Она была еще далеко, когда я вдруг ощутил ее присутствие. Солнце будто моргнуло, как лампочка от скачка напряжения, и море изменило цвет с изумрудного на васильковый. На мгновение мне даже показалось, что остров - да что там остров! - вся Земля содрогнулась от чьей-то неслышной поступи. Я продолжал не оборачиваясь смотреть на волны, хоть и знал уже, что кто-то приближается сзади. Крики чаек стихли, и сквозь нежный шепот прибоя я, наконец, расслышал, как осторожно шагают по гальке тонкие женские ножки. Жасминовый аромат духов ударил в голову с порывом теплого ветра.
Взглянул на мольберт и представил его зеркалом. Бумага почти девственно чиста - я всего час как пришел на пляж и успел наметить лишь очертания огромного облака, похожего на спящего дракона. Если это и вправду зеркало, то скоро я увижу в нем ее - черноволосую азиатку, миниатюрную куколку со смеющимися глазами, ювелирно прорезанными на непроницаемой маске. Ведь, согласитесь, логично ожидать встречи именно с азиаткой на полудиком острове, затерянном в водах Южно-Китайского моря? Воображение дорисовывает широкие, заостренные к подбородку скулы и коническую шляпу, но я смотрю вправо и уже улыбаюсь сероглазой красавице-славянке с длинными светло-русыми волосами.
- Хай!
- Здравствуйте, - голос бархатный, глубокий как бездна, - не помешаю? Вы наверное морской пейзаж задумали?
- Что вы! Так, эскизик. Я вообще-то урбанист, на плакатах специализируюсь. Месяц в Гонконге отпахал, сейчас вроде как в отпуске. А вы как...
- Тоже удивлены? Вы мне издалека почему-то британцем показались...
- А вы мне азиаткой!
- ... но по лицу сразу поняла - русский! Я модель, звать Мариной, из Киева. Снимаюсь тут для рекламы нового отеля.
- Ярослав, Москва, очень рад знакомству! Значит, будешь моей моделью? -подмигиваю.
- А что, можно? - глаза блестят таким небесным восторгом, что уже кажутся голубыми.
- Это будет недурной практикой для обоих: я из кожи вон вылезу, чтоб не опошлить кистями и красками твоей красоты; ты притворишься послушной статисткой, но очаруешь меня настолько, что на бумаге не останется и сотой доли твоего истинного образа!
- Похоже на борьбу, - хмурит изящные брови, - на работе я привыкла сотрудничать с фотографами!
- Со мной ты не на работе, и это всего лишь игра! Извечная игра, в которую творец играет со своей музой. Глупец склонен думать, что способен обнажить целиком источник своей страсти и вдохновения, препарировать мельчайшие его частички, проникнуть в самую суть его, чтобы бесстыдно выставить напоказ безвкусной публике. Ах, эта юношеская самоуверенность! Бедняга и не подозревает, что не он, а муза проникает в его сознание, чтобы навсегда изменить и подчинить себе... И...
- Болтать вижу ты не дурак! А что с рисованием? - алые губки скривились в насмешке, но глаза продолжают радостно сиять.
- Что ж, - хватаю кисть и глядя на Марину и в то же время будто сквозь нее, обвожу в воздухе очертания ее ладной фигуры, - самое время выбрать фон и позу...
Для воздушного желтого платья, едва прикрывавшего жадные до солнца и нежных прикосновений загорелые бедра, я щедро разбавил охру водой, чтобы написать его таким, каким хотел видеть в действительности - полупрозрачным. Марина стояла прямо, едва облокотившись на влажный, обросший водорослями валун. Поначалу я предложил ей смотреть в сторону, объяснив это прекрасной формой ее носа и головы, но она настояла на портрете анфас. Кажется, она всерьез восприняла мою шутку о борьбе между художником и моделью, и теперь молча буравила меня прекрасными густо подведенными глазами. Порой она словно задумывалась о чем-то и на несколько секунд отводила взгляд. Тогда я вздыхал с облегчением и начинал судорожно водить кистью по бумаге, но вскоре вновь обнаруживал его на себе - изучающий, дерзкий, неявно манящий и беспрепятственно проникающий в мою душу и мысли. Если Марина и в самом деле решила смутить меня и тем самым победить в борьбе, она явно переусердствовала - прошел почти час, а на бумаге поблескивали лишь робкие очертания и расплывчатые пятна. И дело было не только в том, что меня отвлекали ее глаза и что я много лет не писал ничьих портретов. Мне остро не хватало деталей - надо было знать куда больше, чем просто то, что она Марина, модель из Киева. Разглядеть ее суть и запечатлеть на бумаге. Чтобы победить. Проклятие! И какой черт дернул меня ляпнуть про борьбу и игру?!
После еще четверти часа безуспешных попыток придать четкость ее цветущему телу, я отложил кисть и глубоко вздохнул.
- Что-то я перегрелся. Мы ведь сможем продолжить, скажем, завтра?
- Конечно! - Марина оторвалась от камня и прошлась взад-вперед по гальке, разминая затекшие конечности, - можно взглянуть?
- Эээ, не думаю... Еще рано! - улучив момент, когда она отвернулась и отошла помочить босые ножки в море, я схватил лист и перевернул лицом к мольберту, даже не подумав о том, что могу повредить едва начатый портрет. Куда больше я боялся, что Марина увидит мою мазню.
- Не знаю как ты, а я чертовски проголодался! Пойдем, что ли, прогуляемся в город?
Город... Слишком громкое слово для скопища рыбацких лачуг в живописной бухте, обрамленной отвесными поросшими зеленью скалами. Этот девственный пейзаж сильно портила аляповатая громада отеля, выстроенного в стиле китайской пагоды. Потолкавшись средь смуглых туземцев на пропахших рыбой и пряностями базарных улочках, мы устроились, наконец, за столиком малюсенького кафе под открытым небом неподалеку от причала. Крики торговцев и портовых грузчиков заглушались порой боем барабанов и завываниями бамбуковых флейт, что доносились со стоящих на якоре джонок.
Кислые креветки, склизкие трепанги, лапша под невыносимо острым соусом... Похоже, никогда мне не привыкнуть к превратностям азиатской кухни! Моя спутница, напротив, поглощала туземные яства с самым будничным видом, словно с рождения питалась лишь ими. Спустя пару-тройку стопок местного пойла градусом где-то между вином и водкой Марина наконец разговорилась, а я только того и ждал. Размякнув от полуденной жары и алкоголя, прищурил глаза, навострил уши и приготовился увидеть в доселе скрытых подробностях ту, чей портрет мне предстояло дописать уже завтра.
Но я не видел ничего! Ее слова пролетали сквозь бумагу, оставляя после себя не густые краски или резкие детали, но лишь бесформенные кляксы, которыми и так был богат ее портрет. Детство в Николаеве, двухэтажный дом на берегу Южного Буга, театральный колледж, модельное агентство, Киев...
- Ах, так ты у нас актриса! - выдохнул я чуть ли не с облегчением.
- Я? Ну не льсти, мне, Ярик! Если бы каждая модель была б еще и актрисой, ты только представь! Насколько...
- Но в театральном колледже...
- Училась на гримершу. Пока не...
Пока ее не заметил богатый папик, трахнул и увез в столицу. Подарил путевку в жизнь и большой мир. Нет, про папика и путевку она и словом не обмолвилась, но кто не знает таких золушек и их заезженных историй? И завертелось - показы, поездки, Париж, Милан, бесстыжий канкан на яхтах, мужчины во фраках и шляпах, меняемые как перчатки... Говорила ли она об этом? Не помню. Но я видел это в тех кляксах, что моментально расплывались по бумаге, не добавляя к портрету Марины ни капельки уродства или красоты. Пустое. Пустые слова. Пустая женщина. Неужели и впрямь пустая?! Она продолжала о чем-то увлеченно рассказывать, но я сидел молча и уже совершенно не слушал. Я поймал себя за тем, что смотрю на нее во все глаза, с приоткрытым от восхищения ртом, с одной лишь мыслью в звенящей от зноя и алкоголя голове: как же она красива! Разве может такая красота, пусть в чем-то и грубая, физическая, быть пустой? Разве не свидетельствует она прямо о прелести, о завершенности, о чьей-то безупречной идее, так смело и удачно воплощенной в этом прекрасном теле? Разве не пуст уже я сам, не обглодан, не высосан до конца этой безумной красотой? И разве не ничтожен уже настолько, что и сотой доли этого совершенства не смогу отразить на мокрой пустой бумаге?!
- Что-то ты, Славик, совсем раскис! - весело улыбаясь, Марина подлила мне из графина. - Утомила тебя своей болтовней?
- Что ты! Нет, что ты! Вовсе нет, вовсе даже и не так, просто... просто вот, я сейчас вдруг почувствовал, ну знаешь?.. и у тебя наверняка такое бывало... Ну, будто потерялся я, забыл на время, где нахожусь! А сейчас вот вспомнил как будто, огляделся и вспомнил... Но...
- Все окей, дружок, ты в отпуске! Ты художник, пьянствующий со своей моделью! Я ведь тебе тут чуть ли не полную биографию выложила, а ты все молчишь да пьешь, и о себе ни слова! - на серые глаза пала тень недовольства. - Вот зачем, например, ты именно сюда приехал?
- Сюда? Да я, так... нравится мне всякое такое... Красота там, природа, нетронутость. Дико тут еще, туристов почти нет. Отдохнуть хотел, порисовать спокойно, покупаться...
- Знаешь, - глаза Марины снова прояснились и засветились хитрым блеском, - здесь ведь все не так просто, как кажется! Мастер Сунг поведал мне недавно по секрету, что проход в джунгли за горой, ну там, где никто из местных не живет, перекрыт вовсе не из-за хищных зверей!
- Мастер Сунг? Твой массажист?
- Нет, он такой... впрочем, лучше увидеть самому! Ты ведь проводишь меня до отеля? Через два часа съемка, а я пьяна и забыла с тобой совсем о работе!
Широкая вымощенная булыжником улица у входа в гостиницу казалась вымершей.
- Отель не зря похож на пагоду. Во внутреннем дворике стоит настоящий храм! Очень правда небольшой. Мастер Сунг говорит, что ему не меньше двух тысяч лет!
- Так он...
- Называет себя настоятелем. На деле - типа музейного гида. Очень колоритный персонаж! И по-английски свободно шпарит.
Мы вошли через просторные двери, охраняемые двумя нефритовыми драконами, и оказались в необъятном полумраке вестибюля.
- Ты уверена, что мне можно внутрь?
- Конечно! Отель ведь еще не открыт, им должно быть все равно.
- Вовсе не думаю, что им...
- Славик, прекрати! В конце концов, кто запретит мне пригласить в гости парня? - глаза Марины блеснули по-кошачьи, она схватила мою руку и, весело смеясь, потащила через зал к дальней двери в углу.
Внутри пагоды было еще темнее. Тесное квадратное помещение освещалось лишь тусклым пламенем свечей у алтаря. На фоне медной статуи в позе лотоса, чье лицо скрывала душная тьма, я разглядел высокий силуэт мужчины, повернутый к алтарю. Марина отпустила мою руку и робким шагом приблизилась к нему. Мужчина обернулся, посмотрел на нее, потом на меня, и под взглядом его черных раскосых глаз я ощутил такой трепет, что невольно попятился к выходу. Таким хищным взором мог бы обладать разве что уссурийский тигр, вселились в него сам Сатана! Черные с заметной проседью усы и борода, резкие линии татуировок на обтянутых бледной иссохшей кожей скулах - ему могло быть в равной степени пятьдесят или пятьсот лет! Девушка принялась что-то втолковывать мужчине вполголоса, но он лишь молча помотал головой, не отрывая от меня ни на миг острых как бритва глаз. Казалось, еще немного - и они проткнут мои глаза, чтобы высосать из опустевших глазниц студенистую душу. Не в силах держаться дольше, я отвел взгляд и проглотил подступивший к горлу ком.
- Мастер что-то не в духе, - взволнованно прошептала оказавшаяся вновь рядом Марина.
- Пожалуй, мне стоит просто у...
- Не спеши! Тебя никто не гонит! Просто он не в настроении сейчас общаться. Поброди, осмотрись - здесь просто море антиквариата! Ты ведь небось любишь всякие древности? - она подмигнула, подошла к алтарю, бесцеремонно вытащила одну из длинных свечей и протянула мне.
Больше из вежливости, нежели из настоящего интереса, я обошел комнату по периметру, скользя усталым взором по потрескавшимся от времени изображениям неприлично многоруких бодхисаттв и трехглазых джармапал, посиневших от затопившего их гнева. Всего этого я успел насмотреться в музеях Москвы и Гонконга, и не сказать, чтобы был в восторге от буддийской живописи. Да и царившая в храме духота нисколько не способствовала вдумчивому созерцанию.
