Я приехала в Павию спустя три недели после конца войны. В письме Министерства Обороны без лишних сантиментов сообщалось, что останки моего мужа зарыли в братской могиле неподалеку от этого старинного итальянского городка, незадолго до того, как отгремели последние выстрелы. Эдга?ру не повезло. Почти месяц они карабкалась по горам, под завязку нашпигованным врагами, и за все это время я не получила от него ни единой весточки. И когда по радио сообщили, что 27-я горнопехотная успешно форсировала Альпы, я ликовала как ребенок, что после мучительного рождественского ожидания обнаружил наутро подарки в башмачке! Плакала от счастья, прижимая к груди свитер, который подарила ему через полгода после свадьбы и за неделю до начала войны. Ворсистая ткань все еще пахла Эдга?ром. Изможденные, но победоносные, они спустились в благодатную долину реки По, чтобы всего через пару часов попасть под раздачу. На следующий день я получила письмо.
Три недели - не слишком долгий срок, чтобы навсегда попрощаться с мертвецом, прежде чем поедешь искать его. Война кончилась слишком внезапно, куда внезапнее, чем началась. И с ее окончанием течение времени будто бы изменилось. Ураган событий - одно страшнее и немыслимее другого - вдруг стих, и над обалдевшим миром установился гипнотический штиль. Эдга?р пронесся по моей судьбе как тот ураган. И когда его не стало, я все еще не могла поверить, что он кончился, и дрожала всем телом в отголосках его порывов. Инерция страсти несла меня к нему через время, расстояние и еще нечто большее, что отделяет живых от мертвых.
Никогда не думала, что смогу потерять его на этой войне. Пригревало сентябрьское солнышко, и он собирался будто в поход с дружками на Женевское озеро, хотя за все время знакомства и недолгой супружеской жизни не представил меня ни единому своему приятелю. Загорелый и подтянутый, растрепанные светлые волосы, широкая улыбка на грубоватом лице - таким мой муж предстал в день прощания. Сказал, что долго ждал войны - лишь на ней он смог бы завершить одно давно задуманное дельце. Сущий мальчишка! Я и проводила его как на войнушку, на увлекательный квест, с которого он обязательно привезет мне что-то вроде трофея...
Я не рыдала, лишь дрожала без конца. И эта неуемная дрожь требовала немедленного действия - неважно какого. Но после того как интерьер нашей квартирки был разрушен до основания, остатки домашней утвари вместе с кошкой отправлены в окно, а ванна утонула в секрете, слезах и крови, я, наконец, поняла, что просто хочу Эдга?ра. Безумно хочу знать, как провел он тот последний месяц: что пережил, что чувствовал и о чем думал. Я хотела знать абсолютно все! В домашнем халатике, наспех натянутом поверх белья, как ошпаренная выскочила на улицу, под холодный ноябрьский дождь, и побежала по сонным парижским улочкам в сторону отеля Де Бриан, где с давних времен базировалось Министерство Обороны.
Военные - от капралов до бригадных генералов - пребывали в такой растерянности, что не обращали никакого внимания на происходящее прямо у них под носом. Как сомнамбулы бродили они по коридорам, терзаемые только одним вопросом: а кто же, собственно, победил? Постовой на входе даже не проверил моих документов. Лишь спустя полчаса удалось найти немолодого уже коменданта, который был не настолько растерян, чтобы услышать мои вопросы, и не настолько озабочен, чтобы ответить на них.
- А что вы вообще хотите, мадемуазель? - воскликнул он, пригладив выбившуюся из-под фуражки прядь седых волос на виске. - Недели не прошло, как кончилась война, а вы уже требуете от нас подробной хроники событий! Пройдут годы, прежде чем профессиональные историки и энтузиасты по крупицам восстановят славный боевой путь 27-й горнопехотной бригады, и...
- Я хочу точно знать, где похоронен мой муж! И еще я требую, чтобы вы направили запрос и выяснили, как он погиб! Должны же были остаться свидетели!
- Все произошло очень быстро... Мы потеряли связь со штабом бригады вскоре после того, как они заняли позиции близ деревни Вилланова Д'арденги, в семи километрах к западу от Павии. Все, что последовало за этим, известно только со слов местных жителей. Мы до сих пор не располагаем точными сведениями о потерях, поскольку связь с бывшим юго-восточным фронтом по-прежнему обрывочная. Несмотря на все наши усилия, наладить ее не удается и по сей день...
- Но как, - от волнения я чуть было не прогрызла сигаретку, что нервно покусывала во рту на протяжении всей беседы, - какого черта вы вообще можете рассылать похоронки, не зная даже точно о...
- Есть свидетельства жителей Павии и близлежащих деревень, в том числе фотографические, - сухо отрезал комендант, - эксперты изучили их, прежде чем были направлены письма родственникам погибших. У них не возникло сомнений в подлинности.
Комендант медленно прошагал в дальний угол кабинета, внезапно развернулся и посмотрел на меня взглядом теплым и сочувствующим. В тот миг он напомнил мне дядюшку Бернара, что связал жизнь с падшей женщиной и умер в глубокой нищете.
- Мне искренне жаль вас и вашего бедного мужа, мадам! Но кого в этих стенах озаботит судьба отдельного солдата, когда внезапно окончилась война, грозящая положить конец жизни на планете, а мы до сих пор почти ничего не знаем о ее итогах?..
Покидая отель Де Бриан, я твердо знала одно - разобраться во всем можно будет только на месте! Но выйдя в сеть, с удивлением обнаружила, что добраться до Павии будет не так-то просто: аэропорты Милана не принимают рейсов, железнодорожное сообщение с Италией не восстановлено, а все трансальпийские автотрассы разрушены. Оставался лишь один вариант - 1282 км на машине через Марсель и Ниццу. Своих колес у меня отродясь не водилось, и никто из приятелей с мотором не выказал желания бросить все и рвануть в места, где еще пару дней назад гремели взрывы, а поля усеяны трупами. Автостоп исключался - я хоть и люблю приключения, но не готова расплачиваться за них своей задницей! Оставалась лишь безотказная Марлис с ее видавшей виды реношкой. Эта трусиха всю войну отсиживалась у тетки в Шотландии, и вернуться в Париж собиралась не раньше, чем на десятую годовщину ее окончания. Но у простушки Марлис всегда было доброе сердце: услышав про Эдга?ра, она сказала, что выезжает немедля. Составить компанию в путешествии на юг она, естественно, отказалась, но транспорт одолжить обещала.
