Узкие улочки Портовой стороны Нью-Петербурга еще дышали влагой недавнего ливня и уже кишели толпами клерков и праздных гуляк, когда по ним пронесся черный гравимобиль тыловой службы Дальнего Флота. В минуты сильнейшего душевного смятения лейтенант Дмитрий Федорович Черномазов как никогда забывал о самых, казалось бы, элементарных мерах предосторожности, и служебным транспортом теперь воспользовался вроде как бы даже и машинально. Голова лейтенанта раскалывалась от чрезвычайного нервического напряжения, и он высунул ее в окно, и в ноздри ему ударил душистый аромат фруктов, под тяжестью которых иные из дерев впечатались намертво в обшарпанные фасады домов, без боя сдавшихся на милость плющу и стаям наглых приматов.
Мобиль выскочил на шоссе и вскоре остановился перед стеной себе подобных, уходящей в расплавленную вечерним зноем бесконечность. "Затор - и в столь неподходящий, столь роковой час! Какую еще пошлость выкинет нынче судьба?!". Но час для затора был теперь самый что ни на есть подходящий, самый натуральный для таких знойных вечеров с тех самых пор, как его высокопревосходительство генерал-губернатор запретил аэромобильное движение над городом "во избежание экстремизма". Черномазов с ненавистью и отвращением взглянул наверх, где мелькали редкие силуэты аэромобилей высоких чинов и особливо алчных купчишек первой гильдии. "В грязь - так по самое темечко!" - лейтенант сплюнул и сделал то, чего прежде никогда бы не позволила ему офицерская честь - дернул с яростью рубильник экстренного режима. Взвыла сирена, гравимобиль оторвался от шоссейного полотна и с ревом полетел в пяти метрах над дорогой, едва не задевая днищем иные из грузовиков.
Тучи развеялись окончательно, обнажив на лазоревых небесах над вулканом жирный, отливающий бронзой серп Беса. Глядя на лукаво изогнутые рожки колец, Черномазов по привычке перекрестился и отвел взгляд в сторону залива, испещренного у горизонта бесчисленными вышками, что казались в лучах заходящего солнца мрачной армадой вражеских кораблей. Слева от уродливой громады порта серебрились кристально чистые воды лагуны, принадлежавшей прибрежному гранд-отелю и по совместительству казино. Волна горького вожделения прокатилась по телу лейтенанта - ведь сего дня он уже глядел на лагуну вблизи, со смотровой площадки на крыше отеля, сжимая в объятиях Глашу - горячую, обернутую в тонкие лоскутки блестящей ткани, едва прикрывавшие срам молодого, алчного до ласки тела.
"Лешеньке никто так люб не будет, как Господь Бог, а Митька так с девкой грязной спутается непременно" - пророчила бабушка. Младший брат Леша и вправду не замедлил отправиться к Господу, а Митя вот...
- Полноте вам, Дмитрий Федорович, лобызаться! - Глафира ловко вырвалась, игриво грозя лейтенанту пальчиком в тюлевой перчатке. - Меня ведь господин танцмейстер всего только на минуточку в дамскую комнату отпустили!
Черномазов задыхался, не в силах произнести уже ни слова любви и глотая с жадностью душный воздух. На Нью-Петербург надвигался обычный послеобеденный шторм.
- Я ведь, господин лейтенант, - начала Глаша вдруг серьезным донельзя тоном, придав прелестному личику своему выражение чрезвычайной нахмуренности, - лишь уведомить вас хотела, что Аркадий Афанасьевич давеча изъявили полнейшую готовность хоть теперь выплатить весь остаток по закладной на меня, и...
Девушка смолкла, услыхав яростный хрип Черномазова, тщащегося погнуть и разорвать стальные перила на краю площадки.
- Купчишка презренный! Все ему купить, купить, купить купцу! Он же только ведь купить тебя хочет, Глашенька! А я... Да клянусь чертом и всей преисподней, я эти средства достану, хоть бы даже и пришлось мне теперь ради того зарезать кого и ограбить!
- Бог с тобой, Митенька!
Глаша торопливо перекрестила лейтенанта, а он поглядел вдаль, где бронзовый как предзакатный Бес купол Исаакия поднимался над ветхими крышами, словно в одиночку собираясь противостоять набирающей силу стихии.
- Бог... - горько усмехнулся Митя.
А потом - ливень, хлещущий по разбитой вдребезги мостовой перед парадным тыловой службы, и безразмерное рыло штабс-капитана за дубовым столом в душном кабинете. Рыло, способное перемолоть, не треснув, годовой паек всего матросского состава на орбите.
- Двадцать тысяч под расписку, говорите? - штабс-капитан озабоченно покачал рылом. - Вам бы папеньке на Землю, любезнейший Дмитрий Федорович, гиперграмму с просьбой направить! Глядишь к Рождеству и подоспело бы от родителя вспоможение какое...
- Это какому же папеньке, - Митя вскочил на ноги, так что стул едва не отлетел к двери, - уж не у отца ли Императора прикажете подаяния просить?! - и он кивнул на изображение монарха в рамке, чья решительно ничем не примечательная физиономия почти сливалась с казенной желтизною стены.
Тыловик смерил лейтенанта быстрым взглядом глазок, зажатых меж пышных ланит, полным презрения и затаенной до времени угрозы. Митя сплюнул прямо на стол штабс-капитана и, хлопнув дверью, вихрем вылетел из кабинета.
