Андрей Серкизов вслушивался в звуки боя. Передовой полк был уже изрублен почти полностью, но непостижимым образом все еще держался. Татары, судя по всему, пробивались по левому краю и вот-вот должны были обрушиться на Большой полк. Поднятая пыль и остатки тумана мешались, почти ничего не позволяя увидеть, но тревожащий голос битвы явственно приближался, уже распадаясь на отдельные звуки, и ухо вылавливало ржание раненого коня, звон и скрежет железа, человеческие голоса. Позади, за плечами, Андрей чувствовал напряженное дыхание своих воинов, не видя, почти видел их, сошедшиеся в ножевую щель глаза, пальцы, намертво сомкнувшиеся на рукояти сабли. Андрею вспомнилось вдруг лицо Михайлы Акинфова, спрашивавшего: неужто пойдешь против своих? Глупец, разве выскочка Мамай с его сбродом мог быть своим для него, кровного Чингизида? Свои были те, кто в суровом безмолвии стоял сейчас за его спиною. Не половецкая орда, нет, Русь хранила ныне наследие древнего степного мужества. Впереди что-то хрустнуло, словно переломилась исполинская жердина; последний ряд пещцев был прорван; в разрыве тумана явилась оскаленная конская морда с налитыми кровью глазами, и тотчас все снова заволокло пыльным пологом. Андрей обнажил саблю. Губы привычно прошептали: "Аллах велик!". "С нами Бог!" - крикнул он в голос и вскинул клинок, указывая вперед.
В этот же самый час князь Иван Холмский, размашисто перекрестившись, вырвал из ножен меч. Солнечный луч скользнул по клинку, зажигая его огнем.
Князь Дмитрий уже рубился, отшибая по сторонам наседавших татар; передние из них вошли в соприкосновение с Большим полком.
Михаил Бренко, обернувшись на чермное знамя, заполоскавшее на ветру, поднял длань в железной рукавице.
И они пошли. Рассыпавшись лавою, с визгом, от которого закладывало уши, наметом пошел на врага татарский полк Серкизова. На рысях, все ускоряя конский бег, с кличем "Хурра!" пошел вперед тверской полк. Справа прогремело "Святая София!", и с низким слитным гулом двинулась кованая новгородская конница. А навстречу им, выныривая из сечи, уже мчались ордынские всадники.
Лицо заливало кровью, и рука немела. Враги, друзья, вся битва слилась уже для Михайлы Акинфова в сплошное стремительно мелькающее серо-багряное колесо, и было одно - рубить, покуда есть силы. Внезапно надо всем вознесся всадник в остроконечном шеломе с огненным лисьим хвостом, и тотчас конь его, поддетый снизу несколькими копьями, запрокинулся назад. По приметному шлему Михайло признал Серкизова. Острым чувством вины мелькнули в мозгу брошенные ему обидные слова. Серое колесо рассыпалось, зрение вновь обрело четкость, перед глазами замелькали клинки, брони, лица. Михайло отчаянно прорубался на помощь Серкизову, уже не чуя, что не движется с места, что повалился на колено, что кровь хлещет из ран. Что умирает.
Андрей, извернувшись кошкой, успел выпростать ногу из-под упавшего коня, и через миг уже твердо стоял на скользкой от крови земле. Воин, только что прикрывший его щитом, упал, схватившись за горло. Андрей успел увидеть, что раненый Акинфов бьется, со всех сторон окруженный татарами, и развернулся с намерением прорубаться ему на помощь, но тут копье вошло ему под пластину оплечья. И он схватился за древко, и еще успел вырвать его из чужих рук, но он уже падал... Последнее, что увидел он, было раскинувшее над ним свои объятья Вечное Голубое Небо.