Марлис ехала две с лишним недели. Мне они показались двумя месяцами - ход времени настолько замедлился, что теперь оно казалось жвачкой, намертво прилипшей к 31-му октября - дню, когда кончилась война и я получила письмо. Я брала уроки вождения, а вечерами, когда ожидание встречи с мужем (к тому времени я ведь уже совсем свихнулась!) становилось особенно невыносимым, садилась на метро и ехала в Сен-Дени. До свадьбы и переезда в новую квартиру я жила там. Пять остановок на трамвае от метро - и вот я уже на набережной Марин, на длинном-предлинном острове, формой повторяющем изгиб Сены и разделяющем ее на два тонких рукава. Иду вдоль реки и вскоре оказываюсь в парке. Среди тополей и вязов ищу высокий ясень, что растет отдельно на поляне, возле дорожки и скамеек. Он раскидист, местами трухляв и настолько стар, что застал, наверное, Столетнюю войну. Теперь редкие пожелтевшие листья покрывают его дряхлый стан. Но всего больше я любила ясень зимой, когда лишь тонкий слой снега припорашивал порой его костлявую наготу. Из года в год в конце января, сколько себя помню, я приходила в этот пустынный парк на острове. Садилась на скамейку и глядела на старое дерево, к которому меня бессознательно влекло в это тревожное время года, когда умерщвленный ядом зимы мир видел первые сны о своем воскрешении.
1-го февраля 2015 г. в парке было непривычно многолюдно. В лучах яркого солнца пели птицы - почти весна. Я сидела на скамье возле своего ясеня, когда вдруг боковым зрением ощутила беспокойное шевеление в толпе отдыхающих. Он бежал, спотыкаясь и падая, словно пьяный. Его болтало из стороны в сторону, а когда врезался в группу чернокожих парней, то в ужасе шарахнулся, прокричав что-то вроде "Нубийцы!". Вскоре я поняла - он бежит прямо к моему ясеню! Достигнув дерева, обхватил широкий ствол руками, прижался лбом и забормотал что-то совсем уж нечленораздельное. Внезапно отпрянул, развернулся и судорожно завертел головой, жадно разыскивая глазами кого-то или чего-то. Весь чумазый, в лохмотьях, горящие страстью голубые глаза и звериный оскал - настоящий варвар! Вскоре его взгляд застыл на девушке, одиноко сидящей на соседней скамье. Он ринулся к ней, а она вскочила ногами на лавку и завизжала так, словно варвар уже вырвал сердце из ее трепещущей нулевого размера груди! Но на полпути словно уперся в невидимую стену, затряс головой и тут увидел меня. Не отдавая себе никакого отчета в том, что творю, я вызывающе улыбнулась безумцу и поманила пальцем. Не прошло и секунды, как он уже крепко, но нежно сжимал мои руки повыше локтя, а я, потупившись, не в силах вымолвить ни слова, теребила лоскутья драной рубахи на его груди. Шершавыми пальцами бережно приподнял мое лицо за подбородок и вгляделся пристально, словно силясь отыскать в нем знакомые черты. Он почти совсем не говорил по-французски и носил какое-то странное, совершенно не подходящее ему имя. Почти сразу я окрестила его Эдга?ром. В начале марта мы стали мужем и женой.
21-го ноября я, наконец, выехала из Парижа на реношке Марлис с полным баком. Гугл подсказывал, что дорога до Павии займет ровно двенадцать часов без учета пробок. До Лиона долетела за три часа - даже не ожидала, что смогу домчаться так скоро, выжав все, что можно из утробно гудящей старушки. Впрочем, к тому времени уже стемнело. Соседями по номеру в хостеле оказалась парочка влюбленных английских студентов. Не помню, как их звали, должно быть, Питер и Мэри. Они путешествовали стопом. После литра бурбона на троих мне вдруг стало настолько весело и беззаботно, что когда Питер извлек из походного рюкзака коробок душистой анаши, я, три года тому как поклявшаяся никогда не вдыхать коварный дым, с легкостью согласилась "немного пыхнуть". Толи трава оказалась слишком лайтовой, толи последовавший за ней кальвадос размочил сушеные мозги, но в ту ночь я, против обыкновения, не замкнулась в себе, но продолжала непринужденно болтать, ни словом, однако, не упоминая про Эдга?ра. В ту ночь мне не хотелось выслушивать соболезнования и быть примерной вдовой! Наутро я предложила подкинуть их до Ривьеры, но студенты вежливо отказались.
- Послушай, - лицо Питера помрачнело, - к югу отсюда теперь небезопасно! Местные болтают, что вернувшиеся оттуда пережили такое, отчего даже у заправского университетского скептика крыша съедет! Мы с Мэри, - он крепко сжал спутницу за руку, - никогда не слыли сорвиголовами, и потому поворачиваем назад. Никто не знает, чем кончилась эта война! И ехать теперь туда, где...
По дому я не тосковала, зато успела безумно соскучиться по мужу! Машин на трассе за Лионом и вправду поубавилось. Я просто ехала по дороге, не думала ни о чем. Километров через сто почти перестало ловить радио, и тогда я порылась в бардачке и вставила в магнитолу диск столь любимых Марлис Queen. За окнами проносились сады и виноградники, сонные городки и заброшенные автозаправки. Наперегонки с полноводной Роной я мчалась на юг. Останавливаться не хотелось. К обеду я приехала в Марсель.
Город мерцал солнечными зайчиками, выпрыгивавшими прямо из игристого моря. Такая жизнерадостная погодка может установиться к концу ноября только на Лазурном Берегу! Тут, кажется, и не слыхали ни о какой войне - Марсель кипел своей обычной, здоровой и суетной жизнью. На набережной Рив Нёв возле старого порта я чудно отобедала: месклан, буйабес, куржет флёр, пье-э-пакэ - все, что подарил кулинарному миру Прованс, мирно плескалось теперь в моем обалдевшем желудке. Вместе с хозяином кафе - бодрым загорелым стариком - мы дружно потешались над бестолковостью лионцев и трусостью англичан.
- Так что же, мадемуазель, вы намерены заночевать тут? - неожиданно поинтересовался старик, и мне на миг показалось, что глаза его похотливо блеснули.
- О нет! Знаете, я ведь на самом деле ужасно спешу в Италию! - тараторила я, дожевывая ногу ягненка. - Но по дороге страсть как хочу заглянуть в Ниццу или Канны! Студенткой я отдыхала там - море сладких впечатлений! Как думаете, затронула война ту часть Ривьеры?
- Война? Что вы, мадемуазель! В начале месяца племянник с семьей отправились в Канны на викенд. И представляете, так видно им там понравилось, что до сих пор не вернулись! - старик продолжал улыбаться, но по растрескавшемуся от времени лицу пробежала едва заметная тень тревоги.