...Из пригородных джунглей шоссе выскочило на широкий простор, освещенный мягким сиянием рогатой луны. Справа и слева мелькали очертания колоссальных, ныне заброшенных конструкций. В сумерках они казались скелетами неведомых чудищ, пленных километрами мясистых лиан. Во времена исторического материализма, когда планета сия еще называлась Авророй, а баррель нефти не стоил ни капли человеческой крови, во времена прогрессорства и Полудня конструкции эти стоили многих трудов колонистам-ученым (ведь кто тогда не был ученым?). Но о временах тех Дмитрий Федорович не мог ни помнить, ни знать, ведь о царстве Хамовом в Российской Империи вспоминать теперь если кому и случалось, то как о чем-то нелепом, случайном и будто бы даже вовсе не имевшем места в действительности.
Зато уж о пункте назначения своей отчаянной поездки Митя имел представление даже, пожалуй, чрезмерное. Ибо кому же из офицеров Дальнего Флота не может быть знакомо злачнейшее из всех злачных в галактике мест, где в одночасье проматывались миллионные состояния знатнейших дворянских фамилий, где закладывались и проигрывались прелестнейшие из скоромных танцовщиц, потерявших волю еще во чревах блудных своих матерей? Бросив гравимобиль за километр от пылавших призывными огнями ворот, лейтенант решил пешком пройти свой крестный путь меж роскошных крылатых колесниц, расталкивая широкими плечами кишащих всюду словно тараканы лакеев.
Бориса Максимовича Каммерера, неприметного с виду господина в опрятном костюме-тройке, отыскать оказалось совсем несложно. Будто бы намеренно поджидал он Черномазова за столиком в тени, в укромном уголке огромной, насквозь прокуренной залы. Плач саксофона едва доносился сквозь беспрерывный перестук бильярдных шаров. Господа скучали - ночь только начиналась.
- А, это снова вы, - Каммерер лениво кивнул, извлек пару сигар из-под полы пиджака, одну из которых протянул Мите. - Угощайтесь, прошу вас. Я, признаюсь, догадывался, что скоро вы пожалуете за крупным одолжением. Куда значительнее, - он слабо улыбнулся, - той скромной помощи, что прежде мне случалось вам оказывать.
Лейтенант поморщился, но, вмиг опомнившись, придал физиономии выражение сколь возможно дружелюбное. Каммерера на "Адмирале Кузнецове" знала, кажется, даже самая ничтожная из корабельных крыс. "Демон-хранитель" - прошептал одним судным утром капитан второго ранга Рогозин, начальник бортовой службы энергозаряда, жадно выхватив чек из рук неприметного господина в опрятном костюме-тройке.
- Не смею злоупотребить вашим драгоценным временем, Борис Максимович, но мне все же придется пролить свет на...
- Оставьте церемонии, Черномазов, - раздраженно отмахнулся Каммерер, - времени у меня в избытке, да и о мелодраме вашей слишком много теперь судачат на небе и на земле, чтоб я не ведал, для чего вы тут появились. Половой, графин водки нам живо!
- Я бы...
- Вздор! Угощаю! Для меня ж в действительности лишь одна деталь, и немаловажная, не прорисованной вполне осталась: для чего же вам, господин лейтенант, в девку скоромную влюбиться так отчаянно потребовалось?
Митя молчал под пытливым взглядом Каммерера. Наконец, половой принес графин, соленья и разлил водку по хрустальным стопкам. Чокнулись, опрокинули, и Митя не закусывая выпалил:
- Моя бедная матушка была скоромной девицей.
Ни единый мускул не дрогнул на лице Каммерера, но в темных глазах зажегся недобрый огонек насмешки.
- Полагаю, об этом вас, Борис Максимович, не извещали. Впрочем, я не обязываю вас хранить сию тайну, ибо не в том положении теперь пребываю, чтобы ставить вам условия, милостивый государь...
- Продолжайте, лейтенант.
Митя поджег сигару и жадно втянул дым табака, выращенного здесь, на Аврелии - он пах ладаном и нефтью.
- Вы не найдете ни единого упоминания о ней в личном деле. Бабушка по отцу спасла мое имя и будущую карьеру, Царствие ей Небесное, - Митя налил себе еще стопку и выпил залпом, - прописала мне в документах матерью какую-то литовскую княжну...
- Да ну что за фантазии! - Каммерер окончательно развеселился и подлил себе тоже водки, - кто ж бы такому поверил, коли батюшка ваш с той княжной и в браке то законном чай вовсе не состоял?
Черномазов хмуро уставился на стол перед собой.
- Родитель мой, да простит мне Господь такие слова, суть животное злое и похотливое! Никто не считал его жен, сожительниц и побочных чад. Но мне, как и брату Леше, теперь покойному, чью матушку родитель наш побоями довел до кончины, повезло быть воспитанными бабушкой и получить отцову фамилию и положение в обществе.
- Однако ж, сударь, вы несколько отвлеклись от изначального предмета нашей...
- Я ведь и двух лет после рождения с матушкой не пробыл, и ничего в том лике для меня священном не запомнил - только запах! - мрачное лицо Мити озарилось вдруг светлой улыбкой. - Она пахла как воздух над московскими крышами летом после грозы, как свежее, еще горячее молоко, как тропические фрукты, как... совсем так же ведь пахнет и Глаша!..
- Ого, - Каммерер присвистнул, - да у нас ведь тут, батенька, Эдипов комплекс налицо!
