К середине февраля я достиг Манауса, где раньше никогда не бывал.
Брат-близнец часто писал мне о нем. В последний раз я видел Гизинью лет двадцать назад, когда единая прежде дорога, которую с рождения мы топтали в ногу, распалась на два пути, ведущих в противоположные бесконечности. Он стал священником, я - солдатом. Но теперь я шел к нему, спасаясь бегством от содеянного. В холщовом мешке за спиной я тащил трофей.
Манаус оказался куда меньше, чем описывал брат, и куда темнее. Насквозь пропахший сыростью портовый городок на берегу черной реки. Поднимающиеся над джунглями небоскребы, которые брат в своих письмах называл символом воскрешения города, когда-то забытого Богом, казались пустыми жестянками, торчащими из придорожной травы. Воспетая сатирами лесная глухомань - что еще нужно аскету вроде Гизинью? Здесь даже из выхлопных труб веяло святостью.
И всюду - вода.
Пар над крышами и деревьями. Не из-за него ли город вновь казался призраком, как и многие годы назад, в день, когда каучуковые плантаторы покинули его навсегда?
Я прибыл в самый разгар сезона дождей. Но утром сквозь туман пробились солнечные лучи, и пришлось опустить капюшон до самого носа. Никто из местных не должен был видеть мое лицо - лицо Гизинью, выжженное нездешним солнцем, багровое от пролитой крови. Брат служил в церкви Святого Себастьяна, и я держал путь в самый центр Манауса, чтобы задать вопрос и получить ответ.
- Будете кофе, святой отец?
Щербатое лицо тучной лавочницы-кабокло оскалилось широкой улыбкой.
Проклятье!
Выругавшись на наречии, неизвестном на этой планете, я ухватился покрепче за мешок с добычей и поскакал, широко расставив скошенные ступни, в сторону реки. Пусть лучше примут за сумасшедшего, чем за Гизинью! Ни к чему ему отвечать за мои грехи.
***
Первый раз я заметил слежку на мосту, перекинутом через Эдукандос. Почувствовал снизу их взгляд. Меньше ста метров отделяло меня от берега реки, где начинался центр города. Прислонился к перилам и посмотрел вниз.
Беспокойная вода. Черная, совсем как та, в ином мире, что заалела от крови, когда я, наконец, пустил в дело широкий и длинный, острый как бритва нож. Когда осознал, что отмыть его не удастся уже никогда, я оставил его в тех далеких краях - куда более дальних, чем солнце, луна и звезды, что отражаются в водах под этим мостом. Но спекшаяся кровь так плотно облепила сапоги, что они нашли меня по следам и по запаху. Даже здесь.
И все же до последнего мне не верилось, что это они. Вернулся к началу моста и спустился вниз, к небольшому болотцу, чтобы ближе подобраться к воде. Вдоль доков и пестрых трущоб теснились баркасы. Внезапно из будки выскочил мальчишка и ринулся прямо ко мне. Белобрысый, тощий и ободранный, словно бездомный пес. Я приготовился рухнуть на землю и загорланить непотребную песню, но паренек, похоже, не признал во мне Гизинью.
- Куда идете, синьор?
"- Не твое щенячье дело!" - чуть было не вырвалось у меня. Но я вдруг вспомнил о брате и о том, что не имею никакого права обращаться так с овцами его стада, пока топчу землю его епархии. Глубоко устыдившись, я решил обойтись безо лжи.
- К воде. Мне надо посмотреть на воду.
- Вы что же, синьор, никогда прежде воды не видали? - озорные глазенки мальчика насмешливо засияли.
- Этой воды еще не видел. Я нездешний, пришел из ...
- Вода тут очень грязна, синьор! Отходы и какашки сливают сюда со всего города! Пить нельзя, купаться нельзя, но я... Обещаете, что не скажете никому?
- Клянусь Девой Марией.
- Я тут иногда купаюсь. Я живу тут. В помоях тонет серебро, и я вылавливаю его, даже не видя!
- Уж лучше купаться в дерьме, чем в крови...
- Вы, синьор, должно быть, тоже бедняк?
- Я несказанно обеднел, появившись на свет. Богатство ждет нас лишь на небесах!
- Вы говорите совсем как священник, синьор.
Я поперхнулся и сглотнул слюну. Разговор начинал принимать не самое лучшее направление. А что, если этот чертенок давно знаком с Гизинью, узнал его во мне и играет теперь в одному ему ведомую бесовскую игру?! Покровительственно приобняв паренька, я заглянул прямо в его светлые веселые глаза.
- Вот что, малыш, слушай сюда: никогда не верь болтунам в черных сутанах! Я солдат и убийца! Я был на небесах много раз, и всякий раз спускался назад. Я и сейчас оттуда. Не верь попам - там так же грязно и темно, как и тут...
Однако откровения эти не произвели ни малейшего впечатления на мальца. Вместо того он вдруг заинтересовался моей поклажей.
- Вы, синьор, хоть и бедняк, но с мешком!
В тот самый миг, словно отозвавшись на слова мальчика, мой строптивый трофей задергался в мешке.
- Да вы рыбак!
- Ну уж нет. Скорее ловчий.
- Кого же вы на сей раз поймали, синьор?
- Бога. Несу теперь в храм. На суд.
***
Сомнений больше не было - они следили за мной. В центре улицы узкие и сырые - спасенья нет. Но все же решил держаться подальше от реки. Солнце выше и выше поднималось по серому небу, и пар растворялся в болезненном зное дня, обнажая город перед ударами его лучей, беспощадных и острых, словно плети надсмотрщика.
Держаться ближе к стенам домов, сторониться деревьев и кустарников. Городок притаился в самом сердце мрачной сельвы - больше стволов, листьев и лиан, чем здесь, вы не увидите нигде на этой скользкой планете. На тысячи миль вокруг - непролазные заросли мангры, тростника...
Избегать всякой влаги, если желаю спастись!