Около часа пополудни я продолжила путь. Километрах в двадцати от берега и параллельно ему до Канн проложено скоростное шоссе. Но, повинуясь воспоминаниям безбашенной юности, которая, как мне порой казалось, никогда не начиналась и никогда не кончалась, но была моим первым и единственным в жизни состоянием, поехала по узкой дороге вдоль моря. И чем меньше километров отделяло меня от самых райских уголков Ривьеры, тем больше забывала я об изначальной цели своей поездки. Эдга?р! Бедный мой Эдга?р... Я уже видела, как неумолимо тонет его светлый, столь любимый мною образ в океане страстей и авантюр, мелких интрижек и бездонных чувств, в котором я обречена барахтаться до конца времен. Дикий и резкий, невообразимо нежный - нет, никогда и никого я не любила так и не полюблю, как моего единственного мужа! Но теперь Эдга?р в земле, и дрожь по нему во мне стихает - похоже, реношка Марлис несет меня по самому краю суши к чему-то большому и новому, что пахнет морем, шампанским и розами...
Жажда новых ощущений и разыгравшееся воображение настолько поглотили мое внимание, что я перестала замечать реальность за окнами машины. Три с половиной часа я мчалась по совершенно пустой дороге мимо обезлюдевших курортных городков. Солнце скрылось за рваными облаками, и матово-серое море застыло справа бескрайней могильной плитой. 16:35. До Павии - 334 км. Набережная Сен-Пьер. Я в Каннах.
Что-то не так. Я поняла это, проезжая мимо садов Круазетт, где впервые после Марселя увидала большое скопление народа. Поначалу казалось, что все они застыли в самых разных позах. Припарковалась напротив фонтана и вылезла из машины. Нет, все же люди шевелились! Едва-едва, будто непрерывно борясь со сковавшей их невидимой силой... Тишину нарушило звяканье и глухой стук - упал велосипед, а вместе с ним паренек арабской наружности. Не медля ни секунды, я бросилась к лежащему ничком телу и перевернула его.
- Сильно ушиблись? - приподняла его кучерявую голову. Араб полулежал неподвижно, лишь глаза неспешно вращались. Наконец, они остановились на мне, полные изумления и ужаса. Корчась от усилий, он приоткрыл рот и попытался что-то сказать, но до меня донесся лишь сдавленный хрип. Тогда я напряглась и поставила его вертикально, словно кривоногий манекен, и едва успела снова подхватить, когда секунду спустя он безвольно повалился на землю. С горем пополам доволокла его до высохшего фонтана и прислонила к каменной ограде. Отдышавшись, огляделась по сторонам. Люди в саду продолжали медленно и прерывисто передвигать конечностями, словно игрушки с истраченным заводом. Перфоманс! - внезапно дошло до меня. Самый дурацкий флешмоб, который только можно придумать! Показав им всем язык и покрутив пальцами у виска, я запрыгнула в машину и рванула с места. К черту этих придурков, я еду в Ниццу!
... казалось, солнце вот-вот зайдет - настолько низко оно склонилось над морем, опутанное лохмотьями сиреневых облаков. Я стояла у театра Де Вердюр на Английской набережной - пожалуй, самом респектабельном районе Ниццы. Лет пять назад все тут кипело жизнью - сладкой жизнью, когда красотою и юностью платишь за приторный дурман порока, и мускусный аромат страсти пьянит девственное сердце и топит его в собственном соку... Теперь с моря дует холодный ветер, и совсем никого нет. Если, конечно, не считать несколько тысяч жутких людей-автоматов - совсем как тех, что я встретила в садах Круазетт, но еще более медленных и несчастных. Я потратила битых два часа, объезжая узкие улочки города, но не нашла ни одного нормального человека! В парке Мон Борон наткнулась на девочку лет девяти. Она сидела на скамейке с альбомом в руках, и взгляд ее светло-зеленых глаз показался мне ясным и живым. Протянула ей ручку.
- Детка, умоляю, напиши, что тут произошло!
Спустя полчаса на бумаге возник нацарапанный корявым почерком ответ: "Время засасывает нас". По веснушчатой щечке пробежала большая слеза...
Теперь я приехала на Английскую набережную, намереваясь заночевать в отеле класса люкс. Платить все равно не пришлось бы! Интересно, сколько я тут прорыскала? Кажется, солнце давно уже должно было зайти... Взглянула на часы и остолбенела: 17:21. Но ведь, черт возьми, полпятого я только в Канны приехала! Может, дело в моих часах? Но часы у входа в отель Ле Мередиен тоже показывали 17:21. Нужен эксперимент! Как жаль, что на моих нет секундной стрелки... Я стояла под часами гостиницы и, не сводя глаз со своих наручных, считала "раз, и, два, и...", для верности отстукивая секунды каблуком по мостовой. 17:22 на обоих часах наступило после 337-го стука. Мороз пробежал по спине, и я кинулась к машине...
... на 26-м километре от Ниццы, между Монако и Сан-Ремо, где-то у самой границы с Италией, цифры минут на дисплее магнитолы поползли назад. Я прибавила скорость. Они замелькали быстрее. Машина въехала в длинный тоннель под горой, а когда вынырнула, часы показывали всего четверть второго. Тормознула у отбойника на мосту, выскочила из двери прямо на шоссе и запрокинула голову. Солнце стояло почти в зените.
... я не пыталась понять, что происходит: сошла я с ума, вижу сон или уже умерла. Просто давила на газ, пока солнце не провалилось под землю в лобовом стекле на востоке. Утро сменилось ночью, зажглись придорожные фонари. Я продолжала ехать. Ночь промелькнула как бешеная летучая мышь, и наступил вечер 21-го ноября, когда в лионском мотеле я познакомилась с парочкой английских студентов. Вскоре за спиной из-за горы на западе выпрыгнуло солнце. Почему-то его ласковые лучи ободрили меня. Вселили надежду, что осталось проехать еще чуть-чуть - и заклятье разрушится, и солнышко вновь поплывет неспешно по небу с востока на запад, как ему и положено, и все вернется на круги своя... Надежда эта утонула вместе со светилом на востоке. Когда утренняя заря сменилась следующей уже прожитой мной двое суток назад в Париже ночью, я съехала с шоссе по грунтовой дороге в лесок, остановила машину, упала головой на руль и горько заплакала.
Зачем и куда теперь?! Я ведь ехала за бедным Эдга?ром и вечной памятью о нем, но потеряла его столь бездумно по дороге из Марселя в Канны! Непростительная слабость - жаждать новую жизнь, в которой нет места ежечасным воспоминаниям о погибшем на войне муже! Забыла о нем, забыла о войне, на которой он погиб как герой - по-другому Эдга?р просто не мог - курила траву и веселилась всю ночь с глупыми англичанами, сняв траур по мужу как трусики перед настырным любовником! И судьба наказала меня: без надежды и любви я застыла в безвременье на обочине мироздания - бортовые часы остановились вместе с машиной. Так я и заснула, в отчаянии и слезах, на откинутом назад сидении.