- Я, Борис Максимович, - Митя снова помрачнел, - всего лишь спасти Глафиру Павловну желаю. Не только тело ее от публичного срама, но и душу от мучений вечных на Том свете!
- Да вы ведь поп разве, Черномазов? Или, упаси Господь, - усмехнулся злобно Каммерер, - проповедник неолютеранский какой, врагами Царя и Отечества на Аврелию православную подосланный?
- Я грешен, господин Каммерер.
- И часто вы, лейтенант, исповедуетесь нечистой силе вроде моей персоны?
- Я глубоко грешен, и потому голоден до добродетели чрезвычайно, и с каждым новым грехопадением пуще прежнего спасения жажду! И вот, представьте себе теперь: беспутный лейтенант Дальнего Флота, промотавший бабушкино наследство до последнего остатка, погрязший в нескончаемой праздности и кутеже, на самом дне сей смердящей клоаки обнаруживает Божьего ангела, закованную в тонкие кандалы из кружевной полупрозрачной ткани, что едва скрывает... - Митя почти затрясся от все более охватывающего его вожделения, но взял в себя в руки и продолжил, - так разве не пожелал бы он после того со всей отчаянностью спасти это несчастное создание и спастись с нею вместе сам, и новой, деятельной жизнью заслужить...
- Да тут еще и комплекс Мессии! - и Каммерер зашелся неожиданно звонким смехом, - Charmant, charmant! Ох, сын мой, как же это по-русски: грезить о спасении мира, захлебываясь в луже дерьма и дармовой нефти! А известно ли вам, чем обязаны мы возрождению Империи Российской во всем ее лубочном великолепии? Ах, милый вы мой Дмитрий Федорович, всего лишь нелепой случайности и пошлой закономерности мы обязаны! Как знать, каких еще высот науки и нравственности достигло бы царство Хамово, не открой один мерзкий лягушатник новое применение давно забытой всеми черной жиже, не окажись ее так много на этой несчастной планете и не будь русские столь патологически вороваты и ленивы! А что обычно прописывают кичливым воришкам с замашками назаретского плотника? Правильно, порку! Старую добрую англосаксонскую порку! Помните, точно как тогда, в Крыму при Николае Палыче! Что, господин лейтенант, довольно ли теперь шапок на борту "Адмирала Кузнецова" для прицельного закидывания неприятеля?
Митя затушил сигару и почти с минуту охлаждал пыл, чтобы ответить спокойно и достойно.
- Я не вор. Пусть лгал не раз, пусть предавал и поступал в высшей степени подло, но не крал ни у кого никогда. Подлец я отъявленный, но не вор! - наконец выпалил он, задыхаясь от гнева.
- Да не волнуйтесь вы так, Дмитрий Федорович, это ведь мы с вами вскорости поправим! Ужель вы не решились на все, собравшись теперь ко мне, и ужель посмею я отказать вам в удовольствии чрез воровство спасение обресть? Да ступайте, ступайте вы уже немедля на ваше непродаваемое небо, господин лейтенант, мой человек давно вас на орбите ожидает! В гонке с купчишкой каждый миг ведь дорог!
Уже прилично стемнело, когда гравимобиль нес Черномазова к космопорту, и он с тоской глядел в окно на темное небо, где Вифлеемской звездой сиял громадный линейный корабль.
- Ты мне зубы то не заговаривай, шельмец! Уговор был на двадцать!
Горец злобно сверкнул глазами и застучал в двери бокса. Спустя минуту оттуда выскочил другой, куда более приличный с виду горец, с зализанными назад волосами и в элегантном пиджаке. Началась перебранка на горском наречии, после чего первый, хлопнув дверью, исчез в боксе, а второй с любезной улыбкой на источавшей полное участие физиономии обернулся к Мите.
- Прошу простить, господин лейтенант, Ахмет у нас еще худо умеет по-русски. Но механик незаменимейший-с!
- Так когда...
- О, скорее, чем можете себе представить-с! Спекуляции плазмой - выгоднейшее вложение-с! Приняв во внимание опыт и связи наших биржевых брокеров...
- Но зачем, скажите на милость, устраивать понадобилось весь этот цирк с перегоном "Чайки" в бокс? Ужель нельзя было провернуть все в ангаре?
- Никакой возможности оставить ваш перехватчик в ангаре не было совершенно-с! Теперь ведь как - каждая молекула требует учета и верификации, у нас же и машинерия к тому особливая здесь, Дженерал Плазматикс и Бенц, импорт-с! - и делец в подтверждение своих слов похлопал по стальным дверям бокса. - Правила ведь теперь у биржи такие-с, ничего не попишешь, а вот давеча-с...
Прохвост в пиджаке еще долго с жаром рассуждал об особенностях сделок на галактической бирже, но Митя уже не слушал. Голова все больше наливалась свинцовой тяжестью, будто вовсе не на биржу, а прямо в нее перекачивали горцы плазму из энергоотсека его верной "Чайки".
- Зайду за остатком через двое суток, - оборвал Митя словоблудие дельца, сухо поклонился и быстро зашагал прочь по коридору.
Над часовенкой пятой палубы за широким окном медленно проплывал Бес. Перекрестившись, лейтенант остановился, залюбовавшись невольно девственной красотой пустынной луны. Кольца отбрасывали изящно изогнутую тень сквозь прозрачную синеву атмосферы на отроги гор и изрезанные каньонами плато. И тень эта показалась вдруг Черномазову легкой улыбкой, полной грусти и немого укора.