И вдруг свеча выхватила из мрака мандалу - столь необычную, что прошло уже много минут, а я все стоял и разглядывал ее, позабыв о Марине и свирепом мастере Сунге как и о собственном существовании. Она поражала странной ассиметрией. Два равных по размеру круга, расположенных вертикально один над другим, проникли друг в друга не более чем на десятую часть своего диаметра, образовав в области пересечения общую фигуру, более всего напоминавшую узкий и длинный глаз. Он был выкрашен в ярко-желтый цвет и имел точно по центру аккуратно вписанный пурпурный кружок, в котором угадывались едва заметные очертания дракона. Нижний круг делился на четыре сектора, симметрично разделенных косым крестом. В каждом из них в болезненно-однотонном и по-китайски скупом стиле было изображено четыре пейзажа: синяя заснеженная равнина и покрытая льдом река слева, красные барханы пустыни справа, зеленые заболоченные джунгли снизу и белоснежный замок из облаков сверху, шпилем упиравшийся прямо в ужасный желтый глаз. Верхний круг был... совершенно черным и пустым! По бокам из него выходило по два длинных черных щупальца, протянутых к нижнему кругу и вонзенных в него ровно по границам четырех секторов. При беглом взгляде могло показаться, что верхний круг - это чудовищный паук, обхвативший пестрого скарабея и уже вонзивший зубы в его сочную плоть...
- Какого черта эта штука... - начал я говорить подошедшей справа Марине, но, повернув голову, с ужасом обнаружил, что возле меня стоит сам смотритель с неподвижным как маска лицом, растянутым в невообразимо довольной улыбке!
- Прошу прощения, сэр, - промямлил я по-английски, - я всего лишь хотел уточнить: что обозначает эта странная мандала?
- Это вовсе не мандала, господин, - прохрипел мастер Сунг с очаровательным мандаринским акцентом. - Это поле для самой увлекательной во Вселенной игры, в которую могут играть двое. Она известна с незапамятных времен под именем "Смертельная Битва"!
- Но позвольте, сэр, почему же один из кругов полностью скрыт темнотой?
- Правилами дозволено видеть лишь свою часть пути к Глазу Дракона.
- Что за глупость! Видеть только свою часть поля? Полагаю, вы играли в шахматы, сэр? Можете себе представить там нечто подобное?! Как можно победить, играя вслепую, не зная ничего о действиях и планах противника?!
Моя дерзкая тирада нисколько не разгневала мастера.
- Похоже, господин художник, вы выбрали в корне порочную стратегию! Сосредоточились на разглядывании соперника вместо того, чтобы увидеть свой путь. Берегитесь! Ведь верхний круг скрыт только для вашей пользы...
- Но я не играю и даже не собирался...
- Славик, а как же извечная игра, про которую ты так красиво рассказывал на пляже? Неужели сдался так быстро? - девушка неожиданно возникла слева из темноты так близко, что я ощутил щекой ее жаркое дыхание. - До завтра, котик, мне на съемку пора! - чмокнув меня в висок, Марина растворилась в темноте, откуда пришла. Посмотрел вправо, но мастера Сунга уже не было видно. Я остался один на один с полем для игры.
***
По дороге на пляж следующим днем я с удивлением отметил, что город, как и весь остров, ощутимо изменился. Людей на улочках стало больше, и суетились они с удвоенной скоростью, будто было объявлено о скором извержении вулкана или ударе цунами. Все чаще попадались белые и даже латиноамериканцы, а из крошечного оконца одной из лачуг мне белозубо ухмыльнулась одноглазая бандитская рожа! В прибрежном лесу, напротив, стояла оглушительная тишина. Не было слышно ни пения птиц, ни крика обезьян, только листья шелестели на соленом ветру.
На голом берегу не было никого, кроме нее - еще издали возле нашего валуна я заметил желтое пятно платья.
- Привет, Марина! Давно меня ждешь?
- С первых дней этого вкусного мира! - глаза девушки алчно горели, - ты только посмотри, какие насыщенные краски! - она обвела руками берег, море и небосвод.
При слове "краски" я вспомнил о портрете, вздохнул и принялся устанавливать мольберт.
Что-то изменилось и в облике моей модели. Губы! Какие же сегодня у нее сочные, кроваво-красные губы! Словно вымазанные киноварью.
Она глядела на меня почти не отрываясь, как и вчера, но с еще большим вызовом. И тогда я решил сменить тактику. Я попросту перестал смотреть на нее! Поставил мысленную преграду меж собой и Мариной и сосредоточился на картине. В конце концов, я профессиональный художник, пусть и без диплома Строгановки, но малюю уже без малого двадцать лет! Что мне стоит просто скопировать ее контуры, распределить по бумаге соответствующие краски, приправив умеренной небрежностью в деталях?
И борьба началась! Палитра: янтарь - кожа и волосы, кобальт - море, солнечно-желтый - платье, алый - губы, дождливо-серый - глаза. Вот пять орудий, пять союзников моих! Накладываю густыми слоями, мешаю, соскабливаю в ярости - почти леплю! А контур, а поза, изгиб... А лицо... Как же там было?? Серый на рыжий, а море возле нее почти желтое... Черт! Бросил мимолетный взгляд. Боже, как она смотрит!.. К чему еще что-то лепить? Она ведь зовет, так явно, так сильно хочет! Налететь, схватить, прижать! Овладеть, опустеть... Нет! Нельзя сдаваться! Нельзя смотреть! И в самом деле, зачем смотреть, когда я все уже запомнил? Зачем смотреть вовне, когда все уже давно внутри меня и всегда там было - все в мире контуры и краски: мои выцветшие мечты, моисухие, осыпающиеся воспоминания, мои просроченные чувства в тюбиках, мое семя на бесплодных с рождения холстах... Мое, сам, я...
- Марина! - оглянулся по сторонам. Нигде нет! - Марина, ты где?! Марина!!
Болван! Ушла! Упустил! Замалевался совсем, болван! Моя красивая, сладкая Мариночка, где же ты?..
- Марина!!!
Шевеление за валуном. Волосы. Смеющиеся глаза. Кровавые губы. Влажные. Поцеловать?! Прямо сейчас?! Впиться своими, солеными, иссохшими? Нет, нет... Глупо пялюсь на ее солнечную, горячую, мокрую, морскую красоту. Марина...
- Ты бы видел себя со стороны, Ярик! Такое упорство! Такая страсть! Настоящий творец! Теперь-то хоть можно взглянуть?
Я взглянул на мольберт и чуть не рухнул на гальку. Над платьем, из-под вьющихся длинных волос... на меня смотрело мое лицо! Саможивопись - издержки выбранной стратегии...
- Н-нет, еще нет! Еще не до конца готово! Давай...
- Я завтра уезжаю, Славик. Утром финальная съемка, днем банкет, вечером пароход до Гонконга. Я больше не смогу тебе позировать.
- И не надо! Сам дорисую и передам тебе днем, осталось лишь несколько деталей. Понимаешь, не хочу, чтобы ты видела себя незавершенной! - я снова перевернул бумагу.
Завтра. Она. Уезжает. Впервые за много лет мне хотелось заплакать от этих трех простых слов. Влюбился? Что за бред! Да мало ли таких? В Москве, везде...
- Ну что застыл, как истукан? Отмечать пойдем?
- Отмечать? Но...
- Твою победу! Авансом! Ты так старался - в жизни не поверю, что у тебя не получилось отразить меня всю!
- А пойдем. Конечно пойдем!
И мы пошли - в душные объятия рыбацкой деревушки, притворившейся Вавилоном. Один день и одна ночь! А у меня портрет не готов. Он хуже, чем ничего. Не насмешка даже, не глупая шутка - прямое оскорбление ее красоты! Один день и одна ночь, чтобы исправить мазню или овладеть телом. Присовокупить красоту, войти в нее и отломить на память кусочек... Вандализм чистой воды!
- Да здравствует вандализм! - я поднял булыжник и запустил в сторону моря. - Да здравствует красота, неподвластная маляру!
Схватил Марину за руку, и мы побежали навстречу прощанию.
Город совсем ополоумел, как и я после половины бутылки рома. Стремился напиться поскорее, чтобы все прошло гладко, будто само собой, как в хорошем кино. Стало так весело и легко, что мы совершенно не заметили, как солнце нырнуло за гору, а в юной тропической темноте, далеко, на выходе из бухты, засияла ровными рядами огней громада океанского лайнера. Того самого, что завтра...
Прибывающие без конца шлюпки доставляли на пристань новые партии пассажиров, и вскоре город превратился в столпотворение языков и народов, над которым как Вавилонская башня навис каскадом крыш отель.
- Славик, пойдем в гостиницу, - раздался где-то совсем рядом, чуть ли не в голове, бархатный голос Марины, - я ужасно устала от толпы!
"Ну вот и все!" - возликовал про себя. Если б с такой же легкостью мне давались портреты...
Толпа на улице, толпа штурмует ворота, и нефритовые драконы не в силах ее сдержать. Вестибюль от края до края залит ровным золотым светом. В баре тоже светло, и свежо, и пахнет хвоей и любовью. Уже обнимаю ее. Как сильно был пьян, а теперь еще больше, и так жарко от ее липкой кожи, и вот совсем уже осмелел: зарылся носом в водопад волос, шепчу слова нежные в ушко мягкое, и чудится вдруг, что кричу в колодец, в бездну... А где-то на самом краешке сознания предательски трезвая мысль сквозь гул в ушах: хватит пить, не встанет же!
Молчать, трусливая крыса!
- Эй, приятель, двойной виски с колой, даме мартини! - надрывно кричу бармену, хотя в зале кроме нас никого.
Но вот и они появились. Зашли организованной процессией и методично заняли почти все столики - семь женщин и семь мужчин. Чудные костюмы в восточном стиле: повязки на лицах, накидки-табарды на мужчинах, трико с широкими вырезами на женщинах. Скрыто все, кроме глаз - кукольных, пустых - и соблазнительных изгибов женских фигур. "Ряженые" - мысленно отмахиваюсь, "шут с ними!" - возвращаюсь влюбленным взглядом к Марине.
- Да акробаты небось, - мямлит она нетвердым голосом, - тут же открытие, вишь сколько народу, небось шоу будет...
Она выглядит совсем пьяной и уставшей, и трезвый краешек сознания вновь дарит разумную мысль: девушку в охапку и в номер! Но пьяное любопытство разве угомонить?
- Акроб-баты, - икаю на полуслове и разворачиваюсь на стуле.
И тут, наконец, замечаю: семь цветов радуги на семь костюмов!
- Вот это номер!! Марин, ты посмотри только - это ж карандаши ко мне пожаловали! Или фломастеры?!
Марина кивает и почти падая, хватается за стойку. Я отворачиваюсь и иду к семицветным. Больше Марины в ту ночь я не видел.
Зато видел все цвета женщин вблизи! Синяя без конца обмахивала меня веером, а с зеленой станцевал сладострастное танго. Вино текло рекой! Упругие шары грудей по краям выреза, обтянутые смуглой, шероховатой на ощупь кожей, а под повязкой - синие от вина, влажные моллюски-губы. А потом вел ее куда-то по коридорам, и называл Мариной, и требовал любви - немедленной, коленно-локтевой. Первые попытки блева, предпринятые в роскошно декорированном сортире. А потом на рецепции требовал проводить меня в номер Марины настоящей. Требовал, должно быть, очень грубо. Удары по вискам, темнота, ухмыляющееся лицо мастера Сунга с телом самки богомола, снова темнота.
Мокро, темно, пахнет землей. Крики птиц, чье-то приглушенное шипение. Джунгли. Снова блюю на траву. Кто-то смотрит сзади, чувствую ободранной в кровь спиной. Все равно! Пытаюсь вырубиться - не выходит. Мешает взгляд сзади. Тяжелый, оценивающий взгляд. Поднимаюсь, падаю. Привстаю на четвереньки и ползу на взгляд в шипящую, шелестящую, хохочущую темноту.
Гора в свете луны. Вход. Тут уж мне, видимо, помогли - втащили за шкирку внутрь. Высокие фигуры в сиреневых балахонах по краям поля зрения. Я на коленях, на холодном каменном полу. Впереди на черной стене - огромное витражное окно, составленное из разноцветных сегментов. Восьмерка из двух кругов, желтый глаз с пурпурной радужкой между ними - я вмиг трезвею, узнав поле для игры в "Смертельную Битву"! На секторах нижнего круга не изображено ничего, кроме условных черных значков: пламени на красном, ящерицы на зеленом, снежинки на синем, молнии на белом. На непроницаемо-темном стекле верхнего круга выцарапаны резкие контуры. Приглядевшись, различаю сонм многоруких демонов.
Вот уж вздор! Жалкая бутафория... Они бы еще Бабу-Ягу со Змеем Горынычем выцарапали! Обман, да какой примитивный! Ведь есть же глаз...
Черт возьми! Неужели только ради красоты в самой середине поля есть огромный глаз?! Ну и болван же я, скажу я вам! Увидеть поле противника проще простого - надо лишь сделать этот глаз своим! Просто заглянуть в него...
Я напряг кулаки, готовясь разметать проклятых монахов, если они встанут на моем пути. Но ни один даже не шевельнулся, когда я поднялся с колен и шатаясь побрел к витражу.
За желтым стеклом что-то размеренно волновалось. Кажется, море. Пурпурное стекло круглой радужки казалось совсем мутным, а с приближением моей огнедышащей пасти еще и запотело. Я аккуратно протер его рукавом рубашки и, стараясь вовсе не дышать, прижался к нему носом и лбом.
Я увидел широкую прибрежную скалу, а под ней - песчаный пляж. Что-то тонкое плескалось на отмели в желтоватой морской воде. Прищурился, и стекло, среагировав на движение бровей, дало увеличение! Длинноволосая, длинноногая, янтарная кожа. Неужели...
Сзади раздался удар гонга, и витраж гулко завибрировал. Но куда сильнее завибрировало мое сознание: не в силах удерживать равновесие, я зашатался, рухнул на пол и выключился.
***
Пробуждение вышло многоступенчатым, совсем как падение с лестницы индейской пирамиды. Лишь достигнув ее основания, я перестал ползать к деревянному нужнику во дворе, куда исторгал остатки минувшей ночи. Ярости, в коей пребывала хозяйки моей лачуги, позавидовали бы иные из демонов буддийской преисподней! Я молил о стакане воды, что облегчил бы рвоту и страдания, но старая ведьма лишь вилась коршуном над моей распростертой по земле тушкой, одаряя ее отборными ругательствами и тычками острой как жало клюки.
Ползая по полу комнатушки в поисках чемодана, в боковом кармане которого мог прятаться анальгетик, я задел треногу мольберта и опрокинул его на себя. Шершавый ватманский лист обернул туловище как лаваш несвежую шаурму. Матерясь, развернул его. На меня смотрело собственное лицо, издевательски дополненное длинными светло-русыми волосами и женской фигурой в желтом платье. Марина...
Но страдания плоти были слишком сильны и с легкостью перекрыли муки совести. К тому же, исход вчерашнего вечера виделся мне теперь настолько логичным и в то же время словно бы предопределенным чужой волей, что я не считал себя вправе винить себя хоть в чем-то. Это была чужая игра на скрытом от меня поле, где я был лишь безвольной фигурой в руках противника. А портрет... Ведь именно с этой гребаной мазни и начался мой бесславный путь к поражению! Тьфу на него!
Я собрал остатки слюны и смачно сплюнул прямо на свою самодовольную рожу. Но чего стоила эта совершенно идиотская игра в сравнении с моей головой, готовой в любую минуту взорваться как надутый без всякого предела воздушный шарик от любого неосторожного движения или прикосновения? Взорваться, чтобы придать интерьеру легкий мозговой налет. Что ж, в этом было бы не в пример больше эстетики, чем в моих давешних мазульках... Анальгетика в кармане не оказалось. Я натянул свежие шорты, майку и покинул здание в поисках лекарства.
Первой мыслью было заявиться в отель, ведь только там и нигде больше на этом треклятом острове могла быть аптека. Но свежие шишки и гематомы на висках тупой болью напоминали об обстоятельствах последних минут пребывания в гостинице, и я решил, что вполне обойдусь рассолом, местный аналог которого наверняка найдется в одной из кафешек у пристани.
Город словно вымер. Никто не толпился на улочках меж лачуг, пустые ряды базарных лавок навевали в и без того тревожную с похмелья голову мысли о бренности всего сущего. Да что уж там - на пути к пристани мне не встретилось ни единой живой души! Достигнув безлюдного причала, я поглядел на часы: девять утра. Что, неужели все без исключения туземцы тоже кутили ночь напролет, а теперь отсыпаются по утонувшим в перегаре хибаркам?
А может, всех забрал вчерашний лайнер? Я посмотрел вдаль, туда, где бухта оканчивалась открытым морем, и схватился за бортик причала, чтобы не хлопнуться в обморок от потрясения: судно на рейде оказалось не совсем обычным океанским лайнером... Совсем не таким, каким представилось мне в темноте вчера, когда были видны лишь огни его многочисленных окон. Оно смутно напоминало деревянный многоярусный ковчег, размеров которого вполне хватило бы на каждой твари по три пары. По бортам из палуб торчали длинные шесты, увенчанные толи изрядно потрепанными флагами, то ли и вовсе гигантскими мотками водорослей и тины. На самом верхнем ярусе в лучах солнца блистало нечто металлическое и чрезвычайно крупное, вокруг которого едва заметно различалось броуновское движение сотен фигурок.
Эх, забраться бы на ту высокую скалу, да посмотреть через подзорную трубу... Бинокль!!! Я же взял с собой в отпуск бинокль! Вмиг позабыв о тяжелейшем похмелье, я как ветер понесся в лачугу за прибором, и спустя всего четверть часа уже карабкался по каменистой тропке, забирающей круто вверх к вершине поросшей кустарником скалы. Только тут я впервые заметил, как странно, совсем не по-утреннему, но скорее по-вечернему, светит осовелое солнце, и в его болезненно-усталом свете небо приобрело легкий сиреневый, а море - желтоватый оттенок. Внезапно тропинка свернула и пошла по самому краю пропасти. Остановившись в нерешительности, я заглянул в провал и увидел далеко внизу песчаный пляж. Что-то тонкое плескалось на отмели. Тогда я вынул из футляра бинокль и направил вниз. Длинноволосая, длинноногая, янтарная кожа. Неужели...
Марина! Совершенно голая... Охваченный острой похмельной похотью, я чуть не выронил бинокль в бездну. Потеряв рассудок от возбуждения, был близок к тому, чтобы просто спрыгнуть к ней. Но в последнюю секунду меня спасло дежавю: разве не Марину я видел сквозь мутное стекло глаза, когда едва не сорвал завесу мрака с верхнего круга? Дурень, ты просто смотри!
И я смог. Подавил в себе животное, чтобы обратиться в растение. В лист, в примитивную фотопластинку, в податливый гипс, запоминающий навсегда каждую неровность: соски, локти и ягодицы, обласканные теплой водой, ладони и колени, врезавшиеся в песок. Тонкие плечи и кошачий изгиб спины. Перекатывалась со спины на живот и обратно, терзала кожу когтями до крови. Наконец, с хищно раскрытым ртом поползла на четвереньках по пляжу, чтобы скрыться в прибрежных зарослях, но я не стал досматривать. Отставил бинокль, но уже не мог воспринимать ничего вокруг - изображение заполнило собой всю доступную память в мозге и заблокировало самосознание. Был лишь один способ вернуться к жизни - перенести его на другой носитель! Слепой и глухой я побрел к кистям и краскам.
Мольберт. Прошлый портрет. Разорвал не глядя. Чистый лист. Янтарная фигура на четвереньках, вполоборота ко мне. Серые глаза совсем растеклись - она горько плачет, и этот дождь почти затушил кровавый огонь широко раскрытых губ, меж которых - темная, утробная пустота. Обнажена, беззащитна, готова к проникновению, к поражению, к бесчестью. Впитает семя творца, впитает, как губка, целый океан семени! Грубая плоть! Сладкая, любимая моя.
А что же желтое платье? Вознеслось на небеса, засияв студенистым овальным солнцем! Море заледенело, до самого горизонта, сохранив лишь легкий кобальтовый отблеск на острых гранях. Небо белое как чистый лист, затянутое плотной пеленой облаков. Сплошные облака... Но откуда тогда взяться солнцу?!
Пригляделся - а это уже и не солнце вовсе! Это глаз: вытянутый, желтый. Пару мазков - и по центру красуется пурпурная радужка, а в ней та же, картина, и так до бесконечности... Остановился, оглядел новый портрет целиком. Постойте, а где же второй круг??
Я схватил лист, выложил на пол и приклеил сверху такой же. Всего лишь добавил пространства для еще одного круга - моей половины игрового поля. Дальше было легко, по наитию: сектора, монотонные пейзажи четырех цветов. Дописав два щупальца, протянутых от портрета Марины к моему кругу и получившихся саблезубыми змеями с блестящей черной кожей, я упал на соломенное кресло и отрубился глубоким сном без единого сновидения.
Когда проснулся, за окном было уже темно, а картина почти полностью высохла. Аккуратно свернул ее, принял холодный душ во дворе, побрился. Нацепил парусиновые брюки и даже пиджак для парадности, на голову - шляпу, чтобы скрыть гематомы на висках. Свежий, гордый собой, налитый до краев жизненными соками, я поспешил в отель - передать портрет Марине и по-человечески попрощаться.
Свет не горел ни в одном доме, а с моря налетали порывы холодного, почти штормового ветра. Подсветку отеля тоже выключили, и теперь очертания громадной пагоды едва прослеживались в окружающей темноте. Лишь далеко над горой, разделяющей остров на две половины, небо посветлело от слабого сиреневатого свечения, которое я приписал луне. Опьяненный неожиданными успехами в живописи, я вообще не желал замечать ничего необычного.
Двери были открыты, но вестибюль совершенно пуст и темен, лишь рецепция освещалась парой свечек. За стойкой сидел опрятный паренек азиатской наружности.
- Добрый вечер, сэр! Мне срочно необходимо встретиться с проживающей здесь Мариной, гражданкой Украины, по личному делу. Сможете помочь?
Узкие глаза паренька даже расширились.
- Все-все уехать! Еще днем уехать на корабле!
И тут я вспомнил про корабль. И окончательно протрезвел. Поднялся по лестнице на пятый этаж, вышел на широкий балкон, откуда меня тут же чуть не сдуло ветром. Город и бухта были совершенно пусты.
Так вот оно что. Съемку на пляже в стиле ню я наблюдал со скалы, а банкет, как и отъезд, тупо проспал. Лишь две вещи не укладывались в донельзя банальную картину: опустевший город и внешний вид корабля. Я вернулся в вестибюль, с трудом отыскал в темноте заветную дверцу и проследовал к храму.
Мастер Сунг прочищал от пыли статуи неподалеку от входа, словно давно и с нетерпением ждал гостей. Завидев меня, он дежурно улыбнулся и лишь кивнул в ответ на мое приветствие.
- Я хотел бы сыграть в "Смертельную Битву", сэр!
- Вы получили вызов? - осведомился смотритель будничным тоном.
- Несомненно!
- Сожалею, господин, но у нас нет поля. Работники министерства культуры забрали сегодня в Гонконг, на реконструкцию.
- Не беда! Я пришел со своим.
Тонкие губы мастера сжались, а глаза сверкнули злым зеленоватым огоньком, когда я развернул перед ним свое свежее творение.
- Похвально, господин художник! Вижу, вы серьезно отнеслись к подготовке. Позволите?
Он взял у меня поле и продолжал пристально разглядывать, вертя и так и эдак в крепких руках, облаченных в желто-черные наручи. Наконец, его непроницаемое лицо озарилось довольной ухмылкой.
- Я так и думал, что вы что-то непременно упустите! Если позволите, я подправлю.
Я кивнул, и смотритель понес поле к алтарю, а я нерешительно двинулся вслед за ним. Достав откуда-то флакончик, он слегка окропил картину пахучей прозрачной жидкостью. Прежде чем я успел что-либо спросить, он стремительно поднес к бумаге свечку. Мое творение моментально обратилось в пепел!
- Да как ты сме... - я кинулся на мастера, но был отброшен резким и метким ударом ребра ладони по шее.
Пришел в себя я, видимо, довольно скоро. Я лежал на полу, а мастер Сунг как ни в чем не бывало очищал статуи от пыли. Голова ужасно трещала, а члены не слушались, но я нашел в себе силы подняться и снять со стены ножны с катаной.
- Хочешь увидеть ее? - спросил смотритель, даже не оборачиваясь в мою сторону.
- Да, - я уже вытаскивал меч из ножен.
- Тогда повесь на место железку и пойдем.
Почти час мы шли по проложенному под землей тоннелю, вход в который находился за люком на полу пагоды. Сунг шел впереди, освещая путь свечой. Мы молчали. Внезапно стены и пол задрожали - сначала едва заметной, мелкой дрожью, но с каждой минутой вибрация усиливалась. Я уже думал нарушить молчание, как вдруг в тоннеле повеяло прохладной свежестью. Мастер отворил скрипучую дверь и зашагал вверх по лестнице.
Мы оказались в неестественно молчаливых джунглях. Могучие древние деревья колыхались как трава на мощном ветру. Впереди возвышалась высокая отвесная скала в ореоле яркого сиреневого свечения, за ней неистово шумело море. Похоже, и в самом деле набирал силу тайфун. Из подножия скалы выступал каменный фасад, украшенный колоннами в форме облаченных в доспехи скелетов, горгульями в паутине из змей и барельефами, изображавшими цепь сопряженных как олимпийские кольца кругов с темными пятнами континентов - планеты. Фасад освещался настенными факелами, которые вскоре погасли - с бурлящих небес хлынул ледяной ливень. Я сидел на корточках, вцепившись в корни ближайшего дерева, чтобы ураганный ветер не оторвал меня от земли.
- Чего уселся? Пошли!
- Не могу!
Тогда твердо стоящий на ногах мастер Сунг схватил меня за шкирки и потащил ко входу в скалу, а я вспомнил, что уже был здесь прошлой ночью.
Длинная лестница кончилась просторным залом, утопающим в лиловом полумраке. Пахло сандалом и сыростью. Витражное окно на дальней стене светилось всеми цветами своих стекол, но ярче других сияла пурпурная радужка глаза. По обе стороны от стекла неподвижно стояли высокие фигуры в монашеских балахонах. Опущенные капюшоны надежно скрывали лица.
- Мастер Сунг! Вас ведь не затруднит объяснить мне правила игры?
Лицо смотрителя скривились в презрительной усмешке.
- Они очевидны для всякого, кто внимательно изучил поле, и в особенности для того, кто успешно воспроизвел его! Впрочем, я к вашим услугам. Что именно вам неясно, господин художник?
- Эти круги. Что они обозначают?
- Два мира, нижний из которых - в данном случае ваш - подвергся нападению верхнего с целью полного поглощения. Область взаимного пересечения, именуемая также Глазом Дракона, символизирует зону вторжения, которая на завершающем этапе игры, к которому мы уже приблизились, принадлежит в равной степени обоим мирам. В данном случае это остров с прилегающими водами.
- А секторы моего мира?
- Составные части Земли: огонь, земля, вода и воздух. Ты должен будешь одолеть их всех, чтобы достигнуть Глаза, где сойдешься с противником в Смертельной Битве. Еще вопросы?
- Кто мой противник?
- Разве ты не изобразил его на своем поле?
- Марина? Я должно быть ошибся. Она ведь с Украины!
Мастер указал рукой на окно.
- К чему пустые разговоры? Иди и посмотри сам.
В кристально чистом стекле радужки я увидел море - черное и совершенно спокойное. Ветер и шум исходил от подожженного ковчега примерно в полумиле от берега. Гигантское судно пылало сиреневым пламенем, жар от которого настолько растопил воздух, что плазма и сияние, закружившись в бешеном танце, образовали огромную воронку в небе над кораблем. Крупный металлический предмет на верхней палубе стремительно плавился и стекал в море, окрашивая воду вокруг ковчега в лимонно-желтый цвет. С каждым мигом воронка крепла и расширялась, и вскоре превратилась в портал на добрую половину неба, края которого пронизывали неистовые молнии. Ветер усилился, и витражное стекло задрожало, как задрожала и стена, и холодный пол под ногами. Казалось, мир вокруг меня может резонировать бесконечно. Но вдруг кто-то сзади ударил в гонг. Стекла треснули и разлетелись тысячами мельчайших осколков по залу, а меня поглотило сиреневое сияние портала.
***
Темнота космоса: черная как смоль.
Сотни кругов на осях: бесконечные ряды, бешеное вращение.
Круги пурпурный и пестрый: стремительное сближение.
Синхронизация: вращаюсь вместе и рядом.
Следствие: вижу детали.
Шестеренки по краям: совпадают, стираются, рассыпаются.
Выход щупалец.
Проникновение.
Появление глаза.
Щупальца впиваются в Землю.
Начало пути: огонь.
Меня выбросило в пустыню. Красную как: кровь, помидор, рубин, мак. Барханы. Смутно припоминаю, что должен был кого-то одолеть, но вокруг никакого движения. Надо идти дальше. Ведь мне вернули тело, парусиновые брюки, пиджак и даже шляпу! Мокасины тонут в мягком, горячем песке. Внезапная боль: жало вонзается в спину, пронзает позвоночник, спинной мозг! Занимаюсь изнутри, и вскоре пылаю как щепка, уже весь - с шляпой и брюками. Но успеваю обернуться и увидеть: чудовищный скорпион подцепил меня жалом на леске, выпущенной из хвоста! Тело догорает, но перед самым небытием я вспоминаю глаза Марины, серые как прохладный осенний дождик. Дождь! Серые капли, одна за другой, падают сверху, стекают по обгоревшему пиджаку, воскрешая поджаренную плоть. Тушат скорпиона, пустыню, огонь, смывают все красное. И я просачиваюсь сквозь песок, и долго плыву вдоль границы сектора, омывая когтистое щупальце, проткнувшее податливую плоть планеты. И выпадаю дождем над нефритовыми джунглями.
Земля.
Мокрые насквозь мокасины и брюки - я упал прямо в болото! Стрекот и писк насекомых сливаются в один невыносимый звук. Шлепаю вперед, спотыкаясь о корни мангровых деревьев. Будто оказался в тесной кладовке без окон, вонючей и сырой. Сверху, из тонких щелей меж дремучих крон, пробиваются слабые лучи, лишь благодаря которым я еще могу что-то различить в сплошной темно-зеленой пелене. Скорее выгорит и погаснет Солнце, чем я выберусь отсюда к следующему сектору! Шевеление меж густых стволов, пронзительный взгляд золотого глаза с тонким, острым как жало зрачком, в обрамлении склизкой чешуи, сливающейся с занавесью листьев. Гад - плоть от плоти земной - преграждает мне дорогу! Хочу провести его, застываю в нелепой позе. Но рептилию не обманешь! Клекот, плевок, и я весь в липкой жиже, весь - в окиси хрома. Разлагаюсь, перевариваюсь ею, чтобы застыть еще одной перегнившей корягой в этом царстве сырости. Но перед самым небытием вспоминаю поцелуй Марины, которого не было. Поцелуй алых губ, горячих как огонь, способный прокипятить к чертям все это болото, сжечь гнилую труху, обратить гада в пепел! Красный цветок! Не тебя ли страшится вся мерзость земли, все ее пресмыкающиеся порождения? Не ты ли очищал ее бедное тело от чешуи и наростов, от юрских монстров? Джунгли пылают, а я так увлекся, что сгорел вместе с ними. Ветер несет мой пепел, и бросает на снег возле закованной в лед реки.
Вода.
Тут вроде все просто: перейти реку. Быстренько восстаю из пепла (такие штуки разрешены правилами) и бодро топаю вперед. Морозец щипает за щеки, тонкий снег скрипит под мокасинами. Останавливаюсь у самой кромки, подернутой хрупкой наледью. Провалюсь под лед и встречусь с водой. Уже выучил эти их фокусы! Перепрыгнуть - далеко. Перелететь? Не успеваю толком обдумать, как за спиной уже вырастают два сильных, белых как снег крыла! Отхожу, разгоняюсь, взлетаю. Половина реки уже позади, когда замечаю на противоположном берегу высокую синюю фигуру в маске. Фокусник? Взмах его бледных рук, и мои крылья моментально леденеют и трескаются. Падаю на лед и вмерзаю всем телом в реку. Перед самым небытием вспоминаю желтое платье Марины. Как хотел я разбавить его, размыть, сделать прозрачным! Сорвать и бросить в пасмурное небо - какое теплое солнце вышло бы! И вижу: оно сияет на белых небесах! И лед тает, и снег тает, река течет, но солнце печет все сильнее, и вода испаряется, а я поднимаюсь паром в облака.
Воздух.
Облачный пар сгущается и твердеет белокаменной ступой без окон и дверей с пронзающим стратосферу коническим шпилем. У основания конуса над куполом изображен Глаз Дракона - моя цель. Липкими ладонями и ступнями как паук карабкаюсь вверх по камню. Силуэт на куполе в конической шляпе, гром и молния - в меня! Спрятаться некуда! Перед самым небытием во мне звучит голос Марины - бархатный, глубокий как космос, как бездна, разверзшаяся меж алых губ. И я превращаюсь в черную бездну. Пустоте нипочем молния! Но небытию слишком тесно со мной, и оно выталкивает меня назад, прямо к Глазу!
Падаю с высоты небесной ступы в желтое кипящее море. Сварюсь ведь... Остудить бы! Проверяю на лету карманы пиджака. Удача! Два жирных тюбика с ультрамарином! Давлю яростно, щедро, и ныряю уже в прохладный кобальт, и плыву саженками в синей отдушине, разгребая недогоревшие обломки ковчега. Остров. Пляж. Отпечатки ее голого тела на сиреневом песке. Кожа, волосы, изгибы фигуры и черты лица, разбросанные лоскутками в прибрежных зарослях. Сбросила личину. Змея?
О нет, много хуже... Червяк! Толстый червь с блестящей сиреневой кожицей порхает над тем, что недавно было прекрасным зеленым островом в голубом океане. Он проглатывает целиком скалы, деревья, дома и тела людей и тут же выпускает их обратно из яйцеклада гигантскими икринками в плотном сиреневом желе. Из некоторых уже вылупились до неприличия сиреневые глыбостои, гнилоросты, ложнохатки и челокуклы. Червь добирается до меня, и эластичная беззубая пасть растягивается в будто знакомой улыбке.
- Славик? Наконец то!
- Где Марина?
- Кто?
- Мастер Сунг сказал, что я увижу ее, - я достал из кармана подобранный в зарослях лоскуток с губами и глазами, - неужели это все, что от нее осталось?
- Ах, та женщина... - червяк будто бы недовольно поморщился, - ну считай, я и есть Марина!
- О нет! Ты червяк.
- Помилуй, Славик! Разве форма что-то значит? И вовсе я не червяк! А эта форма... Ну, просто в ней удобно поглощать!
- Врешь!
Червь весь съежился и в мгновение ока обернулся неаккуратной женской фигурой с моим лицом под длинными волосами.
- Больно мне надо врать... Вот, художник, полюбуйся! Твоих ведь рук дело?
Я молчал.
- И пойми уже, наконец: не было у меня никакой формы и не будет никогда! Никому меня не разглядеть! Никому меня не победить! А ты... Даже главного - цвета! - не увидел, - лицо нахмурилось, и весь образ мгновенно залился сиреневым.
- Почему ты так любишь сиреневый?
Лицо прояснилось.
- Так ведь это я и есть - сиреневый цвет! Самый легкий, самый сладкий, самый голодный! Я - эталон всепоглощающей страсти!
- А желтое море?
- Отходы, - лицо поморщилось, - неизбежные отходы. Не обращай внимания!
- Ты любишь свою пищу?
- О да! Такие яркие, пестрые, вкусные... Но я вовсе не ем их - просто улучшаю цвет!
- А форма? Эти хлипкие гнилоросты...
- Опять заладил со своей формой! - лицо скривилось в гневной гримасе, - да, цвет меняет их форму, но разве это что-то значит?!
- Ладно. Марину ты уже проглотила? Где теперь ее челокукла?
- Славик, я же уже...
- Я про настоящую Марину! Ты же где-то подсмотрела ее облик, прежде чем принять его! Где теперь та девушка?
- Бедный Славик, - лицо виновато улыбнулось, - я подсмотрела его в твоей душе! Ты ведь банально ждал азиатку в наш первый день, а кого встретил - идеальную музу! Да ты б и не увидел ее никогда так ясно, ни во сне, ни наяву, если б не я! Она - лучший продукт твоего подсознания!
- Врешь! Марина реальна! Я видел ее тогда со скалы на пляже всю!Каждую деталь, каждый оттенок!
- Вздор! Жалкое ребячество! О боже, ну если тебе вправду так понравилось...
Фигура рассеялась в лучах фиолетового светила, но вскоре возникла вновь, вплотную ко мне: Марина, в сиреневом монокини и шелковой повязкой на лице ниже серых глаз. Ее лицо потянулось к моему, и я схватил ее за тонкие плечи и впился губами в повязку. Ткань отошла. Ее рот оброс длинными и острыми как спицы зубами, расширился до размеров моей головы и проглотил ее! Она проглотила меня всего, совсем как тот червяк, и выложила на землю в оболочке из сиреневого желе. Я пытался вспомнить что-то перед небытием, но, похоже, растратил все свои цвето-козыри. Кровь взбурлила в жилах, а кожа пошла крупными волдырями и больно зачешуилась. Первая стадия челокуклы...
"... я из кожи вон вылезу, чтоб не опошлить кистями и красками твоей красоты..."
И я вылез! Из кожи, из сиреневого желе икринки. Я - чистый дух творения, вольный сперматозоид! Проткнул плеву небес и вызвал пестрый ливень из всех в мире красок и оттенков. Смыл червя в океан и сам стал - уже не желтым, но мутно-темным, первозданным мыслящим океаном, породившим жизнь на этой планете. Творил - красками, волнами, похотью переполненный. И вот она выползла из моря, которое тут же до горизонта заледенело кобальтом, - Марина в янтарной коже, с алыми губами, прятавшими космическую бездну и алкавшими моей любви. Желтое как платье солнце на белых небесах совсем не грело ее обнаженное тело, и слезы страха и обиды хлынули из прекрасных серых глаз. На берегу ее никто не ждал.
Я накинулся сзади, нежданно, и прижал ее мокрое тело к бронзовому песку. Проник в красоту и отломил на память кусочек. Да здравствует вандализм!
***
На пляже было жарко и пусто. Город встретил меня неприветливой толпой туземцев, вновь кишащих на пропахших рыбой узких улочках. Пестрые краски спасенного мира становились все более невыносимыми.
В отеле меня вежливо заверили, что ни одна девушка под именем Марина у них не останавливалась и не привлекалась для рекламных работ. Более того, остров с начала времен не посещала ни одна белая женщина! Храм во внутреннем дворике действительно существует, но проход к нему закрыт, поскольку он уже лет пять на реконструкции, и ни о каком смотрителе по фамилии Сунг они и слыхом не слыхивали.
В лачуге меня ждал мольберт и чистый лист. Нарисовал серые девичьи глаза в белой пустоте. Посмотрел в них, сел в кресло, закрыл глаза и горько заплакал. Ради того ли я победил, чтобы навсегда потерять ее?
Сколько тысяч лет пройдет, сколько раз я рожусь и умру, прежде чем она предпримет новую попытку вторжения? Разве не сойду я с ума и не утону навсегда в мутном океане бесплодных красок, прежде чем дождусь нашей новой встречи?
Во дворе хозяйка вновь поливала кого-то многоэтажными проклятиями. Вскоре дверь скрипнула и отворилась, и на пороге комнаты возник мужчина с татуировками на обтянутых иссохшей кожей скулах и хищными раскосыми глазами, черными, как не раз виденная им бездна.
- Господин художник, - прохрипел он с очаровательным мандаринским акцентом, - а вы никогда не задумывались о поглощении иных миров?