Впервые после того, как я получила письмо, мне снился Эдга?р. Он стоял в тенистой роще и правой рукой обнимал ствол высокого и широкого дерева. Обнимал так крепко, что, казалось, уже сросся с ним. Левой размахивал, силясь привлечь мое внимание. Рот широко открывался и закрывался, глаза горели своей всегдашней звериной страстью - он звал меня, хоть я и не могла расслышать ни слова, с ног до головы опутанная душной непроницаемой пеленой.
Не знаю, сколько я так проспала. Продрала глаза, та же картина: 21 ноября, 06:51, за окнами темнота. Голова трещала как с похмелья. Зябко и тошно. Укутавшись в пальто, вылезла на воздух покурить. Деревья и птицы молчали - ни шороха! Горький дым приятно защекотал легкие, развеял дрему и разбудил мозги. Я зло усмехнулась своим вчерашним вагиностраданиям.
Война! Только она может быть причиной! Мы часто думаем, что она убивает людей, разрушает города и судьбы... Чепуха! Все это лишь следствие того, что война уничтожает время: рвет на части, сжигает и развеивает прах над вечностью. И лишь когда не остается и памяти о привычном ходе времени, бойня сходит на нет, и новые секунды и минуты пробиваются будто ростки из-под талого снега, чтобы вырасти в часы, дни, недели и года нового времени! Но последнюю войну, кажется, остановили искусственно. Не знаю, зачем и кому это понадобилось, но проиграли мы все: срубив и предав огню старое время, не заслужили возможности вырастить новое. Слишком недолго страдали, слишком малой кровью удобрили землю! Смертельный удар по старому времени нанесли, похоже, где-то в Альпах. Не исключено, что мой муж был одним из тех, кто рубил с плеча и под корень! И теперь безвременье медленно расползается по притихшей планете...
А любовь? Я ехала за следами прошлого - следами последнего месяца жизни Эдга?ра. Но к чему они мне теперь, когда нет будущего, куда я бережно могла бы пронести их в своем опустевшем сердце? Значит, ехать дальше совсем ни к чему. Как и возвращаться назад. В мире без времени любое путешествие из точки А в точку Б не имеет никакого смысла и невозможно, поскольку без времени нет и не может быть скорости, а без скорости - движения. Вот и мне, застрявшей где-то между Францией и Италией, с каждой несуществующей минутой становилось все труднее двигаться. Часы встали намертво, и мой организм все стремительней освобождался от последних иллюзий хода времени, похожих на фантомные боли навсегда утраченных конечностей. Я и не заметила, как вернулась на водительское сидение, прикрыла глаза и оцепенела...
... не знаю, зачем вновь открыла глаза. Чуть не вскрикнула от изумления: за лобовым стеклом метрах в пяти от реношки Марлис рос мой старый ясень. Я оказалась в парке Иль Сен-Дени. Редкие пожелтевшие листья покрывали трухлявое дерево. И вдруг будто из-под земли услыхала утробный старушечий голос: "Езжай!" Ног у меня, кажется, не было, но как-то нащупала педаль газа. Она едва поддалась, но вскоре послышался гул мотора. Машина не сдвинулась с места, однако мы все же поехали - из осени в лето. Сухие листья как птицы вспорхнули с земли на ветки ясеня, разгладились и позеленели! Не веря своим глазам, я продолжала давить на твердую словно камень педаль. Мотор ревел. Листья сжались до почек, а почки спрятались в голых ветвях. Дерево припорошило снегом. Самое начало февраля. Светловолосый варвар в лохмотьях подбегает к ясеню и обнимает его широкий ствол. Оборачивается и разыскивает кого-то взглядом алчных голубых глаз. Эдга?р...
Дура!!! Дернулась влево, вправо - держит! Хлопаю глазами, но перед взором лишь каша из обрывков изображений. Рук нет, ног нет, задницы... неужели не выберусь уже никогда?! Страх!!! Пребольно стукнулась башкой обо что-то круглое. Руль! Растрепанные волосы намотались на баранку и безнадежно запутались. Резать нечем... Рвать! Резкая боль вернула зрение и осязание. Поворот ключа, жалобный всхлип полумертвого мотора... Ну давай же, детка! Слава богам - машинка взревела и дернулась в сторону мирно спящего шоссе.
Никогда прежде я, кажется, не участвовала в автогонках. День и ночь устроили за окнами чертову карусель, но я не считала пролетающие назад сутки - боялась отвлечься, продырявить отбойник и вылететь с пустой автострады. Но куда больше я боялась не успеть в Павию прежде гибли Эдга?ра. Наблюдения показывали: чем быстрее едет машина, чем стремительнее бежит назад время на часах магнитолы. Чем дальше в прошлое я заеду - тем больше шанс встретить мужа живым! Вот ведь дурочка! В бешеной гонке со временем я совсем забыла о неминуемо убывающем расстоянии. Летела бы я со скоростью звука или ползла как черепаха - все равно добралась бы до цели в один и тот же выбранный кем-то заранее день...
Когда я приехала в Павию, солнце над равниной клонилось к закату. Меня интересовала только текущая дата. Календаря в магнитоле не было, а мобильник, кажется, посеяла еще в Ницце. Я буквально врезалась в городок, пролетев по мосту через неширокую реку. Полчаса колесила по улочкам, прежде чем с ужасом поняла - время остановилось здесь много раньше, чем на Французской Ривьере. Здешние жители уже не дергались - просто застыли, как куклы из живой плоти. Мне нужен был календарь! Сошел бы любой гаджет, но беспокоить кукол я суеверно боялась... Остановилась на площадке у величественного собора и вышла из машины. Теплый ломбардийский воздух гудел в лучах нескончаемого заката.
Внезапно я увидела старика - он шел мне навстречу нетвердой походкой, но с обычной скоростью. Долговязый, в поношенном рединготе, брюках и шляпе, черная с проседью борода. Я поспешила к нему.
- Вы ведь не местный??
- Отчего ж! Я...
- Какое теперь число? Месяц и день??
Старик недоверчиво оглядел меня с головы до ног.
- 31-е октября. Позвольте спросить, по какой...
Дальше я не слушала - дрожала. Сердце бешено билось, выпрыгивало из груди... впустую. Молча разглядывала брусчатку под ногами. 31-е октября. День, когда кончилась война. День, когда я получила письмо. Эдга?ра уже нет.
- ... синьора, что же привело вас в наши края? - донесся откуда-то из-за пелены скорби каркающий голос старика. Я вдруг разом подавила поднимавшиеся из груди рыдания, подняла голову и спокойно посмотрела прямо в его темные глаза за маленькими круглыми очками.
