, гасло.
  В небесных золотых власах у Ра
  рождались алая зоря и просыпались звёзды.
  Их не достать, как ни желай, рукой,
  лишь мыслью обласкать немного.
  
  Бескрайние, прекрасные просторы!
  Дыши, как сможешь и смотри во все глаза!
  Хватило б только силы всю истину
  душой открытою объять.
  
  Внизу на склоне будто бы возрос, расцвёл
  храм бело-красный золотой
  один,
  а рядом с ним - другой,
  и дальше, ниже - третий.
  Белели упавшие колонны
  величественного храма Аполлона.
  
  Театр огромной раковиной чудной,
  открыв ступенчатое ухо к морю,
  затаив дыхание, сейчас молчал
  и вслушивался в его тихий сонный шёпот.
  
  Закат взорвался и горел
  палитрой всевозможных красок!
  Блистали восхищеньем небеса
  и глаза александрийцев наших!
  
  Им всем дарован был волшебный час,
  когда великий небоходец Ра, здесь Гелиос
  привычно
  влачит расшитый плащ из снов, из грёз,
  меняя чёткий цвет и очертания всего,
  что видит человечий, восхищённый глаз
  на всякое иное сходство и родство.
  
  Так призывал неоднократно Ра весной
  всех мудрецов, сатиров и пиитов,
  иль будь кого другого
  прийти сюда и помолчать, иль помолиться,
  иль, затаив дыханье, возроптать пред красотой,
  и ею вдосталь насладиться.
  И опьянённою душой своей
  мечтать о том, о сём, открыто.
  Иль попытаться описать потом
  в словах мудрёных иль простых
  час сумерек и волшебства,
  преображения света в тень и в ночь
  и появление на небосклон
  божественной сестры его - Венеры.
  
  Но вот поднялся тихий ветерок.
  Прохладой задышали ущелья и леса.
  Над горизонтом всё ещё не тёмным, ясным
  едва ли проявлялся тонкий лунный серп,
  но прятался от всех за облака пока.
  
  Его заметив в небе след,
  Саманди съёжилась совсем, продрогла.
  'Олкейос', - почему-то вспомнила она.
  - Сан Дэя Прия Санти... - прошептала.
  - Нет, слишком поздно, - поняла.
  
  - Привал нам нужен ниже,
  Чтоб не торчать здесь на виду,
  как пуп земли с костром всю ночь.
  Здесь есть укромное местечко,
  где нам заночевать? -
  спросил Адониса Тагарт, вернувшись.
  Адонис:
  - Да, конечно.
  Марк:
  - Как скоро мы придём туда?
  Саманди зябнет.
  Адонис:
  - Так быстро, что не успеете,
  взглянуть на небеса.
  Вон там пещера наша.
  На уступе, посмотрите. -
  Он указал на склон рукой.
  Менес:
  - Я ничего не вижу.
  Где ты сказал?
  - Там, где стоит трёхглавая сосна.
  Паки:
  - Сосна? Вон там?
  Уже темно. Трёхглавую не видно.
  Уил:
  - И ты уверен, что там нас ждёт покой?
  - Пройдёмте все уверенно со мной, -
  устало произнёс 'Аслепий', -
  Мы лошадей с собой по склону
  тропкой заросшей тайной проведём.
  Там вход в нору дракона.
  Я говорил о ней вчера.
  Паки:
  - Ах, вот как?!
  Ты так хитёр, Асклепий-следопыт.
  Столь длинен ход в пещере?
  - Да,
  но,...
  нет.
  Не настолько, Паки, я умён,
  как случай часто говорит.
  Здесь все укрытия и тайные дороги
  отец мне в детстве по наследству передал.
  Марк:
  - А я пока закатом полюбуюсь.
  Да... дивный бесконечный вид,
  аж кругом голова!
  Таких горячих небосклонов
  ещё не видел никогда.
  Горит, горит, вечерняя зоря!
  Как будто там за этими горами
  пылают Сиракузы,
  когда была Троянская война.
  Я догоню вас с Паки и Сатиром.
  Поезжайте отдыхать.
  Хочу запомнить Дельфы видом
  вон от того утёса с носом мудреца.
  Уил, расставь посты.
  Саманди, детка,
  смотри, смотри, какие облака
  и небеса златые!
  Закат горит стократ ярчей,
  чем у нас в Александрии!
  - Да, папа, он догорает быстро.
  
  Марк дочь прижал к себе рукой крепчей,
  любовно согревая.
  Саманди:
  - ...Ведь для кого-то он кровавым
  и последним станет.
  
  Тагарт с тревогой посмотрел на лес:
  'Ты думаешь - Олкейос?'
  
  Марк взглядом вопрошал:
  - Кому?
  Саманди - Тагарту не открывая рта:
  'Да. Он где-то очень близко'.
  Тагарт, как будто её мысли прочитал
  и оглянулся.
  'Как думаешь, найду?'
  
  На них внимательно смотрел Сатир
  и наблюдал их странный разговор,
  но ничего из молчаливых слов не понимал.
  
  Она с закрытыми устами отвечала:
  'Нет, нет, Тагарт. Не ты.
  Отец найдёт его,
  наверно'.
  
  Сатир - Саманди:
  'Ты будто бы сейчас сказала?
  Я не расслышал тихие слова...'
  
  И Тагарт встретив взгляд его, её,
  смутился, отвернулся, отдалился.
  Она:
  'Меня ты слышишь, Тагарт, верно?'
  И он кивнул чуть-чуть затылком:
  'Теперь, Саманди, да'.
  'А почему ты прежде не слыхал?'
  Он обернулся снова и посмотрел в её глаза:
  'Нет у меня пока ответа, детка'.
  Саманди:
  'Мне здесь нужна Сивиллина звезда.
  Оракул тоже.
  Найдёшь обеих?
  Ты мне поможешь?'
  
  Тагарт:
  'Найдём все вместе'.
  Саманди:
  'Когда все вместе - лучше.
  Правда?'
  
  И Тагарт ей украдкой подмигнул.
  Сатир от взгляда Тагарта
  вдруг почему-то покраснел и разозлился.
  - Арес, Арес, -
  его любя огладил по загривку
  и кулачки украдкой крепко сжал.
  Конь с красной гривой уши навострил
  и весь вперёд во тьму подался и напрягся.
  Рубин к Аресу подошёл и зарычал туда же.
  Марк - дочери:
  - Проедемся на ту полянку посмотреть,
  что там Рубин учуял?
  - Нет, нет, я на Ареса пересяду, пап.
  - Как пожелаешь, дева.
  - Я утомилась просто.
  'Там, где пройдёшь сейчас - мне быть не надо'.
  Тагарт - ей:
  'Да, верно, детка.
  Прескверная примета уезжать в такой закат'.
  Паки:
  - Поедем МЫ с тобою, Марк.
  Иа:
  - Я первым.
  Марк:
  - Ты
  хочешь первым?
  Иа:
  - Да. Разведать.
  Адонис:
  - Коль так, так я...
  Я проведу людей к укрытию в горе
  и поскорей вернусь сюда.
  И если не вернётесь сами через час,
  так буду здесь я, ожидая вас.
  Марк:
  - Полно, полно, Террий,
  столь пристальных забот.
  Ведь я легат,
  со мной мои александрийцы будут.
  Поезжайте с Мэхдохт
  и ложитесь поскорее спать.
  Она устала, побледнела,
  и оттого весь путь тиха,
  как будто в рот воды набрала.
  Мэхди заботы нежной заслужила.
  Дай ей питьё для отдыха и сна.
  - Всё сделаю, как нужно.
  Всех покормлю и напою.
  Но бледности Мэхди, я думаю,
  иная скрытая пока причина.
  - Она больна?!
  Что, простудилась?!
  Прохладный лес и сырость?...
  Иль переела сыра?
  - Я думаю, что нет.
  Осмотр внимательный всё покажет.
  Ты мне позволишь Мэхдохт осмотреть?
  Была б со мной сейчас моя Аврора...
  Она в вопросах женских, тонких
  гораздо больше б поняла, чем я.
  Марк:
  - Да, жаль, что с нами нет Авроры.
  Так пусть твою жену хранят, оберегают боги,
  там, где её сейчас ступаю ноги.
  Тебе я доверяю, Террий.
  Осмотри жену.
  - Благо дарю.
  Ночлег наш рядом,
  отсюда в двух шагах.
  Я буду ждать вас здесь с огнём
  иль там у входа.
  Увидите, куда идти издалека.
  Марк:
  - Уймись же, друг Адонис.
  Ты говоришь со мной,
  как в детстве мой отец работорговец.
  Сказал же:
  'Просто прогуляюсь я
  и осмотрю окрестность'.
  Лес пуст и безопасен здесь пока,
  ты видел сам.
  Я лишь на тот утёс отъеду.
  Это рядом.
  
  Мэхдохт - Марку:
  - В ту сторону рычал Рубин ...
  Сатир - Террию:
  - Здесь на горе
  нам лучше обходиться без открытого огня.
  Возможна ведь погоня.
  Я Марка красный плащ тебе
  для верности отдам.
  На этот куст набросишь,
  и целью так для стрел не станешь,
  ведь из лесу
  за этим местом будешь скрытно наблюдать.
  А Марк его с тропы увидит.
  Встретишь.
  
  Тагарт тот час его слова заметил:
  'Ах, вот как, воин-маг!
  Да, старые уменья твои,
  нам годы жизни и продлят.
  Так стану обучать тебя владеть мечом,
  хоть завтра!
  Глядишь, всё вспомнишь, мальчик, сам'.
  
  Саманди обернулась:
  'Тагарт, что ты сейчас сказал?'
  Он незаметно головою покачал
  и промолчал.
  
  Марк:
  - Да ты, Сатир,
  как будто бы бывалый в битвах воин!
  Для этих рассуждений слишком юн.
  Да, верно всё глаголешь.
  Огни тут на поляне
  и у пещеры ни к чему.
  Я тронут.
  Не по годам твой острый глаз,
  и мудрый ум.
  Зря не обучал тебя.
  Ты за Саманди присмотри,
  хотя...
  ты сам за нею тенью ходишь.
  Благо дарю.
  Я рад, что с нами ты,
  и ты свободен.
  Рубин, назад!
  Назад, сказал!
  Иди с Саманди.
  Саманди:
  - Тогда поеду с мамой на Аресе.
  Рубин, Рубин...
  Сатир, пойдём со мной.
  Адонис:
  - Так не садись в седло, дитя.
  Пешком идти здесь три минуты.
  Там у огня в пещере малой
  отдохнёте безопасно все
  до самого утра.
  
  Мэхдохт приподняла усталые глаза,
  со вздохом тихо изрекла:
  - О, боги...
  Так тяжко дышится весь день.
  Чем выше в гору едем,
  тем тяжелее голова и тело.
  И запах мертвечины со всех сторон
  полдня преследует меня.
  
  Паки:
  'Его я не заметил. Плохо.
  Объеду ещё раз окрестность с Иа'.
  Мэхдохт - Марку:
  - Будь осторожен, Марк.
  Мне холод, белою змеёй
  колол не раз под сердце.
  Так на душе тревожно, тяжело.
  Тошнит.
  Кружится голова при вдохе.
  Я не сомкну глаза,
  пока ты не вернёшься, милый.
  
  Марк:
  - Дорога длинная была.
  Ты голодна, устала.
  Так поезжай, усни Мэхди,
  не беспокойся за меня.
  
  Тотчас коня легко пришпорив,
  легат провозгласил:
  - О, женщины!
  'Напрасные тревоги' - второе имя вам!
  - О, женщины...
  Они хранят нам жизни
  сердцем видящим своим. -
  Вслед произнёс Адонис Террий тем троим,
  уехавшим сейчас в закат за Иа.
  
  Лес. Чаща. Бурелом.
  Лишь пять минут, как будто истекло.
  На самом деле больше пролетело.
  Свет тает быстро по углам ущелий.
  Деревья стонут тише, словно спят.
  Горят их кроны на макушках выше
  и тени удлиняют дальше, глубже, ниже
  тьму.
  Закат суровее,
  темнеют небеса уж слишком быстро.
  
  Зверьё-добыча - чей-то ужин,
  надёжное укрытие-ночлег скорее ищет
  и брюхо нежное своё скрывает в норах,
  глаза и уши навострив,
  чтоб выжить как-то до утра.
  А хищников - живот голодный
  выводит осторожно
  на тонкую тропу их чуткий нос.
  Зелёный хищный зоркий глаз
  поблескивает часто в чаще где-то.
  Сумрак гуще.
  Непрошенных гостей - хозяева
  здесь сразу чуют, видят, слышат.
  Невидимые людям духи ночи
  шепчутся то там, то там:
  'О, други... Тише, тише...
  Здесь чужаки сейчас пройдут.
  Уже-е иду-ут.
  Уже-е иду-ут...'.
  
  Ночные хищники небес
  проснулись
  и стрелами-глазами простреливают лес.
  И вот сова
  непрошеным гостям не рада,
  моргнула желтым глазом строго,
  сидя на суку,
  вспорхнула мощно широко над головой
  исчезла
  и пролетела снова,
  но другая - больше.
  
  Серп молодой луны таится за горой.
  И от того гора казалась Иа чёрной,
  как будто бы бездонною дырой,
  лишь окаймлялась светом тонко.
  
  Вот Иа
  мимо сломленных в грозу дерев пробрался шагом.
  Остановил коня и поднял руку над собой,
  'Остановиться' знак.
  И сжал кулак - 'Опасность':
  Менес и Минка собой прикрыли Марка.
  Все замерли, прижались к конской гриве.
  Вдох,
  выдох.
  Взгляд зоркий в темноту все трое.
  
  Услышав странный шелест в стороне опять,
  за оружье тут же взялись.
  Вдох снова сделать не спешили.
  
  Иа первым
  аккуратненько сквозь бурелом пошёл
  и, укрываясь с головы до ног плащом,
  присел, прополз тихонько,
  у камня замер
  и из-за коряги зорко наблюдал,
  искал того,
  кто звуки-стоны
  или шелест громкий издавал.
  'Кто бродит здесь, сейчас? - не понимал, -
  Зверьё иль человек?!
  Он пеший или всадник?
  Паломник заблудился, ранен?
  Иль крова ищет местный грек
  иль беглый раб?
  Нет, нет, олень иль вепрь блуждает будто.
  Раз так,
  так он скорее
  ужином для волчьей стаи станет'.
  
  Вот шевельнулся мокрый куст.
  Сломалась глухо ветка рядом.
  Захохотала вдруг сова над головой
  и низко пролетела мышь
  одна, другая.
  И Иа приподнялся,
  обнажив для собственной защиты
  лезвие александрийского меча.
  
  Вдруг шелест стал повыше, выше...
  Вдруг замер,
  снова начался,
  но тише, ниже и слабее.
  И Иа встал, из-за куста
  выглядывая предположил,
  что это, верно, ветер
  скрежещет сломанною веткой по стволу,
  и вышел к странному шуршащему кусту.
  Увидел плащ на нём,
  как будто чёрно-серый, старый, рваный.
  Тряпьё, а человека нет.
  Вдох сделал длинный Иа
  и плечи крепкие расслабив,
  по́дал взмахом Марку, Минке знак:
  'Свободная дорога'.
  Те подошли немного погодя,
  но только двое.
  
  Марк:
  - Что ты нашёл здесь, зоркий глаз?
  - Да только рваный плащ
  и страх свой собственный как будто.
  
  И куст с плащом заныл,
  пошевелился сразу.
  
  Отпрянув в стороны,
  Все трое за мечи схватились,
  и испугавшись,
  лошади рванули с места в лес.
  Менес их не сдержал,
  не смог,
  мгновеньем припозднился.
  
  Марк весь собрался,
  сделал шаг вперёд
  и крепко перед тенью чёрной встал,
  как пред неприятелем незваным воин:
  - Кто здесь?!
  Ты кто?!
  Живой
  иль мёртвый дух страдающей души?!
  Откройся!
  Минка:
  - Менес, Менес!
  Лошади! Держи!
  
  Те, выпучив глаза, по лесу разбежались.
  Одна со ржаньем
  вскоре сорвалась с утёса вниз.
  Минка услыхал-узнал:
  'Моя.
  Как жаль.
  Мой верный друг, прощай.
  Такого мне другого не сыскать'.
  
  Вторая лошадь тут же развернулась,
  галопом с третьей возвратилися назад.
  Менес их сразу же поймал обеих.
  
  Марк - тени:
  - Отвечай!
  
  Иа и Минка приготовили мечи.
  - Ну?! Кто ты?
  - Обернись! Сейчас же!
  
  Плащ еле развернулся
  и из него просунулась навстречу им
  в лохмотьях дрожащая и тонкая рука.
  Старик согбенный,
  тощ, как ветка,
  с обезображенным лицом
  едва глядел на небеса.
  Одним лишь глазом
  высохшей совсем глазницы
  чего-то там искал, мычал
  и руки-плети к облакам вздымал,
  держа в руке осколок чаши.
  И с каждым вдохом стоны испуская,
  старик опять карабкаться на дерево пытался,
  что покренилось от грозы вчерашней
  и нависало вверх и в бездну
  на самом краюшке скалы.
  
  Иа:
  - Стой, дурень!
  Ты слеп совсем?!
  Куда ты лезешь?!
  Ты кто, калека иль паломник?
  Марк:
  - Чего ты ищешь,
  пострадалец древний?
  Минка:
  - Скорее отвечай...
  Ты дух лесной
  иль плоть столь старая такая?
  
  Плащ повернулся
  и глухо им промямлил рваным ртом
  и языком:
  - Н-н-е-т...
  Иа:
  - Что 'Нет'?!
  
  Тень испугалась, вздрогнула
  и горбилась совсем,
  как будто испугавшись крика,
  заплакав маленьким ребёнком,
  и, увидав вдруг свет луны
  из-за горы восставший,
  по древу, по стволу,
  как белка побежала.
  Почти над бездной замерев, та тень,
  протягивала выше, дальше
  тоненькую руку,
  в которой был осколок чаши заключён.
  И, с головы свалившись,
  капюшон вдруг обнажил седые волосы её.
  А лунный серп их белым светом осветил,
  надев венец терновый.
  Старик там наверху и замер, как статуя.
  
  Минка - Марку:
  - Остановить его?
  Старик ведь свалится оттуда в темноте
  и сгинет.
  Марк:
  - Нет.
  Зачем-то ж САМ издалека
  пришёл сюда и ночью.
  Так мы мешать ему не станем,
  да и гулять уж расхотелось мне.
  В обратный путь, друзья.
  Уж слишком поздно.
  Звёзды.
  Серп выше поднялся.
  Иа:
  - Я возвращусь сюда
  чуть-чуть попозже,
  Может утром.
  Вот только посмотрю,
  как эта немощь сирая
  оттуда слезет целой,
  коль волки не съедят её.
  
  Марк:
  - Тогда догонишь.
  Адонис встретит
  и проведёт тебя в пещеру.
  Хотя я думаю,
  что ужин призовёт
  живот пустой
  быстрей прийти,
  чем этот странник
  увидит снова из-за туч
  желанный лунный свет.
  Минка:
  - Да он как будто спит там!
  Проходимец безымянный!
  
  Менес:
  - Лицо такое,
  будто видел его раньше,
  вот только, где -
  я не пойму.
  Минка:
  - У Здорга
  был похожий ужас на лице
  от ран на давке. Видел.
  А этот - будто брат его близнец,
  но только очень старый. Странно.
  Менес:
  - Нет, нет.
  Не может быть.
  Мне показалось, что...
  Иа:
  - Что показалось, брат?
  Менес:
  - Олкейоса серьгу на нём как будто видел.
  Марк:
  - Показалось.
  Но помолись усерднее Деметре
  и Аиду жертву принеси.
  Откуда здесь Олкейос может быть,
  коль в Элевсисе парень сгинул.
  
  Пора назад нам возвращаться.
  Нас ждут.
  Мэхди́ не спит.
  
  Менес:
  - А как Аиду помолиться?
  Минка - Менесу:
  - Адониса расспросишь.
  Иа:
  - Да, у кого ж ещё спросить
  о том, как надо им молиться?
  Марк:
  - О том, что видели сейчас -
  ни слова Мэхдохт.
  Минка:
  - Да, Марк,
  Иа:
  - Да, Марк.
  
  Менес их слов уже не слышал.
  Он отошёл, чтоб приготовить
  свою лошадь для двоих.
  Переложил дорожную поклажу
  на другую лошадь - Иа.
  А Иа задержался у утёса.
  Он ждал в седле,
  когда старик согбенный слезет,
  но чрез минуту услыхал
  неподалёку долгий волчий вой
  и глаз как будто голубой
  там в темноте увидел.
  Мелькнула тень,
  как невесомый дух промчался
  и Иа он дорогу преградил вперёд.
  - Волк белый?!
  Он столь огромный и ужасный...
  Э, нет, я слишком молод,
  чтоб ужином сегодня стать, -
  коня пришпорив,
  хищнику сказал наш юный Иа.
  Друзей своих в лесу он сразу же догнал
  и те, коней своих ускорив,
  убрались из лесу быстрей.
  Им лунный свет
  короткую дорогу указал.
  
  Адонис на поляне из-за кустов
  навстречу вышел
  и красный плащ с куста
  скорее снял
  и на плечо себе накинул:
  - Ну, наконец-то!
  Волки? Я слыхал.
  Менес:
  - Как будто.
  Иа:
  - Точно волки.
  Глаза такого белого
  огромного видал.
  Минка - Иа:
  - В ночи почти безлунной
  глаза у страха очень велики.
  Марк - Адонису:
  - А Мэхдохт спит уже?
  Адонис:
  - Нет, не думаю. Едва ли.
  - Что с ней? Ты осмотрел жену?
  - Да,
  но ничего ответить не могу.
  Пылает лоб её, а руки холодны.
  Есть хочет, но не может.
  Пить - пьёт, но только воду.
  Я думаю, что это проявление любви.
  Марк:
  - Любви?!
  - Любви. Сердечной, искренней,
  как врачеватель говорю.
  Ты береги её.
  Ведь это нынче редкость.
  - А твоя Аврора тоже так вздыхает?
  - Аврора - мой бесценный клад.
  - Верно.
  И я заметил, как её глаза горят,
  когда ты с нею рядом.
  
  И Марк с Адонисом чуть-чуть отстали.
  - Скажи мне Террий, как на духу,
  как человек и лекарь:
  Как часто ты с женою возлегаешь?
  - Кг, кг, Марк...
  Вопрос ведь откровенный?
  
  Марк кивнул.
  Адонис:
  - Скажи, что ты имеешь на виду?
  Мужскую силу или время жизни?
  - А в чём различье не пойму?
  - Да я...
  Сейчас жену душой всегда желаю.
  Как вижу -
  мысленно в неё вхожу, ласкаю.
  Соединяюсь с ней всем, чем могу.
  И оттого,
  как будто пребываю в её невидимом плену.
  Столь сладкий запах кожи у неё,
  смесь амбры, хлеба с молоком и масла мирры.
  А время мирной жизни нашей, столь кратко
  из-за распрей, войн, обид,
  что сколько был бы
  с нею вместе, в ней -
  так всё мне мало!
  Я жадно пью её любовь,
  как беглый раб свободу!
  А ты зачем спросил, легат?
  - Да так.
  Любил свою Мэхди однажды.
  Потом ударил раз, другой
  и возлегал не раз с другими
  лишь от того,
  что видел,
  как раб безродный
  ей любовно, нежно
  ступни мыл.
  Его убил я сразу, не щадя!
  С тех пор
  она двоих детей мне мёртвых родила.
  Я разлюбил её тогда,
  иль ревновал.
  Не знаю.
  Но часто силой пьяной брал
  и от того с ума сходил на утро.
  Да, её волос я знаю запах мускуса и амбры,
  Нежнее лани кожа у неё,
  но...
  ...так было. Точно, Террий! Каюсь!
  Тогда
  я будто под ногами землю потерял.
  В боях себя я не жалел,
  Египет кровью прославлял.
  Лишь другов жизни чтил
  превыше собственной.
  Свою - не чтил.
  Хранил платок её
  и сам себя за это ненавидел.
  Я страх перед смертию забыл.
  Врагов нещадно жёг и бил.
  Ведь дружба, долг - последнее,
  что удержало в жизни.
  Так слава
  с запахом её волос
  и крови на эфесе
  ко мне пришла.
  Легатом стал я быстро.
  А в сердце холод, пустота.
  Потом - случилось чудо.
  Однажды в Таре
  старика на рынке
  как-то повстречал. (Тара - древний город-крепость в устье Нила)
  Иль он мои глаза сам увидал?
  Заговорил,
  сказал,
  что о беде моей всё знает.
  И обещал, что если Мэхдохт
  выпьет всю до капли эту тару,
  то Тару мне живую и родит
  в день Карачун, на праздник.
  Тогда он дал напиток терпкий мне.
  И строго предписал мне воздержанье
  в течение одной луны,
  затем сурово приказал
  возлечь с женой в день первый Ра,
  но без вина
  и с ясной головою.
  И выбросить платок её,
  что с чужою кровью на груди храню.
  
  За дерзкий столь язык
  готов я был тогда
  тот час же обезглавить старика,
  но, он в последний миг,
  когда приставил меч ему к груди,
  мне мудрым и спокойным показался.
  Я отпусти его
  и сделал так, как он велел
  и родилась Саманди,
  как мне и обещал ведун - живою.
  
  Признаюсь:
  Я обижал жену,
  когда она под утро в праздник Митры
  родила дитя живое
  в драконьей красной чешуе.
  И дочь свою не раз я обделял.
  Как звездочёт - её учитель мне велел
  - не сделал я,
  а вот теперь она и Мэхдохт
  спасают жизни мне.
  
  Сейчас любовь моя
  как будто бы воскресла
  к ним обеим.
  Да, сыновьям я рад и горд троими.
  Орлы! Но всё же...
  дочь и Мэхдохт делают меня
  сто крат сильней и чище сердцем.
  
  Скажи мне, лекарь,
  так может быть?
  Чтоб сызнова жену
  и дочь свою любить?
  С тобой бывало?
  - О, друг мой, Марк.
  Могу тебя я другом называть?
  - Ты спас мне жизнь
  и обучал Саманди.
  Тебе я верю, друг.
  - Тогда признаюсь честно:
  со мной случилось
  тоже, так же.
  Красавицу Аврору,
  мою любимую Аврору,
  как-то в праздник я обидел.
  Её я силой взял, разгорячённый от вина.
  И от того Секвестра
  родилась на свет, как не живая плоть,
  как раз на праздник
  в Персефоны ночь.
  Ведь дочь вперёд ногами по утробе шла
  и раньше срока.
  Её забрал Аид,
  не дав вздохнуть ни разу
  слабому дитя.
  Жена без криков молча родила
  в беспамятстве
  и с много большей кровью.
  Рохильда - повитуха
  её спасала, чем только могла.
  
  Едва живой, очнувшись,
  жена меня просила дать ребёнку имя.
  Я грубо ей тогда ответил и сказал,
  Мол, лишь секвестра в ночь безлунья родилась.
  ('Секвестра' - мед. термин озн.
  мёртвая плоть, подлежащая удалению)
  Она не поняла и улыбнулась,
  и имя это приняла для мёртвого дитя,
  безропотно, как должно.
  А я...
  как будто бы сгорел до тла
  в её улыбке нежной к мёртвому дитя.
  
  Сбежал.
  Рыдал в углу, молился всем богам,
  чтобы рёбёнок только ожил.
  И, выйдя на перекрёсток трёх дорог,
  я на крови своей поклялся,
  что, если оживёт дитя её желанное такое,
  то дочери в судьбе
  препятствий от меня не будет никогда,
  а только лишь любовь сердечная моя
  оплатой жизни чаду станет.
  
  Когда к Авроре возвратился я
  - дитя уже дышало и сосало грудь.
  Не чудо ль, правда, Марк?
  - Да. Чудо.
  Невероятно!
  Я рад, что все в семье остались живы.
  - Да... и я был рад.
  А повитуха - мать Олкейоса - сказала:
  что сам Аид теперь дитя хранит
  не душу - плоть живой оставил.
  Что с первым вдохом дочери
  над головой Авроры
  белая родильная свеча потухла.
  
  Тогда я не поверил повитухе.
  Столь лет прошло с тех пор...
  почти об этом позабыл.
  Да вот с Секвестрой
  в день шестнадцатый рожденья
  преображенье за ночь и случилось.
  Как будто из неё всю разом
  душу, кто-то вынул
  и тьму вложил.
  
  Я слышал, видел из окна
  Авроры и Секвестры утром
  разговор в хлеву.
  Что делать мне теперь - не знаю.
  Жене о клятве страшной так и не сказал.
  - О, боги! Адонис, друг...
  Чем укрепить тебя в такой беде -
  не знаю.
  Вот думаю, что это может быть
  к Оракулу вопрос.
  - Да, верно!
  Коль будет с кем-то он общаться
  - не постесняюсь я совет спросить.
  Ведь дочь не дал Аид мне полюбить.
  Да и к жене я охладел почти что сразу.
  С рождением Ахилла сына
  к Авроре снова я любовью воспылал.
  Но дочь
  любовь к Авроре вновь до дна
  всю выпила по капле.
  Признаюсь честно,
  что б ты об этом знал:
  С тех пор как с дочерью твоей знакомы,
  я чувствую,
  что снова в нас с женой любовь жива.
  И так я рад безмерно воскрешенью!
  - Ты третий раз в жену влюблён?
  Вот это да!...
  А почему ты это связываешь именно с Саманди?
  - А почему великий звездочёт Александрии
  её отправил в Дельфы?
  - Неучтиво отвечать вопросом на вопрос.
  - Да, знаю. Но, прости мне, Марк.
  Яснее я б не смог ответить.
  - Пришли. Молчок.
  Мэхдохт стоит у входа.
  
  Адонис и оставил этот разговор.
  Мэхдохт, встретив мужа на пороге:
  - Марк, наконец-то!
  Всё ли там в порядке было с вами?
  - Как видишь, да.
  Напрасно волновалась, не уснула.
  - Да, вижу.
  А где Менеса лошадь?
  И от чего так бледен Иа.
  Менес:
  - Кг, Кг...
  Конь заблудился в темноте
  и случаем сорвался в пропасть.
  Испугался друг мой верный, сгинул.
  Адонис:
  - Волки?
  Марк:
  - Да.
  Мы только спешились,
  они завыли где-то рядом.
  Мы и вернулись сразу,
  чтоб за усы Фортуну не дразнить
  пока не началась охота.
  - Я знала, что опасно ехать в ночь.
  - Но мы же живы?
  Всё хорошо.
  И, дочь,
  как видно, спит давно.
  - Нет.
  Только что уснула.
  А до того,
  чего-то бормотала в полусне.
  'Сан дэя прия...' Я слыхала.
  Адонис дал ей питьё для отдыха и сна,
  чтоб крепко до утра проспала.
  - А ты?
  - А я не стала пить питьё.
  Теперь и так усну, любимый.
  Ведь на твоём плече
  мне безопаснее всего
  в подлунном этом мире.
  
  Адонис вспомнил
  такие же слова своей Авроры
  и оттого смутился:
  - Проголодались? -
  спросил он всех пришедших, -
  Горячий ужин уж давно готов.
  К огню садитесь ближе.
  Я мульс горячий вам налью,
  чтоб горло промочить вначале.
  
  Тагарт на Минку, Иа глядя:
  - Там, где ходили, что-нибудь нашли?
  Иль зря Рубин рычал во тьму?
  
  Марк им сказать не дал
  и сам ответил:
  - Зря.
  Спокойной ночи всем, кто сыт.
  Отбой.
  Уил,
  смени чрез несколько часов охрану.
  - Да, Марк. - Он оглянулся
  и встретив Марка твёрдый взгляд,
  и кроткий взгляд Сатира, им кивнул:
  - Сатир, ты сменишь Паки.
  - Я?! - вспыхнул мальчик румянцем на щеках, -
  А можно?!
  
  Марк подмигнул ему немного:
  - Да. Я думаю, пора.
  Ты крепкий и смышлёный малый.
  
  И парень сразу
  завернулся плотно
  в красный плащ легата,
  на сено лёг у ног коня
  и вдохновлённый,
  молча размечтался.
  Но крепко он уснул,
  как раз перед приходом Паки,
  до полуночи едва.
  
  Так был окончен длинный день
  и долгий сытный ужин,
  и все уснули крепко до утра.
  
  Ночь эта ясная и тихая была.
  Взошёл на звёздный потолок высо́ко
  новорождённый лунный серп
  младой и одинокий.
  
  * * *
  Элевсис.
  Ночь предыдущая. Страшная гроза.
  В дому Авроры сын не спит.
  За мамою следит,
  как та едва ли не кричит
  и тяжко дышит
  от болей в рёбрах.
  Он плачет тихо, будит мать,
  но разбудить её никак не может.
  Аврора бредит в полу-яви в полу-сне
  и видит в сновиденье
  огромного трёхрогого козла,
  размером с переростка тура,
  что топчет урожай её,
  с таким усердием
  взращённый и добытый в поле.
  
  Забрался в дом через окно кудлатый
  и грязной мордой бородатой
  влез в бельё,
  что приготовила Аврора
  для дочери своей на свадьбу.
  Нагадил, наигрался в нём, сжевал,
  затем во двор через окно он вылез.
  Сломав ограду, в родник-фонтан
  с целебной чистою водой ступил.
  Его испачкал калом на копытах.
  Затем вскочил на чёрного коня
  и, мерзкой бородой своей тряся,
  так громко блеял человечьим языком
  и звал Секвестру
  скорее выйти из укрытия до утра.
  
  Тем временем Секвестра
  грязной, голой и голодной
  без сна в сарае маясь,
  в плаще ютясь,
  от холода вертелась,
  сознаньем просыпалась,
  но злобно спорила сама с собой
  и бунтовала сердцем,
  слушая грозы раскаты, ливень.
  
  То плакала и причитала,
  то злилась и ругалась
  на мать, на всех и вся.
  Не рассуждала дева,
  а только лишь желала
  счастья для одной себя.
  И обещала богу, что
  во что бы то ни стало
  счастливой станет
  от завтрашнего дня
  до смертного одра.
  
   * * *
  Афины.
  День тот же, предыдущий
  слишком длинным показался одному.
  Ночь неожиданно пришла с грозою.
  Темно ему в душе при свете факелов
  хоть и в Афинах тоже праздник.
  Кризэс, дежуря у покоев раненого Здорга,
  приставлен был к нему охраной до утра.
  Он думал, думал, представлял
  Где, как проведёт обряд священной мести.
  Отсчитывал мгновенья, минуты и часы,
  до исполненья приговора.
  От утра, что наступит вскоре
  до воплощенья воздаянья врагу
  Кризэсу лишь потерпеть осталось
  не в меру длинных и тягучих
  шесть с четвертью часов
  и сутки,
  как он Авроре твёрдо обещал.
  
  Он есть, не мог.
  Он пить, не мог.
  'И через два часа, - он точно знал, -
  ...прибудет смена - свежая охрана.
  Но шанс другой ли будет у меня
  чтобы со Здоргом поквитаться.
  И после, если повезёт,
  охране храма не попасться,
  сбежать, в живых остаться'.
  
  
   ГЛАВА 8
  
   Родня или Родная кровь.
  
  Утро в Элевсисе.
  Деметры-Персефоны праздник.
  Четвёртый день мистерий
  ясный, влажный и прохладный.
  
  Почти с рассветом
  в дому Адониса-Авроры движенье началось.
  Мать проснулась очень рано,
  очнулась от острых болей в рёбрах и ноге
  и, не сдержав тяжёлых тихих стонов,
  пошевелилась, но не встала.
  Дышать уж слишком было тяжело.
  
  Она за грудь схватилась
  и вновь глаза закрыла, охнув.
  Сын, спящий рядом, тут же пробудился,
  зажёг фонарь огнивом.
  - Мам, мам?...
  - Всё хорошо.
  Не беспокойся, мой Ахилл.
  - А отчего так стонешь? Плохо?
  Ты бредила всю ночь,
  я слышал и не спал.
  Гроза блистала громко сильно.
  
  Она:
  'М-м... Рёбра, рёбра...
  и бедро ушиблено, как видно,
  очень'.
  - Нет, сын.
  Ночь длинная дождливая была.
  Гроза виной, и думы тяжкие...
  Нет, нет, не бред, покоя не давал,
  а сны всю ночь дурные приходили.
  Седлай коня, мне нужно в Рэты.
  - Сейчас?! Ещё темно!
  Тебе ведь тяжело подняться.
  - Да, есть немного.
  Послушай, сын,
  а принеси-ка льны мне.
  Порежь их на широкие полоски
  и неси сюда.
  - Зачем?
  - Да я вчера как будто рёбра повредила.
  - А где?! Когда?!
  - Упала с лестницы вчера, когда
  в подвал спускалась с Зэо к мистам.
  Оступилась.
  - А ноги целы?
  - Да. Хвала богам, лишь синяки.
  - Дай осмотрю и помогу подняться.
  - Ахилл, сынок,
  ведь ты ещё не лекарь.
  Погоди.
  На век твой хватит ран и исцелений.
  Скорее льны мне принеси.
  Мне нужно срочно в Рэты ехать.
  - Мам, мам.
  Сейчас тебе нельзя вставать,
  не то, что на коне ещё во тьме скакать.
  - Сын, сделай, что прошу! Сейчас!
  Зажги ещё одну свечу
  и мне её оставь.
  Иди, я жду.
  - Ну, хорошо.
  
  Он сделал, как мать ему велела,
  вернулся с льнами,
  торопясь ей помощь оказать.
  Но вот коня седлать
  не торопился мальчик.
  Сын матери усердно помогал,
  накладывал повязку
  на спину, плечи, грудь,
  что облегчит немного в рёбрах боль
  и даст дышать свободнее чуть-чуть.
  
  И вот готово.
  Аврора приподнялась и села,
  и встала на ноги тотчас,
  вдохнула легче:
  - Ох... Ахилл, сынок,
  седлай скорее лошадь, говорю.
  Иди сейчас же.
  - Мам, мам, я не могу!
  Не отпущу!
  Тебе нельзя в седло.
  Поешь, согрейся, отдохни.
  Я разведу огонь в камине
  и кашу быстренько сварю.
  Отвар какой-то сделать,
  чтоб боли облегчить?
  Ты голодна, слаба.
  Перед дорогой тебе б поесть немного.
  И раненою ты в седло не сядешь,
  поводья не удержишь, упадёшь
  и будет много хуже.
  Ведь слишком высоко седло,
  и боли в рёбрах...
  Дорогу ты не сдюжишь!
  Мам, мам, я не могу!
  Не стану!
  - Сынок, прошу, не время спорить.
  Мне снился страшный вещий сон.
  Беда во весь опор за нами скачет
  на жеребце гнедом,
  а всадником на нём -
  козёл трёхрогий,
  что в доме нашем побывал.
  Я думаю, что это Доплен Здорг.
  Седлай, седлай сейчас коня.
  А после сразу
  Секвестре отнеси воды и хлеба,
  тихонечко поставь в углу
  и тотчас уходи.
  
  Пока я не вернусь из Рэт
  одежды вовсе не давай.
  И сколько б
  не молила бы тебя сестра -
  не открывай сарай.
  
  А если станет спрашивать меня,
  так ты скажи... Ох, ой!..
  ...что я ушла на праздник в храм -
  отдать святое воздаяние богам,
  и помолиться Персефоне
  за благоразумие её
  и свадьбу скорую
  может быть с Парисом.
  Скажи:
  Сама решу о свадьбе.
  Как я уеду, сын,
  запри все окна,
  двери в доме на засов
  и никому не открывай!
  На зов не откликайся,
  что б ни случилось.
  Слышишь?
  Будь-кто придёт
  и станет окликать меня иль папу...
  ...так нет в дому на праздник никого.
  - Я понял, мама, и я тебя не подведу.
  - Мой сын, моя опора.
  Благо дарю.
  Будь смелым мой Ахилл,
  как наш Олкейос и Сатир.
  Сейчас ТЫ в доме старший.
  - Да, мама.
  
  Ахилл ушёл в конюшню,
  мягкое седло надёжнее приладил,
  умело упряжь подтянул,
  и жеребца во двор тихонько вывел
  и рядом со скамьёй остановил.
  Чтоб матери взобраться, сесть в седло
  немного проще было.
  
  Она из дома вскоре вышла,
  его стараньям улыбнулась щедро.
  Вдохнула, пошатнулась...
  - Ох... -
  И с болью в рёбрах лошадь оседлав,
  направила её нескорым шагом
  по побережью в Рэты.
  
  Сын дом закрыл и лёг ещё поспать,
  приняв настой валерианы с мёдом.
  
  Отъехав по раннему туманному утру,
  Аврора размышляла:
  'О, боги!
  Мне до стремительной развязки
  ожидать всего осталось
  лишь несколько часов и сутки.
  Кризэс даст время мне?
  Или сорвётся гневом правым,
  осуществив лишь месть свою?
  Сожжёт ли Здорга раньше он
  иль Здорг перехитрит его?
  Неравный бой!
  Неравное противостоянье с магом!
  
  Вернись, вернись ко мне скорее, Террий!...
  Предчувствую беду сейчас так ясно,
  как будто мне за правым ухом
  об этом кто-то чётко шепчет, говорит:
  'Беги, Аврора, и спасай детей своих!',
  и я согласна с этим и душой и сердцем.
  
  Господь-Владыка,
  благо дарю за помощь!
  Так сделаю сейчас же,
  как только возвращусь из Рэт.
  
   * * *
  Всё тот же дом,
  но через несколько часов.
  
  Секвестра бунтовала, мёрзла ночью,
  уснула лишь под утро,
  но сновиденья о дворцах и злате
  закончились у девы на рассвете
  с криком-пеньем первых петухов.
  
  Голодная она поднялась
  и подошла к дверям закрытым.
  Увидев хлеб и воду,
  в них намертво вцепилась
  словно кошка в мышь.
  И стала та водица девице голой
  сладкой, словно мёд весенний,
  а хлеб -
  вкуснее прежде не был никогда.
  
  Наевшись и голод скоро утолив,
  она тотчас подумала опять,
  что грубо оскорбили её и мать, и брат
  водой и хлебом накормивши.
  Что принесли простой еды -
  не мясо овна, сыра, молока.
  И стала снова бунтовать её душа.
  
  Секвестра громко призывала брата.
  Придумала она,
  как дерзко обмануть родную мать,
  и, взяв одежды, хоть какие,
  вновь сбежать бегом в желанные Афины.
  
  Но мальчик крепко спал
  и вопли-крики девы не слыхал.
  Устав от криков собственных,
  Секвестра улеглась в хлеву,
  уснула снова злая в сене.
  
   * * *
  Рабы до срока вернулись этим утром
  с празднества Афин назад.
  А дом хозяев пуст,
  как будто в нём давно нет никого.
  И накрепко закрыты ставни
  снаружи и изнутри,
  как будто держат оборону.
  
  Овцы громко блеют - голодны в хлеву,
  коз голосов, как будто не слыхать,
  а лошадей нет вовсе на конюшне.
  
  Вот раб, что старше
  подошёл к окну и постучал.
  'Тук, тук...
  Тук, тук...'
  Ахилл тотчас ответил,
  только что проснувшись:
  - Кто там? - и широко зевнув,
  поднялся, подошёл
  и в щёлку говорил,
  - В дому нет никого.
  Вы лучше уходите.
  Я открывать не стану никому.
  Я болен.
  Мне мама наказала
  к дверям не подходить,
  пока она с бальзамом
  не вернётся от Рохильды.
  Раб:
  - Я услыхал тебя, Ахилл.
  Не открывай.
  А где отец?
  - Уехал в Рэты, скоро будет.
  Сид, ты? Вернулся? -
  сквозь щель окна их распознал.
  
  - Да, я и Дэн, и Марфа тоже.
  Мы о несчастье в ночь Персефоны
  вчера лишь услыхали в Парфеноне.
  Там мистов привезли, повозку их видали.
  Вот оттого до срока скоро собрались
  и возвратились вместе в Элевсис.
  - Благо дарю.
  Мы ожидали вашу помощь.
  - А где ж тогда твоя сестра?
  - Она сейчас в хлеву.
  Страшней и дольше уж больна, чем я.
  Как раз в ту ночь и захворала.
  Сколь, не просила бы она,
  её нам выпускать нельзя.
  Так мама мне сказала.
  - Я понял, маленький Ахилл.
  Чем вам помочь мы можем?
  - Всё так же, как всегда.
  Распорядится мама. Ждите.
  Но вы пока скотину покормите,
  но на Секвестру не глядите там в хлеву.
  Она от хвори странной буйной
  одежды вовсе не приемлет,
  и прикрывает стыд лишь волосами.
  И всё кричит, кричит,
  что нужно ей бежать в Афины.
  Зачем - сама не знает.
  Её уж возвращали раз, вчера.
  - Об этом слышал тоже.
  Так как же с нею быть тогда,
  коль нужно нам войти в хлева?
  - Так осторожнее входите,
  но будьте начеку.
  Ворота тотчас за собой заприте.
  Сестра сейчас резка, опасна.
  Как зверь бросается на всех
  и может даже покусать.
  Так дайте ей поесть немного,
  воды и хлеба.
  - Хорошо.
  Ты тоже этим болен?
  - Нет, нет.
  Я просто слаб и сплю от испытаний,
  что посланы теперь на голову мою.
  Козу, любимицу мою и мамы,
  больной пришлось прирезать самому,
  вторая от горячки сдохла за ночь.
  Теперь нет в доме молока пока.
  А мама с папой скоро будут.
  Я только им открою, как придут.
  - Ах, вот как? Ладно.
  Понимаю, кровь первая такая...
  так тяжела бывает иногда.
  Пусть укрепит тебя
  Всевышний Гелиос, Ахилл.
  Ты будешь долго это помнить.
  А отец и мать здоровы, я надеюсь.
  - Да, конечно.
  Но мама рёбра повредила,
  упала с лестницы,
  в подвал спускаясь к мистам,
  когда их там лечила.
  Спаси Господь за то, что вы спросили.
  - Что ж за напасть такая приключилась!
  Всех в эти дни испытывал Господь.
  Досталось всем и много!
  Не помню праздника кровавого такого.
  - Да, так случилось.
  Странно всё.
  Всё так совпало.
  Жрецы, что толковали кости в день второй,
  сказали, слышал я, что скоро будет Яма.
  (Яма - перевод с санскрита озн. Конец всего)
  И Деметра сразу не дала священного огня.
  
  Но, коль Секвестра из хлевов сбежит,
  за то отец и мама тотчас
  очень строго спросят только с ВАС.
  Коль вырываться станет Секви,
  так свяжите.
  
  Он отдалился от дверей
  и скоро побежал по лестнице,
  чтоб через щель окна
  украдкой зорко наблюдать
  за всем происходящим сверху.
  Молил усердно мальчик Персефону,
  чтоб поскорей отец и мать
  домой вернулись невредимы.
  
  Потом он быстро побежал
  и взял свой новый деревянный меч.
  Безмолвно гладил лезвие его
  и крепко рукоять сжимал,
  когда видал, как Сид и Дэн
  Секвестру быстро крепко пеленали одеялом.
  Как обнажённая она из хлева вырвалась,
  опять сбежать пыталась со двора.
  Он был готов так защищать свой дом
  от происков взбесившейся сестры.
  
  Овчарню вычистив,
  рабы её закрыли,
  оставив связанную деву
  отдыхать на сене.
  
  Часы тянулись.
  
  Так время напряжённо
  тлело, тлело до полудня.
  День тих.
  Сияет солнце, и нет ни ветерка.
  Вот тихо въехала во двор
  небыстрым шагом лошадь мамы.
  Ахилл в окно:
  - Мам, мам! Я здесь!
  Сейчас спущусь, открою!
  
  Аврора, тяжело вздохнув:
  - Да, сын,
  я жду.
  Открой.
  
  Заметила порядок во дворе.
  - Кто здесь? Сид? Дэн?!
  Все трое вышли:
  - Да.
  Несчастьем начался здесь праздник.
  Как услыхали - так вернулись.
  Что сделать ещё нужно?
  Очищены хлева.
  Накормлена скотина.
  Кипит вода в котле.
  
  Седая Марфа сразу углядела,
  как тяжело даётся каждый вдох хозяйке дома:
  - О, госпожа, Аврора.
  Ушибли рёбра? Сын Ваш сказал.
  - Да. Неудачно так упала я вчера.
  Марфа:
  - Сид, Дэн, аккуратнее её примите!
  Что вам подать, моя Аврора?
  - Воды глоток. Едва дышу.
  Устала. Сяду.
  А где Секвестра? Говорите.
  
  Ахилл:
  - Она в хлеву.
  Её сейчас связали,
  но обернули одеялом прежде,
  как Вы сказали.
  Аврора:
  - Хорошо, что не сбежала снова.
  Я заварю ей успокоительный настой.
  Но позже.
  
  Послушай, Марфа,
  пойдём сейчас со мной
  в подвал на пару слов.
  - Иду, Аврора, госпожа.
  Аврора:
  - Сид, Дэн,
  почистите и накормите лошадь,
  а после...
  Ахилл, сынок, сейчас им укажи,
  где скрыта новая моя повозка.
  - Зачем?
  - Без рассуждений делай, как велю.
  - Да, мама.
  Аврора:
  - Дэн, Сид, зарежьте и изжарьте тотчас овна.
  Овса, бобов и сыра старого возьмите.
  И мех воды, и красного вина, и масла...
  В повозку всё сложите
  и сюда к порогу прикатите.
  И лошадь, дав ей немного отдохнуть,
  тотчас же и впрягите.
  Я в доме с Марфой быстро соберусь.
  
  Вот отперла Аврора дверь в подвал.
  Спускались с Марфой со свечами вниз.
  Марфа:
  - Что здесь произошло?!
  Повсюду кровь и гниль.
  Фу, как воняет.
  Аврора:
  - Здесь нужно вымыть всё,
  и пол, и стены. И выбросить тряпьё.
  Всё вынести и сжечь, что можно
  сразу.
  Марфа:
  - А это что? - увидела она
  чуть стёртый, но различимый на полу
  рисунок чьей-то кровью,
  похожий на звезду с козлом внутри.
  - Что? Где?
  - Вот это, на полу. Смотри.
  Аврора:
  - Не знаю.
  Что это может быть?
  - Так скверно пахнет от него.
  Свечей зажечь побольше,
  чтоб лучше рассмотреть.
  Разит, как будто смертью
  иль проклятьем,
  не пойму.
  Кровищи, как на бойне.
  Аврора:
  - Проклятьем?!
  Смертью?!...
  О, боги!
  Раз так,
  тогда хочу тебя об этом и спросить...
  Я знаю много лет, что ты ведунья.
  Ты обучала мудростям меня
  и тем мой дом храним,
  семья цела и дети живы.
  Что скажешь?
  Что здесь произошло?
  - Тебя тревожит это?
  - Очень!
  Уж слишком много
  здесь случилось за три дня!
  Скажи мне, что ты видишь?
  Что приключилось без меня?
  - Аврора,
  с тех пор как ты Ахилла родила
  ты мне как дочь, хоть я тебе рабыня
  и возрастом - сестра.
  - Знаю. Помню.
  В отвары трав я сына родила живым.
  Благо дарю.
  С Рохильдой спорила тогда ты
  и рисковала очень
  наказанною быть плетьми
  за смелые слова и знанья свои.
  Дружны с тобою много лет.
  И доверяем тайны женские друг другу.
  Меня ты обучаешь видеть, понимать и знать.
  И потому прошу сейчас, скажи
  скажи мне так,
  как если б ты была моя сестра
  иль вправду мать,
  ЧТО ЗДЕСЬ СЛУЧИЛОСЬ?!
  - Ну, хорошо, скажу.
  Давай посмотрим.
  Ты прежде сядь вон там. Там чище угол.
  О, нет!
  Приподнимись по лестнице наверх.
  Там будто лучше.
  Нет, отойди подальше, дальше!...
  О, боги!
  Здесь грязь повсюду, о, моя Аврора!
  Останься, где ты стоишь.
  Сейчас я призову Учителей своих,
  чтоб мы своими глазами увидали,
  всё то, что стены эти вот видали.
  Ты доверяешь мне?
  - Всё так же, как и прежде, Марфа, да.
  - Тогда,
  как прежде я тебя учила,
  ты делай точно то, что буду делать я,
  и повторяй Заклятья Истины слова.
  Я буду здесь стоять. Я буду Духом Света.
  И так же как и прежде... Помнишь?
  Чтоб ни случилось,
  ты не должна
  ни окликать, ни прерывать меня,
  пока не стану вновь я человеком
  и не закончу знанья ритуал.
  Ещё остались свечи в доме?
  - Да, на столе.
  - Зажгу их все.
  Коль ты готова - начинаю.
  
  И Марфа,
  начертав священный круг
  огнём вокруг себя,
  запела:
  - А-а-а... О-о-о... У-у-у...
  - Зажигала свечи белая ведунья
  все поочерёдно,
  но свечи гасли поочерёдно все.
  Она:
  - Х-м... странно.
  Раз так... так я сейчас приду.
  Воды из источника святого принесу.
  Аврора:
  - Она при входе, на столе стоит в кувшине.
  Ахилл принёс вчера.
  - А ты её уже пила?
  - Да. Многократно.
  - Так думаю, что это провиденье,
  что ты её вкушала.
  Зло сотворилось в этом доме!
  Такого прежде не видала,
  чтоб свечи гасли все подряд.
  - Что это означает?!
  - Что смерть коснулась всех,
  кто в этом доме был тогда.
  - О, боги!
  - Как в зеркалах
  на этих стенах увидим вместе то,
  что приключилось здесь
  в последние три дня.
  Черно, как в Яме!
  Уж больно сильным был тут ритуал.
  Я думаю, сама не справлюсь в этот раз.
  Поможешь? Силы хватит?
  - А, можно?
  - Если ты готова.
  - Но нужно торопиться.
  - Предчувствия?
  - О, Марфа, да!
  Не то, как прежде чувствую,
  а ярче и сильнее, будто вижу,
  хоть телом очень я слаба.
  - Я вижу это.
  Я поняла тебя, моя Аврора.
  Тогда для очищенья,
  к сожаленью,
  нужна нам кровь невинная.
  Куру сейчас из хлева принесу,
  яйцо её и воду.
  Аврора:
  - Соль красную и свечей ещё,
  под лестницей на полке захвати.
  Марфа:
  - Да, да.
  Все травы, что от зла хранят, возьму
  и принесу священный камень сердолик,
  чтоб защитить нас смог он в ритуале.
  
  Она почувствовала змеиное шуршанье
  где-то там, в углу, и оглянулась.
  
  - О, нет! Вставай, Аврора!
  Пойдём вдвоём наверх.
  Здесь быть тебе одной нельзя.
  И никому нельзя!
  Вставай, я поддержу.
  
  По лестнице ступая, Аврора вопрошала:
  - Хотела я давно тебя спросить.
  Скажи, а почему вы вместе не сбежали,
  когда вас отпустили в праздник
  в первый год и в первый раз мы в Дельфы?
  - Пятнадцать лет назад? - и
  Марфа улыбнулась краем глаз,
  на полке свечи, взяв и соль, -
  Хм, Аврора госпожа...
  Как мне тебе ответить?
  - Как есть на самом деле,
  прямо говори.
  - Тогда скажи нам
  а, куда бежать отсюда?
  Все земли, что стелятся от края и до края
  бесконечно,
  так далеко, как видит светлый зоркий глаз,
  здесь всё вокруг
  Да-Арийская Священная земля.
  Где б ни были
  мы - дома, мы все - родня,
  хоть распрями разделены уже и златом,
  Сейчас ты - госпожа, я мы - рабы.
  Но только в этой жизни, а не прежде.
  
  Аврора собирала вместе смесь сушёных трав.
   - Я думала об этом много раз.
  И Террий мне об этом говорил.
  Рассказывал его отца рассказы.
  Коль это так... - остановилась
  и Марфу за руки взяла, -
  ... И ты об этом знаешь, как и я...
  ... от сей минуты
  между собой теперь равны мы и родня.
  - Родня? Не уж то? -
  вспыхнула улыбкой верная раба.
  - Послушай, Марфа,
  уехать мне придётся,
  быть может навсегда.
  Так ты прими весь этот дом, хозяйство,
  как щедрое наследие своё за тяжкий руд.
  Пусть Дэн и Сид тебе помогут в этом.
  И женятся, коль захотят на ком
  и в дом введут сюда девиц, как жён
  возлюбленных единственных своих.
  Они свободны тоже.
  Я им скажу и напишу бумаги.
  
  Спускались обе вновь в подвал.
  - Свобода - это благо.
  Благо дарю тебе своей душою.
  Погоди! Уехать, ты сказала?!
  Насовсем?!
  - Да, с детьми.
  - Когда?
  - Сегодня в ночь
  иль завтра рано утром, до рассвета.
  Чтоб скрыть свой путь от глаз чужих.
  - Как далеко?! Куда поедешь?
  Ведь ты слаба и рёбра сломаны.
  Нога в бедре ушиблена, я вижу.
  Что приключилось с вами здесь?
  Куда, куда уедешь?!
  Раз я тебе сестра - так не пущу! -
  остановилась Марфа на ступенях
  и за руки её взяла, -
  А твой Адонис Террий?!
  Что мне ему сказать?! Он в Рэтах?
  - Ой, ох... Пойдём, -
  Не торопясь, спускались обе ниже, -
  Чем меньше знать ты будешь,
  тем дольше будешь жить.
  - Тогда возьми меня с собой!
  - Не думаю, не знаю.
  - Не нужен дом мне!
  В душе - везде я дома.
  Да я, как ветер иль вода свободна!
  Постель - земля и травы,
  а крышей вечной - звёзды, небеса!
  - Мне тяжело дышать.
  Не спорь, пожалуйста, сестра.
  Здесь в доме ТЫ от ныне
  должна держать наш крепкий тыл.
  - А от кого иль от чего защитой быть, скажи?
  - О том, надеюсь, нам покажет ритуал.
  Ты всё увидишь. И я увижу и пойму,
  что нужно делать и куда бежать.
  - Я поняла.
  Посмотрим.
  - О том мужчинам не говори ни слова.
  - Согласна я. И поняла тебя, моя Аврора.
  
   * * *
  Как раз случился полдень, когда
  начался ритуал.
  Надев рубаху белую простую в пол,
  ведунья Марфа беловолосая младая,
  ножом стеклянным и калёным,
  тем, что в руках Авроры был резан Здорг,
  восстановила тот рисунок странный.
  
  Вокруг звезды начертанной в грязи
  святою красной солью создала защиту - круг
  от возможных бед иль духов Тьмы.
  
  Вошла в тот круг Аврора, охая,
  и из кувшина над сердоликом
  в широкую простую тару красной глины,
  что Марфа на руках своих держала
  воду щедрой струйкой налила,
  затем вложили вместе в воду
  камень чистой женской силы, яйцо живое, соль.
  И тару в центр звезды поставив,
  вышли обе за пределы соляного круга.
  Аврора еле села на ступени со свечой в руке,
  ждала и наблюдала, что же будет.
  Повторяла за ведуньей
  загово́ра правды все слова
  и чётко - звуки.
  А Марфа,
  воздев над головою руки широко,
  призвала солнца яркую печать -
  печать Владыки Гора,
  и над кровавою звездой с козлом
  начертала руны 'Путь' и 'Солнце'.
  И сделав вдох всей грудью,
  запела крепким низким горлом.
  Ей тихо вторила Аврора.
  Обе:
  - А-а-а... О-о-о... У-у-у... Р-р-а-а...
  Хо-о... Р-р-р... А-а-а...
  Пошли нам луч свой, о, Владыка!
  Что двери Тьмы здесь приоткроет,
  чтоб показать нам Истину о том, как было.
  - и Марфа вдоль соляного круга
  в белом платье будто поплыла
  и зажигала свечи все поочерёдно.
  
  Возник вдруг гул
  и мелко стены задрожали,
  но ни одна свеча теперь
  всё ж не погасла.
  Тринадцать было их
  по верному числу Владык.
  Переглянулись жёны, замолчали.
  
  Как был закончен круг священного огня,
  Аврора сразу подала ведунье травы
  среди которых, были
  сушёный лотос, зверобой
  и листья дикой мяты.
  Та их зажгла от огненного круга
  и дымом белым плотным
  обеими руками
  начертала руны вед священных
  'Сила, Истина и Рок'.
  
  И обходя один обратный круг,
  вращала время вспять ведунья
  судьбы часы на день один назад.
  
  Так медленно прошла она назад три круга.
  Остановилась. Глаза закрыла.
  - Я призываю Учителей небесных, -
  воздела руки к потолку,
  - Вот кровь невинная, живая.
  Так покажите, что здесь случилось за три дня.
  Орак и Ул, СОЕДИНИТЕСЬ!
  Я видеть всё должна! - глаза открыла неспеша.
  Аврора заметила,
  что в этот раз глаза ведуньи
  прозрачны стали, как вода
  и зелены, как ночью у кота.
  
  Вода, вдруг в чаше задрожала,
  и закипела чёрным дымом в глубине.
  а сердолик на дне вначале
  стал белым, красным, чёрным,
  после раскололся громко в чаше
  и исчез в дыму, как будто серы.
  Яйцо куры иль утонуло,
  иль вовсе с глаз пропало.
  
  Ножом куре раскрыла горло Марфа осторожно
  и кровь её пустила точно так, чтоб струйкою
  она легла вдоль соляного круга.
  
  Как только заключён был круг кровавый,
  и Марфа изрекла:
  - Так проявись же зеркало,
  и всё нам покажи! -
  Так содрогнулись стены все.
  Дым серо-жёлто-чёрный
  за пределы круга вышел,
  в них медленно проник
  и зеркалом прозрачным
  поверхности все стали.
  
  Обезображенная пятиконечная звезда
  с козлом внутри, вдруг вспыхнула,
  приподнялась над полом, ожила
  и из неё, внезапно взвились
  три белые огромные змеи,
  зависли
  перевёрнутым треножником над чашей,
  опираясь на мощные шуршащие хвосты,
  но за пределы соляного круга
  сколь не рва́лися - не ушли.
  
  Так вились и сплетались их скользкие тела,
  а в мордах - лица человечьи узнавались.
  Все три плевались ядом в чашу
  и оттого дым гуще стал
  и к стенам плотно прилипал.
  
  И так картина стала проявляться чётче и ясней,
  и заполняться духами людей,
  здесь побывавших за три дня.
  Их разговоры вспоминала и Аврора.
  
  Увидела себя растрёпанной
  и изуродованного Здорга.
  Как при свечах усталая она
  все пальцы исколов
  и день, и ночь, и сшила, и спасла,
  восстановить, в усердии пытаясь,
  обезображенное ранами его лицо.
  
  Олкейоса рассказ ещё раз услыхала
  о маленькой Саманди и её собаке,
  о невероятных трёх штормах,
  что пережили в море за неделю,
  и как спаслись три корабля, летели.
  И поняла теперь иначе, глубже
  восхищённое повествованье его.
  
  И мистов четырёх Аврора видела
  потом лишь трёх.
  Ушёл послушник Зэо.
  
  Секвестру сидящую в углу и...
  ... время полетело
  иль потекло замедленно,
  как мёд стоялый,
  показывая жёнам точно так,
  как было с самого начала.
  
  Как обнаружены здесь были чёрные ножи,
  атлантом греком,
  когда, не чуя ног, она уже спала в покоях на верху.
  И напряжённый шёпот-говор
  Олкейоса с Адонисом в подробностях слыхала.
  
  Здорг, 'вовремя очнувшись', тоже
  слышал их не громкий разговор,
  и понимал, конечно, тоже,
  что это верный смертный приговор,
  для всех троих к утру.
  
  И видела Аврора,
  как сын отцу усердно помогал.
  Учился врачевать Ахилл
  и шил прилежно вместе с папой раны.
  
  И Марфа, оттого, что увидала,
  услыхала здесь впервые,
  осознавая всю картину,
  тоже замерла,
  дыханье задержала.
  
  Вот все ушли.
  Вот Здорг поднялся со скамьи устало.
  Вот взял у друга странный нож из-за пяты,
  надрезал руки спящим у стены,
  свою надрезал, но не много.
  И щедро кровь троих
  спустил в одну из красных чаш.
  
  Вот загорелась эта клятая звезда
  в подвале на полу,
  вот выползли из центра три змеи большие
  и через стены расползлись, шипя,
  направились все к жертвам спящим.
  
  Зажглась свеча во тьме.
  Открылась снова дверь в подвал.
  Вот по ступеням не страшась
  Олкейос вновь с огнём спустился.
  Не слыша слов - слова слыхал
  и делал точно то, что Здорг ему,
  не открывая рта, сказал.
  
  Налил, шутя, воды для миста - сам,
  надпил, не глядя, кровь из грязной тары - сам,
  и после отдал магу в руки.
  Нарушив матери завет священный,
  снял свой заговорённый оберег
  и в руки Здоргу отдал тоже сам.
  
  Вот маг побитый
  шёлк красный сразу отшвырнул на пол,
  заклятие над тарой с кровью промычал
  и вдруг в неё
  струиться тонкой светлой нитью стала
  жизнь крепкого атланта.
  Глоточек за глотком его 'пил' Здорг,
  но неспеша.
  
  Теперь на молодом Олкейосе,
  стал проявляться мерзкий шрам
  и потихоньку за щекою растворяться зубы,
  язык стал опухать и разделяться пополам.
  А глаз его иссиня-голубой прекрасный
  минута за минутой слепнуть, сохнуть.
  
  Отяжелели ноги, плечи и спина атланта.
  Так тягостно дышать ему. Темно в глазах.
  В груди трепещет что-то, пойманною птицей.
  Теперь встать и уйти силач не может сам.
  
  А старый Здорг
  расправить плечи не спешил.
  Стал выше и стройнее, крепче.
  И наливаясь силой молодой чужой,
  гляделся в зеркало кривое
  при огарочке своей свечи.
  
  Там быстро таял шрам его
  от первого глотка
  'целебного напитка'.
  Уродством и болезнью, жизнью
  обменивался с атлантом Здорг.
  
  Не торопясь,
  он жадно пил из красной тары
  воду с кровью магов,
  и жизнь атланта-грека
  с нею медленно, вкушал.
  
  Вот рулевой поднялся с лавки,
  встал,
  свечу ему свою оставил
  сам.
  согласье дал отдать Свой Лунный Свет,
  и тару битую для Света Жизни
  из слабых рук у мага взял.
  
  Пошёл наверх со сгорбленной спиной.
  И со ступени на ступеньку громко шаркал.
  Ушёл ни жив, ни мёртв,
  и став немым, как рыба - раб
  во Тьму исчез
  совсем.
  Пропал.
  
  Аврора плакала, руками крепко рот зажав.
  И Марфа тоже, сжав кулаки, дрожала.
  Обескуражено глядели и молчали обе,
  как будто в рот воды набрав.
  
  Вновь двери проскрипели, приоткрылись.
  Послышался гораздо мягче шаг и поступь.
  По лестнице спускалась новая свеча.
  
  Теперь вошла Секвестра, собой любуясь.
  Вся разодета, весела, легка, румяна.
  Играет стройною ногой в сандалиях тугих
  и тёмным локоном у нежной шеи вертит.
  
  Мать напряглась и встала, сжала кулаки:
  'Ты что, Секвестра?! УХОДИ!'
  И Марфа тоже очень волновалась.
  'Ой, девонька,
  зачем пришла?! Беги, беги!...'
  
  Сама
  шутя на руки Здоргу села дева, улыбнулась.
  Сама
  открыла шею, груди, и колени развела.
  Сама
  уста для поцелуя грязного открыла
  и злу в себя войти дала сама.
  
  Плеснув руками мать-Аврора
  вдруг подскочила с места,
  и закричала, и зарычала,
  не замечая боль в ноге, груди.
  - Не смей! Не СМЕЙ!
  НЕ ТРОЖЬ ЕЁ! ТЫ, ЗМЕЙ!
  Беги, Секвестра тотчас! Уходи!-
  И встать несокрушимою преградой
  меж с ними зря теперь пыталась мать.
  
  И дочь, сквозь марево теней,
  из прошлого её не услыхала.
  Старика-урода за шею нежно обняла...
  Сатиром томно назвала...
  и Здорг впился в её открытые уста
  своим безгубым рваным ртом,
  вошёл в неё бутон
  кровавыми и грязными руками,
  а затем...
  ...Секвестра в страсти застонала,
  сама на колени перед магом встала,
  плоть старую мужскую,
  как он велел,
  сама устами и перстами обняла
  и приняла...
  
  Сама
  оборотилась, Секви, ткани подняла.
  Сама
  на лавке на колени встала.
  Перед оголённой твёрдой плотью Здорга
  и бёдра развела сама.
  
  А мать металась, и волосы на голове рвала,
  но ничего уже поделать не могла.
  Сквозь тени духов, им не причинив вреда,
  проходили её руки, тело, голова
  и не были слышны обоим в прошлое
  ни ругань, ни мольбы слова.
  Кричала и рвалась на помощь к ней Аврора:
  - Секвестра! Стой! Остановись! Беги!
  Здорг - прокляну! Гори в огне! Урод!
  Отстань же, дрянь! И руки убери!
  Коль знала б раньше,
  сама б зарезала тебя ножом стеклянным!
  Увижу - тотчас и глаз,
  и глотку вырву разом с языком,
  и выброшу собакам!
  Вот благодарность за спасение твоё?!
  Ах, тварь! Исчадье!
  Оставь же девочку мою! Оставь её!...
  Убью! Убью!!!...
  
  Здорг девочку скрутил, связал,
  и рот шарфом Олкейоса зажал.
  Он начертал ей на спине звезду
  и в ней кровавого трёхрогого козла,
  и хохоча, вошёл ей плотью в анус...
  чтобы закончить грязный ритуал.
  
  Аврора:
  - Не-ет! - вскричала сердцем,
  и сразу пошатнулась, поскользнулась и упала,
  стекла тихонько по ступеням вниз и замерла,
  как будто вовсе жить, вдруг, перестала.
  Не выдержав всего, её душа сомлела,
  а дух сбежал скорей из тела хоть куда.
  
  - О, Боги! Секви, девочка моя!
  О, Господи! Аврора! -
  воскликнула седая Марфа.
  Но до конца
  сквозь горечь слёз,
  и стыд, и ужас,
  мерзость, что отражали стены,
  шок для материнских глаз
  и боль в душе и сердце,
  заставляла себя Марфа твёрдой волей,
  не закрывая глаз,
  внимательно смотреть на правду,
  что сотворилась в этих вот стенах.
  'Дыши, живи, моя Аврора! Я с тобой.
  Смотрю, смотрю
  и запоминаю грех твой, Здорг!'. -
  Сквозь зубы белая ведунья прошептала.
  
  Увидев всё в подробностях,
  она распознавала древний жуткий ритуал
  о краже времени, души и жизни сразу у троих.
  И от того смотрела зорко - в оба глаза,
  чтобы доподлинно узнать,
  как возможно магу этому противостоять
  иль может быть смягчить,
  иль снять проклятье.
  Заметить, распознать,
  в чём слабость у него,
  где 'Ахиллесова пята'.
  'Держись, Аврора!' -
  проскрипела Марфа через зубы, -
  'Коль будем знать его порок-изъян,
  так сможем попытаться и спасти твою дочурку.
  Хотя возможно не спасём
  мы не живую плоть - Секвестру.
  Но может быть спасём другую.
  
  Олкейоса уж точно не вернуть, пропал,
  ведь не известно, где теперь его искать
  и как, и чем его спасать.
  Как больно видеть, знать
  и не суметь помочь!..
  Как жаль... Как жаль!..
  Как больно!
  О, боги, боги!
  Откуда ж ЗЛО такое вот пришло, возникло
  на бесконечных землях Дарии Великой?!'
  Не уж-то, правда то,
  что запечатлено в писаниях давно
  о пришлых, чуждых змееликих инородцах?!
  
   * * *
  Так проявился в полной мере Ирод 'Дьявол'
  пятнадцатый аркан Таро.
  
   * * *
  А вот со свечой в подвал спустился юный Зэо
  и с ним атлет в плечах покрепче, чем Олкейос,
  Вот драка между Здоргом и двоими началась.
  На зов скорей сбежала лестницей Аврора
  к ним на помощь, с зельем торопясь.
  И силой сонный эликсир чрез щёку
  весь залила до капли магу.
  
  Вот, Здорг уже немного сонный, пьяный
  из плена вырвался на миг...
  Удар для Зэо!
  Удар второй - Авроре!
  Ещё удар - для незнакомца в грудь, в живот!...
  Марфа:
  'Ах, вот как ты 'упала' милая моя.
  
  Вот незнакомец крепкий, как атлет
  за всех троих с лихвой вернул удары Здоргу
  в пах кулаком, в живот,
  ногою под колено.
  Чуть не убил тотчас в подвале табуретом, но...
  остановился.
  Послушался Кризэс Аврору.
  
  Спустя минуту беглый гладиатор Рима.
  узнал по глазу белому заклятого врага,
  нашёл печать кинжала на плече,
  удостоверясь в правоте своей,
  побагровел, взбесился,
  чуть не убил ещё разок, одним ударом,
  но вновь остановился, благодаря Авроре
  и за ногу супостата по ступеням поволок.
  
  Вот крепкий гладиатор Рима,
  весь, как сирота-ребёнок сжался,
  о своей замученной красавице жене Антее
  и о дитя убитом в её чреве на кресте
  всю правду рассказал Авроре, как себе.
  Во всём признался.
  
  Белее белого тут Марфа стала.
  Как будто что-то вспоминала
  иль поняла
  и крепко, как непреступная скала,
  иль как кормящая волчица-мать
  защитой над Авророй встала.
  До хруста сжала кулаки она.
  
  Не таяла свеча в её руках,
  а затрещала громко, замерзая,
  горела очень ярко светом голубым.
  И покрывались плотно
  хрустящим инеем и льдом одежды Марфы.
  Так пробуждалась сила девы,
  с рожденья спящая в её крови.
  
  Вот эти двое вышли... и вошли опять.
  Вот гладиатор Рима нежно на руках
  поднял наверх мальчишку Зэо.
  Затем ещё двоих калек поочерёдно,
  не щадя.
  Последним - выволок за ноги Здорга.
  
  Потухли стены и исчезли духи.
  Лишь сердце еле слышит Марфа
  и гневным хладом дышит.
  Замёрзла тишина,
  а дева с места сдвинуться не может.
  
  Но вот возникли снова три змеи
  в соляном и горящем круге.
  И показалось Марфе ледяной,
  что она вдруг
  будто видеть через стены стала
  путь жертвы каждой скользкой твари
  вне этого подвала.
  
  Вот друг Авроры грек-атлант,
  ушёл согбенный старикан.
  Секвестра, как на заклании овца,
  под Здоргом пала.
  Свой анус рваный дева моет у фонтана.
  И после утром
  набирает из него воды для коз
  и матери своей, Авроры.
  Так пригубила мать испорченной воды
  и ослабела сильно, заболела,
  а козы вовсе за день сдохли.
  
  Вот проявилась дева, в покоях наверху,
  что всех детей цариц на свете краше.
  На шкурах овнов спит прекрасное дитя
  и тяжело привсхлипывая дышит.
  Пёс - верный друг над ней стоит,
  пытаясь разбудить, кусает,
  стащить с постели хочет.
  Зубами рвёт рубаху ей, скулит,
  но разбудить никак не может.
  
  Во сне девчушку душит крепким телом
  третья белая змея,
  что проползла сквозь стены из подвала
  и пробралась в тревожный сон дитя.
  
  Горит вниз головой девица на кресте!
  Семаргл ей друг, помощник рядом,
  сейчас он не во сне,
  а только на постели
  в теле преданного пса
  невольно заключённый.
  
  Там у зловещего горящего креста
  на помощь девочке в бреду
  вдруг появился старец волхв-ведун
  недавно страшно убиенный.
  Волшебным белым посохом
  он со всего размаху
  ударил гада светом, отогнал.
  Грозой пролился на пожар.
  Освободил и спас дитя.
  
  Из огненного плена девочка с трудом очнулась,
  глаза открыв, с постели на пол соскользнула.
  Тому был крайне счастлив верный красный пёс
  и рядом с ними Дух -
  крылатый белый волк - Семаргл.
  
  И Марфа увидала ключ от древних тайн и истин Ра-
  заколкой в золотых растрёпанных власах по пояс.
  И мокрые глаза - миндаль, сияньем - аметист,
  заметила у девочки она.
  И распознала с нею рядом в тонком теле
  Дух Семаргла - волка-пса.
  - О, боги! Так эта ж дева - Тара! Лотос!
  
  Исчезли все виденья, духи.
  Закрыла Марфа правды ритуал.
  Закрыла вход в былое быстро и умело.
  
  Очистив щедро всё пространство стен
  до потолка невинной кровью куры,
  огнём, водой и дымом трав,
  она следы ведений стёрла так,
  чтоб не возможно было магу увидать,
  что видела и поняла сейчас она одна.
  Всё стёрла!
  Всё потушила!
  Разрушила, что было,
  водой целебной залила
  и руны начертала 'Щит и Мир'!
  - Да будет так!
  Закрыта дверь в былое!
  Благо дарю, Создатель,
  что всё нам показал!
  Орак и Ул, прошу молчите.
  Я вас благодарю.
  Наш низкий вам поклон,
  Учитель.
  
  И вновь глаза у Марфы стали человечьи,
  она и не заметила того сама.
  Свеча оттаяла, одежды тоже.
  
  - ...О, ключ я подберу для Здорга!
  Ах, бестия!
  Чего боялся он?
  Что мучило его так больно?
  Да вот что!
  Шарф с золотой печатью Гора!
  Вот он, мой ключ заговорённый
  и каюк-конец ЕГО!
  Пади сюда, мой друг.
  О, Ра!
  Во истину ТЕБЯ боится этот демон!
  
  И Марфа палкой осторожно
  отложила испорченную ткань
  скорее в угол,
  чтоб позже взять её с собой.
  И обнаружила пропавшее куриное яйцо.
  Опять на дне лежало в таре.
  Там кроваво-красный сердолик
  разрушился совсем.
  От тёмных сил стал пеплом.
  Теперь яйцо не белым было -
  красным и нетленным.
  
  Она взяла его горячим, подумав,
  что оно возможно станет
  иль сильным ядом иль противоядьем
  от чего-то,
  раз запечатлён в нём чёрный ритуал
  и сердолик ему всю силу сердца передал.
  
  - О том подскажет мне Оракул древний - Пиф.
  Так значит нужно срочно в Дэльфы.
  Поедем рано утром, - сказала твёрдо Марфа,
  к Авроре сразу подошла.
  - Сама... поедешь? -
  огладила холодный лоб её, лицо и
  проверив, поняла, - 'Жива!' -
  Нет, милая моя сестра.
  С тобой мы в этом деле до конца!
  Здесь время - жизнь,
  и не одна она.
  И слишком высока
  за промедление оплата!
  'Раз Дева-Тара возродилась,
  так скоро может быть и Яма.
  Вот как нежданно легенда наша ожила?!
  Не думала, что древние писания
  и сказы матери моей доселе живы!
  Так девочке нужна надёжная защита и опора,
  как и тебе теперь, моя Аврора.
  Сейчас я ясно вижу малый плод в тебе.
  Ты светишься? Какое счастье!
  Видно будет дочь.
  Ты будешь матерью прекрасной ей.
  Венерой назовёшь.
  Наверно.
  
  Беги, беги, сейчас, моя Аврора!
  И я с тобою и с детьми скорей из дома!
  
  Но, что произошло со мной, в моей крови,
  сейчас, когда свеча в руке замёрзла?
  И плод так рано раньше в жёнах не видала я,
  чрез стены, камни не глядела.
  Кто я на самом деле?
  И для чего я рождена?
  
  Что думать - разберусь потом.
  Сейчас не время!
  Седлать, седлать скорее лошадь!
  Собираться надо и бежать бегом!'
  - Дэн, Сид!... - поторопилась по ступеням,
  - Аврора пала!
  Помогите взять её скорей наверх!
  Готовьте ванну для целебных трав!
  Скорее!
  
   * * *
  Так в малом градусе луны - втором
  просыпалась в Марфе белой 'Жрица'.
  А в истории Саманди появлялся,
  ещё неизвестный нам и девочке герой,
  аркан Таро Верховный,
  от 'Хаоса-ноля' второй.
  
  
   Глава 9
   Времени дел Мастер
   'Умеренность - Аркан Таро ХIV'
  
  Великая игра времени потоков,
  воронок, поворотов, встреч,
  завязки судеб и человеческих пороков,
  когда решается подчас не нами только:
  кем быть, какое имя от Роду носить,
  каким себя другим преподносить.
  Любить иль не любить.
  Предать себя, предназначение и выбор
  или себе остаться верным до одра.
  Пройти по лезвию ножа,
  чтоб только выжить
  без воздаяния за ЭТО благо -
  БЫТЬ просто Чело-Веком.
  Дышать и жить Душой, не златом,
  себя осознавать свободно
  обычным всемогущим сыном бога,
  и Сотворцом хотя бы одного
  счастливого мгновенья для кого-то.
  
  Иль может всё-таки солгать, предать
  и тем спастись,
  и отойти скорее в сторону другую
  от Хаоса, борьбы, любви и счастья,
  сбежать,
  поддаться страху забытья,
  чтоб тихо из укрытья наблюдать
  игру красивую чужую -
  Поступок, Жизнь и Мысль,
  как есть Великая она.
  
  Кто всё решает -
  так или иначе должно быть?
  
  День, час, секунда иль мгновенье
  играют нами часто безучастно
  по обыкновенью запросто и просто,
  как случай, рок, везенье или дождь,
  рассвет и утро, полночь
  наступают ежедневно.
  
  Во времени песочных золотых часах,
  что на столе у Господа
  или в его руках,
  бегут, бегут минуты, дни, года, века
  нам незаметно совершенно
  исчезают
  в вечность
  навсегда.
  Перевернул Владыка снова золотые чаши
  и сыплет полную, пустую наполняя,
  и мы легко, как маленькие дети,
  играя в новую игру по старым Конам (законам)
  с песком и водами времён
  и чашей жизни судеб наших,
  сыгравших в прежних жизнях хоть однажды -
  Долг,
  Предназначенье,
  Любовь,
  Семью,
  меняем судьбы человечьи так же,
  как случай, рок или фортуна
  предоставляет новый скользкий выбор нам
  свой сделать дерзкий ход конём
  теперь в текущих временах.
  
  В какую сторону идти, бежать
  или остаться ожидать
  спасенья, чуда или смерти -
  решаем сами каждый раз,
  сейчас.
  Но вот сокрытый во времени секрет:
  Сияние и Цвет Великого Владыки -
  Солнца
  от каждого из нас зависит так же полно,
  как мы обязаны Всевышнему Отцу
  за смелую Идею зачатья Жизни
  во Вселенных.
  А Матери -
  за жертвенность Любви
  принять Идею в своё Святое Лоно
  и вероятность воплощенья в мире
  единственного в своём Роде 'Я'.
  Ценна и мысль, и намеренье-дело.
  В Уме, Душе и Теле - Дух Единый.
  
  Нет времени искать ответы? - Кто так сказал?
  Быть может было,
  да потеряно оно на алтари чужие?
  А Выбор нам дарован навсегда!
  К нему и времени даётся вдосталь,
  но не даром.
  У Мойры старшей припасены
  для всех для нас точёные ножи,
  но и конечно ножницы тупые.
  О том не надо забывать
  ещё живому человеку.
  У каждого из нас в кармане
  хранится Нить Святая Ра.
  'Возьми её, держи её покрепче...' -
  Сказал во сне мне как-то Мастер Чаш, -
  ' ...и прочной нитью Ариадны
  в твоих натруженных руках
  пусть станет тонкий лунный шёлк
  богини Рождества.
  Сотки ковёр-вуаль Души сама'.
  
  Так
  в отраженьи тысячи зеркал
  дорогой в миллионы лет,
  кто истинно есть 'Я' -
  найти хочу ответ.
  
  На перекрёстке судеб,
  семи путей-дорог
  нас избирает случай
  любви, надежд, тревог,
  развязок разных, странных.
  Дерзкий и опасный поворот.
  
  Я падаю, встаю, иду вперёд.
  
   * * *
  По раннему утру
  чуть до восхода
  коротко простившись
  с Дэном, Сидом, навсегда
  и строгие указания обоим дав,
  молчать о том, что видели и знают,
  ведунья Марфа направляла
  тяжёлую гружёную повозку Мэхдохт
  нескорым шагом по дороге в Дэльфы.
  
  Торопилась дева не спеша -
  всё сделала, как надо в доме
  и всё что сможет пригодиться -
  с собой, конечно же, взяла.
  
  В повозке спит от снадобья Аврора.
  С ней рядом едет сын Ахилл,
  за руку маму крепко держит мальчик
  и взглядом провожает молча дом,
  губу немного прикусив.
  
  Секвестра омыта, причёсана, одета,
  так, как дОлжно для дороги и зимы.
  От крепкого настоя Марфы омелы с мёдом,
  связанная рядом с мамой, мирно спит пока.
  Белеют малой сединой виски у юной девы.
  И Марфа точно знает от чего.
  
  Глубо́ко дремлет белый город храмов.
  И все бездомные собаки Элевсиса тоже спят,
  укрывшись по местам укромным.
  Знобит немного резкий ветер с моря,
  срывает украшения с портиков, колонн,
  размётывает краденные шёлковые ленты
  по ветвям, кустам, дорогам, в горы.
  Унылые стучат колёса по камням,
  как будто так стучат минуты
  или бьётся болью чьё-то сердце.
  
  Путь старый и неблизкий
  нежданно, не желанно выпал четверым.
  И жаль, и хорошо, что он не скорый им.
  Ведь больно прочь бежать, как вор, из дома,
  где счастливо жила-была семья.
  
  Тревога щемит сыну сердце.
  Горчит на языке отъезд такой.
  Подавленные слёзы обжигают
  солью щёки Марфы.
  Она их прячет от Ахилла
  и смотрит лишь вперёд,
  прощаясь с милым Элевсисом.
  
   * * *
  Афины.
  Вчера сменили у покоев Здорга всю охрану
  рано утром.
  И лекари совет держали многократно
  меж собой.
  Днём, вечером и снова утром обсуждали,
  сказав друг другу истины одни слова:
  что прежде в жизни не видали,
  чтоб от мази с крапивой и дикой мятой,
  заживленье и омоложение такое - за часы
  случалось с кем-то хоть бы раз в Афинах.
  
  Все трое крайне сомневались очень
  в том, что пред ними спит вторые сутки
  им всем давно знакомый Доплен Здорг.
  'Подмена?
  - Иль может быть убийство миста?...
  - В праздник?!...
  - Ведь это неокупимый смертный грех...'
  
  Так говорили трое.
  И чтоб не ошибиться в правоте своей
  все трое лекарей вторые сутки
  нетерпеливо ожидали пробужденья
  зрелого младого человека,
  представленного им вчера мальчишкой Зэо,
  как всем известный мист Афин.
  'И если это самозванец, то не сбежит, - решили,
  - На то стоит у входа стражник не один'.
  
  А городской сатрап -
  друг давний Марка - Кодр,
  конечно, тоже слышал этот случай,
  ждал скорейших разбирательств в этом деле,
  признания вины, раскрытья заговора
  и казни, будь для кого, сейчас желал.
  Хоть для козла!
  Хоть тот и не виновен вовсе.
  Ведь он был зол на всех, на вся
  от позапрошлой ночи
  лишь оттого,
  что мужеская сила внезапно подвела его
  уже не раз, а дважды.
  
  Вчера его любимая жена
  ушла к себе в покои молча
  смущённой и разгорячённой
  с не утолённой жаждой
  поединка крепких тел.
  Не смятым до утра осталось поле
  взаимной страстной битвы -
  их мягкая прекрасная
  персидская постель.
  
  Тогда сатрап
  призвал другую милую утеху
  для души и тела.
  Она -
  искусница любви красавица-рабыня
  с тёмной кожей и глазами изумруд
  призывным танцем
  крепких страстных бёдер, рук,
  плеч, персей, живота упругостью,
  плоть нежную мужскую утром
  к любви не вдохновила тоже.
  И вспыхнув гневом иль безумьем
  правитель Кодр избил её нещадно сам.
  
  Раба не защищалась, не кричала.
  Улыбалась и ласкалась к милому она,
  не предполагая скорой смерти для себя.
  В падении,
  ударившись о край стола и табурета,
  вдруг вскрикнула, упала, замерла,
  как сломанная кукла, рухнув на пол.
  
  Так прекратилась жизнь-дыханье
  желанной и влюблённой дОсмерти
  рабы его любви.
  Сатрап не понял это сразу.
  Ведь слуги унесли избитую тотчас.
  
  А через час Кодр получил об этом вести.
  Как видно было пожалел о том, как сталось,
  но было слишком поздно каяться теперь.
  
  Сатрап Афин
  так был взбешён 'паденьем башни',
  и крайне огорчён, полученною вестью,
  что пил два дня и ночь один.
  
  В своих покоях запершись,
  крушил, ломал, что в руки попадалось.
  После
  с балкона молча, он, стоял, глядел
  на кажущееся 'море крови',
  будто сам его за жизнь пролил,
  потом почти потоп в грозу,
  как наказание богов терпел,
  но о спасеньи не молился, каясь.
  
  Под громы
  голый сильный скупо слёзы лил
  и этого стыдился, но не очень.
  В душе подавленной сатрапа
  сейчас так было мало места для любви.
  В ней восседал на троне чаще Царь-Эго
  все годы службы обороны иль войны.
  И снова на пороге новое кровопролитье.
  
  Сейчас пришла, как будто бы расплата. Думал.
  За чашей быстро иссыхала чаша
  иль на столе, иль на постели, на полу.
  Всё больше проливалось в тело
  прекрасное Энейское и Критское вино.
  Блистали молнии всё чаще,
  громы - стены дома сотрясали,
  оглушая звуком душу-пустоту.
  
  (Кодр - знач. имени.
  Люди с таким именем бросаются из крайности в крайность, из стороны в сторону, они более зависимы от внешних обстоятельств). https://aznaetelivy.
  
  Кодр - способен на жертву даже не ради какой-то высокой цели, а просто потому, что 'может себе это позволить'. Отдать любимую игрушку. Оказаться от личного счастья ради счастья другого человека.
  Как следствие - настоятельная необходимость в присутствии 'объекта приложения'. Должен быть кто-то, к чьим ногам можно 'бросить весь мир'. А иначе жизнь не будет иметь смысла. http://znachenie-tajna-imeni.ru/znachenie-imeni-Kodr/
  
  Отцу - царю об этом доложили срочно.
  Он был немного зол на Кодра,
  но сына понял и пожалел сейчас.
  А тот с собакой - верным другом
  в это время
  разделял открытье-пониманье,
  конечности всего в подлунном мире.
  - Иссякла сила, высохла внезапно.
  Уже три дня!
  Как быстро времечко ушло...
  Ты слышишь пёс?
  Ты спишь в грозу?!
  Да как ты можешь?! -
  Тот у камина распластавшись,
  на Кодра даже ухом не повёл.
  - Ты тоже сдох от старости?
  Или от страха умер там, Базид?!
  Ах да. Ты просто сыт, старик.
  Отъевшийся, глухой кобель.
  Тебе же всё равно,
  когда желудок полон олениной,
  что гром гремит у Кодра в голове.
  Но почему так рано я ослаб?!
  Скажи мне, пёс,...
  ...хоть проскули.
  Ты слышишь, шелудивый?
  
  Так думал о своём сатрап,
  но очень ошибался.
  Ведь он давно не отдыхал,
  устал от дел,
  а лекаря спросить не догадался
  о снадобье, что силу может возвратить.
  В вине топил своё смятение и стыд,
  и боль потери 'власти'
  над женщиной,
  над миром,
  над собой.
  Разочарований горький яд
  сверх меры заливал в себя
  и делал только хуже тем,
  кого действительно любил, желал.
  
  Слух о чуде омоложенья седого Здорга,
  что принёс посыльный утром,
  воображенье уже очень сильно возбуждал.
  А преждевременная старость
  'башни и орехов', как ему казалось,
  жаждала отмщенья, жертвы
  да будь какой
  ещё
  теперь.
  Сейчас!
  И он ответ на дне у амфоры второй искал.
  
   * * *
  И эти все слова и чувства
  слыхал из-за двери сейчас Медонт.
  Но беспокоить он не стал любимого отца
  и новость об угрозе новой
  он терпеливо до утра скрывал.
  
   * * *
  Кризес, вчера освободясь, от службы рано,
  всё утро, день от солнца прячась,
  у себя в коморке спал - не спал.
  Ворочался, не ел почти два дня,
  но голод взял своё, как видно.
  И бывший гладиатор Рима
  к ночи изредка вкушал
  оливы чёрные сухие
  и с ними
  старый твёрдый сыр жевал.
  Их запивал он часто
  водой горячей с мёдом.
  
  В уединеньи думал, рассуждал,
  точил свой грозный меч
  и правил верный нож о кожи
  почти что до прихода сумерек и ночи,
  для воздаянья кровь за кровь.
  
  Под вечер вышел из коморки тайно
  и не замеченным никем
  ушёл под гору в рощу
  сложить костёр для кровного врага.
  Сложил и, после крест распятия для Здорга
  замаскировал под свалку старых веток,
  мусор, хлам,
  что разметало после страшною грозою.
  
  Устал, промок, продрог Кризэс,
  к себе вернулся поздно ночью,
  лёг на спину на жестком деревянном ложе,
  закрыл глаза и молча утра ожидал -
  второго крика петуха, как знак - 'Пора'.
  
  Так с птичьим пеньем отсчёт часов
  для Здорга и начнётся. Полагал.
  Он думал, представлял, как это будет.
  Согрелся постепенно,
  расслабился всего лишь на минутку,
  закрыл глаза
  и глубоко вздохнув, без снов уснул,
  пропал.
  
  Проснулся поздно утром - понял:
  'Опоздал! Проспал!' и наспех одевался.
  Вскочил с постели, не надел доспех,
  лишь плащ накинул,
  и попытался к покоям Здорга подойти
  тайком как можно поближе.
  
  Как он не раз себе и представлял,
  там было трое лекарей опять, - он знал.
  Охрана свежая стояла тоже, - Кризэс предполагал.
  И прибыл,
  только что вошёл с охраной
  Афин правитель. - Вот это было вовсе не по плану.
  
  Кодр злой, как нежить
  и видно с вечера был очень пьян,
  войдя в покои,
  чуть пошатнулся на пороге,
  дверью громко хлопнул,
  пнув деревянную ногой, рукой.
  
  И было слышно, но не много,
  как он к тем лекарям
  спокойно, властно вопрошал:
  - Ну? Так кто он,
  этот вечноспящий?
  Говорите сразу.
  Хотя я ясно вижу сам,
  что этот воин и не Доплен вовсе.
  Того я лично долго знал.
  Разбудите этого. Сказал.
  Пусть обо всём расскажет нам.
  По-доброму, сейчас.
  Иначе...
  
  Кризэс остановился,
  за колонной встал,
  прижался к стенам,
  дыханье задержал и слушал,
  что за последними дверями говорят
  и признавался тихо девам.
  'Аврора! Я опоздал! Ошибся, боги!
  Остался час последний, который обещал.
  Коль Здорг сейчас проснётся - мы проиграли.
  Я - проиграл!
  Но гладиатор Рима никогда не сдастся!
  Антея,
  милая моя,
  я очень близко к цели.
  Видишь?
  И время нашей мести подошло уже.
  Ты там с небес смотри,
  как я отмщение воздам детоубийце.
  Дитя, такое же как ты, спасётся тоже.
  И это славно. Верно.
  Ей не гореть распятой на кресте.
  Не дам жить Здоргу на земле!
  Не дам!
  Путь совершится право
  справедливого суда отца
  над Зверем!'
  
  Последнее услышал гладиатор,
  как Кодр охраннику и лекарям сказал:
  - Найдите этого мальчишку, Зэо!
  Приведите тОтчас!
  Здесь без пристрастного допроса
  не решится дело.
  
  Прислушался Кризэс: 'Уходят трое'.
  Накинул капюшон и в темноте
  он со стеною слился.
  Взгляд опустил и затаился.
  
  Вот двери отворились настежь.
  Прошёл с мечом посыльный Кодра - воин.
  За ним два лекаря почти бегом.
  И двери к Здоргу отперты остались.
  
  Кризес своё оружье обнажил.
  Почти уже решился
  и крепко рукоять меча сжимал.
  Но что-то подсказало ясно:
  'Нет, ожидай, Кризэс! Не время.
  Пойди, надень доспех, любимый'.
  Он не ослушался, остановился.
  Кризэсу было ясно -
  Антея это 'говорила'.
  
  Вернулся скоро, через пять минут
  или немногим больше,
  из-за укрытия колонны
  снова слышал, наблюдал,
  как лекарь только что сказал:
  - Авроры снадобье такое,
  что заживляет раны, быстро молодит.
  Зэофанес рассказал, что новое сварила.
  Она и раны Здоргу шила ночь,
  и удалила глаз сама искусно.
  Кодр:
  - Но глаз не удалён,
  на месте его вижу.
  Вот он!
  И шрамы затянулись слишком быстро.
  Да им как будто бы три недели.
  Так ложь, подмена или чудо?!
  Что скажешь мне об этом, Пан?
  
  Лекарь Панифаций:
  - Да, да. Возможно, что и чудо.
  Вот только если это не подмена
  и не убийство Здорга прежде было.
  Кодр:
  - Так у тебя ответа нет?
  - Пока, увы, мне нечего сказать, правитель.
  - Кто в Элевсисе был тогда? Ты знаешь?
  Кто видел сам, как всё происходило?
  Кто может точно подтвердить,
  что перед нами Здорг лежит?!
  Пан:
  - Повозкой привезли вчера троих.
  Кодр:
  - Всех допросить немедля тоже!
  Сюда их привести для разговора!
  - Да, конечно, нужно расспросить,
  но вот пока нельзя.
  Кодр:
  - Ты слишком много жил?!
  Иль слишком много знаешь?
  - Нет, погоди-ка, Кодр.
  Их допросить ПОКА нельзя.
  Они истощены совсем.
  Их видел, наблюдал я сам.
  Сейчас едва ли говорят
  и жизни вовсе не хотят,
  желают смерти скорой.
  
  Я помогу им, раз ты желаешь,
  на ноги побыстрее встать,
  День-два и будут в силе
  в подробностях всё рассказать.
  Адонис Террий
  после давки, что случилась,
  отнял им руки, спасая жизни - говорили.
  Его давно я знаю.
  Славный, мудрый лекарь.
  Всё сделано искусно, как всегда.
  Ты сам увидишь их шрамы и культи́.
  
  Кодр отвернулся, отошёл к окну брезгливо:
  - День? Два?! -
  Оперся о стену. Закружилась голова.
  - Тем временем все заговорщики сбегут! -
  Он обернулся, глядел лишь лекарю в глаза -
  Я не намерен ждать ни полминуты!
  Позвать обоих мистов, тотчас же, сейчас!
  Всех привести сюда! Или ко мне прислать.
  Сейчас же за Авророй и Адонисом послать!
  Пусть привезут их мази иль что-нибудь ещё!
  Мне нужно,
  я хочу...
  Кг, кг... - и снова отвернулся и глядел во двор.
  - Я должен точно знать,
  что приключилось в ночь Деметры.
  Виновных тотчас же предать суду,
  чтоб неповадно было элевсинцам
  на мистов храма Зевса нападать.
  Быть может и дэльфийцы
  перемирие не чтят на праздник?!
  Разберёмся скоро с ними всеми.
  Столь дерзкая подмена?!
  Глупцы мы, что ли,
  чтоб это сразу не понять!
  Коль подтвердиться Здорга смерть,
  и это перед нами самозванец,
  так призывать я стану старого Меланфа
  оружие из ножен тотчас же достать.
  Мне принесли дурные вести утром:
  С войною на пороге вскоре будут беотийцы!
  И на перемирие Деметры им тоже наплевать!
  И ту, что шила этого...
  Пан:
  - Аврору?
  - Да, её.
  Ко мне немедленно призвать для разговора.
  Пан:
  - Я слышал,
  что и она на праздник пострадала тоже
  и сейчас слаба.
  Приехать, видимо, не сможет.
  Дочь старшая как будто бы с ума сошла.
  - Мне всё равно кто там как ум теряет!...
  Прислать её ко мне немедленно! Сказал. -
  Рукоять меча плотнее сжал, -
  Ты слышишь, Панифаций?
  Разбуди лжеца сейчас,
  как хочешь!
  Действуй!
  
  Охраннику приказ отдал:
  - Ко мне доставить чудо-лекарей
  для разбирательств!
  
  Тот опустил глаза и молча согласился.
  
  Панифаций:
  - С тобой всё хорошо, сатрап?
  Ты будто бы взбешон.
  Скажи мне, в чём причина.
  Гроза была всю ночь и страшный ливень.
  Испарина на лбу, на шее жилы вздуты -
  простуды ранний признак.
  Дай осмотрю тебя.
  Присядь сюда, правитель мудрый мой.
  - Меня оставь, старик! Кг, кг...
  А ИМ займись и разбуди!
  
  И Кодр сам прочь скорее вышел,
  с охраною домой ушёл, чтоб лечь
  и может быть поспать немного.
  Тем время до дознанья сократить
  и после ясной и спокойной головою
  обсудить с советом военную угрозу.
  
  А Кризэсу этот шанс для нападенья подошёл:
  один охранник и старик-аптекарь в комнате остались.
  Но гладиатор не желал их жизни отбирать
  и потому ещё чего-то ждал, и наблюдал.
  Потом услышал тихий голос в голове своей:
  'Пора, мой милый!'
  и первым на охранника-юнца напал.
  Слегка ударив в горло, в шею
  обоим он сознанье отключил,
  а жизни им оставил.
  У кровати Здорга очутился, встал,
  бинты с лица его сорвал
  и не поверил собственным глазам.
  Опешил.
  Там крепкий муж, а не старик седой лежал
  в одеждах, гладиатору знакомых.
  
  Кризэс замешкался с решеньем
  и понимал теперь,
  о чём тут лекарь долго рассуждал.
  Затем решил проверить тело мужа сам
  и ткани с крепкого плеча у незнакомца снял.
  Увидел чёрный знак на том же месте,
  но всё же очень сомневался,
  что перед ним всё тот же Здорг -
  опасный враг, лежит и мило спит.
  Был глаз второй на месте,
  и шрамы зажили уже совсем.
  И незнакомец молодой, как видно было,
  потихоньку просыпался.
  Аптекарь за щеку вот только что ему залил
  свой эликсир для бодрости и силы,
  что для себя всегда с собой за поясом носил.
  
  'Смешно, умно, но глупо - Кризэс подумал, -
  Какая дерзкая подмена Здорга! Но зачем?
  Зачем столь важному жрецу бежать из дома?
  Что за причина?
  Я напугал?
  Охрану подкупили - это ясно.
  Сбежал убийца! Дьявол!
  Но куда?! Когда?! Где затаился?!
  Так значит нужно подружиться с этим,
  чтоб разыскать скорее разноглазого того'.
  
  Он тело Здорга на своё плечо взвалил легко
  и торопливо удалился длинным коридором.
  Спустился узкой лестницей в подвал
  и тайным ходом через стену,
  что как-то Зэофанес показал,
  Кризэс недосягаем для охраны оказался.
  
   * * *
  День ясный, утро, холод, ветер
  и из людей на пустыре у рощи - никого,
  ведь праздник в Элевсисе.
  Деметры-Персефоны день четвёртый
  с состязания в искусствах начался́.
  
   * * *
  Тем временем всё дальше удалялась
  повозка Марфы и Авроры,
  направлялась в Дельфы, торопясь.
  
  А у горы Парнас,
  едва дождавшись утра, Иа
  решился рассмотреть то место,
  что на закате видели
  Менес, Минка, Марк и он вчера.
  Страх иль любопытство
  звало всю ночь его туда.
  Пошёл один, тайком
  в плаще пешком, с мечом.
  Подумал он, что будет так быстрее.
  
  Что видел, и что делал дерзкий Иа,
  рассказчик скажет нам потом.
  
   * * *
  Тем временем
  в Афинах охрана храма Зевса,
  возвратившись с Зэо в покои миста
  для подтвержденья им обмана,
  обнаружила исчезновение лжеца,
  побитую охрану у покоев Здорга,
  Пана, лежащим навзничь на полу,
  и розыск беглеца скорее начала,
  доложив жрецам верховным
  и спавшему сатрапу о побеге.
  
  Тот разозлился, не пришёл в себя,
  не выспавшись совсем за полчаса,
  и сам тотчас же за оружье взялся,
  возглавив розыск беглеца.
  А лёгкий жар простуды в теле мужа
  с большей силой поднялся.
  
  Один стоять остался Зэо
  в пустых покоях у кровати Здорга.
  И первое, что юноше на ум пришло,
  что может быть, Кризэс его похитил.
  Не понимал, зачем вот только.
  И тайный ход и подозренья
  решился сам тихонечко проверить.
  
   * * *
  Кризэс на пустыре,
  связав лишь руки незнакомцу,
  с ним хитрый разговор держать решил.
  А тот всё больше просыпаясь,
  замерзал, осознавал, что, кто
  и где сейчас он оказался.
  Ясные глаза свои открыл,
  узнал Кризэса, и напрягся.
  'Ах, дьявол!
  Я всё-таки попался!'
  На руки, ноги поглядел свои и осознал,
  что слишком сильно в этот раз омолодился,
  взяв жизнь и время сразу у двоих.
  И оттого решил солгать, схитрить,
  назвавшись именем чужим,
  чтоб, казни лютой избежать и выжить.
  
  Кризэс глубокий вздох его заметил:
  - Очнулся наконец? Я рад.
  Ты в безопасности сейчас,
  а был от страшных пыток
  на расстояньи в час.
  Скажи мне честно, кто ты.
  Тебя я спас от приговора
  и откровенного ответа заслужил.
  - ТЫ спас меня?
  А от чего? - слукавил Здорг.
  - От пыток Кодра
  и совсем недоброй смерти.
  Поверь. Я сам его слова слыхал.
  - Да,... дела...
  Сидел у друга дома за столом, уснул,
  и вот, смотрите, где я оказался.
  - Так что в тебе такого?
  Кто ты? Назовись.
  - Я - просто мист.
  Я новообращённый.
  Дня два иль три на службе состою охраной.
  Я Тэофанес. (Тэофанес, Тэо. Греч - бог)
  И я глупец, что так легко попался на посулы.
  А где мы?
  Я этот лес совсем не узнаю.
  
  Сам думал: 'Как я сюда попал?
  И отчего доселе жив и не убит?
  Да, это радует, но всё же,
  чтоб дальше жить - знать должен,
  что совершилось здесь,
  пока в беспамятстве я спал.
  И как на пустыре у рощи оказался?
  Я помню,
  как с Кризэсом, Зэо и Авророй
  в подвале на ступенях дрался,
  а потом...
  Нет, ничего не помню'.
  
  Кризэс меч снял и рядом положил.
  Он поправлял доспех, надетый наспех,
  истёртые до дыр сандалии
  перед дорогой дальней
  удобней шнуровал:
  - А должен узнавать? - Взглянул, спросил, -
  Мы на свободе будто, но пока.
  Афины это, незнакомец.
  Парфенон над нами.
  Видишь? За горою, там.
  Немного времени осталось.
  Я думаю, уже объявлен розыск,
  и погоня по дорогам началась.
  Ведь ты сбежал от строгого допроса Кодра.
  От правды слов твоих сейчас зависит
  жить нам, иль умереть сегодня.
  - Что хочешь знать, спроси - отвечу.
  - Ты - мист, сказал. Ты Здорга знаешь?
  Где он сейчас?
  - Сбежал.
  Его спасли вчера,
  осуществив подмену мною,
  как понял только что.
  - А где? Когда?
  - Вот этого не помню.
  Возможно, выпил снадобье,
  что в кубок подмешали в ужин мне друзья.
  - Тебя что предали?
  - Похоже, да.
  Овцою на закланье сделав...
  Хотя жизнь Доплена важнее, чем моя.
  Покушенья раньше тоже были.
  На досуге как-то говорили.
  - Я это понял.
  Что станешь делать?
  - Я думаю,
  что нужно бы возмездием
  за такой обман воздать.
  Я с жизнью расставаться не намерен.
  Я молод, не женат и в крепком теле.
  - Тогда мы вместе в этом деле.
  Куда идти? Где Доплена теперь искать?
  И почему сбежал из храма он,
  не понимаю.
  - А я, что - должен знать?
  Раз совершён побег, так есть ему причина.
  Всего есть три дороги для него,
  чтоб жизнь сберечь.
  - И? Говори же!
  - Дорога в Дэльфы - раз.
  Там в толпе людской и раствориться
  среди паломников и местных.
  Ладьёю малой - в море хоть куда.
  Два - Афинский порт.
  Он больше, ближе.
  Сейчас любой корабль для бегства подойдёт.
  Да хоть пиратский. Лишь бы был,
  и прилагалась щедрая оплата серебром.
  - А третья?
  - Третья -
  через пещеры, в горы,
  а там, на лошадях - в Иерусалим.
  - Зачем туда-то?!
  - Спросил - ответил то, что знаю.
  - Так что же, разорваться мне на три дороги?
  - Конечно, нет.
  - Так думай, мист! Скорее!
  Что б выбрал для побега ты?
  - Тебе-то Здорг зачем?
  Я отомстить 'друзьям' смогу и сам быстрее.
  - Да он кому-то в Риме денег задолжал.
  Я нанят разыскать его
  и привести для разбирательств в порт,
  и после в Рим и к Колизею.
  Ростовщики, ты знаешь - люд серьёзный,
  а злато любит счёт.
  Плати - или в уплату долга
  Суд Рима золотого
  с тебя свободою возьмёт.
  Ты уж видал, как в рудниках гниют рабы?
  - Да, да... Долги, долги...
  Да только не был Доплен в Риме никогда. - Солгал. -
  И у такого миста разве могут быть долги?
  - Откуда знаешь? Ты что ли близок с ним?
  - Нет. Просто не слыхал о том.
  - Но, может, за три дня
  не всё слыхал о нём?
  - Да. Верно, говоришь, спаситель.
  Чужая жизнь потёмки - критский лабиринт,
  а в нём....
  - ... кровавый Минотавр. Я знаю, умник!
  Скажи,
  что означает крест и со змеёю меч,
  что на твоём плече я видел?
  - Такое братство розы и кинжала.
  - Что предаётся братом брат?
  - Да нет...
  - Так 'да', иль 'нет'?!
  - Я расскажу, но после...
  - После? Нет, сейчас мне всё скажи!
  Возможно ведь, не будет
  у нас обоих 'после'.
  - Мне руки развяжи.
  От сна и от верёвки онемели.
  - Ты не сбежишь?
  - Куда мне от тебя бежать, мой друг,
  коль оба беглецы. Ведь так? -
  на его истёртые сандалии взглянул.
  'Коль побегу - он не догонит!'
  - Почти, почти.
  - Ты гладиатор, что ли?
  - Нет.
  Я римский воин.
  Ростовщиками нанят.
  Я ж сказал.
  
  Здорг:
  'Да, здесь оставаться Допленом
  теперь уже нельзя мне.
  Я слишком молод, не узнаваем стал
  и от того все связи на сегодня потерял.
  И в храм
  как Доплену уже нельзя прийти!...
  Смотрю, на лезвии его меча
  я выгляжу на тридцать лет?
  О, колени, плечи больше не болят...
  Да и глаза прекрасно видят тоже.
  Придётся начинать сначала
  путь чёрного кинжала.
  Кризэс - дурак. Убью!
  Теперь я молод - силы хватит.
  Олкейос мне недюженную силу передал'.
  Здорг:
  - Ты что, меня боишься?
  - Да нет. С чего бы?!
  Ты ж не спартанец-гладиатор?
  - Так руки развяжи,
  мне малую нужду исполнить срочно надо.
  
  Кризэс и развязал его.
  Здорг отошёл подальше,
  чтоб слить подутренние воды
  и размышлял, как дале поступить.
  По́днял ловко ткани, на небо посмотрел.
  - О, наконец-то! Вот это благо!
  Чуть не лопнул!
  
  Кризес не отпуская с глаз его,
  всё ж сомневался очень
  и Зэо плащ на нём, конечно же, узнал:
  'Рисунок старый на плече,
  а мне сказал, ему всего три дня'.
  - Чьё это платье на тебе, скажи.
  
  Здорг улыбнулся мило:
  - Не знаю, чьё-то.
  А где моё - не знаю, друг.
  Кризэс:
  'А управляешься легко с ним,
  как будто долго сам такое же носил'.
  - Сандалии тоже не твои?
  Здорг посмотрел на них
  и ноги обмочил:
  - Ах, дьявол!
  Ноги в нечистотах! - вскрикнул
  и Кризэс его по голосу узнал, озлился.
  - А.... исчадье змей,
  опять сменил ты кожу!
  Я шкуру до костей с тебя сейчас сниму! -
  И бросился на Здорга.
  Тот отскочил легко за дерево и камень
  и с ним игрался в роще, как с кошкою дитя:
  - Ха, ха, Кризес!
  Ты всё-таки узнал меня?!
  Я даже рад! Тебя я ждал!
  Соперник сильный,
  только глупый, как свинья!
  Твоё я сердце вырву
  и разом нанизаю на кинжал,
  как сердце тре-пет-ной твоей Антеи!
  Она так плакала,
  и всё тебя звала, пылая на костре,
  а ты совсем не торопился к ней на помощь.
  И дитя её невинное
  с отравленным вином в руке проспал...
  
  Я жизнь обеих с наслажденьем взял!
  Ты помнишь?! Видел? -
  в глазах его прочёл, - Да, видел!
  Хоть и кровью истекал.
  Так отчего не сдох тогда?
  
  Кризэс:
  - ТЫ сдохнешь прежде!
  Умри же, Зверь! Иди сюда!
  
  Здорг нараспев дразнился:
  - Твоя мне жизнь теперь нужна!
  Козлом для отпущения моих грехов -
  ТЫ станешь, гладиатор мерзкий!
  - Детоубийца!
  - Ди-кий, глу-пый вепрь!
  В капкан легко попался
  сам спас,
  сам руки развязал!
  Зря не убил меня в дому Авроры сразу.
  Второго шанса не дам я гою никогда.
  - ДА, ИРОД!
  Уже пробил твой час!
  Умри!
  Умри сейчас, исчадие!
  Змея!
  
  Сцепились крепко без оружья оба
  и бойня насмерть кулаками началась
  пока.
  
   * * *
  Нет слов таких, чтоб описать тот страшный бой.
  Сражались голыми руками Смерть с Любовью.
  Рассказчик - Ангел Чаш, слуга покорный наш,
  их не найдёт, сколь не старался б нам
  обрисовать спокойно и бесстрастно
  неравное противостоянье двух стихий.
  
  Здесь в тёмно-карих -
  правда, ярость, честь и Свет.
  В небесно-голубых чужих украденных глазах -
  зияла НЕчисть - гниль бездушья.
  Напряженье жил, сердец и крепких тел,
  не уступающих друг другу ни на лепту.
  (Лепта - мелкая греческая монета)
  Рычал один. Рычал дугой.
  Хватал один. Душил обеими - другой.
  До исступленья бились насмерть беспощадно оба.
  Вот сцепка!
  И снова удушающий приём.
  Бросок! Второй!
  Упали оба.
  Давка!
  В грязи захват, удар. И брызжет кровь!
  Опять смертельный гладиаторский приём!
  Трещат от напряженья шеи, жилы, руки, спины.
  Пот. Грязь. Слюна, как паутина на губах.
  Пронзительный и долгий взгляд врагов глаза в глаза.
  Арена битвы Равновесий шире, шире...
  
  Вот снова крепко на ногах стоят
  два диких зверя - Смерть и яростное Мщенье.
  Лишь кто-то третий - Случай или Рок - решит
  кто в этой битве нынче победит.
  
  Теперь Кризэс из-за спины свой нож извлёк.
  Здорг тут же вспомнил, где меч его врага лежит,
  и, улучив лишь долгий вдох Кризэса,
  метнулся в сторону,
  к оливе старой и кусту,
  чтоб снова уровнять весы и шансы выжить.
  
   * * *
  Именно сейчас у Дэльф священных рано утром,
  пока друзья все мирно спят в пещере,
  наш любопытный Иа в лес тайком сбежал.
  На дерево большое карабкался, влезал,
  что покренилось от грозы недавней.
  И ловко, и умело штурмом брал его,
  всё ближе подбираясь к месту,
  где тень в плаще сухая, тонкая, людская
  вчера с осколком чаши
  мёртвым камнем на верхушке замерла.
  
   * * *
  Кризэс сейчас заметил, но не сразу
  мальчишка Зэо к ним, торопится, идёт,
  как раз навстречу Здоргу.
  - Беги!
  Назад!
  Держись подальше, Зэофанес!
  Перед тобой детоубийца, дьявол, враг!
  
  Здорг:
  'Вот как?!
  Ненужный мне свидетель?'
  Зэо:
  - Охрану призову!
  Держись, Кризэс!
  Сейчас с подмогою вернусь!
  
  И, развернувшись, сразу побежал.
  Здорг:
  'О, нет!'
  Схватил булыжник на бегу
  и мощно бросил парню в спину.
  Попал.
  Как раз в затылок.
  И Зэо вскрикнул и упал
  лицом на камень и в сухие травы.
  Кризэс свой меч схватил и
  бросился быстрей за Здоргом.
  - Его за что убил?!
  А, дьявол!
  Время жизни вышло!
  
  Здорг, безоружным оказавшись,
  оглянулся и рванул скорее в гору,
  - Нет! Я моложе, я сильней!
  А у тебя дырявые сандали! -
  Там по сыпучей каменной стене,
  карабкался всё выше, выше и быстрее,
  так ловко, как в эту же минуту
  по дереву взбирался юный воин Иа.
  
  Уступ, уступ!
  Ещё, ещё!
  И сыплет острым камнем глиняный утёс,
  Кризэсу руки, плечи, ноги бьёт.
  Тяжёлый меч
  удобнее держаться не даёт на склоне.
  Кризэс его тотчас отправил в ножны.
  Теперь доспехи руки не дают поднять.
  Всё тяжелее вдох даётся и труднее шаг.
  А Здорг смеётся сверху над атлантом,
  мол, не достать теперь тебе меня.
  И рвётся вверх быстрее и быстрее
  маг в крепком обновлённом теле.
  
   * * *
  Едва ли прикоснулся к тени Иа,
  как та рассыпалась истлевшею листвою
  и с тихим ветром-стоном
  сорвалась и полетела вниз на скалы.
  В остатках малых, что на коре остались
  воин разглядел
  осколок странной красной чаши.
  Взял любопытства ради в руку,
  по краю острому чуток провёл,
  ладонь немножечко поранил,
  пролил лишь каплю крови молодой,
  и сразу облизнул порез,
  остатки вытер рукавом.
  
  Вздохнуло утро широко,
  качнув внизу густое молоко.
  По древу покатилась вдруг одна серьга,
  за ней другая - чуть не упала в пропасть.
  И Иа их поймал легко
  и взял в карман с собою.
  'Олкейоса как будто жемчуга?
  Не может быть!' - подумал.
  И, заподозрив худшее,
  решил по возвращении
  всё показать и рассказать
  в подробностях Менесу.
  
   * * *
  Здорг, стоя на утёсе,
  в тот же миг
  почувствовал прилив ещё каких-то сил,
  как лёгкое головокруженье.
  Шаг снова сделал, пошатнулся,
  головою оперся о стену
  и шелохнулся камень под его стопой:
  - Э, погоди, постой.
  Вот случай мой!
  Иди, иди ко мне Кризэс, быстрее! -
  сквозь зубы прошептал.
  Кризэс как раз под ним и оказался.
  
  Хрустят и катятся
  под крепкими его ногами камни.
  Остановился Здорг и наблюдал,
  куда теперь Кризэс ступить желал:
  - Ты жирный боров, а не гладиатор!
  Ты что, устал уже, дедина?
  Мне подождать часок?
  А может, ты вина от горя
  опять до забытья хлебнёшь?
  Вздремнёшь, приляжешь, отдохнёшь?!
  Тебя я подожду, коль хочешь.
  - Ты отдохнёшь сейчас в Аду!
  - Туда сейчас Я не пойду.
  ТВОЙ путь с горы короче и быстрее!
  - Что ты сказал?
  А ну-ка, повтори!
  Сползай оттудова, змея!
  Я всё равно тебя достану!
  И шкуру до костей сниму!
  Изжарю на кресте живьём,
  как ты мою Антею!
  - Я говорю, что ты опять попался, дурень!
  Кризэс, свинья - лови подарок от меня! -
  и, опершись спиной о стену,
  крепкими ногами огромный острый камень
  ему на голову усилием спихнул.
  - Умри сейчас!
  Пора прощаться нам!
  Поклон мой передай Антее! -
  опору Здорг немного потерял,
  чуть поскользнулся на сыпучем склоне,
  но удержался от падения в пропасть
  за корень старенькой фисташки,
  что там к камням прижавшись,
  росла одна, как сирота.
  
  Кризэс услышал скрежет над собой,
  всем телом к той скале прижался.
  Взметнулся резкий ветер над горой.
  Над головою ЭТОТ страшный камень пролетел,
  но ТОТ, что покатился и сорвался следом
  плащ шерстяной его задел,
  и, сдёрнув мощной силой с места,
  по обломкам острых скал тащил, трепал.
  
  Летел он кубарем.
  Смешались небо и земля перед глазами.
  В полёте сильными руками
  Кризэс всей силою за жизнь борясь,
  за всё подряд цеплялся,
  избивая тело, руки, пальцы в кровь.
  И вот упал,
  разбился и скатился быстро под утёс.
  Сломались ноги, голова пробита.
  Перевернулся пару раз ещё Кризэс
  вздохнул,
  и, заливаясь кровью алой
  у края рощи из олив,
  жизнь в травы мёртвые сухие
  ручьями лил.
  Доспех заветный из отбеленной бычьей кожи
  сберёг Кризэсу только кой-какие рёбра,
  сломался и сорвался он.
  Висел лишь на плече, как содранная кожа.
  Плащ рванный кровью быстро напитался
  и паром уходящей жизни задышал.
  
  Кризэс дрожал от боли
  и стонал, сцепивши зубы,
  от гнева на себя, на случай,
  бессловно Здорга проклинал
  и обещанья девам вспоминал:
  'Аврора,...
  я не успел,
  я не сумел,
  нарушил слово...
  Спасай себя и девочку сама!
  Услышь меня сейчас, где б ни была ты!
  Проснись!
  Очнись!
  Беги! Беги, Аврора!..'
  
   * * *
  Сквозь сон глубокий от настоя Марфы
  она его и услыхала,
  и, вздрогнув, поднялась, вскричала,
  перепугав своими громкими словами
  лошадь, Марфу, сына:
  - Кризэс. Кризэс!...
  Тебя я слышу, вижу, поняла.
  Бегу к тебе на помощь! -
  с повозки соскочила, огляделась, встала
  и огнём дышала,
  будто всё до последнего мгновения,
  действительно видала:
  его последний вздох, последний взгляд
  и Здорга страшные признанья и слова.
  
  Марфа, остановив повозку:
  - О, Боги! Что случилось?!
  Ты бледна!
  Очнулась? Слава богу.
  Да ты в горячке, что ли! Не пойму.
  Ты всё же нездорова?
  - Беда, беда случилась, Марфа!
  Боги!
  Смерть скачет по пятам на жеребце гнедом,
  как прежде я во сне видала!
  Тот храбрый воин, что два дня назад
  поклялся уберечь меня и маленькую деву,
  вот только пал,
  разбился
  и, истекая кровью, умирает сам!
  На хитрости попался Здорга.
  Того, кого ты в ритуале увидала - ЖИВ
  и знает, где мы и девочка сейчас!
  И он опять моложе, чем последний раз его видала.
  - Какой теперь он, опиши.
  - Лет двадцать от роду или не многим больше...
  В плечах он крепок, строен и силён, как Зевс,
  красив, как Дьявол, самозванец.
  Каким-то чудом оба глаза на лице опять!
  И шрамы зажили совсем! Не видно.
  Лишь тонкою чертою в улыбке на щеке.
  Вот тут. Вот так!
  Глаза прекрасны и ясны, как очи нашего атланта...
  - Олкейоса?
  - О, да! - едва перевела дыхание Аврора, -
  В них блеск и одновременно холод, Тьма!
  Но кто же ОН?! О, боги, боги, защитите!
  
  Ахилл дрожал:
  - Так значит, мой Олкейос мёртв?
  Марфа - Ахиллу:
  - Похоже, да. Но точно не известно.
  Крепись, мой мальчик. И стон сдержи,
  как до́лжно воину и сыну.
  Но как теперь средь тысячи юнцов-красавцев,
  нам распознать в толпе того? - Спросила у Авроры.
  Она:
  - Поверь, сказала б,...
  но не знаю.
  Во сне всё было, как в бреду, но...
  как будто бы видала,
  Кризэс вспорол его ножом, - Припоминала.
  - А где?
  - Внизу, здесь, на ноге. Вот так, - и показала, -
  Теперь с ним меч Кризэса, на котором
  эфесом голова быка была.
  Его я видела тогда, в подвале.
  Лишь однажды.
  - Я поняла.
  Для опознания ирода, конечно, мало.
  Но это много больше на сейчас, чем ничего.
  
  Ахилл всплакнул немного:
  'Хм, Олкейоса уж нет... совсем?'
  - Мам, и что теперь мы будем делать?
  Куда бежать? Куда теперь нам ехать?
  Аврора:
  - А где сейчас мы, Марфа? -
  Огляделась, в себя чуть-чуть пришла
  и поправляла волосы густые.
  - От Элевсиса пять часов уже в пути.
  Мы по дороге в Дэльфы, дорогая.
  Как все паломники
  мы нижнею дорогой едем.
  Их через час иль два прибудет много.
  Мы затеряемся в толпе.
  - Да, это верно.
  Теперь я узнаю дорогу.
  Пусть приведут скорей туда нас боги,
  где сможем мы её родителей найти
  и предупредить Адониса о Здорге.
  Ахилл:
  - И даже хорошо, что спит ещё сестра...
  Марфа - Авроре:
  - От настоя омелы с мёдом
  проспит ещё наверно два часа.
  Аврора:
  - Едем! Едем!
  
  Взобравшись снова на повозку,
  и лошадиный шаг ускорив,
  отправилась семья скорее в путь.
  Скорей, скорее в Дельфы!
  
   * * *
  Тем временем Кризэс
  отсчитывал свои последние минуты,
  но просто так расстаться с жизнью не желал:
  - Антея,
  милая моя,
  тебя я будто вижу.
  Я ближе подхожу к тебе
  от капли к капле.
  Прости,
  мне не подняться на ноги уже.
  Смерть скалится, спешит ко мне.
  Молю Богов - сейчас пусть не споткнётся Здорг,
  хоть на мгновенье подойдёт ко мне поближе, поскорее.
  Мой верный нож?
  Да, вот он, вот он,
  он здесь, друг верный мой!
  Да, это хорошо...
  Держу, держу его...
  Он тёплый, скользкий.
  Истекаю кровью.
  Немеют пальцы...
  Крадётся жуткий холод в жилы...
  И тяжелей становится дыханье...
  Не подвела б сейчас рука.
  Изорвано бедро и тело, вижу,
  как будто тигр меня всего сжевал.
  Всё меньше сил...
  Всё ближе не-бе-са...
  И облака всё ни-и-же нависают надо мной...
  Я будто бы ле-чу...
  О нет, остановись, мгновенье!
  Мне рано умирать сейчас!
  О, Мойра, подари ещё минуту!
  О, Гесидора, погоди, постой! (Гесидора - греческая богиня страхов,
   ужасов и перекрёстков, переходов
   из одного мира в другой).
  Не забирай, пока мой не окончен бой.
  Идёт?
  Спускается, идёт исчадье!
  Ну, слава богу!
  Не упущу шанс этот золотой!
  
  Здорг издалека ему кричал
  и шёл вразвалочку
  немного пьяный
  от приходящих сил от Иа:
  - Ха, ха, Кризэс!
  Ты плачешь? Вижу.
  Вот дела?
  Великий гладиатор Рима,
  словно старая гетера у столба
  на молодость девиц глядит
  и злобно слёзы проливает,
  тряся обвисшими грудями!
  Ты истекаешь кровью, боров?
  Вот это благо для меня.
  - Здорг...
  ... подойди сейчас поближе.
  - Иду и так,
  увидеть твой конец 'счастливый'.
  Зовёшь, зачем?
  - Завет хочу оставить.
  Умираю. Видишь?
  Ведь я один,
  и я богат...
  Скопил немного серебра и злата...
  Прошу, отдай его мальчишке Зэо,
  если выжил он...
  - Что?
  - Отдай ему... кг... кг... -
  и говорил всё тише,
  подманивая Здорга ближе, ближе -
   ...тридцать шесть сестерций... (серебряная монета Греции)
  
  Здорг уши навострил
  и ближе подходил,
  Кризэс:
  - ... пятнадцать драхм... (золотая монета Греции)
  ...и с самоцветами...
  
  Здорг наклонился ниже.
  Кризэс хрипел, шептал:
  - ... и с са-мо-цве-тами...
  Здорг:
  - Что с самоцветами?
  Ну! Говори же!
  Где злато мне забрать?!
  
  Здорг взгляд его поймал
  и будто мысли прочитал.
  
  - Прими к-и-н-ж-а-л! - вскричал.
  Все силы, что ещё остались,
  Кризэс вложил в один бросок-удар...
  
  Отпрянул вмиг и увернулся Здорг,
  споткнувшись, на бедро упал.
  Кризес немного промахнулся,
  не перерезал Здоргу горло,
  как того отчаянно желал.
  Всего чиркнул ножом его сапог
  и плоть ноги слегка вспорол.
  Кризэс упал на грудь
  и больше не поднялся.
  Он, молча слёзы проливая,
  зубами скрежетал.
  Здорг:
  - И это всё,
  к чему ты так стремился, гладиатор?
  И всё-таки не воплотил?
  О, боги, как смешно! Ха, ха!
  На что потрачено ВСЁ ВРЕМЯ ЖИЗНИ?!
  Ты не убил меня - лишь поцарапал. Видишь?
  Ты неумелый глупый лжец и шут.
  День-два -
  всё заживёт на мне, как будто на собаке!
  Чего хрипишь и пузыри кровавые пускаешь?
  Кричи, Кризэс! Кричи, мой Золотой!
  (Кризэс. - греческое имя озн. Золотой)
  Хоть волком вой!
  На помощь призывай друзей лужёным горлом!
  Ну?! Где все они теперь?!
  Я - стёр с земли их всех поочерёдно!
  Ты думал - так судьба распорядилась
  с матерью твоей, отцом и братом?
  Случайно загорелся ночью дом?
  А в нём никто так и не проснулся пред пожаром?
  Каким-то чудом уцелел лишь ты - ребёнок.
  О, нет... Ха-ха!
  Отец и брат твой - Арийский воин-маг -
  мой худший сон
  и всем моим делам - дела все ваши - яд.
  А ты моим усилием с тех пор -
  лишь сирота, безродный раб.
  И стал отъявленным убийцей!
  И у МЕНЯ на службе состоял!
  Ты этого не знал?
  Не правда ли умно́, забавно, просто:
  убить родителей и воспитать детей, как надо нам.
  Ты убивал лишь за еду
  и даже не за злато,
  не сомневаясь, жизни отбирал.
  Так в чём же дело стало? А?!
  Я б о тебе забыл легко,
  когда служил мне на арене, но
  ты вдруг нарушил планы -
  полюбил
  и проявил участие в судьбе рабыни
  - дитя такой же, как и мать твоя, ведуньи!
  
  Как ты посмел опять стать человеком с сердцем?!
  Дерзнул зачать в любви дитя! ТАКОЕ!
  Зачатое в любви от мага и ведунии ОНО,
  как яд двойной -
  есть худшее из зол и для меня, и братьев!
  Но впереди ещё одна такая капля вашей Тары сгинет.
  Узнай об этом
  и беспомощно умри сейчас, холоп...
  Найду её, убью её,
  как прежде всех вас убивал, сжигал и мучил.
  Страданья ваши - лишь малая ещё частица мести
  за то, что Праотец ваш - Солнцеликий -
  моего отца однажды оскопил!
  Так было бы за что?!
  Всего лишь за насилие над Да́-а́рийской Девой!
  
  Кризэс в бессилии едва дышал,
  дрожал, прощаясь с жизнью уходящей.
  Здорг откровеньем слова добивал его:
  - ТЫ для МЕНЯ легко
  слепым орудьем смерти стал, Кризэс.
  Всех кто хоть что-то помнил,
  или знал о том, как раньше было,
  кто уничтожил Рай -
  ТЫ в Риме на арене НАМ на потеху убивал!
  Своих же братьев, кстати!
  Как сладко нам смотреть и знать
  что ВЫ убиваете друг друга сами!
  О, это чудо!
  Лицезрели б вечно!
  Прекрасная, кровавая игра,
  где победитель в каждой схватке
  только МОЙ Отец.
  Страданием и смертью вы питаете нас всех.
  Ну что, теперь прозрел, Кризэс?
  Хоть что-то снова вспомнил, осознал?
  Сжигает ярость в жилах?
  О, да!
  Я вижу по глазам, как правда жжёт!
  Не долго ярости твоей в крови гореть.
  Её в тебе всё меньше.
  А жаль.
  Я б любовался долго на твои мученья.
  
  Что ж, Арий, не помнящий себя,
  пора,
  зови сейчас к возмездию своих Мессий!
  Их призывай скорей на помощь!
  Ведь у тебя уже не будет 'после'.
  
  Твоих Отцов и Матерей святые голоса всё тише?
  Ты их в своей крови совсем не слышишь?
  Правда?
  Теперь ты глух и слеп,
  как от рождений прежних не был никогда!
  В твоей душе сейчас их больше НЕТ?
  Ты ничего не помнишь?
  Не знаешь, КТО Я,
  что нужно сделать, что сказать?! -
  над Кризесом наклонился.
  
  Кризэс хрипел, сжимая злобно зубы,
  едва ли не терял сознанье.
  Здорг улыбнулся, вскрикнул
  и руки над головой воздел:
  - Я - ПОБЕДИЛ!
  Я - истребил в тебе всю радость мира!
  ТЫ не увидишь, как МЫ здесь будем
  через войны, страх и злато править Миром!
  Прольётся кровь всех ваших Ариев-Миссий
  на ВАШИ алтари!
  А матери и жёны разбитыми сердцами
  оплакивать их будут до конца времён!
  И Радость Мира в душах человеков навсегда умрёт!
  Боль ваша, слёзы и страданья - вот благо для Отца.
  Хотел предать меня суду? Какому?!
  Ха-ха...
  Глупец, слепец, Кризэс!
  Судил, судить Я вас всех буду
  ЗА-Коном преумножая ВАШУ боль.
  И в осиротевших душах детищ светлых ваших
  из поколенья в поколенье, взращивая лень и похоть,
  чрезмерную любовь лишь к наслаждениям, злу и злату,
  ЭТИМ миром будет править лишь Моя семь-Я!
  Смотри внимательно
  'великий, гордый, светлый Арий',
  как и сейчас я без возмездья ухожу.
  - Нет, подойди...
  Добей меня... прошу...
  - Прощай, Кризэс.
  Окончен бессмысленный и разговор, и спор.
  Ты скушен мне и дале вовсе бесполезен.
  Я - жив! Ты - мёртв и проиграл!
  Отужинать тобой заждались черви и воро́ны.
  И кстати:
  вскоре также сгинет твой Отец-Создатель.
  Обещаю.
  Жаль не увидишь ты мучительный конец его дитя.
  Прощай!
  Твой Ад уж ждёт тебя, заждался.
  
  Нашёл и поднял меч Кризэса
  и ковыляя, удалялся ирод прочь.
  Украдеными глазами улыбался новой жизни
  голубоглазый Зверь-палач.
  
  'Теперь скорее в Дэльфы!
  К Оракулу поторопиться надо.
  Я помню, что туда уехало с семьёй дитя.
  Коль встретится, поговорит с драконом,
  то Дева-Тара-Лотос точно вспомнит кто она,
  зачем в Мидгарде воплотилась снова.
  Но...
  если, исчезнет эта Тара-Лотос -
  падёт и этот Радость Мира.
  Узнать её в лицо, остановить скорее!
  Убить! Любым путём убить!
  Коня! Коня! Полцарства за коня и за свободу!
  Ах да! Ещё не царь я. Буду!
  Грядут те времена.
  Но я уже не Доплен Здорг.
  И я опять один пока.
  Пока,
  и только здесь в Афинах.
  Теперь здесь братья обойдутся без меня.
  Обидно!
  Грядущей этой битвы не увижу. Жаль.
  Хотя...
  есть преимущество иное у меня:
  Я снова молод, помню всех и вся,
  и знаю, что и как мне делать там
  в Персии, Иерусалиме.
  И, слава Яхве, голова моя на месте и цела.
  А имя?
  Будет имя у меня!
  Зашить бы рану на ноге,
  и можно снова в стремя'.
  
  Все силы напрягая, Кризэс молил богов о воздаянье.
  Вложил их в свой точёный меч, Антеей заговорённый.
  Не отводил от Здорга ошеломлённый взгляд
  до самого конца.
  
  Стекла последняя слеза
  и капля крови чёрной загустела.
  Остановился вдох.
  Остановился взгляд.
  Сорвался снова резкий ветер с гор,
  напал, как зверь на рощу.
  Так скоро чёрных воронов
  призвал на пир Аид.
  Всё кончено,
  и шансов у Кризэса больше нет.
  
  Там у порогов Тьмы и Света
  старуха Мойра - старшая сестра -
  беззубым ртом свистя, ему сказала:
  - Я заждалась тебя, сынок. Пора.
  Ты смелый воин, но
  окончена уже твоя работа. -
  И нить его, нисколько не скорбя,
  обрезала ножом точёным
  быстро.
  
  Открылись равно два пути:
  Врата и в Ад, и в Рай.
  Встречали душу воина Кризэса равно
  Времени дел Мастер,
  бездушный Демон-Крат (Демон - власть зла, Крат - преумножающий)
  и Орак-Ул там на страже.
  Из Света проявилась милая его душе жена.
  Наполнила вторую чашу Правосудья
  любовью чистою своею и так сказала:
  - Теперь на чашах Равновесье, Мастер, Боги.
  Но вот Маат Перо души возлюбленного мужа.
  Вы справедливое своё решение примите.
  МОЯ Любовь его всегда везде вела.
  
  Свой оберег с него сняла Антея,
  с поклоном Мойре в руки отдала.
  От врат в Аид скорей Кризэса отвела.
  И, крепко за руку своего Орак-Ула держа,
  пошёл Кризэс Домой легко за нею,
  чтоб в Яви воплотиться снова поскорее.
  Зачем?
  Он точно знал тогда.
  
   * * *
  Вошёл в пещеру Иа,
  когда ещё все мирно спали.
  Рукой махнул Тагарту,
  сидящему на страже.
  Потом он аккуратно лёг,
  укрылся плотно с головою,
  грелся, рассуждал о том,
  что видел странного,
  в подробностях
  и как всё было.
  В руке он крепко зажимал
  осколок грязной чаши
  и всё Олкейоса улыбку,
  голос вспоминал.
  
  Устал как будто,
  закрыл глаза, вздохнул ещё,
  уснул на два часа так сладко,
  как малое дитя в утробе.
  
  А пёс проснулся,
  поднялся, подошёл,
  издалека обнюхал Иа,
  оскалил молча зубы.
  И, ощетинившись,
  скорее прочь ушёл.
  Лёг рядом с Мэхдохт
  в ноги.
  
   * * *
  Примерно через полчаса
  в пещере тёмной, узкой
  Адонис Террий очнулся ото сна,
  неторопливо встал,
  взял мех пустой,
  ушёл к ручью,
  что рядом тихо с гор
  струился чистою водою.
  Вернулся лекарь неспеша,
  разжёг огонь, поставил чашу.
  Готовил плотный завтрак -
  густую с мясом кашу.
  
   * * *
  Уже проснулись все
  и стали собираться понемногу в путь,
  а Иа спит и разбудить его Менес не может.
  Проснулся воин не легко и ленно,
  потянулся ослабевшим телом в темноту.
  От каши и от настоя с мёдом отказался сразу.
  Вздохнул в полвдоха и поднялся молча.
  Накинув грязный капюшон себе на плечи,
  угрюмо за Менесом потащился к горному ручью.
  Не знал,
  зачем перебирал в кармане две пыльные серьги.
  И на его лежанке в сене
  лежать осталась чужая колотая чаша-тара.
  
  
   Времени дел Мастер
   Часть 3
  
  Полдня челом на остром мшистом камне
  как труп послушник Зэо пролежал.
  Чуть насмерть не замёрз, очнулся,
  со стоном приподнялся и едва дышал.
  В глазах лишь боль и темнота.
  Лицо на ощупь - не своё родное.
  И шея, голова, спина окаменели и болят.
  Плечо в крови, десница как чужая - не поднять,
  и тело, как колючками опунции набито. (Опунция - вид кактусов)
  
  Рассудок полон чьими-то словами.
  В сознании страшно, как в сумерки темно.
  В висках - как в бочке громыхают барабаны.
  Всё было странно, необъяснимо для него.
  
  Не помнил Зэо, как здесь он оказался.
  Усердно громко к Зевсу вопрошал.
  
  Стараясь не замёрзнуть, не пропасть,
  поднялся на ноги, все силы прилагая.
  Бесцельно, наугад, шатаясь волочился
  и брёл, куда глаза его незрячие глядят.
  
  Услышал крики воронов вблизи,
  что яростно трепали чьё-то тело или падаль.
  С надеждой слабой на спасенье своё
  паренёк направился туда, чтобы узнать:
  'Там люди есть?
  Возможно, что добычу делят.
  И смогут обогреть иль помощь оказать.
  Возможно, что с повозки на дорогу
  там упало чьё-то одеяло или хлеб.
  Иль неудачно краденую тушу овна спрятал вор.
  
  Так вороны орут, устроив там переполох!
  
  А может волчья стая,
  так близко подошла вчера под стены Парфенона,
  что, обнаглев от гона,
  задрала в роще пса иль тура, или овцу'.
  
  Чем ближе подходил послушник,
  тем громче был вороний гвалт и лай.
  Но споря за еду, кусок от мертвечины,
  там только птицы продолжали трапезу кровавую свою.
  А человечьих голосов не слышно было,
  как не было и запаха костра иль хлеба.
  
  Как смог, так громко крикнул голодный и
  продрогший до костей послушник Зэо.
  Нащупал, поднял, бросил камень в черноту:
  - А ну, пошли отсюда!
  Довольно! Хватит! Нечисть.
  Оставьте мне немного мяса
  или крошки хлеба.
  Я очень есть хочу.
  Продрог, сейчас умру.
  
  Крылоплеская, взметнулась в небо с криком стая,
  осела рядом на оливы злая.
  Прогнулись ветви и почернели все.
  'Откуда вас так много здесь?' -
  подумал Зэо и принюхался к тому,
  что перед ним в траве лежало.
  - Фу! Да это падаль... Ладно, жрите.
  
  Неловко развернулся, шаг сделал уходя.
  Споткнулся, наклонился, осмотрелся.
  И поднял то, что под ноги ему само попало.
  Ощупал, поднял:
  - О, нож? Точёный, римский, острый.
  Чей он? Откуда здесь?
  Шершавый, липкий, стало быть, в крови?!
  Так это тело, видно - человек - не пёс, не овен.
  А ну-ка? Посмотрю.
  Да, верно, чьё-то тело.
  Отправить к праотцам бы надо.
  Сам не смогу. Не вижу. Жалко.
  Ой!
  А я его от голода и сослепу едва не съел...
  
  Кто ж бросил здесь тебя зверям на растерзанье?!
  Не по-людски с людьми так поступать.
  Ведь кто-то ж ждёт, искал тебя и днём, и ночью.
  Ты, верно, чей-то верный муж, отец иль брат.
  А может быть, свершилось здесь смертоубийство?!
  
  Прикрыв плащом себе и рот, и нос,
  он подошёл поближе, наклонился.
  - Нет, ничего не вижу.
  В ушах роится что-то, слышу.
  И в голове моей свистит, жужжит.
  Так тяжела она, кружится.
  И в животе печёт, горчит, тошнит.
  Не разглядеть черты. Чьё это тело?
  Глаза так затекли, почти ослеп.
  Охрану бы призвать на помощь надо
  и разбирательство над телом побыстрее учинить,
  не то совсем сожрут его к утру вороны.
  
  Озябший Зэо снял свой тонкий плащ,
  чтоб им прикрыть останки.
  Его как смог камнями наощупь закрепил
  и, осмотревшись кое-как одним лишь глазом,
  с окровавленным ножом Кризэса
  скорее к храму Зевса поспешил.
  Ещё не знал послушник Зэо то,
  что собственное имя от удара позабыл.
  
  Блуждал он долго-долго между стареньких олив,
  Беспомощно искал, почти что сослепу дорогу.
  Вот вдалеке высокий белый храм кой-как он разглядел
  и к людям за спасеньем поторопились ноги.
  
  Пришёл и силою войти пытался на пороги,
  в запале заикаясь говорил о чьём-то мёртвом теле,
  убийстве страшном там, на пустыре.
  Но воины, увидев побитого, замёршего мальчишку
  и обнажённый римский нож в его руке в крови, в грязи,
  услышали в его словах признанье собственной вины,
  а не призыв на помощь от души.
  
  Схватили тотчас же его, скрутили,
  скорей в подвал к сатрапу привели,
  подумав, что он и есть убийца миста,
  иль может беглый заговорщик,
  раз знает, что случилось, с кем и где.
  
   * * *
  Сейчас в покоях заболевшего сатрапа
  оказывал ему лечение и помощь лекарь Пан.
  
  К дверям пришёл один охранник храма Зевса,
  вошёл
  и Кодру о поимке беглеца он важно доложил.
  Кодр:
  - Уже?! Попался? Скоро!
  Жаль только, что не мне!
  Так бросьте то́тчас же его в подвал.
  Сейчас приду для разбирательств лично.
  Пускай раздуют горн,
  все клещи разогреют до красна...
  Сейчас он пожалеет, что на свет родился.
  И скажет всё: кто и зачем его послал.
  Кто надоумил перемирие Деметры нарушить.
  Поссорить дерзко с Элевсисом, в праздник.
  Где тело миста Здорга спрятал, закопал.
  И с кем ещё для злодеяний в наши земли заявился.
  
  Пан сдерживая Кодра в ложе:
  - Нет, нет.
  Дай слово мне в постели оставаться.
  Едва от жара в теле
  ты на скаку вот только что не выпал из седла.
  Тебе вставать сейчас совсем нельзя...
  Пылает голова и кашель разрывает горло.
  Коль встанешь, будет только хуже нам.
  Жаль, что не дал мне утром осмотреть себя.
  Всё б было легче вылечить простуду.
  ТЫ говорил, что на пороге беотийцы и война?
  Так слушай, что скажу тебе, сатрап, как бывший воин.
  Ты нужен крепким и здоровым всем Афинам.
  Ты нужен нам! Особенно сейчас.
  Останься в ложе, Кодр. Прошу.
  Дознание убийцы подождёт до завтра.
  Ты будешь в силе через день иль два.
  - Что? Как ты сказал? Кг... Кг...
  Остаться в ложе, будто дева на сносях?!
  По пустяку стонать, как жёны в первых родах?
  Ну-ну...
  В твоих словах лишь снисхожденье,
  а не помощь слышу, Пан.
  Кг... Кг...
  Дай лучше мне питьё, что снимет в теле жар
  и даст дышать груди свободней сразу!
  - Нет, мой сатрап,
  приму иное я решение сам.
  - Ты мне перечить стал всё чаще, лекарь.
  - Лишь потому, что я тебя с пелёнок знал.
  Ты мне как сын, пойми же, мальчик.
  - Да, уж конечно мальчик
  я пред тобой всю жизнь.
  И худо мне последние три дня.
  Не узнаю себя.
  Устал. Клокочет в горле.
  Кг... Кг...
  Дай мне питьё, ещё.
  
  Пан горячий серебряный кувшин поднял,
  налил, насыпал сонный порошок в напиток
  и подал Кодру в красной деревянной чаше.
  - Скажи теперь, какая слабость в теле у тебя.
  Я старый, мудрый лекарь и аптекарь.
  И Менелафа, как стал царём, я врачевал.
  - Я расскажу тебе,
  потом,
  быть может.
  Царя ты врачевал...
  Так может ТЫ, как царь, и спустишься в подвал,
  чтобы доподлинно узнать у самозванца,
  что знает о похищении и об убийстве он?
  И кто ещё в Афинах должен так исчезнуть
  пред войною?
  И где сейчас наш Доплен Здорг,
  коли по счастью, может быть, в живых остался.
  Хотя... я думаю, мой старый Панифаций,
  что у тебя тянуть из тела жилы
  и жечь врага живьём
  душевных сил не хватит.
  Ты ж лекарь, лекарь!.. Добрый человек.
  Кг...Кг...
  Не кат, не воин, не сатрап!
  Я - пахарь, дровосек.
  Я - воин.
  Я - должен это делать!
  Сыну рано.
  Отец и стар, и слаб. Не сможет.
  
  Ты по годам уж пожил тоже.
  Прости,
  грядущих дней вам не видать с отцом обоим.
  А на пороге новая война.
  Отпусти меня! Я должен встать.
  Я должен правду знать
  любой ценой!
  Сегодня!
  Завтра будет поздно!
  
  Сын может так мою болезненность узнать.
  Медонт, Медонт, мой сын, моя опора!
  Кг... Кг...
  Не время мне хворать! Дай встать мне, Пан!
  Мир Греции, Афинам прежде для меня
  и первый наивысший долг.
  - Я - слаб и отжил? Так сказал?
  Ты думаешь,
  хочу убитым быть в войне,
  не в мире жить, а умереть до срока?
  
  Быть может я без пыток
  узнаю больше и быстрее,
  и для тебя, и для Афин, сатрап.
  Я - мудр годами и седою бородою.
  Лежи, сынок.
  Дай Пану полчаса всего.
  Ведь для меня твоё здоровье
  есть тоже первый и наивысший долг.
  - Задел меня ты за живое.
  Раз так - иди, друг мой.
  Тебе на полчаса доверюсь.
  'Сатрап на полчаса!'
  Себя опробуй в новом трудном,
  не очень благородном деле пыток.
  - Горячее питьё оставлю для тебя
  ну и, конечно же, пиявочек поставлю.
  Ты прикажи сейчас рабу,
  пусть ярче разожгут огонь в твоих покоях.
  Укройся одеялом лучше. Да, да, вот так.
  И время дай себе окрепнуть.
  Лежи и набирайся сил, правитель мудрый мой.
  И выпей весь напиток.
  
  Пан сделал, как сказал и с кресла встал.
  - Ну, вот и всё, сынок,
  я ухожу, а ты останься в ложе.
  - Иди уже, мучитель мой, - улыбнулся криво Кодр, -
  И попытайся мною стать хотя бы на минуту!
  Но через полчаса,
  коль не доложишь ясно, что узнал о деле Здорга...
  Кг, кг...
  Я встану и сделаю всё сам!
  
  Увидел пса, вошедшего в покои:
  - Базид, Базид! Иди ко мне поближе,
  приляг со мною рядом.
  
  Пёс, ковыляя, подошёл
  у ног сатрапа лёг на пол.
  
  Обоим Панифаций чуть кивнул,
  неторопливо передвигая ноги, удалился:
  'Нет, нет, мой дорогой, сатрап.
  Поспишь часок, другой.
  И будет легче. Завтра'.
  
  Помощнику сказал:
  - Пиявки отпадут, сам убери их
  аккуратно.
  Я через час вернусь. Его не разбуди!
  Не беспокой собаку.
  До возвращенья моего, смотри,
  ты никого в покои не пускай.
  Жене с посыльным передай: простуда.
  Ты понял? - Прошептал.
  
  А тот кивнул.
  Панифаций:
  'Ну что ж? Иду в подвал'.
  
   * * *
  В сопровождении одного
  из многочисленной охраны казематов,
  спустился длинным тёмным коридором вниз,
  и у порогов предсмертных чьих-то криков, охов
  Пан встал и тяжело вздохнул.
  'Ну, ладно, Кодр.
  Не подведу тебя, сынок.
  Пусть сердце не подведёт и Пана'.
  
  Не торопясь, пред ним охранник дверь открыл.
  Два шага сделал лекарь, немного наклонился,
  за спину сразу же схватился
  и неторопливо внутрь шагнул.
  Нарочно не глядел на то, что было на стенах,
  или под пыльным потолком висело.
  Крючки, ножи и молотки лежали аккуратно
  на столе у палача.
  Пред ним огонь горел.
  Пылали угли дрова.
  - Так кто тут самозванец и убийца? -
  уверенно спросил,
  хотя и сам уже увидел лекарь.
  - Вот этот! - прогремел охранник-кат.
  Толстенным пальцем указал на Зэо
  и подбоченясь,
  у раскалённых инструментов 'правды' встал.
  А Зэо на железном кресле пыток восседая,
  весь, сжавшись в страхе, как сирота-дитя
  или побитая бездомная собака,
  дрожал всем телом, и тяжело дышал.
  Пред раскалёнными щипцами и углями
  и знавшим своё дело палачом
  молился молча мальчик всем богам.
  Опухшими глазами Зэо плакал
  и страшной смерти в муках ожидал.
  Пан удивлённо:
  - Что,
  этот вот худой юнец убийца миста-старика?
  
  Кат равнодушно:
  - Не знаю. Так сказали.
  Мне всё равно кого пытать.
  Какие клещи брать вначале, Вы сказали?
  - ТАКИХ тебе не жалко?
  - Нет.
  Такая у меня работа.
  А у них у всех одно лицо.
  Но я ещё его и не пытал.
  С чего мне начинать? Я не расслышал.
  - Я не сказал.
  
  Пан к Зэо ближе подошёл.
  - Что скажешь, мальчик?
  Мне имя назовёшь своё? -
  и, скрипя спиною, рядом в кресло сел.
  
  Привсхлипывая Зэо:
  - Я... Я... Не знаю.
  - Не знаешь имени?
  - Я знал,
  я знаю,
  но не помню.
  Вот голос ваш знаком, его я слышал и не раз.
  - Вот как? И кто же я?
  - Вы верно, лекарь Пан, я думаю.
  - Ты не уверен?
  - Сейчас ни в чём я неуверен.
  - Почему?
  - Не знаю.
  - Как получил ты раны на лице? И где? В бою?
  - Я драться вовсе не умею.
  Я будто бы послушником при храме Зевса состою.
  - И в этом не уверен тоже?
  - Нет.
  - А почему?
  Я вот смотрю, ты крепко дрался.
  - Да нет же, нет!
  Я меч в руках ни разу не держал!
  - Откуда ж синяки, кровоподтёки?
  Дай осмотрю.
  - Смотрите. Вот только я не зрю.
  И в голове грохочут барабаны.
  
  Пан встал и подошёл и,
  проверяя слов правдивость юноши,
  ощупывал, осматривал всего:
  'Разбитый лоб,
  на шее рана немного кровоточит.
  Ещё б чуть-чуть
  и этот парень сам был бы мёртв.
  Руки нежны и холодны,
  хоть от верёвок отекли.
  Ни на ногах, ни на руках или плечах,
  ни ран, ни ссадин от сражений прежних нету.
  Вот на коленях ссадины и синяки - я вижу.
  Нет шрамов, как при драке или в бою,
  И память этот вот удар по шее,
  возможно, острым камнем,
  мог бы отшибить ему мозги
  иль вовсе погубить мальчишку'.
  - А ну-ка, расскажи,
  что знаешь или помнишь, мальчик.
  
  Кат топтался у огня,
  ворочая в углях калёное железо:
  - Клещами наподдать ему в признаниях задор? - Спросил.
  Пан:
  - Пока что нет.
  Сходи и принеси воды кипящей.
  Пошли посыльного наверх сейчас
  за сундучком моим для снадобий и мазей
  и поскорее мне обед горячий принеси.
  Лучше б кашу,
  и воды не в чаше, а в кувшине.
  - Когда?
  - Сейчас.
  - Обед для вас? Сюда?!
  - Ты, что ли, пьяный от вина,
  иль от ожиданья слёз и криков боли счастлив?!
  Иди, сказал! Исполни, что я приказал
  и плащ какой-то тёплый принеси.
  Быстрее.
  - Ему я нянька или вам слуга? -
  Кат бросил клещи, отошёл
  и снова взял, другие - больше.
  Пан:
  - Ты дьявола прислуга!
  И вижу,
  что ты отчаянно желаешь сам
  присесть на этот вот железный трон.
  Найду, кому ты задолжал
  по части причиненья боли,
  огонь и клещи эти
  в руки сам ему вложу.
  - Я, задолжал?!...
  Да я на службе состою
  уж сколько лет... исправно!
  - Умолкни, выйди!
  Я - сказал!
  
  И Кат, отбросив клещи, рассвирепел, ушёл,
  почти что хлопнув дверью.
  
  Пан:
  'Да, с ними крепкая нужна рука.
  Нелёгкая судьба сатрапа.
  На службе - звери'.
  Пан - Зэо спокойней говорил:
  - Так как тебя зовут,
  юнец, не помнящий себя?
  Откуда ты? И как попал сюда?
  Дай осмотрю тебя получше.
  - Простите, я б сказал,
  но я... действительно не помню.
  - Не помнишь даже имя?
  - Да.
  - Что помнишь, видел?
  Мне расскажи в подробностях, как было.
  И ты меня не бойся, не обижу.
  Я вижу, ТЫ в этой схватке пострадал.
  - Да, так, наверное, и было.
  - Реки подробно, с самого начала.
  Замёрз? Есть хочешь?
  - Да, но я...
  
  Вот двери снова отворились
  и слуги принесли воды кувшин, горячей каши,
  всё так, как Панифаций пожелал,
  и, двери за собою плотно затворив,
  все вышли вон тот час же.
  От шагов тяжёлых, скрипа петель каземата
  Зэо вздрогнул, сжался снова:
  - Я ничего не знаю!...
  Мне не с чего начать!...
  - Напомню.
  Ты к Парфенону
  с окровавленным ножом пришёл.
  И не кричи, малец,
  ведь принесли всего лишь кашу.
  Скажи мне честно, чей он, этот нож?
  - Я не знаю.
  У рощи из олив
  его на пустыре сегодня я нашёл.
  Там труп лежал, лежит...
  А чей - не знаю.
  Его не разглядел,
  ведь нечем мне пока смотреть.
  - А как ушибы на шее получил?
  И чем разбит твой глаз и голова?
  - Не знаю я, простите.
  Очнулся я на пустыре
  и ничего не видел сразу.
  А в голове какой-то шум и чьи-то голоса.
  Что говорили, и сколько было их,
  не помню, иль не знаю.
  Тошнит, кружится голова,
  едва пошевелю я телом.
  - Что было до того, мне скажешь?
  - Мне нечего сказать... - и снова он заплакал,
  - Вы добрый человек,
  наверное, и мудрый лекарь.
  Я воинам у храма так сказал:
  что труп на пустыре нашёл,
  и вороны ещё до утра
  склюют всё тело до костей.
  Вот это римский нож того, кто там лежит.
  И нужно скоро учинить дознанье,
  ведь кто-то ищет, может быть его.
  Так бросили не по-людски зверям, собакам.
  - Ах, вот что?
  Ты место мне покажешь, где это сталось?
  - Не знаю, не уверен я.
  Блуждал на пустыре,
  возможно с полчаса иль боле.
  Продрог совсем пред тем, как сам
  дорогу к храму Зевса чудом разыскал.
  
  Наконец, учуяв запах каши,
  Зэо глубоко вздохнул
  и сразу прикусил язык,
  чтоб только не заплакать.
  Пан сразу же заметил это:
  - Что помнишь по приметам там?
  Что рядом было?
  - Как будто гору, камни, лес иль рощу.
  Там воронов не счесть... Так много слышал!
  - Ну что ж, перевяжу тебя, омою раны,
  очистим глаз, второй
  и в путь-дорогу побыстрей.
  Согласен?
  - Так вы мне верите?!
  Что, правда?!
  - Докажешь делом правоту своих же слов.
  - Я буду верен вам всю жизнь,
  мой лекарь, мой спаситель!
  - Посмотрим, мальчик.
  Как имя мне своё сказал?
  - Не говорил...
  Нет, погодите... Помню! Помню!
  Я Зэофанес!
  - ТЫ Зэофанес?!
  Не лги! В лицо его я точно знаю.
  - Так я ж не лгу... Хм... Хм...
  А, может, лгу,
  не знаю.
  Пан:
  - А ну-ка, посмотрю... -
  и со стены сняв факел, ближе подошёл,
  поднял и рассмотрел
  его опухшее в крови лицо,
  - О, боги, мальчик!
  Тебя с трудом я узнаю.
  Ты ведь послушник в храме Зевса. Верно?
  И приходил с охраной опознать того,
  кто там лежал и спал, назвавшись Здоргом.
  Ты третий день назад из Элевсиса мистов наших
  с каким-то крепким молчуном привёз.
  - Я это сделал?
  - Да.
  - Не помню.
  - Аврору, Террия, там в Элевсисе помнишь?
  А где их дом?
  - Нет, мой спаситель, нет.
  - А имя друга-молчуна?
  - Нет, нет. Не помню вовсе я такого.
  - Ну, слава Персефоне,
  хоть имя собственное вспомнил.
  Ну, ничего.
  Глазам немного лучше станет
  и прояснится ум -
  пойдём с тобой в покои миста в храм.
  Дай их ещё раз промою, осмотрю.
  Открой, коль сможешь.
  - Ой, больно! Режет свет.
  - Терпи.
  Да, крепко, видимо, тебе досталось.
  Чуть не лишился глаза. Залитый кровью весь.
  Прозреешь - так надеюсь,
  что на месте всё и вспомнишь сам.
  Ты всё расскажешь нам,
  как на пустыре ты оказался
  и что на самом деле приключилось там.
  - Сейчас за это не ручался б.
  Печёт! Печёт!
  - Терпи, сказал!
  - Вы в этом деле не надейтесь на меня.
  Я ж ничего не помню!
  
  Промыл Пан глаз, другой очистил
  и мазью рану на затылке смазал.
  Омыл лицо от крови и лоб перевязал.
  Сам развязал мальчишке руки, ноги.
  - Вставай, послушник, разомнись.
  Я приготовлю снадобье тебе,
  чтоб поскорей согрелось тело,
  отёки с глаз ушли.
  Всю эту чашу целебного напитка
  опустоши до дна, до капли. Слышишь?
  Держи, на, ешь, пей, пока.
  Не торопись, не обожгись, мой мальчик.
  Переодевайся, грейся.
  Охрана приведёт тебя ко мне чрез полчаса.
  И ничего не бойся.
  Никто тебя уже не тронет.
  Я - сказал.
  - Клянусь, моя вся жизнь - теперь вся ваша! -
  и Зэо на колени перед Па́ном пал,
  и ноги крепко целовал.
  - Вставай, послушник. Не дело в ноги падать.
  Ты вспоминай, что, где, как было.
  Тем и оплатишь жизнь свою, как долг, сполна.
  
  Поднялся Зэо, схватил тотчас же чашу с пола
  и кашу поедал горячую руками,
  запивая часто чудесным снадобьем его.
  
  Пан плечи мальчика накрыл плащом и сразу вышел.
  Увидел ката у порога,
  не поднимая глаз, ему сказал:
  - Ты боле здесь не нужен.
  Закончено дознание мальчишки.
  Ты лучше б о душе своей подумал.
  Так задолжать пред Жизнью и Венерой...
  Гореть тебе в Аду.
  
  Кат побагровел, расслабил кулаки
  и тотчас молча отступил к стене назад.
  
  Пан шёл, кряхтя, наверх и размышлял.
  'Так, стало быть, убийца всё же на свободе?
  И тот беглец 'своим' уже не нужен стал.
  Теперь, как труп
  на пустыре лежит один лишь заговорщик?'
  - О,.. Пан!
  Ты здесь зачем?
  Рад я тебя во здравии видеть, -
  здесь у дверей нашёл его Медонт.
  
  Пан улыбнулся краем губ,
  и оба сразу поднимались по ступеням:
  - Я здесь 'сатрап' всего лишь на минуту.
  Халиф на полчаса. Будь здрав, Медонт.
  Я тоже рад тебя увидеть.
  Ох, крутой же здесь подъём! Мои колени...
  По коридорам так и рыщет дикий ветер.
  Не торопись.
  Дай мне опору на плече твоём.
  - Держись, на руку.
  Как мой отец?
  Я слышал, что он весь день
  разыскивал убийцу Здорга по дорогам,
  едва ли не упал с коня.
  Жар будто? Простудился?
  - Да, отец твой болен. Это правда.
  Дознанье сам скорее учинить хотел.
  Куда ему сейчас в горячке с кашлем?
  Так он велел мне старику
  скорее самому и получить признанье.
  Сказал: 'Любой ценой'.
  - И ты сумел?
  Ты - лекарь...
  ...и жилы из заговорщика огнём тянул?
  - Я обошёлся только словом и горячей кашей.
  Точнее и быстрее правду вскроет 'пониманье и участье'
  и обещание невиновным - 'жить'.
  - Да?
  И что же удалось тебе узнать
  так скоро этим инструментом?
  - Пойдём со мной.
  Я расскажу тебе подробно всё.
  Нам нужно воинов немного. Трёх.
  И Зэо мы с собою в храм возьмём.
  Послушник это тихий - не убийца.
  Его я знаю с молодых ногтей.
  И пострадал САМ МАЛЬЧИК в этом деле.
  Передохну минуту, отдышусь, постой.
  - Вот как? Обидно...
  Лишь время потеряли с ним.
  - Но верное решенье я нашёл
  восстановить, как дело было.
  Поможешь с этим мне, Медонт?
  - За этим и пришёл.
  Совет прислал.
  Почти единогласно все сказали: 'Срочно!'
  - Уж все всё знают?
  Скоро доложили!
  - Да.
  По слухам, беотийцы ближе с каждым днём.
  - Пока отец твой спит, отдай приказ ты сам.
  Всю рощу старую за Парфеноном у горы
  сейчас же обыскать внимательно, подробно.
  Но ничего не трогать до нашего с тобой прихода.
  Путь Зэо опознает, чей там он труп нашёл.
  Похоже, он единственный сейчас свидетель.
  Его оберегать нам нужно.
  И имя до поры до времени сокрыть.
  И хорошо, что он сейчас неузнаваем.
  О том, что жив мальчишка,
  пусть истинный убийца тоже не узнает.
  Возможно, Зэо его видел.
  Поставь охрану,
  и пострадальца ка́том не пугай.
  
  Но вот несчастье в чём, узнал.
  Пойдём.
  Он память от удара в шею потерял.
  Но, слава Персефоне,
  имя собственное вспомнил.
  Так мы его и приведём туда,
  где сможет вспомнить мальчик сам,
  как было с самого начала.
  - И куда же?
  - В храм.
  В покои миста Здорга.
  - Ясно.
  - Поторопиться надо.
  Вечерняя зоря уж скоро запылает.
  И завтра утром - будет поздно.
  Мальчик прав.
  Возьмём мы факелов побольше.
  - Так ОН тебе сказал?
  - Да.
  И потому охрану призывал на помощь,
  хоть еле-еле на ногах стоял.
  Он кровью истекал, почти ослеп,
  замёрз, оголодал.
  - Так он герой!
  Хвала богам, в ТВОИ попал он руки.
  - Хвала, хвала.
  Пойду, проверю Кодра лоб и грудь, и горло.
  Проснулся - расскажу его жене, чтоб успокоить.
  И заварю теперь питьё иное,
  шалфей и фиги с мёдом - кашель снять.
  Теперь его лечить огнём супружеской любви,
  и пристальным вниманьем сына надо.
  - Так я согласен!
  Зайду к нему, конечно, но потом.
  Отец три дня, как не в себе.
  Он зол стал чаще на меня,
  И с глаз долой подальше отсылает.
  Что с ним случилось, я не понимаю.
  Всегда был добр, учтив и справедлив.
  Теперь...
  
  Рабыню, что для утех ночных была -
  убил позавчера собственноручно.
  Я слышал, что она его любила, но...
  - Ну, ладно, хватит сплетен об отце.
  Он крепкий, мудрый человек.
  И стар, и млад в Афинах любят Кодра.
  Коль худо стало -
  так мы с тобой его поддержим.
  
  На воздух вышли, осмотрелись оба.
  - Тебя у храма Зевса ожидаю, Пан.
  - Я - Зэо привезу в своей повозке, крытой.
  - Верно. Верно.
  Ты тоже утром нападенье пережил,
  мне доложили.
  Как тяжко пострадал?
  - Я думаю, что тот, кто это сделал,
  убить бы мог меня без затруднений,
  и жизнь легко отнять у старика,
  но точно не желал.
  Сознанье отключил
  одним прикосновеньем к шее,
  так нежно, что я уснул в одно мгновенье.
  Он мастер в этом деле, верно говорю.
  Возможно он целитель, воин иль ведун.
  Вошёл, как тень...
  Как тень и со лжецом ушёл-пропал.
  Никто не видел, как, куда унёс он тело.
  Ты, кстати, не заметил:
  мы слогом говорим теперь иным.
  - Уж вроде бы неделю это замечаю.
  Как прежде думать не могу.
   Представь, Афине я стихи слагаю.
  Огнём в моей душе горит
  её и меч, и щит.
  Она меня к оружию взывает
  И говорит:
  'Скорей надень доспехи, сын Афин!
  Медонт, ты будешь первым'.
  Вот только в чём, мне не сказала.
  Я даже слышу,
  как гогочут гуси по-другому.
  Не дует ветер,
  а грозу как будто,
  грозным голосом с небес зовёт!
  - Говори немного тише.
  Да... Я предрекаю,
  что вскоре всех нас ожидают
  большие перемены.
  По слухам знаю, что в этот раз Деметра
  не сразу нам дала священного огня.
  Из года в год меняет пламя цвет
  на возрожденье Персефоны.
  И воды в храме Зевса,
  что привозят для омовенья,
  всё больше пахнут тленом и горчат.
  - Ах, вот как?
  Я этого не знал, не замечал.
  - Причину бы всего понять быстрее.
  - Так значит в храм?
  - И Зэо привести туда скорее.
  О том, что знаем мы -
  для остальных молчок, пока.
  Не то начнётся смута, бунты, разногласья.
  - Я полностью с тобой согласен, Пан.
  Перед большой войной необходимо нам
  объединять народы радостью и счастьем,
  общей целью жизни в прочном мире
  для стариков и для детей.
  До скорой встречи?
  - Да. Потороплюсь.
  
   * * *
  В покоях верхних дома Кодра оба разошлись
  и снова встретились в покоях Здорга, в храме.
  
  Пан - Зэо:
  - Что скажешь, Зео?
  Что здесь ты узнаёшь?
  - Как будто ничего.
  Я здесь впервые.
  
  Медонт и Пан переглянулись.
  Пан:
  - Впервые?
  Ты многократно здесь бывал.
  Тебя трясёт?
  Ты мёрзнешь, Зэофанес?
  - Нет.
  Медонт:
  - Скажи, что вспоминаешь сам.
  Будь что.
  - Я... помню только звуки
  или ощущения звуков-голосов.
  
  Пан удивлённо:
  - Звуки?
  Расскажи, какие, где слыхал.
  - Мне проще показать.
  Вернёмся на пороги?
  Медонт:
  - Давай. Давай же вспоминай. Быстрее!
  
  И Зэо снова сжался, побледнел
  и задрожал сильнее.
  Пан руку на спину Зэо положил:
  - Всё хорошо, пойдём.
  Доверься мне, сынок, и покажи.
  Зэо:
  - Вернуться на ступени можно?
  Пан:
  - Да, да. Уже идём.
  
  Вернулись коридором,
  вдоль колонн прошли
  и снова встали у прохода
  в нижние покои.
  Зэо, щурясь:
  - Я помню, здесь, вот так рубашку я порвал.
  Такой был звук, -
  и показал то место на рубахе
  и старый ржавый гвоздь, забитый в стенку,
  - Охранник выходил, толкнул меня слегка.
  А я с охраною входил, плечом задел его едва.
  Кодр прежде всех с охраною входил туда.
  А я - последним.
  На нём был мускус сладостных духов от женщин
  и стойкий запах от вчерашнего вина.
  
  Пан удивлённо:
  - Да, верно.
  На нём есть и сейчас тот аромат из амбры.
  То от духов его жены. Она же афинянка.
  
  Мэдонт подумал:
  'Винный запах?! Откуда Зэо знает?'
  - Пойдём же дальше.
  Ты вспоминай и говори,
  как за сатрапом и охраной шёл?
  Ну, дальше?! Дальше!
  - К-коридором, вот сюда. Вот так.
  Охранник молодой
  здесь на п-полу лежал у входа.
  Пан - на половице аккуратно, будто спал.
  Здесь м-м-аленький сосуд
  л-л-ежал, л-лежит, лежал... -
  стал почему-то заикаться Зэо.
  Пан:
  - Да, так и было.
  Он мой. Вот, видишь?
  С собой всегда ношу.
  Успокойся, Зэо, продолжай.
  Медонт:
  - А дальше?!
  - А-а... д-дальше все ушли...
  Медонт:
  - Куда ушли?
  Зэо:
  - Н-не знаю.
  Я здесь о-один п-потом остался.
  Пан:
  - Верно.
  Когда в сознанье я пришёл,
  я видел, ты по коридору уходил.
  И видно торопился.
  - Я-а... т-тороп-пился?
  А куда?
  - ТЫ мне скажи.
  Ты вон туда пошёл.
  Шагов я слышал отголоски.
  Ты лестницей спускался
  и после куда-то испарился.
  
  Зэо с удивленьем, улыбнулся:
  - А-а!..
  Так там же х-ход в стене!
  П-пойдёмте, покажу!
  Но вы о нём не-не г-говорите никому.
  
  Медонт прищурил глаз.
  - И ты не говорил?
  Ведь это тайна храма, правда?
  Зэо:
  - Я? Нет.
  Я никогда и н-никому не говорил, -
  И чувства братства с кем-то незнакомым,
  его остановили.
  Спиной к колонне прикоснулся мальчик,
  остановился и застыл.
  У его плеча дух бестелесный появился,
  молча рядом встал Кризэс.
  Пан:
  - Ты что-то вспомнил?
  Зэо:
  - А? Что? Нет. - И заикаться перестал.
  В спине ровнее стал
  и ясно и спокойно отвечал,
  - Простите,
  я, будто на мгновение забылся.
  Я что-то ощущаю здесь,
  как ритм второго сердца.
  В груди клокочет от чего-то боль.
  Медонт:
  - Иди уже вперёд, и вспоминай, что сможешь.
  Не спи, ты слышишь, Зэофанес?!
  Не окончена ещё твоя работа!
  
  Пан ему:
  - Ну не пугай его, и говори потише.
  Пан - Зэо:
  - Глаза закрой сейчас
  и обратись вниманием к душе,
  а тело вспомнит, всё как было.
  
  И Зэо так и сделал.
  Не торопливо коридором первым шёл.
  Все выбоинки на ступенях обошёл,
  ни разу не споткнулся.
  Ладонь на стену положил,
  играючи по ней скользил,
  как будто по нити Ариадны
  верною дорогой торопился.
  Нырнул в один проём,
  затем - второй,
  два шага влево сделал. Стенка.
  Держак для факелов
  второй рукой легко нагнул,
  плечом толкнул,
  и отворилась потайная дверка.
  Такая, чтоб только лишь один
  бочком прошёл.
  
  Сквозь тьму поочерёдно
  с факелами вышли трое.
  
  Пустырь, оливы роща, холод,
  Сгущались сумерки уже.
  и моросит с небес унылая простуда.
  Глаза открыл послушник
  и с облегчением вздохнул:
  - Нашёл,
  нашёл.
  Слава богам, я верно что-то вспомнил!
  Пан:
  - Всё хорошо. Мы вышли.
  Дальше, Зэо?
  
  Стынь и сырость спину холодит,
  понемногу мокнут волосы, лицо и уши.
  Медонт плащ запахнул на шее,
  накинул капюшон
  и к Зэо обратился спокойней и ровнее:
  - Там в роще воины мои стоят,
  но ты их и не бойся.
  Они поближе подойдут
  и факелы потом зажгут,
  коль до заката
  ты сам не обнаружишь труп.
  
  Пан в плащь плотнее завернулся:
  - Ты должен вспомнить, мальчик.
  Скоро ночь. Так постарайся.
  
  Зэо запахнулся так же, как и лекарь Пан:
  - За это я же не ручался, но...
  Там были во́роны, я слышал...
  Медонт:
  - Нет, погоди, ты вспоминай,
  что здесь с тобою было?
  - Я?...
  Я просто шёл туда...
  Нет, нет. Не просто.
  Я слышал крики вдалеке
  и видел жуткий бой на кулаках!
  И потому я поспешил, ведь знал,
  что мист-то наш пропал
  или похищен кем-то был.
  Медонт:
  - Где бой тот шёл?
  Зэо:
  - Здесь где-то.
  - И кто с кем дрался?
  - Я увидал...
  Я видел...
  Я узнал...
  
  Медонт:
  - Там Доплен Здорг наш был?
  Быть может с похитителем он дрался?
  Зэо:
  - Сейчас, сейчас... - глаза закрыл
  и снова ощутил у сердца ритм второй, -
  Там... М... друг мой...
  Кризэс!
  Я вспомнил! Да, Кризэс!
  
  'Кризэс' из-за плеча ему кивнул
  и с грустью улыбнулся.
  Зэо:
  - Молчун такой!...
  Кричал во всё мне горло,
  что будто бы убийца Здорга это,
  или Здорг - детоубийца.
  Я точно и не понял. Сильный ветер был.
  Но он, Кризэс,
  меня тогда за помощью послал.
  'Беги! - сказал, - Назад! Убийца!'
  Пан:
  - А ты?
  - Я развернулся... побежал...
  Вот тут, вот здесь... Так было.
  Споткнулся и...
  Пан:
  - Здесь кровь. Она твоя? Ты здесь упал?
  - Хотел бы помнить, но всего ещё не помню.
  - Вот тут лежит какой-то острый камень, - поднял, -
  Он подошёл бы для удара.
  Да, вот, гляжу, и кровь на нём.
  На, посмотри, Медонт.
  
  Мэдонт - Зэо:
  - Возможно, ОН был кем-то брошен,
  чтобы остановить с подмогою тебя.
  Пан:
  - Да, возможно.
  Что было дальше, Зэофанес? А?
  - Всё!... Я больше ничего не знаю.
  Мне нечего уже сказать.
  Пан:
  - Где, как ты нож нашёл, покажешь?
  Зэо:
  - Может, должен лечь на этот камень,
  чтоб как-то вспомнить.
  
  Так прояснилась от чего-то голова!
  И будто крепче тело стало.
  Пан:
  - Я рад.
  То от горячего питья, что дал тебе в подвале.
  Ты продолжай, как знаешь, говорить.
  - Благо дарю, великий лекарь.
  Я вечный ваш должник.
  
  Медонт немного раздражаясь, отошёл:
  - Давай, уже, давай!
  Коль вспомнишь, плащ свой обещаю.
  И двадцать пять сестерций подарю.
  Зэо:
  - Коль захотите, то отдайте в храм всё злато.
  Я поскорее сам хочу узнать,
  кто в схватке победил и жив ли друг.
  Добрее не встречал я человека.
  Такой он крепкий телом, словно гладиатор!
  Жил тихо, будто раненный стрелой олень.
  Ночами часто тихо одиноко плакал.
  Увидеть бы сейчас тот нож, что я нашёл.
  Я б точно знал, кто в схватке выжил.
  Кризэс не расставался со своим ножом
  ни днём, ни ночью.
  Как собственно и со своим мечом.
  Как памятью о ком-то дорожил.
  Возможно об отце, иль друге, брате?
  Отец его, наверно, был тем знатным кузнецом.
  Медонт:
  - Я покажу его тебе, потом.
  Сейчас ты вспоминай, куда, очнувшись, шёл.
  
  И Зэо опустился головой на хладный мох и камень,
  глаза закрыл, дыханье затаил,
  тот страх и темноту в себе вдруг ощутил,
  глаза открыл и, поднимаясь потихоньку с места,
  вспоминал так ясно, точно,
  что в теле ощущал тогда, когда наослепь брёл,
  и что происходило после.
  Услышал снова крики воронов далече,
  но уже гораздо тише на сей час,
  уверенней на шум прибавил твёрдый шаг.
  За ним Медонт поторопился,
  вооружённая охрана следом шла,
  и лекарь Панифаций, вздыхая, семенил.
  Медонт:
  - Ты явно вспоминаешь, мальчик!
  Пан - Мэдонту:
  - Ты не спугни его, и тише говори.
  Он, как снови́дящий, сейчас ступает широко.
  
  Пан к Зэо тихо обратился:
  - Ты говорил, там воронов так много...
  Ты слышал крики их.
  Где громче покажи?
  Медонт:
  - Да я их вижу. Вон стая!
  Роится и орёт всё также
  чернота́ живая!
  
  Все подошли
  и воронов от тела криком отогнали.
  Медонт - Зэо:
  - Да вот лежит обглоданное чьё-то тело!
  Ну, молодец, нашёл. Я сомневался.
  
  А Зэо свой плащ издалека узнал.
  Спотыкаясь, подошёл поближе,
  и глянув в сторону немного
  увидел окровавленный доспех
  из бывшей белой бычьей кожи,
  что покраснел и почернел.
  Узнал его,
  и плечи, ноги Зэо сразу ослабели.
  
  Кризэс, увидев собственное тело,
  поник плечами, отступил от Зэо
  отвернулся, растворился и ушёл.
  - Не открывайте плащ, прошу.
  Не беспокойте это тело.
  Здесь мой добрый друг Кризэс лежит, -
  и Зэофанес горестно над ним заплакал.
  
  Пан - Медонту:
  - Дай мне тот нож, что он нашёл.
  
  Он о́тдал.
  Пан - Зэо:
  - Крепись же, Зэофанес.
  Скажи последнее, ты узнаёшь сей нож?
  
  Ещё отёкшие глаза и поднял мальчик,
  с благоговеньем нож Кризэса в руки взял,
  и, заливаясь горькими слезами,
  подтвердил, что узнаёт, узнал.
  Пан:
  - Оставь его себе, дружок, на память.
  Но, Зэо, Зэо, ты крепись...
  Я должен осмотреть сейчас останки,
  чтобы понять, как был твой друг убит.
  - Кризэс его зовут. Уж, звали.
  - Быть может,
  что-нибудь на нём осталось от убийцы.
  Лишь тело сможет нам ответы подсказать.
  - Ну что ж, смотрите.
  Уж он молчит, не против.
  Смогу я позже попрощаться с ним?
  И душу к праотцам в огне отправить,
  освободив от тела?
  Так мне мой долг велит.
  Медонт:
  - Конечно.
  Ты добрый малый,
  душою чистый человек.
  Сказать, как есть?
  Я потрясён, послушник!
  Ты просто молодец.
  Зэо:
  - Я буду здесь,
  в сторонке ожидать решенье ваше. -
  И в рощу шагом отдаляясь, тихо плакал,
  обнял оливу крепко, и шептал,
  - Кризэс, Кризэс...
  Прости, я не успел...
  Я не сумел...
  Как так случилось?...
  Хм... Хм...
  'Коль не найдут они убийцу,
  так я найду и отомщу!
  Пускай будь что, случится после!
  Во что бы то ни стало,
  лицо я должен вспомнить
  того, кто на меня тогда бежал!'
  
  Медонт - охране:
  - Откройте тело. Осторожно!
  Зажгите факелы.
  Афины в сумерках уже
  и началось преображенье в ночь.
  Спешимте всё разглядеть,
  узнать, что здесь случилось.
  
  Пан нос плащом зажал
  и наклонился над останками Кризэса:
  - Почти уж ничего не видно. Да...
  Огня сюда! Подайте света больше!
  Что скажешь мне о нём, Медонт?
  - О, боги!
  Не дайте мне узнать о таком конце своём!
  Увидев это, хочу я умереть во сне
  в объятиях жены, детей и внуков.
  - Согласен.
  Что скажешь мне теперь о нём, как воин?
  
  Тот наклонился, вслух рассуждал:
  - Скажу... Скажу,
  ...что я не вижу свежих ран ни от меча,
  ни от кинжала.
  Как будто великан его избил, топтал.
  - Да, верно.
  Избит, измучен, сломан, покалечен.
  - Тогда вопрос:
  как можно было человеку человека
  ТАК сокрушить и чем?
  - Давай посмотрим.
  Добавьте свет сюда! Светите, кто-нибудь!
  - сказал охране Пан.
  Медонт:
  - Вот кровь ещё.
  А вот кровавый след я вижу.
  Охранник:
  - Вот на камнях ещё. Смотрите!
  
  Второй охранник:
  - Здесь камень я нашёл,
  на котором есть обрывки ткани,
  такой же, как и на плаще бедняги.
  
  Охранник третий подтвердил:
  - И я ещё один вот здесь такой же видел.
  Вот с кровью он, глядите.
  
  Мэдонт, глаза подняв, увидел, догадался:
  - Да здесь обвал случился - вон оттуда.
  Пан задумчиво:
  - Скорей всего. Но посмотри, Медонт,
  как тело необычно здесь лежит.
  - Похоже, он жив был, когда скатился.
  Пан:
  - С такими ранами - не долго жил,
  но здесь ещё дышал.
  Вот в глине чёткий оттиск всей его ладони, левой
  и смазан след от локтя и ноги.
  Он с кем-то, видно, долго говорил,
  держась за землю крепко пятернёю.
  
  Мэдонт охранникам сказал:
  - Вы двое, осветите тело.
  Я ближе посмотреть хочу вот тут.
  А ты иди и посмотри,
  откуда покатились камни.
  Что сможешь, разыщи.
  Послушник ведь сказал,
  дрались тут насмерть двое.
  Иль след, иль труп второй,
  здесь должен рядом быть.
  Ищите и мечи!
  
  Пан - Медонту:
  - Всё верно.
  Здесь был второй соперник.
  Вот капли крови в стороне нашёл,
  как раз от его протянутой десницы
  на расстоянии точно в два шага.
  Не брызги, как везде, а только капли.
  На этом месте кто-то кровью истекал
  от только что полученной здесь раны.
  Не глубока была, как видно,
  и тот второй ушёл.
  
  И это тело так лежит,
  как будто был бросок, последний.
  Медонт немного восхищённо:
  - Похоже, не сдавался до конца Кризэс.
  Пан:
  - Всё тело искалечено,
  пробита голова... Да...
  Но до конца не ясно мне, он всё же был убит
  или от ран, что получил в падении, умер.
  Пан - Зэо:
  - Зэофанес, если можешь, подойди сюда.
  
  Он подошёл, мельком взглянул, закрыл глаза
  и обожжённый видом обглоданного тела друга
  отвернулся, пошатнулся, чуть не упал. Тошнило.
  Пан с участьем тихо к Зэо обратился:
  - Отдай мне нож его.
  Всего лишь на минуту. Я верну.
  
  И Зэо подошёл поближе, о́тдал.
  Пан:
  - Хочу тебя спросить, как хорошо его ты знал?
  
  Зэо, от трупа отвернувшись, говорил:
  - Полгода будто.
  Он всё молчал, молился всем богам,
  но он не в храм ходил,
  а в рощу на восходе солнца.
  Деревья молодые поливал и,
  как-то было, я его молитвы услыхал.
  Он говорил,
  что должен кровь за кровь воздать кому-то.
  За что, не говорил, я - не слыхал.
  Антею деву вспоминал
  и кулаки тогда сжимал до хруста.
  - Ясно.
  Ты говорил, он будто гладиатор был.
  - Да, быть может.
  - Я подтверждаю, был.
  Ты, верно, догадался, Зэофанес.
  Он на плече печать арены Рима под плащом носил.
  Вот часть её, смотрите, - ножом он указал, -
  Но Колизей их не щадит, не отпускает.
  Так значит, был он беглецом, наш раб Кризэс.
  
  Привсхлипнул Зэо:
  - Добрейший человек!
  И ранен сердцем был!
  Пан:
  - Я понимаю, мальчик.
  Скорей всего он местью кровной обуреваем был
  из-за любви, возможно.
  И клеткой не остановить бойца влюблённого такого.
  Медонт, ты погляди, каким он крепкий был.
  - Да, верно.
  Сколь по останкам можно бы судить.
  
  Пан им обоим:
  - Коль всё сложить разумно воедино, что узнали,
  я б предварительно, возможно так сказал, -
  и рассуждая,
  он нож Кризэса рядом с его дланью положил,
  всем стало ясно от чего другие капли крови рядом.
  Пан продолжал:
  - Из Элевсиса вместе привезли вы Здорга?
  Зэо:
  - Да.
  - Сам видел, как Доплен Здорг омолодился?
  - Сам.
  Аврора говорила,
  что от ранений в голову и челюсть он буен стал
  или умом от зараженья вовсе повредился.
  - Ты видел, как это проявилось?
  - Да, видел.
  Кризэс мне помогал связать его в дому Авроры.
  Здорг говорил о том, чего там не было совсем.
  О какой-то там угрозе и александрийцах.
  Он называл Аврору, Террия врагами.
  Они же жизнь ему тогда спасли на давке!
  К утру бы в страшных муках умер!
  Так Террий, как увидел его раны, говорил.
  Я слышал.
  - Ах, вот как?
  Так значит Здорга видел твой Кризэс?
  - Конечно.
  Точно так же, как и я вас вижу.
  - Что было дальше, Зэо. Вспоминай.
  - Я всех троих, что пострадали в Элесисе,
  как надо было, и привёз сюда домой,
  как Террий говорил.
  Мы вместе привезли с Кризэсом.
  - А потом?
  - Потом услышал, как сказали,
  что подменили миста или сам сбежал.
  Возможно, выкрали его. Но кто? Зачем?
  Я приходил, чтоб опознать того,
  кто у него в покоях находился.
  - И?
  - Но я там никого не видел.
  - Я тоже очень сомневался.
  Ведь Здорг старик с седою головой.
  А тот, кто предо мной лежал тогда,
  значительно моложе и здоровее был.
  Ты говорил, что снадобье такое
  Аврора новое сварила.
  - Да, говорил. И видел сам, как это было.
  Сама была поражена.
  Такого заживленья прежде не видела она.
  - Вот как?
  Насколько ж мазь та молодит?
  На десять, двадцать или тридцать лет?
  - Не знаю.
  Я думаю, что это просто чудо от молитв,
  что иногда бывает в ночь мистерий
  воскрешения Деметры-Персефоны.
  
  Медонт с предосужденьем:
  - ЧУДО?!
  Да уж слишком много за три дня
  случилось здесь чудес.
  Не верю!
  Пан убедительно спокойно:
  - Я лекарь много лет,
  но в чудеса я верю. Видел.
  Но омоложенья на десятки лет - не видел.
  Как думаешь, с ума сошедший мист,
  мог погубить, узнав в лицо раба из Рима?
  Предать его суду и выслать снова в Колизей?
  Зэо изумленно:
  - Но мист наш в Риме не бывал!
  Пан выдохнул:
  - Бывал, бывал. Я видел.
  Он с ростовщиками говорил,
  с гетерами общался часто.
  И в Колизее на кровопролитные бои ходил.
  Но имя он тогда носил другое, Сорос Трагос.
  И помнится, предупреждал царя однажды
  о Трагосе Дельфийский наш Оракул.
  (Трагос греч озн. Козёл.
  Сорос - https://aznaetelivy.ru/names/znachenie-imeni/soros)
  Вспыхнул Зэо:
  - Не может быть!
  Он девственник!
  Ревнитель чистоты и силы Зевса!
  
  Пан, как очевидец того, что знал и говорил,
  слегка вспылил:
  - А как же! Девственник...
  Аристократ!
  (Аристократ - царь аркадян, предатель - http://borgen.mybb.ru/viewtopic.php?id=610&p=2)
  Так было десять лет назад.
  Наш Доплен Здорг тогда жил в Риме,
  и мистом храма Зевса не был он тогда.
  Он был ростовщиком.
  И в ямы ни за что сажал людей
  уважаемых, почтенных стариков,
  ну и, конечно же, юнцов, девиц
  и даже вдов военных.
  Их дети исчезали после
  на рынках для рабов.
  
  И Зэо побледнел и задрожал:
  - Ой, сяду. Кружится голова.
  Выходит так,
  что всё,
  что в храме говорили, говорят - обман?
  
  Пан, разочарование его увидев,
  участливо вздохнул:
  - Нет, Зэо.
  Прежде всего
  ты чти в себе любовь к богам и чистоту души.
  В каком бы ни был храме,
  Создатели Любовь услышат.
  Увидят чистоту и высоту поступков.
  
  Среди овец скрываться МОЖЕТ волк.
  
  Назвавшись истинным судьёй третейским
  между душой твоей и всемогущим богом,
  он в храмах подстерегает ищущие души
  и устрашает божьим наказаньем и судом
  ослабленный и преломлённый дух.
  Сказавшись верным правым другом -
  легко крадёт последнее, что радовало в жизни.
  В невежестве мы сами отдаём себя ему.
  
  Но за словами состраданья
  распознает зверя только видящее Сердце.
  Усердием в молитвах не усыпи его в себе.
  Я слышал в детстве, как отцы нам часто говорили,
  что мы и боги - единая великая семья с небес.
  Теперь о том мы всё забыли,
  пред алтарями стоя на коленях.
  Не помню, кто первым перед Зевсом
  и Апопом в страхе пал.
  Теперь не изменить.
  Уже свершилось.
  Ты истинной любовью не пренебрегай.
  - А в ком иль в чём она?
  - Коль различишь её средь суеты и грязи -
  считай, что повезло тебе.
  Стократ сильнее станешь оттого.
  И горы все пред ней свернёшь,
  и покоришь все океаны.
  Все золотые пашни вспашешь и пожнёшь.
  Все тайны женщины поймёшь.
  И, растворившись в ней до капли,
  родишь детей красивых и здоровых много.
  Безмерно будешь счастлив,
  до смертного одра, поняв,
  где истинные твои боги-алтари!
  И так с колен ты встанешь.
  
  Но, коль захочешь,
  так стану научать тебя я медицине
  великим знаниям земли и силе трав,
  чтоб, людям оказывая помощь в должном виде,
  смог исполнять предназначение другое.
  
  Подумай об этом на досуге, Зэо.
  Перед тобою все пути открыты.
  Ну, а сейчас нам и Кризэсу помоги.
  Ищи со всеми вместе,
  что может указать на след его убийцы,
  плащи, мечи, обрывки ткани, кровь,
  будь что и где.
  И, главное, причину падения его с горы.
  До темноты остались лишь минуты, мальчик, -
  Нож поднял Пан и снова о́тдал Зэо в руки.
  
  Распределились так, что с каждым шёл охранник
  и освещал дорогу на пути исканий правды.
  Прошло примерно полчаса.
  Охранник, тот, что шёл с Медонтом,
  наткнулся на размётанный грозой погост
  и рядом деревянный грязный крест нашёл.
  И это всё, что все смогли найти сегодня.
  
  Оставив поиски и тело до утра на пустыре,
  решили всё как есть сейчас оставить,
  возобновив дознанье истины на утренней зоре.
  Пока, конечно, тайно.
  
  Кров Зэо получил в другом дому сегодня.
  Уже усталый Пан мечтал об ужине горячем,
  на повозке торопился Кодра осмотреть.
  Медонт сопровождал его к отцу верхом,
  уставший.
  
  Случайно у порогов дома Кодра
  их повстречал обоих лже-Тэофанес, Здорг.
  Он настоятельно просил охрану
  пропустить его к правителю в покои
  с неотложными и важными вестями.
  
  Прошли во двор лишь Панифаций и Медонт.
  И оба обратили на его небесные глаза вниманье,
  и меч, что этот юный незнакомец прятал
  под своим испачканным плащом.
  
   * * *
  В покоях Кодра наверху.
  Двое детей с собакой
  шалили, говорили потихоньку у огня.
  
  Кодр возлегал на ложе,
  любовался на своих детей.
  Сидела рядом милая его жена.
  Они едва держались за руки,
  о чём-то видно нежно говорили.
  Она питьём его поила аккуратно,
  глоточек за глотком,
  и повязала мужу грудь и горло
  белым шерстяным платком.
  
  Дверь отворилась, и вошёл Медонт.
  Мгновеньем позже, скрипя коленями,
  просеменил в покои Пан.
  Кодр глазами вспыхнул и горел:
  - Ну? И где обоих вас носило?!
  За вами трижды посылал!
  Ночь на дворе, а вы...
  
  Медонт на выдохе усталом:
  - Отец, там мы...
  
  Его прервал аптекарь Пан:
  - Да, мой правитель!
  Мы проголодались очень.
  И мы промёрзли до костей.
  Дай кресло мне Медонт, скорее. -
  И Кодру взглядом подал знак,
  чтоб отослал тот поскорей жену, детей.
  
  Дети к старшему брату:
  - Ты после к нам зайдёшь, Медонт?
  
  Его брат. Двенадцать лет:
  - Я смастерил с отцом галеру с парусами.
  
  Медонт ему с улыбкой:
  - А мне покажешь?
  - Да, конечно.
  Принести? Пойдём?
  
  Кудрявая сестрёнка, пяти лет:
  - Я вышила луну, смотри.
  А рядом с ней звезду, как мама.
  Так было сложно!
  Все пальцы исколола.
  Но мама помогала мне.
  
  Медонт, взяв на руки её:
  - Прекрасно! - обнял, приласкал, -
  Ты на ночь молоко уже пила? -
  и девочка кивнула и прильнула к брату телом, -
  Пойдём? Расскажешь мне об Ариадне с Крита?
  Медонт учтиво:
  - Прости, малышка, не сегодня. Я устал.
  Я в критском лабиринте дел так заблудился...
  Ты Ариадной будешь для меня? Но только завтра?
  - Да, да, да!
  Есть у меня такая точно шерсть в клубке!
  Да, мама?
  
  Медонт у матери спросил:
  - Всё хорошо? У отца спал жар?
  
  Она кивнула, встала,
  поцеловала сына нежно в лоб
  и тронула его озябшее плечо.
  - Всё хорошо, сынок.
  Ты плащ сними и просуши.
  Пойдёмте, дети.
  Нам время отдыхать.
  
  Кодр вслед им всем:
  - Спокойной ночи,
  солнце и луна, и мои звёзды.
  Они:
  - Спокойной ночи, пап.
  Дочь чуть волочила за собою
  из нитей и соломы большую куклу:
  - Базид, Базид, пойдём со мной,
  Медонт, слыхал, не сможет.
  
  Но пёс от старости глухой, за нею не пошел.
  Он у огня лежал и глубоко уже дремал.
  Жена, накинув красный шерстяной хитон
  себе на плечи:
  - Распоряжусь об ужине горячем.
  Вина обоим вам прислать, принесть?
  Благо дарю за помощь, Пан.
  Уже всё с мужем легче.
  
  Медонт - матери с усталою улыбкою в глазах:
  - Мне мясо, если есть и кашу тоже.
  Пан, мучась в боли,
  что застряла острым холодом в спине скрипел:
  - Мне также, но и горячего вина побольше,
  коль в вашем доме
  найдётся старику и ночлег, и ложе.
  
  Кодр знак рукой подал, что он согласен.
  Ушла семья и в сих покоях остались только трое.
  Кодр:
  - Ну и? Обоих где носило?
  Куда пропали? А?!
  
  Медонт сел рядом:
  - Отец, так мы...
  Панифаций семенил к нему:
  - Дай прежде осмотрю тебя, правитель.
  А после я поем и, сил набравшись,
  всё расскажу, коль силы хватит.
  Пусть ложе принесут сюда скорей.
  Так спину ломит!
  И холод все колени мне проел.
  
  Кодр негодуя:
  - Ты уморить меня удумал, Пан? Я весь киплю?
  Осмотр не нужен.
  Он лишь покажет то,
  что я давно здоров, как бык!
  Что удалось узнать тебе в подвале?
  И как посмел добавить тайно
  мне сонный эликсир в питьё?!
  Пан строго:
  - Смотри: окреп и голос, и спина.
  Кричишь? Исчез и кашель?
  Благодари, сынок,
  я выслушать готов,
  что я вели-икий лекарь Панифаций! -
  улыбнулся хитрым глазом Пан.
  Рот широко ему, открыв, туда произосил,
  заглядывал, как будто бы в пустой колодец.
  Кодр:
  - Что? - он рот закрыл и Пана отодвинул.
  Пан и в шутку, и всерьёз:
  - Я говорю, что жара нет уже. И горло чище.
  Ну, где же каша, яйца, мясо? Пусть поскорее принесут.
  И я сейчас согласен даже на горячее вино... Продрог.
  Поем и приготовлю на ночь новое тебе питьё.
  
  Кодр немного раздражённо:
  - Кашу?! И вина?!
  Панифаций...
  Иль говори! Иль встану! Я сказал!
  Куда увёл убийцу из подвала? Мне сказали. А?!
  Пан подошёл к огню и,
  прогревая понемногу спину, выпрямлялся:
  - Так я ж и говорю.
  Узнал я, всё как было, лишь за кашу.
  Без пыток обошёлся мудрый человек.
  
  Кодр вспыхнул:
  - Ты что, совсем с ума сошёл, старик?
  - Я - нет.
  Я всё узнал, как ты велел. - Он голосом скрипел.
  - И мы с Медонтом дознанье в роще учинили, но...
  Но говорить я на пустой живот не стану. Не смогу.
  Дай же поесть мне, старику.
  Я заслужил.
  Я докажу.
  Я так устал. Хоть был сатрапом лишь минуту.
  Кодр - сыну:
  - А что случилось там? Ну? Говори же ТЫ?
  Медонт:
  - Да там один юнец... Мы были...
  Пан:
  - О нет, Медонт. Всё расскажу я сам.
  Сейчас поем... И ты поешь вначале.
  
  Кодр встать пытался, но сын его сдержал:
  - Ну, сын?!
  - Терпение отец. Прошу.
  
  В покои рабы внесли им яства, вина,
  ложе, одеяла и вышли, двери затворив.
  Кодр:
  - Терпение моё не вечно, говорю!
  Объясняйтесь! Срочно!
  
  Пан сразу рот набил куском прожаренного овна,
  закрыл глаза
  и за щеками с наслаждением его жевал, вздыхал.
  Кодр обоих молчаливых взглядом осудил:
  - А, проходимцы! Сговорились?
  
  Медонт с полным ртом:
  - Нет, мой сатрап, устали, голодны.
  Кодр:
  - Что ж, некуда теперь деваться.
  Еште, пейте оба. Жду! -
  Внимательно разглядывал
  их сапоги и мокрые плащи.
  
  Так вкусно эти двое ели за столом,
  что Кодр кусочек за куском брал сам
  и с ними досыта напился и наелся.
  
  Кодр на ложе отвалился:
  - Хух!
  Пан:
  - Прекрасно!
  Теперь тебе к утру прибавит мясо силы.
  Безмерно рад.
  Ведь ты от пищи отказался б? Верно? -
  Хитро морщинками у глаз
  улыбнулся старый друг,
  - Ты ж помнишь Кодр, я говорил:
  твоё здоровье для меня
  есть первый и наивысший долг.
  Теперь всё расскажу, как было.
  
  Кодр, поставил чашу сладкого горячего вина:
  - Что ты сказал?
  Ха-ха! Ха-ха!
  Провёл меня, как старого осла!
  ОХ, отяжелело брюхо! Жарко.
  Ну, говори уже, что удалось узнать тебе?
  Дались ли тебе пытки, Панифаций?
  Беглец во всём признался сразу?
  Где Доплен? Жив?
  Иль вы нашли на пустыре его останки?
  
  Пан голову чуть-чуть склонил пред ним:
  - Всё знает, мудрый мой сатрап афинский.
  А я прилягу. Я говорить готов уже.
  
  И Панифаций, и Медонт
  подробно Кодру рассказывали:
  что, где нашли, как было за весь день
  и что планируют на утро вместе.
  
  Тот разговор был длинный, тихий, непростой.
  И в свете очага все трое создавали план
  совместных скрытных действий.
  Окончили почти под утро обсужденье.
  Забылись крепким и здоровым сновиденьем.
  
  
   Продолжение ожидайте в книге 3 'Предназначение'.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"