Наконец, из-за обшарпанных домишек показался широкий проспект 7-го сентября. Оттуда до церкви брата рукой подать. Слева виднелся треугольный сквер с прудом, и я поспешил направо, под надежную тень бетонной многоэтажки. Трофей, почуяв приближение к месту суда, бился в мешке все неистовей, яростным бултыханием привлекая ненужное внимание прохожих к моей заляпанной кровью персоне. Но вечно прятаться в тени я не смогу, если хочу, чтобы брат узнал меня.
Внезапно меня осенило. Рынок! Брат писал о муниципальном рынке Адольфо Лисбоа, прямо у порта на реке. Я замешкался лишь на пару секунд. Чего теперь бояться воды, если запах пролитой крови проникает даже сквозь световые годы безвоздушного пространства?
Квадратное здание рынка было настолько нелепым, что, казалось, сам город Манаус улицами и домами стремится оттеснить его к реке, чтобы, в конце концов, сбросить в воду. Часы на башне парадного входа показывали четверть двенадцатого, когда я вместе со своим булькающим мешком нырнул в людскую толчею. Не прошло и получаса, как я вынырнул из узкой дверцы с другого конца, прямо к порту и реке. На мне была белая роба раздельщика, вся в жирных пятнах и темных подтеках, пропахшая тухлой рыбой настолько, что даже они должны были сбиться со следа. Я выкрал ее прямо из-под носа лавочника. Жесткая борода впилась в поролон респиратора - я стянул его у зазевавшегося торговца стройматериалами. Он был призван защитить лицо от взгляда любопытных прохожих. Последних, впрочем, замечательно отпугивал невыносимый смрад, источаемый моей новой одеждой.
И лишь достигнув площади Святого Себастьяна, я понял, почему двадцать лет назад Гизинью выбрал именно этот город для служения Господу.
Манаус являлся ни чем иным, как тщательно исполненной, но бесконечно наивной карикатурой на место, где мы с братом родились и прожили первые два десятка лет наших тогда беспечных жизней. Маленькая и пыльная, словно дверной коврик, центральная площадь, со всех сторон зажатая потрескавшимися от старости и сырости домами в колониальном стиле, и неотесанными истуканами офисных высоток. Ее ненавязчивое убожество призван был сгладить оперный театр "Амазонас", для пущего величия водруженный на огромный каменный пьедестал. Розовые стены, колонны и могучий купол - несмотря на кричащую помпезность, массивностью и формой театр куда больше напоминал утюг или броненосец. Точно так же выглядела Центральная Мужская Академия на одной из площадей нашего родного городка, в которую поступали драчливыми юношами, но спустя всего два года выпускались беззубыми стариками. Точно так же выглядела любая попытка человечества скрыть животное убожество своей природы громоздким, но глухим и холодным храмом, что зовется религией.
Церковь, где служил Господу мой брат-близнец, возвышалась теперь всего в десятке метров передо мной своей единственной колокольней. Брат писал, что согласно народной молве, вторая утонула в Атлантическом океане, не успев достичь берегов Южной Америки - обетованной земли священников и солдат. Оставалось лишь перейти оживленную автодорогу, чтобы вплотную подойти к высокой двустворчатой двери, обрамленной невыразительным портиком с колоннами из серого камня, и попасть внутрь.
Поначалу я хотел было войти и занять место на ближайшей к входу скамье, чтобы послушать проповедь Гизинью. Но решил все же подождать окончания полуденной мессы на улице. Не стоит входить в храм запачканным кровью и в смердящей одежде, когда сам Господь Бог освящает личным присутствием его готические своды!
... я сидел на лавке возле пешеходного перехода, когда они высыпали наружу и начали заполнять площадь и прилегающие улицы. Узрев их лица, я затрясся мелкой дрожью и вскочил на ноги. Трофей, учуяв мое смятение и возликовав, бешено забултыхался в мешке. Это были бледные, обескровленные лица причащенных рабов, скрепивших сделку с Христом поеданием Его плоти и распиванием Его крови. Разве ведали они, что никакая кровь - ни черная, ни зеленая, ни красная - не способна пролиться безнаказанно в мире, созданном Им, и что, причащаясь, они платят Ему и своей кровью?
Всякому воздастся по делам его, и никто не убежит от содеянного.
Как напомнили в тот миг они мне тех жалких существ, что также бездумно и смиренно делились кровью со своими склизкими угнетателями!
Это было слишком далеко от Манауса, на другом краю бессмысленного черного хаоса, что по невежеству мы все еще именуем космосом. И тогда у меня был длинный и широкий, острый как бритва нож, который я не преминул пустить в ход, лишь стоило мне убедиться, что все их страдания не оправданы ни страхом, ни верою. Теперь же у меня был только страх перед возмездием, и, спотыкаясь и падая, я с позором и с мешком за плечами бежал от призраков, порожденных моей недоказанной еще виной...
... три раза постучал в дверцу черного входа. Открыл высокий священник, смуглый, с черными кудрями волос на заостренном кверху черепе. Орган уже стих, но отзвуки его строгого голоса еще разносились по залу, и даже асфальт под ногами вибрировал ему в такт.
- Добрый день, святой отец! Будьте добры Гизинью.
- Кого-кого?
- Простите, святой отец, я хотел сказать: "будьте добры позвать падре Гильерме Кортеса!" (под именем Гизинью брата знал, кажется, лишь я один)
- Кто вы?
- Торговец рыбой. Мы с ним сговорились давеча, что я...
Высокий священник разглядывал меня с нескрываемым презрением.
- Уже полгода тому, как Гильерме отбыл из Манауса с важной миссией.
- Когда же он вернется, святой отец?
- Одному Богу известно.
Уходя с площади Святого Себастьяна, я оглянулся на церковь. Теперь стало ясно, почему у ней всего одна башня. Второй был мой брат-близнец.
***
Во всем Манаусе существовало лишь одно место, где я мог остановиться и ждать возвращения брата - его дом. Письма от него приходили без обратного адреса. Однако в ближайшем к церкви почтовом отделении я без труда навел справки, стоило показать служащим несколько сохранившихся у меня конвертов. Гизинью жил в доме 14 по улице Новой Республики в поселении Антониу Алейшу, в получасе езды из центра города. Наряд рыботорговца и респиратор не годились больше для перемещения по людным местам, и потому в магазине маскарадных принадлежностей я приобрел пунцовый костюм рождественского старика. В нем было нестерпимо жарко, но к нему прилагались два чрезвычайно полезных аксессуара - пышные седые усы, переходящие в окладистую бороду, и огромный мешок. В него я тотчас же заключил мешок с трофеем, которому прежде успел сменить воду в общественной уборной.