- Где-то в окрестностях этого города похоронен мой муж. Его звали Эдга?р Гулюа. Он служил в 27-й горнопехотной бригаде французской армии. Вы ничего о нем не слышали?
Старик глупо заулыбался, словно ожидал именно этого вопроса.
- Думаю, мне есть, что рассказать вам, мадам! Хотите чайку? Я работаю смотрителем в библиотеке Университета Павии - это всего в паре кварталов отсюда. Если не возражаете, я предпочел бы побеседовать в более спокойной обстановке...
Чай оказался горьким, а старик - сумасшедшим.
- Я решительно не могу взять в толк, какое отношение сей опус может иметь к моему...
- Автор сего манускрипта, известного в нашем городе с IV века, тоже был солдат и тоже форсировал Альпы! - полоумный старикашка разошелся не на шутку. Сидя за столиком, я через силу потягивала из кружки отвратительный травяной напиток, почему-то именуемый чаем, а бородатый библиотекарь возвышался надо мной как зачитывающий приговор судья и брызгал слюной. Казалось, скоро он взревет. - Разве не вы совсем недавно говорили о том, что страстно желаете узнать, каково пришлось вашему бедному мужу при переходе через высочайшую горную цепь Европы? Или вы сомневаетесь в достоверности источника?!
- Будь по-вашему... - осознав, что от него так просто не отвяжешься, я взяла в руки лежащую передо мной тонкую стопку листов, бережно обернутых обложкой из темно-зеленой кожи с оттиснутым посередине желтым кабаном.
- Это копия, заверенная пятью свидетелями. Оригинал рассыпался в прах более семи веков назад. Указанные в документе даты основаны исключительно на предположениях исследователей.
"Diarium galli Adairis" - увидав название, я вопросительно уставилась на старика.
- "Дневник галла Адэйра".
- Сожалею, - я с облегчением положила манускрипт обратно на столик, - но я не обучена ни читать, ни писать, ни говорить на латыни!
- Вы так уверены в этом? - в голосе старика послышалась издевка. - Ну хорошо! - он схватил документ и жадно раскрыл, - я сам почитаю вам, переведу на ходу. Ведь я помню его наизусть!
28 сентября 218 г. до н.э.
Сегодня я впервые увидел эйльфинтов. Их вожака ранил какой-то юркий храбрец, и вскоре все стадо ринулось вброд, а затем и вплавь за обидчиком на другой берег широкой реки. Река звалась Родан. Так сказал Луготорикс - старшой отряда, куда меня определили по прибытии. В нем служили только кельты. Еще Луг объяснил, что иначе этих толстокожих чудовищ ростом с боярышник переправиться не заставишь. Погонщики долго хлопали их по огромным ушам и змеевидным носам у кромки воды, прежде чем твари угомонились и вновь сбились в стадо.
Реку охраняли вольки - племя грязных кретинов. Только и могут, что вопить, потрясать над головой щитами и размахивать дротиками. Разрази меня Таранис, если они кельты! Пусть кричали они и на наречии, понятном каждому жителю моего родного селения, когда я вспарывал их брюхи ножом, арканил жирные как у вепрей туши и перегрызал глотки. На родине все говорили, что я - прирожденный охотник. И вот я в рядах армии, но при мне нет ни меча, ни щита, на мне нет ни кольчуги, ни шлема. Охотнику все это ни к чему!
Кровь вольков еще не обсохла на моих губах, когда я стоял в отдалении от своего отряда и, разинув рот, разглядывал вблизи несметное полчище, в ряды которого влился пару дней назад. Кто-то пытался подкрасться сзади, но зверолова не обманешь. Обернулся - ко мне приближался Луготорикс. Из тебя выйдет неплохой наемник, - с улыбкой пробормотал он. После протянул длинный топор с лезвием острее, чем у моего ножа. Возьми, - сказал, - не всякого зверя на войне убьешь ножом!
После Луг завел рассказ про войско. Он без конца бормотал, покручивая длиннющие черные усы. А я просто смотрел и видел их всех перед собой как во сне, по воле колдовства друидов или силы богов ставшего неминуемой явью: скрытые панцирями пунийские конники, смуглые балеарские пращники, закованные в латы иберийские скутарии, лихие нумидийские всадники и дерзкие эллинские гоплиты. И тут я остолбенел: в палатку на спине одного из эйльфинтов взобрался коренастый человек, с ног до головы черный, как деготь! Нубиец, - усмехнулся Луг в ответ на мой вопросительный взгляд.
Это была великая армия наемников, сильнее которой еще не видели солнце и луна. Гордые и голодные, они шли воевать и в огне войны сжечь дотла время этого мира, ломкое, как сухая ветка. Я шел вместе с ними, чтобы его спасти.
11 октября 218 г. до н.э.
Горы возвышались впереди неприступными твердынями, но до первых отрогов оставалось не меньше трех дней пути. Армия проходила через плодородную долину аллоброгов, щедро снабдивших нас одеждой и скотом. Перед заходом солнца разбили лагерь у деревушки на берегу узкой речки. Запахло дымком. Солдаты плотными кучками сбивались у походных костров в нетерпеливом ожидании своей доли из котла. Я же как обычно отправился за ужином в лесную чащу.
На краю деревеньки увидал молодую темноволосую девушку, что поднималась по склону с полными кадками ледяной воды из реки. Далеко - лица не разглядеть. Полупрозрачный образ в лучах заходящего солнца мгновенно напомнил об Эвелинн и данном ей обещании - вести дневник. Сколько дней минуло с первой и последней записи? Прислонился спиной к огромному валуну, развернул котомку, достал пергамент, перо, тяжело вздохнул. Писать я не любил и не умел. И никогда бы не научился, если б не она.
Еще отроком я встречал ее в лесу. Поначалу Эвелинн лишь наблюдала за мной издалека, не пытаясь, впрочем, остаться незамеченной. Я всегда узнавал ее высокую тонкую фигуру в длинных белых одеждах. Думал, что это Медб - королева сидов, и сходил с ума от желания и тоски. Она позволила догнать себя на шестнадцатую весну от моего рождения. Хотя о том, что она была шестнадцатой, я тоже узнал от Эвелинн.
Она была вечно юной жрицей. Бессмертием в незапамятные времена ее одарила богиня Бригид в награду за заслуги, о которых Эвелинн и сама уже не помнила. Она обучала меня знахарству, латинской речи и письму, наблюдению за звездами и общению с богами. К концу пятого года ученичества я мог состряпать снадобье из крысиных хвостов, от которого три дня мучился слабостью кишечника, накарябать на вощеной дощечке свое имя латинскими буквами и с дурным выговором поприветствовать мнимого римлянина, отыскать утреннюю звезду на вечернем небосводе. Боги оставались глухи к моим жертвам и молитвам, а я не смог разглядеть ни единого их знамения. Лишь в одном я преуспел под руководством Эвелинн - науке любви.