- Не желаешь ли исповедаться, сын мой?
Капеллан подкрался незамеченным и стоял теперь подле Мити высоким темным силуэтом.
Иерей поглядел вслед за Митей в окно над увенчанным крестом модулем часовни.
- Тогда Иисус возведен бысть духом в пустыню искуситися от диавола, и постився дний четыредесять и нощий четыредесять, последи взалка. Сатана в Иерихонской пустыне голодом, гордыней и властью искушал Христа, но здешние бесы, - он кивнул в сторону окна, - куда коварней нечистого духа Земли! Они искушают огнем гееннским, алчностью, гордостью и гневом горящим!
- Да ужель и вы, отец, подвергались там искушению?
- Слуги Хамовы прельщались огнем сим прежде, но Господь Русь Святую и Аврелию от пожара уберег тогда. Изгнан Хам был Господом из сердец людских, а тело сие в небесах Аврелии чрез святых старцев заповедал от посещений закрыть и всуе не поминать. Ибо проклята всяка навеки земля, огонь сатанинский родяща!
Капеллан замолчал, но глаза его, обращенные к луне, продолжали полыхать праведным гневом. А Бес улыбался ему в ответ, уплывая медленно во мрак. А Митя разом вспомнил вдруг и про Глашу, и про конверт в кармане, и про гнусное намерение купца.
- Побегу я, отче, а то коли исповедь теперь начну, так ведь и до самой смерти уже согрешить не успею ни единым разом!
Капеллан молча кивнул Мите, уже спешившему в канцелярию штаба за увольнительной. Черномазов и сам не ведал, как получилось, что спустя полчаса оказался он вовсе не в канцелярии, но в офицерском клубе за столом с сослуживцами.
Когда юнга Гришка разлил шампанское по бокалам, капитан-лейтенант Хвостевич подскочил со стула:
- Выпьем же, господа, за успех нашего безнадежного предприятия! - и он лукаво подмигнул Мите.
"Воровское причастие" - думал, морщась, Черномазов, пока игристый напиток пузырился у него на усах. "В такой час можно" - оправдывался мысленно он перед кем-то, когда конверт уж утратил девственность, а на столе возникло несколько новых бутылок шампанского, яства и штоф водки, "и даже нужно щедростью, пусть и ненатуральной, пусть кутежной, разбавить украденную плазму!"
Разбавил же он, однако, не столько плазму, сколько всякое ощущение времени, и былое томление по Глаше, и тревогу ревности. Будто вязкая черная жижа захватила его и понесла бережно вместе с прочими вверх по скважине, навстречу общей судьбе. Он не спал уже едва ли не сутки, и готов был прилечь даже на диванчике у буфета, но из сладкой полудремы Митю вывела чья-то реплика:
- ...и я еще трижды перепроверил, и Парфенову приказал сбегать самолично в процессорный отсек - божится, шельма, что электроника в исправности наиполнейшей...
- Вздор! - вскинулся Хвостевич, - сущий вздор! Много ли простому мичману в электронике смыслить возможно?
- Но позвольте, его ведь из училища с Земли нам для того и выписали, чтоб электронику радарную блюсти!
- Да пусть ее, электронику вашу! - кипятился Хвостевич, - там тарелки-то: половина в ремонте, половина на очереди в ремонт! Они вам, Виталий Прокопьевич, эдаким манером скоро и Михаила-архангела со всем воинством небесным зарегистрируют! - и капитан-лейтенант захохотал в голос, довольный безмерно своей остротой.
- О чем спор, господа? - влез Митя.
Гапонов, офицер службы радиоразведки, помрачнел пуще прежнего.
- Да вот намедни возмущения серьезные в гиперполе обнаружились. Ежели по нормативам считать, то там флот самое меньшее крейсеров на пять, а может статься и линкор с дюжиной корветов...
- А может и Адмиралтейств-коллегия полным штатом к нам с ревизией! - распалялся Хвостевич. - Полноте, вам господа! И уразумейте себе уже: не сунутся они к нам больше! За глаза и шведу, и французу, и немцу всякому хватило! Ужель остался в них теперь задор боевой? Да коли б даже и остался - чем крыть будут? Один "Адмирал Кузнецов" наш флотов трех североатлантических стоит! Аналогов во всей галактике не имел и иметь не будет! - и капитан-лейтенант для пущей убедительности опрокинул стопку.
- Касаемо технологий вынужден вам заметить, господа, - подал голос лейтенант Воронцов, обыкновенно на подобных застольях молчаливый и угрюмо задумчивый, - что нефть нашу недаром неприятели возможные скупают в количествах, логичному истолкованию не поддающихся. В бытность курсантом случалось мне раз конверсацию иметь с профессором Пфальцкрюгером, в вопросах метасинтеза углеводородов в высшей степени сведущим, и...
Митя уже не слушал. Взбодрившийся, но все еще прилично хмельной, он подошел к окну возле старенького электророяля и посмотрел на Аврелию. На берегу широкого залива угадывался Нью-Петербург, чьи бесстыдные огни меркли в мягком сиянии Беса, обнимавшем теплую тропическую ночь. Как не любить этот благодатный, богоспасаемый край? Святая Русь 2.0... Ибо благословенна всяка навеки земля, кормилицу-нефть родяща! Испокон веков богат был землей своей народ русский, из земли его ключом бьют святые мощи органической жизни, многажды повторенной и перегнившей, и омывающей теперь злато купцов, и несмываемый срам скоромных дев, и неволю дочерей во чревах матерей их...
Кто-то постучал Мите по плечу. Он обернулся и увидел картину, достойную кисти Верещагина. В красных отблесках аварийных ламп под аккомпанемент сирены по кают-компании метались беспорядочно нетрезвые офицеры Дальнего Флота. "Боевая тревога", холст, масло. Черномазов ощущал себя внешним, непричастным совершенно наблюдателем до того самого мгновения, пока над всем этим безобразием не материализовалась грозная фигура капитана Василевского и не раздался громовой глас:
- Смир-рна! Отставить бардак!
Силуэты замерли, будто парализованные приказом командующего 1-й эскадрильей перехватчиков и последующим за ним потоком не вполне цензурных внушений, которые мы здесь опустим.
- Согласно уставу места занять м-марш!
Митя бежал куда-то по коридорам вместе с другими, оглушенный непрекращающимся воем сирены. Хмель изрядно развеялся, но все еще туманил сознание. Он и сам не помнил, как достиг бокса с "Чайкой", где дорогу ему преградил делец в пиджаке.
- Как можно-с?! Перекачка едва началась! - завопил он.
- Прочь, мерзавец! Доторговались, ужель не видишь?!
Лейтенант оттолкнул его, и горец с проклятиями отлетел в сторону и свалился на пол. Из двери бокса выскочил Ахмет. Вооруженный увесистым ключом, он с ревом бросился на Митю, но тот вывернулся, обхватил механика за пояс и со всей мочи треснул головой о стальную стенку бокса. Горец обмяк как тряпичная кукла и скатился по стене, из пробитого черепа лилась кровь.
Отсоединив все шланги от энергоотсека, Черномазов запрыгнул в кабину, перекрестился и дернул рукоятку запуска. Послышался приятный гул плазмы, и Митя с облегчением выдохнул, когда один за другим начали загораться цветовые индикаторы приборной доски.
Из пятнадцати бортов 1-й эскадрильи перехватчиков ожидали вылета лишь шесть готовых к бою машин, занявших стартовые позиции у шлюза. Митя с горечью сознавал, что надеяться на остальных не придется - пилоты сии давно промотали всю плазму на бирже и годились теперь разве что охранять кока в камбузе. Вероятственно, Хвостевич был как раз из таких - по каналу связи эскадрильи пришло известие, что в порыве пьяного самоуничижения капитан-лейтенант застрелился.
Но теперь внимание Черномазова было приковано к экрану на приборной панели, на котором транслировались изображения сразу с нескольких наружных камер. Сквозь нескончаемую брань в эфире общего канала офицеров лейтенант разобрал, что "Княгиня Ольга" - самое крупнокалиберное и дальнобойное, самое грозное орудие линкора из-за невосполнимых потерь энергозаряда не в состоянии сделать ни единого выстрела. Меж тем, флот неприятеля приближался. Все корабли его были покрыты черной пленкой, едва отражавшей свет солнца и прожекторов, и потому о форме и размерах их судить можно было лишь по данным радиолокации, работавшей с изрядными перебоями. Лейтенант насчитал не менее трех крейсеров и один маломерный линкор, размерами уступавший "Адмиралу Кузнецову" едва ли не вдвое. Наконец, артиллеристам удалось изготовить к бою орудия среднего калибра, и космический мрак пронзили ослепительно яркие лучи.
- Нынче мы их знатно подпалим, господа! - раздался в шлемофоне бодрый голос капитана второго ранга Рогозина.
Митя с замиранием сердца вглядывался в темные контуры на экране. В местах поражения лазером черная пленка неприятельского линкора зажглась оранжевым, раскалилась и стала таять.
- Пли!!
Новые и новые лучи вонзались в темную тушу, словно гарпуны в толстую кожу Левиафана. Под обильно таявшей пленкой показалась блестящая металлическая обшивка. Митю охватило радостное возбуждение. "Так его, так! Теперь ракетами бы добавить!" Но ликующие возгласы в эфире сменились вскоре проклятиями и бранью, и лейтенант увидел, что пленка стремительно регенерирует. Она затягивала пораженные участки даже быстрее, чем вспыхивали новые прорехи от не прекращавшихся ни на мгновение залпов.
И тут впервые со времени объявления тревоги в наушниках послышался хриплый голос Самого:
- Интенсивность огня увеличить!
- Ваше сиятельство, никак невозможно-с! Генераторы на пределе!
- Резервный источник?
- Ваше сиятельство, его...
Внезапно изображения на экране погасли, как и подсветка ангара, а эфир утонул в чудовищном треске. Черномазову почудилось, будто минула целая вечность, прежде чем активировался отдельный канал эскадрильи, и в шлемофоне яростно зарычал Василевский:
"Готовность к взлету - 1!"
Разъехались широкие ворота шлюза, и шесть перехватчиков синхронно нырнули в холодную бездну.
Митя разглядел их сквозь лобовое стекло почти на расстоянии выстрела - девять корветов. Девять острых, обтянутых темной вуалью вороньих клювов, устремившихся сквозь пустоту к беззащитной громаде российского линкора. Он тщился вспомнить слова девяностого Псалма "Живый в помощи Вышняго...", как учил поступать капеллан в последние мгновения перед боем, но перед внутренним взором лейтенанта сидел за столиком ухмыляющийся, довольный донельзя Каммерер: "Порка! Старая добрая англосаксонская порка!"
"Я ведь знаю прекрасно, Борис Максимович, что погибну теперь. И мне легко так на душе от того и радостно, что хоть смертью сей придам смысл промотанной до последнего остатка жизни! Вы и не ведаете, господин Купи-Продай, сколь это по-русски - Отчизну словно чадо телом заслонить, и объятья широко раскрыть кончине своей навстречу, будто деве давно желанной!"
- Ракеты к бою готовь! - в голосе Веселовского прорезался, наконец, его обычный мальчишеский задор.
Но чудилось уже Мите, будто не среди бортов 1-й эскадрильи перехватчиков, но меж ангелов Божьих летит он навстречу нефтяной вуали, а за ней - ангел из ангелов, милая сердцу Глашенька, закованная в тонкие кандалы из кружевной полупрозрачной ткани, что едва скрывает... И от охватившего его вожделения Митя затрясся самым безобразным образом прямо в кресле пилота, и затряслись руки, доселе крепко сжимавшие штурвал.
- Жить я хочу, слышите, жить! - прокричал он прямо во включенный микрофон. - Я ведь и не жил еще, я ведь тогда лишь жить начну, когда спасу ее и сам чрез нее спасусь!
И лейтенант дал легкий крен вправо.
- Держать строй, курва! Хоть полградуса еще - схватишь торпеду!
Митя знал, что шутить и ронять слова всуе капитан не любил и не умел.
"Аркадий Афанасьевич давеча изъявили полнейшую готовность хоть теперь выплатить весь остаток по закладной на меня, и..." Врешь, Аркашка! Не видать тебе моей Глафиры!
Черномазов в один миг поймал на прицел борт Василевского и перерезал его лазерным лучом. В следующую секунду он вырубил связь и развернул "Чайку" на девяносто градусов. Он взял курс на Аврелию.
Его подбили с земли на высоте чуть больше километра над беспокойными водами залива, хоть к тому времени почти все средства ПВО были подавлены огнем неприятельских штурмовиков. Досталось и гражданским - тут и там над дремлющим городом поднимался дым, еще призрачный в мягком сиянии Беса. Капсула плюхнулась неподалеку от берега, и вскоре лейтенант в промокшем насквозь мундире уже вскарабкивался по ограждению прогулочной набережной. Кишащая обыкновенно праздными гуляками даже глубокой ночью, теперь томилась она совершенно пустою, не считая высокого мужчину в шляпе и плаще. Он стоял неподвижно, опершись на перила, и безотрывно глядел в морскую даль. Подойдя ближе, Митя с удивлением признал Каммерера.
- А, Дмитрий Федорович! Что, причаститься решились перед смертью?
- Не вполне вас...
- Ну как же? Ведь Земля Русская - плоть Христова, а нефть - кровь Его! А вы в своем безвоздушном-то пространстве чай совсем уже о Боге позабыли!
- Я, Борис Максимович, за Глашенькой прибыл.
- Ах, пардон, из головы вылетело совершенно! Вам деньги то хоть все, надеюсь, шулера эти на руки выдали?
- Половину лишь...
- Ах, никому уж нельзя в этом мире довериться! Впрочем, не беда - я легко могу ссудить вам остаток хоть здесь и теперь! - он вытянул из внутреннего кармана плаща внушительных размеров портсигар, набитый до отказа кредитками, - сколько там, говорите? Десять тысяч?
- Позвольте, но когда ж я вам вернуть смогу? А проценты то еще, вероятно...
- В огне Геенны все сочтемся, - Каммерер всучил Мите пачку кредиток.
Послышался чудовищный гул, и они оба обернулись к морю. С темных небес медленно спускалась бесконечная вереница десантных кораблей, пронзая сумерки ослепительно белыми лучами прожекторов.
- Берегите себя, господин лейтенант.
Гостинично-игровой вертеп был пуст, лишь ночной бриз играл распахнутыми настежь окнами и дверьми в наспех покинутых нумерах и залах. "Успели бежать, будь они прокляты! И продолжается теперь Содом где-нибудь под дворцом загородным в бункере, и Аркашка ее на коленях уж держит, сальными ручонками перси девичьи тискает, и лобзаются они, и милуются, и закладная на нее уже им погашена!"
Не помня себя от приступа черной ревности, Митя выбежал из здания на проулок и вспомнил мгновенно ту ночь, когда судьба свела его с Глашенькой, ведь случилось это ровно на том самом месте, куда он теперь выбежал. Тогда, проигравшись безбожно в рулетку, он брел бесцельно по ночному переулку, надеясь не заметить обрыва и провалиться в бездну. Внезапно распахнулась одна из неприметных дверей отеля, каковыми обыкновенно пользуются прислуга. Из нее выпорхнула девица в скоромном облачении из тонких лишь полосок полупрозрачной мерцавшей стразами материи. За спиной сияли белоснежные крылья из синтоплазматика. Она села прямо на поребрик, поджала колени к груди, уронила на них прелестную головку и горько заплакала, раздавленная одной ей ведомой обидой и тоской.
И Мите захотелось просто забрать ее с собой - хоть в черную бездну, хоть на лазурные небеса. Он приблизился к девице, молча поднял на руки и понес прочь от вертепа, туда, где грохотал салют и сиял купол Исаакия в лучах утренней зари. Глаша подняла веки и поглядела на лейтенанта. В ее блестящих от слез глазах горел ласковый теплый огонь.
...Он нашел ее лежавшей у поребрика. Поломанные крылья. Голое, поруганное тело в обрывках растерзанной ткани. Все в ссадинах и пятнах чего-то липкого. На холодных бесцветных губах - виноватая улыбка, в глазах - пустота, пульса - нет.
"Это не конец, это ведь еще как лечится теперь!" Подхватив ее на руки, Митя понесся к зданию военного госпиталя, но пущенная со штурмовика торпеда разнесла его по кирпичикам прежде, чем он успел добежать. "Тогда к Богу, ведь есть же Бог! Ужель не Он это из мертвых воскрес? Ужель не Ему одному ведать, как Глашеньку мою вылечить теперь?!"
Он бежал к куполу Исаакия над дымящимися крышами, а вокруг слышался грохот взрывов и выстрелов, и отчаянные крики женщин. Вдруг навстречу ему из арки высыпал целый взвод неприятельского десанта - здоровенных солдат, с ног до головы закованных в гибкую пластиловую броню. Узрев Митю с голой, но крылатой Глашей на руках, вояки несколько опешили и остановились. Остановился и Митя, пытаясь разглядеть хоть одно лицо за стеклами востромордых шлемов.
- Where are you going? - послышался механический голос из динамика одного из шлемов.
- Just gonna take her to a church, sir.
Соседний солдат было занервничал и взял Митю на прицел, но говоривший положил руку на ствол бойца и медленно опустил его.
- Let him go.
...похмелье обрушилось в самый разгар молитвы над распростертым на алтаре телом. Своды пустого собора холодным эхом возвращали нелепые Митины обещания и проклятия, адресованные Тому, кого здесь никогда не было. Надежда в его сердце погасла, но вспыхнула жажда мести - врагам и однополчанам, купцам, попам и ворам, дельцам и кутилам, отцу родному, Царю-батюшке и Господу Богу. Всех возжаждал он спалить и развеять пеплом по холодному мраку Космоса. Вскочив с колен, он выбежал из храма, и горячий и горький воздух проигранной войны ударил ему в лицо, и улыбался сверху Бес, тускнеющий в лучах зари. "Они искушают огнем гееннским..." - вспомнил Черномазов слова капеллана и недобро улыбнулся луне в ответ.
Каммерер стоял на прежнем месте, но глядел уже не на море, а в небеса, откуда медленно и торжественно падал на линию горизонта пылающий российский линкор.
- Поглядите, Дмитрий Федорович, как замечательно, как художественно горит этот ваш "Адмирал Кузнецов"! Ужель не для того лишь сошел он с верфей, чтоб обеспечить нам теперь столь острое эстетическое удовольствие?
- Максим Борисович, вы меня зело обяжете, ежели без промедления добудете билет до Беса на одну персону! - Митя протянул ему конверт со всеми кредитками, - чаю, средств сих на то хватит?
Каммерер усмехнулся, не отводя взгляда от заворожившей его картины.
- Я, сударь, от дел отошел теперь решительно, ибо отважился всецело посвятить себя искусству! Но намерение ваше одобряю и готов дать совет (даром, а конвертик ваш для апостола Петра лучше приберегите): в городской резиденции генерал-губернатора, с первым же известием о нападении его высокопревосходительством и всею свитою в страшном спехе покинутой, остался цельный флот превосходнейших каботажных космолетов...
***
Бирюзовая Аврелия казалась гигантским елочным шаром, упавшим на бархат неба, стянутый блестящей лентой колец, среди конфетти звезд и мишуры туманностей. Митя не помнил, сколько бежал, а после, выдохшись, ковылял к миражу, пока тот не обрел плоть и образ столь знакомый, столь близкий сердцу и родной, что лейтенант не смог сдержать детских, нечаянных слез: пред ним в монашеской рясе стоял давно покойный брат Алеша.
- Я не тот, о ком плачешь, - раздался тихий голос брата в Митиной голове.
Устыдившись слез, лейтенант прикрыл рукой визор шлема. Он собрал мысли в кулак и произнес про себя, обращаясь не к Алеше, но к спрятавшемуся за ним бесу:
- Мне нужен ваш огонь!
- Он есть у тебя и всегда был. Он с рождения и до смерти тлеет в сердце всякого разумного существа, но немногие позволяют ему гореть.
- Ненавистью горю! Но кто я, чтобы от ненависти моей занялось здание Вселенной и сгорело дотла? - Митя убрал руку и с мольбой поглядел на беса, - если б ты помог мне раздуть это гневное пламя...
- Ужель гневом горишь? Не любовью? - светлые глаза брата под капюшоном сверкнули. Он взял Митю за руку и обернулся Глашей. Тонкие полосы ткани горели на сияющей ангельским светом коже. Лейтенант задрожал и почувствовал жар глубоко под термослоями слева в груди.
- Или стыдом? - на месте Глаши стоял уже Каммерер в неизменном своем костюме-тройке, но глазные яблоки и зрачки пылали оранжевым пламенем. Митя ощутил жгучую боль в груди. Он вырвал руку из лапы беса, разгерметезировал защитный костюм, выдрал из нагрудного кармана горящий конверт и бросил на камни.
- Это совесть твоя горит, - на него снова смотрел Алеша. Конверт и кредитки все выгорели, но яркое белое пламя продолжало пылать само по себе на бесплодной земле. - Если ты спустишься теперь с небес и разожжешь ее в людях, камни сердец их сделаются хлебами, и накормит брат брата правдой, спасением и любовью. Как Прометей пронесешь ты всеочищающий огонь совести по царствам людским и навеки освободишь всякого человека от алчного зверя, с рождения в нем живущего и безраздельно им повелевающего!
