Аннотация: Любопытные вещи творятся на Руси при великом князе Дмитрии Ивановиче. Казалось бы, что общего между настоятелем Симонова монастыря и заезжим фряжским купцом? А вот поди ж ты - что-то да есть.
Здесь на Руси леса были совсем не такие, как у него на родине. И даже не потому, что обширней и гуще... скорей потому, что вековечные и неизменные эти леса были одновременно переменчивыми, точно море. Даже вот эта, не редкая и не густая роща из тонких дубов и кленов - летом зеленая и непроглядная, поздней осенью делается вдруг прозрачной насквозь, просторной и холодно-сквозистой. И цвета, летнее богатство оттенков и осеннее богатство цветов сокращается так же резко, буквально в несколько дней - до всего трех: светло-коричневая листва под ногами и темно-коричневые голые ветви, ярко-зеленый мох - на стволах, и поверх всего этого - белая снежная крупа, точно щедро и небрежно разбросанная из горстей соль. Было жаль ступать на нее, но все-таки надо. Поколебавшись мгновенье-другое, он соступил с тропинки. Промороженный ковер захрустел под подошвой - хрусткие и хрупкие от мороза листья, снежная соль, неразличимые глазу тончайшие пластиночки льда... Джованни ди Анджело сделал второй шаг - и зашагал без дороги в глубину рощи, с удовольствием слушая, как похрустывает под ногами листва.
А вот старое поваленное дерево мало изменилось, разве что и здесь зеленый мох по контрасту смотрелся сочнее и ярче. Смахнув снежинки, он уселся на бревно, поплотнее запахнувшись в русский, на куницах, опашень. Морозец-то пробирал, ноябрьский холод без снега. Джованни запрокинул голову, глядя в небо. Темные ветви, темно-коричневые, чем выше, тем темнее, до почти черноты на кончиках, смахивающих на размахренные щетки, неподвижно тянулись друг к другу на фоне неба - белесого и плотного, почти такого же белого, что и понизу...
Русич возник бесшумно - Джованни прежде краем глаза заметил солнечный сполох между стволов, и только, уже разворачиваясь, впервые услышал, как хрустнула под ногами листва, едва-едва слышно.
- Бонджорно.
- Zrastvuy, - итальянец не протянул руку, давно успев привыкнуть, что этого не подобает, и просто поднялся навстречу другу, - fra Teodoro.
Шутка тоже была привычная, за годы нечастых встреч сделавшаяся своего рода паролем, тайным словом, и оба заулыбались, счастливые опять услышать его.
Симоновский игумен опустился на бревно рядом с фрязином, и черное сукно упало на осенние листья и мох.
- Ну что, Анджело, по-прежнему приносишь вести?
- PerchИ?[1] - темпераментный итальянец взмахнул рукой, улыбаясь белозубо и мальчишески. - Я иногда приношу вести, я иногда приношу вещи... - это он произнес по-русски, по-своему, забавно и непривычно, выговаривая чужое "щ", как будто сплетая его из двух не то трех разных звуков. - К слову, как живет виноград?
- Живет, разрастается и приносит плоды, - Федор помолчал, прежде чем заговорить снова. - Знаешь, я теперь, кажется, понимаю, почему сказано: "Я есмь лоза, а вы ветви"... [2]
- Только теперь понял? - беззлобно подначил Джованни.
- Не только теперь. Но одно дело - ведать... - он задумался, подбирая слова. На каком из трех языков это будет лучше... По-русски он легко бы мог это высказать, но по-русски труднее было бы это понять Джованни. Слова нашлись на латыни. - Знать, то есть умозрительно понимать значение аллегории. И совсем другое - увидев воочию, понять и почувствовать сердцем. - Он поднялся с холодного бревна, и листья, размякшие там, где сидели двое мужчин, не хрустнули - зашелестели. - Что виноград - он прекрасен во всяком виде и во всякое время. Весною прекрасна лоза, только что освобожденная из-под лапника и поднятая на опоры, кажущаяся сухой, шершавая и серая, с отходящей узкими полосами сухою корой. И когда появляются один за другим первые листки, удлиняясь, вытягиваются побеги... прекрасны грозди в самом начале их бытия, подобные маленьким связкам зеленых тугих узелков... и прекрасны пышные лозы в расцвете лета, в полном торжестве своей красоты, когда в широких зеленых листьях чередуются тени и свет, и стебли их, помолодевшие и налитые соком, вновь обретают гибкость и цвет, и грозди в их глубине с каждым днем увеличиваются, а после - и начинают темнеть... прекрасны и спелые грозди, тугие, лилово-черные, такие плотные на коротких черешках, что их трудно срывать. Но виноград прекрасен и поздней осенью, когда урожай собран, и лишь несколько забытых ягод чернеют на вновь отрывшейся взору лозе, что вновь начинает постепенно сереть, и редкие уже листья - желто-зелены и полупрозрачны, осеннее солнце просвечивает сквозь них насквозь, сквозь каждый лист, точно сквозь самоцветные камни. Прекрасен и тогда, когда снимают с опоры уже негибкие сонные ветви и укладывают их, бережно укрывая, как укладывают спать дитя... чтобы они вновь проснулись весной. И вот почему! - они шли рядом по схваченным морозом листьям, и те звучно хрустели под сапогами фрязина, и приминались чуть слышно - когда опускался на них черный, с узким носом, сапог. Джованни нравилось хрустеть листьями и ледком, и нравилось видеть, как мягко и тихо ступает его друг, и как скользит по светло-коричневым опавшим листьям черная мантия. Появление Федора принесло в лес цвета. Два цвета - черноту монашеского облачения и рыжевато-солнечную светлую золотистость волос. Быть может, цвета фалернского, льющегося в серебряный кубок. Федор с годами менялся, как всякий смертный: резче и суше становились черты, синее - жилки на узких запястьях, неизменными оставались только вот эти волосы - словно солнечное облако из-под черной монашеской скуфьи. - Узрев красоту виноградника, кто не возжаждет познать сладости его плодов? Как те посланцы великого князя Владимира, что ответили своему государю: "Забыть этой красоты мы не можем, ибо всякий человек, вкусив сладкого, отвращается от горького". Но даже и тот, кто отказывается отведать плод - даже и он способен увидеть красоту виноградной лозы, взрастившей грозди, что он отвергает.
- И можно даже продолжить, - Джованни задумался в свой черед, но ненадолго. Федор под конец говорил уже по-русски, поэтому сам он заговорил на греческом, - что сама виноградная лоза будет так же прекрасна, независимо от того, соберут ли с нее урожай, или пренебрегут им, и он останется втуне?
Федор покачал головой, но все же, поразмыслив, кивнул:
- Да. Пожалуй что это так.
В свои нечастые встречи они говорили на смеси греческого, латыни, русского и итальянского, и с каждым разом третьего и четвертого становилось все больше, и не впервые одному и другому думалось, что, пожалуй, они уже могли обходиться без первого и второго - но все же не обходились. Обоим равно казалось, что тогда из их беседы уйдет что-то неуловимо важное.
- И вот почему,- озаренно повторил Федор Симоновский. - Потому что Христос в земной Своей жизни жил там, где растет виноград, ежеденно видел его красоту, и вот почему избрал Он именно этот образ, внятный первым Его последователям, что сами родом были из тех же краев.
Ди Анджело непочтительно фыркнул; непочтительно - явно в адрес несовершенного рода людского:
- В том, что видишь всякий день, красоту не слишком-то замечаешь.
- И это верно, и это верно... - медленно кивнул Федор. - К слову-то! - спохватился он и вытащил из-за пазухи нечто, завернутое в чистую белую тряпицу. - Вовремя ты объявился, надо сказать... впрочем, как и обычно. Отведай-ка плод от свой лозы... как раз сегодня пекли, - и он, развернув тряпицу, протянул другу аппетитное на вид, с румяной ярко-коричневой корочкой, печиво. - Вина не предложу, прости. Не хочу, чтоб по обители ходила молва - игумен-де ушел неизвестно куда, никому не сказавшись, да еще прихватив сулею...
- Или болтать и сплетничать - для монахов не грех? - итальянец лукаво блеснул черными, точно спелый виноград, глазами, и впился зубами в коврижку с изюмом.
- Грех. Потому и не стоит лишний раз искушать...
- Или не доверяешь?
- Доверяю. Но если кто, ведая, что деяние его может толкнуть брата его на грех, все-таки делает, и брат все же не устоит - половина вины на нем. И стократ большая вина - если на нем лежит долг наставлять братьев своих и остерегать их от греха.
Настоятель покачал головой:
- Пришел бы ты открыто как гость - так и приняли бы, как гостя.
- Да ну... католику заявиться в православную обитель - боюсь, вышло бы куда больше молвы и соблазна! - итальянец мотнул кудрями. - Да и мои собственные собратья по вере навряд ли поймут это так, как надо.
Он раскусил изюминку, сгреб на ладони и закинул в рот последние сладкие крошки. Те несколько виноградных лоз, что много лет назад, еще до литовщины, молодой фряжский купец переслал, как и обещал, своему приятелю, столь же юному монашку, случайно оказавшемуся в той лавке, случайно, ибо знал начатки латыни, взявшемуся помочь продавцу договориться с не знающим русского покупателем... те лозы, посаженные в Троице с благословения Сергия, долго и немалыми федоровыми усилиями приживались в суровом краю, столь отличном от их полуденной родины, но все-таки прижились, и теперь, перенесенные в Симонов, прекрасно росли и плодоносили. Федору иногда думалось, что друг его сам чем-то сходен с виноградной лозою. Гибким ли станом, или, может быть, цепкостью взгляда, цепкостью долгих и смуглых пальцев... лицо его, тоже смуглое, летом еще темней от загара, с четко, но при том без излишней резкости, обрисованными чертами, с крупным с горбинкой носом, когда было спокойно, чудилось вырезанным из капа доспетом[3], вырезанным искусно, выглаженным и отполированным до гладкости рогом и волчьим зубом - вот только редко когда оставалось спокойным надолго, слишком подвижно оно было, слишком живо. Да он и сам...
Они встречались раз в несколько лет, когда реже, когда и чаще, иногда посылали друг другу с оказией весточки, но редко, в том, чтобы писать вперемешку на четырех языках, было что-то не то, точнее, чего-то не было, чего-то недоставало - совсем не то, что говорить. Они встречались и говорили, подолгу о многом и разном, в ином соглашаясь друг с другом, в ином решительно не соглашаясь, обменивались подарками, libros[4] и ???????[5], а иногда и вестями; вести же у фрязина, мотающегося по своим торговым делам от Сарая до Крыма, через всю Русь и еще один Господь ведает где, бывали весьма и весьма любопытные.
Вообще-то у Федора и теперь был подарок, кроме собственного изюма, настоящий, и ждал своего часа там же, за пазухой, подарок, который он готовил уже давно и долго, сделанный по его собственному рисунку. Сложность была в том, что в этот раз дар был не духовного, самого что ни на есть повседневного свойства. Узор он набросал и прикинул, как изготовить, но работа требовалось слишком тонкая, сам бы он с ней не справился, по бересте он был не особенный мастер, а значит, приходилось кого-нибудь просить и отрывать ради этого от должного делания, злоупотребляя своим положением настоятеля. Либо же заказывать мирскому мастеру; но мастеру нужно было платить, не так уж и много, но все равно для этого потребовалось бы где-то доставать собственные средства, отдельные от монастырской казны... что уже изрядно смахивало на нарушение общежительного устава. Но все устроилось наилучшим образом: один из богомольцев, по обету исполнявший кое-какую работу для монастыря, сам, заинтересовавшись необычной вещью, взялся сделать ее безо всякой платы.
Мысль эта пала на ум Федору в прошлую встречу, когда он увидел, как именно разглядывает Джованни рукопись, недлинный пергаментный свиток, и когда впервые со всей отчетливостью осознал, что друг его не так уж и молод... как и он сам. Ему теперь часто думалось, что люди набирают возраст, как виноградные лозы - с каждым годом становится всё больше одеревеневшая часть, негибкая, но и крепкая одновременно. Зрелые лозы и плодоносят богаче, главное, не позволять себе быть нерадивым садовником собственному винограднику... и все же что было, то было - никто не молодеет, и на подходе к сорока приметы возраста явил даже неуемный фрязин.
И, дождавшись, когда Джованни покончит с едой и многозначительно заключит, что так-таки тащил он эти палки через горы и долины не зря, Федор протянул ему нынешний свой подарок - продолговатую, около пяди длиной, берестяную коробочку.
- О! Che cosa Х questo? [6] - Джованни с живым любопытством покрутил вещицу в руках, отодвинув подальше от глаз... и, чтобы лучше разглядеть тонкий узор, водрузил на нос очки в золоченой оправе.
- А это для них чехол... эээ... contenitore.[7] Чтобы стекла не поцарапались и не побились.
По бересте вились, сплетаясь, резные виноградные ветви, и птицы клевали с них круглые ягоды.
- А я вот отдарка совсем не припас! - руки фрязина за всяким разговором так и летали, точно на них приходилось добрая половина слов, причем самых пылких. - Разве что пожертвовать на монастырь... есть вот одна монетка.
Он подкинул золотой кругляш, и Федор поймал его на лету. И разжал руку.
На ладони у него лежала ордынская монета. С именем царя Тулунбека. [7]
- В Кафе дали на сдачу, в корчме, - небрежно уронил итальянец. Слова были значимы, и Федор, оценив, собрался спросить, за что же он платил в Кафе, что сдачу ему дают золотом. Но промедлил, подбирая слова - и к счастью, потому что ди Анджело досказал, - in un'osteria dove i soldati bevono. [8]
Федор подобрался. Отрывисто уточнил:
- Mercenari? [9]
- Si.[10]
Джованни еще прибавил:
- И что-то последнее время много стало ходить таких монет в Кафе Генуэзской.
Намек был яснее некуда. Федор внутренне перепоясался уже, быстро обдумывая про себя, как ему действовать. К великому князю нужно было идти самому. И чем быстрее, тем лучше, всего лучше завтра. Отдарок поистине стоил и золота, и серебра.
Морозец все-таки пробирал, несмотря на куний опашень и суконную однорядку.[11] Белка скользнула по дубовому стволу, любопытно, вытянувшись на всех четырех лапах, оглядела людей, разбавив цвет серым и рыжеватым - и юркнула вниз в кусты. Федор смотрел в лицо другу, все еще не решаясь. Терзаясь, стоит ли это делать - сейчас, теперь. И все-таки - глубоко вдохнув, сказал то, чего не говорил двадцать лет:
- Джованни, почему ты это делаешь?
По губам того скользнула быстрая усмешка.
- А что - не подходит попросту incontrare l'amico? [12]
И Федор Симоновский почувствовал вдруг невероятное облегчение... он так страшился увидеть разом оледеневший взор - и вот у самого отпустила сердце ледяная рука. Джованни ди Анджело ждал этого вопроса. Ждал двадцать лет и ждал его сегодня. Вот только это вовсе не обязательно значило, что он собирался на него отвечать.
- Одно другому не мешает, - Федор неловко улыбнулся ему; неловко ему все-таки было, и очень, но раз вопрос прозвучал и не был отвергнут - он желал добиться ответа. - Ты приходишь, когда у тебя появляются вести, не позже и не раньше, назначаешь встречу в лесу, подальше от чужих глаз, и это не впервые... Должна быть и вторая причина.
Ему всегда было легко говорить с Джованни, даже тогда, когда оба еще подбирали каждое слово по три перебора, и вот теперь - впервые говорить было трудно.
- Я понимаю: дружба дружбой, а служба службой, и сам я, случись такое, и другу не сказал бы того, чего говорить не должно. Но, каковы бы ни были на то причины, похоже, что мы с тобой нынче делаем общее дело. И если это так - прошу тебя, доделай его до конца. Завтра я буду говорить с великим князем. С князем, а не с покойным митрополитом, искушенным в сей тавлейной игре. Я не собираюсь раскрывать источник сведений, и я не сомневаюсь в его надежности - но нужно, чтобы ему поверил князь Дмитрий. Чтобы я - смог его убедить.
Джованни сел на поваленный ствол и закинул ногу на ногу.
- Начинай рассуждать. Я тебя поправлю, если вдруг ошибешься.
- Тебя знают на Москве как фряжского купца, но ты никогда не говорил, какую землю ты зовешь своей родиной. Это не может быть Генуя - иначе ты не открыл бы мне того, что сегодня, и еще многого раньше. Не Венеция... на московском торгу, хоть и нечасто, можно встретить венецианских гостей - я нарочно прислушивался к их говору, они проглатывают в словах последнюю букву, но за тобой такого я не замечал. Не Рим...
- И не Авиньон, - хмыкнул Джованни.
- Не Рим и тем более не Авиньон[13], - кивнул Федор. - Тоже по многим причинам - и еще потому, что посланец папы никогда не произнес бы того, что ты сказал сегодня. Про оставшиеся втуне плоды.
Он замолчал.
Джованни звонко щелкнул перстами.
- Так ты спрашивал, почему? Пока лев дерется с... другим львом, цветы расцветают пышнее.
Последнее движение топором - и бревно легло на место, шип вошел в паз. Федор кивнул - большего знака не требовалось.
Флорентиец хлопнул себя по коленке:
- А вина все-таки в следующий раз прихвати! Любопытно ж отведать.
Федор думал не о вине. И в сей час - вовсе не о ежеденных монастырских заботах. Да, идти к великому князю надо было не позднее, чем завтра. Если только Дмитрий Иваныч в Москве, не где-нибудь на охоте или на богомолье, но о долгой поездке его, княжеского духовника, наверняка известили бы. Ну, если нет - придется тогда догонять. Вести были важны: Мамай, разбитый в прошлом году на Воже, не угомонился; это, впрочем, и ожидалось, еще важнее было другое - он набирает в Кафе генуэзских наемников, видимо, пешцев, конницы у него и после поражения достаточно оставалось своей - а это значило, что он не только не угомонился, но и усвоил урок. И княжим воеводам предстояло решать, что с этим делать.
Вести были срочны - но все-таки не настолько, чтоб не могли ждать и часу. Сегодня светлого дня оставалось уже немного, отправься он немедля, ночь бы застала его в пути, пришлось бы идти в потемнях или искать ночлега, еще чего доброго колотиться в запертые городские ворота... одним словом, выиграл бы он мало что. Значит - разумнее было отложить до завтра... а это значит, что сегодня оставалось еще чуточку времени.
- Прихвачу, - пообещал он. Когда она еще будет, та встреча? Федор смотрел на друга, в который раз быстрым взглядом обегая черты, вглядываясь в каждое движение, в каждую перемену... и ощущая, как начинают гореть щеки. Ему отчаянно хотелось это сделать, хотелось уже давно, едва ли не больше, чем задать тот вопрос, который он задал. И он знал, что будь он еще молодым - так и сделал бы, отчаянно сделал бы, махнувши рукой - а, потом разберемся! Но нынче затвердевшая часть была уже велика, и он сомневался, и задавался вопросом: можно ли это делать, нужно ли делать, вправе ли он, может быть, это уже соблазн, первый шаг на погибельную стезю?
- Джованни... - монах и игумен все-таки колебался. - Я хочу у тебя спросить... попросить. Можно мне сделать кое-какую вещь?
Ди Анджело понимающе расхмылился и подмигнул. Вскочил с бревна - вишневый бархат метнулся по листьям цветным крылом.
- Что до меня, fra Teodoro, я полагаю так: Господь в мудрости Своей создал этот мир прекрасным. И посему для людей было бы вопиющей неблагодарностью отвергать эту красоту. Красоту чего бы то ни было - красоту природы, красоту человека, красоту творений человеческих рук.
Федор зарделся еще алее. И вытащил из-за пазухи лист белой бумаги и уголь.
[1] Почему? (ит.)
[2] Ин.15:1
[3] Скульптурой
[4] Книгами (лат.)
[4] Изображениями, картинами (греч.)
[5] Что это? (ит.)
[6] Футляр (ит.)
[7] Последний из марионеточных ханов Мамая. Последний по времени документ Тулунбека датируется 1379 годом.
[8] В кабаке, где пьют солдаты (ит.)
[9] Наемники (ит.)
[10] Да (ит.)
[11] В Средневековой Руси - обычная верхняя одежда монахов.
[12] Повидаться с другом (ит.)
[13] Как раз незадолго до описываемых событий, в 1377 году, Григорий XI вернул папский престол в Рим, положив конец Авиньонскому Пленению. Сменивший его в следующем году Урбан VI правил уже в Риме. Но в том же году был избран и антипапа Климент VI, который местом своего пребывания назначил все тот же Авиньон.