Однажды я понял, что с такими талантами никогда не смогу оказать никакой услуги богам, заслужить бессмертие и остаться с Эвелинн навсегда. Что своим тупоумием позорю любимую и напрасно трачу ее бесконечное время. Я не винил себя напрасно, ибо знал, что был рожден для охоты и убийства. Тогда я решил уйти, чтобы как прежде жить и охотиться в одиночестве в родных лесах. Когда я пришел в ее жилище, чтобы попрощаться, она улыбнулась и протянула мне сверток. "Тут семя омелы. Ступай на юг, переплыви пролив, иди по материку до берега междуземного моря. Там ты встретишь армию, идущую воевать и спалить дотла время этого мира. По пути к врагу они перейдут горы настолько высокие, что смогут коснуться руками солнца. Иди с ними, окуни семя в дневном светиле и посади его в старом дубе посреди осажденного селения. Боги хотят, чтобы ты посадил омелу и отсрочил нашу гибель!"- И потом я вернусь к тебе? "Конечно". Она поманила меня и крепко обняла. - Какой трофей мне тебе привезти? "Привези мне дневник. Ты всего не упомнишь, а безумно хочу знать, что ты пережил, что чувствовал и о чем думал по пути к спасению мира!".
Перо сломалось. Я бережно уложил трофей для Эвелинн на дно котомки и проверил семя в потаенном кармане. Вскочил с земли и, зарычав от голода, бросился в лес за ужином.
21 октября 218 г. до н.э.
Луготорикса убили на второй день в горах. Переход все больше походил на бегство крота из термитника - никто ничего не видел, и каждый миг проливалась кровь наших воинов. Перепуганные воплями умирающих и боевым кличем бешеных горцев, что разносился гулким эхом по ущелью, лошади и мулы в панике разбегались и срывались в пропасть, увлекая за собой погонщиков и солдат. Несколько раз я и сам оказывался на волосок от гибели. Лишь резвость, которой меня в детствеобучили лесные лани, позволяла увернуться от стремительных как молнии вражеских дротиков. Но я вовсе не геройствовал - понимал, насколько задание Эвелинн важнее далекой и призрачной цели алчных до золота наемников. Мертвец не сможет посадить омелу! И потому крайне редко пускался в самую гущу боя, ведь горцы оказались куда опаснее трусливых вольков! Выпустив несколько метких стрел (целил обычно в глаза, один выстрел - один труп), я прыгал в заранее выбранное укрытие. Прижимая к груди котомку с дневником и семенем, терпеливо ждал исхода рукопашной, после чего спокойно добивал победивших, если побеждали враги. Лишь на третий день нам удалось спуститься в долину.
С гибелью Луга я окончательно отбился от своего отряда. По правде говоря, с первого же дня в армии меня сильно тяготило общество этих галльских свиней. Они без конца распивали зловонный ячменный напиток, делавший их еще более сумасбродными, и не принимались ни за какое дело, не горланя при этом свои глупые песни. Отрубленные головы врагов, с которыми галлы не расставались даже в походных постелях, невыносимо смердели мертвечиной.
Разграбив богатое селение горцев, армия целый день отдыхала в долине. К ночи изрядно похолодало, и шумные хмельные эллиныпозволили мне заночевать в их обширном шатре. Несмотря на то, что они продолжили бражничать и после захода солнца, я быстро уснул. В ту ночь мне снилась близость с Эвелинн. Я целовал ее теплые бедра и гладил гибкую как у кошки спину. Ее кожа и волосы пахли живицей. Ее сочное лоно звало меня через горы, моря и леса.
Меня разбудил шум возни и приглушенные всхлипы. Не шевелясь, приоткрыл глаза и разглядел быстрое движение фигур в полумраке, сопровождаемое чьим-то тяжелым дыханием. Окончательно проснулся и понял: огромный бородач, старший из гоплитов, насиловал рябого юношу. Последний утратил всякую волю к сопротивлению и лишь полушепотом молил о пощаде в промежутках между собственными криками. Луг говаривал, что мужеложство процветает среди эллинских бойцов, но отчего-то оно представлялось мне добровольным явлением. Внезапно полог шатра откинулся, и четверо дюжих гоплитов втащили отчаянно брыкавшегося чернокожего нубийца, которого я заприметил еще в день переправы через Родан. Я не понимал ни слова по-гречески, но по возбужденным интонациям мужеложцев было ясно: парни ликуют в предвкушении экзотики!
Вдруг нубиец извернулся, высвободил ногу и тут же вывел из строя двух эллинов: одному сломал челюсть, другому раздавил яйца. Оставшиеся опешили на мгновение, которого хватило могучему погонщику эйльфинтов, чтобы вырваться и выбежать наружу. Опомнившись, они кинулись в погоню. Я вскочил с волчьей шкуры, что служила мне постелью, и бесшумно покинул шатер.
Ночной холод обжег легкие. Один из преследователей ощутимо отстал. Я приобнял его на бегу и убил быстрым уколом ножа под ребро. Второй понял, что шансы догнать нубийца невелики. В бледном свете луны мелькнуло узкое лезвие - в замахе эллин завел дротик далеко за спину. Я прыгнул сзади, ухватился за древко и попытался выхватить, но грек оказался ловчее. Я и сам не заметил, как оказался лежащим спиной на земле. Но тут на помощь подоспел нубиец -вырубил гоплита одним ударом огромного кулака. Вдруг сзади послышалось уже знакомое тяжелое дыхание, будто на меня несся во весь опор разъяренный кабан. Тогда я выхватил из-за пояса длинный топор - подарок Луга - и в развороте рассек шею старшего из гоплитов. Бородатая голова с шумом отлетела в кусты, а нагое тело в падении бурно оросило нас терпкой как вино кровью. Я обернулся к нубийцу, протянул руку и представился на своем скверном латинском: "Адэйр из Каледонии, к вашим услугам".
26 октября 218 г. до н.э.