Митя присел и поднял пламя с камней. Оно приятно согревало руки сквозь перчатки и легонько гудело, как плазма в энергоотсеке его верной "Чайки".
- Это, выходит, и есть Бог? - лейтенант с восхищением разглядывал огонь, разгорающийся все ярче в его руках.
- Когда-то не столь давно нас посещали великие духом люди. Несколько веков назад они совесть отделили успешно от сил творения, что зовешь ты "Богом", и жили с тех пор по ней одной. Они звали ее "Вечным Огнем" и зажигали его в каждом новом городе на каждой новой планете на постаментах в форме пятиконечной звезды. Но где они теперь? Почему не вернутся изучать нас как прежде?
Лейтенант взглянул на беса и снисходительно ухмыльнулся.
- Слуги Хамовы давно забыты. А мы, люди русские, православные, веруем во единого Бога-Отца, и в Духа Святаго, и в Сына Божия Иисуса Христа!
Развернувшись, Митя твердой поступью зашагал к космолету, и пламя все сильнее разгоралось в его сильных от природы руках.
***
Огонь уже властвовал безраздельно над казненным городом. Клубы черного дыма окутали залив и Портовую сторону - горели вышки на горизонте, горело море, и даже радостные лучи взошедшего солнца не могли пробиться сквозь удушливую завесу. Но борт лейтенанта беспрепятственно пронзил хрипящую атмосферу, и за лобовым стеклом показался почерневший от копоти медный купол Исаакия. Митя улыбнулся и ласково поглядел на огонь, приютившийся по правую руку от штурвала на стеклянной подставке, не закоптившейся, но ставшей еще более прозрачной. Он был материальным воплощением Бога, и Митя вез Его туда, где Его никогда не было, но где Ему всегда было самое место.
Приземлившись у собора, он вбежал внутрь, поднял тело Глафиры и привязал к большому кресту, возвышавшемуся за алтарем ровно под самым куполом. "Ежели Богу потребовалось висеть на кресте, прежде чем воскреснуть, то пусть и Глаша теперь повисит!" Положив огонь к самому подножию креста, Митя стал перед ним на колени и принялся молиться - как прежде неумело, но с куда большим жаром и надеждой. Внезапно всякий свет за высокими витражными окнами погас. Лейтенант встрепенулся, но тут же вспомнил, что это утреннее затмение солнца Бесом - явление в Нью-Петербурге самое обыденное. И тут крест с Глашей вспыхнул факелом, взвился вверх мощным белым лучом, пробил купол и устремился в черноту небес. Стекла треснули, и до Мити долетели с улицы крики и страшный гул. Не в силах долее ждать, он вскочил с колен и выбежал наружу. Дым рассеялся под порывами ураганного ветра, и все смотрели на небо, где темный круг Беса пылал по краям никогда никем прежде не виданной золотой короной. У паперти валялся вышедший из строя неприятельский дрон, из динамиков которого сквозь чудовищные помехи доносились звуки радиосообщений: "...enormous outburst on the Sun! We are taking catastrophic casualties! Аll units - retreat procedure No.1!.." От края до края небес мерцало в темноте и переливалось всеми цветами радуги неистовое северное сияние.
- Аврора! Аврора Бореалис! - возопил где-то на площади пронзительный мужской голос. - Чудо Господне зрите, братья и сестры! Спалил иродов, Спас Бог Святую Русь!
Вспомнив о Боге и о Глаше, лейтенант опрометью кинулся назад в храм.
Она висела на кресте как живая - обнаженный памятник земной красоте, и блики вечного огня совести играли на ее коже - мертвенно-бледной, как изящный холодный фарфор. Митя обошел ее сзади, снял тряпичные крылья со спины и бросил в огонь. В прорехах разбитых окон показались лучи солнца - затмение кончилось, как и не успевшее начаться толком басурманское иго. Митя снял тело с креста, уложил на алтарь, снял китель и прикрыл срамные места. Он тщился вспомнить слова молитвы "Со святыми упокой", как учила его бабушка пред гробом Алешеньки, но заговорил вдруг, обращаясь совсем не к Господу.
- Я ведь, Борис Максимович, нисколько не Прометей, не апостол и даже не неолютеранский проповедник! Я хотел спасти ее лишь и сам спастись, но теперь Глаша мертва, а мне без нее не будет никакого уж спасения. Да и ужель возможно спасение, коли Бога нет, а есть лишь этот гееннский огонь? Ужель не хотел бы я погасить его, погасить навек все звезды и остановить все сердца, чтоб на миг хоть узреть тот хрупкий, теплый и ласковый, тот невечный огонь в ее глазах, что горел, когда я нес ее прочь из клоаки навстречу утренней заре?
Но своды храма молчали, лишь потрескивали Глашины крылья в белом пламени.
- Как же это по-русски, Дмитрий Федорович, - послышался вдруг за спиной знакомый голос, - себя и свет весь сгубить ради глупой, животной совершенно страсти! Но вы не зря теперь обо мне вспомнили, господин лейтенант. Искусство мне вскорости опротивело - ведь не творить же был я призван! Я снова при делах, и охотно помогу вам спасти Глафиру Павловну и избавиться от сей пошлой плазмы!
Каммерер запустил руку прямо в огонь, отнял крылья у алчных языков совести и брезгливо стряхнул с них пепел на холодный пол собора.