Автобус оказался забит до предела. Пот стекал из-под шерстяной шапки вниз по длинной накладной бороде, местами едва прикрывавшей настоящую черную бороду. Трофей, задыхаясь в объятиях двух мешков, брыкался сильнее обычного, но пассажиры глядели сквозь меня с выражением полнейшего равнодушия. Похоже, маскироваться я еще не разучился.
Поселение Антониу Алейшу оказалось приличных размеров деревней, отделенной от Манауса километрами изрядно прореженных джунглей. Улица Новой Республики огибала ее с северного края, и стоило мне выйти из автобуса, как в ноздри ударил запах рыбы и болотной тины. Я снова приближался к воде.
К счастью, бродяги не облюбовали пустующее жилище Гизинью, несмотря даже на то, что ни сам дом, ни хозяйственная постройка во дворе оказались не заперты. Очевидно, брат пользовался большим уважением среди сельчан. Соседей не было видно, и потому, потоптавшись пару минут у двери, я вошел внутрь.
Обстановка двух узких комнат и грязной кухоньки поражала ветхостью и скромностью. Впрочем, не стоило забывать, что Гизинью, как и я, с пеленок прослыл аскетом. В чайнике на плите зацвела вода, в прихожей высокие напольные часы с маятником замерли в безнадежном ожидании, а в одну из комнат совершенно нельзя было зайти, ибо вся она, словно призрачным туманом, была окутана толстыми пластами паутины. Поначалу я желал помыться, но увидев, что ванна превратилась в тропическое болото, заполнил ее и выпустил туда из мешка свою беспокойную добычу. Снял идиотский костюм, заварил чай и устроился в плетеном кресле на выходящей к леску веранде, надежно защищенной от соседских глаз. Гизинью, похоже, и не думал возвращаться.
Солнце скрылось за густыми грозовыми облаками. Налетевший с севера ветер принес еще больше запаха сырости, и я понял, что недалеко от дома за зеленой стеной деревьев прячется озеро или река. Зашуршала высокая трава во дворе. Глаза не различали ничего необычного, но заколотившееся сердце почувствовало, что преследователи на сей раз подобрались совсем близко. Меня, вне всякого сомнения, выдал трофей. Следовало бы и дальше держать его в холщовом мешке, обложенном изнутри плотным полиэтиленовым пакетом. Он почти не пропускал запах крови, коей в трофее было едва ли не больше, чем воды в опутанной водорослями ванне брата. Но теперь скрываться мне было негде, а бежать - некуда. Еще раз крепко пожалев, что оставил нож в паре сотен световых лет отсюда, я тяжело вздохнул и медленно поднялся с кресла. Спустился с веранды и направился сквозь лес к воде.
Это было устье речки, впадающей где-то дальше к юго-востоку в большую реку. Заболоченные берега густо заросли тростником. Из широких крон деревьев высоко над головой доносились тревожные крики птиц и вопли обезьян. Где-то впереди, в черной воде что-то непрерывно плескалось. Во Вселенной трудно было найти место более сходное с тем, где я давеча так плотно заляпался кровью.
Продираясь сквозь заросли, я приблизился вплотную к кромке воды и увидел их, облепивших всю отмель. Они были точной копией самих себя, выполненной в масштабе 1 к 10, а то и 1 к 20. Их длинные склизкие тела тянулись ко мне, их рты алкали крови. На сей раз моей.
***
Не помню, как называлась та планета. Ученые всегда и всё называют в честь других, более древних ученых, чей прах уже сгнил в земле и вступил во столь многие природные процессы, что кто из них сможет теперь ручаться, что не скушал на завтрак частицу своего далекого предшественника, чье имя он так беспечно присвоил открытому днем ранее небесному телу? Будь моя воля, я назвал бы ее "Мерзостью".
Нестерпимый зной даже у полюсов и непроходимые леса, сплошняком покрывшие единственный континент размером в четыре пятых поверхности глобуса. Сырость и духота, инфекции и трясина. Не знаю, чего уж такого ценного скрывалось за толстым слоем дерьма, облепившего этот затерянный во вселенской тьме несчастный шарик! Простому солдату вроде меня это знать и не положено. Однако Мерзость едва ли заслужила бы свое название, если б не ее богомерзкие обитатели.
В фауне планеты доминировали два вида, один из которых определенно можно было считать разумным. Две руки, две ноги, голова, половые отростки у самцов и половые отверстия у самок. Медная сморщенная кожа, обтягивающая низкие, до невозможности тощие тела. В крошечных темных глазках на обезьяноподобных лицах тлел слабый, но спокойный огонек разума.
Они жили в маленьких поселениях из дерева, раскиданных средь болот, и полуживотное существование их полностью зависело от второго доминирующего вида - господ и богов. Корабельный биолог как-то обронил, что склонен отнести их к типу кольчатых червей, и что интеллекта в них не больше, чем в земной улитке. Они и вправду напоминали черных и гладких, приплюснутых червяков, если бы не размеры... Иные из взрослых пресноводных особей достигали десяти метров в длину и почти двух в поперечнике. В немногочисленных мелководных морях сновали черви длиною более тридцати метров. И все они питались... исключительно кровью несчастных гуманоидов! Но не было ни охоты, ни борьбы - людишки добровольно делились своей кровью с гигантскими червяками, как тля делится молоком с назойливым муравьем...
В моем распоряжении был тогда целый взвод отъявленных головорезов, и вот из Центра поступила команда - зачистить планету, согнать гуманоидов и червей в одну большую резервацию, сопротивляющихся уничтожать на месте. Двадцать лет службы, звания и награды ничуть не изменили меня - я оставался простым солдатом, исполнявшим любые приказы командования в точности до буквы. Но случилось так, что днем ранее я получил письмо от Гизинью.