Ночью выпал снег, и наше и без того потрепанное войско окончательно впало в уныние. Вот уже пять дней я путешествовал на спине у эйльфинта. Манса любил этих чудищ и превосходно ладил с ними - на его родине они водились в великом изобилии. Он оказался вовсе не нубийцем. Его домбыл столь далеко на юге, что солнце там двигалось справа налево, во что мневерилось слабо. Пуститься в далекие странствия Мансу побудила безответная любовь к местной колдунье. Молодая ведьма, как он сам ее отрекомендовал, согласилась стать его женой только после того, как он принесет ей кувшин с молоком волчицы, вскормившей двух близнецов. Имана (так ее звали) утверждала, что напиток этот способен подарить ей невиданную силу и власть. Манса спустился по Нилу до Александрии и там прознал, что волчицу следует искать в Италии, в большом городе на холмах. Финикийские купцы помогли ему выучить свой язык и латынь, на которой мы теперь худо-бедно изъяснялись. Когда Манса прослышал, что пунийцы собирают наемников в армию, идущую с войной в город на холмах, он понял, что удача сама спешит к нему в руки.
Похоже, мы достигли самого высокого перевала. Повинуясь командам военачальников, солдаты остановились. На обрыве перед пропастью, за которой расстилалась в дымке бесконечно далекая долина широкой реки, появился человек в кольчуге, богатом шлеме с перьями и шкуре леопарда, свисавшей с могучих плеч. Он что-то страстно говорил, потрясая коротким мечом, и с каждым его словом армия возбуждалась все сильнее. "Ганнибал Барка" - промолвил Манса, заметив мой вопрошающий взгляд. "Вроде как самый главный тут. Пытается подбодрить. Похоже, ему это удается!"
Внезапно яркий луч пробившегося из-за облаков солнца заиграл на его шлеме и клинке, и толпа солдат взорвалась ликующими возгласами. И тут я, наконец, вспомнил о наказе Эвелинн окунуть семя омелы в дневном светиле. В отчаянии я обхватил руками голову - я готов был отдать ее на отсечение тому, кто поведал бы, как провести этот странный обряд! И вот пришло время Мансе отплатить сполна за свою спасенную задницу и жизнь.
Он резво спрыгнул с эйльфинта и бросился к соснам. Я и глазом моргнуть не успел, а Манса уже вернулся с охапкой хвороста и, выложив его на снегуполукругом, поджег. Сухие ветки мгновенно занялись, и вскоре снег растаял круглой лужей. В ее рябой от ветра поверхности сияло полуденное солнце. "Что нужно окунуть?" С превеликой осторожностью я извлек семечко из котомки и передал африканцу. Тот бережно сжал его в кулаке, пробормотал что-то, подул и разжал кулак прямо над лужей. Семя беззвучно упало и застыло на поверхности. Тогда Манса принялся приплясывать вокруг лужи, издавая совсем уж дикие звуки. Африканец запросто говорил с богами. Пожалуй, у Эвелинн он был бы в лучших учениках, - не без ревности подумалось мне. "С ведьмой поведешься - и не такому научишься!" - словно уловив мои мысли, улыбнулся Манса. Он перестал скакать, а семечко скрылось под водой. Не успел я этому удивиться, как нубиец схватил меня за шиворот и окунул с головою в лужу. Вода оказалась горячей! Корчась от боли, я выдернул обожженное лицо. Слава Эпоне, я успел закрыть глаза! Лужа вскипела и исторгла белую ягоду омелы. Напитавшись солнцем, семя обросло плодом, из которого однажды произошло...
29 октября 218 г. до н.э.
Снежная буря. Спускаемся третий день. Сегодня Манса рухнул в пропасть вместе со своим эйльфинтом. Животное уже летело вниз, а африканец еще держал его за поводья и будто впечатался ногами в скалу. На какой-то миг, прежде чем Манса соскользнул в бездну, мне показалось, что он устоит и даже вытянет неуклюжее чудище назад. Горе Имане!
2 ноября 218 г. до н.э.
Спустились в долину. Добрая половина войска осталась в горах навсегда. Злая и голодная половина ринулась к деревням - грабить и насиловать. Поруганной и потоптанной женской плотью искупали они 16 дней страха и лишений в горах. Несмотря на голод, я быстро подавил в себе зверя. Посадить омелу в дуб сможет только человек!
19 ноября 218 г. до н.э.
О Беленус, Таранис и Тевтат! Все кончено. Я сижу один на пепелище. Армия ушла вперед - добивать этот мир. Миссия провалена. Я опозорил Эвелинн!
Три дня назад мы осадили столицу тавринов. Местный торговец-кельт после чарки ячменной браги признался, что посреди поселения перед домом старейшин с незапамятных времен растет могучий дуб. Оставалось лишь попасть за стены и сделать то, чего желали от меня боги и их вечно юная жрица!
Прошлой ночью мне, наконец, удалось проникнуть в город через сточную канаву. Кажется, дерьмо попало даже в легкие, но ягода с семенем и дневник лежали незапятнанные в котомке. Прокравшись на площадь перед чертогом старейшин, я оглох и ослеп: не видел уже ничего, кроме раскидистого дерева, и не слышал ничего, кроме шелеста его ветвей на холодном ветру. Пришло время съесть ягоду и посадить семя!Достал плод и медленно двинулся к дубу, не замечая отблесков зарева за спиной и не слыша шума битвы - армияуже ворвалась в город. До дерева оставалось не больше десяти шагов, когда пущенная баллистой огромная огненная стрела вонзилась в его твердую плоть!Дуб вспыхнул и сгорел. Я успел подобрать только желудь с усыпанной пеплом земли.
25 ноября 218 г. до н.э.
Когда я догнал армию, она зеленела глупыми лицами множества новобранцев и готовилась к первой битве с римлянами. К югу от нас нес свои воды широкий Падан, и вслед за ним солдаты шли на восток, навстречу славе или смерти. Ослепленный стыдом и отчаянием, я искал только погибели.
Проходя мимо рощи, заметил странное движение в первом ряду деревьев. Похоже, заметил не только я. "Весталка!" - прокричал кто-то из галлов впереди, и воины суеверно запричитали. Прищурившись, разглядел среди стволов тонкий силуэт в просторных белых одеждах. Теперь усмирять зверя было уже незачем. Незаметно выскользнув из строя, я бросился в погоню за жертвой.
К досаде, девушка передвигалась по лесу и полям куда быстрее меня. Но, подгоняемый нечеловеческой похотью, я уходил за ней все дальше и дальше в тыл врага, обойдя войско римлян далеко с правого фланга. На закате солнца достиг рощи на поросшем камышом берегу реки. От внешнего мира ее отделяла невысокая каменная ограда. Я увидел, как тонкая фигурка в белом шмыгнула в ворота и растворилась в тени деревьев. Приблизился к воротам и застыл, не решаясь войти - от рощи, а более всего от ограды, веяло холодом и опасностью. Даже я, извечно глухой к любым предзнаменованиям, ощутил священный ужас!Верхнюю часть ворот украшал покрытый трещинами барельеф, изображавший рогатого. Должно быть, обитель Кернунна...Я сжал в руке нож и осторожно ступил внутрь.
Она ждала меня у каменной гробницы, окруженной полуразрушенными статуями. Эвелинн. Ее ни с кем не спутаешь. Потрясенный, я опустил голову и вперил взор в высокую, доходящую до пояса траву. "Тебе нечего стыдиться, Адэйр!" - я услышал ее голос, высокий и чистый, как горная река. "Это была лишь тренировка, и ты с ней прекрасно справился!" - Эвелинн улыбнулась, и заходящее солнце заиграло лиловыми лучами на ее прекрасном лице. "Время этого мира оборвется лишь через две тысячи с лишним лет. Семя и трофей при тебе?" Я вытянул из-за пазухи котомку и вынул ягоду с дневником. "А как же дуб?" Сгорел, - хотел было выпалить я, но вдруг вспомнил: желудь!
"Посади новый дуб вот здесь, - она указала на землю за гробницей, - это этрусское кладбище на берегу Тицина еще долгие века простоит нетронутым! Он будет расти двадцать два века, жадно впитывая протекающее сквозь него время. А сам положи ягоду под язык и ложись спать. Напитанный солнцем плод будет медленно таять во рту, предохраняятело от дряхления и смерти. Когда время этого мира истечет, дуб перестанет расти. Ягода омелы окончательно растает, и ты проснешься. Посади семя в дуб, но успей до Самайна! Когда омела приживется, течение времени остановится. Она высосет из дуба все накопленное им время, всегоза три недели вырастет кустоми расцветет. Тогда я приду и срежу ее..."
Я не знал, что сказать. "Получится, - опередила Эвелинн мой вопрос, - ведь недаром тебя нарекли Адэйр - сила дуба!" Она протянула пергамент. "Допиши дневник! Щедрая Бригид одарила меня вечной молодостью, но память у меня девичья! Через две тысячи лет я напрочь позабуду всю эту историю и изменюсь внешне настолько, что ты, пробудившись, нипочем не узнаешь меня! Но знай - каждую зиму в канун Имболка я прихожу к ясеню на длинном острове, делящем реку Секвану пополам. Тот ясень бессмертен, как и я, но отнюдь не так молодо выглядит! Я прихожу туда послушать наставления старой Бригид. Ищи меня там!" Эвелинн поманила меня к себе и крепко обняла. Я не удержался и впился зубами в ее жаркие губы, но она отстранила меня. "Прощай, любимый, и до встречи! Дневник, как закончишь, передай богу Тевтату - он ждет тебя на выходе в облике чернобородого старца. Надеюсь, через 2233 годатвои записи помогут мне вспомнить о том, что я должна буду сделать!"
Я пишу эти...
- ...где это место??!
Старик оторвал взгляд от манускрипта и с удивлением воззрился на меня через очки, запотевшие от жара его черных глаз.
- Но я ведь недо...
- Где он посадил дуб?!
- На древнем этрусском кладбище, возле излучины Тичино. Двигай по шоссе на Геную, но при выезде из города сверни направо. Не доезжая до деревни Касони еще раз направо и по грунтовке до конца.
Уже в дверях я услышала его последнее напутствие: "серп на плите в мавзолее воина!"
Реношка Марлис заглохла после двадцати метров езды по тому, что старик назвал грунтовой дорогой, и оставшиеся полкилометра до кладбища я пробежала пешком. Очень спешила, хоть спешить было совсем ни к чему - солнце намертво прилипло к пустому как вечность бежевому небу. Вскоре я стояла перед невысокой каменной оградой, по лишенной теперь всякого смысла привычке отделявшей мир живых от мира мертвых. Вокруг царила такая оглушительная тишина, что мне показалось, будто я нахожусь в кладовой нашей парижской квартирки. Рогатый демон или бог криво ухмылялся с растрескавшегося барельефа над входом. Презрев страх, я вошла на кладбище через ворота и быстрым шагом двинулась вглубь.
Остановилась лишь перед статуей воина, ибо перед ней невозможно было не остановиться. Четырехметровая громада высилась над обрамленным колоннами домиком. Копье, под тяжестью лет сжавшееся до размеров дротика, пронзало воображаемого врага. Миндалевидные греческие глаза глядели через узкие прорези глухого шлема с яростью и тоской. Похоже, я таки нашла могилу Эдга?ра. Слезы застелили глаза, но сквозь горькую пелену все же нащупала вход в мавзолей. Он оказался пуст, но на широкой плите покоился золотистый полумесяц бронзового серпа на длинном древке. В углу в беспорядке валялись белые бесформенные одежды. Раздевшись донага, я ловко протиснулась в шершавую ткань, схватила серп и выбежала наружу.
За двадцать два века дуб вырос до немыслимых размеров. Но теперь этот деревянный колосс беспомощно завис метрах в десяти над землей, выдранный из нее с клубящимися словно гидра корнями. Кроме него в дрожащем от безумного напряжения воздухе зависли другие деревья, камни и пыль. Всех их подбросила ударная волна ядерного взрыва - на горизонте за рекой над далеким Миланом застыл шафрановый гриб высотой с Вавилонскую башню. Рухнуть оземь им помешала странная фигура на земле всего в метре передо мной. Я обошла ее со всех сторон и тщательно осмотрела.
Смуглый солдат в форме горнопехотных войск, белобрысые пряди торчат во все стороны из-под фуражки. Мой муж. Но кожа его сморщилась и вся потрескалась, будто одеревенела. Из помутневших синих глаз пробились молодые зеленые побеги. Он бежал к дубу и застыл - видно, очень спешил, боялся опоздать, как в тот раз, в селении тавринов. Споткнулся, из-за чего правым коленом уперся в землю, и выставил далеко вперед корявую и безобразную, как старая ветвь, руку, из растрескавшейся ладони которой вырос пушистый куст омелы, весь покрытый невзрачными желто-зелеными цветками.
Когда я срезала серпом куст, время вырвалось из ловушки омелы и хлынуло в этот мир новорожденным водопадом. В одно лишь мгновение гриб на горизонте выгорел и растаял как призрак в черном от сажи небе. Камни и деревья осыпались прахом. Солдат как подрубленный дуб рухнул на мертвую землю. В живых остались только я и цветущий куст в моих руках.
Я подняла его высоко над головой и яростно потрясла. Густое облако сверкающей белой пыльцы поднялось в воздух и, рассеваемое мусорным ветром, расстелилось по трупу планеты, исцеляя новой жизнью окоченевшую материю. Когда пыльца достигла останков Эдга?ра, трухлявая плоть напиталась сладкими соками любви и потянулась наверх, к солнцу, пробивающемуся неистово сквозь смрадную пелену радиоактивных облаков. Он закашлялся, широко раскрыл глаза, увидел меня и смущенно проскрипел: