Удар мясистого кулака пришелся прямо в солнечное сплетение. Я был готов к драке и сознательно на нее пошел, ибо другого пути уже не было. Но драться я - музыкант по рождению и по несчастью, чьи руки привыкли ласкать и терзать клавесин - за четыреста девяносто семь биологических лет так и не научился. Раскаиваться, впрочем, было уже слишком поздно. Мгновенно потеряв дыхание, я жадно глотал перегретый от напряжения воздух, одновременно левой рукой пытаясь отвести следующее сокрушительное прикосновение врага. Оно раскрошило нижнюю челюсть. Захлебываясь в крови и подавившись выбитым резцом, я все же нырнул куда-то вправо и вниз. Но в следующий миг корабль тряхнуло так, что и меня, и моего доселе безупречно двигавшегося оппонента будто безвольных тряпичных кукол, подброшенных злой девчонкой-инерцией, размазало по потолку.
Через секунду или две я опал. Приземление вышло не из мягких, но за последний час из-за бешеных перегрузок я настолько привык ощущать боль, что она, кажется, уже совсем утратила власть над подчеркнуто невозмутимым мозгом. Кроме того, до Везена B оставалось еще почти пятьдесят миллиардов километров, и потому квантовое бессмертие продолжало исправно проталкивать мое ороговевшее самосознание сквозь толщу альтернатив все ближе к цели. Умереть-то я, впрочем, совершенно не боялся, ибо почти за половину тысячи биолет как-то отвык от смерти. Куда больше я боялся не успеть.
Автопилот, похоже, плюнул на все и решил взбеситься, ибо корабль я угонял в такой спешке, что времени разбираться в настройках уже не было. Не исключено, однако, что происходящее было чем-то вроде штатной противоугонной процедуры. Так и не покинув плоскость экватора, мы пролетали сквозь густые сиреневатые кольца оставшегося позади Везена 1, чье рыжее под увесистой полярной шапкой щербатое лицо провожало меня зловещей ухмылкой. Каждое мгновение могло стать последним для этой добротной посудины, но где бы я сейчас был, коли б изо дня в день не видел своей извечной цели и не верил в квантовую судьбу, до неприличия медленно ведущую меня к ней?
Перекатившись несколько раз по полу, я кинул взгляд наверх. Моему недавнему сопернику повезло куда меньше - он так и остался висеть на потолке, насаженный брюхом на острый вырост стабилизатора магнитного поля как индюшка на вертел. Чтобы не осложнять и без того не слишком удачно начавшийся вояж, я поспешил было в рубку. Но квантовое бессмертие еще никого не делало богом! Я слишком отвык даже от земной гравитации, а корабль теперь разгонялся с такими перегрузками, что ноги едва отрывались от пола. Но куда страшней было другое - я почти совсем оглох.
Звуковые волны чудовищными валами накатывали со всех сторон - в трюме гремел оркестр. Его вместе с портативным органом, который в течение долгих лет я конструировал специально для встречи с Ней, загрузили на корабль еще вчера, когда я сообщил администрации, что собираюсь дать для паломников благотворительный концерт. Теперь, похоже, оркестр был заодно с автопилотом.
Внезапно раздался визг такой силы, что уши пронзила страшная боль, не замечать которой я был уже не в состоянии. Я корчился на полу, заткнув обе раковины, но визг был куда сильнее моих тщетных попыток. Перепонки лопнули, и я - почти пятисотлетний музыкант - с головой провалился в бездну загробной тишины, из которой - я знал - нет и уже никогда не будет выхода. Но еще мне осталось зрение. И разве мог бы я всерьез рассчитывать на встречу с Ней, если б за долгие и мучительные века жизни, прожитой лишь ради этой встречи, не научился слышать глазами?
***
Ничего. Ничего и ничего. Ничего и нигде. Нигде и не зачем. Незачем. И ни к чему. И не причем. Никто и никогда и ниоткуда. Никуда и никак, ни за что. Нет.
Там, где его не было, его было слишком много. Оно не существовало так сильно, что существовало только оно. И не было ему края. Оно, по крайней мере, никогда не догадывалось, что где-то у него могут быть начало и конец. Они ему были ни к чему. Да и не было никакого "где", чтобы отмерить, где резать, ибо резать было нечего. И не было, разумеется, никакого "когда", чтобы вспомнить и очнуться, ибо вспоминать было нечего. И не было даже сна, ибо не было яви.
- Скучно? Но ведь и весело никогда не было!
- Бессмысленно? Но зачем смысл тому, чего не было, нет и не будет!..
Время началось внезапно, в тот самый миг, когда кончилась тишина. Поначалу это был даже не звук, не волна, ведь возмущаться было как будто нечему. Это было движение, уловимое лишь бесконечно далекой мембраной - тем самым краем, о существовании которого Оно никогда прежде не подозревало. И только в ответ на это движение, все еще бесконечно далекое, Оно все вдруг подобралось, напряглось и с удивлением осознало, что все-таки существует!
Но движения повторялись со странной нерегулярностью. Едва Оно начинало привыкать к наметившемуся было ритму и постепенно успокаиваться, и расплываться снова по своему блаженному Нигде, Никогда и Незачем, как интервалы самым нахальным образом удлинялись или же, напротив, совсем уж бесстыдно укорачивались, и Ему приходилось начинать сначала свое все более нелегко дающееся растворение.
Но потом Нигде также внезапно, как и Никогда, оборвалось. Звуки, давно просочившиеся из Ниоткуда сквозь ненадежную мембрану, достигли Его сердцевины, и Оно всколыхнулось всем своим Ничем настолько, что чуть было не взорвалось! Звуки до невозможности грубые, хриплые и дребезжащие, словно старые склянки или заржавелые пружины, безжалостно царапали податливое Ничто, острыми иголками вонзаясь в его беззащитную плоть.
Зачем?! За что?! - возопило Оно, отчаянно бурлящее, словно суп из обнаженных сердец, в первородном океане собственной боли, и тем самым оборвало свое Незачем и Не зачем, окончательно проснувшись от сладкой вязкой Сингулярности. А звуки все текли и текли из Ниоткуда - все еще слабый, но стремительный ручей, холодный и острый, прорезал себе дорогу сквозь черную пробуждавшуюся массу, попутно придавая ей форму и смысл.
***
Когда мне было девятнадцать лет, я служил смотрителем органа в церкви древнего городка, затерянного меж лесов и полей великой, но раздробленной империи. Электричества, как и железных дорог, в ту пору еще не изобрели, и ночами земля сном праведника почивала в девственной тишине, а звезды спокойно глядели с непорочно черных небес. Как-то ранней весной в одну из таких дивных ночей я вышел из дома, чтобы побродить в саду у развалин старого замка, скрываясь от бессонницы и романтического смятения, с заходом солнца охватывающего дикую и неотесанную душу. Прожив без малого два десятка лет, я успел уже испить и чашу горькой скорби, и сладкого нектара божественной радости, что приносила мне музыка. В том юном возрасте жизнь все еще кажется долгой дорогой впереди, конца которой невозможно разглядеть за туманом грядущего, что пьянит голову ароматом неизвестности и сладостного предвкушения. Но мог ли я тогда подумать, сколь в действительности долгой окажется эта вымощенная бесконечным ожиданием дорога?
Устроившись на поваленном дереве, я поднял голову и воззрился на небо. Я и прежде любил, позабыв совершенно о делах мирских и о земле, внимать движению звезд и музыке горних сфер, которую считал не чем иным, как гласом Господа, взывающего к неразумным детям из необъятной обители своей, мерцающей бриллиантами в черной пустоте. Песня эта обычно была так слаба, либо же я был настолько глух, что, сколько ни силился, никогда не удавалось разобрать ни единой небесной мелодии, чтобы запомнить и исполнить днем перед изумленным прихожанам.
Но в ту ночь небеса безмолвствовали. Блуждая взором от звезды к звезде, я вскоре с удивлением обнаружил, что тишина небес ничуть не менее приятна, чем их музыка. Ибо что само по себе есть размеренное мерцание невообразимо далеких светил, как не свидетельство того умиротворенного покоя, блаженной истомы, что ожидает праведников в Раю? К чему все эти морденты, вибрато, репризы, стретты и каденции, когда звук от одного единственного удара в колокол способен порой вместить в себя все сотворенное Господом, от альфы до омеги? И я, прежде считавший Творца мелодией и движением, внезапно уверовал, что Он есть свет, раз и навсегда разлитый на грубом полотне безжизненной и бессмысленной материи. В тот миг вся музыка, когда-либо сочиненная человеком, показалась мне не более чем попыткой водомерки пересечь океан. Вскоре я настолько привык к мягкому свету звезд, что перестал воспринимать по отдельности его источники. И я бы, наверное, так и заснул, нежась размякшей душой в этом призрачном свечении, если бы одна из ярких звезд в созвездии Большого Пса не нарушила внезапно святую гармонию.
Она словно взбеленилась, науськанная Лукавым, засверкала и завертелась бешено, будто шутиха. Танцуя и кривляясь, как паяц, разметала соседние звезды, и даже величественный Сириус слетел со своего небесного трона, словно лист под порывом ветра, и канул в мешанине прочих светил, что плескались теперь беспомощно в бездонной слепой пустоте.
Она успокоилась так же внезапно, как и занялась. Остановилась на месте, и подрагивала лишь, будто не в силах до конца подавить в себе тот дьявольский порыв. Ошеломленный и опустошенный столь диким зрелищем, я хотел было вернуться домой и заснуть поскорее, и во сне растворить, потушить лихорадку, что поразила растрепанную душу, но вдруг почувствовал, что звезда пульсирует неспроста. Поднявшись на одеревенелых ногах, я сосредоточил взгляд на ней и вскоре застыл, подобно каменной статуе, не в силах оторвать глаз, что полезли из орбит навстречу ей сквозь разделяющую их бездну пространства. Волосы встали дыбом, и чудовищная боль пронзила тело с головы до пят, но пошевелиться я уже не мог. Уши по-прежнему не различали ни единой вибрации воздуха, но глаза жадно алкали, впитывали каждую ноту той безумно сложной и прекрасной мелодии, чистой и совершенной, как горный хрусталь, что звезда изливала щедро из своих оскверненных недр. Когда она вновь застыла неподвижно, что означало финал, я без сознания рухнул навзничь на холодную весеннюю землю...
Очнувшись, я с горечью осознал, что в памяти не отпечаталось ни единого мотива. Как слепой и глухой, окруженный пеленою непреодолимой пустоты, я брел домой по улицам крепко спящего городка. В ту ночь я еще не знал, что отобрав едва подаренную композицию, звезда все же оставила мне другой свой дар, лишь благодаря которому я мог вновь встретиться с Ней - квантовое бессмертие.
***
Теперь Оно могло плавать и даже знать, куда и откуда Оно плывет. Изумленная пустота, поначалу вязкая и неподатливая, со временем все больше расступалась перед Ним, и в один прекрасный миг Оно осознало, что не плавает уже, а летает. Но, кое-как овладев пространством, Оно то и дело теряло ощущение времени, ибо в окружающей Его абсолютной пустоте ничего, кроме его собственных движений, не происходило. Тогда, чтобы снова вернуть себе время, Оно начинало неумело воспроизводить в себе и выплескивать наружу навечно отпечатавшиеся в Нем следы той грубой и настырной последовательности звуков, что однажды навсегда разбудила Его. На тысячном или двухсотмиллионном повторении Оно вдруг с удивлением обнаружило, что под воздействием выплеснутой Им мелодии окружающая пустота начала претерпевать совершенно немыслимые доселе метаморфозы.
Прерывистость. Под воздействием интервалов в прежде сплошной сущности то тут, то там образовывались пробелы.
Периодичность. Под влиянием ритма вещество пустоты утратило покой и заколебалось, сначала робко, а потом все более отчетливо ей в такт.
Твердь. Перемешиваясь без конца, вещество загустело и уплотнилось на отдельных участках. Где-то материя стала столь твердой, что Оно уже не могло преодолеть в своем движении эти участки и было вынуждено обходить их. Так пространство стало еще более ощутимым.
И лишь когда воспроизводимая Им мелодия окрепла окончательно, невидимая первородная скорлупа, окружающая Его по столь обширному периметру, что Оно вряд ли когда-либо вдруг достигло бы ее в своих полетах, вошла в резонанс и рассыпалась с громким звоном, что стал первым настоящим звуком, услышанным Им. Звон еще долго расходился волнами, но теперь Оно в растерянности оглядывало свои обширные владения, в один миг окрасившиеся во все возможные цвета палитры - оранжевый, зеленый, карий, пепельный, ультрамариновый и золотой. Это свет, словно вода, не имевший единого источника и обволакивавший прежде яйцо со всех сторон, хлынул внутрь и залил все, что прежде высекла мелодия в утробном желе. В тот миг Оно впервые ощутило беспокойство другого типа, не унимаемое простыми движениями или песней: Оно впервые спросило себя, что Оно такое.
***
3-го сентября 2143-го года я вышел из филармонии, отыграв свою партию на клавесине в последний раз. Неистовый осенний ветер, холодный и злой, нес с собой первые запахи надвигающейся восьмимесячной зимы. Солнце медленно скользило где-то по самому краю плоского горизонта бескрайней тундры, то и дело скрываясь за лоскутками рваных облаков, кровоточащих в лучах нескончаемого заката. Я опаздывал, и хотел было вызвать такси, но в последний миг передумал - решил напоследок прогуляться пешком, чтобы город, вцепившийся в скользкую, промерзшую на сотни метров вглубь землю на границе скованного льдами океана, навсегда отпечатался в моей стремительно дряхлеющей памяти. Излишняя, согласитесь, сентиментальность для четырестапятьдесятвосьмилетнего человека, трижды постаревшего и тысячу раз сменившего место, которое мог назвать своим домом.
В тот вечер я шел на другой конец города, в специально оборудованный зал, чтобы навсегда попрощаться со своей женой Марией Барбарой и четырьмя детьми, что она подарила мне. Я не спешил, несмотря даже на то, что с каждой новой минутой опоздание мое становилось все более неприличным. Ветер усиливался, и вот мусор и осколки изобилия прошлых десятилетий и веков неслись беспечно по широким пустым улицам, разбивая по пути еще не выбитые стекла в окнах и увлекая за собою новый мусор и новые осколки в полет на край земли. Глядя им вслед, я не смог сдержать грустной улыбки.
Мария была моей первой и единственной женой. Потребовалось четыре с половиной века нескончаемого искусственного везения, чтобы я, наконец, остепенился и решился обзавестись семьей. Никогда прежде мне не требовалось любви и привязанности к женщине, ибо отсутствие этих чувств с лихвой компенсировалось всего лишь смутными воспоминаниями о той мелодии, что я увидел на ночных небесах в парке у развалин старого замка. Эти воспоминания и безрассудное желание хоть раз вновь увидеть или услышать Ее вели меня все дальше и дальше по жизни, позволяя выходить сухим из воды даже те минуты, когда всех вокруг накрывало цунами высотой с Эйфелеву башню. Смерть словно сознательно поддавалась мне всякий раз, когда крыть, казалось, было уже совершенно нечем. Так я дожил до своей первой старости, пережил семилетнюю войну и встретил Великую французскую революцию будучи уже столетним, но довольно-таки бодрым старцем. Принял участие в борьбе на стороне роялистов, за что уже при Наполеоне был заточен в темницу. В самом начале XIX века моя квантовая опекунша вдруг осознала, что прочность моего тела, хиреющего с каждым годом по экспоненте, не бесконечна, и, несмотря на все ее ухищрения, в самом скором времени меня ждет до неприличия естественная смерть. И тогда она впервые пошла на радикальный шаг: сначала организовала мне побег из тюрьмы, сразу после - вояж на большом и красивом британском фрегате до Индии, оттуда - в Непал и Тибет. К концу того путешествия высоко в горах мое изголодавшееся по кислороду тело едва не кончилось, но квантовое бессмертие на то и квантовое бессмертие, чтобы из тысячи миллиардов вариантов вытянуть тот самый, единственный счастливый билет! Прочитав молитвы и выкупав меня с ног до головы в мумие, последователи Мадхъямаки предложили погостить в горах пару месяцев. К концу своего пребывания в Тибете я сбросил семьдесят лишних лет. Провожая меня, они велели вернуться через век.
Получив назад молодость, я стал куда больше, чем в первый раз, дорожить ею. И эта осторожность, помноженная на квантовое везение, привела к тому, что следующую процедуру омоложения мне пришлось проходить уже после Второй мировой, на сей раз в экспериментальной биолаборатории в самом центре Соединенных Штатов. Еще примерно через полвека я впервые узнал, что болезнь моя именуется квантовым бессмертием.
Я приближался к огороженному со всех сторон решетчатым забором обширному пространству, когда-то служившему центральной городской площадью. Теперь тут было что-то вроде площадки для игры в ящик, но желающих поиграть что-то не было видно. Под ногами неприятно похрустывал проросший сквозь асфальт лишайник какого-то нового вида. Никто уже не обращал на них ровным счетом никакого внимания, ибо биология, как и все прочие науки, были поглощены новоиспеченной религией, переварены и высраны ею в бездонное очко истории. Возникновение и триумф новой веры случились незадолго до того, как я прошел третий курс омоложения, на сей раз с гарантией на пару ближайших тысячелетий, и вскоре после того, как в конце XXI века на Земле впервые ощутимо похолодало.
Те же, кто еще хотел найти своим мозгам применение иное, чем эстетическое служение Свету, отправлялись в путешествия к Его раскиданными по всему космосу Обителям - местам, для освоения окрестностей которых еще требовалась наука и техника. Путешествия эти совершались исключительно в один конец - ведь Свет есть Бог, и кто сможет перегнать Его? Но я был всего лишь музыкантом, и музицировал, скажу без лишней скромности, весьма недурственно, потому как за четыре с половиной века даже обезьяну можно научить вполне сносно стучать по клавишам. И когда ожидание невозможного стало тяготить мою подуставшую от бесконечной жизни душу, я познакомился с девушкой из церковного хора и спустя год женился на ней.
Я стоял снаружи, на бетонном возвышении, и сквозь запотевшее стекло в окне оглядывал зал, где прощались с людьми, навсегда улетавшими в космос к Обителям Света. По всему его периметру у высоких, потрескавшихся от старости колонн в бочках с мазутом горели костры - непростительная роскошь для замерзающего города, диктуемая лишь четкими предписаниями ритуала. Детский хор уже исполнил прощальную песню, и теперь в толпе провожающих я мог разглядеть пять хрупких фигурок, одна из которых чуть возвышалась над остальными - жену, трех сыновей и дочь. Огонь прощальных костров блестел на их заплаканных лицах, омраченных тревогой и непониманием. Вот уже несколько кряду часов они ждали моего появления, чтобы, наконец, навсегда со мной попрощаться.
Я уже знал, что не смогу заставить себя спуститься к ним в зал, и потому просто жадно разглядывал их в последний раз. Когда сдерживать слезы стало совсем невозможно, я вызвал такси. Спустя полчаса оно уже мчало меня сквозь заиндевевшие сумерки к залу усыпления и отбытия, и я силился прогнать тоску, пытаясь думать лишь о той мелодии, безумное желание вновь услышать которую побудило меня навсегда бросить самых любимых и близких людей. Побудило лечь в криокапсулу, чтобы всего через тысячу восемьсот восемьдесят пять земных лет в компании нескольких сотен таких же счастливчиков проснуться в окрестностях Везена - той самой звезды в созвездии Большого Пса, что одарила меня квантовым бессмертием - и Везена В - черной дыры, что вот уже два миллиона лет танцевала в паре с нею, все сильнее увлекая беспечную певицу за горизонт событий.
***
В ванне из теплого, но совершенно неосязаемого света Ее тело - молодое, грубоватое и дикое - бесновалось в кинетическом возбуждении. Наэлектризованное, всеми членами оно подрагивало нервической дрожью, сладкой и неуемной - свидетельство жесточайшего вагинального голода. Слишком мало еще времени прошло с того момента, когда из бесчувственной плоти, ионизированной музыкой и обласканной плотным, почти жидким фотонным эликсиром, в натальных муках оформилось это уже половозрелое тело, и Оно впервые поняло, что Оно уже Она. И теперь эта органическая конструкция из плоти и крови, плохо поддающаяся управлению, словно обладающая собственной, агрессивно-животной волей, стесняла и пугала Ее.
Ванна покоилась на возвышении из палевых алмазов, беспорядочно наваленных среди обширной залы - куба, грани и ребра которого замыкались сами на себя, благодаря чему, достигнув одного ее края, можно было без труда обнаружить себя в противоположном. Это был всего лишь тессеракт - классическая ловушка для разума с ампутированным четвертым измерением. Свет и звуки вальяжно курсировали по ней из угла в угол, не в силах покинуть ее пределы и оставив, наконец, эти бессмысленные попытки. Потому мотив мелодии, пробудивший Ее когда-то из тьмы и подарившей Ей эту поющую залу, а теперь еще и ненасытное тело, все еще мягко звенел в алмазах, и вибрация от его звона переходила на стены и пол хрустальной ванны, а с них - на наполнявший ее свет, нежно ласкающий Ее возбужденное тело.
Когда терпеть этот сладко-мучительный голод стало совсем невмоготу, Она поднялась, перекинула одну из негнущихся ног наружу и села прямо на острую грань хрусталя. Наконец, прежде хаотично дрожащая мокрая вульва кое-как укрепилась на твердой материи, вошла в резонанс с мелодией и задрожала уже в такт с ней. Волны экстатического блаженства прокатывались по изможденной животной страстью плоти. Цвета, неевклидовые формы, цифры и фигуры, еще не выдуманные и несказанные слова закружились в бешеном водовороте, повинуясь силе и глубине породившей их мелодии. И когда каденция достигла своей ультимы, а вагина - оргазма, Она вскрикнула, и Ее крик, многократно отраженный и преломленный обманчивыми гранями тессеракта, разбил заляпанный кислым секретом хрусталь, освободив и пробудив от плена животных инстинктов Ее новорожденную душу.
***
Сквозь стекло сферического шлема, чуть мутное от светозащитной пленки, я смотрел, как по черным, без единой звезды и без единого облачка, дневным небесам Везена 1 зловеще парит яркое солнце - белый сверхгигант, диаметром в сто пятьдесят раз превосходящий солнце Земли, а светимостью - в двадцать девять с лишним тысяч. Оно скользило прямо по дуге призрачных полосок колец, и оттого голая каменная долина, окруженная со всех сторон горными вершинами четырехкилометровой высоты, без устали мерцала тенями, возникающими и исчезающими непрерывно со скоростью мысли. В самом центре этого пыльного колодца покоился красивый высокий корабль, построенный и предназначенный исключительно для полетов к Обители, но за ненадобностью давно превращенный в музей, а возле него - неказистое здание Зала Испытаний, где всего через час мне предстояло выдержать экзамен.
Битых семь часов с той самой минуты, как первые лучи утреннего солнца перевалились через гору на востоке и залили светом долину, я исходил ее вдоль и поперек. Я изображал из себя праздного туриста, любующегося потрясающими абстракциями горного пейзажа, которому неведома была разрушительная сила выветривания - плотность атмосферы Везена 1 не составляла и процента земной. В условиях вполовину меньшей, чем на Земле, гравитации не могло быть большего удовольствия, чем пешая прогулка, несмотря даже на девяностоградусный мороз за скафандром. Каждый шаг представлял из себя затяжной прыжок, которому к тому же не могло помешать ничтожно малое сопротивление воздуха.
На Везене 1 никто никогда не жил, кроме нескольких сменных служащих Зала Испытаний, Администрации и Храма. Рейсы с Везена 2.13 исправно доставляли немногочисленных паломников, каждый из которых по традиции предпринимал попытку сдать экзамен. Сегодня настала моя очередь. Но семь кряду часов бродил по долине я вовсе не из праздного любопытства - я методично разрабатывал план угона. Поначалу я хотел было проникнуть прямо на борт и изучить все изнутри под видом настройки оркестра и органа для благотворительного концерта, но администрация ответила отказом. За сто с лишним лет с тех пор, как первые колонисты прибыли в систему Везена, никто и никогда не мог сдать экзамена. Никто, впрочем, по-настоящему и не стремился, ведь в случае успеха наградой такому умнику была бы долгая и мучительная смерть - путешествие на корабле к Обители. Экзамен был лишь одним из тех многих бессмысленных по своей сути ритуалов, что подобно метастазам опутывали жизнь любого человеческого сообщества, пораженного опухолью религии Света. Но я, по известным причинам, вовсе не боялся этой награды.
- Проходите, мистер Юргенс, проходите... Присаживайтесь! Вам кофейку заварить? - испытующий, маленький толстый человечек с лоснящейся смуглой кожей на обширной залысине, был чересчур любезен для столь ответственной должности.
- Благодарю Вас, не стоит. Я хотел бы поскорее перейти к испытанию.
Человечек понимающе улыбнулся и засеменил к высоченной мраморной кафедре. Запустив обе руки по самые локти в хаос бумажек, он извлек из его глубин тоненькую папочку, содержащую, видимо, мое личное дело объемом всего в одну страницу.
- Так-так-так. Себастьян Юргенс, 39 лет, клавесинист, - испытующий смерил меня скользким оценивающим взглядом, - музыкант, выходит? Ну-ну... Что ж! Для музыкантов у нас свои вопросы имеются...
Он отошел узкому и чрезвычайно высокому, до самого потолка, шкафу, с легкостью подпрыгнул аж до пятого яруса полок, уцепился за поручень и принялся выискивать в очередном хаосе документов нужный вопросник. Я уже не глядел на него и не следил за изрядно затянувшимися манипуляциями. Я прикрыл глаза и мысленно представил, как буду его убивать.
- Итак, - произнес человечек, вновь взгромоздившись на кафедру и поглядев на меня, на сей раз несколько даже пренебрежительно, сверху вниз, - первый вопрос одинаков для всех: у вас есть Родина?
- Да, - несколько замешкавшись, отвел я.
- Вы любите Ее?
По документам, разумеется, поддельным, выходило, что я родился всего тридцать девять лет назад - через год после того, как на самом деле был воскрешен из криокапсулы - в семье первого поколения поселенцев на Везене 2.13. Это была небольшая планета, луна газового гиганта Везена 2 - второй и последней настоящей планеты системы. Средняя температура воздуха -164 по Цельсию, гравитация 0.47g, атмосфера - 0.053 земной, огромные изолированные моря и реки из жидкого этана, небо цвета сепия и тонкие перистые облака. Жизни нет и не предвидится, кроме пары тысяч не в меру религиозных болванов и скота им на корм. За почти сорок земных лет, проведенных на Везене 2.13, я успел уже как следует его возненавидеть.
- Люблю.
- Какую пользу вы принесли своей Родине?
Все сорок лет на Везене 2.13 я лишь ждал этого дня, 19-го октября 4068 года от Рождества Христова, если к этому негостеприимному и немыслимо отдаленному от Земли уголку Вселенной вообще могут быть применимы такие понятия, как Иисус Христос и его рождение. Через три года мне могло исполниться пятьсот биологических лет, но теперь, всего в пятидесяти миллиардов километров от цели, пять веков мучительного ожидания сжались в один миг, как сжимается сплющенная материя в "Обители света", куда я теперь так стремился.
- Услаждал уши людей игрой на клавесине.
Толстый человечек на кафедре довольно улыбнулся - в каждом движении грубых черт мясистого лица читалось то почти сексуальное удовлетворение, что доставляла ему эта работа.
- Хорошо, мистер Юргенс! Принято. Перейдем теперь к более насущным вопросам. Что есть Бог?
- Свет.
- Где живет Он?
- В коллапсарах, именуемых также черными дырами.
- Какова цель всякого человека?
- Войти в Обитель Божью и слиться с Ним.
- Прекрасно! Что ж, мистер Юргенс, для вас, как для музыканта, у нас нашелся единственный специальный вопрос: что есть звук?
Сообразно канонам этой извращенной, но вместе с тем крайне примитивной религии, следовало бы ответить, что звук есть механическое подобие света, его несовершенная проекция на грубые физические среды, предназначенная исключительно для глубоко греховного трехмерного пространства-времени, что существует вне пределов черных дыр под чутким надзором Бога-Света и под воздействием непрерывных соблазнов Лукавого. Но экзамена мне все равно не сдать, и потому под конец я решил немного поразвлечься:
- Звук есть высшая по отношению к свету ипостась Бога.
На прежде лучившееся удовольствием лицо испытующего легла обширная тень.
- Мистер Юргенс, вы...
- Ибо только звук в своем высшем проявлении - музыке - способен пробить горизонт событий и вызволить из темницы Сингулярности Ту несчастную пленницу, что вы именуете светом, а я Любовью!
На испытующего было жалко смотреть. Он весь пошел зелеными пятнами, вспотел, и затрясся, наконец, в праведной ярости. Внезапно он взял себя в руки, и задал тоном настолько ровным, будто и не слышал минутой назад моих исполненных отвратительнейшей ересью слов, последний и главный вопрос:
- Темно ли в Обители Божьей?
Темно ли в черной дыре? Но кто, находясь в здравом уме и трезвой памяти, стал бы всерьез рассуждать об условиях освещения в Сингулярности - месте, где материя имеет бесконечную плотность, гравитационное притяжение и кривизна пространства-времени также бесконечны, и не соблюдается не один из известных человечеству законов физики? Экзаменуемый мог ответить абсолютно что угодно. Тут и начиналось то, ради чего и затевался весь экзамен - испытывающий с испытуемым вступали в чисто софистический спор, единственной целью которого для первого было показать свою богословскую ученость, а для последнего - после более или менее долгих препирательств полностью признать свое невежество в данной области знания, провалить экзамен и тем самым счастливо избежать путешествия к Обители.
Из года в год повторялся этот глупый танец за пределами всякой логики и здравого смысла, но я отнюдь не собирался принимать участия в нем. Вместо ответа я стремительно извлек из кармана нож, высоко подпрыгнул и, перемахнув через край кафедры в полете полоснул испытующего по горлу. Ведь только его присутствие мешало мне пройти в дверь, ведущую на корабль.
Никто и никогда не попытался бы угнать этот корабль, и потому просто не существовало действенных мер, способных остановить угонщика. Именно эти допущения придавали мне решимости все те бесконечно длинные годы на Везене 2.13, когда рутинным трудом станционного клавесиниста я зарабатывал себе право на паломничество и обдумывал свой дерзкий план. Все объяснялось слишком просто - даже на половине расстояния между Везеном 2.1 и парой Везен A-B радиация, исходящая от белого сверхгиганта, превратила бы в гриль любого глупца, вознамерившегося нырнуть в Везен B под горизонт событий. И корабль, который я собирался ныне угнать, летал к Обители всего раз, не имея тогда ни единой живой души на борту. Но что Везен мог сделать мне - глупцу, страдающему квантовым бессмертием?
И только когда эту древнюю посудину, влетевшую по ошибке автопилота в самую гущу колец планеты, начало трясти, я обнаружил, что на ней, как и во всяком музее, был предусмотрен смотритель. С бычьим телом и тяжелыми мясистыми кулаками. Но я был готов к драке и сознательно на нее пошел, ибо другого пути у меня уже не было.
***
Темница Анны - теперь у Нее, вместе с душой, появилось и имя - давно уже переросла залу и расширилась до размеров целого замка, сложенного из холодных кирпичей Безразличия, с башнями Высокомерия и стенами Недоверия. День за днем Она обустраивала свой мирок все новыми и новыми понятиями и эмоциями, без конца возникавшими словно бы из ниоткуда в Ее черством сердце и холодной как лед голове. Даже чередование дня и ночи, совершенно бессмысленное и, казалось бы, невозможное в пределах изрядно раздвинувшегося, но все еще окружающего Ее со всех сторон тессеракта, Анна устроила, заставив свет перетекать из-под "земли" на "небо" и обратно под "землю".
Замок возвышался на зеленом холме, подножие которого со всех сторон замыкалось само на себя. Обретя имя, душу и личность, Анна обрела Понимание, а с ним и Печаль, выродившуюся со временем в Ярость и Злобу - покинуть пределы тессеракта Ей, на удивление простой трехмерной женщине, оказалось совершенно не под силу.
А Ее ведь безумно влекло наружу - только там Она смогла бы найти выход своему врожденному Любопытству и прервать Одиночество, казавшееся теперь бесконечным. В попытках развеять Тоску Анна садилась порой у высокого, донельзя узкого башенного окна и принималась тихо напевать мелодию, которая когда-то очень давно вызволила Ее из утробы пустой и безмолвной Вечности, но со временем ослабела, затихла, пока совсем не растаяла в бессчетном множестве запахов, красок, понятий и чувств ею порожденных. Получалось у Анны неважно, ибо увлекшись однажды изучением всего этого многоголосого и многоцветного изобилия, Она совершенно позабыла тот прекрасный и величественный мотив.
Анна знала уже, что единственной Ее родительницей была Музыка, производимая посредством специально предназначенных для этого инструментов. Беда состояла в том, что та божественная мелодия, одарив Анну всем, что Она могла ощущать теперь вокруг себя органами чувств и внутри себя сердцем, не оставила Ей ни одного музыкального инструмента и ни единого намека на то, как его можно было бы спроектировать и произвести.
Но проснувшись однажды рано утром, когда свет еще даже не начал перетекать из-под холма на небо над замком, Анна открыла глаза и улыбнулась сама себе. Ночью Ей привиделся дивный сон: сквозь бездну хаоса и тьмы навстречу Ей летел, пылающий жаром Нетерпения, длинный корабль, несущий на своем борту все, чего так не доставало Ей на этом маленьком холме. Больше того, корабль нес в себе ключ, отпирающий ворота темницы - Мужчину, сгорающего заживо от Любви. Ибо Любовь была тем единственным ключом, что могла распрямить замкнутые линии и разрушить клетку. Анна встала с кровати, покинула замок и спустилась с холма. У самого его подножия Она наткнулась на тонкую мембрану, отказывающуюся, несмотря ни на какое Ее желание и ни на какую едва зарождавшуюся в Ее закипающем сердце Любовь, пропустить Ее дальше. Далеко внизу разверзлась черная пропасть, горящая нестерпимым жаром гигантской белой звезды. Присмотревшись лучше, Анна ахнула - маленькая светящаяся точка непрерывно приближалась к Ней через все еще разделявшее их огромное пустое пространство.
***
Когда до горизонта событий оставалось менее тысячи километров, я уже не только оглох, но и полностью ослеп. То, что еще в начале полета было моим телом, лежало теперь без движения неподалеку от выходного шлюза. Не помню, как и зачем я дополз туда, когда еще мог ползти. Вероятно, передумал и пожелал выйти на полпути к цели...
По мере приближения к Везену боль из функции мозга превратилась в некую абстрактную категорию, которую со временем я смог вынести за скобки осознания себя как живого существа и попросту забыл о ней, как забывает человек о вдыхаемом им ежесекундно кислороде. Я уже не ощущал радиоизотопного огня, давно спалившего меня дотла, но продолжавшего с садизмом, достойным кочегара из Геенны, медленно и почти нежно поджаривать мои обугленные останки. На коже не осталось рецепторов, а на мясе не осталось кожи. Лишь в самом центре еще целой черепной коробки квантовое бессмертие отчаянно поддерживало крошечный фрагмент сознания, с трудом балансирующий на тонкой ниточке жизни. Этот фрагмент был подобен сломанной музыкальной шкатулке, бесконечно проигрывающей лишь одну фразу: "Ну где же Она?". Безвозвратно утратив ощущение пространства и времени, куцый обрывок разума наивно полагал, что корабль уже давно достиг Обители и, спустя две тысячи триста шестьдесят четыре года с минуты первого, тогда заочного, знакомства пришел, наконец, час нашей личной встречи.
В ту самую миллисекунду, когда горизонт событий Везена B поглотил корабль, а тот своим острым носом разорвал девственную мембрану черной дыры, квантовое бессмертие перестало действовать. С ним кончились страдания сгоревшего заживо тела и метафизические муки жалкого огрызка личности. Я умер.
***
Проломив тессеракт снаружи и пробороздив сухую неподатливую землю, корабль прочно застрял в холме, едва не обрушив замок. Преодолев страх, Анна осторожно переступила порог распахнутого настежь шлюза. Первым, что Она разглядела в неверном свете аварийных ламп, был обгоревший труп Ее спасителя. Склонившись над ним, Анна дотронулась пальцем до испепеленной плоти и принюхалась. Пахло горелым мясом. Так, решила Она, должно быть, и пахнет Любовь, обратившая в пепел этого отважного странника!
Но по-настоящему счастливой Она почувствовала себя, когда добралась до трюма. Огромное едва освещенное помещение было под завязку набито всевозможными музыкальными инструментами: арфы и скрипки, флейты и валторны, бубны, тарелки, ксилофоны, челесты и даже барабаны покоились каждый в своем гнезде. Автоматы, производившие из них музыку, навеки уснули тревожным механическим сном. Чуть поодаль, обособившись от своих слишком суетливых собратьев, у темной глухой стены высилась громада электрооргана. Отбросив всякую робость, Анна медленно прошла в темноту, плавно покачивая бедрами, словно подкрадываясь к ложу ненасытного любовника. Когда мягкие ягодицы коснулись сидения, Она почувствовала, как затвердел от возбуждения голодный клитор. Пальцы коснулись клавиш, электричество пробежало по никогда не ведавшему одежды юному телу, укутанному лишь вуалью тьмы, и воздух разорвали первые звуки мелодии, породившей когда-то из первородной тьмы этот дивный мирок, надежно укрытый за горизонтом событий от бесстыжих глаз похотливой Вселенной.
***
Ничего. Ничего и ничего. Ничего и нигде. Нигде и не зачем. Незачем. И ни к чему. И не причем. Никто и никогда и ниоткуда. Никуда и никак, ни за что. Нет.
Примерно таковым было мое ненавязчивое небытие, пока звуки электрооргана не пробудили спящую душу и не исцелили мертвое тело. Когда же ко мне, наконец, вернулась память, я вскочил на ноги и нетвердой походкой заспешил к трюму, откуда исходила воскресившая меня мелодия.
Тонкий контур девичьего тела слабо поблескивал в темноте перед органом. Час нашей встречи настал, но я, не в силах пошевелиться, покорно ждал, пока Она доиграет. Но когда токката, породив и уничтожив бесчисленное множество вселенных, стихла, и нежная, словно бальзам, приторная, словно амброзия, электрическая фуга полилась из динамиков, Она взорвалась, как взорвался мир при своем рождении. Сверкая и бешено вертясь, будто шутиха, Она разметала соседние звезды, и даже величественный Сириус слетел со своего небесного трона. Мелодия, теперь заключенная в свете, вырвалась из четырехмерного плена Сингулярности, но, повинуясь чудовищным временным искривлениям, устремилась назад, в 1704 год от Рождества Христова. Мое едва воскресшее тело растаяло первым в той безумной квантовой пляске. Я так и не успел лично познакомиться с Нею...
Очнулся я поутру, когда первые лучи радостного весеннего солнца озарили сад у развалин старого замка. Токката и фуга все еще играли в моем ошеломленном сознании. Днем я исполнил их на старом церковном органе, как и намеревался, перед изумленными прихожанами Нойкирхе. Вылетев из регистровых труб, та сокрушительная мелодия, облаченная в грубые звуки несовершенного инструмента, воспарила в небесах над Арнштадтом, чтобы всего через пару веков уже в форме радиоволн со скоростью света устремиться сквозь непроглядный мрак космоса к Везену В, проколоть мембрану, разбить яйцо, разорвать темноту и вновь вызвать Ее к жизни.