Брат не без гордости описывал свой подвиг - ему удалось наставить на путь истинный членов преступной банды, да к тому же иноверцев! Не прошло и месяца пламенных проповедей, как вчерашние гангстеры превратились в смиренных овец его паствы. Весть о том дошла вскоре до кардинала, и он обещал даже подумать о привлечении Гизинью к серьезной миссионерской работе...
Хоть дорога, которую с рождения брат и я топтали в ногу, и разошлась уже как двадцать лет в разные стороны, мы по-прежнему участвовали в той гонке и бежали каждый к своему финишу. Потому, прочитав об успехе Гизинью, я решил повторить его в рамках своей миссии, и впервые за все годы службы осмелился исполнить приказ так, как сам посчитал нужным. Построил свой взвод и велел всем и каждому не медля ни секунды приступить к изучению местных наречий. Ибо я вознамерился обратить гуманоидов Мерзости в Святую Христианскую Веру!
Однако туземцы чуралось контактов с пришельцами, хотя ни людишки, ни червяки не проявляли к нам агрессии. При попытке заговорить они молчали, потом отворачивались и уходили прочь. Если кто-то из нас вставал у них на пути, они просто обходили нас стороной, словно мы были деревьями или камнями. Они вели себя так, будто нас вовсе и не существовало!
Мои ребятки славились вспыльчивостью и крутым нравом - другие и не пошли бы служить в войска. И невежливость аборигенов все сильнее выводила их из себя. С каждым днем убеждать их не кипятиться раньше сроку становилось все сложнее, и я чувствовал, что не смогу бесконечно удерживать джинна в бутылке...
Все изменилось в тот день, когда я познакомился с Ах'о. Он стал первым обитателем Мерзости, проявившим к нам интерес. Причина, должно быть, скрывалась в том, что он был кем-то вроде жреца или шамана, отвечавшего в деревне за все сверхъестественное. Спустя месяц после нашей первой встречи, когда он в достаточной степени освоил мой язык, а я - его, Ах'о рассказал про червяков и природу их отношений с людишками.
- Они - ****** (тут он назвал имя, не произносить которое и осквернять тем самым уста я поклялся до скончания своих дней), наши великие боги.
- Прости, любезный Ах'о, но ведь ты ошибаешься. Животные не могут являться богами! Разве ****** сотворили ваш мир? Разве они хоть чем-то умнее или хитрее людей твоего племени?
- У вас есть боги?
- Бог один и для вас, и для нас! И Он совершенно невидим. Его нельзя погладить или ущипнуть, и Его не надо поить кровью!
- Но к чему вам такой бог?
- Без Него не было бы ни нас, ни вас, ни ******. Не было бы вообще ничего!
- Но раз он невидим, откуда вам знать о нем?
- Бог познается по промыслам Своим. Кроме того, однажды Он сошел на землю в облике человеческом и умер, распятый на кресте, чтобы всех нас спасти!
Ах'о лишь недоуменно хлопал темными глазками, вдавленными глубоко в его обезьяньи скулы. Было видно, что понимает он менее, чем ничего, но меня в ту минуту это мало заботило. Он производил впечатление смышленого паренька, и я нисколько не сомневался, что вскоре он сам во всем разберется, и потому разжевывать ничего не надо.
- Где и когда это произошло? И почему мой народ ничего об этом не слышал?
- Давно. Несколько тысяч лет назад! И случилось все это в нашем мире, - я ткнул в серый небосклон, - откуда мы пришли к вам. Только уверовав в Него и отрекшись от ****** ты, твой род и твое племя сможете спастись! (от наших ножей, чуть было не добавил я, но вовремя осекся).
Ах'о поднялся и поглядел вдаль, всем своим видом показывая, что разговор ему неприятен или неинтересен.
- Мы любим ****** и почитаем их! Мы кормим их своей кровью, и взамен они отпугивают злых духов, поражающих нас болезнями. Ни я, ни мой род, ни мое племя не нуждаемся в вашем боге, который невидим, не пьет кровь и не спасет нас от телесных недугов! Я могу вернуться в деревню?
Тупость и упрямство маленького блохастого шамана разозлили меня не на шутку! С пеной у рта я пересказывал Ах'о историю человечества от Рождества Христова по наши дни, вменяя весь постигший нас с тех времен прогресс в заслугу одному лишь Спасителю. Я усадил его за монитор в посадочном модуле и заставил просмотреть все хранившиеся в памяти медиафайлы о чудесах науки и техники. К утру Ах'о был близок к обмороку. Я поднял его на ноги и даже пошлепал легонько по впалым лохматым щекам, дабы немного сбить завладевшую им целиком и полностью одурь.
- ... вы ведь, Ах'о, тоже люди, немногим хуже нашего! И вы, черт побери, нисколько не обязаны раболепствовать перед ненасытными червяками! Захворать, говоришь, опасаетесь? Да известно ли тебе, каких высот достигла наша медицина?! Как много миров зачистили мы с тех пор, как пустились к звездам?! Силами одного только крупного корабля можно превратить всю эту помойку в цветущий Эдемский сад, где вы навсегда забудете про хвори, голод и унижение, стоит вам только отвергнуть ****** и уверовать в Иисуса Христа! Ведь единый Бог не требует ничего, кроме искренней веры...
Внезапно мутные глазенки Ах'о прояснились, и он будто бы невзначай поинтересовался:
- А вы пьете кровь своего бога?
Я было приготовился долго и нудно объяснять, что не пьем, ибо это совершенно невозможно, ведь Бог невидим и неосязаем, как вдруг вспомнил о таинстве евхаристии.
- Пьем, и даже едим Его плоть.
- И мы сможем пить и есть?
- Не то что сможете, вам придется делать это!
Похоже, именно это обещание неожиданно склонило чашу весов в пользу христианства.
- Но чем будут питаться ******, если мы отвергнем их?
Ноги подкашивались от усталости, и после бессонной ночи я хотел лишь одного - немедленно плюхнуться в койку. Но последний вопрос Ах'о настолько меня ободрил, что я поспешил ляпнуть хоть что-нибудь, лишь бы успокоить первого потенциального христианина родом с Мерзости.
- ******? Что ж... Думаю, экотехнологи без труда найдут для них подходящее место в новой пищевой цепочке!
- А может ваш бог позволить ****** пить его кровь?
- Не думаю, - сказал я, зевнув и представив гигантского червя в бассейне Каберне Совиньон, - что Его кровь им понравится.
***
Спустя два месяца после того разговора дела шли даже лучше, чем я изначально предполагал. Я крестил Ах'о и одиннадцать его ближайших родственников в болоте у деревни, и отряд мой вместе с новообращенными готовился к возведению первой на Мерзости церкви. Начал я с того, что отгородил частоколом окрестную лесную опушку и под страхом отлучения от церкви и предания анафеме воспретил кому-либо из новоиспеченных христиан, а также их соплеменникам, допускать ****** на территорию будущего храма или, чего доброго, приносить с собой на руках выводок червяков, которых они так любили укачивать и кормить будто собственных младенцев. Пока парни искали и обрабатывали стройматериалы, я выстрогал из фрагмента широкого древесного ствола замечательное распятие, и установил его на краю опушки в тени дерев, обозначив тем самым алтарь грядущей церкви Божьей.
В тот роковой день установилась столь невозможная жара, что к полудню все население деревушки попряталось в прохладных погребах, а мой взвод устроил коллективную сиесту в припаркованном неподалеку посадочном модуле. Не стал исключением и я. В самом начале вечера, когда обжигающий, словно кусок раскаленной бронзы, солнечный шар почти скрылся за грозовыми облаками, я пробудился от жажды после бредового забытья. Голова гудела как с похмелья. Бойцы мирно храпели на полках. Едва управляясь своими будто налитыми свинцом конечностями, я поднялся, покинул модуль и двинулся к лесу с единственной целью - развеять охвативший меня тяжкий дурман. Я и сам не заметил, как очутился у церковной ограды. Так бы и пошел вдоль нее дальше, окунуться в ближайшем пруду, если б из-за частокола до меня не долетели странные хлюпающие звуки.
Поначалу я не поверил собственным ушам, и вознамерился было продолжить поход к пруду, но хлюпанье повторилось. Припав всем телом к земле, словно кошка, я двинулся крадучись средь высокой травы в сторону едва заметного промежутка между кольями, сквозь который открывался прекрасный вид на огороженный участок опушки.
Метрах в двух перед распятием на земле сидел Ах'о. Он с трудом удерживал на руках жирного детеныша ******, не более полуметра в длину, жадно впившегося присоской в плечо первого христианина этой мерзкой планеты. Потерявший много крови гуманоид в сладком забытьи едва заметно укачивал червяка, монотонно бормоча себе под нос что-то вроде колыбельной. "Не иначе мадонна с младенцем" - подумал я, и меня чуть не вывернуло от этой богохульной ассоциации. Наконец, червяк напитался и отпал. Я уже раздумывал над тем, какую жестокую и показательную порку устрою первому христианину планеты перед лицом всей деревни за столь вопиющее нарушение запрета, когда Ах'о, напрягшись всем своим хлипким, будто раскладной стульчик, телом, встал и двинулся к распятию. Поднялся на цыпочки и водрузил червя на поперечную перекладину креста, и подоткнул его свисающую мордочку с хоботком прямо к сердцу Христа, словно понукая его присосаться к и без того истерзанной Христовой плоти. И я вспомнил наш первый разговор о религии. Ах'о, вне всякого сомнения, пытался дать попробовать детенышу старых богов свежей крови своего нового Бога. Но червяк настолько объелся, что присоска непроизвольно убиралась назад, и из нее на Иисуса покапывала свежевысосанная кровь незадачливого деревенского шамана.
И тогда я вынул из-за пояса свой широкий и длинный, острый как бритва нож. Словно ветер подлетел я к сонному Ах'о и отсек его маленькую лохматую голову. Я набрал в легкие побольше воздуха и прокричал наш боевой клич. Неистово размахивая ножом, будто хмельной берсерк, я бежал к деревне, чьи обеспокоенные криком жители выбирались спросонья из своих прохладных погребов. Я слышал, как несутся ко мне, разрубая ножами подлесок, мои бравые палачи, разбуженные приглашением на казнь.
Мы не успокоились, пока не вырезали всех в радиусе трех километров - и гуманоидов, и червяков. Черная вода болот побагровела, и было солоно во рту. Я бежал, изрядно запыхавшись, на поляну к первой в истории Мерзости христианской церкви, так, к сожалению, и не возведенной. Вспомнил, что на кресте остался висеть еще один.
Он дремал, нежно окутав шею, плечи и грудь распятого Христа, мирно переваривая еще не остывшую кровь своей уже покойной няньки. И мне вдруг стало безумно жаль его. И вновь солоно на языке - на сей раз от слез. И я вдруг подумал - а с чего это я решил, что Бог-Творец и Бог-Вседержитель не любит кровососов ****** и их смиренных человекоподобных доноров столь же сильно, сколь возлюбил детей Своих с далекой Земли? И неужели в тот Страшный День, когда сорокадневный дождь плазмы затопит до краев странную пустую темноту, что мы по невежеству своему все еще именуем космосом, неужели в тот день Господь, выстроив подобно пророку Ною спасительный ковчег, не предусмотрит в нем каюты для этого поразительного симбиоза - огромных склизких лекарей и их заботливых хрупких кормильцев? Неужели Всевышний не может одинаково сильно любить всех своих слепых детей, раскиданных им так небрежно по этой бесконечной и бессмысленной пустоте? И потому воплотиться черным склизким червем, и висеть теперь средь болот на кресте, в теплых объятиях своей человеческой аватары?
Ответ мог знать лишь Гизинью. Отбросив в сторону окровавленный нож, я наполнил водой огромный полиэтиленовый пакет, осторожно снял ****** с креста и запустил внутрь. И сбежал один, оставив свой взвод наедине с Мерзостью.
***
... вспомнил, что уже много суток не кормил трофей. Испугался, что он может попросту не дожить до возвращения брата. Пока исповедовался, они облепили со всех сторон мокрый и грязный балахон, иные впились в кожу. Я скинул одежду и побежал назад в лес, нагой, отлепляя на бегу самых голодных.
Мне следовало бы изловить кошку или опоссума, чтобы накормить трофей, но я так страстно желал убедиться, что он все еще жив, что сразу бросился к дому. Веранда делилась на две равные части высоким запачканным краской стеклом. Замешкавшись на секунду перед входной дверью, я повернулся направо и увидел брата. Гизинью простодушно улыбался мне за стеклом. Он вернулся.
***
- Там, в ванной, лежит...
- Знаю, видел, - брат продолжал лучезарно улыбаться.
- Его надо срочно...
- Не беспокойся, я уже позаботился о нем.
- Это... В общем, это вроде как...
- Я прекрасно знаю, кто там плещется. Твое начальство известило меня обо всем, - в тоне Гизинью послышались отеческие нотки. Что ж, на сей раз он оторвался до неприличия далеко, но наша извечная гонка интересовала меня теперь в последнюю очередь.
- Я ж приехал-то, собственно, спросить...
- У меня есть ответ на твой вопрос. Но тебе следует поглядеть на Встречу Вод, прежде чем я отвечу.
- Встреча Вод?
- Это неподалеку отсюда. Выйди из дома и двигайся налево по улице. Я буду следовать за тобой и, если понадобится, подскажу дорогу.
Я шел час с лишним. Пересек поселение Антонио Де Алейшу с севера на юг, не встретив ни души, и обогнул одноименный лиман, прежде чем достиг берега огромной реки. Серое небо нахмурилось еще больше, и природа вся стихла как перед грозой, и лишь слышна была за спиной мягкая поступь брата.
Мне не случалось прежде видеть рек, подобных этой. Воды ближней ее половины были черны, как деготь, дальней - желты, словно мед. Они нисколько не смешивались меж собой, лишь водовороты вдоль изорванной границы застыли под волнами, неспешно катящими пену и зеленые островки из листьев и травы. И сознание, убаюканное волнами этой великой реки, уже плыло в направлении бездонного водопада, дарующего смерть и покой, когда сзади послышался голос Гизинью, долетавший до меня будто сквозь толщу воды.
- Здесь, в Манаусе, темная Риу-Негру встречается со светлой Амазонкой, и еще почти сотню миль две реки текут в одном русле. У них разные истоки, и потому разная вода. Амазонка светла от вымываемой ею земли, Риу-Негру черна, ибо, подобно Аиду, течет средь подземных минералов. В конце концов, Амазонка растворяет в себе Риу-Негру, и в океан впадает густая и светлая вода.
Так и с душой праведника. Она вытекает из заснеженных вершин близ небес, как слезы из светлых глаз Богородицы-Луны. Но в жизни всякого святого наступает пора, когда черные воды порока, текущие прямо из клоаки Волчицы, впадают в широкое русло его судьбы. Так слезы Богородицы и мерзости Волчицы текут бок о бок в праведной душе, пока искушаемый Сатаной он направляет свое утлое суденышко по самой границе вод, и водовороты, что ты, брат, наблюдаешь сейчас, суть не что иное, как навеки застывшие следы его весел и душевной борьбы. Но Господь всегда сильней Люцифера, и со смертью праведника в рай возвращаются только светлые слезы, густые от страданий, но без единой капли мерзости греха.
Так и со всем, что сотворил Всевышний. По темной пустоте, что мы все еще зовем космосом, течет столько рек, сколько капель в этой могучей реке перед тобой. И лишь одна из них - Земное человечество - светла и чиста, ибо исток свой берет от самого Господа. Ведь сказано в Писании, что сотворил Бог человека по образу Своему, и да владычествует он над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. Много мерзких черных рек поглотит и растворит река человеческая, прежде чем в конце времен вольется в океан Его Благодати и вернется навсегда к своему Творцу.
Но лишь пролитая кровь растворяет всякую мерзость.
Отпускаю тебе все грехи, солдат.
***
Хлынул ливень, и Гизинью поспешил домой, приводить в порядок запущенное жилище. Но я еще долго бродил вдоль реки под плотной стеной дождя. Брат отправил в бессрочный отпуск все мои грехи, и теперь оставалось лишь немного помыться перед дальней дорогой. Я уже нисколько не сомневался, что в скором времени вернусь на Мерзость и продолжу начатое.
Когда я вошел в дом, Гизинью уже и след простыл. "Удрал на вечернюю мессу!" - подумал я и улыбнулся. Двадцать лет не виделись, а так и не поговорили по душам, как братья. Хотел было зайти в ванную и прикончить ******, но вспомнил, что брат уже позаботился о нем. Сжег, наверное... Усталость последних дней навалилась со страшной силой. Я вошел в одну из комнат, кажется, спальню, рухнул на старую скрипучую кровать и под настойчивый стук дождя провалился в глубокий сон.
Мне снилось, что я вновь стоял на мосту через Эдукандос, в ночной темноте. Прислонившись к перилам, я смотрел вниз, в черную воду, но на сей раз она была куда ближе, всего в метре или двух подо мной. Из воды прямо в глаза мне смотрели они - *******. Лоснящиеся смазкой тела и десятки разверстых пастей, алкавших человеческой крови.
Я полез в ножны, но вместо ножа извлек скомканный сверток. Развернув, обнаружил, что это пустой холщовый мешок, обложенный изнутри плотным полиэтиленовым пакетом, не пропускающим запаха крови. Захотел позвать на помощь Гизинью, но его имя застряло в онемевшей глотке.
- А вы, синьор, хоть и бедняк, но с мешком!
Я обернулся и разглядел в темноте возле себя очертания низкой фигурки. Приглядевшись, с удивлением узнал в ней белобрысого мальчишку, тощего и мокрого , будто он только что вылез из реки.
- Обещаешь, что не скажешь никому? - малец неожиданно перешел на ты и заговорщически подмигнул.
- К-клянусь Девой Марией, - пролепетал я.
- Вот что, солдат, слушай сюда: никогда не верь болтунам в черных сутанах! В океане нет ни светлой амазонской воды, ни слез Богородицы, ни праведного человечества! Люди сливают туда отходы и какашки со всех городов планеты! Иногда я купаюсь там. Я и сейчас оттуда. Не верь попам - там так же грязно и темно, как и тут!
Я хотел было что-то возразить, но внезапно острая боль пронзила сзади левое плечо. Это ****** вылез из реки, легко прокусил балахон и впился прямо в мою заскорузлую, неделями не мытую кожу!..
Когда я вскочил с кровати, дождь уже не стучал по крыше, но вода все еще громко стекала в бочку по трубе. Я схватился за плечо и обнаружил, что ткань разорвана, а по коже сочится теплая кровь. И лежал я не на кровати, а на влажной земле в густом лесу, у реки, куда с широких листьев стекала дождевая вода. Втянул полные легкие воздуха, и холодок пробежал по мокрой от дождя и пота спине - я снова на Мерзости.
Пахло ******. В ножнах вновь обнаружился нож - тот самый, с лезвием длинным и широким, острым как бритва, расписанным причудливыми узорами из засохшей крови. Встал и чуть не рухнул снова. В глазах потемнело, и мне едва удалось собрать воедино рыхлую помесь прокисшего сознания и вяленого тела. На сгибающихся от слабости ногах я вышел на охоту.
Адский зной, москиты и кишащая ******* река. Я пересек ее по хлипкому подвесному мостику - никогда прежде не замечал таких на Мерзости.
Лес вскоре кончился, и я вышел к автостраде. Никогда прежде я не видел асфальтированных дорог на Мерзости. Нет. Никогда прежде я не видел тут вовсе никаких дорог! Не видел улиц и фонарей, машин и высоких домов со светящимися желтыми окнами, вывесок реклам. Никогда прежде я не видел тут настоящих, высоких и сильных, свободных от ****** людей! Вдоль обочины навстречу мне полз изрядно подгулявший мужичок, и его перегар на мгновение перебил царящий повсюду гнилостный запах ******.
Похоже, волею Господа я оказался заброшенным в город, выросший на месте первого христианского поселения Мерзости, через много лет после зачистки. Город крупный - не иначе, столица огромной страны, если не всего шарика! По коже пробежали приятные мурашки гордости - ведь не кто иной, как я, черт возьми, выбрал этот затерянный средь болот и лесов уголок для начала колонизации! И пока брат на своей Богом забытой Земле...
Гизинью! Двадцать лет мы с ним не виделись, а ведь так и не поговорили по-братски! Но я чувствовал, что он тоже где-то в этом городе. Пусть сто лет минуло с тех пор, как он исповедал меня у Великой Реки, пусть тысяча - но я все еще жив, и это значит, что гонка продолжается, и брат не мог уйти слишком далеко!
Лишь один нелепый черный мазок портил стройную картину - раз зачистка прошла много лет или даже веков назад, почему тут до сих пор так нестерпимо воняет жадными до крови червями?
Ответ мог знать лишь Гизинью. Младенцу ясно, что всякого священника, будь он святым подвижником или ловким пройдохой, следует искать в церкви! О местонахождении последней я был прекрасно осведомлен - ведь именно я обозначил его в незапамятные времена, огородив частоколом лесную опушку.
Голова невыносимо кружилась от слабости. Похоже, червь успел высосать много крови, прежде чем я проснулся. Разросшийся город вытеснил лес и болота, но я твердо шел к цели, ибо даже средь хитросплетения улиц и эстакад прекрасно узнавал тропки, по которым с воплями разбегались аборигены, приговоренные мною к смерти во имя Христа.
Опушку было не узнать - столь плотно обступили ее потрескавшиеся от старости и сырости дома и неотесанные истуканы офисных высоток. На месте посадочного модуля на искусственном пригорке вырос громадный розовый театр, формой напоминавший утюг или броненосец, с колоннами и могучим куполом. Играл оркестр, из окон ярко светили огни - давали "Аиду".
Деревянное распятие, что я установил на самом краю лесной поляны, обросло небольшой церковью из серого камня, с единственной колокольней, ассиметрично возвышающейся с правой стороны. Высокая двустворчатая дверь, обрамленная невыразительным портиком, оказалась наглухо заперта, но я ощущал чье-то присутствие внутри храма и видел, как слабые полоски света пробивается из-под ставней на узких оконцах. Тогда я обогнул церковь сбоку и вошел, не стучась, с черного входа.
Орган уже стих, но отзвуки его строгого голоса все еще разносились по залу. Свечи освещали выстроганное мною из фрагмента широкого древесного ствола превосходно сохранившееся распятие. На поперечную перекладину креста был намотан почти полуметровой длины червяк, черный и склизкий - мой трофей, я узнал его с первого взгляда. Морда с хоботком и присоской покоилась на Христовой груди, пачкая превосходную резьбу не переваренной кровью. Метрах в двух перед алтарем в тени едва угадывалась фигурка человека на коленях. Облаченный в черную сутану, едва слышно бормотал он слова молитвы. Припав всем телом к полу, словно кошка, я двинулся крадучись средь скамей, стремясь незаметно приблизиться к молящемуся сзади. Вскоре я узнал его. Это был Гизинью, мой брат-близнец.
Сутана на его плече была разодрана, обнажив огромный кровоточащий след от присоски. Это он накормил ******, висящего теперь на кресте со Спасителем.
Я подкрался совсем близко к брату и крепко сжал нож в руке. Прислушался к его молитве и услышал имя, произносить которое и осквернять тем самым уста свои я зарекся до скончания дней.
"...И в Тарумо, Сына Божия Единородного, от Отца рождённого прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного..."
И тогда я в последний раз обнял Гизинью и вогнал нож глубоко в его сердце.
***
Полицейский инспектор беспрерывно курил, и дым от его сигарет заполнил собой почти все пространство церкви Святого Себастьяна, освещенное робкими лучами утреннего солнца, что едва пробивались в узкие оконца сквозь густую завесу тумана снаружи. Кроме него в церковной зале находились двое: высокий смуглый священник и практикующий врач-отоларинголог, приглашенный в качестве медицинского эксперта. Все трое обступили истекший кровью труп немолодого мужчины в черной сутане, окоченевший на полу возле алтаря.
- Смерть наступила около десяти часов назад, - нарушил молчание медик.
- Самоубийство. Входная дверь закрыта, боковая - не заперта. Дактилоскопия будет готова к обеду, но на рукояти могут быть только его пальчики. Пришлось попотеть, чтобы вытянуть нож у него из рук! - инспектор издал хрюкающий звук и зажег очередную сигарету. - Доктор, что вы, кстати, скажете об этом? - инспектор кивнул в сторону таза с водой на полу с тихо плещущимся в нем огромным черным червем.
- Haementeria ghilianii, гигантская амазонская пиявка. Такую не встретишь в наших краях... Может, синьоры, вы мне объясните, наконец, что все это значит, и почему этот несчастный свел счеты с жизнью прямо в Храме Божьем?
Вновь повисло молчание, нарушаемое лишь шуршанием бумажных листов - инспектор систематизировал показания. Наконец, заговорил священник, и доктору показалось, что святому отцу стоит больших трудов подавить в себе брезгливость перед этим вынужденным повествованием.
- Падре Гильерме Кортес, что лежит теперь на полу перед вами, полгода назад был отправлен миссионером в глухую индейскую деревушку на юге Французской Гвинеи. Должен сказать, я всегда сомневался в способностях отца Гильерме к миссионерству, но та темная история с обращением в католичество членов албанской мафии убедила кардинала в том, что Кортесу можно доверить такую непростую задачу, как искоренение культа Тарумо в отдельно взятой...
- Простите, вы сказали культ Тарумо? Я, признаться, никогда прежде не...
Священник поморщился, и смуглая кожа еще плотнее обтянула его заостренный кверху череп.
- Этим словом индейцы называют пиявок, расплодившихся в неимоверных количествах в прудах близ деревни. Краснокожие почитают их за богов и регулярно кормят собственной кровью.
- И что же, удалось святому отцу пролить хоть на кого-то из дикарей свет Истинной Христианской Веры?
Священник промолчал и лишь зловеще ухмыльнулся в ответ. Вместо него заговорил инспектор.
- Пограничная служба Французской Гвинеи сообщила о пересечении Гильерме Кортесом бразильской границы 31 января. Более двух недель он пробирался в Манаус сквозь сельву и прибыл в город инкогнито вчера утром. Без четверти девять его заметила лавочница на пересечении улиц Жонаса Баррето и Перикла де Мораэша. Он был одет в черный балахон, тащил за плечом огромный мешок и тщательно скрывал лицо под капюшоном. Без пятнадцати полдень его заметили близ муниципального рынка в костюме раздельщика. Примерно через час он постучался в дверь черного входа этой церкви.
- Он прятал лицо под странной выпуклой маской и представился мне торговцем рыбой. Просил позвать самого себя.
- В 13:05 он объявился в отделении почты на улице 10-го июля, - невозмутимо продолжал инспектор, - а вот уже около трех Гильерме Кортеса видели в костюме Санта-Клауса на автобусной остановке. После чего его след теряется вплоть до сегодняшнего утра, когда падре Женезиу, - он кивнул в сторону священника, - обнаружил у алтаря его окровавленный труп с воткнутым в сердце ножом, открыв на рассвете церковную дверь.
- Вы, доктор, кажется, спрашивали, добился ли падре Гильерме успеха в своей миссионерской работе? - вдруг оживился священник.
Отоларинголог кивнул, несмотря на то, что ему совсем уже не хотелось услышать ответ.
- Он в одиночку тем самым ножом, что я обнаружил воткнутым в его грудь, перерезал население индейской деревушки вместе почти со всеми крупными пиявками. Лишь эту, по всей видимости, самую крупную особь он почему-то оставил в живых и прихватил с собой в Манаус. Она висела на кресте вместе с Иисусом, когда я вошел.
Инспектор докурил сигарету и не стал поджигать новой, тем самым давая понять всем присутствующим, что расследование пора сворачивать.
- Вы, падре Женезиу, как представитель духовенства, должны решить, что нам теперь делать с этим самым "богом", - он указал взглядом в сторону таза с пиявкой.
- Немедленно слить в унитаз.
***
Ежедневный ливень кончился, солнце почти зашло, и портовый город Манаус, слишком громоздкий для скользкой почвы, на которой он едва балансировал, робко и в то же время степенно, как почтенная матрона в горячую ванну, погружался в душный вечерний зной.
Этот город был настолько лишней и тяжелой обузой на мохнатом теле джунглей, что, казалось, сама сельва деревьями и травой стремится оттеснить его к широкой черной реке, чтобы, в конце концов, навсегда сбросить в воду.
В этот час тысячи людей устремились из глухих, словно каменные истуканы, офисных высоток и бесчисленных окраинных заводов в свои потрескавшиеся от старости и сырости дома. И только под мостом, переброшенным через речку Эдукандос вблизи ее впадения в реку Риу-Негру, было девственно сыро и свежо, несмотря на ароматы гниения, присущие всякому болоту. У будки близ доков в иле сидел светловолосый мальчик, тощий и ободранный, словно бездомный пес, хлипкий, будто раскладной стульчик. Обеими ручонками он прижимал к груди своего нового друга - гигантскую пиявку, жадно алкавшую кровь из небольшой ранки на его тонком плече. Он нашел и подобрал ее в черной воде Эдукандос, куда люди со всего города испокон веков сливали помои и какашки. В глазах потемнело, и мальчик почувствовал, что от охватившей его слабости может в любое мгновение повалиться на землю. Но он не нисколько не испугался, ибо знал, что его новый друг тотчас остановится, лишь только осознает, что разыгравшийся не на шутку аппетит способен причинить вред его новому кормильцу. И потому мальчик медленно раскачивался в сладостном забытьи, и тихонько, будто убаюкивая пиявку, бормотал нехитрую колыбельную, которая, если прислушаться, сводилась лишь к бесконечному повторению одного странного имени: